Старик. Миниатюра
...Люди окружили Жизнь тесной толпой, как грязные нищие богатую
купчиху на паперти храма, стонали, жаловались и злобно плакали, прося
милостыню внимания к себе, болезненно изрыгали хулу друг на друга и на
Жизнь, ползая у ног её в судорогах жадности своей, в гнусном бешенстве
нищенских желаний.
Извиваясь и прыгая, точно скользкие серые жабы и холодные змеи,
лишённые яда по слабости своей, они выли воем безумия и, ослеплённые мелкою
пылью желаний своих, не видели солнечного лица Жизни, а оно, источая
радужное сияние, наклонилось над ними с мудрой улыбкой, и молчала Жизнь,
терпеливо слушая отвратительную музыку стонов и жалоб.
— Ты однообразна, ты бедна! — скучно злясь, говорил ей пресыщенный. —
Я был всюду на земле, всё изведал — видел все развалины прошлого, знаю
тревоги и надежды настоящего — что мне будущее? Я думал, неисчислимы дары
твои, неисчерпаемо щедра рука твоя, и вот уже нет на земле ничего, что
желал бы я видеть, что хотел бы иметь. Дай мне ещё желаний, укажи
возможности, чтобы я захотел достижений, чтобы вновь ожила душа моя многими
жаждами! Укажи мне новое, поведи любопытство моё к неизвестному, если
безгранично содержимое твоё, как это казалось мне в юности. Но ты вся
исчерпана мною. Ты — бедна, ты — нищая!..
Раб умолял её:
— Сделай так, чтобы сильные не попирали волю мою тяжёлыми ногами
своими, если ты справедлива! Я истощён трудом невольника, я не имею хлеба,
сколько нужно мне, умирают от голода дети мои, и нет ни у кого жалости ко
мне. Внуши сильным чувство жалости к слабому, пощади угнетённого, если ты
справедлива!
— Зачем ты существуешь? — спрашивал мудрец. — Какой смысл заключён в
пёстром хаосе игры твоей? Чего ради мучаются все эти люди? Отвечай, если ты
разумна!
— Ты воплощение не разума, а безумия! — вторил мудрецу поэт. — Как
дитя — игрушки, надоевшие ему, ты легкомысленно разрушаешь с трудом
созданное людьми, о, жалкая раба времени! Ты грубо издеваешься над лучшим
из чувств человека, над любовью, которой обязана ты существованием своим,
жалкое создание насмешливого дьявола!
— Ты обманула меня! — обиженно гнусавил беззубый, лысый человек с
провалившимся носом на жёлтом лице. — Я был юн, всеми силами сердца я любил
тебя, всю мощь юности посвятил я любви к женщине, лучшему из воплощений
твоих! Но на дно чаши наслаждения ты положила гнусный яд болезни и
разрушила сильное тело моё, ограбила ты меня, как разбойник прохожего!
Отдай мне здоровье, чудовище, исказившее лицо моё!..
— Укажи мне место на лоне твоём! — горестно взывал неудачник. — Я
хотел быть пахарем на нивах твоих и не имею сил для этого, я хотел быть
проводником разума, но не знаю — где истина и что могу проповедовать, не
вводя людей в заблуждение? И хотел я изображать красками многообразное лицо
твоё, но не имею таланта, хотел вести летопись деяний твоих — и нет во мне
способности к этому! О, зачем ты создала меня с короткими пальцами —
музыкантом хочу я быть! Что же делать мне? Научи, если ты мудрая!..
— Почему я слеп? — спрашивал слепой, судорожно искривив мёртвое лицо
своё. — Зачем ты слепым создала меня?
И даже глухонемые что-то мычали, быстро двигая пальцами, только дети и
пьяные были веселы.
— Гони их прочь! Всех — прочь! — пошатываясь, кричал один пьяный. —
Такая дрянь... шумят, шумят... Кто напоит человека вином, если он сам не
напьется?
Он засмеялся и ушёл.
Женщины, озлобленные горем пола своего, раздражённые несчастиями
материнства, разбитые ударами любви своей, женщины голодные — проклинали и
плакали в пламенном отчаянии, в диком возбуждении злобы своей.
И множество людей убивали себя: одни — чтобы бросить труп свой на пути
тех, кто отказал им в любви, другие — чтобы погасить тление страха пред
жизнью в грудях своих, все — потому, что сознали ничтожество своё, и только
некоторые — из гордости, но смерть последних проходила не замеченной
никем...
