ТОМСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ
ОТДЕЛЕНИЕ ЖУРАНАЛИСТИКИ

V. Россия

Эпоха великих реформ реакция, разгром печати, образцы цензурного гнета; новейшее освободительное движение и завоевания в области печати

Временные правила 6 апреля 1865 г. почти были скопированы с законов о печати Франции мрачной эпохи «белого террора» при Людовике XVIII и полицейского безумия Наполеона III. И прав был автор статьи, помещенной в «Библиотеке для Чтения», кото­рый писал: «Над проектом комиссии (князя Оболенского) уже трудится новая комиссия. Вероятно, новая комиссия с того имен­но и начнет, что припишет все неудачи старой именно ее слиш­ком глубокому знакомству с чужестранными законодательствами о печати. Но если она и сама обладает этой эрудицией в такой же степени, то есть еще надежда, что она поймет и по достоинству оценит величайший недостаток всех этих законодательств». Валуевская комиссия не хотела понять указанных опасностей и двину­лась по проложенному пути еще дальше. Проект, слегка изменен­ный, стал законом. «Современник», оценивая значение последнего и констатируя его близкую связь с французским законодатель­ством, между прочим, замечал пророчески: «И у нас, сколько можно предполагать, администрация будет преследовать преступ­ления печати гораздо чаще своими административными мерами, чем судом, а потому ей особенно нужно остерегаться тех подвод­ных камней, на которые наткнулась французская по своей нео­сторожности и крайнему произволу».

Администрация, зараженная чрезмерной подозрительностью, не замедлила проявить себя в целом ряде поспешных пристроек к новому зданию закона 6 апреля. Так, законом 17 октября 1866 г. редакциям и сотрудникам газет и журналов, подвергнутых, вслед­ствие троекратного предостережения, временной приостановке, воспрещено в продолжение такой приостановки издавать хотя и не повременное, но от имени тех же редакций, издание. В следую­щем году 13 июня печатание постановлений земских, дворянских и городских общественных и сословных собраний, произносимых там суждений и речей и вообще отчетов о перечисленных заседаниях поставлено в зависимость от разрешения местного губернского на­чальства. А. Е. Тимашев, сменивший Валуева весной 1868 г., в том же году 14 июня провел в Комитете министров положение, предоставившее министру внутренних дел право запрещать по его усмотре­нию розничную продажу газет. Представление об этом прошло в качестве временной меры, а также ввиду наступления вакации в Государственном Совете. И в этом случае не обошлось без ссылок на подобные же полномочия во Франции и Пруссии. Временное прави­ло так и осталось временным, хотя меньшинством Государственно­го Совета было указано, что «для утверждения в обществе понятия о святости закона всякое дополнение или изменение к нему должно быть делаемо не иначе, как в законодательном порядке».

По Высочайшему повелению 2 ноября 1869 г. была учреждена особая комиссия, на которую было возложено «вооружить как ад­министративную, так и судебную власть надлежащей силой для отвращения вредного влияния, могущего произойти от необузданности и неумеренности печатного слова». Председателем Ко­миссии был назначен главноуправляющий Вторым отделением собственной Е. И. В. Канцелярии князь С. Н. Урусов. Последнее засе­дание ее состоялось 6 ноября 1871 г. Выработанный ею проект имел в виду значительные смягчения законов о печати. Между прочим, было предположено ограничить срок действия предостережений 15 месяцами. Однако проект не получил дальнейшего хода в зако­нодательном порядке. Этому, по-видимому, воспрепятствовали начавшиеся политические процессы, которые охранителями были поставлены в связь с «вредной» литературой. Пользуясь благопри­ятной конъюнктурой, министр внутренних дел А. Е. Тимашев по­спешил войти в Государственный Совет с представлением о но­вых ограничениях печати. Это представление получило силу закона 7 июня 1872 г. и в настоящее время составляет статьи 149—153 Ус­тава о цензуре и печати (издания 1890 г.). Таким образом, мини­стру внутренних дел было предоставлено право задерживать бесцензурные издания впредь до окончательного запрещения выпус­ка их в свет Комитетом министров. Независимо от задержания подобных изданий, могло быть возбуждено судебное преследова­ние виновных, если в задержанном сочинении или номере повременного издания будет усмотрено преступление. Кроме того, про­межуток времени между представлением издания в цензуру и вы­пуском его в свет увеличен для книги до 7 дней, для повременных изданий — до 4 дней.

Не прошло и года, как министр внутренних дел опять вошел с представлением в Комитет министров, которым было испроше­но Высочайшее соизволение на внесение министерского законо­проекта в Государственный Совет. В 1873 г. 16 июня состоялся действующий до сих пор закон (статьи 140 и 156 Устава о цензуре и печати), на основании которого министр внутренних дел полу­чил право воспрещать повременным изданиям печатать и обсуж­дать какой-нибудь вопрос государственной важности; в случае нарушения требования министра, издание может быть приостанов­лено на три месяца. Министерский проект имел в виду весьма широкое право на воспрещение оглашения в печати «какого-либо дела или вопроса», но Государственный Совет сузил испрашива­емые полномочия, ограничив их «каким-либо вопросом государ­ственной важности». Предоставляя министру внутренних дел столь исключительные полномочия, Государственный Совет, как зна­чилось в мотивах к его мнению, «принял во внимание, что в су­ществующих законоположениях о печати не предвидены случаи, когда, по высшим правительственным соображениям, представ­ляется необходимым, чтобы периодическая печать в течение неко­торого времени не касалась какого-либо вопроса внешней или внут­ренней политики, гласное обсуждение которого могло бы быть сопря­жено со вредом для государства. Между тем опыт, и весьма еще недавнего времени, доказал, что подобные случаи встречаются, и за неимением закона, в силу коего обсуждение государственного вопроса могло бы быть возбранено, оказалось необходимым ис­прашивать каждый раз особые по этому предмету Высочайшие повеления. Ввиду очевидного неудобства облекать именем Его Императорского Величества распоряжения, не предуказанные в законе, Государственный Совет признал нужным пополнить вышеозначенный пробел законодательства, определив в особом постановлении порядок извещения редакторов периодических из­даний о неоглашении того или другого вопроса государственной важности. Изданием этого постановления, созидающего законную основу для распоряжений, неизбежно вызываемых иногда высши­ми интересами государства, нисколько не стесняются те пределы, в которых доныне предоставлялось печати обсуждать политичес­кие и общественные вопросы. Новое постановление, по своему разу­му и цели его, может иметь применение лишь в обстоятельствах чрезвычайно редких. Нет сомнения, что органы печати, правильно понимающие призвание свое служить пользам отечества и сами собой, без всякого понуждения, подчинялись бы в сих обстоя­тельствах приглашению правительства. По сему особое о сем пра­вило и взыскание за неисполнение оного может относиться лишь к тем, совершенно исключительным, однако, как показывает опыт, возможным случаям, когда одно чувство долга и нравствен­ной ответственности не удержит от опасной по своим послед­ствиям нескромности».

Сумел ли министр внутренних дел отнестись к предоставленным ему полномочиям с осторожностью, на необходимость которой было указано Государственным Советом? Постараемся ответить на постав­ленный вопрос некоторыми данными из истории применения ста­тьи 140 Устава о цензуре и печати. В 1873 г. было воспрещено бесцензурным изданиям касаться поездки графа П. А. Шувалова в Лондон; 28 декабря того же года было воспрещено сгруппировать под общей рубрикой известия о неурожае и с ним связанных явле­ниях. Это воспрещение было подтверждено 9 января следующего года. 30 апреля 1874 г. состоялось запрещение перепечатывать из официального указателя заглавия книг, недозволенных иностран­ной цензурой; 15 июня того же года воспрещено касаться греко-униатских дел в Холмской Епархии; 21 октября воспрещено печа­тание статьи против Академии Художеств, в связи с отказом ху­дожника Верещагина от звания профессора; 25 октября воспрещено что-либо печатать о деятельности профессора И. Ф. Циона и о вол­нениях в Медико-Хирургической Академии. В 1875 г. состоялись воспрещения по следующим случаям: 31 января по поводу само­убийства Порфирия Ламанского; 5 апреля по делу Майкова и Кре­стовской и о столкновении поручика Крестовского с присяжным поверенным Соколовским; 15 июля о самоубийстве действитель­ного статского советника Лампе; 22 октября о слухах по поводу заминки в делах Торгового Дома Терещенко; 18 ноября о беспо­рядках в Технологическом Институте и уволенных студентах Варинском и Кауфмане; 28 декабря о смерти Петра III, описанной в разрешенной к напечатанию в XXV томе «Истории России» Соло­вьева. В 1876 г. запрещено было упоминать в печати: 20 февраля — об упразднении лифляндского, эстляндского и курляндского генерал-губернаторств; 21 апреля — о судебном разбирательстве по делу по­ручика Крестовского; 8 июня — о судебном ведомстве в привислинском крае в связи со статьей в № 67 «С.-Петербургских Ведомос­тей»; 7, 8 и 11 октября и 6 ноября — о каких-либо всеподданнейших адресах и коллективных заявлениях. В 1877 г. к числу вопросов государственной важности были отнесены: 25 января — коллектив­ное заявление профессоров Казанского университета против про­фессора Московского университета Любимова и 16 февраля — по­лемика по делу профессора Любимова. В 1881 г. в ту же категорию вопросов были отнесены: 3 апреля — сообщение о самоубийстве члена Государственного Совета Л. Макова; 21 апреля — известие о выходе в отставку графа Лорис-Меликова, Д. Милютина и А. Абазы. С 1882 по 1889 г. распоряжения по делам печати были направле­ны к тому, чтобы замолчать и принизить великие реформы Алек­сандра II — крестьянскую, земскую, судебную, городскую и др. В 1889 г. было воспрещено печатать: 27 апреля — статьи о городс­ких выборах: 8 сентября — о тарифном вопросе; 23 сентября — о злоупотреблениях в Кредитном Обществе. В 1890 г. 26 января — статьи о растрате земских сумм в Калужской губернии; 11 февра­ля—о сыне английского посланника Мориера; 8 марта — о гим­назиях и учебной системе в них; 11 марта — о студенческих волнениях в Петровско-Разумовском институте и Московском универ­ситете; 28 марта — о «Крейцеровой Сонате» графа Л. Толстого; 7 мая — о дирекции Императорских театров; 18 мая — о предсто­ящем 25-летии закона о печати; 8 ноября — о протесте против «какого-то мнимого угнетения евреев»; 9 ноября — о хлебных та­рифах. В 1891 г. 19 апреля — о продаже капсюлей Матико и К°; 18 июня — о таможенном тарифе; 27 июня — о заболеваниях холе­рой; 1 августа — воззвание о пожертвованиях в пользу переселен­ческого фонда евреев; 12 ноября — воззвание о сборах в пользу голодающих. В 1892 г. 30 января — о разногласиях между министром путей сообщения Гюббенетом и железнодорожным инспектором, полковником Вендрихом; 23 марта — о болезни председателя Ка­бинета министров Н. X. Бунге; 13 июня — о появлении холеры; 1 сентября — о самоубийстве офицера, князя Крапоткина; 23 сен­тября — о случае с помощницей надзирательницы лазарета Павловского Института; 24 сентября — об убийстве сотника Иловайс­кого сотником Жеребковым; 25 сентября — о драке между генера­лами Розенкампфом и Свистуновым; 23 ноября — о пересмотре гимназического курса; 29 ноября — о распоряжениях Воспитатель­ного Дома и о беспорядках в зубоврачебной школе Важинского. В 1893 г. 13 января — о беспорядках на Рождественских акушерских курсах; 4 февраля — о публичной лекции художника В. В. Вереща­гина; 1 марта — о гимназисте Литвинове; 16 марта — о покушении на убийство московского городского головы Алексеева; 19 марта — об отравлении лаборанта С.-Петербургского университета Хамонтова; 4 мая — о самоубийстве врача Кондратьева; 13 сентября — о дуэ­ли двух офицеров с князем Накашидзе; 23 сентября — о положении дел страхового общества «Россиянин»; 10 ноября — о деле по оскор­блению полицейского пристава Брикингофа; 7 декабря — о деле ка­занского полицеймейстера Панфилова; 28 декабря о скоропостиж­ной смерти лейтенанта Шведе и покушении на самоубийство пору­чика Геркуна. В 1894 г. было воспрещено сообщать: 20 января — о несчастии в семействе доктора Вельяминова; 26 марта — о 750-лет­нем юбилее г. Москвы; 19 мая — об убийстве генеральши Болдыре­вой; 14 октября — о крестьянине-толстовце Евдокиме Дрожжине, умершем в воронежской городской тюрьме, и т.д.

Несмотря на длинный до утомительности ряд фактов, мы все же привели небольшую часть случаев, в связи с которыми бесцен­зурная печать получала предупреждения не писать о том-то, не касаться того-то. Как видно, министры широко пользовались статьей 140 Устава о цензуре и печати и в вопросы «государственной важности» обращали дуэль офицеров, самоубийство дочери врача, должностные преступления станового пристава, несостоятельность торгового дома и т.д. и т.п. Все, что могло выставить в настоящем свете безнаказанный произвол даже низших агентов правитель­ства, или пригвоздить отдельных покровительствуемых лиц к позорному столбу нравственной ответственности перед обществен­ным мнением, или, наконец, раскрыть ту или другую язву бюрок­ратического механизма, все это становилось запрещенной облас­тью русского табу. Законодательство о печати неразрывно пере­плетается с общей политической жизнью страны. В самом деле, как известно, за платоническим увлечением «шестидесятников» Фурье, Сен-Симоном, Луи-Бланом и другими представителями разных оттенков социализма, «семидесятники» выдвинули народ­ничество, от которого на первых же порах откололась боевая фрак­ция, поставившая себе задачу непосредственной борьбы с прави­тельством. Недоделанность «великих реформ» и даже чувствитель­ное возрастание реакции послужили питательной средой для этого нового течения русской политической идеологии. Осенью 1869 г. в замерзшем пруде при Петровской земледельческой академии был найден труп убитого студента Иванова. Это послужило поводом к возникновению обширного уголовно-политического процесса, из­вестного под именем «Нечаевского». Следствием была выяснена наличность в России разветвленного революционного общества. Из­вестный князь Мещерский вместе с другими обскурантами забил тревогу. Началась беспощадная реакция, но революционная агита­ция не только не отступила перед исключительными мероприяти­ями правительства, а наоборот, взятая в руки заграничных руко­водителей и петербургского кружка «Чайковцев», развила еще более энергичную устную и печатную пропаганду. Репрессии, казалось, только воодушевляли революционеров и вербовали для них разно­го рода пособников. Возникло знаменитое дело Долгушина, Дмоховского и др., за ним процесс московских пропагандистов, или так называемый процесс 50-ти. Затем последовало дело о демонст­рации 6 декабря 1876 г. на Казанской площади; в конце 1876 г. и в начале 1877 г. много шуму наделало дело «О преступной пропаган­де в Империи», или процесс 193-х. Этот последний процесс, с одной стороны, раскрыл перед обществом вопиющий произвол административного сыска, с другой — показал правительству, что независимый суд не может быть орудием политики. В 1878 г. 24 ян­варя раздался выстрел Веры Засулич, направленный в петербург­ского градоначальника генерала Трепова, по распоряжению кото­рого был подвергнут телесному наказанию политический заклю­ченный Боголюбов. Провинциальная девушка с испуганной совестью, не знавшая даже того, за кого она мстила, была оправ­дана судом. Оправдание было встречено сочувственно в самых широких кругах общества. В самый день оправдания, 31 марта 1878 г., у здания судебных установлений была произведена сочувственная демонстрация, которая стоила жизни студенту Сидорацкому. Ров­но через шесть недель после этого последовала ломка судебных уставов: преступления против порядка управления и должностных лиц были изъяты из компетенции суда присяжных. Однако про­грамма революционеров становилась все более и более «действен­ной»: на белый террор они отвечали кровавым. Так, 26 мая 1878 г. в Киеве был убит жандармский офицер барон Гейкинг; 4 августа 1878 г. убит шеф жандармов генерал-адъютант Мезенцев; 9 февра­ля 1879 г. — харьковский губернатор князь Крапоткин; 14 марта того же года было совершено покушение на убийство шефа жан­дармов генерал-адъютанта Дрентельна; 2 апреля и 19 ноября 1879 г. и 5 февраля 1880 г. произошли покушения на цареубийство; 20 фев­раля 1880 г. совершено покушение на жизнь графа Лорис-Меликова. Печальное событие 1 марта 1881 г. замкнуло цепь указанных нами и других не упомянутых террористических актов. Все это вне­сло в правящие сферы неверную мысль о связи террористической деятельности с «излишествами» реформ Царя-освободителя. Обезу­мевшая от страха реакционная клика вопила о петле и эшафоте. Доб­ровольный сыск органов прессы известного направления ставил в первую очередь мероприятий против крамолы обуздание либераль­ной прессы. Однако с назначением в начале сентября 1880 г. графа Лорис-Меликова на пост министра внутренних дел от прессы как бы начала отодвигаться угрожавшая ей опасность. Уже в последних числах октября того же года для выработки законоположений о пе­чати была учреждена, под председательством графа П. А. Валуева, бывшего министра внутренних дел, комиссия, в которую вошли наиболее влиятельные государственные люди: князь С. Н. Урусов, граф А. Т. Лорис-Меликов, М. С. Каханов, К. П. Победоносцев, Е. В. Фриш и др. В заседание комиссии были приглашены редакто­ры десяти столичных газет и журналов. Представители печати едино­душно высказались за подчинение ее исключительно суду и зако­ну. Событие 1 марта 1881 г. помешало дальнейшему ходу работ этой комиссии. Ставши в 1882 г. во главе министерства внутренних дел, граф Д. А. Толстой, руководясь «исключительными обстоятельствами того времени», не замедлил внести в Комитет министров проект временных правил о печати, повлекших за собой еще новые стес­нения. «Впредь до изменения в законодательном порядке действу­ющих узаконений» 27 августа 1882 г. Высочайше утвержденным положением Комитета министров были введены временные пра­вила, составляющие в настоящее время статью 136 и примечания к статьям 144 и 148 Устава о цензуре и печати (издания 1890 г.).

