109

П. А. Каратыгин

АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ГРИБОЕДОВ

(ИЗ МОИХ ЗАПИСОК)

Эти воспоминания написаны П. А. Каратыгиным (1805—1879), известным комиком, плодовитым водевилистом (его перу принадлежат около семидесяти пьес) и искусным рисовальщиком (им была сделана, между прочим, прижизненная зарисовка Грибоедова). Впервые эти воспоминания были опубликованы в «Русской Старине» 1872 г., № 3. стр. 423—430, затем без изменений они были перепечатаны в год смерти Каратыгина в «Живописном Обозрении» (1879 г., № 4) и, наконец, они вошли в состав его «Записок», выпущенных в 1880 году его сыном — П. П. Каратыгиным; основная их часть составляет XIII главу, озаглавленную «Мое знакомство с Александром Сергеевичем Грибоедовым» (стр. 127—137). Нами дана редакция «Русской Старины», как обобщающая весь фактический материал воспоминаний Каратыгина о Грибоедове, в отдельном издании разбросанный по разным главам. И лишь перед последним абзацем этой публикации добавляем один отрывок из отдельного издания, заключающий в себе размышление Каратыгина о Грибоедове, как о декабристе, отсутствовавший в «Русской Старине». Кроме того, эти воспоминания сверены нами с рукописью, хранящейся ныне в Пушкинском доме Академии Наук СССР, куда она поступила вместе с архивом Каратыгина в составе Дашковского собрания; в этом же архиве сохранился автограф записки Грибоедова к Каратыгину, до сих пор в печати неизвестной.

В отдельном издании «Записок» имеется, между прочим, интересный материал по истории первых постановок «Горя от ума».

_______

В театральном училище, где я воспитывался, в начале 1820-х годов, хотя и был уже устроен постоянный театр, но на нем играли мы только в великий пост, во время экзаменов и иногда в успенский пост. Учителем драматического искусства был у нас тогда князь Александр Александрович Шаховской, считавшийся в то время, и по справедливости, знатоком театрального дела.

110 Когда же, в 1822 г., любимые ученицы князя были выпущены из училища, он перестал ездить в школу, а продолжал свои уроки у себя на дому¹. Таким образом, училище осталось без драматического учителя, а домашний наш театр без употребления. Мы тогда задумали устраивать, в свободное время, домашние спектакли собственными средствами. Инспектором театрального училища был в ту пору Иван Самойлович Бок, он же занимал и докторскую должность при театре. Это был человек очень добрый, простой, но, вместе с тем, слабый и трусливый до-нельзя. Он ни за что не позволял воспитанницам участвовать в наших спектаклях: «Играйте, — говорит, — одни, а я об этом директора не смею просить». Нечего делать, надо было выбирать пьесы без женского персонала, но это было довольно затруднительно, потому что таковых в тогдашнем репертуаре не имелось. Мои товарищи-однокашники избрали меня своим режиссером и мы принуждены были играть тогда по большей части пародии, недозволенные цензурой, как например: «Митиху Валдайского» (пародия на «Дмитрия Донского»), «Трумфа» соч. Ивана Андреевича Крылова и некоторые другие... Чтобы помочь нашему бедному репертуару, я в то время написал тоже пародию в стихах, под названием «Нерон», а потом «Сентябрьскую Ночь», сюжет которой заимствовал из рассказа (Александра Бестужева), помещенного в «Литературных Прибавлениях» к журналу «Сын Отечества». Две эти пьески были без женских ролей и имели на нашей миниатюрной сцене большой успех. Само собой разумеется, что наша домашняя публика была не взыскательна и снисходительно относилась к доморощенному автору. Главные в них роли играли мои совоспитанники — Григорьев и Воротников. Петр Иванович Григорьев, впоследствии известный актер и сочинитель, готовился тогда быть музыкантом и уже начал играть на виолончели в театральном оркестре. Я уговорил его принять участие в наших спектаклях; он согласился попробовать свои средства и, сыграв

111 удачно несколько ролей, так пристрастился к сценическим занятиям, что вскоре выполз из оркестра на сцену, оставил свой инструмент и решился сделаться актером. Через год после того он начал учиться у кн. Шаховского и дебютировал на публичной сцене.

