Усама ибн Мункыз и его время
1
Европейцы до сих пор знакомы с крестовыми походами только по одной стороне. Как и в эпоху своего движения на восток, так и теперь, через много столетий, западные народы все еще не узнали того Востока, куда их влекла неодолимая сила, не оценили своего врага, не задумались над тем, нельзя ли видеть в нем своего собрата, с которым может быть общая цель, уничтожающая вражду. Восток молчал, потому что немыми казались для европейца его памятники, его литература. Знакомство с историческими произведениями арабов не всегда позволяло проникнуть в самую жизнь тех людей, порабощать или умерщвлять которых стремились с далекого Запада крестоносцы. Конечно, исследователи этих произведений скоро должны были увидеть, на чьей стороне — у Востока или Запада — было тогда больше действительно исторического чувства, больше политического понимания, больше вкуса в форме и искусства в изложении. Однако здесь читатель встречал знакомые ему по средневековой Европе произведения. Полуофициальные летописи-хроники излагали деяния правителей, войну и походы, междоусобия и смуты, иногда превращались в панегирик герою века, иногда служили только канвой для риторических блесток, рассыпанных талантом автора, которого чаровало его собственное красноречие, который был влюблен в изящество слов. Народ в этих произведениях “безмолвствовал”; среднего человека здесь не было видно, и даже будничная жизнь тех самых правителей [24] и великих людей, о которых повествовали хроники, проходила где-то за сценой, оставалась недоступной взору зрителя, Мало и в арабской литературе таких памятников, которые позволяют проникнуть за кулисы этой показной жизни, но их скудость искупается той неожиданной картиной, которая при этом открывается. Невольно делается грустно и даже жутко, когда обнаруживается вся глубина рокового непонимания, точно вызванного какой-то трагической ошибкой. Оказывается, что этот неведомый Восток пытливо присматривался к Западу и понимал его гораздо лучше, чем можно было ожидать, оказывается — нужно сказать с сознанием своей прошлой вины — он не был его врагом по существу. Больно думать, какие перспективы могли бы открыться перед человечеством, если бы Запад в эпоху крестовых походов шел на Восток не с одним только оружием, а хотя бы с той долей желания понять, с которой встречал врага на своей родине Восток. Мало произведений вскрывает эту картину, и одно из первых мест, если только не первое, занимают воспоминания сирийского эмира Усамы.
Сорок лет прошло с тех пор, как европейский ученый в буквальном смысле слова открыл их в Эскуриале, среди пачек с разрозненными листками арабских рукописей, но и теперь хочется повторить слова, вырвавшиеся при первом знакомстве с текстом у проф. В. Р. Розена, крупнейшего из русских знатоков арабской литературы: “Значение их... в том, что они дают живую, выхваченную из действительности картину духа и быта этой эпохи. Я не знаю ни одного арабского историка времен крестовых походов, полный перевод которого мог бы представить столько любопытного для исследователя-неориенталиста. Масса мелких бытовых черт, превосходно рисующих жизнь современных автору сирийских, египетских и месопотамских эмиров, султанов и воевод, равно как и отношения их к крестоносцам и крестоносцев к ним, разбросана по всей книге, и почти невозможно отмечать отдельные места, как наиболее интересные”.
Казалось, что сама судьба предназначает этого эмира быть современником первого крестового похода и всех переворотов, вызванных им на его родине. Меньше чем за полгода до того, как папа Урбан II выступил в Клермоне 26 ноября 1095 года с проповедью этого похода, в маленьком сирийском городке Шейзаре у брата правившего эмира родился 4 июня сын Усама. Грозные события пронеслись над его ранним детством: 3 июня [25] 1098 года была взята Антиохия, а через год — 16 июня 1099 года — Иерусалим. Для мусульман наступило, казалось, тяжелое время, но Аллах послал Усаме долгую жизнь, и вот, еще за год до его смерти, великий Саладин разбил крестоносцев у Хиттина, и Иерусалим снова перешел к единоверцам Усамы. Латинскому королевству наступил конец; созданное на заре жизни. Усамы, оно как бы вместе с ним сошло в могилу.
Как деятель Усама был только рядовым современником первого крестового похода, одним из мелких камешков той сложной мозаики, которую в эту эпоху представлял, собой мусульманский Восток. Былого единства славной эпохи халифата давно уже не существовало; от прежнего величия багдадского двора осталось одно воспоминание, и только призрак духовной власти правоверных аббасидских халифов осенял давно лишенную светского могущества династию. На сцену как раз около этого времени, с половины XI века, выступает свежая сила, вливается более энергичный молодой элемент в лице сельджуков, племени тюркского происхождения. Их династия создает эпоху в истории восточной части халифата, и сельджукские султаны с резиденцией в Исфахане, еще признавая духовный авторитет аббасидских халифов, являются уже фактическими вершителями судеб Месопотамии и Сирии. Они выступают передовыми бойцами с крестоносцами, выдвигая целый ряд талантливых наместников — атабеков — в разных областях.