В силу этих правил редактору повременного издания, во-первых, может быть совсем запрещено продолжать издание, если оно выз­вало третье предостережение; после же шестимесячной приоста­новки возобновляемое издание обязано представлять корректур­ные листы в цензуру не позже 11 часов вечера накануне дня вы­пуска в свет. Срок подобной «корректурной» цензуры зависит от усмотрения министра внутренних дел. Во-вторых, редакции по­временных изданий, выходящих без предварительной цензуры, обязываются, по требованию министра внутренних дел, сообщать звания, имена и фамилии авторов помещенных статей. В-третьих, вопросы о совершенном прекращении подцензурных и бесцензур­ных изданий или о бессрочной приостановке их, с воспрещением редакторам и издателям быть впоследствии редакторами и издате­лями, предоставляются разрешению министров внутренних дел, народного просвещения, юстиции и обер-прокурора Святейшего Синода при участии, сверх того, и тех министров или главноуп­равляющих, которыми возбуждаются вопросы.

Новелла[1] 27 августа 1882 г. лишила печать последней видимос­ти судебной защиты и поставила редакторов и издателей повре­менных изданий под Дамоклов меч пожизненного ограничения личных прав и лишения имущественных по одному административному усмотрению. Дальше идти по пути разгрома некуда, и при последующих репрессиях мысль неизбежно должна была вращать­ся в очень темном кругу второстепенных мероприятий. Так, поло­жениями Комитета министров 1882 и 1883 гг. лицам, состоящим на государственной службе, воспрещено принимать участие в по­временных изданиях. Это запрещение, главным образом, угрожало провинциальной прессе. Известно, что среди крупных представи­телей бюрократического мира столиц немало встречается имен, причастных ко всевозможным изданиям. Также общеизвестно, ка­кие пути в нашей литературе прокладывают генерал-лейтенант Богданович, статс-секретарь Куломзин, сенатор Шванебах, дей­ствительные статские советники Гурьев, Гулишамбаров и др. Ме­нее связанные служебным положением и не соблазняемые слиш­ком широкими перспективами, провинциальные чиновники мог­ли бы иметь большое значение в деле возбуждения самосознания в наших захолустьях, вообще бедных интеллигенцией. Но некоторые из них должны были поневоле устраниться от местной печати, другие укрылись под псевдонимами. Далее, положение Комитета министров 28 марта 1897 г. поставило в зависимость от разрешения министра внутренних дел переход периодических изданий от одного издателя к другому. Таким образом отменялась 122 статья Устава о цензуре и печати, на основании которой право собственности на периодическое издание переходило от одного лица к другому без предварительного согласия администрации, лишь с соблюдени­ем единственного требования о своевременном заявлении о том Главному управлению по делам печати.

Непрерывно усиливавшийся разгром печати вызвал в деятелях последней мысль обратиться к Государю с всеподданнейшим хо­датайством о принятии литературы «под сень закона, дабы закону лишь подчиненное и от непосредственного воздействия цензуры светской и духовной законом же огражденное, русское печатное слово могло, в меру своих сил, послужить славе, величию и бла­годенствию России». Коллективное ходатайство было подписано 8 ян­варя 1895 г. 114 учеными, литераторами и публицистами Петербурга и Москвы. Представление коллективной записки было возложено на известного профессора В. А. Бильбасова, исполнившего эту миссию 24 февраля. Записка была рассмотрена министром внутренних дел И. П. Дурново, министром юстиции Н. В. Муравьевым и обер-проку­рором Святейшего Синода К. П. Победоносцевым. Те, кому собственно и нужна система народного затмения, нашли записку не заслужива­ющею внимания, и 12 марта 1895 г. об этом было через околоточного Литейной части сообщено В. А. Бильбасову. Но чтобы в обществе не укрепилось мнение о враждебном отношении правительства к ли­тературе, состоялось учреждение особого академического комитета, в распоряжение которого должно ежегодно отчисляться из го­сударственного казначейства 50 000 рублей на воспособление нуж­дающимся ученым, литераторам и публицистам.

В дальнейшей регламентации печати министерство внутренних дел вступило на путь распространительной интерпретации ранее изданных законоположений. Так, в 1897 г., в нарушение точного смысла статьи 6 Устава о цензуре и печати, сборники статей ори­гинальных и переводных подчинены предварительной цензуре, хотя бы они были объемом не менее десяти листов в одном случае и двадцати в другом. В следующем году 7 августа министерство по­пробовало разъяснить, как нужно понимать выражение «печат­ный лист». Так как в законе не устанавливается размера печатного листа, а между тем от того или другого представления об этих размерах зависит вопрос о праве на издание книг без предвари­тельной цензуры, то Главное управление по делам печати 18 мая 1867 г. разъяснило, что «величина печатного листа и его долей измеряется шириной и длиной печатного набора страницы, выра­женными в типографских квадратах». Для «главных форматов, в которых издаются бесцензурные книги», были «назначены нормальные размеры» ширины, а «длина набора должна быть не ме­нее как в полтора раза более ширины». При этом министерством внутренних дел утверждена была «особая мерка в форме линей­ки», на которой означены все размеры «печатного листа», а также составлена «таблица форматов». На каждый квадрат длины набора должно приходиться не менее 3 строк. При квадратной системе издатель был обязан соблюсти лишь минимум указанного набора и, в очень широких размерах меняя формат издания, мог освобож­даться от предварительной цензуры. Такой порядок оставался в силе в течение слишком 30 лет. Но вот 7 августа 1898 г. министр внутренних дел «признал необходимым предложить столичным цензурным комитетам при определении в означенных случаях ве­личины печатного листа (при пропуске бесцензурных изданий) руководствоваться количеством печатного набора (шрифта), пола­гая таковой в 33 000 букв в листе». Какое серьезное ограничение вводилось этим разъяснением, станет ясно, если принять во внимание сообщение сенатора А. Л. Боровиковского[2], что, по прави­лам 1867 г., выбрав известный шрифт и формат, можно было вы­пустить без предварительной цензуры книгу в 10 листов с набором в листе не менее 11 000 букв. Следовательно, при помощи простого «толкования» закона министром внутренних дел предваритель­ная цензура захватила область ровно втрое более значительную, чем какая ей была отведена законом. С конца 1896 г. редакторы вновь возникших бесцензурных повременных изданий стали утверждаться лишь в качестве временных, которых администрация могла устранить во всякое время и без объяснения причин. Со вто­рой половины 1890-х годов входит в практику приостанавливать и даже прекращать повременные издания без предостережений. Немаловажное значение представляет также толкование министер­ством статьи 178 Устава о цензуре и печати Эта статья предостав­ляет министру внутренних дел право «указывать местным поли­цейским начальствам, при выдаче оными дозволений на розничную продажу на улицах, площадях, станциях железных дорог и в дру­гих публичных местах и торговых заведениях разного рода дозво­ленных книг и повременных изданий, отдельными номерами, те периодические издания и отдельные брошюры, которые не долж­ны быть допускаемы в розничной продаже». В статье 177 того же Устава говорится: «Продажа всех дозволенных книг и разного рода повременных изданий отдельными номерами не в лавках, а на улицах и площадях, равно как и в разнос, дозволяется всякому без различия, с тем только, чтобы желающие производить уличную и разносную продажу — имели сверх установленного для такой тор­говли существующими правилами, свидетельства, дозволение ме­стного полицейского начальства на производство сего промысла». Итак, из сопоставления точного смысла этих статей следует, что розничная продажа печатных произведений, выпущенных в свет с соблюдением цензурных правил и при самом выходе или спустя известное время не изъятых в порядке, например, 180 статья Уста­ва, может быть воспрещена, если только эти произведения продают­ся «не в лавках». В силу концессионного характера издательской деятельности, редакции имеют право распространять все свои про­изведения, вообще не запрещенные цензурой. Книжные магазины и лавки также пользуются законным правом (статья 179 Устава) «держать у себя и продавать все не запрещенные издания, напеча­танные в России». Ясно, что редакции и книжные магазины совер­шенно произвольно лишаются права продавать отдельные номера изданий не конфискованных. К логической интерпретации прихо­дит еще на помощь систематическое толкование. В главе об адми­нистративных взысканиях о воспрещении розничной продажи не говорится ни слова. Подобное воспрещение, т.е. статьи 177 и 178, находится в отделе третьем главы второй, носящей титул: «О книж­ной торговле». К вопросу о произвольности воспрещения рознич­ной продажи нужно добавить указание на полную неравномер­ность этого взыскания. Газету с большой розничной продажей оно подвергает убытку весьма значительному, выражающемуся в тысячах рублей. Наоборот, издания, не развившие розничной прода­жи, платятся всего лишь несколькими десятками рублей.

Остается еще упомянуть о положении подцензурной прессы. За исключением «Киевлянина» и харьковского «Южного Края», все провинциальные повременные издания находятся под предвари­тельной цензурой, которая, по общему правилу, возлагается на вице-губернатора, одного из советников губернского правления или чиновника особых поручений, в редких случаях — на отдель­ных цензоров. Само собой разумеется, что, благодаря подобной близости цензоров к губернской администрации, «сор из избы не выносится»: местная пресса лишена всякой возможности говорить о внутренних делах своего района. По установившемуся порядку в газете данного района находят себе место известия о соседнем и наоборот. Тем не менее административные взыскания сыплются и на эти органы, если в них усматривается «вредное направление». В чем заключается последнее, всецело зависит от усмотрения ад­министрации. Но интереснее всего то, что к подцензурным изданиям было применено взыскание за нарушение распоряжений, обязывающих печать не касаться некоторых вопросов. Впервые это произошло с «Нижегородским Листком» в 1899 г. Распоряжения об изъятии некоторых вопросов из обсуждения сообщаются толь­ко изданиям, выходящим без предварительной цензуры (статья 156), и еще, конечно, цензорам. Подцензурные издания этих распоряжений не знают. Следовательно, на них возложена ответ­ственность за недосмотр цензора. Да, наконец, и самая кара за вредное направление не может быть не чем иным, как взысканием за вину цензора. От последнего зависит не пропускать статей, со­здающих вредное направление. Если он этого не делает и если под­вергается ответственности в конце концов не он, а издание, то ясно, что по делам печати отвергается основной принцип кара­тельного права: «Nullum crimen, nulla paena sine lege»[3]. Следует еще заметить, что подцензурные издания караются строже бесцензур­ных: они приостанавливаются не на шесть, а на восемь месяцев! Положение провинциальной прессы не легче и в том случае, ког­да местных цензоров заменяют так называемые «отдельные». С дав­них пор отдельные цензоры существовали в Риге, Ревеле, Дерпте, Митаве, Киеве, Вильне, Одессе и Казани. По закону 8 июня 1903 г., они были назначены еще в семи городах: Владивостоке, Екатеринославе, Нижнем Новгороде, Ростове-на-Дону, Саратове, Томс­ке и Харькове. Многочисленные сообщения о деятельности этих ме­стных агентов Главного управления по делам печати указывают на то, что в большинстве случаев отдельные цензоры ложатся на печать более тяжелым гнетом, чем губернские чиновники. Высокое служеб­ное положение вице-губернатора и основательная осведомленность в настроении руководящих сфер дает ему смелость пренебрегать не­которыми «излишествами» местной прессы, между тем как отдель­ный цензор всегда должен балансировать между настроением в Пе­тербурге и взглядами местной губернской администрации. Ввиду же неизвестности для него и того и другого, он должен постоянно «ста­раться», и действительно старается, превосходя в своем усердии вся­кую меру. Но если при всяких цензорах положение провинциальной печати тягостнее, чем бесцензурной столичной, то это всецело объясняется особенным значением провинциальной жизни. Ведь огромную Россию составляет провинция, а не столицы. Сто сорок миллионов живут за пределами последних, живут и стонут в тис­ках обветшалого режима, в ярме беззакония и произвола. Местная печать была бы гигантским рупором, через который этот стон пе­редавался бы по всей России на тысячу ладов и аккордов. Но убирают рупор, и все «мовчит, бо благоденствует». Не слышно голо­сов из провинции, и «свободная» столичная печать неизбежно дол­жна вращаться в области теорий, умозрений и «сдержанных» суж­дений о благодетельной работе государственных учреждений. Та­ким образом, подрубая корни печати, правительство обесцвечивает и верхушки ее. Это хорошо понимали во Франции и потому вся­чески тормозили развитие провинциальной прессы.

На протяжении нескольких десятилетий единственным меро­приятием в пользу печати можно считать закон 4 июня 1901 г. о предельных сроках действия предостережений. На основании этого закона, первое предостережение, при отсутствии других, сохра­няет силу в течение года. Если в течение этого последнего времени получится второе предостережение, то действие их сохраняется два года, по истечении которых, при отсутствии третьего предос­тережения, издание освобождается от полученных предостереже­ний. Заметим, что вопрос о погасительной давности в отношении предостережений был выдвинут комиссией князя Урусова еще за 30 лет до издания закона 4 июня[4]. Впрочем, за это время предосте­режения по Высочайшему повелению слагались с повременных изданий в 1866, 1872 и 1877 гг. Справедливость погасительной дав­ности сама собой очевидна, но ее психологическое значение, пожа­луй, еще усиливает силу предостережений. Система предостереже­ний ведет издание прямой дорогой к прекращению. Эта перспек­тива, естественно, влияет сдерживающим образом. Тем более осторожности должна внушать возможность избавиться от полу­ченного предостережения, чтобы впредь до нового, но уже перво­го по счету, развязать себе руки для более свободной деятельности. Подобная волнообразность психологически неизбежна. И вопрос еще, кому она на руку.

Едва ли нужно быть юристом, чтобы понять, что говорить о правовом положении нашей прессы нет ни малейшей возможнос­ти. Правда, существуют законы о печати, но их всегдашней и при­том единственной целью было узаконить безграничность дискреционных полномочий администрации. Печать неизменно почита­лась, как общественное зло. Отсюда полицейский характер всех законоположений. По неполным сведениям В. Богучарского, за пе­риод времени с 1862 по 1904 г. на нашу печать было наложено 608 взысканий. Совершенно прекращены были 26 периодических изданий. Объявлено предостережений: первых — 119, вторых — 89, третьих — 57, с приостановкой в общей сумме на 220 месяцев 3 недели и 2 дня. Без обозначения мотивов периодические издания были приостанавливаемы 93 раза, всего на 412 месяцев и 10 дней. Таким образом, в течение 41 года периодические издания были при­остановлены на 32 года, 8 месяцев и 4 дня. Воспрещение розничной продажи налагалось 191 раз; печатания частных объявлений — 28 раз. Сверх того, «Новое Время» получило раз «строгое внушение» и одна статья в «Архиве судебной медицины» была уничтожена, причем редактор уволен от должности. В пяти случаях отдельные номера периодических изданий были конфискованы перед выхо­дом в свет[5].

Кроме повременных изданий, административные кары пости­гали также отдельные произведения печати. На основании закона 6 апреля 1865 г., книги оригинальные не менее десяти листов и переводные не менее двадцати в обеих столицах могли выходить без предварительной цензуры, при этом ответственность по суду за признаваемые вредными издания возлагалась на авторов и изда­телей. За администрацией было оставлено право «в тех чрезвычай­ных случаях, когда по значительности вреда, предусматриваемого от распространения противозаконного сочинения, наложение аре­ста не может быть отложено до судебного о сем приговора, совету Главного управления по делам печати предоставляется право не­медленно останавливать выпуск в свет сего сочинения не иначе, впрочем, как начав в то же самое время судебное преследование виновного». Первое подобное дело разбиралось в особом присут­ствии С.-Петербургской уголовной палаты 19 ноября 1865 г. Высочайше утвержденным 7 июня 1872 г. мнением Государственного Совета право воспрещения выхода в свет сочинений, изъятых от предварительной цензуры, было передано из ведения судебных установлений в ведение Комитета министров. Литературные про­цессы прекратились. Путь для уничтожения произведений печати был избран бесшумный и безгласный. Для характеристики этого пути укажем, что, например, были уничтожены: «Учебник новой истории» профессора Трачевского; «Главные течения литературы девятнадцатого столетия» Георга Брандеса — лекции, читанные им в Копенгагенском университете; «Эволюция морали» Летурно — лекции, читанные автором в Парижской антропологической школе в зимний семестр 1885—1886 гг.

Обобщая всю совокупность пестрых законоположений о печа­ти в связи со множеством придатков к ним в виде министерских распоряжений и циркуляров, нужно сделать вывод, что бесцензур­ных, в собственном смысле, изданий у нас нет. Как повременные, так и отдельные произведения печати в различные моменты их приго­товления к выходу в свет и по различным системам большей или меньшей явности подлежат цензуре. Чем же руководится цензура и какие цели она преследует сама по себе, независимо от случайных и преходящих указаний со стороны министерства? На этот вопрос довольно определенный ответ дают упоминавшиеся выше времен­ные правила 12 мая 1862 г. Дополним еще, что, согласно 94 статье Устава о цензуре и печати, «цензура обязана отличать благонаме­ренные суждения и умозрения, основанные на познании Бога, человека и природы, от дерзких и буйственных мудрований, рав­но противных и истинной вере и истинному любомудрию». На ос­новании статьи 106, «при рассматривании книг нравственного содержания, цензура не делает привязки к отдельным словам и отдельным выражениям; однако наблюдает, чтобы в сих словах или выражениях о предметах важных и высоких упоминаемо было с должным уважением и приличием». В силу статьи 109, «цензура в произведениях изящной словесности должна отличать безвредные шутки от злонамеренного искажения истины и от существенных оскорблений нравственного приличия и не требовать в вымыслах той строгой точности, каковая свойственна описанию предметов высоких и сочинениям важным». Какие же границы цензорскому усмотрению способны поставить эти малопонятные определения? Все они заимствованы главным образом из устава 1828 г. и тем не менее перешагнули в XX столетие. Ввиду этих наставлений неволь­но приходит на память замечание Императора Николая II, что карандаш цензора действительно является его скипетром.

