Эпоха великих реформ реакция, разгром печати, образцы цензурного гнета; новейшее освободительное движение и завоевания в области печати
Временные правила 6 апреля 1865 г. почти были скопированы с законов о печати Франции мрачной эпохи «белого террора» при Людовике XVIII и полицейского безумия Наполеона III. И прав был автор статьи, помещенной в «Библиотеке для Чтения», который писал: «Над проектом комиссии (князя Оболенского) уже трудится новая комиссия. Вероятно, новая комиссия с того именно и начнет, что припишет все неудачи старой именно ее слишком глубокому знакомству с чужестранными законодательствами о печати. Но если она и сама обладает этой эрудицией в такой же степени, то есть еще надежда, что она поймет и по достоинству оценит величайший недостаток всех этих законодательств». Валуевская комиссия не хотела понять указанных опасностей и двинулась по проложенному пути еще дальше. Проект, слегка измененный, стал законом. «Современник», оценивая значение последнего и констатируя его близкую связь с французским законодательством, между прочим, замечал пророчески: «И у нас, сколько можно предполагать, администрация будет преследовать преступления печати гораздо чаще своими административными мерами, чем судом, а потому ей особенно нужно остерегаться тех подводных камней, на которые наткнулась французская по своей неосторожности и крайнему произволу».
Администрация, зараженная чрезмерной подозрительностью, не замедлила проявить себя в целом ряде поспешных пристроек к новому зданию закона 6 апреля. Так, законом 17 октября 1866 г. редакциям и сотрудникам газет и журналов, подвергнутых, вследствие троекратного предостережения, временной приостановке, воспрещено в продолжение такой приостановки издавать хотя и не повременное, но от имени тех же редакций, издание. В следующем году 13 июня печатание постановлений земских, дворянских и городских общественных и сословных собраний, произносимых там суждений и речей и вообще отчетов о перечисленных заседаниях поставлено в зависимость от разрешения местного губернского начальства. А. Е. Тимашев, сменивший Валуева весной 1868 г., в том же году 14 июня провел в Комитете министров положение, предоставившее министру внутренних дел право запрещать по его усмотрению розничную продажу газет. Представление об этом прошло в качестве временной меры, а также ввиду наступления вакации в Государственном Совете. И в этом случае не обошлось без ссылок на подобные же полномочия во Франции и Пруссии. Временное правило так и осталось временным, хотя меньшинством Государственного Совета было указано, что «для утверждения в обществе понятия о святости закона всякое дополнение или изменение к нему должно быть делаемо не иначе, как в законодательном порядке».
По Высочайшему повелению 2 ноября 1869 г. была учреждена особая комиссия, на которую было возложено «вооружить как административную, так и судебную власть надлежащей силой для отвращения вредного влияния, могущего произойти от необузданности и неумеренности печатного слова». Председателем Комиссии был назначен главноуправляющий Вторым отделением собственной Е. И. В. Канцелярии князь С. Н. Урусов. Последнее заседание ее состоялось 6 ноября 1871 г. Выработанный ею проект имел в виду значительные смягчения законов о печати. Между прочим, было предположено ограничить срок действия предостережений 15 месяцами. Однако проект не получил дальнейшего хода в законодательном порядке. Этому, по-видимому, воспрепятствовали начавшиеся политические процессы, которые охранителями были поставлены в связь с «вредной» литературой. Пользуясь благоприятной конъюнктурой, министр внутренних дел А. Е. Тимашев поспешил войти в Государственный Совет с представлением о новых ограничениях печати. Это представление получило силу закона 7 июня 1872 г. и в настоящее время составляет статьи 149—153 Устава о цензуре и печати (издания 1890 г.). Таким образом, министру внутренних дел было предоставлено право задерживать бесцензурные издания впредь до окончательного запрещения выпуска их в свет Комитетом министров. Независимо от задержания подобных изданий, могло быть возбуждено судебное преследование виновных, если в задержанном сочинении или номере повременного издания будет усмотрено преступление. Кроме того, промежуток времени между представлением издания в цензуру и выпуском его в свет увеличен для книги до 7 дней, для повременных изданий — до 4 дней.
Не прошло и года, как министр внутренних дел опять вошел с представлением в Комитет министров, которым было испрошено Высочайшее соизволение на внесение министерского законопроекта в Государственный Совет. В 1873 г. 16 июня состоялся действующий до сих пор закон (статьи 140 и 156 Устава о цензуре и печати), на основании которого министр внутренних дел получил право воспрещать повременным изданиям печатать и обсуждать какой-нибудь вопрос государственной важности; в случае нарушения требования министра, издание может быть приостановлено на три месяца. Министерский проект имел в виду весьма широкое право на воспрещение оглашения в печати «какого-либо дела или вопроса», но Государственный Совет сузил испрашиваемые полномочия, ограничив их «каким-либо вопросом государственной важности». Предоставляя министру внутренних дел столь исключительные полномочия, Государственный Совет, как значилось в мотивах к его мнению, «принял во внимание, что в существующих законоположениях о печати не предвидены случаи, когда, по высшим правительственным соображениям, представляется необходимым, чтобы периодическая печать в течение некоторого времени не касалась какого-либо вопроса внешней или внутренней политики, гласное обсуждение которого могло бы быть сопряжено со вредом для государства. Между тем опыт, и весьма еще недавнего времени, доказал, что подобные случаи встречаются, и за неимением закона, в силу коего обсуждение государственного вопроса могло бы быть возбранено, оказалось необходимым испрашивать каждый раз особые по этому предмету Высочайшие повеления. Ввиду очевидного неудобства облекать именем Его Императорского Величества распоряжения, не предуказанные в законе, Государственный Совет признал нужным пополнить вышеозначенный пробел законодательства, определив в особом постановлении порядок извещения редакторов периодических изданий о неоглашении того или другого вопроса государственной важности. Изданием этого постановления, созидающего законную основу для распоряжений, неизбежно вызываемых иногда высшими интересами государства, нисколько не стесняются те пределы, в которых доныне предоставлялось печати обсуждать политические и общественные вопросы. Новое постановление, по своему разуму и цели его, может иметь применение лишь в обстоятельствах чрезвычайно редких. Нет сомнения, что органы печати, правильно понимающие призвание свое служить пользам отечества и сами собой, без всякого понуждения, подчинялись бы в сих обстоятельствах приглашению правительства. По сему особое о сем правило и взыскание за неисполнение оного может относиться лишь к тем, совершенно исключительным, однако, как показывает опыт, возможным случаям, когда одно чувство долга и нравственной ответственности не удержит от опасной по своим последствиям нескромности».
Сумел ли министр внутренних дел отнестись к предоставленным ему полномочиям с осторожностью, на необходимость которой было указано Государственным Советом? Постараемся ответить на поставленный вопрос некоторыми данными из истории применения статьи 140 Устава о цензуре и печати. В 1873 г. было воспрещено бесцензурным изданиям касаться поездки графа П. А. Шувалова в Лондон; 28 декабря того же года было воспрещено сгруппировать под общей рубрикой известия о неурожае и с ним связанных явлениях. Это воспрещение было подтверждено 9 января следующего года. 30 апреля 1874 г. состоялось запрещение перепечатывать из официального указателя заглавия книг, недозволенных иностранной цензурой; 15 июня того же года воспрещено касаться греко-униатских дел в Холмской Епархии; 21 октября воспрещено печатание статьи против Академии Художеств, в связи с отказом художника Верещагина от звания профессора; 25 октября воспрещено что-либо печатать о деятельности профессора И. Ф. Циона и о волнениях в Медико-Хирургической Академии. В 1875 г. состоялись воспрещения по следующим случаям: 31 января по поводу самоубийства Порфирия Ламанского; 5 апреля по делу Майкова и Крестовской и о столкновении поручика Крестовского с присяжным поверенным Соколовским; 15 июля о самоубийстве действительного статского советника Лампе; 22 октября о слухах по поводу заминки в делах Торгового Дома Терещенко; 18 ноября о беспорядках в Технологическом Институте и уволенных студентах Варинском и Кауфмане; 28 декабря о смерти Петра III, описанной в разрешенной к напечатанию в XXV томе «Истории России» Соловьева. В 1876 г. запрещено было упоминать в печати: 20 февраля — об упразднении лифляндского, эстляндского и курляндского генерал-губернаторств; 21 апреля — о судебном разбирательстве по делу поручика Крестовского; 8 июня — о судебном ведомстве в привислинском крае в связи со статьей в № 67 «С.-Петербургских Ведомостей»; 7, 8 и 11 октября и 6 ноября — о каких-либо всеподданнейших адресах и коллективных заявлениях. В 1877 г. к числу вопросов государственной важности были отнесены: 25 января — коллективное заявление профессоров Казанского университета против профессора Московского университета Любимова и 16 февраля — полемика по делу профессора Любимова. В 1881 г. в ту же категорию вопросов были отнесены: 3 апреля — сообщение о самоубийстве члена Государственного Совета Л. Макова; 21 апреля — известие о выходе в отставку графа Лорис-Меликова, Д. Милютина и А. Абазы. С 1882 по 1889 г. распоряжения по делам печати были направлены к тому, чтобы замолчать и принизить великие реформы Александра II — крестьянскую, земскую, судебную, городскую и др. В 1889 г. было воспрещено печатать: 27 апреля — статьи о городских выборах: 8 сентября — о тарифном вопросе; 23 сентября — о злоупотреблениях в Кредитном Обществе. В 1890 г. 26 января — статьи о растрате земских сумм в Калужской губернии; 11 февраля—о сыне английского посланника Мориера; 8 марта — о гимназиях и учебной системе в них; 11 марта — о студенческих волнениях в Петровско-Разумовском институте и Московском университете; 28 марта — о «Крейцеровой Сонате» графа Л. Толстого; 7 мая — о дирекции Императорских театров; 18 мая — о предстоящем 25-летии закона о печати; 8 ноября — о протесте против «какого-то мнимого угнетения евреев»; 9 ноября — о хлебных тарифах. В 1891 г. 19 апреля — о продаже капсюлей Матико и К°; 18 июня — о таможенном тарифе; 27 июня — о заболеваниях холерой; 1 августа — воззвание о пожертвованиях в пользу переселенческого фонда евреев; 12 ноября — воззвание о сборах в пользу голодающих. В 1892 г. 30 января — о разногласиях между министром путей сообщения Гюббенетом и железнодорожным инспектором, полковником Вендрихом; 23 марта — о болезни председателя Кабинета министров Н. X. Бунге; 13 июня — о появлении холеры; 1 сентября — о самоубийстве офицера, князя Крапоткина; 23 сентября — о случае с помощницей надзирательницы лазарета Павловского Института; 24 сентября — об убийстве сотника Иловайского сотником Жеребковым; 25 сентября — о драке между генералами Розенкампфом и Свистуновым; 23 ноября — о пересмотре гимназического курса; 29 ноября — о распоряжениях Воспитательного Дома и о беспорядках в зубоврачебной школе Важинского. В 1893 г. 13 января — о беспорядках на Рождественских акушерских курсах; 4 февраля — о публичной лекции художника В. В. Верещагина; 1 марта — о гимназисте Литвинове; 16 марта — о покушении на убийство московского городского головы Алексеева; 19 марта — об отравлении лаборанта С.-Петербургского университета Хамонтова; 4 мая — о самоубийстве врача Кондратьева; 13 сентября — о дуэли двух офицеров с князем Накашидзе; 23 сентября — о положении дел страхового общества «Россиянин»; 10 ноября — о деле по оскорблению полицейского пристава Брикингофа; 7 декабря — о деле казанского полицеймейстера Панфилова; 28 декабря о скоропостижной смерти лейтенанта Шведе и покушении на самоубийство поручика Геркуна. В 1894 г. было воспрещено сообщать: 20 января — о несчастии в семействе доктора Вельяминова; 26 марта — о 750-летнем юбилее г. Москвы; 19 мая — об убийстве генеральши Болдыревой; 14 октября — о крестьянине-толстовце Евдокиме Дрожжине, умершем в воронежской городской тюрьме, и т.д.
Несмотря на длинный до утомительности ряд фактов, мы все же привели небольшую часть случаев, в связи с которыми бесцензурная печать получала предупреждения не писать о том-то, не касаться того-то. Как видно, министры широко пользовались статьей 140 Устава о цензуре и печати и в вопросы «государственной важности» обращали дуэль офицеров, самоубийство дочери врача, должностные преступления станового пристава, несостоятельность торгового дома и т.д. и т.п. Все, что могло выставить в настоящем свете безнаказанный произвол даже низших агентов правительства, или пригвоздить отдельных покровительствуемых лиц к позорному столбу нравственной ответственности перед общественным мнением, или, наконец, раскрыть ту или другую язву бюрократического механизма, все это становилось запрещенной областью русского табу. Законодательство о печати неразрывно переплетается с общей политической жизнью страны. В самом деле, как известно, за платоническим увлечением «шестидесятников» Фурье, Сен-Симоном, Луи-Бланом и другими представителями разных оттенков социализма, «семидесятники» выдвинули народничество, от которого на первых же порах откололась боевая фракция, поставившая себе задачу непосредственной борьбы с правительством. Недоделанность «великих реформ» и даже чувствительное возрастание реакции послужили питательной средой для этого нового течения русской политической идеологии. Осенью 1869 г. в замерзшем пруде при Петровской земледельческой академии был найден труп убитого студента Иванова. Это послужило поводом к возникновению обширного уголовно-политического процесса, известного под именем «Нечаевского». Следствием была выяснена наличность в России разветвленного революционного общества. Известный князь Мещерский вместе с другими обскурантами забил тревогу. Началась беспощадная реакция, но революционная агитация не только не отступила перед исключительными мероприятиями правительства, а наоборот, взятая в руки заграничных руководителей и петербургского кружка «Чайковцев», развила еще более энергичную устную и печатную пропаганду. Репрессии, казалось, только воодушевляли революционеров и вербовали для них разного рода пособников. Возникло знаменитое дело Долгушина, Дмоховского и др., за ним процесс московских пропагандистов, или так называемый процесс 50-ти. Затем последовало дело о демонстрации 6 декабря 1876 г. на Казанской площади; в конце 1876 г. и в начале 1877 г. много шуму наделало дело «О преступной пропаганде в Империи», или процесс 193-х. Этот последний процесс, с одной стороны, раскрыл перед обществом вопиющий произвол административного сыска, с другой — показал правительству, что независимый суд не может быть орудием политики. В 1878 г. 24 января раздался выстрел Веры Засулич, направленный в петербургского градоначальника генерала Трепова, по распоряжению которого был подвергнут телесному наказанию политический заключенный Боголюбов. Провинциальная девушка с испуганной совестью, не знавшая даже того, за кого она мстила, была оправдана судом. Оправдание было встречено сочувственно в самых широких кругах общества. В самый день оправдания, 31 марта 1878 г., у здания судебных установлений была произведена сочувственная демонстрация, которая стоила жизни студенту Сидорацкому. Ровно через шесть недель после этого последовала ломка судебных уставов: преступления против порядка управления и должностных лиц были изъяты из компетенции суда присяжных. Однако программа революционеров становилась все более и более «действенной»: на белый террор они отвечали кровавым. Так, 26 мая 1878 г. в Киеве был убит жандармский офицер барон Гейкинг; 4 августа 1878 г. убит шеф жандармов генерал-адъютант Мезенцев; 9 февраля 1879 г. — харьковский губернатор князь Крапоткин; 14 марта того же года было совершено покушение на убийство шефа жандармов генерал-адъютанта Дрентельна; 2 апреля и 19 ноября 1879 г. и 5 февраля 1880 г. произошли покушения на цареубийство; 20 февраля 1880 г. совершено покушение на жизнь графа Лорис-Меликова. Печальное событие 1 марта 1881 г. замкнуло цепь указанных нами и других не упомянутых террористических актов. Все это внесло в правящие сферы неверную мысль о связи террористической деятельности с «излишествами» реформ Царя-освободителя. Обезумевшая от страха реакционная клика вопила о петле и эшафоте. Добровольный сыск органов прессы известного направления ставил в первую очередь мероприятий против крамолы обуздание либеральной прессы. Однако с назначением в начале сентября 1880 г. графа Лорис-Меликова на пост министра внутренних дел от прессы как бы начала отодвигаться угрожавшая ей опасность. Уже в последних числах октября того же года для выработки законоположений о печати была учреждена, под председательством графа П. А. Валуева, бывшего министра внутренних дел, комиссия, в которую вошли наиболее влиятельные государственные люди: князь С. Н. Урусов, граф А. Т. Лорис-Меликов, М. С. Каханов, К. П. Победоносцев, Е. В. Фриш и др. В заседание комиссии были приглашены редакторы десяти столичных газет и журналов. Представители печати единодушно высказались за подчинение ее исключительно суду и закону. Событие 1 марта 1881 г. помешало дальнейшему ходу работ этой комиссии. Ставши в 1882 г. во главе министерства внутренних дел, граф Д. А. Толстой, руководясь «исключительными обстоятельствами того времени», не замедлил внести в Комитет министров проект временных правил о печати, повлекших за собой еще новые стеснения. «Впредь до изменения в законодательном порядке действующих узаконений» 27 августа 1882 г. Высочайше утвержденным положением Комитета министров были введены временные правила, составляющие в настоящее время статью 136 и примечания к статьям 144 и 148 Устава о цензуре и печати (издания 1890 г.).
