В музее Пушкина на этой неделе открыли выставку «Детство писателей». В пространстве «под сводами» разместили предметный «слепок» ранней биографии ключевых отечественных классиков. В старинном особняке на Пречистенке побывал наш корреспондент.
«Три зала — две столетия», видимо, такой подход взяли на вооружение организаторы выставки, попавшей в поле зрения «Московского комсомольца». Наиболее значительное по площади пространство они отвели под разделы, рассказывающие о детстве, отрочестве и юности Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Боратынского, Аксакова, Тютчева, Гончарова, Тургенева, Некрасова, Лескова и Льва Николаевича Толстого. В следующий небольшой зал вместили повествование об Алексее Константиновиче Толстом и Чернышевском, плюс там же устроили мини-кинозал и установили в стеклянной витрине главный экспонат — игрушку XIX века «Лошадка», отличающуюся от прочих деревянных лошадок того времени замысловатостью исполнения. Фигура идущей лошади на подставке с колесиками (убери фигуру животного — и получится скейт времен Российской империи), с гривой, хвостом, сбруей, как рассказывают музейщики, была сделана в позапрошлом столетии из дерева и частично обтянута кожей. Правда, на момент передачи в фонды реалистичное покрытие и декоративные элементы были утрачены, однако специалисты научно-реставрационного центра им. Грабаря смогли воссоздать первоначальный облик погибающего предмета. И здесь будет уместным заметить «лошадкоцентризм» выставки – старинных раскрашенных узорами лошадок-качалок на ней показали сразу несколько. И в целом она получилась «игрушкоцентричной». Почему оправдан такой подход?
Представим себе «заблудившегося» посетителя, которого в музее Пушкина в разгар июньской жары прельстил атриум с хрустальной крышей и прохлада. Литературу он любит только отчасти. Детские портреты классиков (а их представлено множество, в том числе канонический портрет Пушкина-ребенка) он хорошо помнит по школьным учебникам. От чего в таком случае у него «загорятся глаза»? А тем более у ребенка или группы школьников, которых затащил в музей учитель словесности? Правильно, от игрушки. Какие же артефакты прошлого идеально выполнят функции «блесны», заглотнув которую, посетитель увидит все остальное?
Это пазлы 19 века из цветного картона (кто вообще знает, что они тогда уже были?), аркадные игры «Ловись, рыбка» (США, 1880-е годы) и «Настольный крокет» (Франция). Или наборы для рукоделия, которым позавидовала любая современная девочка: версия с бусинками для изготовления браслетов и ожерелий или все в одной коробке – но для вышивания. А дальше нас ждут фарфоровая «живая» немецкая кукла в металлической коляске, веревочная «прыгалка» (замени веревку на резиновый шнур — и получишь советскую скакалку), а также кольцо-каталка, чрезвычайно популярное у детворы позапрошлого века. Плюс металлическая пушка 1900-х годов, детское ружье американского производства, шпага детская опять-таки из США, набор солдатиков «Русские казаки» из бумаги и картона (сделанные в Германии – «импортозамещения» в дореволюционной России не было). И совсем технически сложные игрушки — детский патефон и пишущая машинка.
Конечно, это были увеселения для детей состоятельных родителей – скажем, патефон мог стоить столько же, сколько за месяц зарабатывал рабочий на фабрике. А основу куклы крестьянских детей составлял не заграничный фарфор, а полено.
Но, кстати, проблему игрушечного и социального неравенства тоже показали – через картину, изображающую кухонным мальчиком (детский унизительный труд считался нормой) классика теперь уже советской литературы, Николая Островского.
В отдельной витрине об авторе романа «Как закалялась сталь» – красуется буденовка. Форменный головной шлем бойца красной армии тоже выполнял функции игрушки, когда других не было – но ею играли герои книг Аркадия Гайдара, то есть представители исторически совершенно других поколений.
Островский – это уже из зала о веке XX-м – с захватом рубежа столетий, где есть не только Маяковский и принадлежавшая ему книжка «Основы социализма», но и Чехов, Горький, Леонид Андреев, Андрей Белый, Булгаков, Цветаева, Есенин, Паустовский, Шолохов и Высоцкий.
Когда мы используем глагол «есть», он означает «существуют», «присутствуют», то есть находятся там как живые, хотя речь о давно ушедших в мир людях: в нашем сознании прочно укоренилась идея бессмертия создателей образцовых произведений. Но это создает проблему восприятия.
Помнится, сатирик Аркадий Аверченко в рассказе «Крыса на подносе» высмеял авангардное искусство, когда на картине «Американец в Москве» были прикручены ножницы, фрагмент зеркала и консервная банка. «Американца, собственно, нет; но есть, так сказать, следы его пребывания», – оправдывался художник, герой аверченского рассказа, и это было очень комичное оправдание.
Но что остается по факту кроме текста от давно умершего писателя?
Как «показать» Есенина, не вывешивая картину или фото в рамке? Только через предмет, непосредственно с ним связанный – воротник от косоворотки Сергея Александровича, или косвенно – разместив в свете софитов пенал из карельской березы начала 20 века. В голове автоматически выстроится нужная ассоциация: Есенин, русские березки, любовь к Родине.
Даже если некоторая часть экспонатов представлена в виде копий и воспроизведений, визуализация все равно достигается. И лучше служит этой цели копия свидетельства о рождении Владимира Семеновича Высоцкого и зачитанные им книжки из его домашней библиотеки, чем даже фотографии «Володи большого и Володи маленького».
Да, русские классики с нами, «наши мертвые нас не оставят в беде» – это главный месседж «Детства писателей», как бы ни была интересна сама по себе идея сделать акцент на детском отрезке их биографии.
