| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
![]() |
![]()
«ЗС» №6/1970
Эпоха была пушкинская. Сибирь же была декабристская, хотя 108 декабристов — каторжан и ссыльных — составляли всего лишь 0,002 процента от 2 миллионов сибирских обитателей. Самолетом «ТУ-104» Москва—Иркутск я отправляюсь в долгожданную редакционную командировку по Сибири с надеждою найти новое в старых архивах и повстречаться с давно минувшим веком и людьми — среди нынешнего столетия и сегодняшних сибиряков. Еще в Москве я интересовался, где архив Нерчинской каторги, главной российской каторги, где провели длинные годы декабристы и Чернышевский, шестидесятники, народовольцы и социал-демократы. Неизвестно, где архив. Журнал «Каторга и ссылка» в 1928 году сообщал, что он в 80-х годах еще был, «но растащен местной администрацией и выброшен в реку Нерчу». Слышал я и читал другие рассказы о печальной судьбе нерчинских документов — как во Владивостоке около 1920 года заворачивали в них селедку, как топили ими печи Нерчинск в интересующие меня годы подчинялся Иркутску. Но в Иркутском областном архиве, судя по справочникам и путеводителям, сохранились только некоторые отчеты главной российской каторги. Основная масса нерчинских бумаг либо на берегах Ангары не появлялась, либо сгорела в великом иркутском пожаре 1879 года (когда между прочим пылавшие архивные листы и папки ветром разносило по городу). 5000 верст преодолеть нетрудно, но как разморозить полуторавековые загадки? От Москвы до Байкала быстрейшим пассажирским средством 1970 года — семь часов. Полтора века назад тогдашним быстрейшим способом, «птицей-тройкой» — за семь часов не проехать от Москвы до Тулы («Война и мир»: «Балага был известный троечный ямщик Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью ») Выходит, Иркутск в 1970 ближе к Москве, чем Тула и Тверь в 1825. В старину до Байкала Сибирским трактом ездили больше месяца, что, по сегодняшним понятиям, много дальше, чем до Луны.
«Когда в 1826 году Якубович увидел князя Оболенского с бородой и в солдатской сермяге, он не мог удержаться от восклицания. «Ну, Оболенский, если я похож на Стеньку Разина, то неминуемо ты должен быть похож на Ваньку Канна! » Тут взошел комендант, арестантов заковали и отправили в Сибирь на каторжную работу. Народ не признавал этого сходства и густые толпы его равнодушно смотрели в Нижнем Новгороде, когда провозили колодников в самое время ярмарки. Может, они думали, «наши-то сердечные пешечком ходят туда — а вот господ-то жандармы возят» (А. И. Герцен). Пешечком в Сибирь идти трудно и долго, но кое-кому из декабристов привелось «На пути преступники были здоровы, не унывали, а были добродушны» (из отчета фельдъегеря о доставке декабристов Фонвизина, Вольфа, Басаргина). «Преступники были здоровы и равнодушны, исключая то, что по выезде из Тобольска сожалели, что везут далее» (из отчета о доставке Репина, Розена. Михаила Кюхельбекера и Глебова). Декабристов везут сквозь Европу, Азию, и Тобольск — только середина пути. На каждую тысячу верст положено 25 продовольственных рублей, но жандарм уже расходует вторую сотню, а дороге конца нет «Она заставила свои карманные часы прозвонить в темноте и, после 12-го удара, поздравила ямщика с Новым годом» — так встретила 1827 год Мария Николаевна Волконская, ехавшая из Москвы к мужу в забайкальские каторжные края. Несколько иначе отправлялся в путь ревизор из столицы, юный отпрыск знатной фамилии Леонид Федорович Львов. «Обозреть столь отдаленный, малоизвестный край! Тогда и в Петербурге полагали, что соболя бегают чуть ли не по улицам Иркутска и что вместо булыжника золотые самородки валяются по полям». Опечаленную матушку Львова утешал шеф жандармов Бенкендорф, «который в молодости и сам доезжал до Тобольска». Львов подробно и несколько развязно вспоминает, как его собирали в дорогу и как «ежедневно доставляла посылки» Екатерина Федоровна Муравьева, мать декабристов Никиты и Александра Муравьевых и тетушка декабриста Лунина. Львов ехал до Иркутска семь