Еще одна премьера по Пушкину, 225 лет которого страна широко отметит через пару месяцев, состоялась в Москве – в Театре Вахтангова. Однако «Повести Пушкина», поставленные главным режиссером театра Анатолием Шульевым по «Повестям Белкина», можно сказать, сделаны и в честь, и во славу Солнца русской поэзии. С премьерного показа – обозреватель «МК».
На чёрном занавесе, который не раздвинется, а уплывет вверх, чуть выше центра светящимися буквами простого шрифта написано – «Повести». Их будет четыре из пяти, как четыре времени года, которые за три часа сменятся на Исторической сцене. И не условно, а во всей природной красе, с щедростью, так присущей пушкинской прозе – энергичной, лаконичной, богатой на образы, в свою очередь рождающие чувства различного свойства. Но чувства, которые пробуждают разум ото сна.
Шульев, который в прошлом сезоне отметился более чем успешным «Амадеем» с Гуськовым и Добронравова в главных ролях, свой пушкинский эпос начал почему-то с последней повести – «Барышня-крестьянка» и с пестрого лета. Масштаб постановки заявлен с первой же картиной – открытая, точно распахнутая сцена с неровным и разно уровневым ландшафтом, три мощных ствола вековых сосен, чьи кроны скрываются где-то под колосниками, играющие светом рассветы, сменяемые закатами… Открывшейся картинке не хватает разве что хора девушек из оперы «Евгений Онегин»: «Девушки, красавицы, подруженьки…». Средь трёх сосен бурно «младая жизнь кипит» сентиментальным сюжетом «Барышни-крестьянки», которой Пушкин, кстати, заканчивает повести ничем особо неприметного Ивана Петровича Белкина, являющегося литературной маской. Но у Шульева тут свой расклад, и логика его пасьянса становится понятна по мере того, как развивается действие, а одно время года эффектно сменяет другое.
«Барышней-крестьянкой» заявлен и жанр постановки – вполне себе реалистичный (натуральные сарафаны девушек, пальба из ружей и пистолетов в руках помещиков да господ офицеров, щебет птиц пробудившегося леса и так далее). К такому столичный зритель сегодня настроен будет скептически, не обнаружив в нем каких-то новых или радикальных смыслов. Но, во-первых, надо спасибо сказать молодому главрежу Вахтанговского, что не загрузил бедного Пушкина тем, чего в нем не было заложено на момент создания повестей в 1830 году, а оставил прозрачность и чистоту историй, передав их исключительно театральными средствами. Что, и это во-вторых, открывает красоту самого литературного произведения, сделал его живым, сегодняшним, несмотря на все реалии прошлого, существующие в них – от социальных сословий до отдельных слов, теперь не входящих в словарь современного человека.
Но важная поправка – Анатолий Шульев все же ученик Римаса Туминаса. И будучи хорошим учеником Мастера он, оттолкнувшись от первого сентиментального сюжета, в следующих повестях обязательно произведёт слом реальной картины. Причём вдруг, внезапно, взяв в заговорщики себе все выразительные средства – резкие для остроты моменты световые переходы (Александр Матвеев), музыку (Полина Шульев) и, разумеется сценографию Максима Обрезкова, чья фантазия больше и богаче любых технических ухищрений современного театра.
Во всяком случае счастливо завершившуюся летнюю историю любви первой повести буквально сдувает осенний листопад, налетевший с ветром и принёсший с собой «Выстрел». Тревога, сменившая озорную безмятежность «Барышни-крестьянки», будет постепенно набирать напряжения вокруг загадочной фигуры Сильвио, пока вдруг не перейдёт в отчаянный короткий танец офицеров, погруженный в приглушённый красный свет. И мизансцена так же быстро вернётся в спокойную исходную точку.
Надо признать, что слом реальности исходит и от игры. В «Выстреле» – от исполнителя роли Сильвио – Александра Горбатова. Он и своей фактурой (высок, статен, глуховатый странный голос) выделяется на фоне остальных, и игрой, как будто жёсткой, ломкой, но магнетичной, во многом он соответствует представлению о пушкинском персонаже. Не случайно, именно после «Выстрела», завершающего первый акт, на сцену, как подрубленное, не падает, а буквально обрушивается одно из деревьев. Падая с грохотом, точно в рапиде, с характерным скрипом разламывающейся от собственной тяжести древесины, оно разделит сцену на две части, став в акте втором стенографической метафорой. Метафорой потерянных, изменившихся, и не всегда в лучшую сторону, судеб героев других повестей. В отличие от так счастливо соединившихся влюблённых только в «Барышне-крестьянке».
Потери, разлука, случай и его игра людьми, как мячиком, рождают тот самый слом, который неизбежен в жизни каждого. Самый яркий произойдёт в «Метели», начало которой один в один рождественская открытка: благополучное семейство Гаврилы Гавриловича (Юрий Шлыков) с мирным укладом сельской жизни, обильно посыпаемого мягко и беспрестанной падающим снегом. Здесь счастлив даже кучер Тимошка. Скульптурность этой и других групповых сцен – явный поклон в сторону Туминаса, научившего Шульева выразительности пластического языка. И романтизация планируемого тайного венчания Марии Гавриловны с Владимиром, и обаятельно-снежное, как детская игра, признание в любви вдруг опять опрокинется в мистическую картину венчания с незнакомым повесой, так похожую на страшный сон. Здесь режиссёр в одной сцене смонтирует две: страшный сон переходит в реальный рассказ о произошедшем с бедной Машей. И сыграна она чудесной Полиной Рафеевой в партнёрстве с Дмитрием Соломыкиным без видимых границ яви и сна.
В своём спектакле Анатолий Шульев занял в основном актеров последнего поколения вахтанговской труппы, но чтобы те не чувствовали себя уж совсем щенками, брошенными в воду, укрепил корифеями и опытными артистами – Юрием Шлыковым, Александром Рыщенковым, Анной Антоновой – у них построенные на деталях обаятельные характерные образы. А Александр Рыщенков в заключительной повести «Станционный смотритель» предстал ещё и трогательным маленьким человеком Самсоном Выриным.
В роли Ивана Петровича Белкина (в спектакле он назван человеком дороги) – Валерией Ушаков, и это единственный персонаж, проходящий через все повести и активно в них занятый на многих ролях. Игра Ушакова, актера музыкального, плотно занятого в репертуаре, нарочито неброская, но не лишенная иронии: ведь он на подаче и от него во многом зависит, как пойдёт игра, которую он начинает пушкинским стихом, стоя перед чёрным занавесом. И стихом же заканчивает – про младую жизнь, которая будет расти. Вопреки всему и всем смертям назло.
