У популярного артиста и звездного телеведущего с начала года началась весьма драматичная полоса.
В Вахтанговском сыграл убиенного русского императора Павла I в одноименном спектакле, да так, что не все зрители его сразу узнали. В кино — основателя Московского Художественного театра. А исторические фигуры, выведенные на экраны или подмостки, волнуют зрителей порой больше, чем их современники. Вот с Александром Олешко мы и говорим о роли его героев в истории.
— Саша, ты сидишь передо мной такой довольный и улыбаешься, а дело-то серьезное — убийство, предательство самых близких. Это вам не «Мадемуазель Нитуш».
— Я сам себе это придумал — спектакль «Павел I», режиссер Наталья Ковалева. И директор театра Кирилл Игоревич Крок, который идею одобрил.
— Когда я узнала, что ты репетируешь Павла I, подумала, что вообще-то, при сложившейся определенной репутации, это для тебя опасная игра. Казалось бы, радость всей стране дарящий Олешко получил необычную роль на сопротивление, готовится показать новую грань своего дарования.
— Это вызов.
— Но ты не очень-то похож на того, кто бросает вызов. Как умный человек, ты, мне кажется, достаточно осторожный.
— Так только кажется. Да, мне часто говорят, что я везунчик, что у меня всегда хорошее настроение, но если так кажется, то и хорошо. На самом деле вызовов в моей жизни было много, и этот — осознанный. Более того, история с Павлом опасна еще и тем, что когда-то другие актеры репетировали эту роль, но не доходили до премьеры — тут всякого рода есть мистические совпадения. Вот Игорь Карташов, который в спектакле играет графа Палена, рассказывал, что один актер просто умер в репетиционном периоде буквально с пьесой в руках. Великий Олег Борисов в Театре Армии играл Павла уже больным человеком.
И в моем случае тоже есть совпадения: Павлу, когда его убили, было 46, так же, как и мне сейчас. А убили его 13 или 14 марта — как раз на эти дни в театре хотели поставить премьеру. Мы попросили перенести ее на конец марта: мне нужно было проскочить эту страшную дату. Однозначно для меня роль Павла — такой судьбологический перекресток, разрушение предубеждения, с которым очень многие будут приходить на премьеру. Но я именно так и хотел: чтобы зрители сказали: «Олешко? Да какой он Павел I? О чем вы там в театре себе думаете?» И когда на спектакле тишина стоит в зале, а в конце люди не понимают, уже можно им аплодировать или еще нет, я осознаю, что мы попали в точку.
А что было на одном из спектаклей в антракте? За кулисы пришла билетер: «Саша, у нас женщина возмущается. Говорит, что деньги заплатила, а у вас Олешко не играет. Почему вы не написали, что будет другой артист?» — «Так это он и играет», — объяснила ей билетерша. А зрительница не узнала меня. Но я хотел не только визуального аттракциона. Если трюк не подтвержден внутренней жизнью, тогда это пшик, а не трюк. А здесь получается и мое высказывание, и, если хочешь, сквозь толщу лет я диктую послание Павла I потомкам: «Поймите меня, еще раз сопоставьте факты, послушайте, что я хотел сделать, но не успел».
Я уверен: душа этого человека до сих пор не успокоена. Тут есть момент опасного прикосновения… И чтобы тебя никуда не утянуло (типа не понимаю — где живу, а где играю), нужно точно провести внутри себя границу и осознать: это мое, а это — персонажа. Потому что, когда про историческое лицо, в данном случае про Павла I, говорят что-то, ссылаясь на исторические документы, то возникает вопрос: «А о каких документах речь?» Это все равно что сейчас отправить смс, которое можно с помощью определенной функции отредактировать. Можешь себе представить, какие документы остались после человека, которого убили заговорщики? Двенадцать вариантов документов только одной той ночи. Есть даже описание, как они не собирались его убивать, но вошли в раж, и их уже нельзя было остановить. Документы интерпретировались, переписывались, менялись и сами заговорщики. Поэтому к нам пришла легенда, миф, но основанные на трагедии человека, который хотел сделать всех счастливыми.
— Каждый актер — адвокат своей роли, даже роли конченого негодяя. Если бы ты предстал перед Всевышним, какие у тебя в защиту русского императора Павла Петровича были бы аргументы?
— Как-то я ехал на концерт в такси и вслух учил роль. Водитель, далекий от жизни театра человек, извинившись, вдруг меня спросил: «Вы это про Павла I читаете?» — «Да, а вы помните его?» — «Конечно, со школы, он же сумасшедший». Вот первое, что я сказал бы на страшном суде: для меня он не сумасшедший, не безумец. Человек с удивительным стремлением к свету и желанием этим светом делиться, но с самого раннего детства изуродованный изнутри, нелюбимый, непонятый, нераскрытый. И вместе с тем проходящий через тернии (в прямом смысле) к звездам, как травинка сквозь бетон или асфальт.
