Сон
...Пароход шёл вниз по течению. Перед ним стояла гора, а над ней
собрались густые тучи. Тени ночи ложились на воду, она была спокойна и
казалась впереди парохода широкой полосой тёмного бархата, а сзади его,
разрезанная железным килем и разбитая плицами колёс, — волновалась, была
покрыта пеной, и над ней плавал такой звук, точно она роптала на это
железное чудовище, нарушившее её покой.
Глухие, ритмически правильные удары плиц и этот ропот недовольной реки
порой позволяли уловить ещё один звук — он доносился откуда-то издали и был
слаб и печален. Должно быть, это волны бились о берега. Небо было покрыто
обрывками облаков, и глаз не мог уловить, куда они плыли, — пароход шёл
быстро. Между облаками на синих пятнах неба поблескивали звёзды — казалось,
они только что проснулись. Впереди парохода было очень темно, и река как бы
упиралась в гору и уходила под неё. Кое-где по берегам мигали огоньки,
иногда доносился лай собак; печальный звук деревенского колокола вздыхал
протяжно и уныло.
Угрюмо работала машина парохода, и корпус его вздрагивал в напряжённом
стремлении вперёд. На воде, взволнованной и вспенённой, отражались огни.
Светлыми пятнами, лишёнными форм, они скользили по пене волн, и, если долго
смотреть на них утомлённому глазу, они рисовались в форме стаи
полурыб-полуптиц, молчаливых и любопытных, — плывших около борта парохода и
готовых взлететь на него. Что-то мечтательное, смягчавшее ум и душу,
смутное и ласковое, несла с собой приближавшаяся ночь. Всё, чего она
касалась своими тёмными крыльями, становилось мягче; звуки, долетавшие с
берегов, были так меланхоличны, а звёзды блестели всё светлей...
В шумном стремлении огромного здания из дерева и железа — в
стремлении, таком обычном для глаза и ума днём, — было что-то
фантастическое этой ночью. Впереди так темно, небо так печально, шум
парохода мрачно глух, и голоса его пассажиров разнообразны. И всё это слито
в одну гармонию, сильную и полную странных намеков на что-то. Там, далеко
во тьме, чуть виден огонёк, и кажется, что это к нему именно стремится по
реке судно, полное людей. А он что-то обещает...
Сидя на галерее парохода, я смотрел на него, охваченный мечтательным
настроением, и, отдаваясь разным фантазиям, возникавшим в мозгу, полной
грудью вдыхал влажный и тёплый воздух ночи. В такие моменты всегда хочешь
счастья и ждёшь его с чувством тихой грусти о нём и со странным упорством,
совершенно забывая, что оно не только никогда не идёт навстречу, но ещё
требует усиленных и долгих и большей частью бесполезных поисков его. Едва
ли кому известное, но всеми желаемое, оно неуловимо, как мечта.
...Я долго сидел, охваченный этим настроением, как вдруг она снова
явилась на галерее.
Она — это девушка, которую я заметил ещё на берегу и несколько раз в
течение дня встречал на пароходе. Не скажу, чтоб она была очень красива, —
нет. Высокая, тонкая, гибкая, она ходила мимо меня беззвучно, как тень,
лицо её было овально, строго, бледно, глаза, тёмные и большие, были
задумчивы, и вот в них именно, в их рассеянном, неопределённом взгляде было
что-то, что возбуждало во мне желание выдвинуться пред этой девушкой,
обратить на себя её внимание и остановить на себе её взгляд. Почему-то
думалось, что, если этот взгляд остановится — ласковый, внимательный и
нежный — на моём лице, — в этом и будет моё счастье. Оно сразу, вместе с её
взглядом, проникнет в моё сердце, оживит, освежит его, зажжёт многими
желаниями, возбудит мой дух, изощрит ум. Даже и тогда, когда поиски счастья
трагичны, — человек несколько смешон, гоняясь за ним, я же просто мечтал. Я
насвистывал нежные мелодии и принимал красивые позы, но она не обращала на
меня внимания. Мне было обидно это, как и всякому мужчине было бы обидно.