недель — золотой придворный мундир вызывал у местного начальства желание «всячески содействовать», при переезде через Енисей от перевозчиков требовали, чтобы они громко называли число опорожненных и выброшенных бутылок. «Вся дорога превратилась в ряд кутежей…» Наконец молодой ревизор прибывает к восточносибирскому генерал-губернатору: «Но каково было мое удивление, — вспоминает он, — когда (после обеда мы сидели в гостиной и курили сигары) я услышал звуки инструментов и квинтет Моцарта с кларнетом (A-mol) Меня до того растрогали эти дивные мелодии, так меня перенесло к своим домашним, что, к стыду моему, я не удержался от слез! Первую скрипку играл отбывший каторгу Алексеев, некогда дирижер музыки у графа Аракчеева, присужденный и сосланный за убийство Настасьи <любовницы Аракчеева>, на кларнете играл сосланный поляк Крашецкий »
Декабристское время кажется далеким-далеким, за горами событий, хребтами революций, поколений, войн, царствований. А ведь не так уж и давно! Дочь декабриста Завалишина погибла в блокаде Ленинграда. Дочь другого декабриста, Веденяпина, еще жила в 1938 году. Из декабристских фамилий сибирякам лучше других запомнился Захар Чернышев (потому что простой народ соединял его с популярным забайкальским разбойничьим атаманом, народным печальником Чернышевым), а также веселый «Карлыч» — Михаил Карлович Кюхельбекер. В бурятском районном поселке Баргузин и доселе есть Карлово поле и еще в 1935 там был записан рассказ, как жандармы хотели Карлыча переселить, а он обещал уехать, когда десять воробьев поймает. Три года проходит — приезжает жандарм, видит, Карлыч к воробью крадется. — Который по счету? — спрашивает начальство. — Вот этого поймаю, — еще девять останется Но к столетию восстания, к 1925 году, уже обросли кустами и травами, стерлись и кое-где потерялись грустные могилы тех, кто не вернулся домой, узнав в этом краю необыкновенное счастье и обыкновеннейшие несчастья.
«У бурят раньше счастье складывалось из 77 частей, в них вся жизнь была. — Чтоб никогда Луна не закрывала Солнце. — Чтоб дождя было больше. — Чтоб снег выпадал только зимой. — Старики чтоб жили до глубокой старости — Чтоб стрелы мимо добычи не проходили. — Чтоб человек не умирал, когда его родные живут». И так далее — до 77 1 Ровно столько же частей должно быть у несчастья, ибо оно есть не что иное, как отсутствие счастья: когда Луна закрывает Солнце, или стрела мимо проходит, или не живут старики до глубокой старости. Но тот, кому мало семидесяти семи, пусть остерегается, потому что счастье, сложенное из тысячи частей, означает также возможность тысячи несчастий. В тюрьме и каторге радость и горести многообразнее, чем на воле, одно в другое и — обратно переливается быстрее, резче Вильгельма Кюхельбекера, долго продержав в крепости, сразу из милости отправили не в рудники, а на поселение. Для него (а позже для других) это обернулось несчастьем — куда лучше было бы попасть в каторжное сообщество друзей, а не прозябать в одиночестве. Декабрист Репин из далекой деревни, где был поселен, отправился навестить одинокого друга Андреева. Встреча чрезвычайно их воодушевила; на сеновале они проговорили день и ночь, и когда, счастливые и утомленные, уснули, то забыли погасить свечи: сарай загорелся, оба погибли2. Александрина Григорьевна Муравьева отправляется за мужем — Никитой Михайловичем. Все радуются их радости. Но климат был не по ней — в 1832 году умирает от чахотки. Не желая будить маленькую дочь, она на прощанье целует ее куклу… Никита Муравьев за ночь поседел. Начальство пожелало улучшить положение декабриста Луцкого, переведя его с нерчинских каторжных работ на более легкий участок. «Но он просил оставить его в Нерчинском заводе — хотя бы в тюрьме, так как иначе не надеется удержаться от побега». В 1854 году, покидая Сибирь, еле живой Михаил Фонвизин (до ареста — генерал, богатый, счастливый, здоровый) «Ивану Дмитриевичу Якушкину поклонился в ноги за то, что он принял его в тайный союз» (из письма Матвея Муравьева-Апостола).
