III

Австралиец по рождению, со смешанною кровью северных пиратов по отцу и южных миссионеров по матери, крепкий, подвижный и не по разуму тщеславный, брат Бетти Чарли разбогател внезапно и таинственно.

Во время переговоров о портрете Бетти он вовлек Пегина в новую неприятную историю.

Он заказал для сестры у одной из лучших портных в Нью-Йорке платье, и Пегин участвовал в выборе цвета и фасона платья. Вначале Пегин этим искренне увлекся, но когда портниха принесла несколько последних парижских моделей, он не одобрил нн одной из них. Он задумал портрет не во весь рост, тем не менее находил, что слишком укороченное платье совершенно не подходит к девушке, у которой такие чудные, нестриженые волосы. Он сделал набросок, как представлял себе наряд Бетти, но, после трех примерок, и это платье не одобрил. Портниха прислала огромный счет. Брат Бетти не хотел платить, она подала в суд. Пегин снова дважды призывался в суд свидетелем и снова имел случай негодовать на нравы и обычаи нью-йоркских обитателей. Поэтому, когда он входил теперь в гостиную, где ожидала его Бетти, он всегда был настороже, так как брат Бетти, нежданно и всегда на минутку, врывался во время сеанса и вносил какие-либо новые, часто дерзкие поправки в портрет, и все время удивлялся — почему так долго он пишет и почему художник не спешит к другим заказчикам делать деньги”?

— Файн! Файн джаб, файн! — в конце прибавлял Чарли и уходил в свой офис. Бетти, как всегда одетая во все светлое, с пышною волной хорошо расчесанных,

но небрежно собранных в узел белокурых волос, всегда с торжественным напряже- нием ждала художника. При его появлении на этот раз она улыбнулась ему той улыбкою, в которой скрыты были милое кокетство и вечная, такая грустная стыдливость своей слепоты.

Пегин глубоко страдал, когда входил в богато обставленную гостиную Бетти, где свет, все украшения и картины только еще более подчеркивали ее слепоту. И все- таки он был единственный, кто никогда, ни одной ноткой в голосе не показал ей сострадания или неравенства. За это она награждала его особенно теплым вниманием.

Тихо перебирая клавиши, она извлекала из них какой-либо отрывок из Шопена, Шуберта или Чайковского и тут же, как бы поймав себя на неуместно грустных нотках, начинала что-либо радостное из Бетховена или Листа. При этом улыбалась звукам так, как будто ими что-то видела свое, невидимое зрячим. Эту именно черту в ее улыбке и во взгляде Пегин уловил и наносил на, полотно, когда Бетти, перестав играть, затихла, как будто к чему-то прислушиваясь в себе самой. Откинув со лба мешавшую ему прядь пшеничных волос, художник долго всматривался в натуру и на полотно. В глазах его остановилась грусть, как будто Бетти превратилась в его глазах в мертвый слепой мрамор.

На этот раз тишина была настолько продолжительной, что Бетти робко спросила, обернувшись в его сторону:

— Вы здесь?

— Да, конечно.

— Вы так долго молчите, что иногда мне кажется, вас нет.

— В молчании всегда лучше выходит,— сказал он успокаивающе-просто.— Особенно когда пишу глаза — всегда молчу.

Бетти попробовала над собой пошутить:

— Но вы, надеюсь, делаете их видящими? Пегин ответил не сразу:

— Я недавно видел одну молоденькую русскую певицу, выступавшую впервые перед большой американской публикой. Она так волновалась, зрачки ее были так расширены, что, конечно, она ничего не видела перед собой. Но глаза ее были прекрасны.

— Мне это приятно слышать. На портрете я бы не хотела быть слепой или некрасивой.

— Вы красивая! — Он сказал это так просто и убедительно, что Бетти даже не ответила. И в первый раз мгновенно опьянела от нового, обжигающего и холодного волнения.

И, неожиданно для себя, набралась смелости. Заглушая свои слова новыми звуками рояля, сказала громко:

— Я бы так хотела быть похожей на кого-нибудь из ваших близких. На сестру, например.

Пегин не сразу ее понял, помолчал и опять так же просто, не сознавая, что он делает, сказал:

— Представьте, вы действительно похожи на одну,.очень близкую мне...— Но он запнулся и остановился. Так странно всхлипнули и оборвались звуки под пальцами Бетти. Пегин понял что-то и, нахмурившись, решительно прибавил:— Впрочем, только в профиль и такие же покатые плечи. У вас очень красивая шея, я вам должен сказать.

