Евгения Дейч
Б.К.ЗАЙЦЕВ О С.С.ЮШКЕВИЧЕ

В этом году исполнилось 120 лет со дня рождения известного русского писателя, классика Серебряного века Бориса Константиновича Зайцева (1881—1972).
«Я родился в Орле, 29 января 1881 г. (ст.ст.), — писал Зайцев в неопубликованной автобиографии, хранящейся в парижском архиве. — Раннее детство мое прошло в Калужской губернии. Отец — горный инженер, управлял Людиновским заводом. В 1898 году я окончил Калужское реальное училище, был затем студентом Императорского технического училища в Москве, Горного института в Петербурге, Московского университета, но дорогу свою нашел лишь в писательстве. На первых порах поддержали меня тут А.П.Чехов и Л.Н.Андреев. В 1901 году последний напечатал в московской газете «Курьер» мой первый очерк «В дороге». За ним следовали другие. В 1907 году после рассказа «Волки» в сборнике кружка «Середа» меня приняли в этот кружок, где главенствовали Андреев, Бунин, Вересаев, Телешов. Приезжая в Москву, появлялись Чехов, Горький, Короленко. В серьезном благожелательном воздухе этих «Серед» прошла моя литературная юность. В искусстве я выступил «импрессионистом» — с маленьким «бессюжетным» рассказом-поэмой. Первая моя книга вышла в 1906 году в петербургском издательстве «Шиповник». В первый же год разошлись три ее издания. Стал печататься едва ли не во всех «толстых» журналах того времени, но главнейшее в альманахах «Шиповника», редактором которых одно время и был.
В 1902 году женился на В.А.Орешниковой, дочери известного московского ученого-нумизмата А.В.Орешникова. В 1922 году с женой и дочерью уехал в Германию. В Берлине в 22-м году вышло собрание моих сочиненений в шести томах в издательстве Гржебина...»
Б.К.Зайцев, прожив 40 дет в России и 50 лет во Франции, оставил огромное литературное наследие: романы — «Дальний край», «Золотой узор», биографические книги — «Жизнь Тургенева», «Жуковский», «Чехов», тетралогию «Путешествие Глеба» («Заря», «Тишина», «Юность», «Древо жизни»), «Преподобный Сергий Радонежский», роман «Дом в Пасси», многочисленные рассказы и повести, драмы, переводы (в том числе перевод ритмической прозой первой части «Божественной Комедии» Данте — «Ад»), мемуарные портреты современников.
С 1947 г. и до конца дней своих (он скончался 28 января 1972 г.) Зайцев возглавлял Союз русских писателей и журналистов в Париже.
Он был в центре эмигрантской жизни, именно поэтому так велико его эпистолярное наследие. В парижском архиве писателя сохранились письма видных представителей литературы первой волны эмиграции: Бунина, Алданова, Тэффи, Дон-Аминадо, Одоевцевой, Юрия Анненкова, Терапиано, Берберовой, Ходасевича и многих других.
Во время войны в среде эмигрантов произошел раскол. Часть приветствовала Гитлера: Мережковский писал ему письмо, устраивались молебны. Зайцев, оставаясь противником сталинского режима, сочувствовал России, жил мыслями о ней, помогал пострадавшим русским военнопленным и эмигрантам, спасал евреев.
В ночь с 15 на 16 июля 1942 г. гитлеровцы в Париже провели массовые аресты — было схвачено 12884 еврея. Их загнали на зимний велодром на бульваре де Гренель, где проводили отбор и отправку в Аушвиц (Освенцим). В километре от лагеря находилась монастырская обитель Лурмель. Там Мать Мария укрывала евреев, а священник Димитрий Клепинин помогал им выдачей свидетельств о крещении, с которыми они могли попасть в свободную зону.
Когда 4 марта 1942 г. в берлинской канцелярии Эйхмана было принято решение о том, чтобы евреи старше шести лет во всех оккупированных странах, включая Францию, носили желтую звезду Давида (ранее немецкие и польские евреи уже были обязаны это делать), Мать Мария написала стихотворение. Оно быстро распространилось тогда в рукописном виде.