Самолет мой прибывает в Иркутск. До Байкала ракетой — всего час по Ангаре, имя великого озера — в названиях улиц, гостиниц, магазинов Под 1189 годом в Монгольской летописи сказано «Подчинилась Чингисхану не имеющая броду река Байкал» Через шесть веков река Байкал получила звание моря — и в таковом была утверждена официальным основанием в Иркутске должности «Адмирала Байкальского моря». От этого адмирала зависел летом верный и спокойный путь в Нерчинскую каторгу. Мир делился на две части: до Иркутска и за Байкалом. Иркутск — не только «первая половина» пути декабристов, но и «вторая половина» их истории. Если б можно было им остаться в этом городе — восточносибирской столице, где хоть и нет ни одного зубного врача (Мария Волконская сама прижигала себе зуб раскаленным гвоздем), но есть общество, офицеры, просвещенные чиновники; хоть вместо ниток часто употребляются рыбьи кишки и почта приходит раз в неделю, но зато — оркестр из каторжных и ссыльных, несколько каменных зданий Однако прежде чем вернуться в этот город, государственным преступникам пришлось, как известно, пробыть — кому 5, кому 10, кому 13 лет — далеко на востоке от моря-реки Байкала — в Нерчинской каторге, первое время — в Читинской тюрьме.
Если бы 80 декабристов-каторжан выбирали президента своей общины, абсолютное большинство получил бы, конечно, Иван Пущин. Он, собственно, и был избран: председателем артели, заботившейся о тех, кто не получал денег и посылок из дому. О Пущине, кажется, не найти ни одного осуждающего слова во всех письмах и воспоминаниях декабристов: его любили и старые столичные приятели, видавшие его 14 декабря храбрым и веселым под пулями и картечью, любили Пущина и не знавшие его прежде провинциалы из общества «Соединенных славян». Позже, на поселении, ему станут писать из всех сибирских углов, и он переплетет эти письма в несколько толстых томов На каторге было немало и других необыкновенных людей, но одним из самых «ни на кого не похожих» был Михаил Лунин. Лунин «на выборах» получил бы много меньше голосов, чем Пущин. Его уважали больше, чем любили, а ведь у него с Пущиным было немало сходства: оба — сильные, внутренне твердые. Хотя Лунин непосредственно в восстании 14 декабря не участвовал, перед тем даже отдалился от общества, но на следствии — как и Пущин, — держался лучше других; оба всегда веселы, бодры, оба — умны, образованны, прекрасные собеседники; оба добры, но по-разному Пущин щедр, он идет навстречу, угадывает, кого и чем порадовать или утешить, его душа открыта и впускает любого; больше думает о человеке, чем о человечестве. Лунин, не отказывая в помощи, избегает артели: он не равнодушен к слабости и мучениям ближних, но протянет руку далеко не во всех случаях, где Пущин это сделал бы, не задумываясь. Лунин смеется со всеми, но не пускает в свои книги, мысли, молитвы (он верующий католик); впрочем, если кому-то важно и интересно, охотно поговорит и о книгах, и о молитвах, но кто не спросит, — проживет рядом с ним десять лет и ничего не узнает. Всегда примет, но никогда не пригласит Многим он казался хуже и суше, чем был на самом деле, это его не беспокоило. Более близкие ценили его выше — он вежливо улыбался. В нем подозревали счастливого отшельника, чудака. Он не возражал. Только два-три друга угадывали скрытую внутреннюю энергию, способную вдруг когда-нибудь излиться наружу. Но об этом не говорилось. Легко понять, что пущинской дружбы «со всеми» у Лунина быть не могло. Некоторая отчужденность с годами даже увеличивалась, впрочем, внешне почти не проявляясь. Правда, в первые читинские месяцы возникло общее дело, сплотившее всех, — побег. План был: спуститься по Ингоде — в Аргунь и Амур и дальше — к Сахалину и в Японию. Прежде пытался поднять бунт и уйти из Зерентуйского рудника декабрист Иван Сухинов, но был схвачен, приговорен к смерти и накануне казни удавился «М. С. Лунин сделал для себя всевозможные