Судьбу правоверного халифата в Багдаде разделяет его былой соперник по блеску — шиитский халифат Фатымидов в Египте. Величайшая из средневековых египетских династий, утвердившаяся здесь с половины Х века, теряет всякие следы своего влияния в Сирии с подчинением Иерусалима крестоносцам. Еще живы воспоминания о торжественном выезде Фатымидов, о их сокровищнице, затмившей аббасидскую, еще и теперь любимец халифа получает в подарок серебряные блюда с золотыми динарами или десятки породистых лошадей с полной запряжкой, но чувствуется, что это все, что осталось в утешение халифу — пешке в руках своих войск или своих везиров. Его смещают, его убивают, возводят на трон малолетнего ребенка, и “даже две козы не сшибутся из-за этого рогами”, по образному выражению Усамы. Аббасиды и Фатымиды теперь — тени прошлого.
Судьбой правят другие звезды, и в Египте начинается путь великого Саладина, полагающего конец династии Фатымидов [26] в 1171 году. И в Сирии ему удается создать известное единство, но это совершается уже на склоне дней Усамы. Вся жизнь его протекает еще на калейдоскопическом фоне крупных и мелких династии, князьков и правителей. Трудно сказать, на чьей стороне — у христиан или мусульман — здесь поражает большее разнообразие и эфемерность. Иерусалимское королевство, Антиохийское княжество, Триполийское графство хорошо известны Усаме; с другой стороны — пестрой толпой проходят эмиры Алеппо и Дамаска, атабеки Мосула, мелкие правители Хомса или Хама, таинственная религиозно-политическая секта исмаилитов, перешедших в европейскую литературу с грозным именем ассасинов.
Едва ли не одним из самых мелких феодальных родов в этом конгломерате оказываются Мункызиды, к которым принадлежал наш герой-писатель.
2
Родина Усамы — маленький городок Шейзар — Sisara крестоносцев, Цезарея древних, нынешняя деревушка Сейджар. Расположен он в области Алеппо, к северу от Хама (древней Элифанни), в двадцати километрах к югу от Апамеи. Река Оронт — этот вечный “бунтовщик” (аль-Асы), как его звали арабы, омывает Шейзар с трех сторон. Самый поселок лежит у подножия холма, на котором высится замок; через Оронт здесь перекинут мост с предмостным укреплением, в названии которого Gistrim, сохраненном латинскими хрониками, нетрудно узнать арабское слово аль-Джиср (мост) 1. Шейзар разделял бурную жизнь Сирии в эту эпоху и в разное время видел себя во власти разных владык. В конце первого тысячелетия нашей эры он принадлежал египетским Фатымидам, в 20-х годах XI века подчинился мелкой алеппской династии Мирдасидов, с 1081 года перешел в ленное владение деда Усамы, который и был основателем могущества династии Мункызидов, если можно считать могучим один из многочисленных феодальных родов в Сирии. Хотя этот дед умер уже в 1082 году, однако ему удалось не столько военными подвигами, сколько тонкой политикой дипломата-авантюриста расширить область влияния до гавани Латакии на Средиземном море. При его сыне и преемнике Насре [27] (1062 — 1098) Мункызидам пришлось отдать львиную долю своих владений сельджуку Мелик-шаху, и вся их область ограничилась почти исключительно одним Шейзаром с соседними деревнями. Маленькое княжество не привлекало больше ничьих завистливых взоров, оно казалось слишком ничтожной добычей, и его властители могли сравнительно спокойно вести обычную жизнь мелких эмиров того времени. Много неудобств вызывало только географическое положение — на большой дороге в Алеппо и Дамаск; приходилось постоянно заискивать перед разными, более могучими, соседями и пришлыми завоевателями. Мункызиды справлялись с этой задачей успешно и, не смущаясь, вступали в союз то с одними, то с другими, впоследствии то с крестоносцами, то с мусульманами.