Два треугольника, звезда,
Щит праотца, царя Давида, —
Избрание, а не обида,
Великий путь, а не беда.
Знак Сущего, знак Еговы,
Слиянность Бога и Творенья,
Таинственное откровенье,
Которое узрели вы.
Еще один исполнен срок.
Опять гремит труба Исхода.
Судьбу избранного народа
Вещает снова нам пророк.
Израиль, ты опять гоним,
Но что людская воля злая,
Когда тебя в грозе Синая
Вновь воплощает Элогим?
И пусть же ты, на ком печать,
Печать звезды шестиугольной,
Научишься душою вольной
На знак неволи отвечать.

Написанное от руки, стихотворение содержало вариант двух последних строк:

Научишься на знак невольный
Душою вольной отвечать.

Это стихотворение было опубликовано только после войны, в 1949 году в поэтическом сборнике Матери Марии (Елизаветы Юрьевны Кузьминой-Караваевой). Я прочитала стихотворение в Париже в 1974 году. Мне дала его Анна Элькинд, активная участница еврейского общества.
С ней меня познакомила дочь Зайцева Наталия Борисовна Соллогуб, которую Анна Элькинд просто боготворила, как и всю семью Зайцевых. В книге «Я вспоминаю...» Наталия Борисовна рассказывала:
«Один наш друг, Л.А.Элькинд (кинематографист, муж Анны Элькинд.— Е.Д.), смог бежать в свободную зону, а его жена осталась. Как-то она спросила, сможет ли жить у нас, если будет облава? И я сказала: «Конечно». 14 июля 1942 года она прибежала в одном летнем платье — мы оставили ее ночевать. В ту ночь фашисты собрали массу евреев — их привезли в грузовиках на велодром, где был сборный пункт. Это было ужасно видеть: все с детьми, с какими-то кулями, узлами. Плачут...
Анна Владимировна Элькинд жила у нас. Однажды мне нужно было пойти к ней в квартиру, откуда она убежала в одном платье, и взять ее вещи — было страшно. В квартире оставалась ее старушка-мать. Немцы ее не забрали, так как ей было много лет. Я все взяла, вернулась, а через несколько дней нам с Анной Владимировной надо было выйти к фотографу, чтобы сделать ей фальшивые документы для побега... Анну Владимировну мы постоянно прятали, даже запирали дома, чтобы кто-нибудь случайно не увидел ее и не донес. Через три недели с поддельным паспортом, который помогли сделать участники Сопротивления в мэрии, она убежала в свободную зону к мужу. А ее старушку-мать мы взяли к себе в декабре, так как разнесся слух, что будут арестовывать евреев, и стариков тоже. Так и случилось.
Примерно через месяц я помогла ей сделать паспорт на другую фамилию, и Генриетта Генриховна перебралась к дочери. Таким образом они спаслись. А очень много наших друзей погибло…
Борис Константинович при наших встречах с ним в Париже, где в 1966, 1968, 1970 годах мы с А.И.Дейчем работали в архивах, с большой горечью говорил о погибших в нацистских лагерях близких ему людях — Илье Исидоровиче Фондаминском (Бунакове), о Матери Марии, о ее сыне Юрии Скобцове, о священнике Димитрии Клепинине, о поэте Юрии Мандельштаме, о жене Ходасевича — Ольге Марголиной…»
Публикуемый ниже очерк об известном прозаике и драматурге С.С.Юшкевиче, пьесы которого широко шли в наших театрах. Вскоре после кончины его (12 февраля 1927 г.) Б.К. Зайцев написал и напечатал в журнале «Современные записки» (№ 31, 1927 г.).

Борис Зайцев
С.С.ЮШКЕВИЧ (1869—1927)