приготовления, — рассказывал декабрист Розен, — но, обдумав все, не мог приняться за исполнение: вблизи все караулы и пешие и конные, а там неизмеримая, голая и голодная даль. В обоих случаях, удачи и неудачи, все та же ответственность за новые испытания и за усиленный надзор для остальных товарищей по всей Сибири». С отказом от побега ушло дело, которое могло бы открыть каторжанам иного Лунина, «холодную молнию» — удальца давно ушедших лет. А летом 1830 года декабристов из Читы на 634 с половиной версты приблизили к Европе и удалили от искусительной границы. Тем летом по одной из дорог Центральной Азии двигалась группа. «Впереди — Завалишин в круглой шляпе с величайшими полями и в каком-то платье черного цвета, своего собственного изобретения, похожем на квакерский кафтан. Маленького роста — он в одной руке держал палку, выше себя, в другой—книгу. Затем выступал Якушкин в курточке a l'enfant3, Волконский в женской кацавейке, кто в долгополых пономарских сюртуках, другие — в испанских мантиях, блузах Европеец счел бы нас за гулящий дом сумасшедших» («Записки» Басаргина). Прибытие в Петровский, завод нерадостно: в Чите было вольготнее, всякая мысль о побеге теперь гаснет, таившиеся кое у кого надежды на амнистию рассеиваются, — не стали бы тогда строить новую добротную тюрьму
В Иркутске я попадаю на открытие театрального сезона: дают пьесу В. Коростылева «Через сто лет в березовой роще…» Надо убить вечер, и покупаю билет, не зная, о чем пьеса. Оказывается, о декабристах. В центре действия — декабрист Горин: на самом деле такого никогда не было, но автор наделил его чертами Лунина и еще нескольких, самых стойких заговорщиков. Горин на следствии издевается над Николаем I, обличает, пугает противника. Царь же доказывает арестованному, что зря он старается, так как в декабристские следственные дела его слова занесены не будут, и все будет записано так, чтобы принизить, оболгать людей 14 декабря… На самом деле Николай I таких речей не произносил, однако авторский вымысел не без почвы. — Что скажет о вас история? — спросил один невинно осужденный, видя бесчинство николаевского приближенного Дмитрия Бибикова. — Будьте уверены, — последовал ответ, — она ничего не будет знать о моих поступках Многие исторические книги брызжут оптимизмом, сообщая, как тот или иной бибиков хотел правду сказать или по правде поступить — да не сумел. А ведь случается по-бибиковски. «Правда всесильна, и она победит. Должен сказать, что это не соответствует действительности», — Марк Твен, произнесший эти слова, не затруднился бы в примерах. О сотнях восстаний, движений, важнейших событиях, высказываниях, книгах осталось разве только несколько свидетельств, исходящих из лагеря победителей. Кто слышал голос повстанцев Спартака? Память о них сохранили лишь несколько страниц Аппиана и Плутарха. Случайные прокламации Пугачева или Болотникова — среди тысяч официальных документов и книг. И вот настал день, когда Лунин (Горин) решил написать, пока не поздно, историю декабристов. Ведь можно умереть, не оставив следа, кроме следственных протоколов, в которых о главном в декабризме — стремлении отменить крепостное право, самовластье, рекрутчину, военные поселения — обо всем этом мало или ничего нет; но есть много стыдного, принижающего. В стране же — по словам Лунина — ложные сведения об осужденных «распространили в сословиях малообразованных, которые верят всему, что напечатано, и между духовенством, которое верит всему, что приказано ». Для чего же тогда они протестовали, шли в Сибирь? По Лунину — «Восстание 14 декабря как факт имеет мало; последствий, но как принцип имеет огромное значение». Все так. Но что же делать? Не бунтовать же сызнова — под надзором внимательных стражей и доносчиков. «Наша жизнь кончилась», — говорит кто-то после приговора. «Здесь, в Сибири, наша жизнь начинается», — отвечает Лунин. Он уже задумал нечто необыкновенно смелое. Надо только выйти на поселение, ибо на каторге запрещено писать и можно подвести товарищей, ссыльный же в большей степени «сам за себя » По сибирским следам декабристов шло немало отличных специалистов, и мне, как и другим сегодняшним исследователям, можно надеяться лишь на то, что исторические пласты разрабатываются не быстрее угольных, а в десятках тысяч архивных папок спокойно дремлют ненайденные сокровища