В силу этих правил редактору повременного издания, во-первых, может быть совсем запрещено продолжать издание, если оно вызвало третье предостережение; после же шестимесячной приостановки возобновляемое издание обязано представлять корректурные листы в цензуру не позже 11 часов вечера накануне дня выпуска в свет. Срок подобной «корректурной» цензуры зависит от усмотрения министра внутренних дел. Во-вторых, редакции повременных изданий, выходящих без предварительной цензуры, обязываются, по требованию министра внутренних дел, сообщать звания, имена и фамилии авторов помещенных статей. В-третьих, вопросы о совершенном прекращении подцензурных и бесцензурных изданий или о бессрочной приостановке их, с воспрещением редакторам и издателям быть впоследствии редакторами и издателями, предоставляются разрешению министров внутренних дел, народного просвещения, юстиции и обер-прокурора Святейшего Синода при участии, сверх того, и тех министров или главноуправляющих, которыми возбуждаются вопросы.
Новелла[1] 27 августа 1882 г. лишила печать последней видимости судебной защиты и поставила редакторов и издателей повременных изданий под Дамоклов меч пожизненного ограничения личных прав и лишения имущественных по одному административному усмотрению. Дальше идти по пути разгрома некуда, и при последующих репрессиях мысль неизбежно должна была вращаться в очень темном кругу второстепенных мероприятий. Так, положениями Комитета министров 1882 и 1883 гг. лицам, состоящим на государственной службе, воспрещено принимать участие в повременных изданиях. Это запрещение, главным образом, угрожало провинциальной прессе. Известно, что среди крупных представителей бюрократического мира столиц немало встречается имен, причастных ко всевозможным изданиям. Также общеизвестно, какие пути в нашей литературе прокладывают генерал-лейтенант Богданович, статс-секретарь Куломзин, сенатор Шванебах, действительные статские советники Гурьев, Гулишамбаров и др. Менее связанные служебным положением и не соблазняемые слишком широкими перспективами, провинциальные чиновники могли бы иметь большое значение в деле возбуждения самосознания в наших захолустьях, вообще бедных интеллигенцией. Но некоторые из них должны были поневоле устраниться от местной печати, другие укрылись под псевдонимами. Далее, положение Комитета министров 28 марта 1897 г. поставило в зависимость от разрешения министра внутренних дел переход периодических изданий от одного издателя к другому. Таким образом отменялась 122 статья Устава о цензуре и печати, на основании которой право собственности на периодическое издание переходило от одного лица к другому без предварительного согласия администрации, лишь с соблюдением единственного требования о своевременном заявлении о том Главному управлению по делам печати.
Непрерывно усиливавшийся разгром печати вызвал в деятелях последней мысль обратиться к Государю с всеподданнейшим ходатайством о принятии литературы «под сень закона, дабы закону лишь подчиненное и от непосредственного воздействия цензуры светской и духовной законом же огражденное, русское печатное слово могло, в меру своих сил, послужить славе, величию и благоденствию России». Коллективное ходатайство было подписано 8 января 1895 г. 114 учеными, литераторами и публицистами Петербурга и Москвы. Представление коллективной записки было возложено на известного профессора В. А. Бильбасова, исполнившего эту миссию 24 февраля. Записка была рассмотрена министром внутренних дел И. П. Дурново, министром юстиции Н. В. Муравьевым и обер-прокурором Святейшего Синода К. П. Победоносцевым. Те, кому собственно и нужна система народного затмения, нашли записку не заслуживающею внимания, и 12 марта 1895 г. об этом было через околоточного Литейной части сообщено В. А. Бильбасову. Но чтобы в обществе не укрепилось мнение о враждебном отношении правительства к литературе, состоялось учреждение особого академического комитета, в распоряжение которого должно ежегодно отчисляться из государственного казначейства 50 000 рублей на воспособление нуждающимся ученым, литераторам и публицистам.
В дальнейшей регламентации печати министерство внутренних дел вступило на путь распространительной интерпретации ранее изданных законоположений. Так, в 1897 г., в нарушение точного смысла статьи 6 Устава о цензуре и печати, сборники статей оригинальных и переводных подчинены предварительной цензуре, хотя бы они были объемом не менее десяти листов в одном случае и двадцати в другом. В следующем году 7 августа министерство попробовало разъяснить, как нужно понимать выражение «печатный лист». Так как в законе не устанавливается размера печатного листа, а между тем от того или другого представления об этих размерах зависит вопрос о праве на издание книг без предварительной цензуры, то Главное управление по делам печати 18 мая 1867 г. разъяснило, что «величина печатного листа и его долей измеряется шириной и длиной печатного набора страницы, выраженными в типографских квадратах». Для «главных форматов, в которых издаются бесцензурные книги», были «назначены нормальные размеры» ширины, а «длина набора должна быть не менее как в полтора раза более ширины». При этом министерством внутренних дел утверждена была «особая мерка в форме линейки», на которой означены все размеры «печатного листа», а также составлена «таблица форматов». На каждый квадрат длины набора должно приходиться не менее 3 строк. При квадратной системе издатель был обязан соблюсти лишь минимум указанного набора и, в очень широких размерах меняя формат издания, мог освобождаться от предварительной цензуры. Такой порядок оставался в силе в течение слишком 30 лет. Но вот 7 августа 1898 г. министр внутренних дел «признал необходимым предложить столичным цензурным комитетам при определении в означенных случаях величины печатного листа (при пропуске бесцензурных изданий) руководствоваться количеством печатного набора (шрифта), полагая таковой в 33 000 букв в листе». Какое серьезное ограничение вводилось этим разъяснением, станет ясно, если принять во внимание сообщение сенатора А. Л. Боровиковского[2], что, по правилам 1867 г., выбрав известный шрифт и формат, можно было выпустить без предварительной цензуры книгу в 10 листов с набором в листе не менее 11 000 букв. Следовательно, при помощи простого «толкования» закона министром внутренних дел предварительная цензура захватила область ровно втрое более значительную, чем какая ей была отведена законом. С конца 1896 г. редакторы вновь возникших бесцензурных повременных изданий стали утверждаться лишь в качестве временных, которых администрация могла устранить во всякое время и без объяснения причин. Со второй половины 1890-х годов входит в практику приостанавливать и даже прекращать повременные издания без предостережений. Немаловажное значение представляет также толкование министерством статьи 178 Устава о цензуре и печати Эта статья предоставляет министру внутренних дел право «указывать местным полицейским начальствам, при выдаче оными дозволений на розничную продажу на улицах, площадях, станциях железных дорог и в других публичных местах и торговых заведениях разного рода дозволенных книг и повременных изданий, отдельными номерами, те периодические издания и отдельные брошюры, которые не должны быть допускаемы в розничной продаже». В статье 177 того же Устава говорится: «Продажа всех дозволенных книг и разного рода повременных изданий отдельными номерами не в лавках, а на улицах и площадях, равно как и в разнос, дозволяется всякому без различия, с тем только, чтобы желающие производить уличную и разносную продажу — имели сверх установленного для такой торговли существующими правилами, свидетельства, дозволение местного полицейского начальства на производство сего промысла». Итак, из сопоставления точного смысла этих статей следует, что розничная продажа печатных произведений, выпущенных в свет с соблюдением цензурных правил и при самом выходе или спустя известное время не изъятых в порядке, например, 180 статья Устава, может быть воспрещена, если только эти произведения продаются «не в лавках». В силу концессионного характера издательской деятельности, редакции имеют право распространять все свои произведения, вообще не запрещенные цензурой. Книжные магазины и лавки также пользуются законным правом (статья 179 Устава) «держать у себя и продавать все не запрещенные издания, напечатанные в России». Ясно, что редакции и книжные магазины совершенно произвольно лишаются права продавать отдельные номера изданий не конфискованных. К логической интерпретации приходит еще на помощь систематическое толкование. В главе об административных взысканиях о воспрещении розничной продажи не говорится ни слова. Подобное воспрещение, т.е. статьи 177 и 178, находится в отделе третьем главы второй, носящей титул: «О книжной торговле». К вопросу о произвольности воспрещения розничной продажи нужно добавить указание на полную неравномерность этого взыскания. Газету с большой розничной продажей оно подвергает убытку весьма значительному, выражающемуся в тысячах рублей. Наоборот, издания, не развившие розничной продажи, платятся всего лишь несколькими десятками рублей.
Остается еще упомянуть о положении подцензурной прессы. За исключением «Киевлянина» и харьковского «Южного Края», все провинциальные повременные издания находятся под предварительной цензурой, которая, по общему правилу, возлагается на вице-губернатора, одного из советников губернского правления или чиновника особых поручений, в редких случаях — на отдельных цензоров. Само собой разумеется, что, благодаря подобной близости цензоров к губернской администрации, «сор из избы не выносится»: местная пресса лишена всякой возможности говорить о внутренних делах своего района. По установившемуся порядку в газете данного района находят себе место известия о соседнем и наоборот. Тем не менее административные взыскания сыплются и на эти органы, если в них усматривается «вредное направление». В чем заключается последнее, всецело зависит от усмотрения администрации. Но интереснее всего то, что к подцензурным изданиям было применено взыскание за нарушение распоряжений, обязывающих печать не касаться некоторых вопросов. Впервые это произошло с «Нижегородским Листком» в 1899 г. Распоряжения об изъятии некоторых вопросов из обсуждения сообщаются только изданиям, выходящим без предварительной цензуры (статья 156), и еще, конечно, цензорам. Подцензурные издания этих распоряжений не знают. Следовательно, на них возложена ответственность за недосмотр цензора. Да, наконец, и самая кара за вредное направление не может быть не чем иным, как взысканием за вину цензора. От последнего зависит не пропускать статей, создающих вредное направление. Если он этого не делает и если подвергается ответственности в конце концов не он, а издание, то ясно, что по делам печати отвергается основной принцип карательного права: «Nullum crimen, nulla paena sine lege»[3]. Следует еще заметить, что подцензурные издания караются строже бесцензурных: они приостанавливаются не на шесть, а на восемь месяцев! Положение провинциальной прессы не легче и в том случае, когда местных цензоров заменяют так называемые «отдельные». С давних пор отдельные цензоры существовали в Риге, Ревеле, Дерпте, Митаве, Киеве, Вильне, Одессе и Казани. По закону 8 июня 1903 г., они были назначены еще в семи городах: Владивостоке, Екатеринославе, Нижнем Новгороде, Ростове-на-Дону, Саратове, Томске и Харькове. Многочисленные сообщения о деятельности этих местных агентов Главного управления по делам печати указывают на то, что в большинстве случаев отдельные цензоры ложатся на печать более тяжелым гнетом, чем губернские чиновники. Высокое служебное положение вице-губернатора и основательная осведомленность в настроении руководящих сфер дает ему смелость пренебрегать некоторыми «излишествами» местной прессы, между тем как отдельный цензор всегда должен балансировать между настроением в Петербурге и взглядами местной губернской администрации. Ввиду же неизвестности для него и того и другого, он должен постоянно «стараться», и действительно старается, превосходя в своем усердии всякую меру. Но если при всяких цензорах положение провинциальной печати тягостнее, чем бесцензурной столичной, то это всецело объясняется особенным значением провинциальной жизни. Ведь огромную Россию составляет провинция, а не столицы. Сто сорок миллионов живут за пределами последних, живут и стонут в тисках обветшалого режима, в ярме беззакония и произвола. Местная печать была бы гигантским рупором, через который этот стон передавался бы по всей России на тысячу ладов и аккордов. Но убирают рупор, и все «мовчит, бо благоденствует». Не слышно голосов из провинции, и «свободная» столичная печать неизбежно должна вращаться в области теорий, умозрений и «сдержанных» суждений о благодетельной работе государственных учреждений. Таким образом, подрубая корни печати, правительство обесцвечивает и верхушки ее. Это хорошо понимали во Франции и потому всячески тормозили развитие провинциальной прессы.
На протяжении нескольких десятилетий единственным мероприятием в пользу печати можно считать закон 4 июня 1901 г. о предельных сроках действия предостережений. На основании этого закона, первое предостережение, при отсутствии других, сохраняет силу в течение года. Если в течение этого последнего времени получится второе предостережение, то действие их сохраняется два года, по истечении которых, при отсутствии третьего предостережения, издание освобождается от полученных предостережений. Заметим, что вопрос о погасительной давности в отношении предостережений был выдвинут комиссией князя Урусова еще за 30 лет до издания закона 4 июня[4]. Впрочем, за это время предостережения по Высочайшему повелению слагались с повременных изданий в 1866, 1872 и 1877 гг. Справедливость погасительной давности сама собой очевидна, но ее психологическое значение, пожалуй, еще усиливает силу предостережений. Система предостережений ведет издание прямой дорогой к прекращению. Эта перспектива, естественно, влияет сдерживающим образом. Тем более осторожности должна внушать возможность избавиться от полученного предостережения, чтобы впредь до нового, но уже первого по счету, развязать себе руки для более свободной деятельности. Подобная волнообразность психологически неизбежна. И вопрос еще, кому она на руку.
Едва ли нужно быть юристом, чтобы понять, что говорить о правовом положении нашей прессы нет ни малейшей возможности. Правда, существуют законы о печати, но их всегдашней и притом единственной целью было узаконить безграничность дискреционных полномочий администрации. Печать неизменно почиталась, как общественное зло. Отсюда полицейский характер всех законоположений. По неполным сведениям В. Богучарского, за период времени с 1862 по 1904 г. на нашу печать было наложено 608 взысканий. Совершенно прекращены были 26 периодических изданий. Объявлено предостережений: первых — 119, вторых — 89, третьих — 57, с приостановкой в общей сумме на 220 месяцев 3 недели и 2 дня. Без обозначения мотивов периодические издания были приостанавливаемы 93 раза, всего на 412 месяцев и 10 дней. Таким образом, в течение 41 года периодические издания были приостановлены на 32 года, 8 месяцев и 4 дня. Воспрещение розничной продажи налагалось 191 раз; печатания частных объявлений — 28 раз. Сверх того, «Новое Время» получило раз «строгое внушение» и одна статья в «Архиве судебной медицины» была уничтожена, причем редактор уволен от должности. В пяти случаях отдельные номера периодических изданий были конфискованы перед выходом в свет[5].
Кроме повременных изданий, административные кары постигали также отдельные произведения печати. На основании закона 6 апреля 1865 г., книги оригинальные не менее десяти листов и переводные не менее двадцати в обеих столицах могли выходить без предварительной цензуры, при этом ответственность по суду за признаваемые вредными издания возлагалась на авторов и издателей. За администрацией было оставлено право «в тех чрезвычайных случаях, когда по значительности вреда, предусматриваемого от распространения противозаконного сочинения, наложение ареста не может быть отложено до судебного о сем приговора, совету Главного управления по делам печати предоставляется право немедленно останавливать выпуск в свет сего сочинения не иначе, впрочем, как начав в то же самое время судебное преследование виновного». Первое подобное дело разбиралось в особом присутствии С.-Петербургской уголовной палаты 19 ноября 1865 г. Высочайше утвержденным 7 июня 1872 г. мнением Государственного Совета право воспрещения выхода в свет сочинений, изъятых от предварительной цензуры, было передано из ведения судебных установлений в ведение Комитета министров. Литературные процессы прекратились. Путь для уничтожения произведений печати был избран бесшумный и безгласный. Для характеристики этого пути укажем, что, например, были уничтожены: «Учебник новой истории» профессора Трачевского; «Главные течения литературы девятнадцатого столетия» Георга Брандеса — лекции, читанные им в Копенгагенском университете; «Эволюция морали» Летурно — лекции, читанные автором в Парижской антропологической школе в зимний семестр 1885—1886 гг.
Обобщая всю совокупность пестрых законоположений о печати в связи со множеством придатков к ним в виде министерских распоряжений и циркуляров, нужно сделать вывод, что бесцензурных, в собственном смысле, изданий у нас нет. Как повременные, так и отдельные произведения печати в различные моменты их приготовления к выходу в свет и по различным системам большей или меньшей явности подлежат цензуре. Чем же руководится цензура и какие цели она преследует сама по себе, независимо от случайных и преходящих указаний со стороны министерства? На этот вопрос довольно определенный ответ дают упоминавшиеся выше временные правила 12 мая 1862 г. Дополним еще, что, согласно 94 статье Устава о цензуре и печати, «цензура обязана отличать благонамеренные суждения и умозрения, основанные на познании Бога, человека и природы, от дерзких и буйственных мудрований, равно противных и истинной вере и истинному любомудрию». На основании статьи 106, «при рассматривании книг нравственного содержания, цензура не делает привязки к отдельным словам и отдельным выражениям; однако наблюдает, чтобы в сих словах или выражениях о предметах важных и высоких упоминаемо было с должным уважением и приличием». В силу статьи 109, «цензура в произведениях изящной словесности должна отличать безвредные шутки от злонамеренного искажения истины и от существенных оскорблений нравственного приличия и не требовать в вымыслах той строгой точности, каковая свойственна описанию предметов высоких и сочинениям важным». Какие же границы цензорскому усмотрению способны поставить эти малопонятные определения? Все они заимствованы главным образом из устава 1828 г. и тем не менее перешагнули в XX столетие. Ввиду этих наставлений невольно приходит на память замечание Императора Николая II, что карандаш цензора действительно является его скипетром.