В пьесе есть вещи, точно попадающие в сегодняшний день. Поэтому для меня это здоровый человек, который хотел вылечить всех. У Льва Толстого в одном письме я нашел такую запись: «Многое прочитал про Павла, узнал в нем своего исторического героя. Если хватит мне сил, досуга, здоровья, обязательно напишу о нем историю». Но он этого не сделал. Так вот, «Павел I» — новая стартовая точка отсчета Театра Вахтангова в год его столетия: от гениального спектакля «Война и мир» к новому поколению, которое пытается что-то доделать за великих. Я так объясняю эту историю.
Аргумент номер два: этот человек умел любить, оставил после себя десять детей. Государственный деятель, который думал на перспективу, шагая в своем воображении через десятилетия, желал развития страны.
— Он ведь очень много сделал для крестьянства?
— Его простые люди обожали. Военные реформы — это тоже он, и, кстати, это Павел отменил слово «отечество» и ввел слово «государство». Он первым был коронован на трон вместе с императрицей, был рыцарем Мальтийского ордена. Он ушел в 46 лет, и кто-то сказал о нем, что если бы Павел стал императором раньше, не факт, что он прожил бы 46 лет — раньше бы убили. Его род проклят: его убили, отца убили, цепь дворцовых переворотов, интриг.
— Текст Дмитрия Мережковского, написанный в позапрошлом веке, поражает своей актуальностью. Вот что значит классика.
— Он как будто из сегодняшней сводки новостей: «Вот так и вводится постепенно в общество язва моральная, правила безбожные, поведение развратное. Как то нам показывает сейчас богомерзкое правление в Европе». Это же невероятно! Это говорит о том, что Мережковский — гений. И человек, которого он взял для пьесы, — тоже гений, абсолютно не понятый, не раскрытый. Потому что за короткую жизнь, получив очень хорошее образование, он был еще и самоучка. Он говорит Екатерине: «Я же вам, матушка, все время государственные проекты выкладывал, а вы только смеялись надо мной, шутом меня сделали, дурной декорацией. Я к вам, матушка, учтив, а вы меня околпачивали. Я в чистой совести находил отраду, а вы это принимали за угрюмость нравов. Постоянно зажимали и сжимали».
Кстати, режиссер Наталья Ковалева на репетициях обратила мое внимание на важную ремарку у Мережковского — пьеса для чтения, то есть не для постановки. Там 58 персонажей, которые то появляются, то исчезают.
— Твое внутреннее перевоплощение дает и внешнее. Тебя не узнать, глаза не твои, ввалившиеся какие-то, со страхом на дне. Какая здесь роль грима?
— Гримируюсь всегда сам. Но здесь практически нет никакого грима. Единственное, что придумал, и мне это помогает, — я подтягиваю нос обычной изолентой. У меня до сих пор до сукровицы он ободран, потому что десять спектаклей подряд играл. Обычно на спектакль у меня уходит четыре или пять таких ленточек, которые будь любезен приклеить, отодрать, опять приклеить… А глаза… Это вечный спор между мхатовской и вахтанговской школами, между школой представления и переживания. Мы, вахтанговцы, идем от внешнего к внутреннему, а мхатовцы — наоборот.
Кстати, когда я только поступал в Щукинское училище, нас старшекурсники заставили выучить такой стишок: «Бьет сестру лопатой брат, поступает скверно. «Я тебе пойду во МХАТ!» — щукинец, наверно». А Галина Борисовна Волчек, у которой я в «Современнике» проработал все-таки десять лет, на репетициях обычно говорила мне: «Это ты у себя в «Щуке» будешь так играть, а здесь…» Так вот о гриме: когда я запудрил лицо и примерил парик, подтянул нос и посмотрел на себя в зеркало, мне самому стало не по себе.
— Если бы я не знала твою биографию, то после первой сцены в спектакле «Павел I», где император встречается с матерью, не любившей его, я бы подумала: бедный артист Олешко, у него было тяжелое детство, детский дом, отказник…
— Притом что у меня счастливейшее детство, а мою маму в Кишиневе называли мама енот-полоскун. Знаешь, почему? Самка этого животного иногда от любви застирывает своих детей до смерти. Мама у меня, ты что, не влезай — убьет! Все лучшее, что можно было достать в Советском Союзе для ребенка, — это моя мама. Я в такой любви рос. Но… Только в театре актер становится актером.