По выходе моем из училища (в 1823 г.), я продолжал занимать принятую на себя должность режиссера у прежних своих однокашников. Наши ребяческие спектакли посещал несколько раз Александр Сергеевич Грибоедов — и они ему очень нравились... Я помню, как он от души хохотал, смотря моего «Нерона». Водевиль же мой «Сентябрьская Ночь» он даже уговаривал меня поставить на публичном театре, но я в то время не смел и мечтать об этой чести!¹.

Вместе с Грибоедовым посещал наши спектакли Александр Бестужев. Однажды мне случилось играть на нашем театре роль офицера Хрустилина в водевиле «Пурсоньяк» (кн. Шаховского). В нашем театральном гардеробе мундиры были больно безобразные, и я выпросил у Бестужева его ад’ютантский мундир со всеми к нему принадлежностями... И как же я был тогда доволен, что мог на сцене пощеголять в настоящей гвардейской форме... что, разумеется, не дозволено было на публичном театре...

Думал ли я тогда, что, может быть, играю в том самом мундире, в котором через несколько времени Бестужев будет разыгрывать злополучную роль на Сенатской площади и за которую его вызовут в Петропавловскую крепость!!

В 1824 году появилась в рукописи бессмертная комедия Грибоедова. В печати были тогда только две или три сцены из нее, помещенные в альманахе, под названием «Русская Талия», изданном Булгариным; но вся комедия была в то время запрещенным плодом... Мы с Григорьевым предложили Александру Сергеевичу разыграть «Горе от ума» на нашем школьном театре, и он был в восхищении от нашего предложения²... Большого труда нам стоило упросить доброго инспектора Бока — дозволить и

112 воспитанницам принять участие в этом спектакле... Наконец, он согласился, и мы живо принялись за дело; в несколько дней расписали роли, в неделю их выучили и дело пошло на лад¹. Сам Грибоедов приезжал к нам на репетиции и очень усердно учил нас... Надо было видеть, с каким простодушным удовольствием он потирал себе руки, видя свое «Горе от ума» на нашем ребяческом театре... Хотя, конечно, мы откалывали его бессмертную комедию с горем пополам, но он был очень доволен нами, а мы были в восторге, что могли угодить ему. На одну из репетиций он привел с собой А. Бестужева и Вильгельма Кюхельбекера — и те также нас похваливали²... Наконец, комедия была уже совсем приготовлена, на следующий день назначен был спектакль³... но, увы! все наши хлопоты и надежды лопнули, как мыльный пузырь! Накануне самого представления, во время последней репетиции, является к нам инспектор Бок и об’являет нам грозный фирман графа Милорадовича (который имел тогда главное начальство над императорскими театрами и которому кто-то донес об наших затеях), чтоб мы не смели так либеральничать и что пьесу, неодобренную цензурой, нельзя позволить играть в театральном училище. Все мы повесили носы от этого неожиданного известия и пришлось нам горемычным повторить два стиха из запрещенной комедии:

«Ни беспокойства, ни сомненья,
А горе ждет из-за угла!»

Да, действительно, мы все были в страшном горе, а наш простодушный Бок перетрусился не на шутку; он, кажется, боялся, чтоб за свою слабость к нам не попасть ему в крепость!.. Но дело ограничилось одним выговором.

113

Мы с Григорьевым отправились тотчас же к Грибоедову с этим роковым известием, что, конечно, его сильно огорчило.

Итак, поэту не суждено было видеть на сцене (даже и в таком горемычном исполнении, как наше) своей бессмертной комедии.