Но затронутое самолюбие не подавляло собой моих фантазий, и мысленно я уже
очень близко подошёл к этой девушке. Я говорил с ней об одиночестве, и она,
ещё не глядя на меня, уже слушала мои речи. Вокруг нас была элегия, и я
старался гармонировать с ней. Я говорил о том, как это бывает мучительно,
когда человек удаляется от жизни вследствие недоверия к ней, непонимания её
или вследствие того, что он оскорблён ею. Она, равнодушная к его думам и
чувствам, кипит вокруг него, а он, не умея слиться с ней, сидит в своей
маленькой комнатке, и из всех углов этой комнаты на него смотрят тёмные
глаза одиночества. Гибнут мысли, потому что их некому высказать, вянут
чувства, ибо их не с кем разделить, и человек умирает ранее, чем его
коснётся смерть...
Один ласковый взгляд, слово, сказанное сердцем, быть может, со многим
помирили бы его.
Рука товарища-женщины указала бы ему место и жизни, ободрённый,
облагороженный дружбой, согретый любовью, он мог бы жить и делать жизнь, а
не медленно умирать и только думать о ней.
Потом я говорил этой девушке о ней самой. Что в том, что я её вижу
впервые? Она мне кажется именно той, которая могла бы помочь мне жить. Я с
первого взгляда почувствовал, что именно она может сделать это. Я уже люблю
её, да, люблю! Разве на это много нужно времени? Хорошо любят именно сразу.
Пусть она позволит мне быть её рабом, если думает, что я не стою её любви и
дружбы. В ней так много скрытой внутренней силы — это видно по её тёмным
глазам. Пусть же она, богатая, будет и щедрой, пусть она поделится со мной
тем, чего у неё много, а у меня — нет...
Я погибну, я чувствую, что именно она, только она могла бы оживить
меня, и я погибну, если она не поможет мне.
— Послушайте... — начала она, не поднимая головы и не глядя на меня, —
послушайте, ведь согласитесь, что всё, что вы говорите, по меньшей мере
странно...
Какой у неё был мягкий, глубокий, за сердце хватающий голос! Я с
наслаждением дождался, когда его последний звук погас, и мне стало жалко
его и себя. Я всё горячее продолжал убеждать её. Я говорил ей, что она
одним пожатием руки и взглядом может пробудить во мне силу и сделать
способным на подвиги.
Да, я и теперь уже способен на них — её близость оживила меня. Разве
это не доказательство моей любви? Пусть она испытает меня! Я готов на всё
ради того, чтобы заслужить её ласковый взгляд. Чего она хотела бы?
- Я верю вам... — тихо шепнула она.
Я громко крикнул от восторга и бросился к её ногам.
И в тот же момент, как бы в виде стоустого эха моего восклицания, по
всему пароходу пронёсся крик ужаса и смятения:
— Горим!
- Пожар!
Тысячи змей шипели в воздухе, гулко грохало какое-то железо, ревел
свисток парохода, рыдали женщины, кричали мужские испуганные и грубые
голоса, слышались всплески воды, точно в неё падали тяжёлые камни. На
тёмном небе пылало зарево, и сзади парохода было неестественно светло для
этой ночи без луны, — там, на корме, где громко топали ноги по палубе,
что-то шуршало, как будто тяжёлый кусок материи волочили по дереву. Детский
звонкий голос пронзительно кричал:
- Мама-а! — и тонул в этом адском шуме. Гремели цепи. И всё шипели
змеи — это огонь сладострастно пожирал судно. Я оцепенел. Мимо меня неслись
и куда-то прыгали во мрак люди. Их волосы развевались по ветру, рты были
открыты, они хрипели, кричали, и страшно сверкали в дрожащей тьме белки их
широко раскрытых глаз.
Клубы дыма то и дело опахивали меня, становилось жарко и тесно на носу
парохода, где я стоял, прижавшись к стене кают.
Человек в белой куртке и в колпаке повара, размахивая перед собой
тяжёлой кастрюлей, добежал до перил галереи, вскочил на них и, бросив
вперёд себя кастрюлю, прыгнул в реку вслед за ней. Полураздетая женщина
хотела сделать то же, взглянула через перила в тёмную воду и с криком
отчаяния, закрыв лицо руками, опрокинулась назад. Кто-то вскочил ей на
грудь, чья-то нога наступила на её белую руку и скрыла её под собой.