Точно стая бесноватых мух, кружились они в пляске злобного
раздражения, растравляя боль и раны друг друга едкою горечью жалоб своих. И
звучал в хоре стонов истощения, в диких воплях больной жадности беззаботный
смех детей, как журчание отдалённого источника, приносившего в жертву Жизни
милый смех радостного опьянения силами её.
Сквозь этот рой одиноко шёл старик, направляя медленный шаг свой к
солнцу, нисходящему с небес, обливая тёмные одежды земли багряными потоками
прощальных лучей. Он шёл спокойно, молча, и шум вокруг не будил его
внимания; поглощённый великолепною игрою огненных красок на небе вечера, он
смотрел вперёд, и глаза его мягко улыбались.
- Старик! — закричали ему. — Скажи и ты твои жалобы...
Он, отрицая, качнул головой.
— Не имею я жалоб в сердце моём! — сказал он. — Был я всегда другом
Жизни и другом её ухожу к закату дня моего. Я черпал полными пригоршнями из
океана щедрот её, и душа моя полна любви к ней, доброй подруге дня моего.
Красив и богат был день мой, как игра солнца на вершинах снежных гор или
звёздное небо в тёплую ночь лета. Я любил, и не раз, и не однажды было
тяжко ранено сердце моё, но и страданиями горжусь, ибо искренни и чисты
были они, не увеличивал я стонами силу их и злобою на источник боли моей —
но уменьшал. Во дни скорби — женщины были сёстрами милосердия мне, в годы
любви — матерями лучших чувств моих.
Наслаждался я простором степей, и теснота тюрем не мешала свободе духа
моего: одиночество — польза человеку, оно укрепляет душу сильного. Был я
мятежен, радостно и гневно боролся против злобных, побеждал — и ликовала
душа моя, поражён был — и не отчаивался, ибо вера в победу правды крепла во
мне и острые зубы несчастий моих не могли сокрушить крепости её. Я понял,
что неверие — только незнание, старался познавать и — нашёл в познании
неугасимый огонь веры!
Я люблю все цветы и все краски земли, и человек, лучшее её, во все дни
мои был для меня чудеснейшею из загадок, и любоваться им не устал я! О нет,
не устал!
Видел я тёмное в нём — и болела душа моя гневом и горечью, видел
светлое — и радовался. Я боролся с ним, видя злое в нём, и негодовал на
неразумие его, но и в гневе не терял уважения к нему! И никогда не искал я
внимания людей ко мне, ибо не то ценно, что мне дадут, но только то, что я
могу дать, и неважно, что скажут обо мне, но — что я подумаю о человеке. Я
жил один, жил внутри себя: то, что всем было нужно от души моей, я всем
отдавал искренно; то, что только мне было нужно, — я хранил глубоко в
сердце моём, не отягощая внимания близких моих неплодотворной скорбью духа
моего в часы уныния и усталости.
И не делился я с людьми слезами и стонами, но всегда отдавал им все
богатства смеха и радостей моих. Раны сердца моего не болели долго: я не
растравлял их, не подавлял разума моего, ибо знаю я — человек рождается с
болью и кровью для матери своей, а душа моя была матерью и восприемницей
всех явлений жизни.
И ещё знаю я: всё, что есть безобразного, издохнет, подобно псу
прокажённому, издыхает уже, как бесполезное для людей. Всё более ясна на
земле бесполезность отвратительного, и всем становится видимо излишество
безобразного...
Я взял всё, что мог, от Жизни, и ещё возьму из щедрот её, ибо ещё не
угас день, хотя круто наклонился к закату путь мой. Но и во тьму забвения,
в глубину вечного молчания я сойду с бодрой улыбкой благодарности, как
нисходит в ночь светило это, излившее за день на грудь земли все лучи свои,
все силы и радости. Я жил прекрасно, я нашёл свой путь, и некого мне
благодарить за это. Прощайте!
Он спокойно пошёл к закату дня своего.
А дети, смеясь и играя, побежали за ним.
1906 г.
ПРИМЕЧАНИЕ
Рассказ был напечатан в "Новом журнале для всех", 1911, номер 37,
ноябрь, со следующим примечанием: "По просьбе автора отмечаем, что
миниатюра "Старик" написана М.Горьким в 1906 г. (появляется в печати
впервые)".
В собрания сочинений рассказ не включался.
Печатается по тексту "Нового журнала для всех", сверенному с
хранящимся в Архиве А.М.Горького списком рассказа, сделанным М.Ф.Андреевой,
и с машинописной копией, выправленной автором.