Свидание. Набросок
...Под ивами на берегу реки сидела девушка и смотрела на своё отражение в воде. Песок вокруг неё был усыпан жёлтыми листьями; они беззвучно осыпались с ветвей над головой девушки и падали ей на плечи и платье. Много их лежало в коленях у неё; один лист был в руке, она медленно крутила его между пальцами, а в другой руке у неё был длинный и гибкий прут. Высокая и полная, она была одета по-деревенски нарядно, но её круглое лицо было грустно, и глаза смотрели в воду задумчиво, почти сурово. По берегу, подбирая листья, бродили овцы, недавно остриженные; все они были уродливы и жалки. За рекой стояли деревья, окрашенные в цвета осени; преобладал оранжевый цвет; красные гроздья рябины выступали на нём, как кровавые раны. День был тихий, солнечный и тёплый и был полон печалью увядания. За спиной девушки раздался шорох ветвей и появился парень, высокий, с белокурой бородкой на загорелом лице, босый и оборванный. Девушка полуобернулась к нему и тихо сказала: — А я тут ждала, ждала... Он опустился на песок рядом с ней, быстро оглядел её праздничный наряд — пёстрое ситцевое платье, розовый платок на голове, козловые башмаки — и усмехнулся, заметив ей: — Ишь ты павой какой сегодня... Но тут живые, светлые его глаза встретились с унылым взглядом её глаз, больших и синих, — и он пугливо встряхнул головой, воскликнув: — Ты что? Али говорила? — Говорила... — Н-ну? Что? Ругается? — Прибил... — Ах ты, старый чёрт... Стало быть... что же он говорит-то? — Беден-де ты... — вздохнула девушка, снова глядя в воду. Парень опустил голову и сказал: — Та-ак-с... Это — верно... Одна овца подошла к ним и уставилась на них глупыми рабскими глазами, меланхолично пережёвывая свою жвачку. В реке плеснулась рыба, и на месте всплеска серебром заиграли лучи солнца. Где-то далеко звучала гармоника, ревел вол, лаяла собака и раздавались гулкие удары — бумм! бум! — Беден я... это он верно говорит... И с чего мне богату быть? Кроме здоровья, нет у меня ничего... А однако мы бы с тобой прожили век... Палашка? Он тронул её за плечо, вопросительно заглядывая в лицо ей. — Он говорит про тебя: «Знаю я его, говорит. К богатому-то мужику в зятья и не такой пойдёт! — начала рассказывать девушка, вдруг оживляясь. — Он, говорит, нищий... ему, говорит, в батраки ко мне проситься надо, а не в зятья...» — А ты что? —хмуро спросил парень. — Известно что... Плачу я... — Мм... а что сказала-то ему? — Что! Сказала, что вот я тебя люблю и за другого какого не хочу идти... — Ну, а он? — А он — по затылку меня да за косу... «Язык, говорит, оторву, и не заикайся про него...» Про тебя-то. — Ишь ты! — угрюмо сказал парень и плюнул в воду реки. — А потом матушка ещё начала пилить... «Мы, говорит, богатые... Зазорно нам брать такого зятя, али мы лучше-то не найдём уж?» Она говорила так, как будто и сама была согласна со смыслом этих слов. Лицо у неё было строго нахмурено, и в своём стремлении правдиво передать ему всё то, что сказали ей мать и отец, она старалась говорить так же, как говорили они: то с гневом, то с убеждением. Парень молча слушал её рассказ и сильными толчками своих босых ног рыл яму в песке. Стая птиц с весёлым щебетаньем пронеслась над рекой; он посмотрел вслед им и, когда они скрылись из глаз в ветвях леса на том берегу реки, сказал, не волнуясь и с оттенком насмешки: — Видно, моя доля — как ветер в поле... не поймаешь её... Девушка вздохнула, ласково и жалобно взглянув на него. Он смотрел куда-то далеко. — Уж коли отец-то твой сказал, так... значит, так оно и будет. Его в другую сторону не согнёшь, — мужик прямой... Его, старого дьявола, хоть колом по башке бей,— он всё на своём стоять будет... Верно я говорю? Не уступит он тебе? — Не уступит! — качнула головой девушка, — хоть бы я вся слезами изошла, — не сдаст он... — Стало быть, тут и точка! Не выгорело наше дело, Палагея!.. Значит, не судьба! — Так что же будет теперь? — тревожно и тихо спросила она. — А чему быть? Пойду я на завод и буду там работать... Надоест, — подамся дальше куда-нибудь!.. Да... Вот те и прощай! Она большими глазами взглянула на него и молча ткнулась лицом своим в его грудь. Он обнял её одной рукой, взглянул, как её плечи вздрагивают, и задумчиво стал смотреть на спокойную воду реки, отражавшую их, как в зеркале. — А... бывало, в мыслях-то, сколько раз я изображал себе всё это!.. Вот мы с тобой, стало быть, женаты и работаем вместе... Он остановился, — может быть, потому, что ещё раз «изображал» себя женатым на этой девушке, прижавшейся к его груди, и работающим вместе с ней; а может быть, потому, что больше уже ничего не мог изобразить. — Да... я, например, кошу, а ты гребёшь... Или я молочу, а ты веешь... Эхма! чёрт те возьми! Были бы у нас дети... и всё как следует... Корова, а то две... Тоже вот овцы... Помыслишь вот этак-то, — даже весело станет... Девушка громко взвыла, как воют деревенские бабы над умершими, близкими им. — А ты не плачь, — спокойно сказал парень, прижимая её к себе, — что