А пароход всё мчался вперёд, и всё яростнее шипел и трещал огонь на
его корме. Река сзади его стала багровой, пена её волн казалась кровью, и
чёрные точки плавали в ней, неистово взывая о помощи. Снопы искр летали в
воздухе и падали на эти фигуры.
Высокая женщина, с распущенными по плечам чёрными волосами, взмахнула
над своей головой чем-то маленьким, белым и плачущим, и это, мелькнув в
воздухе, исчезло с пронзительным криком за бортом. Человек в соломенной
шляпе, которая тлелась на его голове, испуская от себя струйки дыма, сел у
моих ног и стал раздеваться. Кто-то большой, хрипло кричащий, наскочил на
него и с проклятием покрыл его своим телом, кто-то ещё вспрыгнул на них, на
перила и исчез...
— Руби топором! — грозно ревели внизу...
Слышались удары, вода всё всплескивала, и огонь шипел, монотонно,
однообразно, не торопясь, уверенный, что всё, что хочет он пожрать, — он
пожрёт.
Происходило что-то неуловимое глазом, но грандиозно трагическое. Люди
являлись, исчезали, сбивали друг друга с ног, дрались, вырывая один у
другого из рук какие-то доски, стулья, тащили тяжёлую скамью и бросали её
за борт, откуда раздавался дикий крик о помощи, которой все просили и никто
не давал.
Толстая, полуобнажённая старуха в белых лохмотьях, развевавшихся по
ветру, медленно шла ко мне, держась рукой за стену, и заунывно пела.
Подбородок её трясся, открывая беззубую нижнюю десну, и в глазах не было
ничего, кроме ужаса. Кто-то ударил её сзади, и она упала и тотчас же на неё
упали другие, образовалась куча барахтавшихся людей. Они выли, как звери,
били друг друга, на них падали ещё и ещё люди. Вот эта гора живого мяса
подкатилась к перилам галереи... Треск — и все упали вниз, воя и рыча.
Становилось нестерпимо жарко, вода шипела, соприкасаясь с огнём, в
воздухе летали горящие головни, и их отражения в воде мелькали, как золотые
рыбы. — Господи, спаси! — отчаянно воззвал кто-то. Два мальчика, взяв друг
друга за руки, мелькнули мимо меня, как птицы. Люди всё метались, полные
животного ужаса, действуя без признака ума, толкая друг друга, ударяя,
ругая, бросаясь с воплем в воду. Где-то лопались стекла с надрывающим душу
тоскливо-громким звуком. Пароход всё летел вперёд, и казалось, что теперь
он идёт ещё быстрее, подгоняемый огнём на его корме. Огонь опрокидывался
назад и развевался в воздухе, как громадное знамя цвета крови, и вода под
ним была тоже пурпурная.
— Руби! Спускай! — ревели внизу. И вдруг предо мной впереди встало
что-то высокое, чёрное, страшное, уходившее вершиной в небо. Оно быстро
приближалось ко мне, и я понял, что буду раздавлен, когда оно столкнется с
пароходом. Но я не мог сделать ни одного движения, хотя мне было жарко и
уже над головой моей где-то шипел и свистал огонь. У моих ног возилась и
стонала раздавленная, сумасшедшая старуха. Всё ближе, ближе надвигалось то,
что было впереди... это горный берег реки, почти отвесный...
Удар, и страшный треск и толчок. Я был сорван с места и, пролетев, как
камень, сквозь пелену пламени, упал в воду...
Во мне как бы разорвалось что-то с глухим шумом... Вода свистела мимо
моих ушей, выбрасывая меня на свою поверхность.
Я вижу пароход, весь объятый пламенем, вонзившийся в берег,
исковерканный... Час тому назад он был бел и красив, как лебедь! Вокруг
меня борются с водой, поглощающей их, люди. Но они уже не кричат. Они
тяжело дышат, хрипят странно, ухают и исчезают в воде. Иные держатся за
какие-то доски, скамьи...