Целым рядом мнений официальных лиц и комиссий признано, что цензура — огромное зло. Но пока она существует, это зло ничем не устранимо. Министр народного просвещения Головкин во всеподданнейшем докладе 1863 г. писал: «Цензура, по самому свойству предмета, подлежащего ее действию, т.е. разнообразнейшему проявлению человеческой мысли, не может найти в законе точной границы между тем, что может быть дозволено, и тем, что должно быть запрещено». Вот почему, как писал в 1862 г. Н. И. Тургенев, «различные попытки составить порядочный цензурный устав всегда оставались и теперь остаются безуспешными. Идея цензуры неразлучна с идеей произвола; цензура всегда будет и останется произволом. Но есть ли какая-нибудь возможность обратить произвол в закон? Можно ли для произвола начертать здравые правила, по коим он должен действовать?» Приведенное замечание оправдывается не только законодательной практикой всех культурных народов, но и бесплодными попытками ученых теоретиков согласить «горнее с дольним».
Знаменитый основоположник полицейского права Готлиб фон Юсти, сам одно время бывший цензором в Вене, в общем признавая принцип свободы печати, все-таки пытался различными способами отстоять существование цензуры. Его аргументация в этом последнем направлении — одно из темных мест его замечательного сочинения. По мнению Юсти, если «допустить совершенно неограниченную свободу прессы и ввоз книг, то это может иметь очень вредное влияние, испортить религию и нравы. Голод, смелость и легкомыслие писателей, равно как погоня книготорговцев за наживой могут быть причиной появления опасных и вредных сочинений». Свою мысль он доказывает совершенно неверной ссылкой на Англию. Какой же выход из затруднения намечает Юсти? Он пишет: «Бесспорно, должна быть избрана средняя дорога, чтобы не целиком была отменена цензура, но получила бы такое устройство, при котором не была бы подавлена разумная свобода мыслить и не стеснена книготорговля». Чем же должна руководиться подобная цензура? По мнению Юсти, она не должна пропускать сочинений, противных религии, клонящихся к явной порче нравов, направленных против общего спокойствия государства и несовместимых с должным уважением к высшей власти. При этом за цензорами он признает право либо одобрить и разрешить к печати все сочинение, как оно есть, либо его запретить также целиком.
Не менее известный полицеист Иосиф фон Зонненфельс ограничивал поле цензурных изъятий лишь теми «книгами, газетами, картинами и другого рода способами публичного выражения мысли, чрез посредство которых в общество проникают ложные, оскорбительные и опасные мнения». Как бы сознавая собственное бессилие провести более определенную границу дозволенной деятельности цензурных учреждений и в то же время неизбежность огромного произвола, Зонненфельс вдается в рассуждения о подборе цензоров. При этом он высказывает те же наивные благопожелания, какие сопровождали у нас учреждение Совета Главного управления по делам печати: цензоры должны быть во всех областях науки основательно осведомлены, они должны руководствоваться правилами чести и т.д. Какое жалкое пустословие!
Банкротство теории еще более наглядно обнаружилось в трудах полицеиста Берга. Свои рассуждения он начинает глубоким замечанием, что право мыслить и свои мысли сообщать другим есть прирожденное право человека (ein angebornes Recht des Menschen). Далее следуют полицейские измышления, которыми с большим усердием, но тщетно, он старается спеленать это «прирожденное» право. Оказывается, что право мыслить неотчуждаемо и независимо (unverausserlich... unabhangig), а право сообщать свои мысли другим свободно лишь (im Ganzen) «в целом», т.е. «оно никогда не может и не должно быть дано вполне и безусловно; оно не безгранично свободно и независимо, т.е. оно вследствие своего внешнего влияния ограничивается правами других». Государство должно определить, какие мысли общеопасны (als gemeinschadlich), какие не должны подлежать свободному сообщению. Оно должно поставить свободе прессы известные границы. По мнению Берга, нужно запрещать появление сочинений, направленных против государства, чести и доброго имени граждан, против господствующей религии и религиозных обществ и против добрых нравов. Не беремся сказать, много ли могло бы остаться нетронутым цензорским карандашом, если бы взгляд Берга нашел применение на практике.
В последующем изложении он снова вспоминает о своем принципе, что свобода мысли и печати неразрывна; группирует вокруг него доводы за и против цензуры и приходит, наконец, к мысли, что свобода прессы может выродиться в наглость (Pressfreiheit); отбрасывает порядок судебной ответственности за преступления печати и заканчивает таким выводом: «Итак, умеренная цензура всегда полезна (So bleibt eine gemasigte Censur immer nutzlich)». Что же касается деспотизма (выражение Берга) цензоров, то его нужно предупреждать. Государство должно заботиться об отвращении вредных сочинений, а для этого наиболее практичный путь — предварительный просмотр и одобрение рукописи.
Цензура, руководимая государственными интересами, а не частным произволом, не может считаться неправомерной, потому что ею так же мало нарушается свобода прессы, как свобода торговли — вмешательством санитарной полиции, преследующей продажу ядовитых продуктов питания. Закон должен точно и ясно определить преступления печати, чтобы цензор был лишен возможности произвольно понимать, что вредно и что не вредно для государства, религии, нравов и доброго имени третьих лиц. Удивительное простодушие. Когда же и где закон был в состоянии точно и ясно обозначить, что вредит государству, нравам и т.д.? Берг чувствует, что он прокладывает очень скользкий путь для «неотъемлемых» прав человека, и пытается выйти из затруднения при помощи средств, позаимствованных из старого арсенала своих предшественников.
Цензоры, пишет он, должны избираться с величайшей осторожностью и т.д. Произвольные изменения, критические поправки и т.п., по его мнению, не допустимы со стороны цензоров.
Цензор, который становится критиком, по мнению Берга, не достоин своего служебного положения[6]. Несправедливы те цензурные учреждения, продолжает Берг, которые переходят свою естественную границу; которые препятствуют свободному исследованию истины; которые считают отечество в опасности, когда высказывается публично в скромной форме мнение о недостатках государственного устройства и управления; которые религию объявляют атакованной, когда кто-нибудь предается спокойному научному анализу основных ее положений, и т.д. С удовольствием мы прочитали у этого автора, что цензорская власть государства не должна распространяться до того, чтобы вторгаться в квартиры, осматривать книги подданных, предписывать последним, чего они не должны читать, отбирать у них запрещенные книги и подвергать взысканию их собственников. Подобная власть государства представляется Бергу нестерпимым вторжением в гражданскую свободу.
Какая масса человеческого горя была бы устранена, если бы эти верные мысли нашли себе применение в жизни еще в то время, когда они были высказаны! Ведь до сих пор, т.е. по прошествии столетия, в некоторых государствах люди платятся тюремным заключением и ссылкой за то, что у них в доме находят ту или другую книгу! Подводя итоги взглядам Берга на печать, мы должны сказать, что в этой области он обнаружил непростительное колебание. С одной стороны, нельзя не признаться, с другой, нельзя не сознаться — вот схема его рассуждений. Прирожденные и неотъемлемые права человека затерялись в куче нагроможденных им полицейских полномочий. Уместно поэтому привести слова самого же Берга: «Плохая и несправедливая та политика, когда издаются неопределенные законы о свободе письма и прессы» (Es ist eine schlechte und ungerechte Politik, wenn man unbestimmte Gesetze uber Schreib und Pressfreiheit gibt). Было бы вполне определенно, если бы Берг в вопросе о прессе ограничился одним принципом о неотчуждаемых прирожденных правах.
Последнюю неудачную попытку дать цензуре теоретическое обоснование сделал Роберт фон Моль. Прорубая окно в «правовое» государство, он с различных сторон наносил цензуре сокрушающие удары. Со свойственной ему широтой он показал, что цензура вредна для государства. При цензурном режиме правительство является ответственным за все напечатанное с разрешения цензуры и, таким образом, многие мнения приобретают вес, которого они сами по себе не имеют. С другой стороны, правительство лишено возможности доводить до всеобщего сведения об истинном положении его деятельности, а также отражать несправедливые нападки; при отсутствии права свободного возражения и обсуждения объяснениям правительства никто не верит, а талантливые друзья правительства не решаются выступать на его защиту, когда противник должен молчать и всякое слово защиты считается выражением оплаченного клакерства (als bezahlte Klopfechterei). Вследствие цензурных заграждений правительство лишается ценных сведений об отдельных происшествиях, деятельности должностных лиц, желаниях и настроении населения. Государство, остающееся глухим к желаниям народа, начинает казаться не благодетельным учреждением, стремящимся к осуществлению всеобщих прав, а своекорыстным, принудительным установлением, это же возбуждает ненависть и презрение. Казалось, бы, что после столь красноречивого обзора значения цензуры Моль отвергнет ее безусловно, но родоначальник правового государства одной ногой еще стоял в трясине Polizeistat'a[7] и обесславил себя многочисленными полицейскими измышлениями не по одному вопросу о печати.
Задаваясь несчастной мыслью о сохранении цензуры, как одного из орудий превентивной юстиции, Моль не замалчивал неизбежных злоупотреблений цензоров и в этом случае развивал мысли, высказанные Зонненфельсом. Цензоры, по его мнению, должны состоять из людей справедливых, образованных и беспристрастных. Для устранения злоупотреблений нужно, во-первых, дать цензорам точные инструкции, выставив при этом основное положение, что они должны запрещать лишь то, что было бы запрещено также и судьей; во-вторых, нужно создать высшее цензурное управление, куда могли бы приноситься жалобы на низшие органы. Впрочем, недостаточность этих требований им самим признается (allein die Unzureichenheit dieser Mittel fallt in die Augen). Что касается повременной прессы, то Моль различает издания политические и не имеющие подобного характера. Эти последние свободны от правительственной регламентации. Для издания же политического требуется удовлетворение следующим условиям: издатель должен быть подданным государства, иметь не менее 30 лет от роду и быть неопороченным по суду, а также представлять достаточную денежную гарантию на случай взысканий; кроме того, издание обязано немедленно по получении помещать безденежно и без всяких изменений опровержения частных и должностных лиц; редактор, допустивший неоднократное нарушение правил о печати, должен быть лишен права на бесцензурное издание; вообще введение цензуры повременных изданий, по мнению Моля, допустимо в случаях военного времени и внутреннего восстания; дела о правонарушениях в печати подлежат ведению суда.
Идея правового государства в применении к вопросу о печати нашла себе более глубокое и полное выражение в труде Лоренца фон Штейна, этого замечательного реформатора Пруссии и не имеющего себе равного полицеиста, создавшего государственную науку о внутреннем управлении. Пресса, по мнению Штейна, есть процесс, который споспешествует общему образованию посредством взаимного влияния отдельной личности на общество и наоборот. Она представляет работу каждого для всех, поэтому является нравственной силой и могущественнейшим фактором общественного движения. Она заключает в себе, с одной стороны, социальную задачу, с другой — социальную опасность. Управление должно доставить условия для развития прессы, а также гарантии против преступлений печати. Уголовный закон имеет в виду содержание печатных произведений, а полиция ограничивается формой. При этом надо различать деятельность правовой полиции (Rechtspolizei) и полиции безопасности (Sicherheitspolizei). Первая констатирует виновных и доставляет поличное, т.е. обеспечивает возможность судебного взыскания. Вторая же проявляет себя до выхода произведения в свет: она налагает запрещение на печатные экземпляры, причем за свои действия несет ответственность по суду. Суд по делам печати ни в коем случае не должен быть какой-либо особенный. Непременное условие, которое должно здесь соблюдаться, это то, что дух и тенденция печатного произведения не могут служить предметом судебного преследования. Суд имеет право входить в рассмотрение лишь отдельных принципов и выражений. Если признать за судом право рассмотрения общего направления сочинения, то, по мнению Штейна, откроется широкий простор для субъективных воззрений судей и суд сделается органом полиции. Впрочем, высшая полиция безопасности может принять меры против произведения печати ввиду его особенного направления в том единственном, чрезвычайном случае, если это направление усиливает уже существующую внешнюю опасность. Но при этом необходимо соблюдать следующие условия: 1) действительная наличность внешней опасности, 2) формальное уведомление печати о необходимости осторожности в тенденции ввиду существующей опасности и 3) возможное ограничение по времени и объекту применения полицейского ареста. Итак, что же такое свобода прессы? На этот вопрос Штейн отвечает следующим образом: «Свобода прессы обозначает отсутствие посредственных или непосредственных мероприятий против духа прессы; к тому же по основному принципу не может почитаться преступлением то, что должно быть выведено только путем умозаключений из содержания печатного произведения».
Цитируемые нами Юсти, Зонненфельс, Берг, Моль и Штейн принадлежат к полицеистам, труды которых составляют эпохи в науке полицейского права. И эти выдающиеся мыслители оказались не в состоянии выработать теоретический фундамент для поддержания цензурного режима.
Пресса, как и всякая сила, смотря по тому, в чьих руках она находится, может или способствовать всеобщему благу, или сеять вокруг себя зло и несчастия. Злоупотребления прессой вполне возможны и, пожалуй, даже неизбежны. На злоупотребления печатью указывали Гете, Шеллинг, Фихте, Шопенгауэр, Лассаль, Шефле и другие выдающиеся деятели человеческого прогресса. Однако было бы безумием стеснять, например, приложение электричества на том основании, что оно убивает человека. На жизненное поприще человек выступил последним, но ему, как следовало бы ожидать по известной латинской пословице, достались не пустые кости, а самый мозг. Человек покорил внешнюю природу. Мы видим уже проявление власти человека над человеком. Если не покончить с этим прискорбным противоречием истории, то смягчить его в значительной степени призвана свободная печать. Без сомнения, к низшей ее части прилипнут водоросли и слизняки, и великий вопрос конструкции заключается в том, чтобы они не завладели всем ходом, не остановили совершенно нашего движения вперед по пути к осуществлению цели человеческого существования. Нации, идущие в авангарде человечества, уже разрешили проблему конструкции, хотя не легко это далось и путь не всегда был бескровный. Что касается нас, то и в XX столетии мы стоим еще перед закрытой дверью свободы. Глубокую мысль о конструкции можно найти в представлении князя Оболенского по поводу выработанного им в 1862 г. проекта устава о книгопечатании. Он писал: «Всякий закон о прессе есть закон политический, а потому необходимость и значение той или другой системы этих законов вполне подчиняются обстоятельствам времени». Под тем же углом зрения рассматривали прессу литераторы, отозвавшиеся в том же году коллективной запиской на запрос министра народного просвещения Головнина. Свою записку они начинали заявлением, что «основательное и справедливое изменение в положении литературы невозможно без изменения всего характера нашего законодательства и наших учреждений». Для Валуева и Головнина эта мысль была новостью, но в европейской литературе она давно стала трюизмом. Свобода прессы и слова впервые была формирована в Декларации прав человека и гражданина. С тех пор она стала интегральной частью всякой конституции. В доконституционный период о свободе прессы писали немало, но в ней видели специальное средство для участия в общественных делах. «Она, — по замечанию Лоренца Штейна, — понималась тогда прежде всего, как большой орган всенародного мнения о государственных делах; идея свободы печати есть не что иное, как еще неясное представление о праве народа на участие в государственном управлении; право на свободу прессы уже тогда отождествлялось с идеей права на народное представительство (die Idee der Pressfreiheit ist... identisch mit der Idee des Rechts auf Volksvertretung). Этого не высказывали вполне, но одни это знали, другие — чувствовали».
За последнее время с высоты Престола наша печать дважды призывалась к государственному служению. Особой депутацией литераторов (А. Столыпин, А. Суворин и другие) было выражено Высочайшее указание проводить в печати только правду. Сыпавшиеся в том же году на повременную прессу кары и взыскания дают основание предполагать, что она не бездействовала. Но неужели она уклонялась также от правды? Очевидно, что тогдашний руководитель нашей внутренней политики В. К. Плеве иначе понимал правду, чем деятели печати. Пойдем дальше. В половине сентября 1904 г. во главе министерства внутренних дел стал князь Святополк-Мирский. Покидая Вильну, на прощальное приветствие представителей печати края он отвечал: «Я придаю большое значение печати, особенно провинциальной. Я всегда думал, что печать, служа искренно и благожелательно действительным нуждам населения, может принести громадную пользу, содействуя правительству в трудном деле управления»[8]. Об общем положении нашей печати министр высказался в беседе с корреспондентом Berliner Lokalanzeiger'a[9] в следующих бодрящих выражениях: «Хотя пока еще не может быть речи о неограниченной свободе печати, тем не менее чувствуется необходимость в большей свободе и в свежей струе воздуха, и в этом направлении много уже сделано». Действительно, печать стала неузнаваема, после продолжительного мучительного молчания она сразу оживилась. Но уступая напору исторических причин, действующих с непрерывной силой, князь Святополк-Мирский был вынужден вступить на старый путь административной репрессии. «Нашей Жизни» 10 ноября [1904 г. — Прим. ред.] воспрещена была розничная продажа; «Праву» 14 ноября сделано первое предостережение; четыре дня спустя «Сын Отечества» получил первое предостережение с воспрещением розничной продажи; ровно через неделю после этого его постигло второе предостережение, а 29 ноября и третье с приостановкой на три месяца; тогда же было дано второе предостережение «Праву»; 3 декабря «Русская Правда» получила первое предостережение с воспрещением розничной продажи; кроме того, редактору-издателю «Руси» было сделано «строгое внушение»; 7 декабря «Бессарабец» приостановлен по статье 154 Устава о цензуре и печати; 22 декабря «Наши Дни» получили первое предостережение с воспрещением розничной продажи; тогда же и «Русь» лишилась права на продажу отдельных номеров. Министр внутренних дел воспользовался также своим правом изъятия некоторых вопросов государственной важности из обсуждения печати. Все указанные взыскания коснулись (не считая «Бессарабца») исключительно столичных изданий. И, строго говоря, с точки зрения старого режима, в последних были все данные для более жестокой расправы. Однако «весенний» курс ограничился более легкими взысканиями. Самая же многочисленность случаев административной репрессии — семнадцать за сорок три дня — чего раньше никогда не было и не могло быть, указывает не только на смягчение курса, но и на мощное пробуждение общественной мысли, захватившей широкие круги населения.
