Языков Николай Михайлович
В. И. Сахаров. Николай Языков и его поэзия

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:



                               В. И. Сахаров

                        Николай Языков и его поэзия

----------------------------------------------------------------------------
     Языков Н. М. Стихотворения. М., "Советская Россия", 1978.
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

                      Я чувствую: завиден жребий мой,
                      Есть и во мне благословенье бога,
                      И праведна житейская дорога.
                      Беспечно выбранная мной, -

писал  о  себе  Языков, и эта спокойная уверенность в правильности выбранной
жизненной  и  творческой дороги не только характеризует личность поэта, но и
отличает  его  среди  русских лириков той поры. Языков творил в эпоху, точно
названную   Гоголем   "поэтической   Элладой",  во  время  величественного и
неповторимого   расцвета   русской  поэзии.  Рядом  с  Жуковским,  Пушкиным,
Тютчевым, Баратынским молодому стихотворцу мудрено было остаться спокойным и
уверенным  в  себе,  в  своем  поэтическом  даре. Еще труднее было сохранить
самобытность     и    не    утратить    при    этом    завоеваний    великих
поэтов-современников.  Тем  замечательнее  вера  Языкова  в  необходимость и
самоценность своего творчества.
     Самобытность языковской лирики сразу была отмечена  современниками.  "С
появлением первых стихов его всем послышалась новая лира", -  писал  Гоголь.
Но не просто очередное дарование приветствовалось тогда в  молодом  Языкове.
Лучшие поэты и критики эпохи  увидели  в  его  стихотворениях  одну  главную
черту, давшую Языкову право на собственный  путь  и  голос  в  отечественной
литературе.

                        Какой избыток чувств и сил,
                        Какое буйство молодое!

     Так обращался к поэту Пушкин. И позднее,  прочитав  первый  поэтический
сборник Языкова, повторил в  беседе  с  Гоголем:  "Человек  с  обыкновенными
силами ничего не сделает подобного; тут потребно буйство сил".
     "Буйства молодого певец роскошный и  лихой"  (Баратынский),  "Разгул  и
буйство сил...  свет  молодого  восторга...  юношеская  свежесть"  (Гоголь),
"самое  сильное  противоядие  пошлому  морализму  и  приторной   поэтической
слезливости" (В. Г. Белинский), "сильный голос" (Константин Аксаков), стихи,
"полные жизни и силы, пламенные, громозвучные" (М. П. Погодин)- вот  далекий
от полноты свод отзывов современников' о Николае  Языкове,  в  которых  чаще
всего повторяется одно слово - сила. Именно  мощь  и  свежесть  поэтического
дарования Языкова влекли тогда  и  ныне  привлекают  к  его  энергическим  и
гармоничным  стихам.  Уже  современники  понимали  неувядаемую  силу  лучших
языковских творений. И  точно,  проницательно  сказал  о  Языкове  друг  его
Баратынский:  "...мы  еще  почувствуем  все  достоинство   его   бессмертной
свежести".
     Все сказанное верно и для  молодых  творений  Языкова-студента,  и  для
поздней  его  лирики,  созданной  смертельно  больным,  но   не   сломленным
человеком. Всюду  в  этой  поэзии  разлиты  свет,  удалая  сила,  порывистая
непосредственность и то,  что  Пушкин  назвал  "упоением  в  бою".  Конечно,
менялся сам поэт, крепла и зрела его поэзия, и все же на первом месте  здесь
всегда была мысль о центральной дороге.  Мыслью  этой  внешне  разрозненные,
разнородные стихотворения Языкова скреплены в единое  художественное  целое.
"...Все стихи его, - писал критик Иван Киреевский, - вместе взятые,  кажутся
искрами  одного  огня,  блестящими  отрывками  одной  поэмы,  недосказанной,
разорванной, но которой целость и стройность понятны из частей".
     Целостная, единая в своем  творческом  пафосе  поэзия  Николая  Языкова
обретает силу в органичном слиянии с жизнью своего творца. Это очень  личная
поэзия, в ней человек высказался вполне. И если страждущая, замкнутая поэзия
Баратынского трагична в своей объективности  и  вся  обращена  внутрь  себя,
истекая шедеврами как каплями крови, то  творчество  Языкова  разомкнуто,  в
высшей степени общительно и  отзывчиво,  полно  непрерывного  движения,  все
время  торопится  за  быстро  меняющейся  жизнью.   В   стихотворениях   его
запечатлена шаг за шагом собственная биография поэта,  -  в  них  непрерывно
мелькают  конкретные   лица,   факты,   события,   требующие   разветвленных
комментариев. "Жизнь Языкова не богата внешними событиями, а между тем редко
можно найти другого поэта, у которого сякое  стихотворение  было  бы  плодом
прожитой минуты, как у Языкова в котором человек и поэт так  тесно  были  бы
связаны", - свидетельствовал один из современников. И для того  чтобы  лучше
понять поэзию Николая Языкова, нужно все время обращаться  к  жизни,  в  ней
выразившейся.

