IX

А каков же конец этого романа?

— Никакого! У настоящей любви — конца не бывает. Когда Пегин закончил портрет Юлии, он прежде всего спешно переехал из квартиры Чарли и поселился в настоящей студии. Уединившись и почти не выходя из дома, он стал без натуры заканчивать три других портрета Юлии. Это были совершенно не похожие одна на другую картины. В каждую из них художник вложил все свое мастерство, все знания изученной натуры и всю любовь. Он израсходовал на все эти вещи столько любви, что, казалось, для самой Юлии ее и не остаось.

Большое и сложное чувство к Юлии подавляло его настолько, что он боялся с нею даже встретиться. Но то, чего он боялся, случилось неожиданно.

Однажды, заканчивая последние точечки в последней вещи, он услыхал робкий стук в дверь. Он сразу почувствовал, что это Юлия. В первый момент он даже прикинулся отсутствующим и затих в неподвижности. Но какая-о сила подняла его, и он медленно, на цыпочках подошел к двери и, не спрашивая, кто за дверью, отворил ее так тихо, точно ждал Юлию на тайное свидание. Но глаза его изумленно расшири- лись, когда он увидал позади Юлии лукаво улыбавшегося Чарли.

— Юлия о вас так беспокоилась, что мы решили навестить вас,— с необычной скромностью оправдывался Чарли.

Глаза у Юлии горели озорством и покоряющею прелестью. Пегин молча поклонился ей и почтительным движением руки пригласил их обоих войти в студию. Он все еще молчал и почему-то двигался по студии на цыпочках, как бы боясь кого-то разбудить.

Но в это время Юлия увидала одну из картин, и руки ее молитвенно сложились, а озорство улыбки обратилось в благоговение. Она была изображена монахиней, в белом покрывале, идущей со свечой во тьме, и свет свечи, играл в больших, глубоких, наполненных слезами глазах...

А взгляд Чарли в это время упал на другой портрет. Там Юлия была обнажена и в позе, точно она была одна во всем мире, или, как невинное дитя, только что родилась из морской раковины, лежала на песке под ярким солнцем. Фоном для нее была одна только бело-зеленая волна, вскипавшая над золотистыми песками и готовая вот-вот покрыть и поглотить купавшуюся на солнце, полную земных очарований женщину-русалку.

В комнате царила тишина. Никто, казалось, не посмел сказать какое-либо слово. Но вот Юлия и Чарли, оторвавшись каждый от своих видений, оба устремились к третьему портрету. Он был больше всех, но на нем в обрамлении черных, как будто ветром взвихренных волос, было написано только лицо, и даже не лицо, а огромные, смотрящие вперед и вдаль, поражавшие своею страшною тоской глаза... Широко открытые и изумленные, они смотрели так далеко, так проникновенно и скорбно, точно увидели все печали мира всех веков... Из черной и густой рамы волос со слабо освещенного далеким светом лица глаза эти смотрели. куда-то в запредельность, вглядывались и звали, ждали и знали, что ответа не получить... Они влркли к себе, они как будто матерински убаюкивали душу, мысли и надежды зрителя, и всей своей глубиною, всей жуткою бездонностью тоски поглощали мысль и сердце. В них были жизнь и смерть, отчаянье и счастье, любовь и ненависть, Бог и дьявол...

Чарли, никогда не знавший, что такое нежность или молитва, в волнении стал закуривать сигару, но тут же затушил ее, сел в кресло, склонил лицо и закрыл глаза руками, как бы приходя в себя от сильного ослепляющего солнечного удара.

Юлия стояла неподвижно. Глаза ее наполнились слезами, и она украдкой, кончиками пальцев, тихо направляла их с ресниц на щеки, а со щек к губам, которые кривились и вздрагивали, образуя на точеном подбородке трогательную неровность.

Что-то она поняла болыпое, такое большое, что не укладывалось в ее обычное, житейское понятие о любви. И это большое поглотило и куда-то унесло на ее глазах художника, еще не близкого, но уже любимого любовью непонятной и самозабвен- ной.