Необычная для нашей прессы мягкость взысканий и принципиально благоприятное к ней отношение министра внутренних дел невольно возбуждают целый ряд вопросов. С высоты Престола раздается призыв к правде, но осуществимо ли к ней стремление при наличности многочисленных посторонних условий? Из недавно опубликованного решения В. Г. Короленки об освобождении редактируемого им журнала «Русское Богатство» от предварительной цензуры стало известно, что в 1899 г. этот журнал был приостановлен на три месяца за напечатание в хронике обзора правительственных мероприятий относительно Финляндии. Высшая финляндская администрация поставила в вину редакции неправильную цитату одного правительственного акта. В. Г. Короленко доказал правильность инкриминированной цитаты ссылкой на сборник постановлений В. К. [Великого Княжества. — Прим, ред.] Финляндского, и доказательство было признано Главным управлением по делам печати исчерпывающим. Тем не менее журнал был приостановлен вследствие «неудобства появления этой статьи именно в журнале, выходящем с одобрения предварительной цензуры»[10]. В данном случае правда была брошена под ноги политике.
Но бывает гораздо хуже. В 1904 г. в одном из сентябрьских дневников «Гражданина» князь Мещерский рассказал, что, получив предостережение за статью о губернаторской халатности, он обратился за разъяснением к министру внутренних дел. И что же? «Шутя, — продолжает князь Мещерский, — покойный Плеве мне ответил: это нужно было, чтоб доказать, что "Гражданин" "не мой орган"». К этому добавляет автор воспоминаний: «Я подчас слышал от других министров сетование на то, что у министра внутренних дел — две меры в оценке свободы печати: одна широкая — против министров ему немилых, а другая узкая — в пользу политики своей и своих друзей». Конечно, предлагаемая князем Мещерским междуведомственность учреждения по делам печати ничего не изменит. Жизнь изобилует фактами, доказывающими, что цензурный режим держит иногда в своих тенетах даже... министра внутренних дел. Вот что, например, сообщил Нижегородский корреспондент «Нового Времени». Покойный министр внутренних дел Сипягин в старообрядческом центре в селе Городце говорил речь старообрядцам. Министр говорил с расстановкой, редко, так что корреспондент, стоявший почти рядом, успел записать все сказанное дословно, целиком. Гранки были представлены в цензуру, и под карандашом цензора успокоительная и дружелюбная речь министра о сохранении за старообрядцами прав и преимуществ, предоставленных законом 1883 г., превратилась в грубый приказ раскольникам. Вместе с цензором гранки читал кто-то из высших чиновников министерства. «Кажется, не это говорил министр», — заметил он цензору, ознакомившись с его исправлениями. Последний улыбнулся и почти нежно произнес: «Политика»[11].
В таком же духе некоторые цензурные органы отнеслись к новому курсу «искренно-благожелательного и искренно-доверчивого отношения к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще».
Уже первая беседа князя Святополка-Мирского с корреспондентом берлинской газеты возбудила сомнения, и на первых порах московская цензура не пропустила известий о ней. Когда же, по распоряжению министра внутренних дел, начали сниматься с разных лиц наложенные при его предшественнике административные взыскания и вообще стало ясно, что доверие не останется простым обещанием, то в обществе это возбудило глубокие симпатии и вызвало горячее их выражение. Что же произошло среди цензоров? Они изо всех сил старались задержать пробуждение. Так, в Баку, например, местный вице-губернатор в качестве цензора не пропустил в «Бакинских Известиях» ни одной перепечатки распоряжений министра внутренних дел о возвращении прав общественной деятельности разным лицам, о возвращении из административной ссылки некоторых деятелей и т.д.; не разрешалось также перепечатывать адреса земств и городов князю Святополку-Мирскому по поводу заявленной им программы доверия. Итак, из политики цензура, в одном случае, извращает речь министра внутренних дел, в другом — оказывает ему явное недоверие и косвенное подозрение в неблагонадежности. Ясно, что при таких условиях писатель не может проводить правды, которой жадно добивается многомиллионный народ. Подтвердим это еще несколькими примерами из деятельности цензурных агентов. Академик Никитенко оставил по себе записки, уже не раз нами цитированные. В 1904 г. записки были переизданы и, по цензурным условиям, опять с пропусками, хотя и менее значительными. Следовательно, русский читатель не имеет права знать правду даже о событиях, происходивших более полстолетия тому назад. Впрочем, запрещения налагаются и на более отдаленные эпохи. Приват-доцентом Московского университета господином Головачевым был приготовлен к изданию обширный биографический труд «86 декабристов», который, также по цензурным условиям, не мог появиться в конце 1904 г. Следовательно, спустя почти 80 лет после известного события нельзя ознакомиться с биографиями этих предтечей современного освободительного движения. Произведение другого историка, а именно академика Бильбасова, посвященное эпохе Екатерины II, т.е. еще более отдаленной от наших дней, тоже не могло выйти из печати, и автор, умирая, завещал 5000 рублей на издание его труда при наступлении более благоприятных условий. Известное нам сочинение Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» до сих пор находится под запрещением. Сын Радищева хлопотал в 1860 и 1865 гг. о переиздании, но безуспешно. В 1872 г. оно было напечатано под редакцией Ефремова и уничтожено цензурой[12]. Наконец А. С. Суворину было разрешено в 1888 г. издать это произведение только в количестве ста экземпляров. До каких курьезов доводит Главное управление по делам печати свои запрещения, можно судить уж по тому, например, что в 1885-1886 гг. было воспрещено издание текста французской гадательной книги XV в., напечатанной с редкой рукописи, находящейся в Публичной библиотеке. За последнее время, когда фактически печать приобрела некоторую свободу, стали появляться любопытные сообщения о цензорской деятельности. Русаков передал на страницах «Новостей» очень поучительные сведения об одном «добром» цензоре В. Слабость В., говорит господин Русаков, была снабжать иногда статьи «выносками» будто от автора или переводчика. Так, однажды в одном письме Бокля, приведенном в переводной английской статье, где Бокль высказал мнение: «Для государственного деятеля нужны не столько обширные знания и образование, сколько ум и честность, а их-то, именно, нет у многих государственных деятелей», — В. настоял на том, чтобы была сделана выноска: «Это касается Англии». В рецензии об одной книге было сказано: «Мы рекомендуем эту книгу всем учащим и учащимся». В. вычеркнул эти слова, заметив на полях: «Рекомендовать книги имеет право только ученый комитет министерства народного просвещения». Охраняя нравственность, В. не допускал в журнале снимков с древних классических статуй Венеры, а на одном из снимков с Венеры сделал надпись: «Разрешаю под условием, что художник прибавит фиговый лист». Из-за этой «заметки» пришлось ехать объяснить В., что художник уже за тысячи лет до Р. X. [Рождества Христова. — Прим. ред.] Богу душу свою отдал и что вызвать его из гроба нельзя. «Так зачем же вы такое старье печатаете! — возмущался В. — Тогда это возможно было, потому что люди ходили нагишом, а теперь это вовсе некстати...» Но тут же В., добродушно смеясь, прибавлял: «Это я вам говорю как цензор и сообщаю вам официальную точку зрения моего начальства...»
«Приднепровский Край» вспомнил одного усердного цензора, который запрещал: описание любовных сцен, многоточие, возражения охранительной прессе, порицание городовых, восклицательные знаки, недовольство ночными сторожами, упоминание о рабочих артелях, имя Максима Горького, имя Помяловского, слово «начальство», нападки на взяточничество, изложение религии японцев, больничные неурядицы, сочувствие Л. Н. Толстому, неодобрительные рецензии об опереточной труппе, порицание порнографических открыток, слово «бюрократия», названия специальных болезней, цитаты из цензурных книг, скептические замечания по адресу волостных писарей и урядников, сомнение в благих результатах мироедства и кулачества, подсчет количества наличных школ, сведения об антигигиеническом состоянии солдатских казарм, судебные отчеты, затрагивающие людей с весом, несогласие со Знаменем Крушевана, критику полицейских протоколов, неодобрительную рецензию пьесы «Мученица», полемику с местными газетами.
Г. Айхенвальд сообщил в «Праве»[13], что при издании «Портретов русских писателей» фирмой Гроссман и Кнебель московская цензура не нашла возможным пропустить следующие слова и фразы: «художник моцартовского типа»; «похороны Крылова вышли очень импозантные»; «корсет»: «дар напрасный, дар случайный»; «любовница»; «доля проклятая» и т.д.
Посмотрим, в каком положении находятся земские повременные издания. Черниговская цензура не разрешила, например, «Земскому Сборнику» перепечатать из «Русских Ведомостей» «Записки земских членов комиссии о центре»: было воспрещено печатание доклада экономическому совету черниговского губернского земства об экономическом состоянии Черниговской губернии; даже не допускалось печатание Статистической ведомости о мирских сборах без оправдания «документальными данными». Черниговский цензор находил крамольными и вычеркивал мысли многих известных государственных деятелей. Так, в цитате из книги («Наше податное дело») П. X. Шванебаха, поставленного недавно во главе преобразованного министерства земледелия и государственных имуществ, цензор зачеркнул следующие курсивом напечатанные слова: «Вся законодательная работа последних восьми лет и стоящая на очереди отмена круговой поруки указывают на присущее правящим сферам сознание, что в податных делах крестьянства господствует неурядица, которую нельзя назвать болячкой, а прямо-таки надо назвать серьезной общественной болезнью». Точно так же была признана нецензурной выдержка из книги члена Государственного Совета Ф. Г. Тернера («Государство и Землевладение»): «Более % нашего населения живет под действием податных порядков, составляющих диаметральную противоположность тому, что Европа, или, правильнее, весь образованный мир, признает в настоящее время коренным основанием всякого нормального устройства». Цензор вычеркнул из «Земского Сборника» даже буквально воспроизведенную характеристику экономического положения крестьян, сделанную министром финансов во всеподданнейшем докладе о государственной росписи на 1899 г. Цензор «Вятской Газеты» не всегда пропускал перепечатки из «Сельского Вестника» и «Правительственного Вестника». Однажды он повычеркивал все похвальные отзывы о земствах, заключавшиеся в перепечатанном из «Правительственного Вестника» журнале заседания комитета попечительств о домах трудолюбия, происходившего под председательством самой Государыни Императрицы Александры Федоровны[14].
О том произволе, который царит в иностранной цензуре, можно себе составить представление из сообщений Н. Дружинина. В 1899 г. из английской газеты «Война против войны» нашей цензурой был вырезан рисунок, на котором был изображен Император Николай II в виде сеятеля, разбрасывающего семена по возделанному полю. Под рисунком была подпись в виде евангельского текста: «И вышел сеятель сеять семя свое, и оное упало при дороге... оное же упало на добрую землю и принесло плод свой». В пояснение нужно заметить, что газета эта была основана исключительно в интересах созванной тогда русским правительством Гаагской конференции. В течение многих лет Н. Дружинин получал иностранные издания в обезображенном виде, но вот повеяло «весной», и 20 сентября 1904 г. он обжаловал действие цензуры министру внутренних дел. После этого цензура стала еще беспощаднее. В октябрьском номере одного журнала за 1904 г. цензор вырезал кряду шесть страниц, в декабрьском номере выдрал две страницы. Что же опасного для России оказалось на выдранных листах? Здесь были напечатаны: портрет инженера Шилова, руководившего исправлением судов в Порт-Артуре; портрет генерала Стесселя, посвящаемый «храбрым защитникам Порт-Артура» с припиской: «Честь русских орлов осталась незапятнанной, — и для того, чтобы избежать дальнейшего кровопролития, человечество единодушно желает сдачи героических остатков гарнизона». Тот же автор сообщает, что в номере газеты «Дейли ньюс» («Daily News») от 23 декабря 1904 г. цензор замазал известие «Правительственного Вестника» о телеграмме с изложением адреса черниговского земства, посланной Государю предводителем дворянства Мухановым. Свою статью о нашей иностранной цензуре Н. Дружинин заканчивает следующими горькими строками: «Припоминается случай, когда мне пришлось испытать чувство стыда именно перед японцем, одним из тех, кому суждено дать такой ужасный урок превосходства культуры... Это было летом в 1899 г. в Оксфорде. Среди иностранцев, составляющих значительную часть слушателей лекций при Оксфордском университете... был японец. Вместе с несколькими товарищами он был у меня. И в беседе я спросил его, как получают они произведения иностранной литературы... Ответ был полон достоинства... "О, у нас полная свобода печати! — говорил он. — Мы получаем все совершенно свободно. А у вас?" — спросил он меня. Увы! я должен был рассказать, какими тряпицами завешивается у нас окно в Европу, пробитое Петром I, для того, чтобы оттуда не проник лишний луч света...» Добавим еще, что, по сообщению известного князя Мещерского, цензурой была вырвана из французского журнала «Ревю Рюс» («Revue Russe») передовая статья о самодержавии, буквально переведенная из «Московских Ведомостей»[15]. Что же касается иностранных книг, запрещенных в России, то число их достигло 10 000 названий.
Но оставим произведения литературы и науки и перейдем в область искусства. Оказывается, что цензура немало работает над оперными и другими музыкальными произведениями. Так, оперу Бларамберга «Марию Тюдор» цензура заставила переименовать в «Марию Бургундскую»; из оперы того же автора «Тушинцы», написанной на подлинный текст драматической хроники А. Н. Островского «Тушино», цензура вычеркнула слова: поп и благовест, заменив их словами: священник и колокольный звон. В начале 1890-х гг. романсы того же автора «Соленая» и «Голодная», написанные на слова Некрасова, пришлось заменить названиями: «Слеза» и «Рожь-матушка». Едва ли постижимо, в силу каких соображений романс — под названием «Соленая», опаснее того же самого романса, но под названием «Слеза», или опера «Мария Тюдор» опаснее той же оперы под названием «Мария Бургундская». Впрочем, и в более ранние времена цензура превратила оперы: «Моисей» в «Зору», «Пророк» в «Иоанна Лейденского», «Вильгельм Телль» в «Карла Смелого» и т.д. В половине 1890-х гг. оперу Ребико-ва, написанную на сюжет «Лес шумит» В. Г. Короленко, по цензурным требованиям пришлось назвать «В грозу», и время действия перенести из XIX в. в XVII. В силу тех же цензурных требований были перекроены оперы: М. П. Мусоргского «Хованщина» и «Борис Годунов», Н. А. Римского-Корсакова «Псковитянка» и «Ночь перед Рождеством», П. И. Чайковского «Опричник», «Пиковая Дама», «Вакула» и М. П. Рубинштейна «Купец Калашников»[16].
Театральная цензура также имеет свои курьезы. Напечатанная в «Театре и Искусстве» докладная записка о современном положении драматической цензуры богата такого рода примерами.
Бывали случаи, говорится в записке, когда печать одного правительственного учреждения уничтожала печать другого правительственного учреждения, т.е. цензура общая запрещала печатать такие пьесы, кои были разрешены драматической цензурой и исполнялись как на Императорских, так и частных театрах. Так, «По разным дорогам», комедия в 5 действиях А. Витмера, исполнялась неоднократно на сцене Императорского Малого театра в Москве в 1898 г. и была после представления запрещена к печати московской общей цензурой. «Холостая семья», комедия в 3 действиях, перевод с немецкого, исполнялась неоднократно на сцене театра Корша в Москве в 1902 г. и была после представления запрещена к печати московской общей цензурой. И проч. и проч. и проч. Таким образом, смотреть пьесу со сцены разрешалось, а читать — воспрещалось.
Пьеса, разрешенная драматической и общей цензурами и уже отпечатанная во всем точно с цензурованными экземплярами, все-таки ни под каким видом не может быть разрешаема полицейской властью к исполнению ни на одной сцене, так как ни автор, ни его контрагент, на основании циркуляра Главного управления от 21 марта 1884 г. за № 1361 и 11 декабря 1892 г. за № 6042, не имеют права на изданной пьесе напечатать, что она дозволена к представлению драматической цензурой. Этими циркулярами автор лишен права постановки его пьесы по печатному изданию, так как на издании этом значится, что пьеса дозволена к печати, но не к представлению.