                                   * * *

     Николай  Михайлович  Языков  (1803-1846)  принадлежал  к  старинному  и
богатому роду симбирских  дворян.  Наследство,  полученное  Николаем  и  его
старшими братьями Петром и  Александром,  позволило  поэту  жить  и  творить
спокойно и независимо, так что в конце жизни он говорил:  "Я...  никогда  не
принадлежал и не принадлежу к несметному числу пружин, движущих ту огромную,
тяжелую и скрыпучую махину, которую  мы  называем  русским  правительством".
Братья учились в Горном кадетском корпусе, откуда Николай перешел в Институт
корпуса  инженеров  путей  сообщения,  но  занятия  не  посещал,   убоявшись
математики и шагистики, и  был  исключен.  Так  в  1821  году  юноша  Языков
очутился перед неизвестностью, требовавшей выбора и решений.
     Но в сущности выбор его уже был  сделан.  Под  кадетским  кивером  жили
неясные мечтания, призвавшие Языкова к сочинению  стихов.  С  1819  года  он
начал печататься, свел знакомство с петербургскими поэтами  и  журналистами.
Языкова заметили. Многому научила  его  и  сама  литературная  эпоха  1820-х
годов, давшая молодому Языкову новое понимание природы и целей  поэтического
искусства.
     То было время расцвета русского  романтизма,  освободившего  творческую
мысль и поэтический язык от тяжеловесных оков  и  правил  классицизма.  Этой
свободой и легкостью поэзия романтиков была обязана трем ее  родоначальникам
и учителям - Карамзину,
     Батюшкову и Жуковскому. Батюшков воспитал  в  поэтах  тех  лет  чувство
гармонии и пластики, постоянное стремление  к  усовершенствованию  механизма
русского стиха, а Жуковский внес в поэзию романтический  порыв  к  высокому,
неземному идеалу, к далекому от  трагической  действительности  миру  вечной
красоты, нежной мечты и тихого счастья. Карамзин же  раскрепостил  авторское
сознание, сделав личность поэта самоценной, более  того,  центральной  темой
лирики. И это было своего рода революцией в поэзии, ибо  центр  интересов  и
стремлений поэта переместился в  глубь  внутреннего  мира  человека.  Поэзия
стала служить выявлению личности.
     Открытия эти были для молодого Языкова подлинным откровением. Батюшков,
Карамзин и Жуковский становятся для него литературными кумирами и учителями,
"питомцами вдохновенья". Рядом с их именами появляются вскоре имена  Байрона
и молодого Пушкина.
     Но не только у этих поэтов учился Языков. К гармонии и точности  стиха,
к пластике и мелодичности поэтов школы Жуковского он хотел  прибавить  мощь,
громозвучность и торжественность "глагола  времен",  мерность  и  выпуклость
классического стиха. Языков искал силу и обрел ее  в  "высоком  косноязычии"
великих русских поэтов XVII столетия, в поэзии "гения-исполина" Ломоносова и
в особенности у Гаврилы Романовича Державина, о котором писал:

                            Твой голос величавый
                            Гремит из рода в род
                            И вечно не замрет
                            В устах полночной славы.

     В "безумном и мудром" (Радищев) восемнадцатом столетии Языков, вместе с
силою стиха, нашел и любовь к возвышенным  темам  и  предметам.  С  тех  пор
дарование  его,  по  меткому  слову  самого  поэта,  "чувствует   в   крылах
торжественные силы".
     Конечно, произошло это не сразу, и уж никак  нельзя  видеть  в  молодом
Языкове уединенного и целеустремленного творца, работающего  для  достижения
четко определенного идеала. В те годы это был веселый и в то же время  очень
застенчивый белокурый крепыш, увлеченный не  только  поэзией,  но  и  делами
прозаическими- поступлением в университет. В  Петербурге  университет  в  ту
пору  был  разгромлен  известным  реакционером  Руничем,  и  взоры   Языкова
обратились  к  древнему  прибалтийскому  городу  Дерпту  (ныне  Тарту),  где
процветал  немецкий  университет,  обладавший  вольностями   и   славившийся
знаменитыми именами ученых. Молодой поэт отправился в эти "ливонские Афины",
и семь лет, там проведенных, составили эпоху в жизни и поэзии Языкова.
     Быт и внешность немецких студентов лучше  всего  описаны  в  гениальной
сказке Гофмана "Крошка Цахес". Увлекающийся Языков был потрясен этим  вечным
праздником вольной  студенческой  республики,  длинными  волосами,  пестрыми
куртками, бархатными фуражками корпорантов, дуэлями на рапирах и эспадронах,
пьянством и курением крепчайшего табаку, драками  с  полицией  и  солдатами.
Вокруг поэта быстро  составился  русский  кружок,  чему  способствовали  его
беззаботный нрав и редкое в студенческой среде богатство. Вскоре Языков стал
заметной  личностью  в  Дерпте,  непременным  участником  всех  студенческих
празднеств. "В одной рубашке, со стаканом в руке, с разгоревшимися щеками  и
с блестящими глазами, он  был  поэтически-прекрасен",  -  вспоминал  товарищ
поэта по университету.
     Таким и вошел Языков в тогдашнюю русскую поэзию.  С  его  именем  стали
связывать студенческую поэзию наслаждения и разгула,  и  в  этом  была  своя
правда, ибо "раздолье  Вакха  и  свободы"  привлекало  поэтически  беспечную
натуру Языкова. Сам он говорил о той поре:

                          Молва стихи мои хвалила,
                          Я непритворно верил ей,
                          И поэтическая сила
                          Огнем могущественным била
                          Из глубины души моей!

