Сухой, холодный день осени. По двору тоскливо мечется пыльный ветер,
летают крупные перья, прыгает ком белой бумаги; воздух наполнен шорохом и
свистом, а под окном моей комнаты торчит нищий и равнодушно тянет;
— Господи, Иисусе Христе, сыне божию, поми-илуй нас...
Лицо у него заржавело, стерто, съедено язвой, голый череп в грязных
струпьях; он очень под стать и грязному двору и больному дню.
Ветер треплет его лохмотья, вздувает пазуху, бьет его пылью по ржавой
щеке, по уху. Нищий мотает головою и гнусаво выводит, с упорством
шарманки, унылый мотив:
— Благодетели и кормилицы, милостынку, Христа ради, подайте...
— Пошел к чёрту! — кричит из окна моя соседка, девица веселой жизни,
маленькая, с подведенными глазами и румянцем от ушей до зубов.
Нищий что-то урчит, ветер относит его слова, но я слышу медный звон
большой монеты, упавшей на камень двора, и сердитый голос девицы:
— На, подавись, подлец!..
Странно,— в голосе ее звучит обида, хотя обижает сама она. Я живу
рядом с нею третьи сутки и уже дважды слышал, как эта веселая девушка днем
поет трогательные песни, а по ночам плачет пьяными слезами.
Сегодня она пришла домой на рассвете и тотчас разбудила меня возней,
хриплыми рыданиями.
— Эй, сударыня! — крикнул я в щель переборки между нею и мной.- Вы мне
мешаете спать...
Помолчав с минуту, она снова стала всхлипывать и трубить носом, толкая
в переборку локтями и пятками, а потом начала ругать меня, тщательно
выбирая самые неудобные слова.
— За что? — спросил я.
Она убежденно ответила:
— Вы все — собаки!
Но, удовлетворив себя этим, позвала меня:
— Иди ко мне!
Я не успел поблагодарить ее за любезность, ибо она тотчас же добавила;
— Нет, не ходи, не надо, а то поутру Мишка придет, так он и тебе и
мне...
— Это кто — Мишка?
— Мой кредитный. Тоже сыщик.
— А почему тоже?
— Да ты — кто?
— Газетчик, писатель...
— Письмоводитель? Тоже, поди-ка, из полиции...
После этого она уснула, а утром, проснувшись, долго вздыхала, потом
безуспешно училась свистать, что-то грызла — сахар или сухарь,— наконец
постучала в стену:
— Сосед!
— Доброе утро...
— Чего-о?
— С добрым утром, говорю...
Она фыркнула:
— Скажите, пожалуйста, какой вежливый!.. У вас нет... ваксы?
— Нет.
— Ну, не надо... Ах, господи!
— Что вы?
— Скучно. Вас как зовут?
— Иегудиил.
— Вы разве жид?
— Нет, русский...
— Ну, значит, врете...
Поговорив в этом тоне еще несколько минут, она снова захрапела, точно
ее схватили за горло, и проснулась уже незадолго до появления нищего...
Проснулась и, вскочив с постели, запела веселым голосом:
Самара, ты — город богатый,
А я между тем сирота.
Самара, тобою, проклятой,
Разбита о счастье мечта...
Было интересно, почему ока, подав милостыню, обругала нищего? Я
спросил ее об этом сквозь переборку,— она ответила, подумав:
— Захотела, вот и обругала! А что еще?
Ветер за окном -бесится всё яростнее, катает по двору соломенный чехол
с бутылки, перебрасывает по камням нитяный носок, гоняет почтовый конверт,
солит пылью стекла окна. Над окном, на карнизе, уныло воркует голубь;
раздражая, трещит какая-то щепочка; кажется, что сердце умирает под мелкой,
холодной пылью.
Стена против окошка скупо оштукатурена грязноватой известью; кое-где
известь отвалилась, обнажив красный кирпич. Небо над крышей тоже небрежно
оштукатурено сероватыми облаками, между ними — глубокие синие ямы, и оттуда
льется в душу тоска.
— Сосед,— кричат из-за переборки,— идите чай пить!
— Благодарю вас, иду...