А вот еще примеры. Пьесы Гартлебена: «Чужой», «Проводы», «Лора» и «Во имя строгой морали» — были разрешены драматической цензурой к представлению по печатному изданию без всяких исключений 13 октября 1904 г. за № 10811, 10812, 10813 и 10814, но и до настоящего времени ни одна из этих пьес в «Правительственный Вестник» не внесена. Комедия в 4 действиях А. Соколова «Ищут жену» была издана во всем точно с цензурованным драматической и общей цензурами оригиналом, но в «Правительственный Вестник» Главного управления не внесена, так как в отпечатанном издании были сделаны драматической цензурой новые исключения, коих в разрешенном ранее оригинале не было. Комедия в 3 действиях И. Рутковского «Муж из деликатности» была издана во всем точно с цензурованным драматической и общей цензурами оригиналом, но в «Правительственный Вестник» и до настоящего времени не внесена, так как автору было предложено Главным управлением в отпечатанном издании изменить фамилию действующего лица Михаила Маркиановича Гребенского на Ивана Ивановича Фролова, что не представлялось возможным исполнить, так как пришлось бы перепечатывать все издание. И проч. и проч. и проч. Таким образом, по смыслу всего вышеизложенного и автор, и его контрагент лишены права на распространение — автор своей пьесы, а контрагент — своего издания[17].
Если воспрещается появление на сцене Михаила Маркиановича Гребенского, то неудивительно, что до сих пор запрещено цензурой показываться на сцене Петру Великому, и «Северная Звезда» и «Царь и плотник» лежали под спудом. С «Екатериной II» вышел следующий курьез: Римский-Корсаков перед первой постановкой «Ночи перед Рождеством» испросил соизволение Императора Николая I вывести на сцене «Екатерину II». Разрешение получилось. Состоялась генеральная репетиция, на которой появлялась Императрица. Но, по настоянию Великих Князей Михаила Николаевича и Владимира Александровича, Екатерину II в опере заменил князь Потемкин. Известны случаи, когда со сцены снимались уже разрешенные пьесы только потому, что авторы их впадали в немилость полицейской власти. Так было, например, в начале 1905 г. с произведениями Максима Горького. К характеристике провинциальной театральной цензуры достаточно напомнить несколько фактов, опубликованных недавно в «Новом Времени» А. Плещеевым[18].
В Кутаиси на афише после капитальной пьесы значится «апофеоз». Полицеймейстер объявил, что он не может подписать афиши, потому что «апофеоз» не отмечен в списках драматических произведений, безусловно разрешенных к представлению. Убедить представителя полицейской власти, что «апофеоз» не пьеса и потому в списке не упомянут, — не удалось. В Рязани собирались поставить «Кузьму Рощина, рязанского разбойника», полицейская власть воспротивилась, мотивируя свое упорство тем, что местный администратор тоже рязанский уроженец. В Ярославле не дозволили представление оперетки «Бедный Ионафан» ввиду совпадения имени героя с именем местного лица духовного сана.
По заявлению русских драматических писателей, «несколько чиновников вершат все большое дело современной русской драматургии, изменяя по своему усмотрению фабулы пьес, извращая их мысли, калеча их основные идеи, обесцвечивая самые образы, запрещая касаться целого ряда общественных явлений. Но и в таком обезображенном виде драматическое произведение отнюдь не обеспечено от дальнейшего произвола: оно в каждый данный момент может быть запрещено для отдельных местностей и даже внезапно снято с репертуара по требованию любого ведомства или просто потому, что некоторым фразам публика осмеливается аплодировать»[19]. В записке сценических деятелей о нуждах русского театра[20] говорится, что «целые периоды истории, целые сословно-общественные группы, целые области жизни и верований не дозволяются к воспроизведению на театральных подмостках. Для театра существует особая цензура постановок, запрещенные эмблемы, одеяния и т.п.». Но помимо чисто литературных ограничений театр испытывает целый ряд ограничений имущественных и общегражданских, как-то: определение администрацией начала и конца спектакля, размеров залога с предпринимателей, количества бесплатных мест, платы за наряд полиции и т.д. Особенно тяжело положение народного театра. По свидетельству составителей записки, «к представлению на сценах народных театров из числа безусловно разрешенных пьес допускаются весьма немногие, причем из этого скудного репертуара определенно изъемлются пьесы, имеющие живое отношение к действительности и могущие заинтересовать народную аудиторию».
Не избежала цензурного разгрома и наша живопись. По данным комиссии при Московском литературно-художественном кружке, «ввиду вредного направления» за последние 25 лет с художественных выставок были сняты цензурой десятки картин: «У острога» Ярошенко, изображающая молодую девушку, стоящую у стены тюрьмы и с грустью устремившую взоры на решетчатые окна; «У тихой пристани» — жанровая картина Прянишникова, изображавшая без всяких намеков на сальность укладывающихся спать пожилого чиновника и его жену; «Что есть истина?» — картина Ге, изображавшая Пилата, вопрошающего Христа, «Синедрион» и «Распятие» того же художника; «Иоанн Грозный и сын его Иван» Репина, снятая с выставки в Москве после того, как она уже побывала на Петербургской выставке, где удостоилась одобрения Александра III, ради этой картины впервые посетившего передвижную выставку; «Христос и Грешница» Поленова, картина, находящаяся теперь в музее Александра III, была снята цензурой с выставки за то, что Христос был изображен с шапочкой на голове. До самого последнего времени были запрещены следующие картины Румянцевского музея: «Проповедь в сельской церкви» Перова, картина, награжденная Академией Художеств первой золотой медалью; «Чаепитие в Мытищах» его же и портрет Александра II в гробу, написанный К. Е. Маковским с натуры[21].
Невольно возникает вопрос, какими соображениями руководятся цензоры художественных произведений, да и что за специалисты выступают в роли цензоров? В Уставе о цензуре и печати нет ответа на поставленные вопросы, а вопиющая негодность наших лубочных картин, распространяющих самые грубые суеверия или культивирующих самые грубые инстинкты, заставляет предполагать, что в области художественных произведений у нас царит полная свобода творчества. В действительности же, свобода существует только для лубочных изделий, а произведения выдающихся художников подчинены очень строгой цензуре. И это тем более любопытно, что последняя действует не в силу закона, а на основании следующего циркуляра Главного управления по делам печати от 9 апреля 1885 г. за № 1234: «При выдаче разрешений на устройство частных выставок художественных произведений соблюдаются следующие правила: 1) выставки художественных произведений для публики разрешаются главным местным начальством, т.е. генерал-губернаторами, губернаторами, градоначальниками и начальниками областей по принадлежности; 2) в видах наиболее правильной и строгой оценки выставляемых для публики художественных произведений Общества и лица, предпринимающие устройство выставок, должны быть обязываемы после окончательного разрешения художественных произведений оповещать о том подлежащее начальство, которое командирует для предварительного обозрения выставки избранных по его усмотрению лиц; 3) в случае, если в числе художественных произведений окажутся такие, которые будут признаны вредными по тенденциозности их содержания, то произведения эти должны быть устранены прежде открытия выставки для публики. Правила эти обязательны и для Обществ, которые имеют право, на основании своих уставов, устраивать художественные выставки. В число лиц, избираемых для предварительного обозрения художественных выставок в тех городах, в которых имеются общие цензурные учреждения, могут быть назначаемы и цензоры».
Итак, тенденциозность содержания и в этой области служит основанием для цензурных изъятий. Безапелляционный же приговор постановляют не специалисты, а обыкновенные чиновники цензурного ведомства.
Писатели, типографщики, книгопродавцы, разносчики печатных произведений, художники, сценические деятели и многомиллионная масса читателей — все решительно чувствуют на себе цензурный гнет, культивирующий раздражение и ненависть. Прав был Погодин, писавший в 1856 г. в своей записке о цензуре: «Нынешняя цензура есть вернейшая прислужница революции и первый, самый опасный враг правительства». Спустя три года ту же мысль выразил издатель «Паруса» в разговоре с начальником корпуса жандармов генералом Тимашевым: «Вы боитесь, ваше превосходительство, революции. Вы правы. Нам действительно угрожает революция, потому что есть заговорщики». Как, спросил Тимашев, где они? «В третьем отделении: третье отделение своим преследованием мысли, своим гнетом готовит революцию». Когда в обществе или государстве умственные интересы перестают быть монопольной привилегией небольшой горсти избранных, когда жизнь того или другого организованного общежития выходит за узкие пределы родовой или частно-хозяйственной организации, тогда мысль властно заявляет свои права и всякие преграды на этом пути только революционизируют лучшие элементы, наиболее способные к общеполезной творческой работе. Так было везде и во все времена. Так же везде и во все времена близорукая, своекорыстная политика власть имущих игнорировала эту простую истину и при посредстве всяческих плотин и заграждений спокойное течение мысли превращала в бурный поток, не раз уносивший в своих мутных волнах целые династии. Нельзя поэтому не присоединиться к мнению И. С. Аксакова, писавшего на страницах «Дня»: «Стеснение печати гибельно для самого государства и государство, в видах собственного сознания, должно предоставить полнейшую свободу деятельности общественного сознания, выражающейся в литературе. Одним словом, если государство желает жить, то должно соблюдать непременные условия жизни, вне которых смерть и разрушение; условие жизни государства есть жизнь общества; условие жизни общества — есть свобода слова, как орудия общественного сознания. Поэтому цензура, как орудие стеснения слова, есть опасное для государства учреждение...» (курсив И. С. Аксакова). Останавливаясь на желательном изменении законодательства о печати, И. С. Аксаков писал: «Прежде всего необходимым кажется нам постановить твердое правило, которое и внести в I том свода законов, раздел I, главу 1 — следующего содержания: свобода печатного слова есть неотъемлемое право каждого подданного Российской Империи безразличия звания и состояния». С этой точки зрения весьма ценным является указ 12 декабря 1904 г., в пункте восьмого которого выражена Высочайшая воля: «Устранить из ныне действующих о печати постановлений излишние стеснения и поставить печатное слово в точно определенные законом пределы, предоставив тем отечественной печати, соответственно успехам просвещения и принадлежащему ей вследствие сего значению, возможность достойно выполнять высокое призвание быть правдивой выразительницей разумных стремлений на пользу России». Но если над прессой и впредь будет висеть низкий свод административного произвола, то она никогда не выйдет на широкую дорогу свободного служения «на пользу России». В настоящее время наше отечество переживает тяжелую годину. В этом все согласны. Неудачи на Дальнем Востоке осложнялись внутренними затруднениями. Без напряжения всех сил не справиться России с многочисленными задачами, неожиданно и в острой форме поставленными на разрешение. Тем не менее огромные национальные силы не призывались к творчеству вне сферы того, что называется на казенном языке «местными пользами и нуждами». А печати отводилось еще более узкое поле: она была лишена возможности обсуждать не только крупнейшие государственные вопросы, но и многие местные, или не может касаться некоторых даже из тех, которые уже ставились в местных общественных и сословных учреждениях.
Весь ход мировой истории и опыт многострадальной нашей прессы приводят к заключению о необходимости отмены цензуры, как непосредственной, так и более или менее тонко замаскированной. Цензура во всяком случае должна быть отменена. Но этим вопрос не исчерпывается. Допустим, что предварительной цензуры не существует. В газетах и журналах пишут вполне свободно, а на основании временных правил 14 августа 1881 г. авторы некоторых статей, как признанные «вредными для государственного и общественного спокойствия», ссылаются без суда и следствия куда-нибудь в Якутскую область. О многочисленности подобных взысканий мы можем составить себе представление из сообщений нашей легальной прессы за последнее время. Что касается основательности административных расправ, то для ее освещения едва ли нужно подыскивать более яркий случай, как так называемый коноваловский инцидент. За весьма сдержанный фельетон о нем Амфитеатров поплатился ссылкой. Однако не прошло и трех месяцев, как на ту же тему безнаказанно стали появляться резкие статьи, в которых не только Коновалов вырисовывался в позорной тоге провокатора, но и подвергался беспощадному осуждению тот режим, который нуждается в услугах палачей и шпионов. Третейский суд и недавнее возвращение в Горный институт пострадавших профессоров и студентов с достаточной убедительностью показали, на чьей стороне общественное мнение, выразителем которого в свое время был талантливый публицист Амфитеатров.
Жизнь подсказывает, что за преступления печати должна быть установлена исключительно судебная ответственность. Но, по нашим нравам, это может означать замену пролога эпилогом. В самом деле, теперь ссылают писателей до суда и без суда, тогда будут ссылать после суда и без судебного приговора: ведь известны случаи ссылки в административном порядке лиц, по суду оправданных. При этом нельзя упускать из виду, что к сословному писателю применяется воспрещение писать. Продолжать свою работу он может лишь, скрываясь под псевдонимом. Вывод отсюда напрашивается сам собою: маленький вопрос о свободе печати угрожает излюбленному у нас средству государственной самообороны.
Когда вопрос сводится к ответственности за преступления печати только перед судом, то возникает новый вопрос, какой собственно суд имеется в виду в данном случае. Первая комиссия князя Оболенского высказывалась, например, против суда присяжных так же, как и против специального суда. Вторая комиссия (Валуевская), в которой, между прочим, состоял членом известный профессор полицейского права И. Е. Андреевский, признала полезным поручить ведение дел печати особому присутствию уголовной палаты при участии присяжных заседателей, избираемых из гласных думы. По Судебным Уставам 20 ноября 1864 г., дела по нарушениям постановлений о печати разбирались в общем процессуальном порядке, но, по закону 12 декабря 1866 г., дела эти были изъяты из ведения окружных судов и переданы судебным палатам, как суду первой инстанции. Кроме того, упомянутым законом на прокурора возложена обязанность по сообщениям цензуры и других присутственных мест и должностных лиц непременно приступать к преследованию, а в случае каких-либо сомнений и затруднений, испрашивать указаний у министра юстиции. Таким образом, с одной стороны, вследствие удаленности судебных палат от массы населения, судебная защита была затруднена до крайности, а с другой — прокурорский надзор был лишен права самостоятельного толкования закона и превратился в слепое орудие министра юстиции. Для всякого ясно, что судьбы печати можно вверить только правильно организованному суду. Недавний же сорокалетний юбилей уставов 20 ноября 1864 г. показал, что у нас в этом отношении не все обстоит благополучно. Уставы 20 ноября 1864 г. имели в виду равную для всех граждан охрану их прав и интересов посредством непререкаемого закона, независимого суда и самостоятельно организованной адвокатуры, при строгом проведении принципов отделения судебной власти от административной и устности и гласности процесса. Такой суд сразу же оказался занозой в полицейско-бюрократическом государстве, построенном на всевластии безответственной администрации. Новеллами 1871, 1872, 1878, 1880, 1886 и 1904 гг. производство дел о государственных преступлениях было постепенно изъято из компетенции судов, предоставлено ведению офицеров отдельного корпуса жандармов и административному разрешению. Новеллами 5 декабря 1875 г. и 8 ноября 1889 г. приостановлена самостоятельная организация адвокатуры и состав ее ограничен в отношении нехристиан. Временным положением 14 августа 1881 г. об усиленной и чрезвычайной охране ограничена гласность судебного процесса и даже, в зависимости от усмотрения административной власти, на место общих судов допущены своего рода виселичные расправы — суды военные. По закону 20 мая 1885 г. ограничена несменяемость судей. Временным положением 12 июля 1889 г. о земских начальниках упразднен институт мировой юстиции, а его место предоставлено агентам министерства внутренних дел в прямое нарушение принципа разделения судебной и административной власти. Эта перестройка судебных уставов отразилась на чинах судебного ведомства полной деморализацией. Кишиневский и Гомельский процессы о разгроме евреев могут служить новейшими примерами падения суда. Но зараза не остановилась в границах местных судов и перешла в самые высшие инстанции. Так, когда, под влиянием быстро возраставшего оскудения деревни, администрация додумалась до ограничения семейной крестьянской собственности, то в сенатских решениях появилась новая теория нераздельности крестьянского двора; когда увеличилось количество казенных железных дорог, а вместе с тем, вследствие самого необузданного хищничества, прогрессивно стали возрастать иски к администрации по переборам, просрочкам в отправлении грузов, порче последних и т.д., то в сенатских решениях замелькала еще одна новая теория по вопросу о накладных, благодаря которой иски на десятки миллионов рублей оставались без удовлетворения. А по делам политическим, а по искам к высшим администраторам разве Сенат не шел навстречу политике?
Правда, под руководством министра юстиции выработан проект коренной судебной реформы, но в основу ее положена мысль, что «суд, как один из органов правительства, должен быть солидарен с другими его органами во всех законных их действиях и начинаниях», он должен охранять «достоинство государства и его правительственной власти всюду, где это достоинство может быть затронуто в делах судебного ведомства». В будущем, согласно проекта, независимость судей должна быть заменена их «неуклонностью благонамеренного направления» (курсив министра юстиции Муравьева)[22]. Не трудно понять, что при таких условиях суд превратится в орган полиции и печать по существу ничего не выиграет. Мы знаем, что личные права граждан в Англии были гарантированы еще в 1215 г. Великой Хартией Вольностей, что к ней были присоединены Петиция о праве в 1628 г., Habeas Corpus Act в 1679 г. и Билль о правах в 1689 г., словом, по выражению лорда Чатама, образовалась «Библия английской конституции», но все права англичан получили действительную силу лишь со времени акта о престолонаследии 1700 г., когда была признана независимость и несменяемость судей («quam diu se bene gesseriht», a не «durante pene placito»)[23]. Если без гарантий со стороны независимого суда «Библия конституции» обращается в сборник для декламации на высокие темы, то тем более мертвой буквой будет признание у нас свободной печати без соответствующих дополнений в других частях законодательства.