Преемником Насра явился другой его брат, Абу-ль-Асакир-султан. По праву власть должна была перейти к отцу Усамы, Муршиду (1068 — 1137), однако он отказался в пользу своего младшего брата. Оба князя ярко выступают в воспоминаниях Усамы. Особенной симпатией овеян образ отца. Страстный охотник и хладнокровный воин, он по этическим соображениям не принял власти, боясь, что она в некоторых случаях заставит его поступать не согласно с книгой Аллаха — Кораном. Не только вояка, но и поэт, все свободное время он посвящал переписыванию книги божией со всеми ухищрениями каллиграфического искусства. И уже через много лет, в середине XII века, уроженец среднеазиатского Мерва историк ас-Самани среди виденных им в Багдаде достопримечательностей вспоминает про Коран, написанный рукой Муршида Мункызида. Самая смерть его связана с легендой, трогательно венчающей благочестивую жизнь. Услыхав вести о том, что царь румов (византийцев) в союзе с франками (европейцами) готовит поход в Сирию, Муршид обратился к Аллаху с молитвой взять его к себе, если врагу суждено унизить его родину. И он умер за год до осады Шейзара Иоанном Комненом. Почти вся жизнь его протекла в родном городе и протекла, если применять понятия того времени, достаточно мирно: ведь война была таким же обыденным и очередным занятием той эпохи, как и охота.
Войне и охоте была посвящена жизнь его сына Усамы, но протекла она очень бурно и разнообразно. На перевале жизни он должен был забыть про свою родину, куда больше не суждено ему было вернуться. В воспоминаниях, причудливо свивающих в одну нить события самых разнообразных периодов, наряду [28] с Шейзаром, мелькают Дамаск, Каир, Палестина, Месопотамия, и другие этапы его жизни. Старческая память, любовно всматриваясь в прошлое, комбинирует рассказы по редко понятным нам ассоциациям. Нужна руководящая хронологическая нить, чтобы найти путь в лабиринте этих воспоминаний; только неослабное внимание к ней позволит отчетливо представить ту обстановку, в которой происходит отдельный случай.
“Глазами любви” созерцает Усама свое детство и вообще весь период жизни в Шейзаре. Поэтому, несмотря на вечную войну, постоянные стычки, здесь так много мягких тонов. Отчетливо вырисовываются женские фигуры, только здесь ярко очерченные: мудрая бабушка, своим острым умом проникающая в замковые интриги лучше, чем неустрашимый, но неопытный внук; энергичная мать и сестра, предпочитающие смерть позору; тетка, которая в минуту опасности может взяться за меч лучше любого мужчины, — все женщины, которых смело можно назвать, по примеру арабов, “матерями мужей”, мастерские контуры которых так далеки от наших обычных представлений о мусульманках. Здесь же появляется и бессмертный тип нянюшки, выходившей три поколения. Добродушно над ней подтрунивает Усама, но в обращении “моя матушка” сквозит та глубина чувства, на которую были способны эти сарацины. Проходят перед нами и фигуры учителей Усамы, этих людей книги, далеких от военных интересов той среды, в которой они живут: не смущаясь, они доказывают своим покровителям, что участвовать в бою может только человек, лишившийся рассудка, или во время охоты обращаются к Аллаху с трогательно звучащей молитвой спасти куропатку, которую преследует ястреб. Но главных учителей у Усамы два: в военном деле — его дядя, который с искусством тонкого психолога приучает племянника, не дрогнув, смотреть в глаза опасности, а в охоте — отец, ценивший эту забаву не меньше ратного дела.
Скоро начинается и школа жизни. Уже пятнадцати лет он участвует в боях, когда Танкред с войском Антиохии делает попытку взять Шейзар (в 1110 г.). Видит тогда Усама и войска сельджукского султана Мухаммед-шаха, посланные против Танкреда. Через три года исмаилиты покушаются на Шейзар, тоже безуспешно. В 1119 году Усама руководит уже очень ответственной экспедицией — в том самом году, когда крестоносцы понесли такое сильное поражение у аль-Балата, где был убит Рожер антиохийский. Проходит еще десять лет, и — вольно или [29] невольно — Усама все чаще начинает покидать родной город. Почти девять лет (1129 — 1138) проводит он в свите у грозы крестоносцев — мосульского атабека Зенги. Во многих предприятиях последнего он принимает участие, и до стен Багдада заносит его военный жребий. Пока жив отец, Усама имеет в Шейзаре родной дом и часто туда наезжает. Но вот умирает Муршид, и дядя, воспитавший в племяннике героя, чувствует, что его присутствие дает повод для невыгодных сравнений с собственными детьми. Проницательная бабушка оказывается права: Усама с матерью и всеми братьями должен покинуть Шейзар, покинуть навсегда. Начинается его скитальческая жизнь по дворам властителей; с места на место гонят его судьба и люди, десять лет — обычный срок, дольше которого ему нигде не удается обосноваться.