плакать? Это ни к чему... — Стёпа ты мой... хороший ты мой! — шептала она сквозь рыданья. А над ними печально кружились жёлтые листья ив, и вся река покрылась мелкой рябью от ветра, скользнувшего по ней. — Ничего! — ободряюще говорил парень. — Это вот сначала только жалко тебе меня... ну, а потом привыкнешь. Вы, бабы, скоро привыкаете... Забудешь — и больше ничего! Ровно бы и не было меня... — Стёпа! Не говори ты мне этих слов... Никогда я... никогда-то я не забуду тебя! Что я теперь без тебя? Как без сердца буду я жить! — Замуж выйдешь всё же... — сказал парень, угрюмо усмехаясь. — Господи! Не выйду... ни за кого не пойду! — воскликнула девушка с тоской. — Велят — выйдешь. За меня не велели — послушала; за другого велят — тоже послушаешь. Это уж всегда так бывает... Долго жалость в себе не продержишь... — Почто ты, Стёпа, уходишь-то? Хоть бы тут ты остался, — посмотрела бы я хоть издали на тебя, душу-то отвела на минуточку... Какая теперь жизнь моя будет?! Он, слушая её ноющие слова, с усмешкой посмотрел в лицо ей и глубоко вздохнул. — При чём я тут останусь? Не дело ты говоришь, Палагея. Ежели я ковырялся тут, так это потому, что молод был, а потом ты вот... Думал я, что отец-то ничего, мол, поломается да и согласится... А теперь вижу, что толку не будет... Дядя Иван не раз говорил с ним про меня, а он и слушать не хочет... Богаты вы больно... ну и горды оттого. И выходит, что должен я отсюда куда-нибудь скрываться... Потому мне не тово... несладко тоже будет замужем видеть тебя!.. Да и что я тут? — А может, тоже женишься, — тихо сказала девушка. — Ну... это мне ни к чему... Вот ежели бы на тебе, — это другое дело. Потому — ты девка здоровая... хорошая и работящая... Мы бы с тобой во как зажили!.. И снова, тяжело вздохнув, он замолчал. — Царица небесная! — умоляюще сказала девушка. — Н-да-а... ни я тебе женатый, ни ты мне замужняя — не нужны мы... Ведь вот ты не хотела до венца со мной... а многие так делают. Забеременеет, — ну, её скорее и выдают за того, от кого понесла... А ты этого не хочешь... Стало быть, невелика она, любовь-то твоя... — Стёпа! — жалобно сказала девушка, поднимая глаза на его лицо, — ведь грех это, без венца... и опять же изобьют меня, изувечат, ежели что... изуродуют, а всё-таки не отдадут за тебя... — Ну, — равнодушно сказал парень, — это твоё дело, тебе о нём и рассуждать. Но ежели бы была любовь, — что при ней побои? Так-то! Она опять заплакала, только теперь уже отодвинулась от него. Он же взглянул из-под руки на солнце, склонявшееся к западу, и медленно заговорил: — Теперь часа четыре будет... Надо ждать — скоро ударят к вечерне. А завтра я встану с солнышком и пойду. Вот и всё... — И не жалко... меня? — сквозь слёзы сказала девушка. — Жалко или не жалко — всё моё!.. — угрюмо сказал парень. Глядя в воду, он видел лицо девушки, закрытое руками, видел, как голова её часто закачалась и плечи задрожали. Потом раздалось хныканье, тихое и жалобное, точно это плакал шестилетний ребёнок. Парень сжал зубы и крепко выругался, повернув свою голову в сторону от девушки. Долго он сидел неподвижно, а она всё плакала слезами горя и обиды. — Будет уж тебе... — сказал он, наконец, не глядя на неё. Она не слыхала его или не хотела слышать. Тогда он порывисто обернулся к ней, схватил её сильными руками и, почти бросив к себе на колени, глухо заговорил, наклонив над нею возбуждённое лицо: — Будет... Не тревожь мне сердца!.. Ну, что уж? Не судьба... и больше ничего... Ну... Палагея? А то я уйду... Ей-богу! Она, вырываясь из его объятий, всё плакала. — Эх, вы! — воскликнул парень с тоской и злобой, — как это любите вы, чтобы всё было хуже!.. Ведь и так уж тяжело, а ты ещё прибавляешь!.. Перестань, мол, реветь-то?! Он оттолкнул её от себя и встал на ноги; она осталась на песке, уткнувшись головой в колени. Парень долго смотрел на неё сверху вниз, и глаза его были суровы, а брови нахмурены. Потом он сказал ей: — Ну... прощай! — Прощай! — ответила она, подняв голову к нему. — Поцелуемся напоследок-то... — предложил он. Она встала и прижалась к его груди, бросив свои руки на плечи ему. Он истово поцеловал её в губы, в щёки и сказал, снимая её руки с плеч своих: — Завтра уйду... прощай! Дай бог счастья тебе... За Сашку Никонова, надо быть, выдадут тебя... Он смирный парень... только дурковат, да слаб... немощной какой-то... Прощай! И он пошёл прочь от неё. Она обратила вслед ему своё лицо, красное и распухшее от слёз, и ещё раз крикнула, как будто с надеждой на что-то: — Стёпа! — Ну? — обернулся он к ней. — Прощай! — Прощай!.. — громко ответил он и скрылся среди ив. А она снова села на песок и беззвучно заплакала. По прежнему сыпались жёлтые листья с дерев, и спокойная река отражала в себе ясное небо, деревья, берег и эту девушку. Овцы подошли близко к ней и уставились на неё своими круглыми, всегда покорными глазами, точно недоумевая, как может эта девушка, такая сильная, так больно бившая их прутом, — как она может плакать?
1899 г.