О, если бы и мне доску! Я жадно смотрю вокруг, и мне так трудно
удержаться на воде под градом огненных искр, осыпающих меня. И вдруг она
сама толкнула меня в грудь. С радостным рычанием, счастливый и жадный, я
крепко обнял руками кусок дерева и прижал его к себе со страстью, с негой,
так, как бы это была моя возлюбленная. Я смеялся даже... Но доска стала
погружаться в воду.
— Мы утонем оба... — вдруг услышал я дрожащий, тихий голос.
Кто это говорит? Кто это? На другом конце доски, в расстоянии не более
четырёх аршин от своего лица, я увидел лицо... её лицо! Лицо той девушки,
которая была со мной там, на пароходе, которой я говорил о любви... Ей,
этой девушке, я обещал совершить подвиги... Неужели она сейчас будет
требовать от меня их? О!
Я опустил глаза, чувствуя, что она пристально смотрит в моё лицо...
Доска всё погружалась в воду.
— Возьмите себе другую... — услышал я.
Но когда я посмотрел вокруг, то не увидал ничего, за что можно бы было
ухватиться.
— Мы не удержимся вместе... — говорила девушка. Разве я не понимал
этого?
— Кто-нибудь должен рискнуть собой...
Да, один из нас должен выпустить доску из рук, это так. Но ведь права
всех людей на жизнь одинаковы...
Я захлебывался уже. Мне очень хотелось с силой дёрнуть доску к себе.
Тогда она выпустила бы её из рук. Но, может быть, где-нибудь близко плавает
другая доска?
Вокруг нас была гладкая поверхность воды, и кое-где на ней порой
виднелись какие-то чёрные пузыри. Это были головы утонувших. Я тоже
утопаю...
Пароход горел так, как бы это цвёл колеблемый ветром громадный куст
красных и жёлтых цветов.
Вода шумела у меня в ушах, и голова моя кружилась. Я медленно
погружался в воду...
- Ну, так тогда я... — едва коснулся моего слуха тихий шёпот.
И вслед за тем я почувствовал... что доска поднимается кверху... Пора
было! Пора, ибо ещё момент, и я вырвал бы её из рук этой девушки. Вырвал
бы...
Её голова ещё раз мелькнула на поверхности воды. Потом показалась
рука.
Потом всё исчезло. Остался я и много спокойной, тёмной, тяжёлой воды
вокруг меня. Она тянула меня книзу, коварно лаская мне плечи и щёки.
Но я уже не боялся её —доска могла свободно удержать меня. Я спокойно
плавал с ней, ожидая помощи. Она должна была скоро придти — ведь видят же с
берега этот догорающий пароход, слышат, как шипит вода вокруг него и как
свистят языки пламени. Вода всё толкала меня книзу. Она тихонько так
упиралась в моё левое плечо и сотрясала его...
— Вы уроните за борт шляпу... проснитесь!
Я вздрогнул... вскочил... И изумился — утопленница, мягко улыбаясь,
стояла на галерее сгоревшего парохода и смотрела мне в лицо мягким,
ласковым взглядом тёмных глаз...
- Вы уронили бы вашу шляпу в воду, — повторила она.
- Сударыня, простите... — умоляюще начал я,— то есть благодарю вас,
сударыня!
- Не за что... — ласково сказала она и, кивнув мне головой, бесшумно
ушла...
Я с волнением посмотрел ей вслед. Как я был рад, что не утопил её!
Светало. На небе загорался румянец утра, а река блестела, как сталь,
вся такая холодная и важная. Зелёный горный берег был так приветно ласков,
вдали туман носился...
На небе гасли звёзды. В душе горела радость. Так я не утопил эту
девушку?!
1896 г.
ПРИМЕЧАНИЕ
Впервые напечатано в газете «Нижегородский листок», 1896, номер 220,
11 августа, в разделе «Фельетон», под заглавием «Сны. 1. Катастрофа».
В начале 900-х годов М.Горький заново отредактировал текст рассказа
для предполагавшегося его издания на немецком языке. Редактируя рассказ,
автор изменил заглавие «Сны. 1. Катастрофа» на «Сон» и внёс в текст ряд
поправок и изменений. В собрания сочинений рассказ «Сон» не включался.
Печатается по хранящейся в Архиве А.М.Горького газетной вырезке
первопечатного текста с исправлениями, сделанными автором в начале 900-х
годов.