Мухтар Ауэзов

Уважаемые посетители!

Подписаться на бумажную версию журнала "ПРОСТОР" можно с любого следующего месяца по каталогам: "Казпочта" и "Евразияпресс"

Подписной индекс 75796

Впервые на русском языке для читателей «Простора» подготовлена в соответствии с рукописным оригиналом статья Мухтара Омархановича Ауэзова «Евгений Онегин» на казахском языке», хранящаяся в фонде «Дома Ауэзова». Она была написана к 100-летию гибели А.С.Пушкина и частично опубликована 5 января 1937 года в газете «Казахстанская правда». На казахском языке статья вышла 8 января 1937 года в газете «Социалды Казакстан», а также была опубликована в 20-томном академическом собрании сочинений М.О.Ауэзова (12 т., с. 5–13) и теперь включается в академическое 50-томное издание в полном соответствии с авторским оригиналом. Русский вариант статьи войдет в 17-й том академического собрания сочинений писателя.
Четыре десятилетия Мухтар Ауэзов переводил русскую и мировую классику, его труды во многом способствовали подъему уровня переводческой культуры. Почти все свои пьесы, статьи, киносценарии, а также основу для перевода эпопеи «Путь Абая» на русский язык Ауэзов делал сам. Статья «Евгений Онегин» на казахском языке» стала заметным событием в литературной жизни Казахстана, она свидетельствовала о постоянном интересе Ауэзова к проблеме переводов Пушкина на казахский язык, и в частности к проблеме перевода «Евгения Онегина».
М.Ауэзов не часто выступал как критик, но каждая написанная им статья или рецензия свидетельствует о тонком понимании литературы, великолепном чувстве языка, о прекрасном вкусе и неизменной доброжелательности автора. В этом отношении показательна и предлагаемая статья, в которой подняты проблемы перевода, остающиеся актуальными и по сей день. Именно в 30-е годы остро встает вопрос о практике перевода, тогда же стали появляться исследования по теории перевода в Казахстане. Огромный поток переводимой литературы национальных поэтов и писателей на русский и переводы русской и мировой классики на национальные языки требовали вдумчивого анализа.
Отмечая в начале статьи «Евгений Онегин» на казахском языке» неимоверную трудность равноценного перевода с языка на язык лучших образцов поэзии, Ауэзов в числе трудностей останавливается и на недостаточном знании языка оригинала, и на несовершенстве подстрочников, но главное, на что обращено внимание Ауэзова, – это на улавливание переводчиком внутренней завершенности художественной мысли. Искусственно создаваемые самими переводчиками преграды на пути к постижению и истолкованию подлинника подводят автора статьи не к сочувственному, а к строгому и взыскательному отношению к переводу. Как образец требовательности и взыскательности М.Ауэзов приводит в пример переводческое мастерство переводов Н.С.Тихонова из грузинской поэзии.
В статье впервые уделяется внимание не только соответствию переводимого произведения «системе лаконически выраженных мыслей и чувств автора и внутренней логике его образно-стилистических построений», но и мелосу стиха. «Слово в хорошо сложенном контексте, в органической тесноте стихотворного ряда подобно не однолинейно протяжной ноте, а подобно ноте вибрирующей. В этом слове не только один смысл-понятие, это не застывшее слово, а наоборот – слово, вибрирующее дополнительными смысловыми оттенками, красками и так же вызываемыми у читателя побочными ассоциациями».
В дальнейшем это понятие особого, индивидуального для великих поэтов мелоса их стиха нашло теоретическую разработку в совместном докладе М.Ауэзова, П.Антокольского и М.Рыльского «Художественные переводы литератур народов СССР»* на II Всесоюзном съезде советских писателей в 1954 году.

* Вопросы художественного перевода. – М., 1955. – С. 5–44.