Я в «Современнике» на великом спектакле Волчек «Крутой маршрут» много лет простоял без слов на вышке, наблюдая гениальный женский состав спектакля. Это как еще раз окончить театральный институт: открывается занавес — стоит Неелова и произносит, глядя в зал: «Дорогие мои» — и всё, ты понимаешь, что такое пауза, а также все остальное. Я это за счастье считал, потому что смотрел, как играют Неелова, Иванова, Дорошина, Козелькова. Театр дает возможность самому видеть больших артистов и учиться у них. Слава богу, я их увидел и в «Современнике», и в Сатире, и в Театре Вахтангова.
Знаешь, чем сильнее, профессиональнее, острее партнер рядом, тем мне лучше. А бывает наоборот: я знаю артистов, которые любят царствовать на сцене, чтобы рядом была просто массовка. Мне это не интересно, не будоражит. Я очень хотел поработать с Еленой Сотниковой, просто ждал этого, с Ириной Дымченко — и работаю. И с Игорем Карташовым хотел встретиться на сцене еще и потому, что он графа Палена играл в другом спектакле — у Евгения Симонова.
— К вопросу о мистике в жизни и на сцене. Такой исторический факт: твой герой, придя к власти, приказал снести Летний дворец, в котором его крестили, а на его месте возвести Михайловский замок, в котором его спустя годы убили. А ты, идя на спектакль, упал, повредил ногу и играл хромая. Это знак? Как объяснить?
— Это случилось на прогоне, а не на улице, как многие потом написали. Я оступился на сцене в присутствии зрителей и довольно больно вывернул ногу, так что следующие пять спектаклей пришлось играть прихрамывая. А кто-то из зрителей сказал: «А мы и не знали, что Павел прихрамывал». Но вообще играть в пост такую роль, когда тебя два раза в день убивают, — еще то удовольствие. А затем в Сатире сыграть с Александром Анатольевичем Ширвиндтом в спектакле «Где мы?..» — там мой герой сходит с ума. В общем, профессия потрясающая, не соскучишься, прости господи.
Насчет мистики. Когда мне было тридцать, я у Дмитрия Брусникина в кино играл Моцарта. Снимали, как сейчас помню, под Прагой в городе Кутна Гора. И самый счастливый для меня день был тот, когда снимали день смерти Моцарта. Потому что весь день я должен был «мертвым» лежать. А оттого, что на площадке работали приборы и от этого стояла жара, я уснул. «Стоп, стоп, — закричал режиссер. — Что это такое, мертвый Моцарт храпит!». Я извинился, но потом опять уснул и захрапел. Поэтому я столько раз смерть прошел, что все невзгоды у меня уходят в роль. Буду жить сто лет, как Зельдин.
— Но твой драматичный период в театре продолжился и в кино. Если на сцене ты — убиенный Павел I, то в кино — один из основателей МХТ Немирович-Данченко Владимир Иванович.
— Фильм «Хитровка» Карен Шахназаров снимал в настоящем МХАТе в Камергерском переулке. Летом мы там прожили несколько дней, и я в гриме ходил по зрительному залу, по фойе. Думал, что осталось только в этом гриме зайти в музей-квартиру Немировича-Данченко, он неподалеку от театра — в Голенищенском переулке. Представь, прихожу, звоню в дверь, а лучше — начинаю открывать ее ключом: я же домой пришел. Картина маслом.
Так вот Немирович-Данченко… Все спрашивают: «Это у тебя пластический грим?» Нет, здесь грима на пять минут: мне приклеили усы-бороду, перечесали волосы назад, и реально получилось сходство. Карен Шахназаров на съемках мне говорил: «Ты успокойся, памятник мне не нужен. Он живой человек». А для меня он хотя и живой, а действительно как памятник.
— Конечно, он же памятник, кто его посадит.
— Именно. Я услышал Карена Георгиевича и стал облегчать роль. Жаль, что некоторые сцены в процессе работы оказались сокращены, но, может быть, я выпрошу для домашнего архива те, которые не вошли в картину. Мне самому интересно, что из этого выйдет. Но, как говорит Ширвиндт: «Это, старик, уже биография». Представляешь, какой подарок судьбы — сыграть Павла I, а потом Немировича-Данченко.
— А попроще что-нибудь у вас в репертуаре имеется?
— Есть. Фильм по пьесе Лены Исаевой «Про мою маму и про меня», где я играю человека, который, кстати, тоже плохо кончил. Но если сложить театральные роли, могу сказать, что у меня нет проходных историй. И это большое счастье для артиста — не мучиться, играя то, что ему выпадает играть. Я всегда опирался на фразу Владимира Абрамовича Этуша: «Биография актера складывается не только из тех ролей, которые он сыграл, но и из тех, от которых он отказался».