Целым рядом мнений официальных лиц и комиссий призна­но, что цензура — огромное зло. Но пока она существует, это зло ничем не устранимо. Министр народного просвещения Головкин во всеподданнейшем докладе 1863 г. писал: «Цензура, по самому свойству предмета, подлежащего ее действию, т.е. разнообразней­шему проявлению человеческой мысли, не может найти в законе точной границы между тем, что может быть дозволено, и тем, что должно быть запрещено». Вот почему, как писал в 1862 г. Н. И. Тургенев, «различные попытки составить порядочный цензурный ус­тав всегда оставались и теперь остаются безуспешными. Идея цен­зуры неразлучна с идеей произвола; цензура всегда будет и оста­нется произволом. Но есть ли какая-нибудь возможность обратить произвол в закон? Можно ли для произвола начертать здравые правила, по коим он должен действовать?» Приведенное замеча­ние оправдывается не только законодательной практикой всех культурных народов, но и бесплодными попытками ученых теоретиков согласить «горнее с дольним».

Знаменитый основоположник полицейского права Готлиб фон Юсти, сам одно время бывший цензором в Вене, в общем призна­вая принцип свободы печати, все-таки пытался различными спо­собами отстоять существование цензуры. Его аргументация в этом последнем направлении — одно из темных мест его замечательно­го сочинения. По мнению Юсти, если «допустить совершенно нео­граниченную свободу прессы и ввоз книг, то это может иметь очень вредное влияние, испортить религию и нравы. Голод, смелость и легкомыслие писателей, равно как погоня книготорговцев за на­живой могут быть причиной появления опасных и вредных сочи­нений». Свою мысль он доказывает совершенно неверной ссылкой на Англию. Какой же выход из затруднения намечает Юсти? Он пишет: «Бесспорно, должна быть избрана средняя дорога, чтобы не целиком была отменена цензура, но получила бы такое устрой­ство, при котором не была бы подавлена разумная свобода мыс­лить и не стеснена книготорговля». Чем же должна руководиться подобная цензура? По мнению Юсти, она не должна пропускать сочинений, противных религии, клонящихся к явной порче нра­вов, направленных против общего спокойствия государства и не­совместимых с должным уважением к высшей власти. При этом за цензорами он признает право либо одобрить и разрешить к печати все сочинение, как оно есть, либо его запретить также целиком.

Не менее известный полицеист Иосиф фон Зонненфельс ог­раничивал поле цензурных изъятий лишь теми «книгами, газета­ми, картинами и другого рода способами публичного выражения мысли, чрез посредство которых в общество проникают ложные, оскорбительные и опасные мнения». Как бы сознавая собственное бессилие провести более определенную границу дозволенной де­ятельности цензурных учреждений и в то же время неизбежность огромного произвола, Зонненфельс вдается в рассуждения о подборе цензоров. При этом он высказывает те же наивные благопожелания, какие сопровождали у нас учреждение Совета Главного управления по делам печати: цензоры должны быть во всех обла­стях науки основательно осведомлены, они должны руководство­ваться правилами чести и т.д. Какое жалкое пустословие!

Банкротство теории еще более наглядно обнаружилось в тру­дах полицеиста Берга. Свои рассуждения он начинает глубоким замечанием, что право мыслить и свои мысли сообщать другим есть прирожденное право человека (ein angebornes Recht des Menschen). Далее следуют полицейские измышления, которыми с большим усердием, но тщетно, он старается спеленать это «прирожденное» право. Оказывается, что право мыслить неотчуждаемо и независимо (unverausserlich... unabhangig), а право сообщать свои мысли другим свободно лишь (im Ganzen) «в целом», т.е. «оно никогда не может и не должно быть дано вполне и безусловно; оно не безгранично свободно и независимо, т.е. оно вследствие своего внешнего влияния ограничивается правами других». Госу­дарство должно определить, какие мысли общеопасны (als gemeinschadlich), какие не должны подлежать свободному сооб­щению. Оно должно поставить свободе прессы известные границы. По мнению Берга, нужно запрещать появление сочинений, на­правленных против государства, чести и доброго имени граждан, против господствующей религии и религиозных обществ и про­тив добрых нравов. Не беремся сказать, много ли могло бы остать­ся нетронутым цензорским карандашом, если бы взгляд Берга нашел применение на практике.

В последующем изложении он снова вспоминает о своем прин­ципе, что свобода мысли и печати неразрывна; группирует вокруг него доводы за и против цензуры и приходит, наконец, к мысли, что свобода прессы может выродиться в наглость (Pressfreiheit); отбрасывает порядок судебной ответственности за преступления печати и заканчивает таким выводом: «Итак, умеренная цензура всегда полезна (So bleibt eine gemasigte Censur immer nutzlich)». Что же касается деспотизма (выражение Берга) цензоров, то его нужно предупреждать. Государство должно заботиться об отвра­щении вредных сочинений, а для этого наиболее практичный путь — предварительный просмотр и одобрение рукописи.

Цензура, руководимая государственными интересами, а не ча­стным произволом, не может считаться неправомерной, потому что ею так же мало нарушается свобода прессы, как свобода тор­говли — вмешательством санитарной полиции, преследующей продажу ядовитых продуктов питания. Закон должен точно и ясно определить преступления печати, чтобы цензор был лишен воз­можности произвольно понимать, что вредно и что не вредно для государства, религии, нравов и доброго имени третьих лиц. Удивительное простодушие. Когда же и где закон был в состоянии точно и ясно обозначить, что вредит государству, нравам и т.д.? Берг чувствует, что он прокладывает очень скользкий путь для «неотъемлемых» прав человека, и пытается выйти из затруднения при помощи средств, позаимствованных из старого арсенала сво­их предшественников.

Цензоры, пишет он, должны избираться с величайшей осто­рожностью и т.д. Произвольные изменения, критические поправ­ки и т.п., по его мнению, не допустимы со стороны цензоров.

Цензор, который становится критиком, по мнению Берга, не до­стоин своего служебного положения[6]. Несправедливы те цензур­ные учреждения, продолжает Берг, которые переходят свою есте­ственную границу; которые препятствуют свободному исследова­нию истины; которые считают отечество в опасности, когда высказывается публично в скромной форме мнение о недостатках государственного устройства и управления; которые религию объяв­ляют атакованной, когда кто-нибудь предается спокойному научному анализу основных ее положений, и т.д. С удовольствием мы прочитали у этого автора, что цензорская власть государства не должна распространяться до того, чтобы вторгаться в квартиры, осматривать книги подданных, предписывать последним, чего они не должны читать, отбирать у них запрещенные книги и подвергать взысканию их собственников. Подобная власть государства представ­ляется Бергу нестерпимым вторжением в гражданскую свободу.

Какая масса человеческого горя была бы устранена, если бы эти верные мысли нашли себе применение в жизни еще в то вре­мя, когда они были высказаны! Ведь до сих пор, т.е. по проше­ствии столетия, в некоторых государствах люди платятся тюрем­ным заключением и ссылкой за то, что у них в доме находят ту или другую книгу! Подводя итоги взглядам Берга на печать, мы должны сказать, что в этой области он обнаружил непроститель­ное колебание. С одной стороны, нельзя не признаться, с другой, нельзя не сознаться — вот схема его рассуждений. Прирожденные и неотъемлемые права человека затерялись в куче нагроможден­ных им полицейских полномочий. Уместно поэтому привести сло­ва самого же Берга: «Плохая и несправедливая та политика, когда издаются неопределенные законы о свободе письма и прессы» (Es ist eine schlechte und ungerechte Politik, wenn man unbestimmte Gesetze uber Schreib und Pressfreiheit gibt). Было бы вполне определенно, если бы Берг в вопросе о прессе ограничился одним принципом о неотчуждаемых прирожденных правах.

Последнюю неудачную попытку дать цензуре теоретическое обоснование сделал Роберт фон Моль. Прорубая окно в «право­вое» государство, он с различных сторон наносил цензуре сокру­шающие удары. Со свойственной ему широтой он показал, что цензура вредна для государства. При цензурном режиме правитель­ство является ответственным за все напечатанное с разрешения цензуры и, таким образом, многие мнения приобретают вес, которого они сами по себе не имеют. С другой стороны, правительство лишено возможности доводить до всеобщего сведения об ис­тинном положении его деятельности, а также отражать несправед­ливые нападки; при отсутствии права свободного возражения и обсуждения объяснениям правительства никто не верит, а талантливые друзья правительства не решаются выступать на его защиту, когда противник должен молчать и всякое слово защиты считается выражением оплаченного клакерства (als bezahlte Klopfechterei). Вслед­ствие цензурных заграждений правительство лишается ценных све­дений об отдельных происшествиях, деятельности должностных лиц, желаниях и настроении населения. Государство, остающееся глухим к желаниям народа, начинает казаться не благодетельным учрежде­нием, стремящимся к осуществлению всеобщих прав, а своекоры­стным, принудительным установлением, это же возбуждает нена­висть и презрение. Казалось, бы, что после столь красноречивого обзора значения цензуры Моль отвергнет ее безусловно, но родо­начальник правового государства одной ногой еще стоял в трясине Polizeistat'a[7] и обесславил себя многочисленными полицейскими измышлениями не по одному вопросу о печати.

Задаваясь несчастной мыслью о сохранении цензуры, как одного из орудий превентивной юстиции, Моль не замалчивал неизбеж­ных злоупотреблений цензоров и в этом случае развивал мысли, высказанные Зонненфельсом. Цензоры, по его мнению, должны состоять из людей справедливых, образованных и беспристраст­ных. Для устранения злоупотреблений нужно, во-первых, дать цен­зорам точные инструкции, выставив при этом основное положе­ние, что они должны запрещать лишь то, что было бы запрещено также и судьей; во-вторых, нужно создать высшее цензурное уп­равление, куда могли бы приноситься жалобы на низшие органы. Впрочем, недостаточность этих требований им самим признается (allein die Unzureichenheit dieser Mittel fallt in die Augen). Что каса­ется повременной прессы, то Моль различает издания политичес­кие и не имеющие подобного характера. Эти последние свободны от правительственной регламентации. Для издания же политичес­кого требуется удовлетворение следующим условиям: издатель дол­жен быть подданным государства, иметь не менее 30 лет от роду и быть неопороченным по суду, а также представлять достаточную денежную гарантию на случай взысканий; кроме того, издание обязано немедленно по получении помещать безденежно и без всяких изменений опровержения частных и должностных лиц; ре­дактор, допустивший неоднократное нарушение правил о печати, должен быть лишен права на бесцензурное издание; вообще введе­ние цензуры повременных изданий, по мнению Моля, допустимо в случаях военного времени и внутреннего восстания; дела о правонарушениях в печати подлежат ведению суда.

Идея правового государства в применении к вопросу о печати нашла себе более глубокое и полное выражение в труде Лоренца фон Штейна, этого замечательного реформатора Пруссии и не имеющего себе равного полицеиста, создавшего государственную науку о внутреннем управлении. Пресса, по мнению Штейна, есть процесс, который споспешествует общему образованию посред­ством взаимного влияния отдельной личности на общество и на­оборот. Она представляет работу каждого для всех, поэтому явля­ется нравственной силой и могущественнейшим фактором обще­ственного движения. Она заключает в себе, с одной стороны, социальную задачу, с другой — социальную опасность. Управле­ние должно доставить условия для развития прессы, а также га­рантии против преступлений печати. Уголовный закон имеет в виду содержание печатных произведений, а полиция ограничивается формой. При этом надо различать деятельность правовой полиции (Rechtspolizei) и полиции безопасности (Sicherheitspolizei). Первая констатирует виновных и доставляет поличное, т.е. обеспечивает возможность судебного взыскания. Вторая же проявляет себя до выхода произведения в свет: она налагает запрещение на печатные экземпляры, причем за свои действия несет ответственность по суду. Суд по делам печати ни в коем случае не должен быть какой-либо особенный. Непременное условие, которое должно здесь со­блюдаться, это то, что дух и тенденция печатного произведения не могут служить предметом судебного преследования. Суд имеет право входить в рассмотрение лишь отдельных принципов и выра­жений. Если признать за судом право рассмотрения общего на­правления сочинения, то, по мнению Штейна, откроется широ­кий простор для субъективных воззрений судей и суд сделается органом полиции. Впрочем, высшая полиция безопасности может принять меры против произведения печати ввиду его особенного направления в том единственном, чрезвычайном случае, если это направление усиливает уже существующую внешнюю опасность. Но при этом необходимо соблюдать следующие условия: 1) дей­ствительная наличность внешней опасности, 2) формальное уве­домление печати о необходимости осторожности в тенденции ввиду существующей опасности и 3) возможное ограничение по време­ни и объекту применения полицейского ареста. Итак, что же такое свобода прессы? На этот вопрос Штейн отвечает следующим об­разом: «Свобода прессы обозначает отсутствие посредственных или непосредственных мероприятий против духа прессы; к тому же по основному принципу не может почитаться преступлением то, что должно быть выведено только путем умозаключений из содержа­ния печатного произведения».

Цитируемые нами Юсти, Зонненфельс, Берг, Моль и Штейн принадлежат к полицеистам, труды которых составляют эпохи в науке полицейского права. И эти выдающиеся мыслители оказа­лись не в состоянии выработать теоретический фундамент для поддержания цензурного режима.

Пресса, как и всякая сила, смотря по тому, в чьих руках она находится, может или способствовать всеобщему благу, или сеять вокруг себя зло и несчастия. Злоупотребления прессой вполне воз­можны и, пожалуй, даже неизбежны. На злоупотребления печа­тью указывали Гете, Шеллинг, Фихте, Шопенгауэр, Лассаль, Шефле и другие выдающиеся деятели человеческого прогресса. Однако было бы безумием стеснять, например, приложение элек­тричества на том основании, что оно убивает человека. На жиз­ненное поприще человек выступил последним, но ему, как сле­довало бы ожидать по известной латинской пословице, достались не пустые кости, а самый мозг. Человек покорил внешнюю приро­ду. Мы видим уже проявление власти человека над человеком. Если не покончить с этим прискорбным противоречием истории, то смягчить его в значительной степени призвана свободная печать. Без сомнения, к низшей ее части прилипнут водоросли и слизня­ки, и великий вопрос конструкции заключается в том, чтобы они не завладели всем ходом, не остановили совершенно нашего дви­жения вперед по пути к осуществлению цели человеческого суще­ствования. Нации, идущие в авангарде человечества, уже разре­шили проблему конструкции, хотя не легко это далось и путь не всегда был бескровный. Что касается нас, то и в XX столетии мы стоим еще перед закрытой дверью свободы. Глубокую мысль о кон­струкции можно найти в представлении князя Оболенского по поводу выработанного им в 1862 г. проекта устава о книгопечата­нии. Он писал: «Всякий закон о прессе есть закон политический, а потому необходимость и значение той или другой системы этих законов вполне подчиняются обстоятельствам времени». Под тем же углом зрения рассматривали прессу литераторы, отозвавшиеся в том же году коллективной запиской на запрос министра народ­ного просвещения Головнина. Свою записку они начинали заявле­нием, что «основательное и справедливое изменение в положении литературы невозможно без изменения всего характера нашего законодательства и наших учреждений». Для Валуева и Головнина эта мысль была новостью, но в европейской литературе она давно стала трюизмом. Свобода прессы и слова впервые была формирована в Декларации прав человека и гражданина. С тех пор она стала интегральной частью всякой конституции. В доконституционный период о свободе прессы писали немало, но в ней видели специ­альное средство для участия в общественных делах. «Она, — по замечанию Лоренца Штейна, — понималась тогда прежде всего, как большой орган всенародного мнения о государственных делах; идея свободы печати есть не что иное, как еще неясное представ­ление о праве народа на участие в государственном управлении; право на свободу прессы уже тогда отождествлялось с идеей права на народное представительство (die Idee der Pressfreiheit ist... identisch mit der Idee des Rechts auf Volksvertretung). Этого не высказывали вполне, но одни это знали, другие — чувствовали».

За последнее время с высоты Престола наша печать дважды призывалась к государственному служению. Особой депутацией литераторов (А. Столыпин, А. Суворин и другие) было выражено Высочайшее указание проводить в печати только правду. Сыпав­шиеся в том же году на повременную прессу кары и взыскания дают основание предполагать, что она не бездействовала. Но не­ужели она уклонялась также от правды? Очевидно, что тогдашний руководитель нашей внутренней политики В. К. Плеве иначе пони­мал правду, чем деятели печати. Пойдем дальше. В половине сен­тября 1904 г. во главе министерства внутренних дел стал князь Святополк-Мирский. Покидая Вильну, на прощальное приветствие представителей печати края он отвечал: «Я придаю большое значение печати, особенно провинциальной. Я всегда думал, что пе­чать, служа искренно и благожелательно действительным нуждам населения, может принести громадную пользу, содействуя прави­тельству в трудном деле управления»[8]. Об общем положении на­шей печати министр высказался в беседе с корреспондентом Berliner Lokalanzeiger'a[9] в следующих бодрящих выражениях: «Хотя пока еще не может быть речи о неограниченной свободе печати, тем не менее чувствуется необходимость в большей свободе и в свежей струе воздуха, и в этом направлении много уже сделано». Действительно, печать стала неузнаваема, после продолжительно­го мучительного молчания она сразу оживилась. Но уступая напо­ру исторических причин, действующих с непрерывной силой, князь Святополк-Мирский был вынужден вступить на старый путь ад­министративной репрессии. «Нашей Жизни» 10 ноября [1904 г. — Прим. ред.] воспрещена была розничная продажа; «Праву» 14 ноября сделано первое предостережение; четыре дня спустя «Сын Отечества» получил первое предостережение с воспрещением роз­ничной продажи; ровно через неделю после этого его постигло второе предостережение, а 29 ноября и третье с приостановкой на три месяца; тогда же было дано второе предостережение «Праву»; 3 декабря «Русская Правда» получила первое предостережение с воспрещением розничной продажи; кроме того, редактору-изда­телю «Руси» было сделано «строгое внушение»; 7 декабря «Бессарабец» приостановлен по статье 154 Устава о цензуре и печати; 22 де­кабря «Наши Дни» получили первое предостережение с воспреще­нием розничной продажи; тогда же и «Русь» лишилась права на продажу отдельных номеров. Министр внутренних дел воспользо­вался также своим правом изъятия некоторых вопросов государствен­ной важности из обсуждения печати. Все указанные взыскания кос­нулись (не считая «Бессарабца») исключительно столичных изданий. И, строго говоря, с точки зрения старого режима, в последних были все данные для более жестокой расправы. Однако «весенний» курс ограничился более легкими взысканиями. Самая же многочислен­ность случаев административной репрессии — семнадцать за сорок три дня — чего раньше никогда не было и не могло быть, указывает не только на смягчение курса, но и на мощное пробуждение обще­ственной мысли, захватившей широкие круги населения.