Огромный интерес вызывает ауэзовский анализ переводов «Евгения Онегина» на казахский язык» от Абая до Ильяса Джансугурова, при этом особое внимание уделяется переводу первой главы. Перевод «Евгения Онегина», осуществленный Ильясом Джансугуровым, Ауэзов оценивает как высокохудожественное достижение, как переводческое мастерство, наилучшим образом передающее смысл и дух оригинала.
Большой научный интерес вызывает отмеченный в статье М.Ауэзова словарь поэтической лексики перевода И.Джансугурова. «Тов. Джансугуров сознательно, но напрасно избегает отдельных книжных оборотов и слов (арабизмов, персизмов), вошедших в состав казахского литературного языка… Включение их местами в замену хотя бы отдельных церковнославянизмов дало бы ощущение дали времени, помогло бы восприятию пушкинского языка не в современной, а в отодвинувшейся исторической перспективе».
Поднятый в этой статье Ауэзовым вопрос использования арабизмов и персизмов, его творческий постулат о необходимости их лишь в тех случаях, «когда нет казахской замены, когда эти слова общепонятны для казахов и когда это необходимо для специфического колорита», – это положение претворялось им в его громадной переводческой деятельности, а в дальнейшем нашло свое развитие в трудах ученых не только в Казахстане, но и в тюркоязычных литературах. Так, интересно развита эта ауэзовская мысль у узбекского ученого Д.Гулямовой в статье «Гамлет» на узбекском языке»*.

* Мастерство перевода. – М., 1975. – С. 321–331.

Большой интерес вызывает ауэзовское отношение к читателю и издателю, высказанное в статье. Поднять уровень читателя до понимания мировой классики – в этом главная задача переводчика, а задача издателя в том, чтобы снабжать каждое его издание «еще большими, чем на русском языке, пояснениями и комментариями». Представляемая читателям «Простора» статья М.О.Ауэзова по сей день не потеряла своей актуальности, а многие ее положения еще ждут своего разрешения в переводческом искусстве.

Диар Кунаев,
директор Научно-культурного
центра «Дома Ауэзова»

