“Искусство – школа мужества”: в Pop-off галерее показали “Невыразимое” Евгения Михнова-Войтенко

Работы Евгения Михнова-Войтенко нечасто показывают в Москве.Александр Корольков/РГ

В Петербурге были персональные выставки и Русском музее, Музее нонконформистского искусства, Музее театрального и музыкального искусства, в Новом музее Аслана Чехоева… Это помимо галерейных проектов. Сейчас его живописные абстракции можно увидеть на большой выставке в Мраморном дворце “Параллельные вселенные”, представляющей неофициальное искусство второй половины ХХ века в СССР. В Москве же его выставок – раз, два и обчелся. В еще доперестроечном 1982 году его показывали в академическком Клубе ЖСК “Работники наук СССР”. В 2003 – в Музее Владимира Высоцкого. В 2007 – в галерее “Арт-Диваж”. Нынешняя выставка в Pop-off галерее на “Винзаводе” – возможность встретиться с работами одного из самых цельных отечественных художников, выбравшего язык абстракции для разговора с миром.

Правда, сам Михнов-Войтенко (1932-1988) называл свои работы “конкрециями”, а не абстракциями. Речь не идет о прямой отсылке к конкретным образам, хотя, вероятно, кто-то в его цикле “Хораллы”, написанном тушью в 1960-х, захочет узнать не только торжественные звуки мессы Иоганна Себастьяна Баха, но и горние уступы высей или нимбы бесплотных тающих образов икон. Скорее, его “конкреции” ближе к языку музыки, позволяющей в повседневной какофонии вычленить мотивы волшебной музыки сфер.

Евгений Михнов-Войтенко: “Моя живопись не изображает событие, она являет собой событие. Поэтому совершенно неверно считать ее абстрактной, а [надо считать] событийной или конкретной”

“Когда я тронул клавишу – я понял, что тут моя смерть – где начинается звук”, – запишет он однажды. В сущности, его абстракции не более абстрактны, чем музыка. Они тоже прорываются к опыту переживания, который для художника является не только эстетическим, но и экзистенциальным. Интересно, что среди определений искусства, которые давал Евгений Михнов, было и такое: “Искусство – школа мужества (один на один)”. По сути, это школа мужества в квадрате: один на один художник оказывался и с реальностью советского Ленинграда, и с белым листом/холстом бумаги.

Фото: Александр Корольков/РГ

Надо сказать, что “в начале жизни” этого одинокого трагического противоборства с белым квадратом листа ничто не предвещало. Унаследовав недюжиную силу отца-молотобойца Григория Войтенко, а, может быть, и его несговорчивый тяжелый нрав, воспитанный в семье матери, где дед был выпускником Тартусского университета, взрослевший в эвакуации в Семипалатинске и послевоенном Ленинграде, Михнов-Войтенко побывал и токарем, и учеником вечерней школы, и студентом скандинавского отделения пединститута иностранных языков. Учеба там для него закончилась вместе с закрытием отделения переводчиков.

В итоге он отправился поступать на актерский факультет Театрального института. И тут судьба приготовила ему зигзаг удачи: провалив экзамены на актера, он попал на постановочный факультет к режиссеру и художнику Николаю Павловичу Акимову. Из класса Акимова в конце 1950-х вышли и Олег Целков (оставивший интересные воспоминания о Михнове-Войтенко), и Михаил Кулаков, и Алек Раппопорт, и Юрий Дышленко, и Татьяна Кернер, и Виталий Кубасов… Собственно, в институте Михнов-Войтенко и начал рисовать. Акимов оценил его потенциал быстро. Говорят, на выставке студенческих работ в Доме работников искусств Акимов, посмотрев работы Михнова, сказал: “Я покупаю все… Мы присутствуем при рождении Художника”. Работами Михнова заинтересуется и Антонина Изергина, легендарный куратора выставки модернизма в Эрмитаже.

Правда, тот же Акимов, поняв, что Михнов-Войтенко движется в сторону абстракции, осторожно заметил, что это путь к одиночеству. В конце 1950-х рассчитывать на продажу абстрактных полотен в СССР было нереально. Акимов предложил ему остаться в театре. Михнов-Войтенко отказался, решив, что будет подрабатывать в Комбинате живописно-оформительского искусства, а живописью станет заниматься без заказа. Это был не эскапизм в башню из слоновой кости – какая уж башня в коммуналке! Тем более это не был выбор в пользу “халтуры”. Он оформляет книги Григория Козинцева и Георгия Товстоногова. Сделал дизайн ДК “Металлург” в Череповце. Но, в общем, стало понятно, что совместить дизайнерские заказы и свою работу “в стол” ему не очень удается. И он выбрал второе.

В сущности, это был максималистский выбор. Выбор – ухода, практически затворничества в своей работе, в поисках. Он чрезвычайно редко участвовал в выставках, даже неофициальных. Судя по воспоминаниям, не был тусовщиком – приходили к нему, в две комнаты питерской коммуналки, с высокими потолками, на стенах которой висели абстрактные полотна. В его ближнем круге были мама, любившие его женщины, художники Юрий Дышленко, Игорь Захаров-Росс, Геннадий Приходько, поэт Леонид Аронзон, который погиб в 31 год…

Этот выбор пути можно назвать романтическим, если бы за русским романтизмом не возникала беспощадно обрисованная Пушкиным фигура Ленского, который “писал темно и вяло”. Напротив, живопись и рисунки Михнова-Войтенко полны энергии, сохраняя чувство границы листа, композиции, равновесия, если угодно. Если это и романтизм, то очень питерский, где драма с готическим привкусом разворачивается на фоне расчисленного великолепия классицизма.

Удивительно точно написал о связи художника с пространством города Владимир Немухин: “О Михнове можно говорить как о личности необычайной. (…). Он был весь свободен от бытового смысла и весь был погружен в свое видение (идею), невероятное видение этого мира, мира города. Михнов очень питерский художник. (…) В его работах видно, как хаос времени превращается в композицию, которая стремится создать цельное ощущение грядущего, видно удивительное состояние цветовых присутствий. Как человек Михнов – мятущаяся фигура, не находившая себе покоя в этом мире. Но в искусстве он был удивительно целен…”.

На выставке в Pop-off галерее эта цельность ощущается, даже когда встречаются серии разных лет. Эти серии, будь то “Квадраты” или завораживающая “Клинопись” фломастером мерцают между живописью и рисунком, между знаком и значением, между образом и экспрессией высказывания. Поэтому выбор в качестве контекста для показа работ Михнова-Войтенко японских свитков конца XIX – начала ХХ века выглядит оправданным. Таким образом, Серафима Кострова, куратор выставки, вписывает “конкреции” Михнова-Войтенко не в поле традиций русского авангарда, геометрической абстракции Мондриана и экспрессивных полотен Поллока, весьма ценимых Михновым, а в линию восточного дзена, созерцательности и даосского пути. В конце концов не зря поэт Виктор Кривулин, еще один из собеседников Михнова-Войтенко, вспоминал, что Питер в 1960-х считали буддистской столицей страны.