     Между тем именно сила и органичность дарования способствовали  расцвету
многоликой поэзии Языкова. Он был не только лихим  гулякой,  но  и  прилежно
посещавшим лекции студентом.  В  Дерпте  у  поэта  составилась  и  постоянно
пополнялась  большая  библиотека  русских  и  иноязычных  книг.  Но   важнее
университетских занятий была внутренняя работа, совершавшаяся в Языкове.
     Работа эта заметна  уже  в  самом  выборе  предметов  для  поэтического
творчества. Языков "в стране чужой не пел чужого", отыскивая для своей  музы
темы  в  отечественной  истории.  Карамзин   своей   "Историей   государства
Российского"  научил  Языкова  ценить  и   петь   "гений   русской   старины
торжественный и величавый".
     "...Где же искать вдохновения, как не в тех веках, когда люди сражались
за свободу и  отличались  собственным  характером?"  -  вопрошал  Языков,  и
поэтический мир русской истории возвышал его поэзию,  придавая  ей  желанную
громозвучность и ровную силу и в то же время позволяя вопрошать о  настоящем
"скрижали древности седой".
     В своем интересе к древней вольности Новгорода и Пскова поэт был близок
к декабристам, осваивавшим те  же  темы.  И  в  то  же  время  Языков  тогда
неожиданно  приблизился  к  пушкинским  темам.  Он  хотел  из   рассказанной
Карамзиным  истории  Бориса  Годунова  сделать  трагедию  (впрочем,  в  духе
Шиллера, а не Шекспира), а в  незавершенной  языковской  поэме  "Ала"  видна
многообещающая попытка написать  до  Пушкина  свою  "Полтаву"  на  ливонском
материале. В "Але" есть уже "железной волею Петра преображенная Россия" (эти
строки  Языкова  Пушкин  взял  эпиграфом  к  одной  из  глав  "Арапа   Петра
Великого"), а знаменитое пушкинское противопоставление  Петра  и  Карла  XII
предвосхищено в звучных и острых строках:

                       Наш Петр, гигант между царей,
                       Один великий, несравненный,
                       И Карл, венчанный дуралей -
                       Неугомонный, неизменный,
                       С бродяжной славою своей.

     Рядом с исторической поэзией рождалась вольнолюбивая языковская лирика,
учившаяся у старины, у истории пониманию жизни  общества.  История  говорила
поэту: "рука свободного сильнее руки, измученный  ярмом".  Отсюда  -  прямой
путь к тираноборческому стихотворению "Н. Д. Киселеву" (1823). Вольнолюбивые
стихотворения Языкова тех лет явственно перекликаются с поэзией декабристов,
но это именно перекличка, а не полное совпадение во взглядах. Идеи вольности
и  борьбы  носились  тогда  в  воздухе,  и  молодой  поэт   воспринимал   их
непосредственно, эмоционально. Ему, как и  многим  "неявным  либералам"  тех
лет,  свойственна  была  "страсть  правительство  бранить  за  всероссийские
недуги", но идеи эти не были им выношены, продуманы. И поэтому так  легко  и
быстро Языков в них разочаровался:

                          Предвижу царство пустоты
                          И прозаические годы...
                          . . . . . . . . . . . .
                          Жестоки наши времена,
                          На троне глупость боевая!
                          Прощай, поэзия святая,
                          И здравствуй, рабства тишина!

     Так отразились  в  поэзии  Языкова  уныние  и  неверие,  порожденные  в
обществе крушением декабристского восстания и наступившей  реакцией.  Пришла
новая эпоха, в которой нити и корни,  обрубленные  острым  топором  истории,
отмерли или же сокрылись на время в безвестности,  но  зато  другие  идеи  и
ценности выступили  на  первый  план  и  получили  возможность  высказаться.
Началась переоценка ценностей, и здесь каждый пожинал  свои  плоды.  Пушкин,
например, впоследствии оглянулся на свою бурную молодость и сказал:

                  Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
                       В безумстве гибельной свободы,
                  В неволе, бедности, в гоненьи и в степях
                       Мои утраченные годы.

То же говорил и Языков:

                         Пестро, неправильно я жил!
                         . . . . . . . . . . . . .
                         Святых восторгов просит лира -
                         Она чужда тех буйных лет,
                         И вновь из прелести сует
                         Не сотворит себе кумира!