Один из лучших знатоков Сибири и декабристов Марк Константинович Азадовский написал карандашом открытку, помеченную: «Петровский завод, 1 июля 1931 г.» Через неделю она была доставлена в Ленинград Сергею Яковлевичу Гессену, молодому одаренному исследователю Пушкина и декабристов (нелепо погибшему в 35-летнем возрасте)4. Я обнаружил ее среди бумаг Гессена в Москве, в Архиве литературы и искусства. «Думаю, что вам приятно получить весточку с пути, со станции, имеющей такое название. Очень жалею, что не могу сойти с поезда и пожить здесь хотя бы три денька — а ведь тут еще есть старики, помнящие Горбачевского5. Я, между прочим, первый раз проезжаю Петровский завод с тех пор, как стал присяжным декабристоведом-налетчиком — и, действительно, невольно какое-то волнение охватило. Мне казалось, что меня окружили тени декабристов и я вступил с ними в беседу. Я просил извинений у Михаила Бестужева, что его «Дневник» приписал было Николаю (Бестужеву), но Михаил уверял меня, что, напротив, эта ошибка ему даже очень приятна и лестна. «Вы знаете, как я преклоняюсь перед братом», — сказал он мне. Оба брата вообще показались мне весьма веселыми и приветливыми Видел я Лунина, но старик казался чем-то очень озабочен и встревожен. Зато фертиком ходил Свистунов и свысока и снисходительно поглядывал на Лунина, которого он всегда недолюбливал. С Ивашевым я старался не встречаться. У меня, было начала даже слагаться строфа из поэмы на эту тему («Ночь в Петровском заводе»), но звонок, свисток паровоза нарушил обаяние тихой лунной ночи в Петровском заводе — поезд тронулся — и я отправился спать »
То есть ссылка лучше каторги. Идут годы. Наступает день, когда, наконец, «разрешается от бремени госпожа Петровская тюрьма, произведя на свет детей, имеющих вид довольно-таки жизнеспособный, хотя все они более или менее подвержены, кто астме, кто рахиту, кто слабости, кто седине» (из письма декабриста Федора Вадковского). Впрочем, на каторге, где были все вместе, умер всего один узник (Пестов). На поселение же разъехались кто куда, и начинается быстрое вымирание: из 90 человек, оставшихся в Сибири, 50 умерло до амнистии (около 60 процентов), за это же время на Кавказе от пуль и болезней погибло 10 человек из 35 (27 процентов) Многие поселились близ Иркутска, и тут час тайной работы настал. М. К. Азадовский составил обзор затерянных и утраченных сочинений декабристов. В нем — более 150 страниц; упоминаются сотни записок, стихотворений, статей, мемуаров, обзоров, проектов, романов — то, что было создано и исчезло при различных обстоятельствах. В конце 1830-х годов Лунин с помощью своего кузена Никиты Муравьева начал осуществлять задуманный заговор — составление и распространение правдивой истории тайных обществ, восстания, суда и казни. И вот сегодня иркутские краеведы заверяют меня, будто где-то неподалеку от города зарыт сундук с лунинскими рукописями, но люди, знавшие место, не успели передать тайну другим
Иркутский архив — тихая комната, треск поленьев в печи и неповторимый адрес: переулок Волконского, дом 1. Трехсотлетняя история Восточной Сибири — в этих папках, описях, делах Губернаторы, купцы, чукчи, каторжники, якуты, проезжие академики, разбойники, моряки, опять каторжники Сколько удивляющих имен, заглавий, сколько перлов народной и бюрократической речи — все, как будто не имеющее отношения к разыскиваемым тайнам, но все — из той же эпохи, рядом. «Донесение старосты села Оек: «Когда собрались преступники у Трубецкого, то, хотя и говорили они по-русски между собой, но понять было то, о чем они говорили, невозможно, хотя в образе мысли они скромны » «Дело Иркутской консистории по прошению жены умершего священника Копыловой в том, чтобы через благочинных священников объявить священнослужителям, не желает ли кто из них с хорошим поведением быть женихом дочери ее Александры, 18 лет». «Дело по донесению священника Писарева о произведенном шилкинским жителем шаманстве с нанесением ему, священнику, обиды » «Преступник Раевский уговаривает жителей села Олонки учиться, многие же боятся, ибо грамотные, сказывают, дураки бывают »