Между тем Чарли поднялся с кресла и, подавляя в себе небывалую вос- торженность, подошел к стоявшему в отдалении художнику и спросил, как у больного, тихо, с непривычной робостью:

— Будете выставляться То есть продаваться..

Петин молча улыбнулся и отрицательно покачал головой. Юлия поспешно вытерла глаза крошечным своим платочком и, подойдя к Пегину, взяла его руку и выразительно ее пожала... Потом вздохнула глубоко и шумно, точно простонала, и обратилась к Чарли с тихой, но суровой ноткой:

— Пойдем...

И оба вышли, не простившись с Пегиным, как будто он был в чем-то виноват или лишился чувств и всякого сознания, как умерший.

Но когда вышли на улицу, Юлия остановилась и, как никогда, решительно сказала Чарли не спеша, на самых низких нотах своего контральто:

— Теперь ты меня оставь одну... Совсем оставь, ты слышишь? — И, не ожидая ответа от озадаченного и подавленного Чарли, она.-пошла обратно к Пегину.

Чарли постоял на месте, что-то понял, но не остановил ее и не пошел за нею.

?

На этот раз Пегин не удивился ее приходу и не испугался его. Но также не сказал ни слова, когда она, схвативши его руки, медленно опустилась перед ним на колени и стала плакать громко и отчаянно, что-то причитая на родном испанском языке. Пегин понимал ее по-своему — именно так, как он понял женщину, воплощенную в одни глаза, пронизающие мир невыразимою печалью. Но также понимал, что вот сейчас, если он наклонится над ней и поднимет ее с пола, начнет жалеть ее, ласкать и целовать, любовь их вскоре же умрет и будет похоронена в обыденной и мелкой суетности жизни... Он знал, что если он на ней женится, то брак, этот неизбежный эпилог всякого хорошего романа, непременно приведет их к быстрому и, быть, постыдному концу любви... Он знал это потому, что уже чувствовал, что, перед ним не та всевластная богиня-женщина, которую он воплотил в свои полотна, ибо из нее, живой и смертной, он взял все самое глубокое и возвышенное и отдал своим полотнам, не живым, но вечным...

Но Юлия, вот эта женщина, живая, гибкая, прекрасная, из которой он взял дух и тело и воплотил четырежды в бессмертное свое искусство, лежала у его ног и билась в истерике от самой натуральной, не вдохновенной, не возвышенной, не вечной любви, а от любви внезапной, как молния, отчаянной, как, страх, земной, униженной другими, но запылавшей новым, неукротимым страстным пламенем.

Она почувствовала, как'он высок и как далек в своей любви к ней — и в слезах своих уже молилась на него. Она поняла, как много испытал он и страдал, и изучал людей в своих скитаниях, и как он одинок — этот далекий, странный северянин, коль скоро мог ее, чужую и простую, недостойную и падшую, столь высоко поднять в своей любви. И вот она готова стать его рабыней, готова окружить его заботою. и покорной верностью до смерти!.. Но он стоял, как истукан, и даже не хотел склониться к ней и приподнять ее, чтобы не ей самой подниматься с пола... И вдруг она откинулась назад, упала, извиваясь на ковре, и впала в дикое отчаяние. Она стала кричать, Грозить, пинать его ногами и при этом ноги ее обнажились. И это привело художника к тому, что он склонился, пожалел и поднял ее, и приласкал... И вот она припала к нему, дикая в своем порыве, пьяная в своем отчаянии и страсти. И совершилось то, что совершается с людьми во плоти, покинутыми на земле, грехами одержимыми.

...Все стало просто, близко и понятно. А в простоте и близости открылась новая дорога жизни, извилистая, узкая, тернистая, ведущая все к той же непреодолимой суете житейской, из которой рвутся тысячи мечтателей, но из которой ни одному из смертных выбраться не суждено...

?

 Торжественная свадьба была в двух церквах: в католической и в русской, православной. Юлия не захотела менять своей веры: Пегин сам ей этого не посовето- вал.