В этот период времени Грибоедов часто бывал у нас в доме, а мы с братом, Васильем Андреевичем¹, еще чаще посещали его... Кроме его остроумной беседы, любил я слушать его великолепную игру на фортепьяно... сядет он, бывало, к нему и начнет фантазировать... сколько было тут вкуса, силы, дивной мелодии! Он был отличный пианист и большой знаток музыки: Моцарт, Бетховен, Гайдн и Вебер были его любимые композиторы. Однажды я сказал ему: «Ах, Александр Сергеевич, сколько бог дал вам талантов: вы поэт, музыкант, были лихой кавалерист и, наконец, отличный лингвист!» (он, кроме пяти европейских языков, основательно знал персидский и арабский языки). Он улыбнулся, взглянул на меня умными своими глазами из-под очков и отвечал мне: «Поверь мне, Петруша, у кого много талантов, у того нет ни одного настоящего». Он был скромен и снисходителен в кругу друзей, но сильно вспыльчив, заносчив и раздражителен, когда встречал людей не по душе... Тут он готов был придраться к ним из пустяков и горе тому, кто попадался к нему на зубок... тогда соперник бывал разбит в пух и прах, потому что сарказмы его были неотразимы! Вот один из таких эпизодов: когда Грибоедов привез в Петербург свою комедию, Николай Иванович Хмельницкий просил его прочесть ее у него на дому; Грибоедов согласился. По этому случаю Хмельницкий сделал обед, на который, кроме Грибоедова, пригласил нескольких литераторов и артистов, в числе последних были: Сосницкий, мой брат и я. Хмельницкий жил тогда барином, в собственном доме — на Фонтанке, у Симеоновского моста. В назначенный час собралось у него небольшое общество. Обед был роскошен, весел и шумен... После обеда все вышли в гостиную, подали кофе и закурили сигары... Грибоедов положил рукопись своей комедии на стол; гости в нетерпеливом ожидании начали придвигать стулья; каждый старался поместиться поближе, чтоб не проронить ни одного слова... В числе гостей был тут некто Василий Михайлович Федоров, сочинитель

114 драмы «Лиза, или торжество благодарности» и других давно уже забытых пьес... Он был человек очень добрый, простой, но имел претензию на остроумие... Физиономия ли его не понравилась Грибоедову, или может быть старый шутник пересолил за обедом, рассказывая неостроумные анекдоты, только хозяину и его гостям пришлось быть свидетелями довольно неприятной сцены... Покуда Грибоедов закуривал свою сигару, Федоров, подойдя к столу, взял комедию (которая была переписана довольно разгонисто), покачал ее на руке и с простодушной улыбкой сказал: «Ого! какая полновесная!.. Это сто́ит моей Лизы». Грибоедов посмотрел на него из-под очков и отвечал ему сквозь зубы: «Я пошлостей не пишу». Такой неожиданный ответ, разумеется, огорошил Федорова и он, стараясь показать, что принимает этот резкий ответ за шутку, улыбнулся и тут же поторопился прибавить: «Никто в этом не сомневается, Александр Сергеевич; я не только не хотел обидеть вас сравнением со мной, но, право, готов первый смеяться над своими произведениями». — «Да, над собой-то вы можете смеяться, сколько вам угодно, а я над собой — никому не позволю...» — «Помилуйте, я говорил не о достоинствах наших пьес, а только о числе листов». — «Достоинств моей комедии вы еще не можете знать, а достоинства ваших пьес всем давно известны». — «Право, вы напрасно это говорите, я повторяю, что вовсе не думал вас обидеть». — «О, я уверен, что вы сказали, не подумавши, а обидеть меня вы никогда не можете».

Хозяин от этих шпилек был как на иголках и, желая шуткой как-нибудь замять размолвку, которая принимала нешуточный характер, взял за плечи Федорова и, смеясь, сказал ему: «Мы за наказание посадим вас в задний ряд кресел...»

Грибоедов, между тем, ходя по гостиной с сигарой, отвечал Хмельницкому: «Вы можете его посадить, куда вам угодно, только я, при нем, своей комедии читать не стану...» Федоров покраснел до ушей и походил в эту минуту на школьника, который силится схватить ежа — и где его не тронет, везде уколется. Очевидно, что хозяин был поставлен в самое щекотливое положение между своими гостями, не знал чью сторону принять и всеми силами старался как-нибудь потушить эту вздорную ссору, но Грибоедов был непреклонен и ни за что не соглашался при Федорове начать чтение... Нечего было делать... бедный автор добродетельной Лизы взял шляпу и, подойдя к Грибоедову, сказал: «Очень жаль, Александр Сергеевич, что невинная моя

115 шутка была причиной такой неприятной сцены... и я, чтоб не лишать хозяина и его почтенных гостей удовольствия слышать вашу комедию, ухожу отсюда...» Грибоедов с жестоким хладнокровием отвечал ему на это: «Счастливого пути!» Федоров скрылся... Итак, драматургу, из-за своей несчастной драмы пришлось сыграть комическую роль, а комик чуть не разыграл драмы из-за своей комедии¹.