Есть странное, а в сущности естественное сходство между человеком и его архивом. Встречаются архивы многословные, трусливые, даже нелепые; есть архивы аккуратные и обильные, ибо жизнь протекала спокойно— скрывать было нечего; архивы мудрые и рассеянные, потому что таким был и человек За 15 лет каторги и поселения — я вижу это сейчас — Лунин почти не беспокоил власть. В архивах Иркутска и Читы отложились сотни просьб, уведомлений, разрешений, запрещений и тому подобных бумаг, связанных с именами Волконского, Трубецкого, Муравьевых, Одоевского и других декабристов: они или их близкие хлопочут о перемещении, лучшем устройстве жен и детей, о всяких льготах и послаблениях. Это была борьба за минимальные законные права каторжанина или поселенца; но Лунину, очевидно, претила даже такая форма переговоров с начальством. Документы, написанные его рукой или от его имени, почти не встречаются в официальных бумагах Сибирского управления. Он «не разговаривал» с властью, не желая, как прежде на допросах, общего языка с ними. Зато не получал он и никаких послаблений, кроме тех, что объявлялись его «разряду». Да ему и не надо — он другим занят.
Я отправляюсь на берег Ангары в Белый дом. Когда-то здесь был дворец губернатора, и ссыльно-каторжные услаждали слух хозяев квинтетом Моцарта. А теперь. «Белый дом» — научная библиотека Иркутского университета, и я прошу показать мне библиотеку Лунина. Длинным сумрачным коридором прохожу в комнаты «редкого фонда». Целый стеллаж до потолка принадлежит Лунину. После его смерти часть книг перешла в Иркутскую духовную семинарию, а после революции — в университет. В 1927 году иркутские историки В. С. Манассеин и Н. С. Романов привели книги в порядок, выделили в особое собрание. В полной старинной описи значилось 397 книг — религиозных, юридических, справочных, исторических, философских, — но до наших дней сохранилась лишь меньшая часть. Голландский юрист и мыслитель Гроций — «Об истине христианской религии». 1726 год, на латинском языке. На титуле каллиграфическим стройным почерком декабриста: «Из книг Михаила Сергеевича Лунина. Петровск, 1832». Аббат Флери печатал тома своей церковной истории во Франции, той стране, где Лунин был дважды — сначала офицером, затем частным лицом. Но неисповедимыми судьбами книги аббата найдут Лунина-читателя через четверть века и семь тысяч верст. Наудачу открываю один из томов: «Из книг Михаила Сергеевича Лунина. Урик. 1837 год». И, наконец, в серых переплетных облачениях — «Священные акты»: грамоты и документы, издававшиеся больше столетия, начиная с середины XVIII века. Если в столицах это издание уже имелось, то почиталось величайшим раритетом и ценностью, но сомнительно, чтобы во всей Азии был хоть один комплект. Эти же пятьдесят томов, купленные за границей Екатериной Уваровой, сестрой Лунина, протряслись в ящиках по дорогам Европы и России, перевалили за Урал, форсировали сотни великих и малых рек, чтобы попасть, наконец, в домик величиной «шесть на три сажени» в селе Урик, близ города Иркутска, и укрепить владельца домика в понятиях истины и справедливости. «У нас от мысли до мысли 5000 верст», — мрачно заметил как-то поэт Вяземский. На верстовом столбе сибирского тракта число 5000 — не доезжая Иркутска Пользуясь комфортабельным современным транспортом, я объезжаю места, где начинался «заговор Лунина».