Свадебное путешествие во Францию, в Италию и, наконец, в Испанию, на родину Джульетты, было обставлено со всеми причудами обеспеченных и любозна- тельных американцев и потому быстро утомило обоих так, что им потребовался целый месяц отдыха в одиноком коттедже, заброшенном в суровом, напоминавшем русский север, штате Мэн. Затем осенью была снята и заботливо обставлена семейная квартира, и, несмотря на обычную рутину повседневной жизни, когда нежность и любовь становятся привычными, все было прекрасно. И даже наступило настоящее, большое счастье: у Юлии родился первенец, прелестный мальчик. Пегин был буквально пьян от неожиданного чувства быть отцом и восхищенным мужем.

Но даже и самое большое счастье так пугливо. Оно боится сроков времени, боится крупных городов и мелких чувств и мыслей, а в Америке оно трусливо убегает от множества материальных затруднений.

Проза? Да! Она хозяйски властвует над всякою поэзией. Случилось так, что за год своей, супружеской счастливой жизни Пегин мало написал. Он даже не зарисовал своих испанских впечатлений, и новый сезон его, счастливого в семейной жизни, застал врасплох. Он не мог устроить своей выставки, ничего не продал крупного, а мелочью себя не захотел ронять... Расходы же с появлением семьи так возросли, что он вдруг заметался, сделал неосторожные долги, которых в срок не мог отдать... И нужно было,с молодой женой достойно выезжать, одевать ее, показывать другим и любоаться самому. Пролетел еще год.

Скрывая свои затруднения от Юлии, однажды, в мокрый и пасмурный осенний день он принял у себя в отдельной просторной студии комиссионера, который долго ломался и ничего не пожелал продать, кроме трех заветных портретов Юлии.

— Нет, только не эти! — возразил художник.

Комиссионер пожал плечами.

— Теперь,вы знаете, — депрессия: в Америке не до искусств, — сказал он.— Теперь даже самую малую цену запрашивать рискованно: богатые люди разоряются, а безработным не до картин...

Пегин пережил ужасную минуту колебания и, наконец, спросил: — Ну, что же вы могли бы предложить за “Мадонну”? Комиссионер почуял, что художник в его распоряжении.

— Я лично ничего не предлагаю... Я попробую предложить другим... За “Мадонну” ...— комиссионер прищурился, подумал.— Больше тысячи долларов едва ли можно спрашивать...

— Тысячу долларов?! За эту вещью... О, но!..

Комиссионер спокойно, вежливо простился. Пегин остался на костыре, который разгорался под ним еще больше, когда он выбирал и не мог выбрать, которую же из трех заветных вещей' он решится выпустить из рук. Каждая была неоценима, а главное — что он скажет Юлии, когда она это узнаете.

Но в это время снова позвонил кредитор, напомнивший, что срок по векселю истекает через три дня...

Пегин вскоре вызвал комиссионера, не. думая о том, что этим только еще больше он роняет и себя, и цену за картину. Комиссионер небрежно отвечал:

— Одну картину предлагать считаю неудобным. Мой клиент интересуется всей серией этих портретов...

У Пегина перехватило в горле. Он с усилием прокашлялся и с передышкою спросил:

— Кто же ваш клиент?..

— Какой же был бы я посредник, если бы до сделки сообщил вам адрес покупателя!

— Вы правы,— робко согласился Пегин и прибавил: — Я подумаю... Может быть, я соглашусь два портрета...

— Нет, мистер Пегин, все три или ни одного!.. Пегин молча и беспомощно повесил трубку...

Сомнений не было: портреты покупает Чарли....Кроме него, быть может, в самом деле, некому и предлагать... Но самое было жуткое: Чарли овладеет и Мадонной, и Русалкой, и Ее Глазами!.. Это значит продать Юлию. всю целиком и вместе с сердцем и совестью художника... А не продать — по векселю все равно все картины за грош с молотка пойдут... Придут в будуар жены, начнут рыться в ее гардеробе, снимут с нее подаренное им ожерелье... Знает он, как беспощаден и бесцеремонен адвокат в Америке...

И вот, не отдавая сам себе отчета в том, что он творит, Пегин соглашается продать все три любимые, заветные, чудесно созданные вещи за три тысячи. И лишь после того, как картины были отданы, а деньги почти все внесены по векселю, Пегин понял, что случилось нечто непоправимое... Нечто такое, что вдруг и навсегда лишает его Юлии, его ребенка, всего счастья, и его искусства, и всего того, что люди называют смыслом жизни...