Более приемлемый выход представляет суд присяжных, но и здесь встречаются свои подводные камни. Как показано выше, в Англии преступления по делам печати были отнесены к компетенции суда присяжных, но со времени упразднения цензуры потребовалось целое столетие, чтобы признать за присяжными право обсуждения вопроса о виновности. «Суд улицы» у нас не пользуется искренним доверием. Законы 1878, 1884, 1885, 1887, 1889 и 1890 гг. об изменении правил составления списков присяжных заседателей и сокращении юрисдикции суда присяжных вместе с тенденциями, выразившимися по известному делу Семенова[24], открывают, с одной стороны, возможность широкого подбора присяжных заседателей, с другой — обещают дальнейшее стеснение их компетенции. Чтобы печать могла быть признана свободной и ответственной только перед судом в настоящем смысле слова, нужно основательно перестроить судебные уставы, выбросить из них все новеллы временного характера и отнюдь, конечно, не допускать пристроек и надстроек по имеющемуся уже проекту.
Практически возможен еще такой парадокс: пресса свободна, а произведения печати неподвижны. Стоит только обратить внимание на огромные по размерам официальные указатели книг, выходящих ежегодно из печати, с тоненьким списком изданий, дозволенных в народных читальнях и библиотеках, чтоб понять, что высказанный парадокс — не пустая игра словами. Из огромного книжного потока в многомиллионный народ проникает всего несколько капель. Обширная пустыня народной жизни искусственно заграждается от оживляющего творчества мысли передовой части населения. Народу не доступны даже классики, обратившие на духовные силы России внимание всего культурного мира.
В Некрасовской народной читальне до сих пор нет места произведениям Некрасова[25]. На бывшем три года тому назад ярославском сельскохозяйственном съезде десяти северных губерний путем многочисленных картограмм было показано, что издания, доступные народу, не составляют 7% всех выходящих в России книг. Из небольшого числа книг, разрешенных для ученических библиотек среднеучебных заведений, не все издания могут обращаться в народных библиотеках и читальнях. Неудивительно, что в Витебской губернии закрывались библиотеки только потому, что при ревизии в них оказались: «Священная История» Д. Соколова, «Руководство к алгебре» Малинина, «Арифметический задачник» Лубенца. Книжный рынок для народа ограничивается всемерно. Так, петербургский и московский комитеты грамотности, заявившие себя широкой и полезной книгоиздательской деятельностью, подверглись преобразованию в мертвые общества[26]. Издательская деятельность учреждений и просветительных обществ подлежит особой регламентации, которая не распространяется на Манухиных, Леухиных и К°. Например, в 1897 г. Московскому обществу грамотности не разрешено издание уже имеющихся в нескольких частных изданиях сочинений: Пушкина «Борис Годунов», Лермонтова «Песня о купце Калашникове», Короленки «Невольный убивец», Златовратского «Крестьяне присяжные», Толстого «Кавказский пленник», а также и «Бог правду видит» и «Где любовь, там и Бог». Еще пример. В ноябре 1904 г. в Харьковское общество грамотности была доставлена разрешенная к печати брошюра об Англии, но обществу издание ее было запрещено. Общество, например, не получило разрешения на переиздание сочинения Ожешки «Менхдем Гданский», а в то же время частные фирмы — Сытин и Клюкин не встретили со стороны цензуры никаких препятствий для издания названных сочинений[27]. Ненормальность подобного положения, по-видимому, уже сознана ученым комитетом министерства народного просвещения, решившим капитальным образом переработать каталог для библиотек-читален. Но большее или меньшее расширение каталога не разрешит наболевшего вопроса[28]. Нужно отказаться от самой системы каталога. Нигде в Европе правительства не берут на себя задачи предохранять главную массу населения от чтения тех или других книг. В Высочайшем указе 12 декабря 1904 г. «во главе забот» ставится обеспечение правовых интересов «полноправных свободных сельских обывателей». Одним из условий этого обеспечения должно быть правило, что все произведения печати, прямо не запрещенные, разрешаются к обращению в народных библиотеках-читальнях. Нечего опасаться, что ученики народной школы и малограмотные крестьяне примутся за чтение Ницше, Спенсера и др. Эти авторы не знакомы народной массе Европы, несмотря на полную их там доступность. Не проникнут они и в нашу убогую деревню. Необходимо также отказаться от списка запрещенных книг для публичных библиотек. Алфавитный список произведений печати, которые, на основании пункта 3 примеч. к статье 175 Устава о цензуре и печати, воспрещены министром внутренних дел к обращению в публичных библиотеках и общественных читальнях, был составлен в Главном управлении по делам печати в 1884 г. и переиздан с дополнениями в 1894 г. В этот список попали: «Очерки и рассказы» В. Короленко, сочинения Златовратс-кого, Левитова, Помяловского и других писателей, «Крейцерова Соната» Л. Толстого, «Нана» Золя, «Искусство жениться» Мантегатца, «Книга о книгах» И. И. Янжула, «История английского народа» Грина, «История новой философии» Ибервег-Гейнце, «Американская республика» Брайса, «Теория науки и метафизики» Риля, «Подчиненность женщины» Д. С. Милля, «Итальянское искусство в эпоху Возрождения» Фрикена, сочинения: Бюхнера, Молешотта, Гек-ели, Карла Фохта, Лайэля, Сеченова и других естественников. Самый факт существования подобного списка лишен всякой целесообразности. Если разрешена книга к продаже, если ее можно купить в любом книжном магазине, то нет разумных оснований для изъятия ее из библиотечного каталога. Идеи распространяются с неудержимой силой, и путем библиотечного изъятия изданной, но не запрещенной книги нисколько не ослабляется ее влияние; наоборот, книга, признанная вредной, находит себе более широкий круг читателей. К тому же нельзя не добавить, что действующие у нас в настоящее время списки книг, запрещенных для обращения в публичных библиотеках, составляются с выдающейся неосмотрительностью, явной безграмотностью и грубым невниманием к духовным интересам читающей публики[29].
Перспектива свободного обращения произведений прессы неизбежно наталкивает на мысль о том, что у нас до сих пор еще не все языки пользуются литературной полноправностью. В настоящее время в России выходят периодические издания на французском, немецком, польском, финском, эстонском, латышском, татарском, грузинском, армянском, еврейском, древнееврейском языках и нет ни одного издания на малорусском языке[30], хотя говорящих на этом языке по переписи 1897 г., насчитывается 22 380 550 душ.
В 1861 г. выходил южнорусский литературный орган «Основа», в котором деятельное участие принимали В. М. Белозерский, Костомаров, Кулиш, Шевченко, Кистяковский. В сентябре следующего года журнал закрылся, и с того времени многократные ходатайства различных лиц о разрешении им издания малорусских литературных органов оставались без удовлетворения. Своим изгнанием из литературной семьи малорусский язык обязан патриотической деятельности Каткова, пользовавшегося своим огромным влиянием для проведения мысли о государственном объединении народностей России. В 1859 г. по цензуре было сделано распоряжение, чтобы «сочинения на малороссийском языке, писанные собственно для распространения их между простым народом, печатались не иначе, как русскими буквами, чтобы подобные народные книги, напечатанные за границей польским шрифтом, не были допускаемы к ввозу в Россию». Очевидно, этим распоряжением преследовалась исключительно задача внешнего разъединения Малороссии и Польши. То же шрифтовое разъединение было предпринято и в отношении Литвы. Но более суровое и существенное ограничение последовало позднее. В 1863 г. 13 июля, «впредь до соглашения с министром народного просвещения, обер-прокурором Святейшего Синода и шефом жандармов», по цензурному ведомству было сделано распоряжение, чтобы «к печати дозволялись только такие произведения на этом языке, которые принадлежат к области изящной литературы; пропуском же книг на малороссийском языке, как духовного содержания, так учебных и вообще назначаемых для первоначального чтения народа, приостановить». Прошло сорок лет, как свобода малороссийской речи «приостановилась». Ее не слышно в школе, ее избегать обязан священник в проповеди, ей нет места в печати. В силу этого циркулярного распоряжения, с 1863 по 1873 г. на малорусском языке могла выйти только одна книга. В 1873 г. по каким-то неизвестным соображениям администрация смягчилась, но в 1876 г. последовал снова циркуляр, на основании которого на малорусском языке допущены лишь произведения изящной словесности, притом каждый раз с одобрения Главного управления по делам печати и при соблюдении требования, чтобы не было отступления от «общепринятого русского правописания». В 1881 г. опять был издан циркуляр, в силу которого разрешены сценические представления на малорусском языке с обязательной второй добавочной пьесой на русском, при этом, как бы следуя еще какому-то тайному циркуляру, цензура пропускала самые грубые произведения, рисующие семейные истории, ссоры, пьянство и т.д.; социально-исторические мотивы были изгнаны. О результатах этого беспримерного воспрещения литературы огромного народа и, что весьма важно, не по закону, а путем циркуляров, пусть говорят составители записки, поданной 15 января 1905 г. в Комитет министров, в которой читаем: «Малорусский народ, все больше и больше теряя под собой устои жизни, выработанные веками на почве национальной природы и истории, страшно отстал, одичал и поражает своей безграмотностью, деморализацией, некультурностью, упадком нравственности и ужасным невежеством, являющимся тормозом во всех решительно делах и начинаниях. А между тем об этом самом народе иностранные путешественники уже в XVII в. писали восторженные похвалы его доброте, культурности, грамотности, религиозности, нравственности и общественности. А между тем этот народ когда-то был источником просвещения для великороссов»[31]. Характеристика правильная и вполне понятная! Ведь малороссы не имеют права пользоваться даже Евангелием на родном языке! «В России, — пишет один писатель, — слово Божие проповедуется на 40 языках, и только единоверному украинскому народу оно воспрещено...» Каким же законом отменена статья 45 тома I свода законов, в силу которой «свобода веры присвояется не только христианам иностранных исповеданий, но и евреям, и магометанам, и язычникам, да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего разными языки»? Тайные надзаконные распоряжения привели к тому, что наиболее энергичные интеллигентные деятели Малороссии стали тянуть к зарубежью, и в закордонной Малороссии создалась обширная литература, оппозиционная России.
Под влиянием нового курса «доверия» в Малороссии оживились. Несколько земских врачей южных губерний возбудили ходатайство об издании народной медицинской газеты на малороссийском языке. В. А. Шемет возбуждено ходатайство о разрешении ей издавать в Киеве ежедневную украинскую газету «Поступ» («Прогресс»). Наконец в экстренном заседании киевского общества грамотности 27 октября 1904 г., по докладу председателя В. Н. Науменко, поставлено ходатайство об отмене закона 30 мая 1876 г., допускающего печатание на малороссийском языке только произведений беллетристики и исторических документов, но отнюдь не научно-популярных, и 2) об устранении препятствий, в силу которых изданные книги на малорусском языке не допускаются в училищные, сельские и бесплатные библиотеки-читальни[32]. Вскоре затем министру внутренних дел была представлена мотивированная докладная записка со следующей резолюцией, подписанной более чем 300 лицами:
«Украинская интеллигенция, собравшись для чествования 35-летней литературной деятельности одного из старейших украинских писателей И. С. Левицкого, после обмена мнений по вопросу о современном положении украинской литературы в России единогласно пришла к следующему выводу: 1) Ныне действующие в России запретительные распоряжения почти исключают возможность пользоваться украинским языком в литературе, вследствие чего украинские писатели должны или совсем отказаться от своей деятельности, или переносить ее за границу. 2) При таком положении вещей народ лишен средства, единственно пригодного для проведения в темные массы знаний, — книги и школы на родном языке, — благодаря чему десятки лет поддерживаются тьма и невежество среди народа, убивающие его духовные силы и задерживающие его экономическое развитие. 3) Украинская интеллигенция лишена своей литературы, лишена возможности какого бы то ни было ясного выражения своих мнений, так как даже в той крайне узкой области оригинальной беллетристики, которая, по-видимому, является не запрещенной, писатели подвергаются неограниченному ничем произволу цензоров. Ввиду этого мы, нижеподписавшиеся, глубоко убежденные в настоятельной необходимости отмены упомянутых запрещений, считаем своим долгом довести вышеизложенное до сведения министра внутренних дел»[33].
Итак, «искренно благожелательно и искренно доверчиво» понятая свобода печати должна привести: 1) к замене концессионной системы по отношению повременных изданий явочным порядком; 2) полному уничтожению предварительной цензуры; 3) замене административных взысканий судебной ответственностью авторов инкриминированных статей; 4) отмене правил о народных читальнях 15 мая 1890 г. и уравнению публичных кабинетов для чтения с народными читальнями. Само собой понятно, что обеспечение указанных нововведений немыслимо без соответственных изменений в других частях нашего законодательства. Кроме того, нужно заметить, что свобода печати неразрывными узами связана со свободой слова, союзов, собраний. Без дружной работы всех интеллигентных сил страны прогресс немыслим, а дружная работа невозможна, пока действуют узаконения, направленные к преграждению общения интеллигенции с народом. Как известно, подавляющая масса нашего населения безграмотна. По данным всеобщей переписи 1897 г., в 40 губерниях число грамотных колеблется в пределах от 10,3 до 37,4%, причем в 18 губерниях грамотные составляют менее 20% всего населения. По официальным сведениям, к 1 января 1899 г. по всей Империи в среднем 1 училище приходится на 243 кв. версты и на 1676 душ населения, т.е. нам нужно более чем в два раза увеличить число школ, чтобы все детское население нашло себе в них место. Рассчитывать, что это случится в ближайшем будущем, нет никаких оснований, особенно ввиду финансовых затруднений, связанных с войной. Следовательно, кадры безграмотных будут возрастать. Однако свет знания не закрыт навсегда для оставшихся за дверью тесного школьного здания. Многие из них могут обучиться вне школы. Преступно светильник ставить под спуд. Не то ли же самое — держать книгу на полке запертого шкафа. Подавляющая безграмотность нашего населения настойчиво требует раскрыть шкаф. А распахнутся тяжелые двери, явятся бескорыстные работники и приобщат слепых к «словесам книжным» путем живого слова. Для достижения неотложного просветления жизни русского народа необходимо: 1) установление явочного порядка для открытия всякого рода просветительных обществ, учреждений и союзов и 2) предоставление под личною судебною ответственностью организаторов устраивать с просветительной целью литературные вечера, народные чтения, лекции, спектакли, библиотеки, школы, музеи и выставки.
Жизнь стучится во все части нашего законодательства. А действительная опасность, по глубокому замечанию английского историка Грина, грозящая общественному порядку, «состоит лишь в слепом противодействии всяким политическим переменам, благодаря которому разумные и умеренные проекты реформ смешиваются с революционными замыслами». С высоты Престола 12 декабря 1904 г. возвещено: «Когда же потребность той или другой перемены оказывается назревшей, то к совершению ее Мы считаем необходимым приступить, хотя бы намеченное преобразование вызывало внесение в законодательство существенных нововведений». Вместе с «благомыслящими» нельзя было не выразить надежды, что обычный путь полумер и временных правил будет навсегда оставлен, что те тяжелые оковы, которые были позаимствованы из мрачных западноевропейских застенков, наконец будут сняты с нашей печати, призываемой к сотрудничеству в тяжелом деле государственного строительства. Но, как обнаружилось впоследствии, все «преобразование» было направлено скорее на внешний ремонт государственного механизма, чем на внутренние изменения его сообразно запросам времени. В соответствии с этим преобразовательная работа была возложена на Комитет министров — бюрократическое учреждение, уже достаточно заявившее себя многочисленными надстройками над сводом законов, в корне подорвавшими силу последних. Оставаясь верным традициям приказной волокиты, Комитет выделил целый ряд частных комиссий для разработки отдельных вопросов.