Необычная для нашей прессы мягкость взысканий и принци­пиально благоприятное к ней отношение министра внутренних дел невольно возбуждают целый ряд вопросов. С высоты Престола раздается призыв к правде, но осуществимо ли к ней стремление при наличности многочисленных посторонних условий? Из недав­но опубликованного решения В. Г. Короленки об освобождении редактируемого им журнала «Русское Богатство» от предваритель­ной цензуры стало известно, что в 1899 г. этот журнал был приос­тановлен на три месяца за напечатание в хронике обзора прави­тельственных мероприятий относительно Финляндии. Высшая финляндская администрация поставила в вину редакции непра­вильную цитату одного правительственного акта. В. Г. Короленко доказал правильность инкриминированной цитаты ссылкой на сборник постановлений В. К. [Великого Княжества. — Прим, ред.] Финляндского, и доказательство было признано Главным управ­лением по делам печати исчерпывающим. Тем не менее журнал был приостановлен вследствие «неудобства появления этой статьи именно в журнале, выходящем с одобрения предварительной цен­зуры»[10]. В данном случае правда была брошена под ноги политике.

Но бывает гораздо хуже. В 1904 г. в одном из сентябрьских дневни­ков «Гражданина» князь Мещерский рассказал, что, получив пре­достережение за статью о губернаторской халатности, он обратил­ся за разъяснением к министру внутренних дел. И что же? «Шутя, — продолжает князь Мещерский, — покойный Плеве мне ответил: это нужно было, чтоб доказать, что "Гражданин" "не мой орган"». К этому добавляет автор воспоминаний: «Я подчас слышал от других министров сетование на то, что у министра внутренних дел — две меры в оценке свободы печати: одна широкая — против мини­стров ему немилых, а другая узкая — в пользу политики своей и своих друзей». Конечно, предлагаемая князем Мещерским между­ведомственность учреждения по делам печати ничего не изменит. Жизнь изобилует фактами, доказывающими, что цензурный ре­жим держит иногда в своих тенетах даже... министра внутренних дел. Вот что, например, сообщил Нижегородский корреспондент «Нового Времени». Покойный министр внутренних дел Сипягин в старообрядческом центре в селе Городце говорил речь старооб­рядцам. Министр говорил с расстановкой, редко, так что коррес­пондент, стоявший почти рядом, успел записать все сказанное дословно, целиком. Гранки были представлены в цензуру, и под карандашом цензора успокоительная и дружелюбная речь мини­стра о сохранении за старообрядцами прав и преимуществ, предо­ставленных законом 1883 г., превратилась в грубый приказ рас­кольникам. Вместе с цензором гранки читал кто-то из высших чиновников министерства. «Кажется, не это говорил министр», — заметил он цензору, ознакомившись с его исправлениями. Послед­ний улыбнулся и почти нежно произнес: «Политика»[11].

В таком же духе некоторые цензурные органы отнеслись к но­вому курсу «искренно-благожелательного и искренно-доверчиво­го отношения к общественным и сословным учреждениям и к на­селению вообще».

Уже первая беседа князя Святополка-Мирского с корреспон­дентом берлинской газеты возбудила сомнения, и на первых порах московская цензура не пропустила известий о ней. Когда же, по распоряжению министра внутренних дел, начали сниматься с раз­ных лиц наложенные при его предшественнике административ­ные взыскания и вообще стало ясно, что доверие не останется простым обещанием, то в обществе это возбудило глубокие сим­патии и вызвало горячее их выражение. Что же произошло среди цензоров? Они изо всех сил старались задержать пробуждение. Так, в Баку, например, местный вице-губернатор в качестве цензора не пропустил в «Бакинских Известиях» ни одной перепечатки распоряжений министра внутренних дел о возвращении прав общественной деятельности разным лицам, о возвращении из адми­нистративной ссылки некоторых деятелей и т.д.; не разрешалось также перепечатывать адреса земств и городов князю Святополку-Мирскому по поводу заявленной им программы доверия. Итак, из политики цензура, в одном случае, извращает речь министра внут­ренних дел, в другом — оказывает ему явное недоверие и косвен­ное подозрение в неблагонадежности. Ясно, что при таких усло­виях писатель не может проводить правды, которой жадно добива­ется многомиллионный народ. Подтвердим это еще несколькими примерами из деятельности цензурных агентов. Академик Никитенко оставил по себе записки, уже не раз нами цитированные. В 1904 г. записки были переизданы и, по цензурным условиям, опять с пропусками, хотя и менее значительными. Следовательно, русский читатель не имеет права знать правду даже о событиях, происходивших более полстолетия тому назад. Впрочем, запреще­ния налагаются и на более отдаленные эпохи. Приват-доцентом Московского университета господином Головачевым был приго­товлен к изданию обширный биографический труд «86 декабрис­тов», который, также по цензурным условиям, не мог появиться в конце 1904 г. Следовательно, спустя почти 80 лет после известного события нельзя ознакомиться с биографиями этих предтечей совре­менного освободительного движения. Произведение другого истори­ка, а именно академика Бильбасова, посвященное эпохе Екате­рины II, т.е. еще более отдаленной от наших дней, тоже не могло выйти из печати, и автор, умирая, завещал 5000 рублей на издание его труда при наступлении более благоприятных условий. Известное нам сочинение Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» до сих пор находится под запрещением. Сын Радищева хлопотал в 1860 и 1865 гг. о переиздании, но безуспешно. В 1872 г. оно было напеча­тано под редакцией Ефремова и уничтожено цензурой[12]. Наконец А. С. Суворину было разрешено в 1888 г. издать это произведение только в количестве ста экземпляров. До каких курьезов доводит Главное управление по делам печати свои запрещения, можно судить уж по тому, например, что в 1885-1886 гг. было воспреще­но издание текста французской гадательной книги XV в., напеча­танной с редкой рукописи, находящейся в Публичной библиотеке. За последнее время, когда фактически печать приобрела некото­рую свободу, стали появляться любопытные сообщения о цензорской деятельности. Русаков передал на страницах «Новостей» очень поучительные сведения об одном «добром» цензоре В. Слабость В., говорит господин Русаков, была снабжать иногда статьи «выносками» будто от автора или переводчика. Так, однажды в одном письме Бокля, приведенном в переводной английской статье, где Бокль выс­казал мнение: «Для государственного деятеля нужны не столько об­ширные знания и образование, сколько ум и честность, а их-то, именно, нет у многих государственных деятелей», — В. настоял на том, чтобы была сделана выноска: «Это касается Англии». В рецен­зии об одной книге было сказано: «Мы рекомендуем эту книгу всем учащим и учащимся». В. вычеркнул эти слова, заметив на полях: «Рекомендовать книги имеет право только ученый комитет мини­стерства народного просвещения». Охраняя нравственность, В. не допускал в журнале снимков с древних классических статуй Вене­ры, а на одном из снимков с Венеры сделал надпись: «Разрешаю под условием, что художник прибавит фиговый лист». Из-за этой «заметки» пришлось ехать объяснить В., что художник уже за тысячи лет до Р. X. [Рождества Христова. — Прим. ред.] Богу душу свою отдал и что вызвать его из гроба нельзя. «Так зачем же вы такое старье печатаете! — возмущался В. — Тогда это возможно было, потому что люди ходили нагишом, а теперь это вовсе некстати...» Но тут же В., добродушно смеясь, прибавлял: «Это я вам говорю как цензор и сообщаю вам официальную точку зрения моего начальства...»

«Приднепровский Край» вспомнил одного усердного цензора, который запрещал: описание любовных сцен, многоточие, возра­жения охранительной прессе, порицание городовых, восклица­тельные знаки, недовольство ночными сторожами, упоминание о рабочих артелях, имя Максима Горького, имя Помяловского, слово «начальство», нападки на взяточничество, изложение религии япон­цев, больничные неурядицы, сочувствие Л. Н. Толстому, неодобри­тельные рецензии об опереточной труппе, порицание порнографических открыток, слово «бюрократия», названия специальных бо­лезней, цитаты из цензурных книг, скептические замечания по адресу волостных писарей и урядников, сомнение в благих результатах ми­роедства и кулачества, подсчет количества наличных школ, сведе­ния об антигигиеническом состоянии солдатских казарм, судебные отчеты, затрагивающие людей с весом, несогласие со Знаменем Крушевана, критику полицейских протоколов, неодобрительную рецен­зию пьесы «Мученица», полемику с местными газетами.

Г. Айхенвальд сообщил в «Праве»[13], что при издании «Портре­тов русских писателей» фирмой Гроссман и Кнебель московская цензура не нашла возможным пропустить следующие слова и фра­зы: «художник моцартовского типа»; «похороны Крылова вышли очень импозантные»; «корсет»: «дар напрасный, дар случайный»; «любовница»; «доля проклятая» и т.д.

Посмотрим, в каком положении находятся земские повремен­ные издания. Черниговская цензура не разрешила, например, «Зем­скому Сборнику» перепечатать из «Русских Ведомостей» «Записки земских членов комиссии о центре»: было воспрещено печатание доклада экономическому совету черниговского губернского зем­ства об экономическом состоянии Черниговской губернии; даже не допускалось печатание Статистической ведомости о мирских сборах без оправдания «документальными данными». Черниговс­кий цензор находил крамольными и вычеркивал мысли многих известных государственных деятелей. Так, в цитате из книги («Наше податное дело») П. X. Шванебаха, поставленного недавно во главе преобразованного министерства земледелия и государственных имуществ, цензор зачеркнул следующие курсивом напечатанные слова: «Вся законодательная работа последних восьми лет и сто­ящая на очереди отмена круговой поруки указывают на присущее правящим сферам сознание, что в податных делах крестьянства господствует неурядица, которую нельзя назвать болячкой, а прямо-таки надо назвать серьезной общественной болезнью». Точно так же была признана нецензурной выдержка из книги члена Государ­ственного Совета Ф. Г. Тернера («Государство и Землевладение»): «Более % нашего населения живет под действием податных поряд­ков, составляющих диаметральную противоположность тому, что Европа, или, правильнее, весь образованный мир, признает в настоящее время коренным основанием всякого нормального уст­ройства». Цензор вычеркнул из «Земского Сборника» даже буквально воспроизведенную характеристику экономического поло­жения крестьян, сделанную министром финансов во всеподдан­нейшем докладе о государственной росписи на 1899 г. Цензор «Вятской Газеты» не всегда пропускал перепечатки из «Сельского Вестника» и «Правительственного Вестника». Однажды он повычеркивал все похвальные отзывы о земствах, заключавшиеся в перепечатанном из «Правительственного Вестника» журнале засе­дания комитета попечительств о домах трудолюбия, происходив­шего под председательством самой Государыни Императрицы Алек­сандры Федоровны[14].

О том произволе, который царит в иностранной цензуре, можно себе составить представление из сообщений Н. Дружинина. В 1899 г. из английской газеты «Война против войны» нашей цензурой был вырезан рисунок, на котором был изображен Император Нико­лай II в виде сеятеля, разбрасывающего семена по возделанному полю. Под рисунком была подпись в виде евангельского текста: «И вышел сеятель сеять семя свое, и оное упало при дороге... оное же упало на добрую землю и принесло плод свой». В пояснение нужно заметить, что газета эта была основана исключительно в интересах созванной тогда русским правительством Гаагской кон­ференции. В течение многих лет Н. Дружинин получал иностран­ные издания в обезображенном виде, но вот повеяло «весной», и 20 сентября 1904 г. он обжаловал действие цензуры министру внут­ренних дел. После этого цензура стала еще беспощаднее. В октябрь­ском номере одного журнала за 1904 г. цензор вырезал кряду шесть страниц, в декабрьском номере выдрал две страницы. Что же опас­ного для России оказалось на выдранных листах? Здесь были напе­чатаны: портрет инженера Шилова, руководившего исправлени­ем судов в Порт-Артуре; портрет генерала Стесселя, посвящае­мый «храбрым защитникам Порт-Артура» с припиской: «Честь русских орлов осталась незапятнанной, — и для того, чтобы избе­жать дальнейшего кровопролития, человечество единодушно же­лает сдачи героических остатков гарнизона». Тот же автор сообща­ет, что в номере газеты «Дейли ньюс» («Daily News») от 23 декаб­ря 1904 г. цензор замазал известие «Правительственного Вестника» о телеграмме с изложением адреса черниговского земства, по­сланной Государю предводителем дворянства Мухановым. Свою статью о нашей иностранной цензуре Н. Дружинин заканчивает следующими горькими строками: «Припоминается случай, когда мне пришлось испытать чувство стыда именно перед японцем, одним из тех, кому суждено дать такой ужасный урок превосход­ства культуры... Это было летом в 1899 г. в Оксфорде. Среди инос­транцев, составляющих значительную часть слушателей лекций при Оксфордском университете... был японец. Вместе с несколь­кими товарищами он был у меня. И в беседе я спросил его, как получают они произведения иностранной литературы... Ответ был полон достоинства... "О, у нас полная свобода печати! — говорил он. — Мы получаем все совершенно свободно. А у вас?" — спросил он меня. Увы! я должен был рассказать, какими тряпицами заве­шивается у нас окно в Европу, пробитое Петром I, для того, чтобы оттуда не проник лишний луч света...» Добавим еще, что, по сообщению известного князя Мещерского, цензурой была выр­вана из французского журнала «Ревю Рюс» («Revue Russe») пере­довая статья о самодержавии, буквально переведенная из «Московских Ведомостей»[15]. Что же касается иностранных книг, запре­щенных в России, то число их достигло 10 000 названий.

Но оставим произведения литературы и науки и перейдем в область искусства. Оказывается, что цензура немало работает над оперными и другими музыкальными произведениями. Так, оперу Бларамберга «Марию Тюдор» цензура заставила переименовать в «Марию Бургундскую»; из оперы того же автора «Тушинцы», на­писанной на подлинный текст драматической хроники А. Н. Ост­ровского «Тушино», цензура вычеркнула слова: поп и благовест, заменив их словами: священник и колокольный звон. В начале 1890-х гг. романсы того же автора «Соленая» и «Голодная», напи­санные на слова Некрасова, пришлось заменить названиями: «Сле­за» и «Рожь-матушка». Едва ли постижимо, в силу каких соображе­ний романс — под названием «Соленая», опаснее того же самого романса, но под названием «Слеза», или опера «Мария Тюдор» опаснее той же оперы под названием «Мария Бургундская». Впро­чем, и в более ранние времена цензура превратила оперы: «Мои­сей» в «Зору», «Пророк» в «Иоанна Лейденского», «Вильгельм Телль» в «Карла Смелого» и т.д. В половине 1890-х гг. оперу Ребико-ва, написанную на сюжет «Лес шумит» В. Г. Короленко, по цен­зурным требованиям пришлось назвать «В грозу», и время действия перенести из XIX в. в XVII. В силу тех же цензурных требований были перекроены оперы: М. П. Мусоргского «Хованщина» и «Бо­рис Годунов», Н. А. Римского-Корсакова «Псковитянка» и «Ночь перед Рождеством», П. И. Чайковского «Опричник», «Пиковая Дама», «Вакула» и М. П. Рубинштейна «Купец Калашников»[16].

Театральная цензура также имеет свои курьезы. Напечатанная в «Театре и Искусстве» докладная записка о современном положе­нии драматической цензуры богата такого рода примерами.

Бывали случаи, говорится в записке, когда печать одного пра­вительственного учреждения уничтожала печать другого правитель­ственного учреждения, т.е. цензура общая запрещала печатать та­кие пьесы, кои были разрешены драматической цензурой и исполнялись как на Императорских, так и частных театрах. Так, «По разным дорогам», комедия в 5 действиях А. Витмера, исполнялась неоднократно на сцене Императорского Малого театра в Москве в 1898 г. и была после представления запрещена к печати московс­кой общей цензурой. «Холостая семья», комедия в 3 действиях, перевод с немецкого, исполнялась неоднократно на сцене театра Корша в Москве в 1902 г. и была после представления запрещена к печати московской общей цензурой. И проч. и проч. и проч. Таким образом, смотреть пьесу со сцены разрешалось, а читать — вос­прещалось.

Пьеса, разрешенная драматической и общей цензурами и уже отпечатанная во всем точно с цензурованными экземплярами, все-таки ни под каким видом не может быть разрешаема полицейской властью к исполнению ни на одной сцене, так как ни автор, ни его контрагент, на основании циркуляра Главного управления от 21 марта 1884 г. за № 1361 и 11 декабря 1892 г. за № 6042, не имеют права на изданной пьесе напечатать, что она дозволена к пред­ставлению драматической цензурой. Этими циркулярами автор лишен права постановки его пьесы по печатному изданию, так как на издании этом значится, что пьеса дозволена к печати, но не к представлению.