Hеимоверная трудность равноценного перевода с языка на язык лучших образцов поэзии общеизвестна. А в нашей современной практике при переводе, скажем, образцов национальных литератур на русский язык эти трудности прежде всего усугубляются незнанием поэтами-обработчиками языка оригинала. А приходящие им якобы в помощь так называемые подстрочные переводы всегда почти оказывают гибельные “услуги” оригиналу. Подстрочные переводы зачастую представляют собою неорганизованную груду словесного материала, груду топорных и грубых смысловых намеков, не только не передающих оригинально-свежей специфики, утонченных деталей данной поэзии, но не передающих даже систему лаконически выраженных мыслей и чувств автора и внутреннюю логику его образно-стилистических построений. Слово в хорошо слаженном контексте, в органической тесноте стихотворного ряда подобно не однолинейно протяжной ноте, а подобно ноте вибрирующей. В этом слове не только один смысл-понятие, это не застывшее слово, а наоборот – слово, вибрирующее дополнительными смысловыми оттенками, красками и так же вызываемыми у читателя побочными ассоциациями.
При незнании языка оригинала поэта-обработчика может спасти только его чуткая, добросовестная и кропотливая работа по добыче “грамма радия в сотнях тонн словесной руды” (в данном случае) – невыразительного подстрочного перевода. Иначе он не поймет, за исключением внешней формы, ни духа, ни характера, ни индивидуальных достоинств переводимой им вещи. И в результате невольно получается по претенциозному заявлению некоторых легкомысленных переводчиков то самое пресловутое “делание” национального поэта, получается скучное перерождение эпической по тону вещи в лирическое – короче, услуга, далеко не лестная.
Но, к счастью, не все переводчики таковы. Примеры ряда крупнейших советских поэтов по их чуткой и добросовестной работе настоящих мастеров над многими оригиналами показывают образец в этом смысле, даже при незнании ими языка оригинала.
Конкретно, из личной беседы с Н.С.Тихоновым по поводу его грузинских переводов мы знаем сложный и упорный исследовательско-творческий метод его подхода к оригиналу. Начиная с выбора им созвучного себе поэта, с подстрочников, составляемых помимо первоначального параллельно им самим, начиная с долгого неоднократного вслушивания в разнообразную читку – произношение стиха и кончая проверкой каждой редакции своего перевода через грузинскую компетентную аудиторию, – все вместе обеспечивает ему максимальное приближение ко всем особенностям, тонкостям оригинала. И то, несмотря на почти всеобщее признание достоинств его переводов и русской читающей публикой, и особенно грузинской, сам Н.С.Тихонов заявлял, что из пяти тысяч переведенных им к 1935 году стихотворных строк его лично вполне удовлетворяют только 500 строк.
Из этих общих трудных положений судеб переводной работы казахские поэты-переводчики Пушкина имеют одно, выгодно отличающееся условие – это знание ими языка оригинала. Они не имеют дела с плохим посредником – подстрочником. Пушкинские стихи звучат для них во всей своей полноте и яркости неискаженного пушкинского подлинника. Но это же обстоятельство дает все права казахскому читателю предъявлять к нашим поэтам самые строгие и обоснованные требования. Этот читатель может вполне законно заявить нашим поэтам, что работой над Пушкиным вы демонстрируете степень вашей личной культуры и даже, если хотите, так же и степень вашей личной одаренности. Больше того, так как ваша работа есть показатель того и иного освоения подлинно мирового наследия, значит, через вашу работу литературное движение Казахстана наравне со всеми народами Союза держит экзамен на зрелость, на культурность. В этом трудность, но и благодарность стоящей перед нами задачи.
Объем и значение этих проблем теоретически поняты и оценены нашими поэтами вполне. Количественно переводов сделано немало. К юбилейным дням выйдут на казахском языке, начиная с “Евгения Онегина”, почти все крупные поэмы и множество отдельных известных стихотворений, а также прозаических произведений Пушкина.
Но качественно по поводу ряда из этих переводов приходится отметить наличие в них следов спешки, следов не углубленной упорной, усидчивой работы и исканий, а наоборот, признаков легкого для себя разрешения задачи, признаков выбора линии наименьшего сопротивления. Поэтому в одних случаях ломается пушкинский размер и вводится типично казахская правда, доступная массовому читателю, – одиннадцатисложная строка с устойчивым строфическим членением в виде четверостишия. Но удлинение строки дает невольное наслоение от переводчика то в виде вспомогательного словечка, а иногда, что еще хуже, в виде целого слова самостоятельного значения, отсутствующего в подлиннике. Примером может служить перевод “Кавказского пленника”, сделанный тов. Жароковым. А в другом случае, например, в переводе тов. Тажибаева “Руслана и Людмилы” при сохранении им размера, при приближении к пушкинской рифме, при звучном стихе вообще, есть, однако, досадные факты выпадения отдельных эпитетов, определений, украшающих пушкинскую строку. В результате недотянутая, неполнокровная и отсюда неравноценная в данном случае оригиналу строка.