— Кто же она была? Ваш друг? — и девушка склонила голову, точно ожидая удара.

Пегин глубоко вздохнул.

— Поднимите голову,— сказал он.

— Я не могу сейчас,— упавшим голосом сказала она, и тонкие, длинные пальцы рук ее непроизвольно извивались и переплетались у ее груди, и вся она внезапно налилась усталостью или покорностью судьбе.

Но именно в этот момент, когда хмель теплого, впервые опьянившего ее желания так беспощадно смял ее и когда вся стройная, высокая фигура приняла натурально- естественные формы, а длинная, утонченная кверху шея так живописно надломи- лась под тяжестью светлых волос, Пегин снова, с остротою боли, вспомнил ту, которую вначале только отдаленно напоминала ему Бетти.

“Да, в каждой женщине есть что-то единосущное, неотразимо покоряющее и одинаково влекущее, как смерть”,— подумал он.

Этот последний образ — “смерть” — холодной сталью уколол его мозг, и он мгновенно овладел собой.

— Поднимите голову,— сказал он с необычной сухостью и мягче прибавил:— Я пишу ваши глаза.

Бетти подчинилась и с усилием, как чужие, положила руки на клавиши рояля. Когда снова полились какие-то нетерпеливые звуки мольбы и протеста и когда с лица ее исчезла улыбка, Пегин еще тверже сказал: — Она умерла.

В ответ Бетти только оборвала звуки и, не произнося ни слова, в тишине ждала. — Она умерла дважды,— прибавил художник.— И все-таки еще живет во мне.

И вот я так боюсь, что она может умереть в третий и в последний раз.

Бетти молчала, не понимая, что он говорит, а он даже не догадался, что воскресшая в нем боль заговорила русскими словами.

— Поднимите голову, — сказал он девушке совсем сурово, и в этом его тоне слепой передалась вся его боль.

— Боже мой! — почти простонала Бетти.— Я такая глупая. Я ничего не умею понять. Мне так больно почему-то...

Петин снова овладел собой, поправил нецокорную прядь своих волос, прищурил глаза на портрет и затем на лицо девушки и совсем новым, далеким от беседы голосом, сказал:

— Напротив, вы для ваших лет очень мудрая. И не надо делать лицо таким печальным. Ведь я пишу вас улыбающейся чему-то далекому... Играйте что-нибудь из Моцарта.

— Нет, я из Римского-Корсакова. Вы так любите эти восточные мелодии. “Индийского гостя” — хорошо?

— Ну, хорошо. Спасибо! — Теплой капелькой упало на его сердце это ее желание играть для него,

— Да, вы красивая,— сказал опять художник и вздохнул. На лбу его образовались складки,и светло-серые глаза вонзились в маленькую звездочку во взгляде Бетти на портрете. Эта звездочка давала свет глазам совершенно особого свойства. Через именно эту звездочку могла видеть свое далекое слепая. В этом была правда и неправда. Бетти на портрете была и слепая и видящая, вернее, видящая, ослепленная далеким видением. А в этом видении был образ той, дважды от него ушедшей и пугающей его возможностью последней встречи и ухода. Чтобы окончательно подавить нахлынувшее одиночество, он заговорил:

— Давайте говорить о чем-нибудь далеком и красивом.— Вместе с победой над собою он хотел еще углубить, еще усилить звездочку во взгляде на портрете. Когда заговорил — заметил, что на Бетти это отразилось так, как хотел. Она казалась видящей, но только ослепленной дальней мечтой.

— Я хочу вам рассказать о нашем севере, о льдах, о северных сияниях, о моих северных мечтах... И о погибшей навсегда моей любви...

— Как о погибшей? — испуганно спросила Бетти и обернулась к нему, и снова слепота ее взглянула на него тусклой северной полуночью.

— Да,погибла,— подтвердил Пегин, с беспощадной жестокостью зачеркивая этими.словами что-то в себе самом.

— Как погибла? — уже с глубокой тоской спросила девушка, как будто в этой гибели и для нее погибли все надежды!

Пегин не ответил. Бетти покорно приняла его молчание, как приказ набраться сил и слушать.