А вот еще примеры. Пьесы Гартлебена: «Чужой», «Проводы», «Лора» и «Во имя строгой морали» — были разрешены драматичес­кой цензурой к представлению по печатному изданию без всяких исключений 13 октября 1904 г. за № 10811, 10812, 10813 и 10814, но и до настоящего времени ни одна из этих пьес в «Правительствен­ный Вестник» не внесена. Комедия в 4 действиях А. Соколова «Ищут жену» была издана во всем точно с цензурованным драматической и общей цензурами оригиналом, но в «Правительственный Вест­ник» Главного управления не внесена, так как в отпечатанном издании были сделаны драматической цензурой новые исключе­ния, коих в разрешенном ранее оригинале не было. Комедия в 3 действиях И. Рутковского «Муж из деликатности» была издана во всем точно с цензурованным драматической и общей цензурами оригиналом, но в «Правительственный Вестник» и до настоящего времени не внесена, так как автору было предложено Главным управлением в отпечатанном издании изменить фамилию действу­ющего лица Михаила Маркиановича Гребенского на Ивана Ива­новича Фролова, что не представлялось возможным исполнить, так как пришлось бы перепечатывать все издание. И проч. и проч. и проч. Таким образом, по смыслу всего вышеизложенного и автор, и его контрагент лишены права на распространение — автор своей пьесы, а контрагент — своего издания[17].

Если воспрещается появление на сцене Михаила Маркиановича Гребенского, то неудивительно, что до сих пор запрещено цен­зурой показываться на сцене Петру Великому, и «Северная Звез­да» и «Царь и плотник» лежали под спудом. С «Екатериной II» вышел следующий курьез: Римский-Корсаков перед первой постановкой «Ночи перед Рождеством» испросил соизволение Им­ператора Николая I вывести на сцене «Екатерину II». Разрешение получилось. Состоялась генеральная репетиция, на которой появля­лась Императрица. Но, по настоянию Великих Князей Михаила Ни­колаевича и Владимира Александровича, Екатерину II в опере заме­нил князь Потемкин. Известны случаи, когда со сцены снимались уже разрешенные пьесы только потому, что авторы их впадали в немилость полицейской власти. Так было, например, в начале 1905 г. с произведениями Максима Горького. К характеристике провинци­альной театральной цензуры достаточно напомнить несколько фак­тов, опубликованных недавно в «Новом Времени» А. Плещеевым[18].

В Кутаиси на афише после капитальной пьесы значится «апо­феоз». Полицеймейстер объявил, что он не может подписать афи­ши, потому что «апофеоз» не отмечен в списках драматических произведений, безусловно разрешенных к представлению. Убедить представителя полицейской власти, что «апофеоз» не пьеса и по­тому в списке не упомянут, — не удалось. В Рязани собирались поставить «Кузьму Рощина, рязанского разбойника», полицейс­кая власть воспротивилась, мотивируя свое упорство тем, что ме­стный администратор тоже рязанский уроженец. В Ярославле не дозволили представление оперетки «Бедный Ионафан» ввиду со­впадения имени героя с именем местного лица духовного сана.

По заявлению русских драматических писателей, «несколько чиновников вершат все большое дело современной русской дра­матургии, изменяя по своему усмотрению фабулы пьес, извращая их мысли, калеча их основные идеи, обесцвечивая самые образы, запрещая касаться целого ряда общественных явлений. Но и в та­ком обезображенном виде драматическое произведение отнюдь не обеспечено от дальнейшего произвола: оно в каждый данный мо­мент может быть запрещено для отдельных местностей и даже вне­запно снято с репертуара по требованию любого ведомства или просто потому, что некоторым фразам публика осмеливается аплодировать»[19]. В записке сценических деятелей о нуждах русского театра[20] говорится, что «целые периоды истории, целые сословно-общественные группы, целые области жизни и верований не дозволяются к воспроизведению на театральных подмостках. Для театра существует особая цензура постановок, запрещенные эмб­лемы, одеяния и т.п.». Но помимо чисто литературных ограниче­ний театр испытывает целый ряд ограничений имущественных и общегражданских, как-то: определение администрацией начала и конца спектакля, размеров залога с предпринимателей, количе­ства бесплатных мест, платы за наряд полиции и т.д. Особенно тяжело положение народного театра. По свидетельству составите­лей записки, «к представлению на сценах народных театров из числа безусловно разрешенных пьес допускаются весьма немногие, причем из этого скудного репертуара определенно изъемлются пьесы, имеющие живое отношение к действительности и могу­щие заинтересовать народную аудиторию».

Не избежала цензурного разгрома и наша живопись. По дан­ным комиссии при Московском литературно-художественном кружке, «ввиду вредного направления» за последние 25 лет с худо­жественных выставок были сняты цензурой десятки картин: «У острога» Ярошенко, изображающая молодую девушку, стоящую у стены тюрьмы и с грустью устремившую взоры на решетчатые окна; «У тихой пристани» — жанровая картина Прянишникова, изображавшая без всяких намеков на сальность укладывающихся спать пожилого чиновника и его жену; «Что есть истина?» — кар­тина Ге, изображавшая Пилата, вопрошающего Христа, «Синед­рион» и «Распятие» того же художника; «Иоанн Грозный и сын его Иван» Репина, снятая с выставки в Москве после того, как она уже побывала на Петербургской выставке, где удостоилась одобрения Александра III, ради этой картины впервые посетив­шего передвижную выставку; «Христос и Грешница» Поленова, картина, находящаяся теперь в музее Александра III, была снята цензурой с выставки за то, что Христос был изображен с шапоч­кой на голове. До самого последнего времени были запрещены сле­дующие картины Румянцевского музея: «Проповедь в сельской цер­кви» Перова, картина, награжденная Академией Художеств пер­вой золотой медалью; «Чаепитие в Мытищах» его же и портрет Александра II в гробу, написанный К. Е. Маковским с натуры[21].

Невольно возникает вопрос, какими соображениями руково­дятся цензоры художественных произведений, да и что за специа­листы выступают в роли цензоров? В Уставе о цензуре и печати нет ответа на поставленные вопросы, а вопиющая негодность наших лубочных картин, распространяющих самые грубые суеверия или культивирующих самые грубые инстинкты, заставляет предпола­гать, что в области художественных произведений у нас царит полная свобода творчества. В действительности же, свобода существует только для лубочных изделий, а произведения выдающихся художников подчинены очень строгой цензуре. И это тем более любопытно, что последняя действует не в силу закона, а на осно­вании следующего циркуляра Главного управления по делам печати от 9 апреля 1885 г. за № 1234: «При выдаче разрешений на устрой­ство частных выставок художественных произведений соблюдают­ся следующие правила: 1) выставки художественных произведе­ний для публики разрешаются главным местным начальством, т.е. генерал-губернаторами, губернаторами, градоначальниками и на­чальниками областей по принадлежности; 2) в видах наиболее правильной и строгой оценки выставляемых для публики художе­ственных произведений Общества и лица, предпринимающие устройство выставок, должны быть обязываемы после окончатель­ного разрешения художественных произведений оповещать о том подлежащее начальство, которое командирует для предварительно­го обозрения выставки избранных по его усмотрению лиц; 3) в случае, если в числе художественных произведений окажутся такие, которые будут признаны вредными по тенденциозности их содержа­ния, то произведения эти должны быть устранены прежде откры­тия выставки для публики. Правила эти обязательны и для Обществ, которые имеют право, на основании своих уставов, устра­ивать художественные выставки. В число лиц, избираемых для предварительного обозрения художественных выставок в тех горо­дах, в которых имеются общие цензурные учреждения, могут быть назначаемы и цензоры».

Итак, тенденциозность содержания и в этой области служит основанием для цензурных изъятий. Безапелляционный же приго­вор постановляют не специалисты, а обыкновенные чиновники цензурного ведомства.

Писатели, типографщики, книгопродавцы, разносчики печат­ных произведений, художники, сценические деятели и многомил­лионная масса читателей — все решительно чувствуют на себе цен­зурный гнет, культивирующий раздражение и ненависть. Прав был Погодин, писавший в 1856 г. в своей записке о цензуре: «Нынеш­няя цензура есть вернейшая прислужница революции и первый, самый опасный враг правительства». Спустя три года ту же мысль выразил издатель «Паруса» в разговоре с начальником корпуса жандармов генералом Тимашевым: «Вы боитесь, ваше превосхо­дительство, революции. Вы правы. Нам действительно угрожает революция, потому что есть заговорщики». Как, спросил Тимашев, где они? «В третьем отделении: третье отделение своим преследованием мысли, своим гнетом готовит революцию». Когда в обществе или государстве умственные интересы перестают быть монопольной привилегией небольшой горсти избранных, когда жизнь того или другого организованного общежития выходит за узкие пределы родовой или частно-хозяйственной организации, тогда мысль властно заявляет свои права и всякие преграды на этом пути только революционизируют лучшие элементы, наибо­лее способные к общеполезной творческой работе. Так было везде и во все времена. Так же везде и во все времена близорукая, свое­корыстная политика власть имущих игнорировала эту простую ис­тину и при посредстве всяческих плотин и заграждений спокойное течение мысли превращала в бурный поток, не раз уносивший в своих мутных волнах целые династии. Нельзя поэтому не присое­диниться к мнению И. С. Аксакова, писавшего на страницах «Дня»: «Стеснение печати гибельно для самого государства и государство, в видах собственного сознания, должно предоставить полнейшую свободу деятельности общественного сознания, выражающейся в литературе. Одним словом, если государство желает жить, то дол­жно соблюдать непременные условия жизни, вне которых смерть и разрушение; условие жизни государства есть жизнь общества; ус­ловие жизни общества — есть свобода слова, как орудия обществен­ного сознания. Поэтому цензура, как орудие стеснения слова, есть опасное для государства учреждение...» (курсив И. С. Аксакова). Ос­танавливаясь на желательном изменении законодательства о печа­ти, И. С. Аксаков писал: «Прежде всего необходимым кажется нам постановить твердое правило, которое и внести в I том свода зако­нов, раздел I, главу 1 — следующего содержания: свобода печат­ного слова есть неотъемлемое право каждого подданного Российской Империи безразличия звания и состояния». С этой точки зрения весьма ценным является указ 12 декабря 1904 г., в пункте восьмого кото­рого выражена Высочайшая воля: «Устранить из ныне действую­щих о печати постановлений излишние стеснения и поставить печатное слово в точно определенные законом пределы, предоставив тем отечественной печати, соответственно успехам просве­щения и принадлежащему ей вследствие сего значению, возмож­ность достойно выполнять высокое призвание быть правдивой вы­разительницей разумных стремлений на пользу России». Но если над прессой и впредь будет висеть низкий свод административного произвола, то она никогда не выйдет на широкую дорогу свобод­ного служения «на пользу России». В настоящее время наше отече­ство переживает тяжелую годину. В этом все согласны. Неудачи на Дальнем Востоке осложнялись внутренними затруднениями. Без напряжения всех сил не справиться России с многочисленными задачами, неожиданно и в острой форме поставленными на разре­шение. Тем не менее огромные национальные силы не призыва­лись к творчеству вне сферы того, что называется на казенном языке «местными пользами и нуждами». А печати отводилось еще более узкое поле: она была лишена возможности обсуждать не толь­ко крупнейшие государственные вопросы, но и многие местные, или не может касаться некоторых даже из тех, которые уже стави­лись в местных общественных и сословных учреждениях.

Весь ход мировой истории и опыт многострадальной нашей прессы приводят к заключению о необходимости отмены цензу­ры, как непосредственной, так и более или менее тонко замаски­рованной. Цензура во всяком случае должна быть отменена. Но этим вопрос не исчерпывается. Допустим, что предварительной цензуры не существует. В газетах и журналах пишут вполне свобод­но, а на основании временных правил 14 августа 1881 г. авторы некоторых статей, как признанные «вредными для государствен­ного и общественного спокойствия», ссылаются без суда и след­ствия куда-нибудь в Якутскую область. О многочисленности по­добных взысканий мы можем составить себе представление из сообщений нашей легальной прессы за последнее время. Что ка­сается основательности административных расправ, то для ее ос­вещения едва ли нужно подыскивать более яркий случай, как так называемый коноваловский инцидент. За весьма сдержанный фе­льетон о нем Амфитеатров поплатился ссылкой. Однако не про­шло и трех месяцев, как на ту же тему безнаказанно стали появ­ляться резкие статьи, в которых не только Коновалов вырисовы­вался в позорной тоге провокатора, но и подвергался беспощадному осуждению тот режим, который нуждается в услугах палачей и шпионов. Третейский суд и недавнее возвращение в Горный ин­ститут пострадавших профессоров и студентов с достаточной убе­дительностью показали, на чьей стороне общественное мнение, выразителем которого в свое время был талантливый публицист Амфитеатров.

Жизнь подсказывает, что за преступления печати должна быть установлена исключительно судебная ответственность. Но, по на­шим нравам, это может означать замену пролога эпилогом. В са­мом деле, теперь ссылают писателей до суда и без суда, тогда будут ссылать после суда и без судебного приговора: ведь известны случаи ссылки в административном порядке лиц, по суду оправданных. При этом нельзя упускать из виду, что к сословному писателю применяется воспрещение писать. Продолжать свою работу он мо­жет лишь, скрываясь под псевдонимом. Вывод отсюда напрашива­ется сам собою: маленький вопрос о свободе печати угрожает из­любленному у нас средству государственной самообороны.

Когда вопрос сводится к ответственности за преступления пе­чати только перед судом, то возникает новый вопрос, какой соб­ственно суд имеется в виду в данном случае. Первая комиссия князя Оболенского высказывалась, например, против суда присяж­ных так же, как и против специального суда. Вторая комиссия (Валуевская), в которой, между прочим, состоял членом известный профессор полицейского права И. Е. Андреевский, признала по­лезным поручить ведение дел печати особому присутствию уго­ловной палаты при участии присяжных заседателей, избираемых из гласных думы. По Судебным Уставам 20 ноября 1864 г., дела по нарушениям постановлений о печати разбирались в общем про­цессуальном порядке, но, по закону 12 декабря 1866 г., дела эти были изъяты из ведения окружных судов и переданы судебным палатам, как суду первой инстанции. Кроме того, упомянутым за­коном на прокурора возложена обязанность по сообщениям цен­зуры и других присутственных мест и должностных лиц непремен­но приступать к преследованию, а в случае каких-либо сомнений и затруднений, испрашивать указаний у министра юстиции. Таким образом, с одной стороны, вследствие удаленности судебных па­лат от массы населения, судебная защита была затруднена до край­ности, а с другой — прокурорский надзор был лишен права само­стоятельного толкования закона и превратился в слепое орудие министра юстиции. Для всякого ясно, что судьбы печати можно вверить только правильно организованному суду. Недавний же со­рокалетний юбилей уставов 20 ноября 1864 г. показал, что у нас в этом отношении не все обстоит благополучно. Уставы 20 ноября 1864 г. имели в виду равную для всех граждан охрану их прав и интересов посредством непререкаемого закона, независимого суда и самостоятельно организованной адвокатуры, при строгом про­ведении принципов отделения судебной власти от администра­тивной и устности и гласности процесса. Такой суд сразу же оказался занозой в полицейско-бюрократическом государстве, построен­ном на всевластии безответственной администрации. Новеллами 1871, 1872, 1878, 1880, 1886 и 1904 гг. производство дел о государ­ственных преступлениях было постепенно изъято из компетенции судов, предоставлено ведению офицеров отдельного корпуса жан­дармов и административному разрешению. Новеллами 5 декабря 1875 г. и 8 ноября 1889 г. приостановлена самостоятельная органи­зация адвокатуры и состав ее ограничен в отношении нехристиан. Временным положением 14 августа 1881 г. об усиленной и чрезвычайной охране ограничена гласность судебного процесса и даже, в зависимости от усмотрения административной власти, на место общих судов допущены своего рода виселичные расправы — суды военные. По закону 20 мая 1885 г. ограничена несменяемость судей. Временным положением 12 июля 1889 г. о земских начальниках упразднен институт мировой юстиции, а его место предоставлено агентам министерства внутренних дел в прямое нарушение прин­ципа разделения судебной и административной власти. Эта пере­стройка судебных уставов отразилась на чинах судебного ведом­ства полной деморализацией. Кишиневский и Гомельский процес­сы о разгроме евреев могут служить новейшими примерами падения суда. Но зараза не остановилась в границах местных судов и пере­шла в самые высшие инстанции. Так, когда, под влиянием быстро возраставшего оскудения деревни, администрация додумалась до ограничения семейной крестьянской собственности, то в сенатс­ких решениях появилась новая теория нераздельности крестьянс­кого двора; когда увеличилось количество казенных железных до­рог, а вместе с тем, вследствие самого необузданного хищниче­ства, прогрессивно стали возрастать иски к администрации по переборам, просрочкам в отправлении грузов, порче последних и т.д., то в сенатских решениях замелькала еще одна новая теория по вопросу о накладных, благодаря которой иски на десятки мил­лионов рублей оставались без удовлетворения. А по делам полити­ческим, а по искам к высшим администраторам разве Сенат не шел навстречу политике?

Правда, под руководством министра юстиции выработан про­ект коренной судебной реформы, но в основу ее положена мысль, что «суд, как один из органов правительства, должен быть солида­рен с другими его органами во всех законных их действиях и начи­наниях», он должен охранять «достоинство государства и его прави­тельственной власти всюду, где это достоинство может быть затро­нуто в делах судебного ведомства». В будущем, согласно проекта, независимость судей должна быть заменена их «неуклонностью благо­намеренного направления» (курсив министра юстиции Муравьева)[22]. Не трудно понять, что при таких условиях суд превратится в орган по­лиции и печать по существу ничего не выиграет. Мы знаем, что лич­ные права граждан в Англии были гарантированы еще в 1215 г. Вели­кой Хартией Вольностей, что к ней были присоединены Петиция о праве в 1628 г., Habeas Corpus Act в 1679 г. и Билль о правах в 1689 г., словом, по выражению лорда Чатама, образовалась «Библия анг­лийской конституции», но все права англичан получили действи­тельную силу лишь со времени акта о престолонаследии 1700 г., когда была признана независимость и несменяемость судей («quam diu se bene gesseriht», a не «durante pene placito»)[23]. Если без гарантий со стороны независимого суда «Библия конституции» обращается в сборник для декламации на высокие темы, то тем более мертвой буквой будет признание у нас свободной печати без соответствую­щих дополнений в других частях законодательства.