Первый этап новой жизни — Дамаск (1138 — 1144). Там, при дворе мелкой династии Буридов, он находит покровителя в лице главного везира. Зенги недоволен поселением Усамы здесь, и не без основания. Через два года, чувствуя опасность для самостоятельности Дамаска, Буриды заключают союз с иерусалимским королем против Зенги, и Усама принимает деятельное участие в посольствах и переговорах. Ему не представляется случая применить свои военные познания; только охотой он продолжает развлекаться по-прежнему, но зато ближе знакомится с франками в мирной обстановке — во время поездок по Палестине в 1140 — 1143 годах. Среди иерусалимских храмовников он приобретает друзей. Между тем в Дамаске усиливается партия, недовольная влиянием чужестранца Усамы на правительственные дела, положение обостряется, и ему приходится поспешно покинуть город, лишившись всего своего состояния.
Второй этап — Египет (1144 — 1154), где Усама ищет убежища, быть может, потому, что здесь живет один его дядя. Целый ряд дворцовых переворотов, военных мятежей приходится ему пережить. По-видимому, он и сам оказывается втянутым в интриги разных партий, и хотя в воспоминаниях затушевывает свою роль, но в других источниках она представляется не в особенно благоприятном свете. Быть может, жизненная школа не прошла даром, и тот наивный Усама, которого бабушка должна была предупреждать о готовящейся интриге, теперь стал опытным политиком. И в Египте он приобретает влияние. Около 1150 года по просьбе везира Усама едет с посольством в Сирию; однако конец пребывания здесь таков же, как и в Дамаске: [30] надо спасаться бегством, пробиваясь среди бедуинов и франков вооруженной силой. Второй раз Усама теряет свое состояние, разграбленное в пути при участии иерусалимского короля, не брезговавшего ремеслом пирата.
Опять Дамаск на десять лет (1164 — 1164) видит в своих стенах Усаму. Обстоятельства переменились: Буридов уже нет у власти, правит знаменитый Нур ад-Дин, такой же враг крестоносцев, как и его умерший к этому времени отец, мосульский атабек Зенги. Надежда когда-нибудь вернуться в Шейзар у Усамы окончательно пропадает: в 1157 году страшное землетрясение разрушает город, погребая под развалинами всех Мункызидов, собравшихся на семейное торжество. Из Дамаска Усама совершает паломничество в Мекку, пользуясь случаем проехать через Месопотамию (1160). Годы не ослабляют его военной энергии — в 1162 и 1164 годах он участвует с Нур ад-Дином в осаде и взятии принадлежавшей крестоносцам антиохийской крепости Харим. Там он, по-видимому, знакомится с властителем небольшого замка Кайфа, в области Диярбекра в Верхней Месопотамии.
Гостем этого эмира Усама проводит еще десять лет своей жизни (1164 — 1174). Годы берут свое: реже мы слышим про участие в сражениях, хотя охота по-прежнему влечет старца. На смену войне выступают другие интересы: свой досуг Усама посвящает теперь литературным трудам. Старость и мысли о вечном покое настойчиво направляют внимание к “людям Аллаха” — святым и анахоретам. Рассказы о них пестрят за этот период. Однако в основе характер Усамы не переменился, он все тоскует о былой шумной жизни, о войне, может быть, и о придворных интригах. Когда на горизонте восходит новая звезда, мечты начинают настойчиво влечь Усаму к засиявшему светилу. Великий Саладин, родственник дамасского покровителя Усамы Нур ад-Дина, начинает свое шествие с Египта. Там он в 1169 году появляется еще только везиром, но в 1171 году уже низлагает последнего фатымидского халифа и, признав номинально духовную власть Аббасидов, фактически является правителем Египта. Через три года он объединяет под своей властью Сирию и, утвердившись в Дамаске, проходит всю страну до Евфрата. Усама не в силах больше ждать. При дворе Саладина находится его любимый сын Мурхаф. Через него Усама добивается разрешения переселиться в Дамаск — в третий раз в своей жизни — и проводит там последние годы (1174 — 1188). [31]
Нерадостно, по-видимому, проходит у него остаток дней. “Нечего делать со стариком эмирам” — чувствует он сам, и действительно, великий Саладин, развлекшись немного стихами и воспоминаниями бывалого героя, скоро про него забывает. Кроме того, он возвращается в Египет, и только за год до смерти Усамы окончательная победа его над крестоносцами и взятие Иерусалима еще раз вдохновляют старого поэта-героя. Девяноста трех лет от роду он находит в себе силы обратиться с панегириком к герою мусульман. В 1188 году Усамы уже нет в живых; через сто лет на его могиле у подножия горы Касьюн, в Дамаске, за душу великого эмира из Шейзара молится знаменитый историк Ибн Халликан.