     Искания Языкова, которые в начале  20-х  годов  казались  разрозненными
пробами  молодого  беззаботного  пера,  становились  целостной,   самобытной
поэзией. Когда в 1822 году Дельвиг приветствовал первые  опыты  юного  поэта
благословляющим  сонетом,  Пушкин  писал  ему:  "Разделяю  твои  надежды  на
Языкова". Через  четыре  года  в  пушкинском  письме  Вяземскому  о  Языкове
говорилось: "Ты изумишься,  как  он  развернулся,  и  что  из  него  будет".
Перемены и в самом деле были стремительны и благотворны.
     Главной  бедой  дерптской   жизни   Языкова   была   ее   относительная
замкнутость,  отдаленность  от  обеих   литературных   столиц.   Недоставало
творческого общения, круга даровитых друзей-поэтов. И все же тогда произошли
две важные для судьбы поэта встречи.
     В 1823 году Языков встретился в Дерпте  с  Жуковским,  своим  учителем,
"парнасским старшиной". Примечателен главный урок этой  встречи:  "Жуковский
советовал мне никогда не описывать того, чего не чувствую или не чувствовал:
он почитает это главным недостатком новейших наших поэтов". Создатель  нашей
элегической поэзии говорит  здесь  о  подлинности  лиризма  воспоминания,  о
воплощении в элегиях непосредственных  сердечных  движений,  сложной  музыки
чувств самого поэта. И Языков внял этому уроку Жуковского, запечатлев  жизнь
своего сердца в собрании элегий: "И нежным  именем  элегий  я  прозу  сердца
называл".  Пушкин  отметил  в   этих   стихотворениях   именно   подлинность
поэтического чувства и писал в четвертой главе "Евгения Онегина":

                        Так ты, Языков вдохновенный,
                        В порывах сердца своего,
                        Поешь, бог ведает, кого,
                        И свод элегий драгоценный
                        Представит некогда тебе
                        Всю повесть о твоей судьбе.

     Конечно, Языков не был простым подражателем Жуковского. В  его  элегиях
уныния мало, зато много "избытка мужественных сил" ("Элегия", 1824), веселья
и непосредственности молодых мыслей и  чувств,  вообще  свойственных  поэзии
Языкова.
     Встреча с Пушкиным составила эпоху в духовной биографии Языкова. Пушкин
любил Языкова как поэта, ценил его слог - "твердый, точный и полный смысла".
Современники запомнили пушкинские слова: "Я надеюсь на Николая  Языкова  как
на скалу". Сам Языков был признателен Пушкину, обещавшему  отстаивать  честь
его музы. И Пушкин сказал в  "Литературной  газете"  о  Языкове:  "С  самого
появления  своего  сей  поэт  удивляет  нас  огнем  и  силою  языка.   Никто
самовластнее его не владеет стихом и периодом". Оценка эта была краткой,  но
настолько точной, что последующей критике оставалось лишь развить ее, что  и
сделали Иван Киреевский и Гоголь.
     Пушкинские отзывы о поэте первостепенны в своей прозорливости.  Но  для
самого Языкова важнее _присутствие Пушкина_ в тогдашней русской  литературе.
Конечно, поэт не  сознавал  всей  многосмысленности  пушкинского  гения,  но
титаническая  духовная  работа  автора   "Бориса   Годунова"   волей-неволей
подчиняла себе движения поэтического дарования Языкова и помогала ему  выйти
на собственную дорогу.

                        Так гений радостно трепещет,
                        Свое величье познает,
                        Когда пред ним гремит и блещет
                        Иного гения полет;
                        Его воскреснувшая сила
                        Мгновенно зреет для чудес, -

в  этих вдохновенных строках Языкова видно поэтическое проницание, понимание
тайны  духовного общения и родства. И среди свершенных им творческих "чудес"
-  гармоничные  и  сильные  послания  к Пушкину, А. Н. Вульфу и П. Осиповой,
замечательное    в    своей    классической    завершенности   "Тригорское",
проникновенные  и трогательные стихотворения о няне Пушкина Арине Родионовне
- словом, все то, что связано в языковском наследии с именем великого поэта.
     Духовное общение Языкова  и  Пушкина  происходило  не  только  в  сфере
поэтического проницания, творческого постижения. "Поэзия...  не  подчиняется
требованию интереса или пользы, а  действует  независимо  и  лишается  своей
божественности, когда имеет  цель",  -  писал  Языков  в  1827  году.  Легко
заметить, что это и любимая мысль Дельвига и  Пушкина.  Вспомним  пушкинское
определение: "Поэзия... по своему высшему,  свободному  свойству  не  должна
иметь никакой цели, кроме самой себя". Так Языков сближался с Пушкиным  и  в
литературной  теории  Конечно,  и  Пушкин  и  Языков  говорят  здесь  не   о
бесцельности  искусства,  поэзии,  а  об  их   служении   высокому   идеалу,
несовместном с сиюминутной пользой и узким практицизмом.
     Впрочем, поэт не любил сухой теоретической  мысли:  "В  нашем  любезном
отечестве  человек  мыслящий  и  пишущий  должен  проявлять  себя  не  голым
усмотрением, а в образах,  как  можно  более  очевидных,  ощутительных,  так
сказать, телесных, чувственных, ярких и разноцветных". Творения зрелой  музы
Языкова являют собой именно _образы_, пластичные, завершенные,  полноценные,
живущие собственной жизнью и как бы светящиеся изнутри. Постепенно он пришел
к  полновластному  владению  периодом,  в   совершенстве   постигнув   науку
стихосложения. В лучших языковских стихотворениях мысль и  поэтический  язык
тяготеют к завершенности, закруглению, подвергаясь тщательной, но незаметной
обработке.
     Дивясь этому мастерству, Гоголь писал  о  Языкове:  "Откуда  ни  начнет
период, с головы ли, с хвоста, он выведет его картинно, заключит  и  замкнет
так, что остановишься пораженный". Такие закругленные поэтические периоды не
разрушают целостность стихотворений Языкова, напротив, именно в них - секрет
внутренней силы и органичной сомкнутости  этой  поэзии.  В  одном  дружеском
послании поэт Мимоходом вспоминает о раздольном житье дерптских студентов, и
сразу рождается живой и сильный образ:

                         Те дни летели, как стрела,
                         Могучим кинутая луком;
                         Они звучали ярким звуком
                         Разгульных песен и стекла;
                         Как искры брызжущие с стали
                         На поединке роковом,
                         Как очи, светлые вином,
                         Они пленительно блистали.

     Здесь каждое сравнение безошибочно попадает в цель, придавая периоду, а
через него и всему стихотворению силу, размах и высокое парение  поэтической
мысли. Сцепление таких периодов рождает сильное и ритмичное движение  стиха.
Благодаря этому  поэзия  Языкова  получает  удивительную  способность  легко
перелетать от предмета к предмету, от чувства  к  чувству.  Эту  главную  ее
черту Иван Киреевский определил как "стремление к душевному простору".
     Гармонизация языковской поэзии была  следствием  гармонизации  жизни  и
мысли самого поэта. Задор студенческого разгула  и  неясные  порывы  чувства
сменялись постепенно  спокойным  размышлением.  "Муза  его  отрезвилась",  -
говорили о поэте. Сам Языков писал:

                         Мысль неразгульного поэта
                         Является божественно-стройна,
                         В живые образы одета,
                         Святым огнем озарена.

     В последние годы дерптской  жизни  поэта  началось  это  примечательное
прощание с эмоциональной эпохой "поэтического пьянства".  Уже  в  1825  году
Языков, прежде восхищавшийся Байроном, восстает против засилья байронизма  в
русской романтической поэзии. Он ищет  "высокое  и  разительное"  в  могучих
образах библейской поэзии, стремясь  к  глубине  и  отчетливости  творческой
мысли. В среде молодых  писателей  Москвы  возникает  интерес  к  философии,
породивший философскую лирику любомудров {См. кн.  Е.  А.  Маймина  "Русская
философская поэзия" (1976) и мой раздел "Философский романтизм любомудров  и
"поэзия мысли" в кн. "История романтизма в русской литературе".}, и Языков в
далеком Дерпте ощущает плодотворность этого  порыва  к  поэзии  мысли:  "Мне
необходимо нужно иметь понятие о философии  для  моих  будущих  литературных
подвигов: она, конечно, может поставить их куда следует, возвысить".
     По-прежнему возвышает поэтическую мысль  Языкова  русская  история,  но
теперь она понята глубже и точнее. В отечественной  старине  поэт  постигает
ныне ее внутренний смысл, видит духовный облик народа:

                         Жестоки наши мятежи,
                         Кровавы, долги наши брани;
                         Но в них является везде
                         Народ и смелый и могучий,
                         Неукротимый во вражде,
                         В любви и твердый и кипучий.