Более приемлемый выход представляет суд присяжных, но и здесь встречаются свои подводные камни. Как показано выше, в Англии преступления по делам печати были отнесены к компе­тенции суда присяжных, но со времени упразднения цензуры по­требовалось целое столетие, чтобы признать за присяжными право обсуждения вопроса о виновности. «Суд улицы» у нас не пользует­ся искренним доверием. Законы 1878, 1884, 1885, 1887, 1889 и 1890 гг. об изменении правил составления списков присяжных заседателей и сокращении юрисдикции суда присяжных вместе с тенденциями, выразившимися по известному делу Семенова[24], открывают, с одной стороны, возможность широкого подбора при­сяжных заседателей, с другой — обещают дальнейшее стеснение их компетенции. Чтобы печать могла быть признана свободной и ответственной только перед судом в настоящем смысле слова, нуж­но основательно перестроить судебные уставы, выбросить из них все новеллы временного характера и отнюдь, конечно, не допускать пристроек и надстроек по имеющемуся уже проекту.

Практически возможен еще такой парадокс: пресса свободна, а произведения печати неподвижны. Стоит только обратить вни­мание на огромные по размерам официальные указатели книг, выходящих ежегодно из печати, с тоненьким списком изданий, дозволенных в народных читальнях и библиотеках, чтоб понять, что высказанный парадокс — не пустая игра словами. Из огромно­го книжного потока в многомиллионный народ проникает всего несколько капель. Обширная пустыня народной жизни искусственно заграждается от оживляющего творчества мысли передовой части населения. Народу не доступны даже классики, обратившие на духовные силы России внимание всего культурного мира.

В Некрасовской народной читальне до сих пор нет места произ­ведениям Некрасова[25]. На бывшем три года тому назад ярославс­ком сельскохозяйственном съезде десяти северных губерний путем многочисленных картограмм было показано, что издания, доступные народу, не составляют 7% всех выходящих в России книг. Из небольшого числа книг, разрешенных для ученических биб­лиотек среднеучебных заведений, не все издания могут обращать­ся в народных библиотеках и читальнях. Неудивительно, что в Витебской губернии закрывались библиотеки только потому, что при ревизии в них оказались: «Священная История» Д. Соколова, «Ру­ководство к алгебре» Малинина, «Арифметический задачник» Лубенца. Книжный рынок для народа ограничивается всемерно. Так, петербургский и московский комитеты грамотности, заявившие себя широкой и полезной книгоиздательской деятельностью, под­верглись преобразованию в мертвые общества[26]. Издательская дея­тельность учреждений и просветительных обществ подлежит осо­бой регламентации, которая не распространяется на Манухиных, Леухиных и К°. Например, в 1897 г. Московскому обществу грамот­ности не разрешено издание уже имеющихся в нескольких частных изданиях сочинений: Пушкина «Борис Годунов», Лермонтова «Песня о купце Калашникове», Короленки «Невольный убивец», Златовратского «Крестьяне присяжные», Толстого «Кавказский пленник», а также и «Бог правду видит» и «Где любовь, там и Бог». Еще пример. В ноябре 1904 г. в Харьковское общество грамотности была доставле­на разрешенная к печати брошюра об Англии, но обществу издание ее было запрещено. Общество, например, не получило разрешения на переиздание сочинения Ожешки «Менхдем Гданский», а в то же время частные фирмы — Сытин и Клюкин не встретили со стороны цензуры никаких препятствий для издания названных сочинений[27]. Ненормальность подобного положения, по-видимому, уже сознана ученым комитетом министерства народного просвещения, решив­шим капитальным образом переработать каталог для библиотек-чи­тален. Но большее или меньшее расширение каталога не разрешит наболевшего вопроса[28]. Нужно отказаться от самой системы ката­лога. Нигде в Европе правительства не берут на себя задачи предохранять главную массу населения от чтения тех или других книг. В Вы­сочайшем указе 12 декабря 1904 г. «во главе забот» ставится обеспече­ние правовых интересов «полноправных свободных сельских обывателей». Одним из условий этого обеспечения должно быть правило, что все произведения печати, прямо не запрещенные, разрешаются к обращению в народных библиотеках-читальнях. Нечего опасаться, что ученики народной школы и малограмотные крестьяне примутся за чтение Ницше, Спенсера и др. Эти авторы не знакомы народной массе Европы, несмотря на полную их там доступность. Не проник­нут они и в нашу убогую деревню. Необходимо также отказаться от списка запрещенных книг для публичных библиотек. Алфавитный список произведений печати, которые, на основании пункта 3 примеч. к статье 175 Устава о цензуре и печати, воспрещены министром внутренних дел к обращению в публичных библиотеках и обществен­ных читальнях, был составлен в Главном управлении по делам печа­ти в 1884 г. и переиздан с дополнениями в 1894 г. В этот список попали: «Очерки и рассказы» В. Короленко, сочинения Златовратс-кого, Левитова, Помяловского и других писателей, «Крейцерова Со­ната» Л. Толстого, «Нана» Золя, «Искусство жениться» Мантегатца, «Книга о книгах» И. И. Янжула, «История английского народа» Гри­на, «История новой философии» Ибервег-Гейнце, «Американская республика» Брайса, «Теория науки и метафизики» Риля, «Подчи­ненность женщины» Д. С. Милля, «Итальянское искусство в эпо­ху Возрождения» Фрикена, сочинения: Бюхнера, Молешотта, Гек-ели, Карла Фохта, Лайэля, Сеченова и других естественников. Са­мый факт существования подобного списка лишен всякой целесообразности. Если разрешена книга к продаже, если ее мож­но купить в любом книжном магазине, то нет разумных основа­ний для изъятия ее из библиотечного каталога. Идеи распростра­няются с неудержимой силой, и путем библиотечного изъятия из­данной, но не запрещенной книги нисколько не ослабляется ее влияние; наоборот, книга, признанная вредной, находит себе бо­лее широкий круг читателей. К тому же нельзя не добавить, что действующие у нас в настоящее время списки книг, запрещенных для обращения в публичных библиотеках, составляются с выдаю­щейся неосмотрительностью, явной безграмотностью и грубым невниманием к духовным интересам читающей публики[29].

Перспектива свободного обращения произведений прессы не­избежно наталкивает на мысль о том, что у нас до сих пор еще не все языки пользуются литературной полноправностью. В настоя­щее время в России выходят периодические издания на французском, немецком, польском, финском, эстонском, латышском, татарском, грузинском, армянском, еврейском, древнееврейс­ком языках и нет ни одного издания на малорусском языке[30], хотя говорящих на этом языке по переписи 1897 г., насчитывает­ся 22 380 550 душ.

В 1861 г. выходил южнорусский литературный орган «Основа», в котором деятельное участие принимали В. М. Белозерский, Кос­томаров, Кулиш, Шевченко, Кистяковский. В сентябре следующе­го года журнал закрылся, и с того времени многократные ходатайства различных лиц о разрешении им издания малорусских ли­тературных органов оставались без удовлетворения. Своим изгнанием из литературной семьи малорусский язык обязан патриотической деятельности Каткова, пользовавшегося своим огромным влияни­ем для проведения мысли о государственном объединении народ­ностей России. В 1859 г. по цензуре было сделано распоряжение, чтобы «сочинения на малороссийском языке, писанные собствен­но для распространения их между простым народом, печатались не иначе, как русскими буквами, чтобы подобные народные кни­ги, напечатанные за границей польским шрифтом, не были допускаемы к ввозу в Россию». Очевидно, этим распоряжением преследовалась исключительно задача внешнего разъединения Малороссии и Польши. То же шрифтовое разъединение было пред­принято и в отношении Литвы. Но более суровое и существенное ограничение последовало позднее. В 1863 г. 13 июля, «впредь до соглашения с министром народного просвещения, обер-прокуро­ром Святейшего Синода и шефом жандармов», по цензурному ве­домству было сделано распоряжение, чтобы «к печати дозволя­лись только такие произведения на этом языке, которые принад­лежат к области изящной литературы; пропуском же книг на малороссийском языке, как духовного содержания, так учебных и вообще назначаемых для первоначального чтения народа, приос­тановить». Прошло сорок лет, как свобода малороссийской речи «приостановилась». Ее не слышно в школе, ее избегать обязан свя­щенник в проповеди, ей нет места в печати. В силу этого цирку­лярного распоряжения, с 1863 по 1873 г. на малорусском языке могла выйти только одна книга. В 1873 г. по каким-то неизвестным соображениям администрация смягчилась, но в 1876 г. последовал снова циркуляр, на основании которого на малорусском языке допущены лишь произведения изящной словесности, притом каж­дый раз с одобрения Главного управления по делам печати и при соблюдении требования, чтобы не было отступления от «обще­принятого русского правописания». В 1881 г. опять был издан цир­куляр, в силу которого разрешены сценические представления на малорусском языке с обязательной второй добавочной пьесой на русском, при этом, как бы следуя еще какому-то тайному цирку­ляру, цензура пропускала самые грубые произведения, рисующие семейные истории, ссоры, пьянство и т.д.; социально-историчес­кие мотивы были изгнаны. О результатах этого беспримерного вос­прещения литературы огромного народа и, что весьма важно, не по закону, а путем циркуляров, пусть говорят составители запис­ки, поданной 15 января 1905 г. в Комитет министров, в которой читаем: «Малорусский народ, все больше и больше теряя под собой устои жизни, выработанные веками на почве национальной природы и истории, страшно отстал, одичал и поражает своей безграмотностью, деморализацией, некультурностью, упадком нравственности и ужасным невежеством, являющимся тормозом во всех решительно делах и начинаниях. А между тем об этом са­мом народе иностранные путешественники уже в XVII в. писали восторженные похвалы его доброте, культурности, грамотности, религиозности, нравственности и общественности. А между тем этот народ когда-то был источником просвещения для великорос­сов»[31]. Характеристика правильная и вполне понятная! Ведь мало­россы не имеют права пользоваться даже Евангелием на родном языке! «В России, — пишет один писатель, — слово Божие пропо­ведуется на 40 языках, и только единоверному украинскому наро­ду оно воспрещено...» Каким же законом отменена статья 45 тома I свода законов, в силу которой «свобода веры присвояется не только христианам иностранных исповеданий, но и евреям, и магометанам, и язычникам, да все народы, в России пребываю­щие, славят Бога Всемогущего разными языки»? Тайные надзаконные распоряжения привели к тому, что наиболее энергичные интеллигентные деятели Малороссии стали тянуть к зарубежью, и в закордонной Малороссии создалась обширная литература, оп­позиционная России.

Под влиянием нового курса «доверия» в Малороссии оживи­лись. Несколько земских врачей южных губерний возбудили ходатайство об издании народной медицинской газеты на малороссий­ском языке. В. А. Шемет возбуждено ходатайство о разрешении ей издавать в Киеве ежедневную украинскую газету «Поступ» («Про­гресс»). Наконец в экстренном заседании киевского общества гра­мотности 27 октября 1904 г., по докладу председателя В. Н. Науменко, поставлено ходатайство об отмене закона 30 мая 1876 г., допускающего печатание на малороссийском языке только произ­ведений беллетристики и исторических документов, но отнюдь не научно-популярных, и 2) об устранении препятствий, в силу ко­торых изданные книги на малорусском языке не допускаются в училищные, сельские и бесплатные библиотеки-читальни[32]. Вско­ре затем министру внутренних дел была представлена мотивиро­ванная докладная записка со следующей резолюцией, подписан­ной более чем 300 лицами:

«Украинская интеллигенция, собравшись для чествования 35-летней литературной деятельности одного из старейших украинс­ких писателей И. С. Левицкого, после обмена мнений по вопросу о современном положении украинской литературы в России единогласно пришла к следующему выводу: 1) Ныне действующие в России запретительные распоряжения почти исключают возмож­ность пользоваться украинским языком в литературе, вследствие чего украинские писатели должны или совсем отказаться от своей деятельности, или переносить ее за границу. 2) При таком поло­жении вещей народ лишен средства, единственно пригодного для проведения в темные массы знаний, — книги и школы на родном языке, — благодаря чему десятки лет поддерживаются тьма и невежество среди народа, убивающие его духовные силы и задержи­вающие его экономическое развитие. 3) Украинская интеллиген­ция лишена своей литературы, лишена возможности какого бы то ни было ясного выражения своих мнений, так как даже в той крайне узкой области оригинальной беллетристики, которая, по-видимо­му, является не запрещенной, писатели подвергаются неограни­ченному ничем произволу цензоров. Ввиду этого мы, нижеподпи­савшиеся, глубоко убежденные в настоятельной необходимости отмены упомянутых запрещений, считаем своим долгом довести вышеизложенное до сведения министра внутренних дел»[33].

Итак, «искренно благожелательно и искренно доверчиво» по­нятая свобода печати должна привести: 1) к замене концессион­ной системы по отношению повременных изданий явочным по­рядком; 2) полному уничтожению предварительной цензуры; 3) замене административных взысканий судебной ответственностью авторов инкриминированных статей; 4) отмене правил о народ­ных читальнях 15 мая 1890 г. и уравнению публичных кабинетов для чтения с народными читальнями. Само собой понятно, что обеспечение указанных нововведений немыслимо без соответствен­ных изменений в других частях нашего законодательства. Кроме того, нужно заметить, что свобода печати неразрывными узами связана со свободой слова, союзов, собраний. Без дружной работы всех интеллигентных сил страны прогресс немыслим, а дружная работа невозможна, пока действуют узаконения, направленные к преграждению общения интеллигенции с народом. Как известно, подавляющая масса нашего населения безграмотна. По данным всеобщей переписи 1897 г., в 40 губерниях число грамотных ко­леблется в пределах от 10,3 до 37,4%, причем в 18 губерниях гра­мотные составляют менее 20% всего населения. По официальным сведениям, к 1 января 1899 г. по всей Империи в среднем 1 учили­ще приходится на 243 кв. версты и на 1676 душ населения, т.е. нам нужно более чем в два раза увеличить число школ, чтобы все дет­ское население нашло себе в них место. Рассчитывать, что это слу­чится в ближайшем будущем, нет никаких оснований, особенно ввиду финансовых затруднений, связанных с войной. Следователь­но, кадры безграмотных будут возрастать. Однако свет знания не закрыт навсегда для оставшихся за дверью тесного школьного зда­ния. Многие из них могут обучиться вне школы. Преступно све­тильник ставить под спуд. Не то ли же самое — держать книгу на полке запертого шкафа. Подавляющая безграмотность нашего на­селения настойчиво требует раскрыть шкаф. А распахнутся тяже­лые двери, явятся бескорыстные работники и приобщат слепых к «словесам книжным» путем живого слова. Для достижения неот­ложного просветления жизни русского народа необходимо: 1) ус­тановление явочного порядка для открытия всякого рода просве­тительных обществ, учреждений и союзов и 2) предоставление под личною судебною ответственностью организаторов устраивать с просветительной целью литературные вечера, народные чтения, лекции, спектакли, библиотеки, школы, музеи и выставки.

Жизнь стучится во все части нашего законодательства. А дей­ствительная опасность, по глубокому замечанию английского ис­торика Грина, грозящая общественному порядку, «состоит лишь в слепом противодействии всяким политическим переменам, благодаря которому разумные и умеренные проекты реформ смеши­ваются с революционными замыслами». С высоты Престола 12 де­кабря 1904 г. возвещено: «Когда же потребность той или другой перемены оказывается назревшей, то к совершению ее Мы считаем необходимым приступить, хотя бы намеченное преобразова­ние вызывало внесение в законодательство существенных ново­введений». Вместе с «благомыслящими» нельзя было не выразить надежды, что обычный путь полумер и временных правил будет навсегда оставлен, что те тяжелые оковы, которые были позаим­ствованы из мрачных западноевропейских застенков, наконец бу­дут сняты с нашей печати, призываемой к сотрудничеству в тяже­лом деле государственного строительства. Но, как обнаружилось впоследствии, все «преобразование» было направлено скорее на внешний ремонт государственного механизма, чем на внутренние изменения его сообразно запросам времени. В соответствии с этим преобразовательная работа была возложена на Комитет министров — бюрократическое учреждение, уже достаточно заявившее себя многочисленными надстройками над сводом законов, в кор­не подорвавшими силу последних. Оставаясь верным традициям приказной волокиты, Комитет выделил целый ряд частных ко­миссий для разработки отдельных вопросов.

По вопросу о судьбах отечественной печати Комитет совещал­ся 28 и 31 декабря 1904 г. Комитет «с особым вниманием остано­вился на сообщенном ему мнении соединенного собрания отделе­ния русского языка и разряда изящной словесности Императорс­кой Академии наук о том, что совокупность действующих ныне законов создала для русской печати тяжелые условия, отражаю­щиеся весьма невыгодным образом на развитии русской научной мысли. Невозможность предусмотреть заранее, как отнесется адми­нистративная власть к выражаемым в повременной печати мыслям, является существенным препятствием для правильного развития печати. Неопределенность же участи, которая может постигнуть то или другое литературное произведение, неблагоприятно отража­ется на предприимчивости издателей, авторов и переводчиков. Вслед­ствие неуверенности в судьбе своих сочинений ученые деятели воздерживаются от оглашения крупных исследований и работ, а иностранные сочинения, которые могли бы послужить ценным подспорьем для просвещения русского общества, не находят себе переводчиков». В силу подобных соображений, обоснованных мас­сой фактических данных, «впредь до общего пересмотра правил о печати» было постановлено: 1) учредить особое совещание для выработки проекта закона о печати; 2) отменить положения Ко­митета министров от 19 апреля 1874 г., 5 сентября 1879 г. и 28 мар­та 1897 г. о праве министра внутренних дел прекращать печатание объявлений в повременных изданиях, о разъяснении временных правил 6 апреля 1865 г. и об изменении порядка перехода изданий от одного лица к другому; 3) положение Комитета министров 14 июня 1868 г. о воспрещении розничной продажи ограничить разносной торговлей и положение Комитета министров 27 авгус­та 1882 г. об обязательном сообщении редакциями фамилий авто­ров ограничить случаями предполагаемого возбуждения против автора инкриминируемой статьи уголовного преследования и со­ображениями особой государственной безопасности; 4) чтобы кни­ги, признаваемые политически вредными и представляемые, на основании закона 7 июня 1872 г. в Комитет министров для заклю­чения, предварительно рассматривались бы Императорской Ака­демией наук или другими учеными коллегиями; 5) предоставить министру внутренних дел, по соглашению с министром юсти­ции, пересмотреть некоторые узаконения о печати и заключения внести, без дальнейших сношений с другими ведомствами, в Го­сударственный Совет и, наконец, 6) поручить министрам народ­ного просвещения и внутренних дел пересмотреть узаконения об ограничении печатания книг на малорусском языке. Приведенные положения Комитета были Высочайше утверждены 21 января 1905 г. Следовательно, несмотря на неотложность реформы и легкость ее выполнения ввиду ясных указаний опыта и требований времени, вопрос был сдан в особое совещание и разные комиссии при ми­нистрах. Комитет министров снял с печати лишь самые незначи­тельные ограничения. Такое начало не предвещало ничего хорошего в будущем.

