Гривенник. Эпизод из жизни одного романтика
...Мне хочется рассказать самый грустный случай из моей жизни,
рассказать о первой насмешке судьбы надо мной, о том, что впервые
познакомило меня с тоской и заставило сердце моё в страхе задрожать от
жестокой иронии случая, — иронии, которую так часто и так безжалостно
действительность бросает в лицо мечтателей.
Это было весной; только что распустились деревья. Они стояли в пышном
уборе зелени, ещё бледной и девственной, и густой запах её был так сладок,
точно с неба он струился вместе с песнями невидимых глазу жаворонков.
Всё вокруг меня было свежо и ново — даже земля, на которой я лежал у
опушки леса, казалась обновлённой и как бы обещавшей людям много чего-то
такого, что ещё неведомо им.
Был полдень.
Партия рабочих, производившая технические изыскания для
железнодорожной ветки, расположилась среди поля на отдых, а я, в то время
двадцатилетний "практикант", студент-технолог, отошёл от рабочих в сторону
сажен на двести, лёг у опушки леса и, облокотившись на старый пень, смотрел
в небо.
Ощущение новизны и свежести, веявшей от всего, что окружало меня, и та
весенняя нега и мечтательность, с которыми знаком каждый, кто любит
одиночество и природу, — всё это погрузило меня в состояние полудремоты, в
призрачное нечто, сплетённое из многих полудум, полуощущений, сладко
усыпляющих чувство бытия и в то время как бы расширяющих границы сознания.
Иногда ветер тихо колыхал лес, и мягкий шум его ветвей ещё более
убаюкивал меня, уплывая в бесконечность небес, заглушая живые трели
жаворонков и исчезая в голубой пустыне, ласкавшей мои глаза нежным тоном
своей окраски.
Мне было хорошо, и, как всегда бывает в такие моменты, я не сознавал
времени. Бог знает, сколько минут или часов прошло в грёзах до той поры,
пока мой слух не уловил звуков песни, доносившейся из леса. Вместе со всем
остальным, что звучало вокруг, я вдыхал в себя и эту песню, не разбирая её
слов, и мне было лень открыть глаза, чтобы посмотреть, кто это поёт.
Но я сознавал, что это поёт женщина, — поёт и всё приближается ко мне.
Сочный, сильный контральто лился широкой, вибрирующей струёй, и тихий
шелест листвы как бы служил фоном ей.
"Должно быть, красавица..." — подумал я, открывая глаза.
Я не ошибся. Она как раз в этот момент вышла из леса и, вздрогнув,
остановилась на опушке его. Одной рукой она схватилась за ветвь дерева,
другую быстрым движением прижала к груди...
Высокая и стройная, в белой пуховой пелерине на плечах, в тяжёлом
сиреневом платье, плотно охватывавшем её бюст и пышными складками падавшем
от бёдер к ногам, — она стояла неподвижно, устремив на меня большие тёмные
глаза, и между её тонких бровей легла резкая складка.
Она испугалась меня, испуг сверкал в её глазах, и щёки её сначала
вспыхнули розовым огнём...
С пылающим лицом, готовая защищаться, царственно хороша была она!
Боязнь не всю гордость убила в ней, и немножко презрения всё-таки сверкало
в её взгляде на меня.
А я, очарованный её красотой, неподвижно и не сводя глаз с её лица,
смотрел на неё и, не будь её волосы чёрными, быть может, принял бы её за
фею...
Секунду, не более, наверное, она оставалась неподвижной против меня,
но я много пережил в эту секунду. То хорошее, что падает в жизни на нашу
долю, всегда измеряется секундами.
Великое наслаждение смотреть на красивую женщину глазами, не
затемнёнными туманом низменных желаний.
Я именно так смотрел на эту женщину, и я не мог смотреть иначе, ибо не
был уверен, действительно ли это женщина — существо из костей, крови и
нервов, или же это воплощение неуловимых грёз моих — всего, что я ощущал до
момента её появления предо мной?