3
Причудливо извивается нить жизни Усамы, богата канва, на которой она выткана. Рядом с ним встают крупнейшие фигуры первого крестового похода: атабек Зенги, сын его Нур ад-Дин, великий Саладин; на втором плане группируются эмиры, богатыри, ученые, медики, анахореты. Отчетливее всех вырисовывается все же фигура автора со всеми ее достоинствами и недостатками, симпатичными и неприятными сторонами, фигура живая, как в фокусе отразившая в себе не какую-нибудь выдающуюся, исключительную личность, а частый тип мусульманского рыцаря. В этом особая ценность воспоминаний.
Рисунок, по-видимому, не прикрашен. Повествуя о своих ратных подвигах, Усама не без иронии над самим собой рассказывает, как однажды его вместе с другим всадником обратил в бегство один пехотинец. Только в рассказе о египетских мятежах он, кажется, немного расходится с историей, затушевывая свою собственную роль: “так много совершилось в то время гнусного”, по его выражению. Хотелось бы нам не слышать и таких воспоминаний, как про убийство уже в десятилетнем возрасте одного слуги, где Усаму более всего поразила только слабость раненого. Плохо с нашими представлениями вяжется и бесплодная жестокость, когда Усама отрубает головы утонувших франков. Черты эти и важны тем, что дают облик живого человека, быть может, что-нибудь позабывшего по “наследственной от праотца Адама слабости”, но не сознательно изменившего картину.
...В общем тона этой картины мягки. Глубокое чувство сквозит в воспоминаниях о семье, благоговение перед памятью отца, [32] на которого он смотрел “глазами любви”, что не мешало, однако, подмечать и слабости (вроде увлечения астролябией). Даже против дяди, лишившего Усаму родины, не вырывается резкого слова — наоборот, подчеркивается сделанное им добро в военном воспитании племянника. Все превратности судьбы смягчаются тем, что “жизненного срока не изменить”, но эта глубокая вера в судьбу, проникающая едва ли не каждый рассказ, не носит мрачного, подавляющего характера: ведь “когда люди твердо решат что-нибудь сделать, они достигают этого”. Единственный раз вера в фатум, в моральную законность происшедшего колеблется: повторная утрата имущества только отмечается несколькими фразами, но гибель собранных в Египте книг остается раной в сердце на всю жизнь. Один этот штрих сразу открывает душу Усамы, внутреннюю истинную культурность этого мусульманского “всадника”, поднимая его на большую высоту сравнительно с теми франкскими рыцарями, которых он та“ близко знал и справедливо оценивал.
С первого взгляда в воспоминаниях легко найти опору шаблонному мнению о фанатизме мусульман. Самое упоминание франков сопровождается традиционной фразой: “да проклянет их Аллах”, “да покинет их Аллах”, но часто в эпитете “дьяволы”-франки сквозит известное уважение перед их военной, доблестью — единственным качеством, которое признает за франками Усама. Это нужно подчеркнуть, потому что его представление сложилось не только благодаря войне, но и мирным сношениям. Самая возможность последних обнаруживает, что фанатичные фразы — только традиционная формула, которой и говорящий не придает внутреннего содержания. Она не относится к христианам вообще, и для нее нельзя было бы подыскать религиозную основу: не надо забывать, что среди придворной челяди Усамы много христиан, и не только охотничьих или стремянных; врачи той эпохи — почти исключительно христиане, и все они мирно живут при дворе мусульманских князей как раз во время ожесточенной борьбы их с крестоносцами.
Первое пребывание в Дамаске дает Усаме возможность близко узнать франков в их обыденной обстановке. Иерусалимские тамплиеры становятся его “друзьями”, как он сам называет этих франков, забывая теперь про титул “дьяволы”; какой-то рыцарь предлагает взять его сына в Европу для настоящего рыцарского воспитания. В общем жизненный опыт накопляет у него в этой области скорее горькие картины: коварство иерусалимского [33] короля, не останавливающегося перед грабежом беззащитных женщин, для которых им самим была дана охранная грамота; жестокость Танкреда, приказывающего выколоть пленному герою не левый, а правый глаз, чтобы он в сражении не мог ничего видеть, если придется закрываться щитом; торгашество рыцарей при выкупе пленных — все суровые примеры жестоких нравов могли бы составить и более мрачную характеристику франков, чем та, которую дает Усама. В полном противоречии с его здравыми понятиями оказывается “божий суд”, грубые развлечения, дикое невежество в медицине, и он тонко подмечает, что только те франки становятся воспитаннее, культурнее, которые дольше живут в мусульманской стране. Этот вывод нам кажется странным: мы вспоминаем, что мусульмане нисколько не уступают в жестокости и коварстве своим христианским противникам, что примеры такого рода легко было бы подобрать в тех же самых воспоминаниях. Только одна черта проводит резкую грань между Востоком и Западом: эта грань настолько ясна, что сразу можно разглядеть, где в эту эпоху культура выше — в Европе или Азии. Черта эта — культура ума, потребность в ней и органическая связь ее с жизнью. Отец Усамы, этот вояка и охотник, ночи посвящает каллиграфии, переписывая Коран; он, кроме того, поэт; сын его не только поэт, он литератор, историк и богослов, для которого самая тяжелая утрата в жизни — потеря книг. И это не единицы: такова вся среда. Нас не удивляет, что “дом мудрости” существовал в Багдаде, а “дом науки” в Каире — этих центрах тогдашней образованности, но из воспоминаний Усамы мы узнаем, что “дом знания” был и в маленьком городке Триполи. И вот, когда Триполи был взят крестоносцами, два соседних эмира, сейчас же едут к ним выкупать не драгоценности, не святыни, не женщин, наконец, а двух человек — ученого и каллиграфа. Едва ли пришедшие с Запада люди знали, что двигало душу их восточных собратьев, а если и знали, то едва ли могли понять.