По вопросу о судьбах отечественной печати Комитет совещался 28 и 31 декабря 1904 г. Комитет «с особым вниманием остановился на сообщенном ему мнении соединенного собрания отделения русского языка и разряда изящной словесности Императорской Академии наук о том, что совокупность действующих ныне законов создала для русской печати тяжелые условия, отражающиеся весьма невыгодным образом на развитии русской научной мысли. Невозможность предусмотреть заранее, как отнесется административная власть к выражаемым в повременной печати мыслям, является существенным препятствием для правильного развития печати. Неопределенность же участи, которая может постигнуть то или другое литературное произведение, неблагоприятно отражается на предприимчивости издателей, авторов и переводчиков. Вследствие неуверенности в судьбе своих сочинений ученые деятели воздерживаются от оглашения крупных исследований и работ, а иностранные сочинения, которые могли бы послужить ценным подспорьем для просвещения русского общества, не находят себе переводчиков». В силу подобных соображений, обоснованных массой фактических данных, «впредь до общего пересмотра правил о печати» было постановлено: 1) учредить особое совещание для выработки проекта закона о печати; 2) отменить положения Комитета министров от 19 апреля 1874 г., 5 сентября 1879 г. и 28 марта 1897 г. о праве министра внутренних дел прекращать печатание объявлений в повременных изданиях, о разъяснении временных правил 6 апреля 1865 г. и об изменении порядка перехода изданий от одного лица к другому; 3) положение Комитета министров 14 июня 1868 г. о воспрещении розничной продажи ограничить разносной торговлей и положение Комитета министров 27 августа 1882 г. об обязательном сообщении редакциями фамилий авторов ограничить случаями предполагаемого возбуждения против автора инкриминируемой статьи уголовного преследования и соображениями особой государственной безопасности; 4) чтобы книги, признаваемые политически вредными и представляемые, на основании закона 7 июня 1872 г. в Комитет министров для заключения, предварительно рассматривались бы Императорской Академией наук или другими учеными коллегиями; 5) предоставить министру внутренних дел, по соглашению с министром юстиции, пересмотреть некоторые узаконения о печати и заключения внести, без дальнейших сношений с другими ведомствами, в Государственный Совет и, наконец, 6) поручить министрам народного просвещения и внутренних дел пересмотреть узаконения об ограничении печатания книг на малорусском языке. Приведенные положения Комитета были Высочайше утверждены 21 января 1905 г. Следовательно, несмотря на неотложность реформы и легкость ее выполнения ввиду ясных указаний опыта и требований времени, вопрос был сдан в особое совещание и разные комиссии при министрах. Комитет министров снял с печати лишь самые незначительные ограничения. Такое начало не предвещало ничего хорошего в будущем.
В 1905 г. 23 января было образовано «особое совещание для пересмотра действующих о цензуре и печати постановлений и для составления проекта нового по сему предмету устава». Председателем совещания был назначен член Государственного Совета Д. Ф. Кобеко, а членами: сенаторы Боровиковский, Случевский и Зверев, товарищ министра народного просвещения Лукьянов, ординарные академики Никитин и Случевский, почетные академики Кони и граф Голенищев-Кутузов, известные публицисты К. К. Арсеньев и Стасюлевич, издатель-редактор «Гражданина» князь Мещерский, профессор Пихно и издатель «Нового Времени» Суворин. Кроме того, председатель совещания был облечен «широкими полномочиями по приглашению в заседания совещания лиц, от которых можно ожидать полезных о положении русского печатного слова сведений». Немедленно по образовании особого совещания среди петербургских литераторов возникла мысль подать председателю его записку о нуждах печати. Приводим ее целиком ввиду того интереса, который она представляет с различных точек зрения: «Восьмым пунктом указа 12 декабря 1904 г. предрешено «устранение из действующих правил о печати излишних стеснений и поставление печатного слова в точно определенные законом пределы». Комитет министров, приступая к исполнению этого указа, определил, что из действующих правил о печати должны быть устранены те стеснения, которые являются «с точки зрения государственных интересов» в действительности не нужными. Что же касается «пределов, в которые должна быть заключена печать», то для проектирования этих пределов комитет предположил учредить особое вневедомственное совещание из разных сведущих лиц. Предположения комитета Высочайше утверждены 21 января 1905 г., и в настоящее время особое совещание уже образовано под председательством члена Государственного Совета Кобеко.
Естественно, что ввиду таких фактов представителям независимой печати весьма важно обсудить и выяснить еще раз те условия, в которых, по их убеждению, должна и может находиться печать в России.
Указ 12 декабря и основанное на нем положение Комитета министров являются, несомненно, крайним пределом тех уступок либеральным стремлениям общества, которые считает возможным предоставить нынешнее бюрократическое правительство, не поступаясь основными чертами существующего государственного строя. Нам представляется, что этот предел очерчен вполне сознательно и последовательно. Комитет министров выразил это по отношению к печати весьма определенно, указав, что могут быть устранены те только стеснения, которые являются излишними «с точки зрения государственных интересов», и указал в связи с этим на необходимость правительственного надзора за печатью в той или иной форме. Но соответствуют ли эти пределы основным задачам свободной печати? Очевидно, нет.
Основная творческая задача печати состоит в свободной критике существующих форм общежития и в изыскании новых форм, более совершенных. Печать не может считаться с интересами какого бы то ни было определенного существующего режима. Становясь в зависимость от интересов режима, печать обрекает себя на неминуемую гибель. Исполнение указанной функции печати возможно только в правовом государстве; оно совершенно немыслимо при бюрократическом режиме, стремящемся, естественно, к сохранению своих прерогатив при помощи наиболее соответствующего природе его средства — административного усмотрения и воздействия.
Еще в 1902 г. деятелями печати была выработана и опубликована с подписями в русских заграничных изданиях резолюция, указывающая на те внешние формы, в которых только и может проявиться свобода печати. Сущность этой резолюции сводится к следующему:
Необходима полная и безусловная отмена предварительной цензуры, как цензуры до напечатания, или разрешительной, так и цензуры до обнародования, или запретительной.
Необходима полная отмена системы административных взысканий, налагаемых органами правительственной власти на периодическую печать.
Правонарушения, совершаемые органами печати, должны подлежать ведению гласного и независимого суда.
Необходимо широкое, без всяких ограничений административной власти, предоставление законом печати свободы обсуждения вопросов общественной и государственной жизни.
Порядок возникновения всех без исключения органов, на каком бы языке они ни издавались, должен быть явочным, а не концессионным.
Но не от совещательной комиссии, созданной бюрократическим строем, ему подчиняющейся и входящей в его систему отдельным колеском[34], можно ожидать создания всех этих условий.
Чрезвычайно яркой иллюстрацией этому служит отношение власти к независимому слову даже в самое последнее время. Мы имеем в виду всем известную судьбу таких изданий, как Сын Отечества. Наши Дни и Наша Жизнь, аншлаги во многих журналах с извещением о влиянии на состав книжек «независящих обстоятельств», не облегчение, а скорее усиление цензурного гнета над провинциальными газетами, широкое пользование высшей администрацией знаменитой 140 статьи Устава о цензуре и печати, изъявшей из обсуждения повременной печатью целый ряд самых больных, жгучих и неотложных вопросов русской жизни, и т.д. Такое положение вещей нисколько не изменилось и после обнародования извлечения из журнала Комитета министров и сообщения об основании комиссии под председательством члена Государственного Совета Кобеко.
Осуществление требований, отчетливо заявленных деятелями печати слишком два года тому назад, представляется особенно необходимым в настоящую минуту. В общественное сознание все глубже проникает убеждение в неотложности замены существующего бюрократического порядка управления более совершенным государственным строем, основанным на участии в осуществлении законодательной власти свободно избранных представителей от всех слоев народа. Это есть те условия, при которых печать только и может быть свободной: подчиняясь исключительно общесудебной ответственности в своей независимой оценке общегосударственных явлений, печать выполнит с достоинством свой высокий долг — быть честной и искренней выразительницей нужд народа, отражать и создавать общественное мнение.
Указанными выше соображениями определяется и отношение наше к факту приглашения в совещание русских литераторов по выбору правительства.
Участие представителей русской литературы в работах совещания при наличности тех пределов, которые этой работе поставлены, и той программы, которую оно призвано осуществлять, может быть примирено с достоинством русского писателя только при том условии, если участие это ограничится категорическим заявлением о несовместимости существующего строя с истинной свободой печатного слова, признаваемой абсолютно необходимой потребностью культурной жизни, и о полной бесплодности всяких попыток обойти эту несовместимость.
Члены редакций и сотрудники следующих периодических изданий:
Русское Богатство, Мир Божий, Образование, Право, Вестник Права,
Вопросы Жизни, Наши Дни, Наша Жизнь, Восход, Правда, Русская Жизнь,
Вестник Фабричного Законодательства, Экономическая Газета, Хозяин».[35]
К этому заявлению петербургских литераторов, сейчас по его опубликовании, присоединились редакции «Волжского Листка», «Костромского Листка», «Вестника Знания» и газеты «Недели». Представители саратовской печати 11 февраля 1905 г. по телеграфу заявили тайному советнику Кобеко о желательных реформах законодательства о печати в следующей резолюции: «Редакторы, издатели и сотрудники саратовских периодических изданий, обсудив положение провинциальной печати, пришли к единогласному заключению, что печать не может быть правдивой выразительницей разумных стремлений общества, пока не будут проведены в жизнь следующие положения: 1) отмена предварительной цензуры; 2) полное устранение административных кар; 3) установление ответственности только по суду присяжных; 4) устранение возможности практикующего в настоящее время воздействия на печать со стороны местной администрации в форме применения исключительных мер к ее представителям (замечания, внушения, арест, высылка и т.п.); 5) неприкосновенность личности журналиста при исполнении им профессиональных обязанностей, особенно во время волнений, стачек и т.п.; 6) явочный порядок открытия изданий; 7) отмена регламентации программы изданий, их стоимости, срока выхода, состава редакций. По мнению собравшихся, некоторые из перечисленных положений могли бы быть осуществлены немедленно, до издания нового закона о печати, в виде временных мер, а именно: а) уравнение подцензурных провинциальных изданий с бесцензурными столичными и некоторыми такими же провинциальными; б) отмена всех временных правил и ограничительных циркуляров, последовавших после издания закона о печати 1865 г.; в) ограждение провинциальных изданий от местных административных воздействий и ограждение личности журналиста при исполнении им профессиональных обязанностей. Подробное мотивированное развитие указанных положений будет изложено в особой записке, для поддержания которой мы, нижеподписавшиеся, просим ваше высокопревосходительство допустить к участию в совещании избранного нами представителя от саратовской печати»[36]. 13 февраля состоялось постановление одесских литераторов, заявивших, что, для того чтобы «печать в России действительно могла выполнять свое высокое предназначение и служить верной выразительницей народных нужд и потребностей, необходимо обеспечить за ней полную независимость и свободу от всякого административного воздействия, с подчинением ее исключительно компетенции суда присяжных. Создание такого независимого положения печати мы считаем возможным лишь при соответственном изменении всех коренных основ нашей государственной жизни в смысле обеспечения свободы личности, свободы слова, собраний, союзов и духовной деятельности. Изменение же в этом духе основных условий нашего правопорядка возможно лишь при участии в законодательной работе свободно избранных представителей всех народностей России, созванных путем всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов»[37].
Итак, связь законодательства о печати без всяких обиняков была поставлена в зависимость от политической реформы. Что ранее подразумевалось, теперь было высказано вполне определенно. В многочисленных записках, направленных министру внутренних дел и председателю Комитета министров, свобода печати выставляется наряду с другими свободами, как, например, в записках грузин; инженеров; группы фабрикантов и заводчиков центрального района; общего собрания присяжных поверенных и их помощников округа Харьковской, Московской, Одесской и Киевской судебных палат; железозаводчиков и уральских промышленников и заводчиков; камышинских обывателей; кассы взаимопомощи литераторов и ученых; союза инженеров и техников; сахарозаводчиков, деятелей по народному образованию; минского сельскохозяйственного общества; Пироговского съезда врачей; татар Казанской губернии; симбирского биржевого собрания; съезда ветеринаров; елизаветинского общества распространения грамотности и ремесел, екатеринославских приказчиков; екатеринославского юридического общества; томского юридического общества; общества донских врачей; съезда агрономов и статистиков; бакинского отделения Императорского русского технического общества; могилевского общества сельского хозяйства; латышей; польской национально-демократической партии; общества витебских сельских хозяев; ставропольской городской думы; профессоров, преподавателей и лаборантов Императорского Московского технического общества; костромского комитета торговли и мануфактур; союза Российских писателей; всероссийского союза учителей; всероссийского съезда инженеров; союза железнодорожных служащих; курского общества содействия начальному образованию; киевского отделения российского общества защиты женщин; эриванского городского управления; ковенской городской думы; кавказских мусульман; ветлужского уездного земского собрания; общества распространения народного образования в Иркутской губернии; художников; астраханского литературно-драматического общества; витебского общества пособия бедным больным евреям; первого делегатского съезда инженеров и техников; Краснохолмской городской думы; курского юридического общества; тифлисской городской думы; вятской городской думы; сумских крестьян, жителей горбатовского уезда, общества взаимного вспомоществования учащих и учивших Костромской губернии; крестьян одесского уезда; 70 селений кирюшинской волости балахнинскогго уезда; вольно-экономического общества; членов пермской библиотеки имени Д. Д. Смышляева; съезда представителей городских общественных управлений; балашовского земского собрания, новгородского губернского собрания и т.д. и т.д.[38] Нет возможности перечислить всех учреждений, обществ, союзов и групп, от которых последовали заявления о необходимости правового строя вообще и свободы печати — в частности. В силу Высочайшего указа 18 февраля 1905 г. на Совет министров было возложено рассмотрение поступающих «от частных лиц и учреждений видов и предположений по вопросам, касающимся усовершенствования государственного благоустройства и улучшения народного благосостояния». Указ этот до некоторой степени облегчил возможность широких освободительных организаций. Но не этой отдушине возможно было спасти Россию от последствий высокого давления бесславных поражений на Дальнем Востоке, забастовок, аграрных беспорядков, политических убийств и ничем не оправдываемых нападений войсковых частей на мирное население. Бюрократия все еще не отдавала себе отчета в истинном положении страны. Она рассчитывала, по-видимому, с одной стороны, на силу штыков, с другой — на силу намордника. Главное управление по делам печати усиленно принялось подрумянивать действительность при помощи запретительных циркуляров. С этой целью предписывалось: 23 апреля «не допускать в течение 3 месяцев оглашения или обсуждения в печати каких-либо известий касательно собравшегося в Москве съезда земских деятелей, а также всякого рода вызванных этим съездом адресов, телеграмм и постановлений»; 5 мая «не допускать в течение 6 месяцев оглашения в печати каких-либо сообщений или суждений по поводу имевшего быть опубликованным в «Правительственном Вестнике» 8 мая сего года Высочайшего приказа относительно капитана второго ранга Кладо»; 23 мая «не допускать в печати никаких сведений о предстоящем в Москве общеземском съезде и съезде городских представителей, а также никаких статей по этому предмету»; 25 мая «подтверждено требование представлять на разрешение полицейской власти все статьи, заметки и известия, касающиеся стачек, беспорядков и других нарушений скопом общественного порядка и спокойствия»; 26 мая «не допускать каких-либо извлечений и сведений из изданного на правах рукописи и потому не подлежащего оглашению и распространению сборника документов по переговорам с Японией 1903-1904 гг., а равно каких-либо суждений по сему предмету». Далее, «не допускать в печати, без особого на то каждый раз позволения местной администрации, никаких сведений, статей и заметок о неразрешенных правительством всякого рода съездах, союзах и собраниях».
12 июня 1905 г. Главное управление по делам печати объявило редакторам повременных изданий, что всякого рода статьи и известия о внутренней жизни отдельных войсковых сухопутных и морских частей, впредь до окончания военных действий, могут появляться в печати не иначе, как по получении предварительного на то разрешения специальной военной цензуры. Это требование было подтверждено в том же году 4 июля, причем цензорам повременных изданий вменялось в обязанность не пропускать в печати всякого рода известий о стачках, забастовках и массовых прекращениях работ или занятий, а также о массовых предъявлениях всякого рода требований, об аграрном движении, о массовых сопротивлениях властям и насильственных действиях против них, а также о деятельности властей по предупреждению и прекращению беспорядков. Воспрещено опубликовывать без разрешения министра внутренних дел содержание и текст всеподданнейших адресов, петиций и записок. Воспрещено оглашение в печати резолюций и постановлений всякого рода неразрешенных собраний, съездов и союзов; воспрещены к печатанию статьи, касающиеся изменения основных законов, доказывающие умышленное затягивание правительством обещанной реформы или бесцельность и ненужность ее.
Как ни старалась бюрократия усыпить сознание встревоженного, натерпевшегося населения, ей это не удавалось. События начинали приобретать неудержимо-стихийный ход. При зареве пожаров и при повсеместных крупных экономических потрясениях в тайниках петербургских канцелярий было выработано положение 6 августа [1905 г. — Прим. ред.] о Государственной Думе. Это положение было первым официальным ударом по старому приказному строю, но об умиротворении не могло быть и речи. Дума, построенная на представительстве имуществ и подборе наименее сознательных элементов населения, Дума, лишенная законодательной власти и действительного контроля над действиями администрации, тем более не могла дать стране мира, что эта самая администрация, со времени указа 12 декабря 1904 г., с небывалой поспешностью облекалась все новыми и новыми полномочиями, в корне подрывавшими всякое доверие к искренности правительственных начинаний. В указе 12 декабря говорилось об обеспечении законности и в то же время принимались всевозможные меры к явному изгнанию законности из управления. Так, вопреки указу 12 декабря и Высочайше утвержденному мнению Комитета министров по пункту 1 этого указа, помимо Государственного Совета, состоялись следующие, весьма важные законы: 11 января об учреждении С.-Петербургского генерал-губернаторства; 30 марта — об упразднении особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности; 10 апреля — об имущественной ответственности сельских обществ и селений за участие членов их в аграрных беспорядках; 3 и 22 мая — об учреждении на Кавказе должности заведующего полицией и о расширении прав Кавказского наместника; 21 мая — о правах и обязанностях товарища министра внутренних дел, заведующего полицией (в силу этого закона возникла диктатура генерал-майора Трепова); 6 июня — об учреждении комитета по земельным делам и о преобразовании министерства земледелия и государственных имуществ в Главное управление землеустройства; 9 июня — об учреждении положения о Совете государственной обороны и преобразовании военного министерства.