Нечаянно, но в тот же день Юлия узнала об исчезновении из мастерской всех ее портретов. А узнавши, догадалась о продаже их и приняла это, как смертный приговор для себя. Самое страшное было, что они Исчезли без ее ведома. Узнала, что-то поняла и. тоже заметалась. В порыве диком и обидном, еще не зная, кто купил ее портреты, она почувствовала острую ненависть к мужу, а вслед за нею бессознательно, хоть и невинно, вспомнила о Чарли... Он богат, он был когда-то близок, он должен ей помочь выкупить портреты, которые теперь стали еще нужнее и дороже, точно в них была вся ее жизнь, все содержание, все сердце и ее и мужа... Недолго думая, со всей поспешностью оскорбленного сердца, Джульетта, тайно от мужа, позвонила Чарли и не удивилась, что голос Чарли был предупредитеАьно- учтив, но чуточку холоден.

— Я хотела бы вас видеть по.одному делу,— сказала она. — Я рад вам послужить всегда, когда это для вас удобно. Я в моем офисе от десяти до полудня.

— Но я хотела бы, чтобы об этом решительно никто не знал... — 0-о! — сорвалось у Чарли ироническое торжество. Юлия, стерпела и просила принять ее у Чарли на дому, между тремя и пятью, после полудня. Это были часы ее прогулки с ребенком в колясочке и с няней.

Чарли понимал, по какому делу Юлия пришла к нему, но старое, успевшее в свое время охладеть к ней чувство вдруг с новой силой ударило его в голову, и он, как никогда, хотел быть нежным с ней и ласковым, но в то же время им овладело чувство скрытого злорадства...

— Я очень счастлив видеть вас... Я очень счастлив... — начал было он с наигранной деликатностью.

Но Юлия, увидав с первого же взгляда на стене, как раз напротив письменного стола Чарли, себя в “Русалке”, была так поражена, что даже не почуяла, как он, припав к ее руке, совсем по-европейски изливался в непривычных для него любезно- стях...

— 0-o! — произнесла она, но дыхание ее прервалось и она беспомощно, как в обморочном состоянии, опустилась на первое попавшееся кресло. Она никак не допускала, что все ее портреты могли быть у Чарли.

А Чарли это понял по-своему, и, как ловец, поймавший в свой капкан драгоценную дичь, злорадствовал и все-таки старался быть учтивым и сдержанным, тогда как Юлия переживала новый, острый прилив ненависти и даже глубокого презрения и к нему, и к своему мужу, Николаю Пегину. Все в одно мгновение в ней сгорело, рухнуло. Не только Николай Пегин, как муж, как человек и как художник превратился перед нею в прах и пепел, но и самые его бессмертные работы вдруг стали оскорбительным обманом, ложью и орудием предательства...

Она пытливо оглядела стены и нашла на них три остальных портрета, включая первый, сделанный художником по заказу Чарли... Теперь она вся здесь, в руках этого человека. Именно теперь она почувствовала, что в ней самой ничего от нее не осталось. Она вся выпита до последней капли ее чувств и крови художником и отдана во власть ее поработителю, к которому она в минуту страшного отчаяния принесла теперь свою испепеленную плоть. Поняла она это не разумом, но чувством умирающей; сжигаемой на пламени любви и ненависти жертвы.

В глазах ее сверкнула молния последнего протеста, предельной ненависти к обоим близким ей мужчинам и,'не умея выразить это словами, она схватила с письменного стола хрустальную чернильницу и со всего размаха швырнула ее Д в нежное, розовато-золотистое тело “Русалки”...

Чарли не успел увидеть, как из пробитой на драгоценной картине дыры разбрызнулись и оскорбительно-грязными потоками поползли по девственной русалочьей груди чернила, ибо он, оторопев, остановил свой взгляд на одичавшей женщине, которая схватила со стола тяжелую подставку для чернильницы и, размахнувшись, швырнула в другой портрет, написанный с нее первым и явившийся концом ее романа с Чарли и причиной брака с Пегиным...