Село Урик в восемнадцати километрах от Иркутска, и я легко добираюсь туда на автобусе. Рядом с полуразвалившейся старинной церковью — белый могильный памятник: «Никита Михайлович Муравьев. Родился 19 июля 1797 года. Скончался 28 апреля 1843 года». «Кто это такой? — спрашиваю двух ребятишек лет десяти. — Космонавт Муравьев, — бойко отвечает первый. — Ты что? — возмущается второй, — это был такой знатный командир революции В конце 1830 годов Урик становится на несколько лет самым культурным селом Российской империи, где живут и крестьянствуют бывший князь и генерал-майор Сергей Волконский, его жена — Мария Николаевна, бывший руководитель Северного общества декабристов Никита Муравьев, его брат Александр, член Южного общества доктор Вольф и Михаил Лунин. Тогда же или после поблизости осели и другие декабристы: Трубецкой, Юшневский, Вадковский, Пущин, Артамон Муравьев. Якубович, Громницкий, Свистунов и Панов. «Любезная сестра, — пишет Лунин, — мое прозвище изменилось во время тюремного заключения и в ссылке, и при каждой перемене становилось длиннее. Теперь меня прозывают в официальных бумагах: «государственный преступник, находящийся на поселении». Целая фраза при моем имени. В Англии сказали бы «Лунин — член оппозиции». В ту пору он начал заполнять толстую переплетенную тетрадь. На титульном листе три записи: Первая констатирует: «Любя справедливость и ненавидя несправедливость, нахожусь в изгнании». Вторая, из апостола Павла, ободряет: «Посему и мы, имея вокруг себя такое облако свидетелей, свергаем с себя бремя и запинающий нас грех и с терпением будем проходить предлежащее нам поприще». Третья запись пророчествует: «В России два проводника: язык до Киева, а перо — до Шлиссельбурга».
Жители Урика, особенно дети, любили этого высокого худого человека, с обритой головой и длинными опущенными усами, внешне всегда веселого и спокойного. Многие друзья уговаривают Лунина не дразнить «белого медведя», то есть не задираться с властью. Но Михаил Лунин своим «издевательски-ясным почерком» (Тынянов) пишет несколько сочинений, столь же замечательных, сколь опасных: «Моя цель нарушить всеобщую апатию». Его сочинения, — в руках у товарищей, потом — у некоторых жителей Иркутска и Кяхты; они незримо и медленно движутся на запад, к столицам С помощью своего кузена Никиты Муравьева, одного из лидеров декабризма, и члена общества «Соединенных славян» Петра Громницкого он пишет правдивую историю тайного общества, историю восстания, беззаконного следствия и казни, наконец, просит прислать ему список всех судей. В Петербурге, в 1826 году, декабристов приговорили к казни или каторге, а близ Иркутска, около 1840 года, Михаил Лунин приговаривает своих судей к позорной памяти и уверен, что «его верх возьмет». И отнюдь не теряет хорошего настроения, дожидаясь ареста и раздаривая свои вещи приятелям и знакомым.
Он принадлежал к редчайшему типу людей, которые действительно ничего не боятся. Тридцать лет спустя Ф. М. Достоевский, отнюдь не поклонник революции и революционеров, вспоминал о легендарном Лунине, не умевшем бояться и находившем в опасности высшее наслаждение Донос не замедлил поступить к Бенкендорфу и царю. Открыв вставленное сочинение Лунина, Николай I увидел на первом же листе. «Тайное общество принадлежит истории Общество озаряет наши летописи». Царь такие тексты не любил и не замедлил распорядиться 27 марта 1841 года, на пятнадцатом году декабристского тюремно-сибирского житья, жандармы врываются в Урик и забирают Лунина, не объявляя, что с ним сделают. Сам он полагает, что должны «отправить на пулю», то есть казнить. Сохранились воспоминания ревизора Львова (того, который так весело ехал в сибирскую командировку). «Почт-содержателем тогда в Иркутске был клейменый, отбывший уже каторгу старик 75 лет Анкудиныч, всеми очень любимый Тройки были уже готовы, — а его нет, как сверху послышался его голос: «Обожди, обожди!». И, сбегая с лестницы, он сунул ямщику в руки что-то, говоря: «Ты смотри, как только Михаил Сергеевич сядет в телегу, ты ему всунь в руки Ему это