Комната — меньше моей, и хозяйка ее — наполовину меньше меня. Но она —
бойчее гостя, смотрит на него смело; глаза у нее действительно веселые,
голубенькие. а рожица, с которой она чисто смыла румяна и прочие краски,—
миленькая, чистая, только очень бледная.
— Какой у вас смешной нос! — говорит она, присматриваясь ко мне.
Молчу, улыбаясь, и не нахожу ответа, потом догадываюсь: сама она —
курносая н, должно быть, завидует мне.
Одета она ослепительно: на ней красная кофточка, зеленый галстук с
рыжими подковами, юбка цвета бордо; это великолепие увенчано серебряным
кавказским поясом, а над ушами, на гладких волосах — бантики оранжевого
цвета.
— Садитесь, пожалуйста,— говорит она солидно.— Внакладку пьете или
вприкуску?
— Всё равно.
Она поучительно замечает:
— Кабы было всё равно, так бы люди не женились!
В окна стучит пьль.
Беседуем.
— Вы — сердитая?
— Я-то? Как придется. А что?
— Да вот — нищий!.. Интересно знать: за какую вину вы его обругали?
Милостыню подали, а обругали...
Ее полудетское, простенькое лицо искажается сердитой, брезгливой
гримасой: девушка смотрит на меня в упор,— брови ее дрожат, и она говорит
звенящим голосом:
— Его бы надо кирпичом по башке,— вот как!
— За что?
— За то!
— А все-таки?
Стукнув рукою по столу, она сердито говорит:
— Не приставайте! Это даже невежливо — прийти в гости и приставать! Я
вас вовсе не знаю, а вы спрашиваете — про что не надо...
С минуту она молчит, а я очень смущен и желал бы уйти из этого чулана,
но хозяйка его, заметив мое смущение, примирительно улыбается:
— Ага, испугался... Нет, ей-богу же... Спрашиваете вы, а это вовсе и
не интересно мне. Я его видеть не могу, жулика! Он ведь тот самый подлец,
который сосватал меня одному тут судье... Мне тогда еще пятнадцати не
было... без четырех месяцев пятнадцать лет, а он уж... Разве это хорошо? А
еще товарищ папашин, вместе лакеями служили, в одной гостинице. Хорошо, что
папаша помер, ничего не зная, а то бы убил он меня, Мамаша белье стирала на
гостиницу, а я носила... Ну, конечно,— девчонка! Пригласили меня в номер,
напоили,— ничего не помню! Проснулась — господи! — как раздавленная! Всё
этот виноват: он устраивал... «Двадцать пять рублей, говорит, дадут тебе,
жить весело будешь». Видеть не могу его,— честное слово! А он — хоть бы
что! Ходит ко мне, просит: будто хорошо сделал, а я должна всегда его
благодарить. Удивительно даже — какое бесстыдство в человеке! Раньше, когда
я у судьи на содержании жила, так этот ко мне каждый день почти шлялся: то
рубль дай ему, то полтинник.
В карты играет, жулябия несчастная, даже в тюрьму сажали за карты, в
тюрьме он и захворал, подлый. Я, бывало, говорю ему: «Ах ты, бесстыдный
злодей, что ты ко мне ходишь? Ведь это через тебя я несчастна и даже совсем
погибшая!» А он — ничего! «Полно-ка, говорит, Таня, не сердись, мало ли кто
в чем виноват,— всех не накажешь!» Подумаю я — а ведь и верно: разве всех
накажешь, которые виноваты? Ну, н завью горе веревочкой...
Виновато улыбаясь, она смотрит в лицо мне; потом как-то вдруг из ее
светлых глаз выкатываются частые, мелкие слезинки, и, продолжая улыбаться,
она говорит сконфуженно:
— Вот видите! Вогнали меня в слезы... Давайте лучше о другом о
чем-нибудь поговорим...
Беседуем о другом. Свистит ветер, бросая в стекла окна пыль. Спрятав
руки в карманы, сжимая кулаки, я думаю:
«Всех не накажешь, чёрт вас возьми! Ловко устроено — не накажешь...»
А девушка мечтательно говорит:
— Красный цвет не к лицу мне, я знаю, а вот светло-серый или бы
голубенький...