Благодаря воспоминаниям Усамы мы ближе знакомимся с типом мусульманского рыцаря; мы знаем его теперь лучше, чем знали его современники в средние века, чем знала его масса крестоносцев. Мы видим отчетливо обе стороны, и невольно нас охватывает глубокое сострадание. Невольно кажется, что народы сделали бы лучше, если бы меньше сражались и больше старались понять друг друга. Нас поражает громадный размах [34] войн, которые велись тогда, и ничтожество достигнутых результатов. Крестоносцы не могли усмотреть, что у мусульман культура стояла выше, была более тонкой, более блестящей; под влиянием ее христианская цивилизация средних веков могла бы окрепнуть и очеловечиться, могла бы подойти ближе к тому синтезу, который и теперь далеким идеалом мерцает перед взорами людей. Этого не случилось, и, конечно, пути истории имеют свою разумность. Заслуга воспоминаний Усамы в том, что они показывают, как могла зарождаться взаимная симпатия между отдельными представителями мусульман и христиан, Востока и Запада. Самая возможность этой симпатии в такое время и в такой обстановке, служит лучшим доказательством возможности ее существования и между целыми народами, целыми культурами.
4
Историческая важность воспоминаний Усамы бросается сразу в глаза, и невольно хочется говорить о ней еще и еще. Она заслоняет другие стороны произведения, и до сих пор исследователи не обратили внимания на то, что “Книга назидания” совершенно своеобразный памятник литературы, притом стоящий особняком среди других арабских книг.
Как и большинство крупных деятелей своего времени, Усама был человеком литературно образованным. Собирая воедино мелкие черточки, разбросанные по разным местам воспоминаний, можно составить достаточно ясное представление и об этой стороне его личности. Не столько имена его учителей, сколько попутно оброненные характеристики вводят нас в обстановку книжной жизни той эпохи. На первом плане стояло, конечно, изучение Корана: сам отец, специалист в этой области, следит за сыновьями и даже во время охоты иногда производит своеобразную проверку. Грамматике и языку уделено не меньшее место: десять лет посвятил им Усама. В последнее понятие, как всегда у арабов, входили и поэзия, и история, и теория литературы — словом, полное гуманитарное образование того времени. Другими учителями Усамы были книги: библиотека в четыре тысячи томов, погибшая при переезде из Египта, — одна эта цифра достаточно ярко говорит о широте его интересов. Любовь к книге не была простой страстью к коллекционированию со стороны знатного эмира: книга органически входила в его [35] жизнь, и в горьком возгласе об их утрате чувствуется непритворная боль сердца. Усама не был каллиграфом, как его отец, не внешность привлекала его, а содержание. Он составил себе имя как литератор и поэт. Не менее десятка сочинений, помимо сборника стихов, упоминаются в разных источниках, и два из них дошли до нас. В первом мы встречаем теорию поэтического стиля, детально разработанную, со строгой системой и классификацией, любовно подсчитывающую всевозможные категории, число которых здесь доведено до девяноста пяти. Во всей работе чувствуется культ родного слова, то преклонение перед родным языком как самодовлеющей ценностью, которое часто у арабов заслоняло реальную обстановку жизни даже изучаемого слова. Длинной цепью, начиная с сочинения однодневного халифа Ибн аль-Му'тазза (убит в 908 г.), проходят эти риторики и поэтики; Усама, конечно, целиком обязан трудам своих предшественников. Ничего оригинального в его произведении нет: та же идея, те же приемы, и только более детальный анализ и новые примеры обнаруживают самостоятельную работу.