Но нужно отметить, что не со всеми переводами дело обстоит таким образом. И в этом смысле перевод “Евгения Онегина”, сделанный тов. Джансугуровым, показывает прежде всего пример самого усидчивого, упорного и настоящего исследовательско-творческого искания.
Шесть месяцев неотрывной работы над текстом романа, над многими комментариями и над основными исследованиями о нем дали поэту-переводчику прежде всего великолепное знание самого пушкинского материала. Будучи свидетелем почти всех этапов этой работы, я смело могу утверждать, что сейчас уже нет ни единого слова оригинала, не понятого тов. Джансугуровым. Изучены и расшифрованы им так же мотивы и смысл включения всех собственных имен и массовых отступлений. А их ведь сотни. И сколько истории, истории культуры и лаконически по глубокомыслению включенных тончайших эпохальных признаков кроется за этими именами и за малозаметными для невооруженного глаза художественными муками – отступлениями Пушкина?
Одновременно были испробованы нашим поэтом и разные формы, разные методы перевода одного и того же отрывка романа. Чуткое и добросовестное отношение к взятой им действительно исторической миссии определило в конце концов единственный, принципиально верный метод – метод точного воспроизводства стиля и формы оригинала.
“Евгений Онегин” переведен с точным соблюдением пушкинских строф (в 14 строк), с соблюдением его рифмы, размера, с максимально точной передачей смысла и оттенков каждой строки и так же с буквальной передачей собственных пушкинских словесных образов без замены их приблизительно сходными языковыми метафорами – казахизмами.
Путь перевода “Евгения Онегина” одиннадцатисложной строкой и казахским четверостишием – очень легкий и удобоусвояемый даже неподготовленным казахским читателем – был бы, конечно, самым легким путем. Тут и поэт-переводчик чувствовал бы себя вольнее, давая только смысловой перевод, украшая доходчивыми для казаха, но упрощающими оригинал узорами от себя. Тогда, конечно, и работать бы над “Евгением Онегиным” пришлось не шесть, и больше, месяцев.
Но тов. Джансугуров не пошел, и правильно не шел на такой упрощенный путь переключения пушкинской поэзии “на язык родных осин”. И в его методе мы видим явные признаки напряженного искания и смелого новаторства.
Он отправляется из бесспорно верного и принципиально исторически весьма значительного для сегодняшней молодой казахской культуры положения – не снижать и упрощать ради мнимой понятности произведения мирового искусства и литературы до уровня неподготовленного состояния наших читателей, а наоборот, приложить все усилия к тому, чтобы самого казахского читателя поднять и дотянуть до уровня понимания и освоения этого наследия в его полноценном облике и выражении.
Если так, то Пушкин непременно должен войти в казахскую литературу самим Пушкиным, а не перенаряженным. Должен войти своей формой и стилем, как мощной, свежей струей, с еще доселе невиданной казахскому читателю глубиной и, безусловно, присущим ему своеобразием.
С таким именно соблюдением стиля и формы самого великого поэта и переводят сейчас все культурные народности нашего Союза – грузины, армяне, украинцы.
Все эти верные предпосылки и вытекающие из них методы подхода к пушкинскому оригиналу должны быть встречены нашей общественностью с одобрительным приветствием. И на самом деле огромное большинство наших читателей его вполне одобряют и приветствуют, но есть отдельные единицы, которые ропщут на малопонятность, говорят, что догадываются о смысле казахских строк, мысленно переводя их на русский язык. А еще другие заявляют, что ввиду отсутствия в сегодняшнем наличном составе казахской поэзии этих строф, этой рифмы не следовало бы в переводе так далеко отрываться от казахской привычной формы и углубляться в пушкинскую тонкую, но якобы мало доступную для массового читателя специфику.
Между прочим, все эти впечатления и суждения выносятся только из первой главы романа, опубликованной, к сожалению, без достаточных комментариев и сносок. А что значит первая глава “Евгения Онегина” без словаря, без обильных комментариев? Ведь это буквально дебри для казахского массового читателя. Да не только для казахского. Это самая трудная даже для среднего русского читателя глава, где еще не выделяется ясно сюжетно-повествовательная линия романа и которая в огромном числе своих строф состоит из кажущихся отступлений и из множества собственных имен с очень лаконичными, но весьма существенными поэтическими определениями, намеками или полунамеками о каждом из них.
Эти малоизвестные или даже совсем неизвестные для казахского читателя факты и множество иных реалий встречаются почти в каждой строфе первой главы.
Как понять, скажем, невооруженному читателю даже ХVIII строфу, где упоминаются имена Фонвизина, Княжнина, Озерова, Катенина, Шаховского и имена актрисы Семеновой или балетмейстера Дидло, – как пушкинскую характеристику состояния театра и драматургии и балетного искусства того времени?
А всякий ли читатель догадается о смысле хотя бы ХLIХ строфы, где сказано:

Адриатические волны,
О Брента! Нет, увижу вас
И, вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной.
...................................
...................................

Плывя в таинственной гондоле, –
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.

Все ли собственные имена и причина их включения сюда будут понятны даже читающему русский текст великолепно знающему русский язык казахскому читателю, критикующему перевод на основе первого непроверенного и необдуманного впечатления? Эти же люди заявляют, что русский текст понимают, но вот казахский не очень понятен. Так ли это на самом деле? Все ли в русском тексте так уж досконально понятно? Здесь позволительно усомниться. Правда, тут нет непостижимых, непосильных для них тайн. Но просто потому, что они не изучали текст научно (а “Евгений Онегин” для полного понимания его непременно требует этого), не знают, скажем, о том, что Альбион – это наименование Англии (буквально “высокий остров”), что Пушкин применил эпитет гордый к поэзии Байрона и вспомнил IV песню “Чайльд-Гарольда”, где Байрон рисовал картину наступления ночи на Бренте (река в Италии) и говорил о знаменитом итальянском поэте эпохи Возрождения – Петрарке.
Так дело обстоит не с одной этой, взятой мной просто наугад строфой, а, наоборот, со многими и многими строфами первой главы.
А как прикажете поэту-переводчику поступить во всех этих случаях? Не давать же ему от себя пояснений внутри текста. Иль, может быть, чтобы не смущали умы, прикажете скостить все собственные имена? А ведь в наших переводах бывали и такие случаи! Но тогда вы лучше откажитесь от перевода “Евгения Онегина” на казахский язык. Потому что в этих затрудняющих на сегодня и переводчика, и нашего читателя особенностях и заключен весь глубинный и многогранный смысл “Евгения Онегина”.
С этой точки зрения первая глава романа имеет исключительно глубокомысленное, и даже, может быть, обеспечившее бессмертие всему роману значение. На самом деле если образно представить себе Онегина как разрастающееся в последующих частях романа от строфы к строфе, от главы к главе дерево, то первая глава представляет собой свет и влагу, и главное – почву, породившую именно такое, а не иное дерево. Здесь даны все физические и химические свойства этой почвы, даны естественная и биологическая история сформирования этого дерева, т.е. всей психофизиологической личности Онегина.
Таковы свойства романа гениального поэта. И от них никуда, как говорится, не уйдешь. Всякое упрощенчество было бы непростительной ошибкой. А переводя Пушкина, тов. Джансугуров выполняет масштабно-историческую культурную миссию.
Кроме перечисленных выше достоинств перевода, надо еще добавить, как особенно удачные, моменты передачи во всех оттенках иронии и острот оригинала. А поучительные для поэтов всех времен и всех поколений лаконизм и глубина при предельной внешней простоте также получили свое отражение в переводе. Но этот лаконизм в казахском тексте при незнании читателем упомянутых выше реалий, при отсутствии помогающих пояснений, вероятно, и является причиной многих недоумений и недоразумений.
В данной редакции перевода вызывают сомнение только два серьезных момента его. Первый из них – встречающаяся местами слабость рифмы. Раз взята совершенно новая для казахского читателя строфа и рифма, непременно нужно делать крепкий упор на ясной и звонкой рифме, чтобы сквозь новую форму читатель чувствовал звучащую концовку рифмующихся строк. К сожалению, в некоторых строфах перевода встречаются то лишние слоги в строке, то недостаточность рифмы.
Другой, весьма серьезный и сомнительный момент в переводе, – это отдельные случаи словаря поэтической лексики. Великолепно владея старыми и новыми запасами казахского языка и, между прочим, оперируя только ими, тов. Джансугуров упускает из виду один существенный момент в пушкинской поэтической лексике. Это характерный для литературного языка пушкинского времени эпохальный колорит в словаре, состоящий, скажем, хотя бы из частого включения церковнославянизмов. В переводе словарный состав романа местами явно отдает нашим сегодняшним литературным языком. Тов. Джансугуров сознательно, но напрасно избегает отдельных книжных оборотов и слов (арабизмов, персизмов), вошедших в состав казахского литературного языка. Есть же ведь такие слова у нас, как, скажем, маданият – культура, адебиет – литература, мектеб – школа, или много других, включенных в наш литературный язык через поэзию Абая. Включение их местами в замену хотя бы отдельных церковнославянизмов дало бы ощущение дали времени, помогло бы восприятию пушкинского языка не в современной, а в отодвинувшейся исторической перспективе. И в этом свете, например, замена пушкинского “коварный искуситель” казахским “сайтан” (шайтан), безусловно, неудачна и недостаточна. А употребление редко встречающегося сейчас в нашем литературном языке, но понятного всем казахам по старинной книжной литературе “азазил” или “Иблис” (дух искуситель, демон) было бы гораздо уместнее.
Правда, это положение, конечно, не надо доводить до печального примера переводчика “Гамлета” на узбекский язык, давшего Шекспира невероятно арабизированным. Вопрос арабизмов и персизмов на почве узбекского литературного языка вообще обстоит сейчас не так, как у нас. У них болезненно-актуальная проблема – это максимальное освобождение от этих превративших литературный язык в жаргон наслоений. А у нас редкое включение их, когда нет казахской замены, когда эти слова общепонятны для казахов и когда это необходимо для специфического колорита, включение с соблюдением чувства меры по-нашему было бы совсем не страшно.
Большое достоинство переводов Абая из Пушкина и Лермонтова заключалось главным образом в его максимально приближающемуся к языку оригинала словаре. При переводе этих поэтов и Абай искал и, между прочим, даже нашел свою форму перевода. Через эти переводы он впервые и ввел в казахскую поэзию перекрестную рифму, заимствуя у Пушкина. Он соблюдал и размер. Но особенная сила его переводов – в колоритном, многостороннем словаре.
Во всех остальных моментах своего перевода тов. Джансугуров стоит на безусловно правильном пути. И дальнейшая его задача – углублять, усовершенствовать еще больше в этом направлении свой культурный метод, чтобы оправдать и утвердить его во всей стройной полноте.
А грамотной части казахских читателей надо напомнить, что есть чтиво и чтение: “Евгений Онегин”, “Фауст”, “Гамлет” и ряд подобных им произведений, они не читаются как занимательные романы или как богатырский эпос. Но массовому читателю мы обязаны помочь в усвоении “Евгения Онегина”, снабжая каждое его издание еще большими, чем на русском языке, пояснениями и комментариями. Должны помочь, устраивая частые лекции, беседы и читки именно этого, а не иного перевода его.