Но вот она улыбнулась чуть-чуть, только углами губ, пошла, и, когда
она проходила мимо меня, край её платья едва не коснулся моей головы и
лёгкое веяние опахнуло мне лицо.
Я был невыразимо счастлив, что мог смотреть на неё: поистине, она была
дивно хороша! И особенно врезался в память мою её лоб, — высокий мраморный
лоб, с тонкими выгнутыми бровями и резкой, гордой, царственно гордой
складкой между ними. Это придавало ей вид богини, оскорблённой тем, что
смертный осмелился не упасть пред её красотой.
Она уходила медленно, плавно и бесшумно; мне казалось, что стебли
травы не сгибаются под её ногами, мне становилось грустно по мере того, как
она уходила. Вот она уходит, и я не вижу уже больше её дивного,
гордо-прекрасного лица!
С каждым шагом её грусть моя всё увеличивалась и сердце билось всё
сильнее, точно стремясь вослед ей... Я уже готов был крикнуть что-нибудь,
чтобы она обернулась и — хоть раз ещё, один только раз ещё — взглянула на
меня.
И вдруг она действительно оглянулась. Тогда, повинуясь какому-то
внутреннему толчку, весь вспыхнув от счастья, я поднялся с земли и протянул
к ней одну руку...
Она, улыбаясь ласково и ясно, пошла ко мне. С чувством благоговейного
трепета я ждал её, и в глазах моих всё темнело и странно вращалось.
Восторг, неведомый мне до той поры, охватил меня, я дрожал; быть может, я
даже плакал от счастья...
Вот она подошла ко мне, я ощутил тонкий запах духов, что-то холодное
капнуло мне в руку... я судорожно сжал её.
И я долго потом смотрел вслед красавице, — долго, пока она не скрылась
вдали за придорожными кустами. Мне было до боли сладко смотреть вслед ей, и
я чувствовал, что она не ушла от меня — воспоминание о прекрасной,
великодушной, чуткой и гордой, как о символе всего лучшего в жизни,
осталось в моём сердце навсегда вместе с отпечатком её дивного лица...
Но вот я разжал руку, чувствуя, что в ней осталось что-то...
Лучше бы ослепнуть мне пред этим!
В моей руке был гривенник, маленький серебряный гривенник, но он был
так страшно тяжёл! Невыразимо тяжёл!
Лучше бы она ударила меня, эта красавица!
Зачем, зачем она была так добра?
Я чувствовал, что душа моя неизлечимо ранена...
Я понял: моя грязная блуза и весь костюм рабочего заставили её принять
меня за бродягу; мой жест она истолковала как прошение милостыни...
Зачем она была так сострадательна?
...Мне не раз в течение жизни приходилось вспоминать об этом пошлом,
маленьком, мещански скромном и блестящем гривеннике.
Я имел храбрость искать в любви высоких и чистых духовных наслаждений,
ждал от неё возрождения духа, новой жизни, и, когда та, которой я отдал
душу, раскрыла предо мной себя, — я с болью вспомнил о гривеннике,
лёгонькой, пошло блестящей монетке.
Я многого искал и много раз ждал... Но находил мало и всегда вспоминал
об этом пошлом гривеннике.
И вот теперь, когда жизнь моя иссякла, стала пуста и скучна, — ибо нет
больше у меня желаний, нет уже их! — и вот теперь, оглядываясь в прошлое,
туда, где некогда ярко загоралась заря бытия моего, в даль, где остались
надежды и желания, я спрашиваю себя:
— Не была ли эта женщина Судьбой: не была ли она Жизнью, которая
всегда, когда приближается к нам, обещает так много, но, охватив нас, как
нищим, бросает крохи и гроши и, исчезая, — оставляет нас такими же нищими и
убогими, каковы мы и в первый день рождения?
1896 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатано в "Самарской газете", 1896, номер 89, 23 апреля.
В собрания сочинений не включалось.
Печатается по тексту "Самарской газеты".