Я много лет знал покойного Семена Соломоновича, но впервые его «почувствовал» как следует, и быть может, понял, лет десять назад, в Москве, — мы встречались довольно часто в пестром и шумном предреволюционном кафе Бома. Большой лоб Юшкевича, большие руки, уши, нервный и горячий говор, удивленные, светлые и добрые глаза с очень детским оттенком живо помнятся среди мягких диванов Бома, в накуренной комнате, где встречались прапорщики, писатели, актеры, вечно были разные дамы. Юшкевич всегда горячился и всегда спорил, со страстью утверждал свое, он очень любил разговоры о литературе, кипел беззаветно и самым искренним образом воспламенялся… Именно тогда я увидел в нем «нашего», очень, навсегда отравленного литературой — а значит, сотоварища, И добрую его природу тогда же почувствовал.
Эти впечатления потом только подтвердились. В эмиграции еще чаще приходилось с ним встречаться. Он так же любил шумно и горячо говорить о литературе, хохотать, сидя в дружеской компании за бутылкой вина, и еще ясней раскрылась (для меня) одна его прекраснейшая, трогательная черта: беспредельная, воистину «неограниченная» любовь к семье — жене, детям. Даже казалось, что его жизнь вообще ориентирована по этим близким, что и слава, и возможность заработка интересны не столько для писателя Юшкевича, сколько для Юшкевича — отца.
Но одной стороны раньше я в нем не знал, или, может быть, на чужбине она сильней выступила: это общая горечь отношения к жизни, пессимизм, безнадежность. Сыграло ли тут роль изгнанничество? Надвигавшаяся болезнь, упорно направлявшая его мысль к рассуждениям о смерти? Или дало себя знать безысходно-материалистическое его мировоззрение?
Как бы то ни было, за шумностью, нервностью, иногда за смехом Юшкевича в Париже или в Жуан ле Пэм (где так дружественно и бесконечно приветливо принимал он нас с Буниным этим летом!) — всюду ясно чувствовался какой-то «хриплый рог». Смерть ли это давала ему сигналы?
Он очень тосковал по России, и тяжелей других переносил изгнание. Тут приближаемся мы к его писательскому облику».
Юшкевич нередко говорил (мне и Бунину):
— Вам хорошо, вы рождены Москвой, а я Одессой.
Этим хотел сказать, что его родина, которую он так любил и с которой так тесно был связан, юг России, иерархически как бы подчинена, второстепенная рядом с Великороссией.— За вами целая великая литература, — кричал он иногда, — Россия! Какой инструмент языка!
Тут он был и прав, и не прав: прав в иерархическом предпочтении Москвы Одессе, но не прав в мрачных выводах о себе: сам-то он очень ярко и сильно выражал южнорусский народ, русско-еврейский — и в этом была главная его сила как художника, Так, Мистраль (с которым у Юшкевича ничего нет общего в натуре) выражал свой, южнофранцузский, провансальский народ с таким гением, которому бы позавидовал всякий северный француз.
Да, Юшкевич был писатель «региональный». Лучшее в его писании связано именно с русским югом, с Одессой, с ее живым, нервным, говорливым и бурливым народом, Юшкевич, будучи евреем, нередко будто бы евреев задевал в своем писании, давал так называемые «отрицательные типы» («Леон Дрей») и даже, кажется, в еврейских кругах это ему ставили в некий минус. Если стоять на этой точке зрения, то следовало бы нашего Гоголя совсем заклевать — уж, кажется, ни одного порядочного русского на сцене не показал. Конечно, у Юшкевича была сатира (и, кстати, он как раз Гоголя очень ценил, и сам весьма тяготел к гротеску) — но подо всем этим, конечно, пламенная, кровная, органическая любовь к своему народу. Юшкевич был органический писатель, в этом его главная сила, он достигает наибольшего тогда, когда живописует художнически любимых им людей Одессы, когда дает неподражаемый их язык, трепет и нервность, и неправильность этого языка, и их облики, сплошь живые.
Вот потому, что он был такой кровный и настоящий, ему пришлось столь трудно за границей, в том Париже, который он знал с молодости — но где нет Одессы. В одном небольшом его очерке, уже здесь, в эмиграции, трогательно и ярко изображена тоска двух одесситов по Одессе. Все тут хорошо, а там лучше, и акации, и море, и Франкони… Если угодно, это древний плач на реках вавилонских. Возможно, что в каждой еврейской душе есть тоска по Земле Обетованной и горечь безродинности. Для Юшкевича жизнь так сложилась, что на склоне лет солнечная и веселая. разноязычно-пестрая и яркая Одесса была отнята у него, и его плач стал еще пронзительней.
Совсем, совсем недавно мы сидели с ним на берегу Средиземного моря, под пиниями, на солнечном берегу Каннского залива, и он искренно всем этим восторгался, но сердце неизменно направлялось в Россию, и никакими Каннами утешить его было нельзя.
А тому назад месяц со вздохом кинули мы по пригоршне латинской земли в могилу на прах нашего дорогого сотоварища, талантливого честнейшего писателя, открытейшей души человека.

Публикация Е.К.Дейч