В 1905 г. 23 января было образовано «особое совещание для пе­ресмотра действующих о цензуре и печати постановлений и для составления проекта нового по сему предмету устава». Председа­телем совещания был назначен член Государственного Совета Д. Ф. Кобеко, а членами: сенаторы Боровиковский, Случевский и Зверев, товарищ министра народного просвещения Лукьянов, ор­динарные академики Никитин и Случевский, почетные академики Кони и граф Голенищев-Кутузов, известные публицисты К. К. Арсеньев и Стасюлевич, издатель-редактор «Гражданина» князь Мещер­ский, профессор Пихно и издатель «Нового Времени» Суворин. Кроме того, председатель совещания был облечен «широкими полномочиями по приглашению в заседания совещания лиц, от которых можно ожидать полезных о положении русского печатно­го слова сведений». Немедленно по образовании особого совеща­ния среди петербургских литераторов возникла мысль подать пред­седателю его записку о нуждах печати. Приводим ее целиком ввиду того интереса, который она представляет с различных точек зре­ния: «Восьмым пунктом указа 12 декабря 1904 г. предрешено «уст­ранение из действующих правил о печати излишних стеснений и поставление печатного слова в точно определенные законом пределы». Комитет министров, приступая к исполнению этого указа, определил, что из действующих правил о печати должны быть ус­транены те стеснения, которые являются «с точки зрения госу­дарственных интересов» в действительности не нужными. Что же касается «пределов, в которые должна быть заключена печать», то для проектирования этих пределов комитет предположил учре­дить особое вневедомственное совещание из разных сведущих лиц. Предположения комитета Высочайше утверждены 21 января 1905 г., и в настоящее время особое совещание уже образовано под пред­седательством члена Государственного Совета Кобеко.

Естественно, что ввиду таких фактов представителям незави­симой печати весьма важно обсудить и выяснить еще раз те усло­вия, в которых, по их убеждению, должна и может находиться печать в России.

Указ 12 декабря и основанное на нем положение Комитета министров являются, несомненно, крайним пределом тех уступок либеральным стремлениям общества, которые считает возможным предоставить нынешнее бюрократическое правительство, не по­ступаясь основными чертами существующего государственного строя. Нам представляется, что этот предел очерчен вполне созна­тельно и последовательно. Комитет министров выразил это по от­ношению к печати весьма определенно, указав, что могут быть устранены те только стеснения, которые являются излишними «с точки зрения государственных интересов», и указал в связи с этим на необходимость правительственного надзора за печатью в той или иной форме. Но соответствуют ли эти пределы основным зада­чам свободной печати? Очевидно, нет.

Основная творческая задача печати состоит в свободной кри­тике существующих форм общежития и в изыскании новых форм, более совершенных. Печать не может считаться с интересами ка­кого бы то ни было определенного существующего режима. Стано­вясь в зависимость от интересов режима, печать обрекает себя на неминуемую гибель. Исполнение указанной функции печати воз­можно только в правовом государстве; оно совершенно немысли­мо при бюрократическом режиме, стремящемся, естественно, к сохранению своих прерогатив при помощи наиболее соответству­ющего природе его средства — административного усмотрения и воздействия.

Еще в 1902 г. деятелями печати была выработана и опубликова­на с подписями в русских заграничных изданиях резолюция, ука­зывающая на те внешние формы, в которых только и может про­явиться свобода печати. Сущность этой резолюции сводится к сле­дующему:

Необходима полная и безусловная отмена предварительной цензуры, как цензуры до напечатания, или разрешительной, так и цензуры до обнародования, или запретительной.

Необходима полная отмена системы административных взыс­каний, налагаемых органами правительственной власти на перио­дическую печать.

Правонарушения, совершаемые органами печати, должны подлежать ведению гласного и независимого суда.

Необходимо широкое, без всяких ограничений административ­ной власти, предоставление законом печати свободы обсуждения вопросов общественной и государственной жизни.

Порядок возникновения всех без исключения органов, на ка­ком бы языке они ни издавались, должен быть явочным, а не концессионным.

Но не от совещательной комиссии, созданной бюрократичес­ким строем, ему подчиняющейся и входящей в его систему от­дельным колеском[34], можно ожидать создания всех этих условий.

Чрезвычайно яркой иллюстрацией этому служит отношение власти к независимому слову даже в самое последнее время. Мы имеем в виду всем известную судьбу таких изданий, как Сын Оте­чества. Наши Дни и Наша Жизнь, аншлаги во многих журналах с извещением о влиянии на состав книжек «независящих обстоя­тельств», не облегчение, а скорее усиление цензурного гнета над провинциальными газетами, широкое пользование высшей адми­нистрацией знаменитой 140 статьи Устава о цензуре и печати, изъявшей из обсуждения повременной печатью целый ряд самых больных, жгучих и неотложных вопросов русской жизни, и т.д. Такое положение вещей нисколько не изменилось и после обна­родования извлечения из журнала Комитета министров и сообще­ния об основании комиссии под председательством члена Госу­дарственного Совета Кобеко.

Осуществление требований, отчетливо заявленных деятелями печати слишком два года тому назад, представляется особенно необходимым в настоящую минуту. В общественное сознание все глубже проникает убеждение в неотложности замены существую­щего бюрократического порядка управления более совершенным государственным строем, основанным на участии в осуществле­нии законодательной власти свободно избранных представителей от всех слоев народа. Это есть те условия, при которых печать толь­ко и может быть свободной: подчиняясь исключительно общесу­дебной ответственности в своей независимой оценке общегосударственных явлений, печать выполнит с достоинством свой вы­сокий долг — быть честной и искренней выразительницей нужд народа, отражать и создавать общественное мнение.

Указанными выше соображениями определяется и отношение наше к факту приглашения в совещание русских литераторов по выбору правительства.

Участие представителей русской литературы в работах совеща­ния при наличности тех пределов, которые этой работе поставле­ны, и той программы, которую оно призвано осуществлять, мо­жет быть примирено с достоинством русского писателя только при том условии, если участие это ограничится категорическим заяв­лением о несовместимости существующего строя с истинной свобо­дой печатного слова, признаваемой абсолютно необходимой потреб­ностью культурной жизни, и о полной бесплодности всяких попыток обойти эту несовместимость.

 

Члены редакций и сотрудники следующих периодических изданий:

Русское Богатство, Мир Божий, Образование, Право, Вестник Права,

Вопросы Жизни, Наши Дни, Наша Жизнь, Восход, Правда, Русская Жизнь,

Вестник Фабричного Законодательства, Экономическая Газета, Хозяин».[35]

 

К этому заявлению петербургских литераторов, сейчас по его опубликовании, присоединились редакции «Волжского Листка», «Костромского Листка», «Вестника Знания» и газеты «Недели». Представители саратовской печати 11 февраля 1905 г. по телеграфу заявили тайному советнику Кобеко о желательных реформах зако­нодательства о печати в следующей резолюции: «Редакторы, изда­тели и сотрудники саратовских периодических изданий, обсудив положение провинциальной печати, пришли к единогласному зак­лючению, что печать не может быть правдивой выразительницей разумных стремлений общества, пока не будут проведены в жизнь следующие положения: 1) отмена предварительной цензуры; 2) пол­ное устранение административных кар; 3) установление ответствен­ности только по суду присяжных; 4) устранение возможности прак­тикующего в настоящее время воздействия на печать со стороны местной администрации в форме применения исключительных мер к ее представителям (замечания, внушения, арест, высылка и т.п.); 5) неприкосновенность личности журналиста при исполнении им профессиональных обязанностей, особенно во время волнений, стачек и т.п.; 6) явочный порядок открытия изданий; 7) отмена регламентации программы изданий, их стоимости, срока выхода, состава редакций. По мнению собравшихся, некоторые из перечисленных положений могли бы быть осуществлены немедленно, до издания нового закона о печати, в виде временных мер, а имен­но: а) уравнение подцензурных провинциальных изданий с бес­цензурными столичными и некоторыми такими же провинциаль­ными; б) отмена всех временных правил и ограничительных цир­куляров, последовавших после издания закона о печати 1865 г.; в) ограждение провинциальных изданий от местных администра­тивных воздействий и ограждение личности журналиста при ис­полнении им профессиональных обязанностей. Подробное моти­вированное развитие указанных положений будет изложено в осо­бой записке, для поддержания которой мы, нижеподписавшиеся, просим ваше высокопревосходительство допустить к участию в со­вещании избранного нами представителя от саратовской печати»[36]. 13 февраля состоялось постановление одесских литераторов, зая­вивших, что, для того чтобы «печать в России действительно мог­ла выполнять свое высокое предназначение и служить верной выразительницей народных нужд и потребностей, необходимо обес­печить за ней полную независимость и свободу от всякого административного воздействия, с подчинением ее исключитель­но компетенции суда присяжных. Создание такого независимого положения печати мы считаем возможным лишь при соответствен­ном изменении всех коренных основ нашей государственной жиз­ни в смысле обеспечения свободы личности, свободы слова, со­браний, союзов и духовной деятельности. Изменение же в этом духе основных условий нашего правопорядка возможно лишь при участии в законодательной работе свободно избранных представи­телей всех народностей России, созванных путем всеобщей, рав­ной, прямой и тайной подачи голосов»[37].

Итак, связь законодательства о печати без всяких обиняков была поставлена в зависимость от политической реформы. Что ранее подразумевалось, теперь было высказано вполне определенно. В многочисленных записках, направленных министру внутренних дел и председателю Комитета министров, свобода печати выставля­ется наряду с другими свободами, как, например, в записках гру­зин; инженеров; группы фабрикантов и заводчиков центрального района; общего собрания присяжных поверенных и их помощни­ков округа Харьковской, Московской, Одесской и Киевской су­дебных палат; железозаводчиков и уральских промышленников и заводчиков; камышинских обывателей; кассы взаимопомощи литераторов и ученых; союза инженеров и техников; сахарозаводчи­ков, деятелей по народному образованию; минского сельскохо­зяйственного общества; Пироговского съезда врачей; татар Казан­ской губернии; симбирского биржевого собрания; съезда ветери­наров; елизаветинского общества распространения грамотности и ремесел, екатеринославских приказчиков; екатеринославского юридического общества; томского юридического общества; обще­ства донских врачей; съезда агрономов и статистиков; бакинского отделения Императорского русского технического общества; могилевского общества сельского хозяйства; латышей; польской национально-демократической партии; общества витебских сельских хозяев; ставропольской городской думы; профессоров, препода­вателей и лаборантов Императорского Московского технического общества; костромского комитета торговли и мануфактур; союза Российских писателей; всероссийского союза учителей; всероссийс­кого съезда инженеров; союза железнодорожных служащих; курско­го общества содействия начальному образованию; киевского отделе­ния российского общества защиты женщин; эриванского городско­го управления; ковенской городской думы; кавказских мусульман; ветлужского уездного земского собрания; общества распростране­ния народного образования в Иркутской губернии; художников; ас­траханского литературно-драматического общества; витебского об­щества пособия бедным больным евреям; первого делегатского съезда инженеров и техников; Краснохолмской городской думы; курского юридического общества; тифлисской городской думы; вятской го­родской думы; сумских крестьян, жителей горбатовского уезда, об­щества взаимного вспомоществования учащих и учивших Костром­ской губернии; крестьян одесского уезда; 70 селений кирюшинской волости балахнинскогго уезда; вольно-экономического общества; членов пермской библиотеки имени Д. Д. Смышляева; съезда пред­ставителей городских общественных управлений; балашовского зем­ского собрания, новгородского губернского собрания и т.д. и т.д.[38] Нет возможности перечислить всех учреждений, обществ, со­юзов и групп, от которых последовали заявления о необходимости правового строя вообще и свободы печати — в частности. В силу Высочайшего указа 18 февраля 1905 г. на Совет министров было возложено рассмотрение поступающих «от частных лиц и учреж­дений видов и предположений по вопросам, касающимся усовер­шенствования государственного благоустройства и улучшения на­родного благосостояния». Указ этот до некоторой степени облег­чил возможность широких освободительных организаций. Но не этой отдушине возможно было спасти Россию от последствий вы­сокого давления бесславных поражений на Дальнем Востоке, за­бастовок, аграрных беспорядков, политических убийств и ничем не оправдываемых нападений войсковых частей на мирное населе­ние. Бюрократия все еще не отдавала себе отчета в истинном поло­жении страны. Она рассчитывала, по-видимому, с одной сторо­ны, на силу штыков, с другой — на силу намордника. Главное управление по делам печати усиленно принялось подрумянивать действительность при помощи запретительных циркуляров. С этой целью предписывалось: 23 апреля «не допускать в течение 3 меся­цев оглашения или обсуждения в печати каких-либо известий ка­сательно собравшегося в Москве съезда земских деятелей, а также всякого рода вызванных этим съездом адресов, телеграмм и поста­новлений»; 5 мая «не допускать в течение 6 месяцев оглашения в печати каких-либо сообщений или суждений по поводу имевшего быть опубликованным в «Правительственном Вестнике» 8 мая сего года Высочайшего приказа относительно капитана второго ранга Кладо»; 23 мая «не допускать в печати никаких сведений о пред­стоящем в Москве общеземском съезде и съезде городских представителей, а также никаких статей по этому предмету»; 25 мая «подтверждено требование представлять на разрешение полицейс­кой власти все статьи, заметки и известия, касающиеся стачек, беспорядков и других нарушений скопом общественного порядка и спокойствия»; 26 мая «не допускать каких-либо извлечений и сведений из изданного на правах рукописи и потому не подлежа­щего оглашению и распространению сборника документов по пе­реговорам с Японией 1903-1904 гг., а равно каких-либо суждений по сему предмету». Далее, «не допускать в печати, без особого на то каждый раз позволения местной администрации, никаких све­дений, статей и заметок о неразрешенных правительством всякого рода съездах, союзах и собраниях».

12 июня 1905 г. Главное управление по делам печати объявило редакторам повременных изданий, что всякого рода статьи и изве­стия о внутренней жизни отдельных войсковых сухопутных и мор­ских частей, впредь до окончания военных действий, могут появляться в печати не иначе, как по получении предварительного на то разрешения специальной военной цензуры. Это требование было подтверждено в том же году 4 июля, причем цензорам по­временных изданий вменялось в обязанность не пропускать в печати всякого рода известий о стачках, забастовках и массовых прекраще­ниях работ или занятий, а также о массовых предъявлениях всякого рода требований, об аграрном движении, о массовых сопротивле­ниях властям и насильственных действиях против них, а также о деятельности властей по предупреждению и прекращению беспо­рядков. Воспрещено опубликовывать без разрешения министра внут­ренних дел содержание и текст всеподданнейших адресов, петиций и записок. Воспрещено оглашение в печати резолюций и постанов­лений всякого рода неразрешенных собраний, съездов и союзов; воспрещены к печатанию статьи, касающиеся изменения основных законов, доказывающие умышленное затягивание правительством обещанной реформы или бесцельность и ненужность ее.

Как ни старалась бюрократия усыпить сознание встревожен­ного, натерпевшегося населения, ей это не удавалось. События начинали приобретать неудержимо-стихийный ход. При зареве по­жаров и при повсеместных крупных экономических потрясениях в тайниках петербургских канцелярий было выработано положение 6 августа [1905 г. — Прим. ред.] о Государственной Думе. Это поло­жение было первым официальным ударом по старому приказному строю, но об умиротворении не могло быть и речи. Дума, постро­енная на представительстве имуществ и подборе наименее созна­тельных элементов населения, Дума, лишенная законодательной власти и действительного контроля над действиями администра­ции, тем более не могла дать стране мира, что эта самая админи­страция, со времени указа 12 декабря 1904 г., с небывалой по­спешностью облекалась все новыми и новыми полномочиями, в корне подрывавшими всякое доверие к искренности правитель­ственных начинаний. В указе 12 декабря говорилось об обеспече­нии законности и в то же время принимались всевозможные меры к явному изгнанию законности из управления. Так, вопреки указу 12 декабря и Высочайше утвержденному мнению Комитета ми­нистров по пункту 1 этого указа, помимо Государственного Сове­та, состоялись следующие, весьма важные законы: 11 января об учреждении С.-Петербургского генерал-губернаторства; 30 мар­та — об упразднении особого совещания о нуждах сельскохозяй­ственной промышленности; 10 апреля — об имущественной от­ветственности сельских обществ и селений за участие членов их в аграрных беспорядках; 3 и 22 мая — об учреждении на Кавказе должности заведующего полицией и о расширении прав Кавказс­кого наместника; 21 мая — о правах и обязанностях товарища министра внутренних дел, заведующего полицией (в силу этого закона возникла диктатура генерал-майора Трепова); 6 июня — об учреждении комитета по земельным делам и о преобразовании министерства земледелия и государственных имуществ в Главное управление землеустройства; 9 июня — об учреждении положе­ния о Совете государственной обороны и преобразовании воен­ного министерства.