     Взгляд поэта  на  историю  государства  Российского  становится  близок
пушкинскому историзму, хотя и не совпадает с ним,  и  потому  его  "Олег"  и
"Кудесник" следуют за "Песнью о вещем Олеге".  Недаром  Гоголь  впоследствии
объединил  эти  стихотворения  Языкова  и  Пушкина,  отнеся   их   к   жанру
исторических дум. Вслед за Пушкиным Языков воспевает Олегов  щит,  прибитый,
по летописному преданию, к вратам Царьграда, а не мифический "герб  России",
принимая  пушкинскую  поправку  к  стихотворению  Рылеева  "Олег  Вещий"  {В
примечании к "Песни о вещем Олеге" Пушкин так объяснил  стих  "Твой  щит  на
вратах Цареграда": "Но не  с  гербом  России,  как  некто  <Рылеев>  сказал,
во-первых потому, что во  время  Олега  Россия  не  имела  еще  герба".}.  А
"Кудесник" вырастает,  подобно  "Песни  о  вещем  Олеге",  из  древнерусской
летописи, принимая ее простодушную веру в неизбежность разоблачения  и  злой
погибели лукавого лжеца.
     Когда раздольная поэзия студенческой поры,  благочестивая  "Молитва"  и
высокая мудрость "Гения" соединилась с другими стихотворениями в  языковском
сборнике 1833 года, красноречивая пестрота их, запечатлевшая  движение  духа
поэта, всем бросилась в глаза.  Иван  Киреевский  отозвался  об  этой  книге
стихов: "Я читаю ее всякое утро, и это  чтение  настраивает  меня  на  целый
день, как другого молитва или рюмка водки. И не мудрено: в стихах твоих и то
и другое: какой-то святой кабак, и церковь с трапезой,  во  имя  Аполлона  и
Вакха". Языковская поэзия  тех  лет,  собранная  воедино,  кажется  читателю
соединением несоединимого. Однако сам поэт во второй половине 20-х годов тем
и занимается, что  разъединяет  несовместные  явления  и  интонации,  причем
делает это и в поэзии и в жизни.
     В  1829  году  Языков  подводит  итог  поэзии  дерптского  студентства,
указывая на ее исчерпанность:

                        Уже нам вреден чуждый град,
                        И задушает вдохновенье...
                        . . . . . . . . . . . . . .
                        Бегу надолго в край родной,
                        Спасаю божьи дарованья.

     Поэт  навсегда  оставляет  Дерпт,  город,  который  он,  по   выражению
Вяземского,  завоевал  рифмоносною  рукою.  В  стенах  этого  города  Языков
вспомнил о Москве,  которая  "поэзии  мила",  и  послал  поэтический  привет
древней столице. Москву он воспел, став  ее  жителем,  и  другим  указал  на
поэтическое достоинство этой темы:

                        Поэты наши! Для стихов
                        В Москве ищите русских слов,
                        Своенародных вдохновений!

     Вглядываясь в Москву, Языков увидел всю Россию и обратился

                          Отныне вся моя судьбина
                          Тебе! Люби же и ласкай
                          И береги меня, как сына,
                          А как раба не угнетай!