пригодится! Ну с богом!» У меня слезы навернулись. Конечно, этот варнак (преступник), посылая Лунину пачку ассигнаций, не рассчитывал на возврат, да едва ли мог ожидать когда-либо с ним встретиться». В это же время к последнему прощанию с Луниным готовились и другие его друзья, также спешно собиравшие деньги, переживавшие и рисковавшие. Чиновник Львов, успевший сблизиться с декабристами, попросил жандармского майора Гавриила Полторанова, который отправлялся с Луниным, остановиться в тридцати верстах от города, а сам поспешил домой Затем следует один из самых сильных и трогательных эпизодов в сибирской истории декабристов, сохраненный рассказом Львова. «Артамона Муравьева, Панова, Якубовича6 и Марию Николаевну Волконскую в доме у себя я нашел в лихорадке; а Мария Николаевна спешила зашивать ассигнации в подкладку пальто, с намерением пальто надеть на Лунина при нашем с ним свидании в лесу. Надо было торопиться! Мы поскакали. Верстах в тридцати мы остановились в лесу, в 40 шагах от почтовой дороги, на лужайке. Было еще холодно и очень сыро, снег еще лежал по полям; и так как в недалеке нашего лагеря находилась изба Панова, он принес самовар и коврик, мы сели согреваться чаем и ожидать наших проезжающих. Несмотря на все старания Якубовича нас потешать рассказами и анекдотами, и Панова, согревающего уже третий самовар, мы были в очень грустном настроении. Послышались колокольчики все встрепенулись. Лунин, как ни скрывал своего смущения, при виде нас чрезмерно, был тронут свиданием; но по обыкновению смеялся, шутил и своим хриплым голосом обратился ко мне со словами: «Я говорил вам, что готов Они меня повесят, расстреляют, четвертуют Пилюля была хороша Странно, в России все непременно при чем-либо или при ком-либо состоят Я всегда — при жандарме». Напоили мы его чаем, надели на него приготовленное пальто, распростились и распростились навсегда!»
Лунина увозят на восток, в нерчинские каторжные края, откуда уже всех декабристов перевели на поселение Увозят с таким секретным предписанием, что даже иркутским властям не велено его читать, и только нерчинский горный директор — высшая власть для гигантского каторжного края, — только он вскроет конверт и прочтет в приказе самое зловещее из всех сибирских каторжных названий — Акатуй Лунина увозят на восток, и мне пора в путь, по следам этого необыкновенного, таинственного человека и его необыкновенного, таинственного заговора. Последний день в Иркутске. Осмотрев сохранившиеся дома Волконских и Трубецких, забредаю на старинное кладбище у Знаменского монастыря Тихо — город в стороне, низкое осеннее солнце И вдруг — я не знал, не видел в путеводителе, и поэтому особенная неожиданность: скромная серая плита — « Здесь похоронена Екатерина Ивановна Трубецкая, умерла 11 октября 1854 года, и дети Никита, Владимир и Софья». «11 октября 1854 » — меньше года оставалось до амнистии. Старый и больной Сергей Трубецкой, когда разрешили ехать на запад, припал к этой плите, и его долго не могли увести, — он понимал, что больше сюда никогда не вернется Экспресс «Россия» (Москва—Владивосток) подходит к Иркутскому вокзалу в 9 утра по местному, но мои попутчики крепко спят — у них 5 утра по московскому. Потом, неохотно пробуждаясь, спорят — четвертые или пятые сутки в пути? Поезд идет на восток. Почти у самых колес плещет Байкал — море, или «не имеющая броду река» Иркутск — Москва
2Впрочем, не опровергнута и версия об умышленном поджоге. 3Детской (франц.). 4Его не следует путать с Арнольдом Ильичом Гессеном, современным автором популярных книг о Пушкине и декабристах. 5Член общества «Соединенных славян» Иван Горбачевский после амнистии остался в Сибири и прожил в Петровском заводе до самой смерти, 1869 года. 6Артамон Муравьев, член Южного общества, троюродный брат Лунина. Н. А. Панов — один из самых активных участников восстания 14 декабря, приведший на площадь лейб-гренадерский полк. А. И. Якубович — известный участник восстания, который должен был убить Николая I, но не сделал этого.
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|