Аналогичный по своей традиционности характер носит и второе дошедшее до нас произведение Усамы — “Книга о посохе”. Оно посвящено рассказам о всяких знаменитых в легенде, истории и литературе посохах, начиная с жезла Моисеева и кончая палкой, на которую опирался в старости сам эмир. Исторические рассказы и анекдоты переплетаются с цитатами стихов, и в целом получается излюбленная форма антологии, в которой арабы любили нанизывать самый разнообразный материал на самые разнообразные темы. Может быть, в сюжете Усама и явился более или менее оригинальным, но построение трактата вылилось в готовую форму. И здесь мы имеем дело с продуктом чисто ученого, кабинетного творчества, питающегося не столько соками жизни, сколько традиционным книжным материалом.
Не поражают оригинальностью и стихи Усамы, сохранившиеся не только в отрывках, но даже и в довольно большом сборнике. Все они вращаются в формах классической поэзии, воспринимают по традиции те же сюжеты и приемы. Владение языком и стихом сказывается, конечно, в полной мере, но оно было вообще необходимым свойством всякого араба, получившего книжное образование. Известный поэт в кругу современников и потомков, Усама для нас является одним из сотен слагавших стихи и не поднимается выше среднего уровня. [36]
Мы не знаем непосредственно других, известных только по именам, сочинений Усамы; по аналогии с указанными можно предполагать, что и они носили тот же литературно-кабинетный характер 2. Не эти произведения дают ему право на внимание со стороны европейского читателя, а “Книга назидания” — его собственные записки.
Автобиографией в обычном смысле ее нельзя считать: для этого она слишком мозаична; однако к другому роду литературы отнести ее мы тоже не можем. Стержнем, на котором вращается рассказ, является личная жизнь автора. Если в Европе к XIV веку мы находим не только попытки теоретического обоснования автобиографии в Convivio Данте, но и такие развитые формы ее, как хронику Фра Салимбене, то для арабов в их литературе эта идея всегда оставалась чуждой. Отдельные случайные явления, конечно, встречались: можно было бы сюда отнести исповедь известного философа аль-Газали (умер в 1111 г.), но она скорее входит в область психологии. Книга Усамы по своей идее настолько необычна, что как-то невольно хочется искать ей параллелей, если нельзя найти первоисточника. И характерно, что как раз около этого времени — в XII веке — мы встречаем несколько примеров, подходящих, с известными оговорками, правда; под ту же категорию. Один деятель той же эпохи родом из Йемена, погибший во время заговора против Саладина в 1175 году, по имени ‘Омара, в предисловии к своей книге о египетских везирах говорит и о своем собственном детстве. Однако, если в основной части рассказ служит только иллюстрацией к стихам автора, посвященным тому или иному сановнику, то и во вступлении нет почти ни одной страницы о самом авторе, а лишь о его выдающихся родственниках. Самая манера изложения ничем не отличается от обычных книжных произведений, так что обычную параллель Усаме можно видеть лишь в идее рассказа о современных автору событиях. Из другой точки зрения, преимущественно дидактической, исходил один богослов и полигистор по имени Ибн аль-Джаузи (умер в 1201 г.). Хотя он был младшим современником Усамы, но знакомство последнего с некоторыми его трактатами несомненно. [37] В одном небольшом сочинении, желая наставить сына на правый путь, Ибн аль-Джаузи рисует перед ним картину своей трудовой жизни в молодости — картину, не лишенную интереса в культурном отношении, хотя напоминающую только миниатюру по сравнению с книгой Усамы. Некоторые данные позволяют предполагать, что “Книга назидания” была посвящена Усамой тоже сыну, но если в основе ее и лежала дидактическая мысль, то по существу на первый план выступил бесхитростный рассказ; “рассказы цепляются за рассказы”, и словоохотливый эмир часто забывает про тенденцию, если она только была.
В этой непосредственности рассказа — главная прелесть воспоминаний, резко выделяющая их среди прочих произведений не только Усамы, но и вообще исторической литературы арабов. В них совсем нет той книжности, той традиционности, которая по десятку произведений позволяет судить о сотнях. Если основная идея и была заимствована Усамой, на что все же у нас нет никаких определенных указаний, то манера изложения во всяком случае представляет его собственное достояние.