Допуская вне законного порядка столь существенную ломку в высших государственных учреждениях, правительство не отказалось и от другого внезаконного средства управления — усиленной охраны, резко и весьма справедливо осужденной даже положением Комитета министров. Положение об усиленной охране, в полном объеме или отчасти, с 31 декабря 1904 г. по 25 июля 1905 г. было введено в 48 губерниях, уездах и городах. Но, кроме этого, с 21 февраля 1905 г. по 4 сентября того же года в 23 пунктах (уездах и городах) было введено военное положение, которое, на основании статьи 1 Правил о местностях, объявляемых состоящими на военном положении, может быть вводимо только в местностях, входящих «в район театра военных действий». Какие же «военные действия» происходили за это время в Кутаисской, Бакинской, Тифлисской, Курляндской губерниях или в городах: Баку, Лодзи, Одессе, Эривани, Севастополе, Николаеве, Иваново-Вознессенске и т.д.? Всем известно, что в этих местностях войсками расстреливалось на улицах мирное безоружное население, с вопиющим нарушением общих и специальных уголовных узаконений военными судами приговаривались к смертной казни даже несовершеннолетние, которым не давали не только помилования, но отказывали в праве на подачу кассационной жалобы. Это весьма известно, но ведь не такое военное положение предусмотрено законом. Ответом на войну, объявленную бюрократией народу, была почти всеобщая политическая забастовка. В ужасный день 9 января 1905 г. в самых умеренных партиях была убита надежда на выход из бесправного положения при помощи обращения к власти, и спустя девять месяцев рабочая масса, организованная неизвестным комитетом и поддержанная сочувствием широких кругов населения, выступила с решительным требованием политической реформы. Манифестом 17 октября в общих чертах была объявлена реформа. И то светлое, что бесспорно заключалось в основах возвещенной реформы, было омрачено насилиями администрации. Как бы сметаемая со своего старого поста, администрация ознаменовала день рождения нового порядка кровавой расправой с мирным населением, пользуясь при этом и военными командами, и организованными шайками черной сотни, и священниками-провокаторами, и племенной рознью, и другими в этом роде давно практиковавшимися средствами.
Не приходится удивляться, что в удушливой атмосфере событий 1905 г. положение печати не соответствовало призванию «быть правдивой выразительницей разумных стремлений на пользу России». В течение этого периода бесконечных комиссий и неустанного заштопывания обветшавшего кафтана русской государственности на печать сыпались безостановочные кары. Печатание объявлений было воспрещено «Саратовскому Дневнику». Розничная продажа была воспрещена: «Русским Ведомостям», «Руси», «Вечерней Почте», «Русскому Слову», «Новостям» и «Слову». Предостережения были сделаны: в первый раз — «Вечерней Почте», «Русскому Слову», «Русским Ведомостям» и «Новостям»; во второй раз — «Нашей Жизни» и третье предостережение с приостановкой на три месяца — «Нашей Жизни» и «Нашим Дням». Приостановлены были: «Biorneborg Tidning» — на три месяца, «Новости» и «Karjala» — на два месяца, «Русь», «Вечерняя Почта», «Слово» и «Русское Дело» — на один месяц и «Peterburgas Avises» — на неопределенное время. Из провинциальных изданий были приостановлены: «Южное Обозрение» — на восемь дней, «Южное Слово», «Бакинские Известия», «Ежедневный Курьер», «Лодзинский Листок» и «Крым» — на неопределенное время и «Никольск-Уссурийский Листок» — на три месяца. Совсем был закрыт иллюстрированный журнал «Зритель». Кроме того, в отдельных местностях, например Одессе, в Харьковской и Черниговской губерниях, во Владикавказе, воспрещалась розничная продажа номеров газет: «Сына Отечества», «Нашей Жизни» и «Новостей» — или же производилась насильственная выемка их. О деятельности цензурной вакханалии дают представление нижеследующие сообщения: «Харьковскому Листку» цензор воспрещал делать перепечатки из «Губернских Ведомостей»; типографии «Южного Слова» не разрешалось печатание телеграмм Петербургского Агентства о мобилизации; «Самарская Газета», по цензурным условиям, не могла поместить окончания статьи «Союз сельскохозяйственных рабочих в Северной Италии». В июльскую книжку «Русской Старины» не попали «Записки Н. Г. Залесова»; «Вестник Новгородского Земства», по независящим от редакции обстоятельствам, вышел с опозданием, причем в запоздавшем № 13 не могли быть помещены статьи: «Несколько слов о крестьянских нуждах» и «Обзор печати», а также ответы на вопросы крестьян о том, что такое бюрократия, интеллигенция, буржуазия, пролетарий, консерватор, либерал, народник, социалист, революционер, демократ. Редакция «Сибирского Листка» поместила в черной рамке такое обращение к читателю: «Находя чрезвычайно важным освещение вопроса о земстве в Сибири, мы намерены были привести в подлиннике или более или менее подробной передаче наиболее выдающиеся работы в этой области, но, к сожалению, по независящим от редакции обстоятельствам, мы лишены возможности сделать это». Та же редакция усиленно заполняла места, вычеркнутые цензурой, гигантской галошей, рекламой резиновой мануфактуры. Некоторые газеты в подобных случаях заполняли целые столбцы известным обращением Государя к литераторам: «Говорить только правду». Другие же — своими объявлениями о подписке. В латышской газете «Дневной Листок» не была разрешена повесть Куприна «Поединок». В одесских газетах цензурой не были пропущены статьи об избирательном праве в связи с обсуждением акта 6 августа. Томский цензор не пропустил речи Государя 21 июня, обращенной к депутации графа Шереметева. «В Харьковском Листке» не были пропущены статьи об учреждении Государственной Думы и обзор отзывов русской печати о созыве народных представителей. В «Костромском Листке» цензором не пропущены известия о поведении расквартированных казаков, об аграрных беспорядках, эпидемии брюшного тифа, освобождении японцами сахалинского ссыльнопоселенца Тригони и т.д. В «Южном Крае» цензор не разрешил печатание объявления о продаже пропущенной цензурою книги профессора Гредескула «Марксизм и идеализм». В «Вестнике Новгородского Земства» было зачеркнуто воззвание общеземской организации о голоде. Из первых номеров газеты «Полтавщины», во главе которой стоит В. Г. Короленко, цензурой было выброшено 1300 строк, а журнала «Русский Рабочий» — большая часть материала. Из октябрьской книжки «С.-Петербургского Земского Вестника» было вырезано 20 страниц. Февральская книжка «Мира Божьего» вышла без внутреннего обозрения и статей по текущим вопросам. Такая же участь постигла январскую книжку московского журнала «Правда». Июньская и июльская книжки «Русской Мысли» были задержаны, но, характерно для цензорского произвола, что после поездки редактора в С.-Петербург целиком были разрешены к выпуску. Первые три номера «Московской Недели», во главе которой стоял незабвенный князь С. Н. Трубецкой, были арестованы. Номера 2, 3 и 4 журнала «Общества врачей в память Пирогова» были задержаны. То же случилось с 3 и 4 выпусками «Записок Московского отделения Императорского русского технического общества».
Вследствие гонения местной цензуры на печать, издания «Северо-западное Слово», «Тамбовский Голос», «Медицинская Беседа» и «Московская Неделя» вынуждены были приостановиться до улучшения цензурных условий, которые, по-видимому, нисколько не стесняли органы Шарапова, Берга, Грингмута и других организаторов избиения интеллигенции, учащейся молодежи, евреев, армян и пр. Даже «прокламации», составленные в этом духе, пользовались покровительством цензуры. Так, свободно распространялись листки «Бессарабской Народной лиги», «Шереметьевского союза», «Народного союза», «Московских соотечественников» и т.д.
В течение 1905 г. книгоиздательство испытывало такой же гнет цензуры, как и повременная печать. Цензурою были задержаны: «Исторические письма» Миртова в издании «Русского Богатства», «Экономическое учение Карла Маркса» К. Каутского в издании фирмы «Молот», «Воскресший Лазарь» — книга М. М. Гаккебуша по польскому вопросу, второй том сочинения Ф. Лассаля в издании Глаголева, «Экономические очерки» А. Н. Баха, «Мертвецы Коммуны» А. Арну, «Промышленная жизнь в Англии XVIII и XIX веков» Д. Седого, «Общество будущего» А. Бебеля, «Всенародное учредительное собрание» Ф. Дана, «Очерки по истории Германии XIX века» А. К. Джилегова и т.д. В Костромской губернии, где открыто полицейские урядники занимались пропагандой избиения интеллигенции, губернатор Князев не постеснялся пригрозить губернской земской управе закрытием санитарно-продовольственного пункта, если на нем будут продаваться издания «Донской Речи», так как эти издания хотя и пропущены цензурой, но не отвечают видам правительства. Подобное изъятие цензурных изданий практиковалось то тут, то там и дополняло систему цензурных запрещений. Правительство торжественно обещало земским учреждениям необходимую самостоятельность, и несмотря на это казанскому земству было не разрешено издание «Казанской Земской Газеты» и оставлено без удовлетворения вторичное ходатайство московской губернской управы о разрешении издания центрального печатного земского органа. Правительство торжественно обещало устранить ограничительные узаконения относительно «инородцев и уроженцев отдельных местностей», и тем не менее последовали отказы на ходатайства: о переводе Корана на грузинский язык, о переводе Евангелия на малорусский язык, о разрешении Гашид-беку Измайлову издавать в Тифлисе газету «Новое Время» на азербайджанском наречии, Мамед-Аге Мустафе-Али-оглы-Великову издавать газету на турецко-азербайджанском наречии, доктору Липе издавать для народа популярно-медицинскую газету «Лекарский Порадник».
Неискренность правительственных обещаний подтвердилась, между прочим, и тем, что простой вопрос о свободе печати, разрешимый в одно заседание, в комиссии Кобеко угрожал превратиться в неразрешимую проблему. После ничтожного облегчения печати по положению Комитета министров, о чем уже было упомянуто выше, последовало Высочайше утвержденное 23 мая 1905 г. мнение Государственного Совета, в силу которого, во-первых, издателям и редакторам газет и журналов, подвергнутых, вследствие троекратного предостережения, временной приостановке, разрешено в продолжение приостановки выдавать подписчикам издания, выпускаемые другими лицами; во-вторых, прежде требовавшееся согласие губернатора на передачу от одного издателя к другому повременного листка объявлений заменено простым уведомлением губернатора; в-третьих, министру внутренних дел предоставлено, в видах ограждения общественного порядка, входить в Сенат (по 1-му департаменту) с представлениями о прекращении повременного издания, подлежащего предварительной цензуре или изъятого из нее, хотя бы ему не было сделано ни одного предостережения, и одновременно с таким представлением приостанавливать издание собственной властью впредь до воспоследования решения Сената; в-четвертых, у министра внутренних дел было отнято право прекращать подцензурные издания сроком до 8 месяцев и, в-пятых, коллегия из министров внутренних дел, народного просвещения и юстиции, обер-прокурора Святейшего Синода и представителя заинтересованного ведомства была лишена права приостановки всех вообще повременных изданий. Льготы, предоставленные первым и вторым пунктами, очевидны по своей ничтожности без всяких комментариев. Пункты четвертый и пятый являются отменою статей 148 и 154 Устава о цензуре и печати как логическое последствие пункта пятого, который и составляет, собственно говоря, сущность узаконения. Останавливаясь на этой сущности, нельзя не признать, что, при медленности разбирательства дел в Сенате, при полной неудовлетворительности процедуры в первом департаменте и при фактической безответственности у нас администрации, замена коллегиального приостановления повременного издания единоличным усмотрением министра внутренних дел нисколько не улучшила положение печати. Однако и после этого узаконения прошло около пяти месяцев, а разгром прессы все продолжался, пока, наконец, над морем крови и грудою трупов не вознесся манифест 17 октября. Первым же пунктом манифеста населению были дарованы «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Мы видели, что не раз нарушались хорошо разработанные конституции, манифест же не конституция, и из него легко выкроить законы, нисколько не соответствующие провозглашенным основам. Так, например, уже случилось с манифестами 12 декабря 1904 г. и 18 февраля 1905 г. Да, наконец, и всеподданнейший доклад графа Витте, появившийся одновременно с манифестом, оставлял место для сомнений в искренности и прямоте намерений правительства. Тот же государственный деятель за несколько дней до манифеста заявил, что правительству никто не верит, так как оно всегда одною рукою отнимает то, что дает другою. Граф Витте был прав не только относительно прошлого, но оказался своего рода прорицателем будущего. В день объявления манифеста и в последующие затем дни в столицах и в провинции мирное население, доверчиво воспользовавшееся правом свободы собраний и слова, расстреливалось так же, как и до манифеста. Характерно, что накануне 17 октября шефом русской полиции генерал-майором Треповым был издан приказ разгонять сборища, не жалея боевых патронов. Подобный приказ был повторен и на другой день по объявлении гражданской свободы. Проходили дни, число расстрелянных патронов увеличивалось, а вместе с тем возрастало и количество убитых и искалеченных, но об ответственности главного организатора этих преступлений и его сообщников не возникало никакой речи.
Циркулярным распоряжением Главного управления по делам печати от 19 октября, сообщенным губернаторам, цензурным комитетам и отдельным цензорам, было указано, что «цензурному ведомству в настоящее время надлежит прежде всего принять в основу своей деятельности к руководству наше уголовное законодательство, предусматривающее целый ряд преступлений, которые могут быть совершаемы посредством печати, а также согласованные с уголовными законами статьи Цензурного устава». Циркуляр обязывал цензоров «сообразоваться с новыми условиями, в которые поставлена печать и личным тактом и полным устранением каких-либо требований, не основанных на законе, избегать возможности всякого рода несправедливых нареканий». В случае появления в повременных изданиях статей, заключающих признаки преступления, цензорам вменялось, кроме сообщения об этом Главному управлению в порядке 1213 статьи Устава уголовного суда, безотлагательно доводить до сведения местного прокурорского надзора, от которого будет зависеть возбуждение против виновных уголовного преследования на точном основании 297 статьи Устава уголовного суда. Независимо от этого были объявлены отмененными все циркулярные распоряжения, изданные на основании 140 статьи Устава о цензуре и печати. Следовательно, приведенным циркуляром немного ограничивался произвол администрации, но, как справедливо было сказано в самом циркуляре, «впредь до издания закона все законоположения, определяющие деятельность учреждений и лиц цензурного ведомства, остаются в полной силе». Неизвестно, когда последовал бы новый закон о печати. Быть может, для выработки его потребовалось бы еще не менее 9 месяцев, как это случилось с комиссией Кобеко. Не веря больше в тех добрых улит, которые едут, но когда-то будут, деятели печати судьбы последней взяли в свои руки. Петербургские газеты 22 октября вышли без представления в цензуру согласно решения союза для защиты свободы печати. В союз вошли следующие издания: «Новое Время», «Слово», «Новости», «Биржевые Ведомости», «Русь», «Сын Отечества», «Наша Жизнь», «Русская Газета», «Петербургская Газета», «Петербургский Листок», «Свет», «St. Petersburger Zeitung», «Der Freund», «Das Leben», «St. Petersburger Herold», «Kraj», «Право», «Юрист», «Вестник Знания», «Неделя», «Зритель», «Исторический Вестник», «Журнал для всех». Союз для защиты свободы печати не ограничился бесцензурным выпуском газет, он заявил еще правительству о необходимости следующих мероприятий:. I. Издание нового закона на следующих основаниях:
1) явочный порядок для возникновения изданий и отмена залогов;
2) отмена предварительной (т.е. до напечатания) и запретительной (т.е. до выхода в свет) цензур; 3) ответственность за общие преступления, совершенные путем печати, исключительно по суду, с подсудностью суду присяжных. П. Впредь до издания указанного выше общего закона установить: 1) отмену предварительной цензуры всех видов для всех повременных изданий, книг и брошюр на всех языках; 2) отмену требования предъявлять в цензуру номера повременных изданий ранее сдачи их на почту, а книг и брошюр — ранее выпуска их в свет; 3) отмену положения взысканий в административном порядке, а равно и задержание и воспрещение книг в том же порядке; 4) сложение всех ныне наложенных взысканий со всеми их последствиями; 5) отмену права администрации изымать из обсуждения те или иные вопросы. III. Не дожидаясь издания нового общего закона о печати, в самом непродолжительном времени ввести явочную систему для открытия повременных изданий, вместо нынешней, концессионной. IV. Впредь до пересмотра уголовных законов о печати признать, что никто не может подлежать ответственности за самое содержание высказываемых им мнений, если только этим не совершается какого-либо общего преступления (оскорбления, нарушения прав третьих лиц, призыва к преступлению, нарушения общественной нравственности и т.п.).
В Москве образовался подобный же союз, в который вошли представители повременных изданий, книгоиздательских фирм, союза типографских рабочих и общества деятелей печати. Московские газеты, так же как и петербургские, были выпущены без представления в цензуру. Примеру обеих столиц последовали Саратов, Екатеринослав, Одесса и другие города.
Фактически печать освободилась от двухвекового рабства. Остается добиться юридического освобождения. Им будет увенчано общее раскрепощение русской жизни. Разбросанную, разноплеменную, разноверную, но свободную Русь ждет светлое будущее.
|