     В Москве поэзия Языкова обретает новую, более ровную и спокойную  силу.
Здесь поэт попал в "благословенный круг" друзей, поселившись в гостеприимном
доме Елагиных-Киреевских у Красных ворот,  в  этой  "республике,  привольной
науке, сердцу и уму". В литературном салоне хозяйки  дома  Авдотьи  Петровны
Елагиной Языков  нашел  столь  нужное  ему  духовное  общение  и  понимание,
сочетавшееся  с  теплом  простых   и   искренных   чувств.   "Крылья   поэта
встрепенулись, и этим годам московской жизни принадлежат едва ли  не  лучшие
его стихи", - вспоминал современник. Здесь у  Языкова  часто  бывал  Пушкин,
сюда являлись  Чаадаев,  В.  Ф.  Одоевский,  Баратынский,  молодая  поэтесса
Каролина Яниш (впоследствии Павлова) и другие  московские  литераторы.  Поэт
сблизился с кругом "Московского вестника", став вместе  с  А.  С.  Хомяковым
главной опорой редактора журнала М. П. Погодина.
     Перемены в жизненной и литературной судьбе Николая  Языкова  совпали  с
общим подъемом отечественной словесности. Поэт с интересом наблюдал за  этим
движением и в 1832 году писал: "Мне кажется,  что  наши  журналы  понапрасну
жалуются на современную нашу лит<ературу>, в нынешнее  время  более,  нежели
когда-нибудь, является истинных, талантов на ее поприще. Мне  приходит  даже
мысль, что в наше время суждено  процвесть  русскому  Парнасу,  так  же  как
испанский процветал  при  Филиппе  II!"  Своей  поэзией  30-х  годов  Языков
деятельно участвует в этом новом процветании русского Парнаса.
     Сам поэт не раз говорил о новых сильных звуках своей лиры,  называя  их
"поздней зарей". Как бы подводя черту под своими творениями  дерптских  лет,
вошедшими в сборник 1833 года, он говорил: "На них есть особенный отпечаток,
и характер в них дышит такой, которого не должно  быть  в  последующих".  По
собственному признанию Языкова, элегии и послания в его  поэзии  отходят  на
второй план, и она становится объективнее. Но по-прежнему в этой поэзии живы
"могучей мысли свет и жар и огнедышащее слово". Пушкин говорил тогда  Денису
Давыдову, что стихи Языкова 30-х годов "стоят" дыбом", и это похвала  именно
поэтической силе, а не упадку и слабости.
     В  самом  начале  своей  московской  жизни  Языков  создал   знаменитое
стихотворение "Пловец". В нем отчетливо  слышно  глубокое  убеждение  поэта,
спокойная, зрячая вера, звучит любимое слово  Языкова  -  "сила":  "Но  туда
выносят волны только сильного душой". Этот  мужественный  пловец,  ищущий  и
бури, и скрытой за нею блаженной страны,  -  конечно,  символ  жизни  самого
поэта, закрепленный в поэтическом слове.  Вместе  с  тем  это  и  самоценный
художественный образ, причем  он  настолько  общезначим,  абсолютен  и  всем
внятен в своей строгой красоте, что языковское стихотворение давно уже стало
любимой народной песней Иван Киреевский, прочитав  "Пловца",  писал  автору:
"Поздравляю тебя с "Пловцом". Славно, брат! Он не утонет. В нем все, чего не
доставало тебе прежде: глубокое чувство, обнявшись с мыслью". Действительно,
"Пловец" выплыл, навсегда остался  в  литературе  и  народной  памяти,  хотя
многие любители  песни  "Нелюдимо  наше  море"  не  ведают,  что  это  слова
языковского стихотворения
     Ровное и сильное движение языковской поэзии  не  нарушилось  тяжелейшей
болезнью спинного мозга, заставившей поэта уехать в 1833 году  в  симбирское
имение, где он собирал русские  песни  для  фольклориста  Киреевского,  а  в
1837-м покинуть  Россию  и  отправиться  на  немецкие  курорты  (там  Языков
познакомился с Гоголем и вместе с ним отправился в Италию). В 30-е  годы  им
созданы такие классические вещи, как "На смерть няни А. С. Пушкина", "Поэт",
"Конь", "Кубок",  "Поэту",  "Я  помню:  был  весел  и  шумен  мой  день...",
"Молитва". И на чужбине дарование Языкова не потеряло своей силы: именно там
родились перекликающееся с "Кубком" Жуковского стихотворение "Морская тоня",
могучий  образ  "Корабля",  гимн  прекрасному  вину  и  молодому  веселью  -
"Иоганнисберг", приветные послания "К Рейну" и "Песня балтийским водам".
     В далекой чудесной Ницце Языков написал одно  из  самых  русских  своих
произведений - повесть в стихах "Сержант Сурмин". Произведение  это  выросло
из затейливых изустных преданий екатерининской эпохи  и  близко  к  любимому
Пушкиным жанру разговоров" ("Table-talk", "Разговоры  Н.  К.  Загряжской"  и
др.),  славных  застольных   анекдотов   о   простодушном   и   мужественном
осьмнадцатом столетии. Причем в повести Языкова заговорила не фрейлина былых
времен, а скромный бригадир, который "с  Суворовым  ходил  противу  галлов".
"Разговор"  его  о  беспутном  игроке  Сурмине  и  роскошном  екатерининском
фаворите Потемкине, столь остроумно вразумившем неистового  картежника,  как
бы развивает в образах известные слова Пушкина: "Надменный в сношениях своих
с вельможами,  Потемкин  был  снисходителен  к  низшим".  Через  живые  лица
языковской  поэмы  мы  видим  саму  эпоху,  характеры  цельные  и   сильные,
естественное движение чувств и мыслей, увлекающую читателя борьбу неодолимой
страсти и прозорливого  великодушия.  Предание  оживает  здесь  вполне,  оно
завершено, органично и занимательно. И потому языковская повесть о  сержанте
Сурмине  стоит  рядом  с  "разговорами"  Пушкина,  вполне  постигнувшими   и
воссоздавшими екатерининскую эпоху.
     Языков вернулся в Россию в 1843 оду. Он по-прежнему был жестоко  болен,
и Вяземский, встретившийся с Языковым еще за  границею,  поразился  страшной
перемене в облике поэта. Однако тот  же  Вяземский  отозвался  о  языковском
предсмертном творчестве:  "Дарование  его  в  последнее  время  замечательно
созрело,  прояснилось,  уравновесилось  и  возмужало".  В  1845  году   Иван
Киреевский сообщал Жуковскому о  Языкове:  "Он  пишет  много,  и  стих  его,
кажется, стал еще блестящее и крепче". Сам поэт говорил, что он пишет  стихи
"не болезненные". Голос его был звучен как никогда, и на  этот  раз  Языкова
услышали все - даже и те, кто не желал его замечать прежде  или  поговаривал
об упадке таланта.
     Лирический восторг, порыв  поэтической  души  к  высокому  всегда  были
присущи  романтику  Языкову,  но  в  последние  годы  его  жизни  к  силе  и
непосредственности  присоединились  особенная  трезвость  и  незамутненность
творческого мышления. Гоголь отметил это "высшее состояние лиризма,  которое
чуждо движений страстных и есть твердый  взлет  в  свете  разума,  верховное
торжество духовной трезвости". Именно таков торжественный лиризм языковского
стихотворения "Землетрясенье",  вобравшего  в  себя  и  державинскую  мощную
архаику, и гармоничную силу пушкинского "Пророка", и  уроки  "поэзии  мысли"
Баратынского и любомудров.  Это  стихотворение  Жуковский  считал  одним  из
лучших в русской поэзии. По силе и  художественной  завершенности  близок  к
"Землетрясенью" знаменитый "Сампсон" Языкова, этот вечный  символ  страшного
взрыва обманом связанной силы.
     Гоголь точно говорил  о  Языкове:  "Он  всякий  раз  становится  как-то
неизмеримо выше и страстей и самого себя, когда  прикоснется  к  чему-нибудь
высшему". Сказано это, конечно, о  "Землетрясенье"  и  "Сэмпсоне",  а  не  о
послании "К ненашим" и других гневных выпадах поэта против Герцена, Чаадаева
и Грановского. В стихотворении "К  ненашим"  и  других  посланиях  подобного
рода, написанных по поводу лекций  Грановского  об  истории  средних  веков,
звучат  именно  страсти  и  гнев,  откровенная  предубежденность.  Сам  поэт
говорил: "Много может  сделать  русский  человек,  когда  пошло  на  задор".
Поэтому эти его стихотворения - более документы общественной борьбы,  нежели
факт   высокой   литературы.   Языковские    послания,    как    и    резкие
антиславянофильские письма и статьи Белинского, с другой стороны, объективно
способствовали окончательному разъединению двух главных направлений русского
общественного  движения   тех   лет   -   западников   и   славянофилов   на
бескомпромиссно враждующие лагери (см. примечания  к  этим  стихотворениям).
Поэтому эти произведения навсегда останутся в  истории  именно  как  явления
общественной мысли той эпохи. И есть своя несправедливость в  том,  что  эти
пристрастные  стихотворения  как  бы  заслонили  самоценную  позднюю  лирику
Языкова и повлияли на позднейшее восприятие его творчества.
     Перед смертью Языков оглянулся на свою молодость, на  дни  беззаботного
веселья и счастья и создал полное светлой грусти стихотворение "Сияет  яркая
полночная луна". Об этом его стихотворении современник писал  позднее:  "Это
хоть не  голос  умирающего,  а  что-то  прощальное.  Поразительно,  что  его
последнее слово  и  последняя  мысль  были  обращены  к  отшедшим:  к  годам
студенчества и к Воейковой..." Сильная и светлая натура Языкова  чужда  была
загробного ужаса. За несколько дней до смерти он властно спросил окружающих,
верят ли они в воскрешение мертвых. И услышав  молчание,  призвал  повара  и
заказал ему все блюда и вина похоронной тризны и велел пригласить на поминки
всех друзей и знакомых. Таков был последний его поступок, в котором  человек
высказался вполне.
     Как и всякий подлинный поэт, Языков должен был создать свой "памятник",
поэтически запечатлеть свою мысль о том, что же в его  творчестве  останется
вечно живо в памяти людей, что в  нем  долговечнее  меди  и  пирамид.  Такие
нерукотворные "памятники" воздвигли себе, своей поэзии  Державин  и  Пушкин.
Языков же. пойдя по этому пути, совершил нечто иное: он создал  памятник  не
себе и своей поэзии,  и  даже  не  поэту  и  поэзии  вообще.  В  "Стихах  на
объявление памятника историографу Н.  М.  Карамзину"  поэт  воспел  великого
историка, открывшего России ее самое, и его "книгу книг" -  двенадцатитомную
"Историю государства Российского". Это творение Языкова, названное Белинским
одой, не просто создание личной воли поэта. Русская поэзия всегда помнила  о
заслуге Карамзина перед собою и перед Россией Пушкин в 1826  году  писал  об
истории Карамзина: "Его творение есть вечный  памятник  и  алтарь  спасения,
воздвигнутый русскому народу". В  1831  году  появились  возвышенные  строки
Жуковского:

