О Стасове
На севере, за Волгой, в деревнях, спрятанных среди лесов, встречаются
древние старики, искалеченные трудом, но всегда полные бодрости духа,
непонятной и почти чудесной, если не забыть долгие годы их жизни, полной
труда и нищеты, неисчерпаемого горя и незаслуженных обид.
В каждом из них живёт что-то детское, сердечное, порою забавное, но
всегда — какое-то особенное, умное, возбуждающее доверие к людям, грустную,
но крепкую любовь к ним.
Такие старики — Гомеры и Плутархи своей деревни, они знают её историю
— бунты и пожары, порки, убийства, суровые сборы податей, — знают все песни
и обряды, помнят героев деревни и преступников, её предателей и честных
мирян и умеют равномерно воздать должное всем.
В этих людях меня поражала их любовь к жизни — растению, животному,
человеку и звезде, — их чуткое понимание красоты и необоримая,
инстинктивная вера исторически молодого племени в своё будущее.
Когда я впервые встретил В.В.Стасова, я почувствовал в нём именно эту
большую, бодрую любовь к жизни и эту веру в творческую энергию людей.
Его стихией, религией и богом было искусство, он всегда казался пьяным
от любви к нему, и — бывало — слушая его торопливые, наскоро построенные
речи, невольно думалось, что он предчувствует великие события в области
творчества, что он стоит накануне создания каких-то крупных произведений
литературы, музыки, живописи, всегда с трепетною радостью ребёнка ждёт
светлого праздника.
Он говорил об искусстве так, как будто всё оно было создано его
предками по крови - прадедом, дедом, отцом, как будто искусство создают во
всём мире его дети, а будут создавать - внуки, и казалось, что этот
чудесный старик всегда и везде чувствует юным сердцем тайную работу
человеческого духа, - мир для него был мастерской, в которой люди пишут
картины, книги, строят музыку, высекают из мрамора прекрасные тела, создают
величественные здания, и, право, порою мне казалось, что всё, что он
говорит, сливается у него в один жадный крик:
"Скорее! Дайте взглянуть, пока я жив..."
Он верил в неиссякаемую энергию мирового творчества, и каждый час был
для него моментом конца работы над одними вещами, моментом начала создания
ряда других.
Однажды, рассказывая мне о Рибейре, он вдруг замолчал, потом серьёзно
заметил:
- Иногда вот говоришь или думаешь о чём-нибудь, и вдруг сердце
радостно вздрогнет...
Замолчал, потом, смеясь, сказал:
- Мне кажется, что в такую минуту или гений родился или кто-нибудь
сделал великое дело.
Заговорили при нём о политике. Он послушал немного и убедительно
посоветовал:
- Да бросьте вы политику - не думайте о гадостях! Ведь от этих ваших
войн и всей подлости ничего не останется - разве вы не видите? Рубенс есть,
а Наполеона - нет, Бетховен есть, а Бисмарка нет. Нет их!
И было ясно, что он несокрушимо верит в правду своих слов.
Политику он не любил, морщился, вспоминая о ней, как о безобразии,
которое мешает людям жить, портит им мозг, отталкивает от настоящего дела.
Но одна из его родственниц постоянно сидела в тюрьмах, - он говорил о ней с
гордостью, уважением и любовью, и каждый арест, о котором он слышал,
искренно огорчал его.
— Губят людей. Лучшее на земле раздражают и злят — юношество! Ах,
скоты!
Всё, в чём была хоть искра красоты, было духовно близко, родственно
Стасову, возбуждало и радовало его. Своей большой любовью он обнимал всю
массу красивого в жизни — от полевого цветка и колоса пшеницы до звёзд, от
тонкой чеканки на древнем мече и народной песни до строчки стиха новейших
поэтов.
Порицая модернистов, он обиженно говорил:
— Почему это — стихи? О чём стихи? Прекрасное просто, оно — понятно, а
этого я не понимаю, не чувствую, не могу принять...
Но однажды я услышал от него:
— Знаете, вчера читали мне этого, X., — хорошо! Тонко! Такими стихами
можно многое сказать о тайнах души... И — музыкально...
Старость консервативна, это её главное несчастие; В.В. многое "не мог
принять", но его отрицание исходило из любви, оно вызывалось ревностью.
Ведь каждый из нас чего-то не понимает, все более или менее грешат
торопливостью выводов, и никто не умеет любить будущее, хотя всем пора бы
догадаться, что именно в нём скрыто наилучшее и величайшее.
Около В.В. всегда можно было встретить каких-то юных людей, и он
постоянно, с некой таинственностью в голосе, рекомендовал их как великих
поэтов, музыкантов, художников и скульпторов — в будущем. Мне кажется, что
такие юноши окружали его на протяжении всей жизни; известно, что не одного
из них он ввёл в храм искусства.
Седой ребёнок большого роста, с большим и чутким сердцем, он много
видел, много знал, он любил жизнь и возбуждал любовь к ней.
Искусство создаёт тоска по красоте; неутолимое желание прекрасного
порою принимает характер безумия, — но, когда страсть бессильна, — она
кажется людям смешной. Многое в исканиях современных художников было чуждо
В.В., непонятно, казалось ему уродливым, он волновался, сердился, отрицал.
Но для меня в его отрицаниях горело пламя великой любви к прекрасному, и,
не мешая видеть печальную красоту уродливого, оно освещало грустную драму
современного творчества — обилие желаний и ничтожество сил.
Я мало знал В.В. — таким он мне казался, — эти строки — всё, что я
могу вспомнить о нём.
Мне жалко, что я знал его мало, — жизнь не часто дарит радость
говорить о человеке с искренним к нему уважением.
Когда он умер — я подумал:
"Вот человек, который делал всё, что мог, и всё, что мог, — сделал..."
1910 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатано в сборнике воспоминаний: "Незабвенному Владимиру
Васильевичу Стасову", СПб. 1910.
С В.В.Стасовым (1824-1906), известным художественным и музыкальным
критиком, М.Горький познакомился в августе 1904 года на даче И.Е.Репина
(Куоккала).
В собрания сочинений произведение не включалось.
Печатается по тексту машинописной копии, исправленной и подписанной
автором (Архив А.М.Горького).