Чарли злобно бросился на нее, но в борьбе с ней получил звонко прозвучавший, и оставивший чернильные следы пальцев удар по лицу... И в эту же секунду в дверях комнаты, никем не слышимый, появился Пегин.

Сделавший один безумный шаг, художник сделал новый, необдуманный поступок: он решил просить у Чарли, хотя бы ценою унижения, один из портретов Юлии — “Ее Глаза”, чтобы как нибудь сберечь в глазах жены свою поруганную совесть... И вот все трое замерли в оцепенении.

Немая сцена продолжалась, может быть, минуту, но она показалась вечностью для каждого из трех ее участников...

Безумие в глазах Джульетты возросло до степени неистовства, когда она увиде- ла перед собою Пегина. Все было ясно для нее: он не только низко ее продал, он нахо- дился тут же... Он действовал сознательно. Так думала Джульетта...

По-своему все понял Чарли... И гнев на собственные изображения Джульетты,

и внезапное появление у него их создателя — были для него ни что иное, как заговор шантажного порядка. Джульетта и художник сразу в его глазах превратились в преступников и бандитов, решивших столь низким способом принудить его к новой крупной жертве или же к судебному скандалу. Так думал Чарли.

И только в глазах Пегина, сменяя пламень изумления, стыда и гнева, и то лишь после того, как он увидел изуродованные картины и оттиск тонких пальцев на лице Чарли, затеплилась в кривой усмешке правильная мысль о происшедшем...

В Юлии была жива та самая душа, тот свет и пламень скорби, которые он раз почуял в ней и воплотил в полотна... В ней вспыхнул и взорвался гнев протеста против умерщвления духа, против похищения священного огня из храма ее сердца... Он понял, почему она пришла сюда, и разрушение ею его созданий было лучшим знаком их защиты... Это безумно, но в этом ее безумии — оплот ее души. Юлия оправдала женщин всего мира, Юлия — неистребимая, вызванная им из вечности,

Купава. Он будет ей служить как раб, как жрец, как дерзкий Прометей, пытающийся похитить с неба новый, еще неведомый людям, свет вечной Истины — Любви.

— О, Юлия, прости меня! — сказал он и упал к ее ногам, еще чужой и презирае- мый и все еще непонятный и загадочный создатель ее новой, вечной и прекрасной жизни...

Юлия разрыдалась и не оттолкнула его робких и заботливых рук.

Чарли молча стоял в стороне. Он понял, что Юлия никогда не любила его и никакие ухищрения не вернут ее к нему.

А в этот момент дверь, ведущая во внутренние комнаты, слегка скрипнула и из нее беззвучно вышла Бетти. В широко открытых и невидящих глазах ее был испуг неведения, вызванного странными звуками в кабинете брата, а сквозь этот испуг пробивалась слабая улыбка, жалкая, надломленная острой гранью между надеждой и отчаяньем...

При появлении ее в кабинете Чарли наступила мертвая и ледяная тишина. Все трое зрячих молча замерли, застигнутые призраком самой судьбы.

Пегин увез Юлию домой совсем больную и разбитую ее последним испытанием... И это ее последнее испытание стало для него новым вдохновением, новым тернием в его венце, новым гвоздем на его кресте, который он принес с собой из ледяных просторов Севера и который понесет до гроба, как единственное достояние художни- ка.

Вскоре вся история с продажей картин была ясна для Юлии, и Пегин стал для нее еще дороже, еще ближе и любимее, этот странный и загадочный творец бессмер- тной северной Купавы.

Жизнь их полна больших и малых затруднений и борьбы, но и полна большого счастья, из которого, впрочем, художник часто выпадает, как из лодки испытанный пловец, бросающийся на дно моря в поисках жемчужин.

Недавно все американские газеты обошло известие о его новом знаменитом полотне, получившем, впрочем, первое признание в Лондоне. Имя этой работы “Молодая мать с младенцем”. В ней Пегин соединил по памяти всех трех, любимых женщин, но вечную г скорбную, пронзающую всю вселенскую беспредельность глубину материнского взгляда он взял из глаз Джульетты.