Допуская вне законного порядка столь существенную ломку в высших государственных учреждениях, правительство не отказа­лось и от другого внезаконного средства управления — усиленной охраны, резко и весьма справедливо осужденной даже положени­ем Комитета министров. Положение об усиленной охране, в пол­ном объеме или отчасти, с 31 декабря 1904 г. по 25 июля 1905 г. было введено в 48 губерниях, уездах и городах. Но, кроме этого, с 21 февраля 1905 г. по 4 сентября того же года в 23 пунктах (уездах и городах) было введено военное положение, которое, на основа­нии статьи 1 Правил о местностях, объявляемых состоящими на военном положении, может быть вводимо только в местностях, входящих «в район театра военных действий». Какие же «военные действия» происходили за это время в Кутаисской, Бакинской, Тифлисской, Курляндской губерниях или в городах: Баку, Лодзи, Одессе, Эривани, Севастополе, Николаеве, Иваново-Вознессенске и т.д.? Всем известно, что в этих местностях войсками расстре­ливалось на улицах мирное безоружное население, с вопиющим нарушением общих и специальных уголовных узаконений воен­ными судами приговаривались к смертной казни даже несовер­шеннолетние, которым не давали не только помилования, но от­казывали в праве на подачу кассационной жалобы. Это весьма из­вестно, но ведь не такое военное положение предусмотрено законом. Ответом на войну, объявленную бюрократией народу, была почти всеобщая политическая забастовка. В ужасный день 9 ян­варя 1905 г. в самых умеренных партиях была убита надежда на выход из бесправного положения при помощи обращения к влас­ти, и спустя девять месяцев рабочая масса, организованная неиз­вестным комитетом и поддержанная сочувствием широких кругов населения, выступила с решительным требованием политической реформы. Манифестом 17 октября в общих чертах была объявлена реформа. И то светлое, что бесспорно заключалось в основах возве­щенной реформы, было омрачено насилиями администрации. Как бы сметаемая со своего старого поста, администрация ознамено­вала день рождения нового порядка кровавой расправой с мир­ным населением, пользуясь при этом и военными командами, и организованными шайками черной сотни, и священниками-провокаторами, и племенной рознью, и другими в этом роде давно практиковавшимися средствами.

Не приходится удивляться, что в удушливой атмосфере собы­тий 1905 г. положение печати не соответствовало призванию «быть правдивой выразительницей разумных стремлений на пользу Рос­сии». В течение этого периода бесконечных комиссий и неустанно­го заштопывания обветшавшего кафтана русской государственности на печать сыпались безостановочные кары. Печатание объявле­ний было воспрещено «Саратовскому Дневнику». Розничная про­дажа была воспрещена: «Русским Ведомостям», «Руси», «Вечер­ней Почте», «Русскому Слову», «Новостям» и «Слову». Предосте­режения были сделаны: в первый раз — «Вечерней Почте», «Русскому Слову», «Русским Ведомостям» и «Новостям»; во вто­рой раз — «Нашей Жизни» и третье предостережение с приоста­новкой на три месяца — «Нашей Жизни» и «Нашим Дням». При­остановлены были: «Biorneborg Tidning» — на три месяца, «Ново­сти» и «Karjala» — на два месяца, «Русь», «Вечерняя Почта», «Слово» и «Русское Дело» — на один месяц и «Peterburgas Avises» — на неопределенное время. Из провинциальных изданий были приостановлены: «Южное Обозрение» — на восемь дней, «Южное Слово», «Бакинские Известия», «Ежедневный Курьер», «Лодзинский Листок» и «Крым» — на неопределенное время и «Никольск-Уссурийский Листок» — на три месяца. Совсем был закрыт иллю­стрированный журнал «Зритель». Кроме того, в отдельных местно­стях, например Одессе, в Харьковской и Черниговской губерниях, во Владикавказе, воспрещалась розничная продажа номеров газет: «Сына Отечества», «Нашей Жизни» и «Новостей» — или же про­изводилась насильственная выемка их. О деятельности цензурной вакханалии дают представление нижеследующие сообщения: «Харь­ковскому Листку» цензор воспрещал делать перепечатки из «Гу­бернских Ведомостей»; типографии «Южного Слова» не разреша­лось печатание телеграмм Петербургского Агентства о мобилиза­ции; «Самарская Газета», по цензурным условиям, не могла поместить окончания статьи «Союз сельскохозяйственных рабочих в Северной Италии». В июльскую книжку «Русской Старины» не попали «Записки Н. Г. Залесова»; «Вестник Новгородского Зем­ства», по независящим от редакции обстоятельствам, вышел с опоз­данием, причем в запоздавшем № 13 не могли быть помещены статьи: «Несколько слов о крестьянских нуждах» и «Обзор печа­ти», а также ответы на вопросы крестьян о том, что такое бюрок­ратия, интеллигенция, буржуазия, пролетарий, консерватор, ли­берал, народник, социалист, революционер, демократ. Редакция «Сибирского Листка» поместила в черной рамке такое обращение к читателю: «Находя чрезвычайно важным освещение вопроса о земстве в Сибири, мы намерены были привести в подлиннике или более или менее подробной передаче наиболее выдающиеся рабо­ты в этой области, но, к сожалению, по независящим от редак­ции обстоятельствам, мы лишены возможности сделать это». Та же редакция усиленно заполняла места, вычеркнутые цензурой, ги­гантской галошей, рекламой резиновой мануфактуры. Некоторые газеты в подобных случаях заполняли целые столбцы известным обращением Государя к литераторам: «Говорить только правду». Другие же — своими объявлениями о подписке. В латышской газете «Дневной Листок» не была разрешена повесть Куприна «Поеди­нок». В одесских газетах цензурой не были пропущены статьи об избирательном праве в связи с обсуждением акта 6 августа. Томс­кий цензор не пропустил речи Государя 21 июня, обращенной к депутации графа Шереметева. «В Харьковском Листке» не были пропущены статьи об учреждении Государственной Думы и обзор отзывов русской печати о созыве народных представителей. В «Ко­стромском Листке» цензором не пропущены известия о поведе­нии расквартированных казаков, об аграрных беспорядках, эпи­демии брюшного тифа, освобождении японцами сахалинского ссыльнопоселенца Тригони и т.д. В «Южном Крае» цензор не раз­решил печатание объявления о продаже пропущенной цензурою книги профессора Гредескула «Марксизм и идеализм». В «Вестнике Новгородского Земства» было зачеркнуто воззвание общеземской организации о голоде. Из первых номеров газеты «Полтавщины», во главе которой стоит В. Г. Короленко, цензурой было выброшено 1300 строк, а журнала «Русский Рабочий» — большая часть мате­риала. Из октябрьской книжки «С.-Петербургского Земского Вес­тника» было вырезано 20 страниц. Февральская книжка «Мира Божьего» вышла без внутреннего обозрения и статей по текущим вопросам. Такая же участь постигла январскую книжку московско­го журнала «Правда». Июньская и июльская книжки «Русской Мысли» были задержаны, но, характерно для цензорского произ­вола, что после поездки редактора в С.-Петербург целиком были разрешены к выпуску. Первые три номера «Московской Недели», во главе которой стоял незабвенный князь С. Н. Трубецкой, были арестованы. Номера 2, 3 и 4 журнала «Общества врачей в память Пирогова» были задержаны. То же случилось с 3 и 4 выпусками «Записок Московского отделения Императорского русского тех­нического общества».

Вследствие гонения местной цензуры на печать, издания «Севе­ро-западное Слово», «Тамбовский Голос», «Медицинская Беседа» и «Московская Неделя» вынуждены были приостановиться до улуч­шения цензурных условий, которые, по-видимому, нисколько не стесняли органы Шарапова, Берга, Грингмута и других организато­ров избиения интеллигенции, учащейся молодежи, евреев, армян и пр. Даже «прокламации», составленные в этом духе, пользовались покровительством цензуры. Так, свободно распространялись листки «Бессарабской Народной лиги», «Шереметьевского союза», «Народ­ного союза», «Московских соотечественников» и т.д.

В течение 1905 г. книгоиздательство испытывало такой же гнет цензуры, как и повременная печать. Цензурою были задержаны: «Исторические письма» Миртова в издании «Русского Богатства», «Экономическое учение Карла Маркса» К. Каутского в издании фирмы «Молот», «Воскресший Лазарь» — книга М. М. Гаккебуша по польскому вопросу, второй том сочинения Ф. Лассаля в изда­нии Глаголева, «Экономические очерки» А. Н. Баха, «Мертвецы Коммуны» А. Арну, «Промышленная жизнь в Англии XVIII и XIX веков» Д. Седого, «Общество будущего» А. Бебеля, «Всенарод­ное учредительное собрание» Ф. Дана, «Очерки по истории Герма­нии XIX века» А. К. Джилегова и т.д. В Костромской губернии, где открыто полицейские урядники занимались пропагандой избие­ния интеллигенции, губернатор Князев не постеснялся пригро­зить губернской земской управе закрытием санитарно-продовольственного пункта, если на нем будут продаваться издания «Донской Речи», так как эти издания хотя и пропущены цензурой, но не отвечают видам правительства. Подобное изъятие цензурных из­даний практиковалось то тут, то там и дополняло систему цензур­ных запрещений. Правительство торжественно обещало земским учреждениям необходимую самостоятельность, и несмотря на это казанскому земству было не разрешено издание «Казанской Земс­кой Газеты» и оставлено без удовлетворения вторичное ходатай­ство московской губернской управы о разрешении издания цент­рального печатного земского органа. Правительство торжественно обещало устранить ограничительные узаконения относительно «инородцев и уроженцев отдельных местностей», и тем не менее последовали отказы на ходатайства: о переводе Корана на грузин­ский язык, о переводе Евангелия на малорусский язык, о разре­шении Гашид-беку Измайлову издавать в Тифлисе газету «Новое Время» на азербайджанском наречии, Мамед-Аге Мустафе-Али-оглы-Великову издавать газету на турецко-азербайджанском наре­чии, доктору Липе издавать для народа популярно-медицинскую газету «Лекарский Порадник».

Неискренность правительственных обещаний подтвердилась, между прочим, и тем, что простой вопрос о свободе печати, раз­решимый в одно заседание, в комиссии Кобеко угрожал превра­титься в неразрешимую проблему. После ничтожного облегчения печати по положению Комитета министров, о чем уже было упо­мянуто выше, последовало Высочайше утвержденное 23 мая 1905 г. мнение Государственного Совета, в силу которого, во-первых, издателям и редакторам газет и журналов, подвергнутых, вслед­ствие троекратного предостережения, временной приостановке, разрешено в продолжение приостановки выдавать подписчикам издания, выпускаемые другими лицами; во-вторых, прежде тре­бовавшееся согласие губернатора на передачу от одного издателя к другому повременного листка объявлений заменено простым уве­домлением губернатора; в-третьих, министру внутренних дел пре­доставлено, в видах ограждения общественного порядка, входить в Сенат (по 1-му департаменту) с представлениями о прекраще­нии повременного издания, подлежащего предварительной цензуре или изъятого из нее, хотя бы ему не было сделано ни одного предосте­режения, и одновременно с таким представлением приостанавли­вать издание собственной властью впредь до воспоследования ре­шения Сената; в-четвертых, у министра внутренних дел было от­нято право прекращать подцензурные издания сроком до 8 месяцев и, в-пятых, коллегия из министров внутренних дел, народного просвещения и юстиции, обер-прокурора Святейшего Синода и представителя заинтересованного ведомства была лишена права приостановки всех вообще повременных изданий. Льготы, предос­тавленные первым и вторым пунктами, очевидны по своей нич­тожности без всяких комментариев. Пункты четвертый и пятый являются отменою статей 148 и 154 Устава о цензуре и печати как логическое последствие пункта пятого, который и составляет, соб­ственно говоря, сущность узаконения. Останавливаясь на этой сущ­ности, нельзя не признать, что, при медленности разбирательства дел в Сенате, при полной неудовлетворительности процедуры в первом департаменте и при фактической безответственности у нас администрации, замена коллегиального приостановления повре­менного издания единоличным усмотрением министра внутрен­них дел нисколько не улучшила положение печати. Однако и пос­ле этого узаконения прошло около пяти месяцев, а разгром прес­сы все продолжался, пока, наконец, над морем крови и грудою трупов не вознесся манифест 17 октября. Первым же пунктом ма­нифеста населению были дарованы «незыблемые основы граждан­ской свободы на началах действительной неприкосновенности лич­ности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Мы видели, что не раз нарушались хорошо разработанные конституции, мани­фест же не конституция, и из него легко выкроить законы, нис­колько не соответствующие провозглашенным основам. Так, на­пример, уже случилось с манифестами 12 декабря 1904 г. и 18 фев­раля 1905 г. Да, наконец, и всеподданнейший доклад графа Витте, появившийся одновременно с манифестом, оставлял место для сомнений в искренности и прямоте намерений правительства. Тот же государственный деятель за несколько дней до манифеста зая­вил, что правительству никто не верит, так как оно всегда одною рукою отнимает то, что дает другою. Граф Витте был прав не только относительно прошлого, но оказался своего рода прорицате­лем будущего. В день объявления манифеста и в последующие за­тем дни в столицах и в провинции мирное население, доверчиво воспользовавшееся правом свободы собраний и слова, расстрели­валось так же, как и до манифеста. Характерно, что накануне 17 ок­тября шефом русской полиции генерал-майором Треповым был издан приказ разгонять сборища, не жалея боевых патронов. По­добный приказ был повторен и на другой день по объявлении граж­данской свободы. Проходили дни, число расстрелянных патронов увеличивалось, а вместе с тем возрастало и количество убитых и искалеченных, но об ответственности главного организатора этих преступлений и его сообщников не возникало никакой речи.

Циркулярным распоряжением Главного управления по делам печати от 19 октября, сообщенным губернаторам, цензурным ко­митетам и отдельным цензорам, было указано, что «цензурному ведомству в настоящее время надлежит прежде всего принять в основу своей деятельности к руководству наше уголовное законо­дательство, предусматривающее целый ряд преступлений, кото­рые могут быть совершаемы посредством печати, а также согласо­ванные с уголовными законами статьи Цензурного устава». Циркуляр обязывал цензоров «сообразоваться с новыми условиями, в которые поставлена печать и личным тактом и полным устране­нием каких-либо требований, не основанных на законе, избегать возможности всякого рода несправедливых нареканий». В случае появления в повременных изданиях статей, заключающих призна­ки преступления, цензорам вменялось, кроме сообщения об этом Главному управлению в порядке 1213 статьи Устава уголовного суда, безотлагательно доводить до сведения местного прокурорс­кого надзора, от которого будет зависеть возбуждение против ви­новных уголовного преследования на точном основании 297 ста­тьи Устава уголовного суда. Независимо от этого были объявлены отмененными все циркулярные распоряжения, изданные на осно­вании 140 статьи Устава о цензуре и печати. Следовательно, при­веденным циркуляром немного ограничивался произвол админи­страции, но, как справедливо было сказано в самом циркуляре, «впредь до издания закона все законоположения, определяющие деятельность учреждений и лиц цензурного ведомства, остаются в полной силе». Неизвестно, когда последовал бы новый закон о печати. Быть может, для выработки его потребовалось бы еще не менее 9 месяцев, как это случилось с комиссией Кобеко. Не веря больше в тех добрых улит, которые едут, но когда-то будут, деяте­ли печати судьбы последней взяли в свои руки. Петербургские га­зеты 22 октября вышли без представления в цензуру согласно решения союза для защиты свободы печати. В союз вошли следующие издания: «Новое Время», «Слово», «Новости», «Биржевые Ведомо­сти», «Русь», «Сын Отечества», «Наша Жизнь», «Русская Газета», «Петербургская Газета», «Петербургский Листок», «Свет», «St. Petersburger Zeitung», «Der Freund», «Das Leben», «St. Petersburger Herold», «Kraj», «Право», «Юрист», «Вестник Знания», «Неделя», «Зритель», «Исторический Вестник», «Журнал для всех». Союз для защиты свободы печати не ограничился бесцензурным выпуском газет, он заявил еще правительству о необходимости следующих мероприятий:. I. Издание нового закона на следующих основаниях:

1) явочный порядок для возникновения изданий и отмена залогов;

2) отмена предварительной (т.е. до напечатания) и запретительной (т.е. до выхода в свет) цензур; 3) ответственность за общие преступ­ления, совершенные путем печати, исключительно по суду, с под­судностью суду присяжных. П. Впредь до издания указанного выше общего закона установить: 1) отмену предварительной цензуры всех видов для всех повременных изданий, книг и брошюр на всех язы­ках; 2) отмену требования предъявлять в цензуру номера повремен­ных изданий ранее сдачи их на почту, а книг и брошюр — ранее выпуска их в свет; 3) отмену положения взысканий в администра­тивном порядке, а равно и задержание и воспрещение книг в том же порядке; 4) сложение всех ныне наложенных взысканий со всеми их последствиями; 5) отмену права администрации изымать из обсуж­дения те или иные вопросы. III. Не дожидаясь издания нового общего закона о печати, в самом непродолжительном времени ввести явоч­ную систему для открытия повременных изданий, вместо нынешней, концессионной. IV. Впредь до пересмотра уголовных законов о печати признать, что никто не может подлежать ответственности за самое содержание высказываемых им мнений, если только этим не совершается какого-либо общего преступления (оскорбления, нару­шения прав третьих лиц, призыва к преступлению, нарушения об­щественной нравственности и т.п.).

В Москве образовался подобный же союз, в который вошли представители повременных изданий, книгоиздательских фирм, союза типографских рабочих и общества деятелей печати. Москов­ские газеты, так же как и петербургские, были выпущены без пред­ставления в цензуру. Примеру обеих столиц последовали Саратов, Екатеринослав, Одесса и другие города.

Фактически печать освободилась от двухвекового рабства. Ос­тается добиться юридического освобождения. Им будет увенчано общее раскрепощение русской жизни. Разбросанную, разнопле­менную, разноверную, но свободную Русь ждет светлое будущее.


© 2001 - 2003, Отделение журналистики ФилФ ТГУ.