                       Лежит венец на мраморе могилы;
                       Ей молится России верный сын;
                       И будит в нем для дел прекрасных, силы
                       Святое имя: К_а_р_а_м_з_и_н.

     Поэтическая идея памятника  автору  "Истории  государства  Российского"
воплотилась в громозвучной, торжественной языковской оде. В ней поэт  Языков
воздвигает нерукотворный памятник историку Карамзину и его книге, и  в  этом
великодушном поступке вполне выразилась прямая и сильная натура поэта. Черта
эта была в характере Языкова - вспомним другие его стихотворения, задуманные
и написанные именно как поэтические памятники Дельвигу и его поэзии, любимой
женщине (А. А. Воейковой), няне Пушкина.
     А подлинному творцу Языкову стала памятником вся его самобытная сильная
поэзия. Причем она не просто была  ярко  оригинальна,  но  и  другим  поэтам
помогала обрести собственное творческое лицо. Белинский справедливо  заметил
о творениях Языкова: "Они дали возможность каждому писать не  так,  как  все
пишут, а как он способен, следственно, каждому дали возможность  быть  самим
собою в своих сочинениях". Нестареющие  образы  языковской  поэзии  еще  раз
заставляют нас задуматься о  вечной  молодости  высокого  искусства.  Ощущая
сегодня  их  бессмертную  свежесть,  вспоминаешь  вещие  пушкинские   слова:
"Произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны". Таковы  и  лучшие
творения замечательного русского поэта Николая Языкова.


 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.
Рейтинг@Mail.ru