Возможно, что у автора существовал определенный план и определенная идея; судить об этом нам трудно, так как первые двадцать листов утрачены и рассказ начинается на полуслове. В первой части видна еще некоторая хронологическая последовательность, чувствуется она и во втором приложении, посвященном охоте. Во всем же остальном распределение материала вызывается простой ассоциацией, которая иногда нам ясна, а иногда и не совсем понятна. Мудрое слово сказал Усама: “рассказы цепляются за рассказы” — и он, не смущаясь, вводит новый сюжет фразой: “этот случай напомнил мне другой”... “я видел похожее на это”... “если уж упоминать о лошадях, так вот еще случай”... Иногда он теряет нить, и ему нужно вставить: “возвращаюсь к рассказу”... “продолжаю”; иногда, как бы стесняясь, оправдывается: “не место было здесь говорить о соколах”, “этот рассказ не вызывается необходимостью”. Но это только минутное колебание, воспоминания опять увлекают старика, и опять мы слышим равномерный и спокойный голос деда, рассказывающего про свою долгую жизнь взрослым внукам. “Книга назидания”, несомненно, старческое произведение Усамы. Если в точности хронологических данных, в мелких деталях видно, что отдельные записи производились им довольно рано, может быть, еще в Египте, то основное ядро создалось во время [38] длительного отдыха в крепости Кайфа, а последняя дата относится к 1182 году, за шесть лет до смерти.
Вся книга — один сплошной рассказ, местами более живой, местами более спокойный, но именно рассказ-импровизация, а не результат книжной кабинетной обработки. Только в заключительной части — в панегирике Саладину — чувствуется прежний Усама-литератор: появляется рифмованная проза, появляются оды и стихи. В остальных же отделах редко-редко проскользнет, что это говорит поэт-ученый. Необычайно редко для арабского автора приводятся собственные стихи, очень мало экскурсов в древность и цитат из произведений других поэтов. Даже самый язык мог бы вызвать строгие нарекания критиков-пуристов: он далеко не “литературен”, он приближается к обычной разговорной речи со всей ее непритязательностью и простотой. Особенно в диалоге чувствуется иногда эта живость, совершенно несвойственная обычным литературным произведениям.
Если по всей структуре и стилю “Книга назидания” не может затеряться в богатой арабской литературе, то по одной черте для нее еще труднее найти параллели у арабских писателей: это пробивающееся местами чувство юмора. Оно сказывается и в отдельных словах и фразах, и в целых картинах. Иногда маленький штрих точно оживляет весь рассказ, идет ли речь о людях или о животных: и леопард — “борец за веру”, и сокол, который “охотился по долгу службы”, и лев, “струсивший, как ловчий Николай”; а с другой стороны, тот эмир, который был страшно вынослив, а “ел еще больше”, и былой волк, который стал “стар, как протертый бурдюк, и не мог даже прогонять мышей от своего фуража”, и бедуины, которые боятся чумы, хоть “их жизнь хуже всякой чумы”, и войско одного эмира, которое разграбило крепость так, “как грабят только византийцы”, — все это яркие образы, очерченные одним мазком. Иногда воспроизводится целая картина действительного случая, но в таком тоне, который указывает на присущее Усаме тонкое восприятие смешного. Осел, который хотел погубить мешок с деньгами, вызывает не меньшую улыбку, чем лев, спасавшийся бегством от ягненка вокруг бассейна на дворе. Хороши старухи, которые должны были бежать взапуски на приз в виде живого кабана, или ведьма верхом на палке, скачущая ночью по кладбищу. Бессмертный образ представляет тот ученый, который, поехав с эмиром на охоту, сел вместо этого на пригорке и молил Аллаха, чтобы он спас куропатку от сокола. Много еще [39] можно привести таких примеров, но они не исчерпают содержания самой книги.
Вся она складывается из отдельных картин, то смешных, то грустных, то ужасных. На читателя “Книга назидания” может производить сначала впечатление мозаики, лишенной общей идеи и руководящей нити. Но мало-помалу пристальный взор откроет, что все части этой мозаичной картины объединены личностью автора-эмира, пластично выступающей с плотью и кровью на ярко обрисованном фоне действительности, и если эта мозаика лишена общей идеи, то не в большей мере, чем всякая человеческая жизнь.
Много можно говорить еще о герое нашей книги и о книге героя; однако лучше всего скажет сама книга, которую мы открываем 3.
Петроград. Октябрь 1920 г.
Комментарии
1 О развалинах его см. Rene Dussaud, La Mission du peintre Jean Ch. Duval en Syrie (1924). “Syria”, t. VIII, Paris, 1927, p. 250, tab. I-IX.
2 В последнее время в Азиатском музее Российской Академии наук обнаружен автограф еще одного, неизвестного в Европе, сочинения Усамы — “Книги стоянок и жилищ”. Сообщение о нем — в томе XXVI “Записок Восточного Отделения Русского Археологического Общества”.
3 В интересах русского читателя сплошной текст Усамы разбит на отделы, которым даны отсутствующие в оригинале заглавия.
Текст воспроизведен по изданиям: Усама ибн Мункыз. Книга назидания. М. Изд-во. вост. лит. 1958 © текст - Крачковский Ю. И. 1920