По уходе Федорова чтение началось — и нужно ли говорить, какой эффект произвела эта комедия на слушателей!

Здесь, для контраста, приведу другой случай из домашней жизни покойного Александра Сергеевича. Был у него камердинер, крепостной его человек², который с малолетства находился при нем для прислуги; он вместе с ним вырос и был при нем безотлучно во всех его путешествиях. Грибоедов его очень любил и даже баловал, вследствие чего слуга зачастую фамильярничал со своим господином. По какому-то странному случаю, этот слуга назывался Александром Грибовым, и Грибоедов часто называл его тёзкой. Однажды Александр Сергеевич ушел в гости на целый день. Грибов, по уходе его, запер квартиру на ключ и сам тоже куда-то отправился... Часу во втором ночи Грибоедов воротился домой; звонит, стучит — дверей не отворяют... он еще сильней — нет ответа. Помучившись напрасно с четверть часа, он отправился ночевать к своему приятелю Андрею Андреевичу Жандру, который жил тогда недалеко от него.

На другой день Грибоедов приходит домой; Грибов встречает его, как ни в чем не бывало. «Сашка! куда ты вчера уходил?» — спрашивает Грибоедов.

— В гости ходил... — отвечает Сашка.

— Но я во втором часу воротился, и тебя здесь не было.

— А почем же я знал, что вы так рано вернетесь? — возражает он таким тоном, как будто вся вина была на стороне барина, а не слуги.

— А ты в котором часу пришел домой?

— Ровно в три часа.

— Да, — сказал Грибоедов, — ты прав, ты точно, в таком случае, не мог мне отворить дверей...

116

Несколько дней спустя, Грибоедов сидел вечером в своем кабинете и что-то писал... Александр пришел к нему и спрашивает его:

— А что, Александр Сергеевич, вы не уйдете сегодня со двора?

— А тебе зачем?

— Да мне бы нужно было сходить часа на два или на три в гости.

— Ну, ступай, я останусь дома.

Грибов расфрантился, надел новый фрак и отправился... Только-что он за ворота, Грибоедов снимает халат, оделся, запер квартиру, взял ключ с собою и ушел опять ночевать к Жандру. Время было летнее; Грибов воротился часу в первом... звонит, стучит, двери не отворяются... Грибов видит, что дело плохо, стало-быть барин надул его... Уйти ночевать куда-нибудь нельзя, неравно барин вернется ночью. Нечего было делать, ложится он на полу, около самых дверей и засыпает богатырским сном. Рано поутру Грибоедов вернулся домой и видит, что его тёзка, как верный пес, растянулся у дверей своего господина. Он разбудил его и, потирая руки, самодовольно говорит ему: «А? что?.. франт-собака, каково я тебя пришколил... славно отомстил тебе! Вот, если б у меня не было по близости знакомого, и мне бы пришлось на прошлой неделе так же ночевать, по твоей милости!»... Грибов вскочил, как встрепанный и, потягиваясь, сказал ему: «Куда как остроумно придумали!.. есть чем хвастать».

Другой раз, при мне, Грибоедов садится за фортепьяно, у которого одна ножка была без колеса и для подпорки под него обыкновенно подставляли какой-то брусок... на этот раз бруска не оказалось и фортепьяно шаталось во все стороны... Грибоедов зовет Грибова и говорит ему:

— Ты верно опять сегодня играл без меня на фортепьяно?

— Играл немножко... — отвечает он фамильярно.

— Ну так и есть! — А куда девался брусок?

— Не знаю.

— А что ты играл?

— «Барыню».

— Ну-ка сыграй!

Слуга, без церемонии, садится за фортепьяно и одним пальцем наигрывает известную песню: «Барыня-сударыня, протяните ножку».

117

Грибоедов прослушал его с полминуты, покачал головою и сказал ему:

— Ах, ты дрянь этакая, понятия не имеешь, как надо играть, а портишь мне фортепьяно!.. Пош-ш-шел! играй лучше в свайку или в бабки!

Эти два анекдота ясно обрисовывают простодушный характер Грибоедова. Впоследствии этот самый Грибов был вместе со своим господином в Тегеране в 1829 году, во время кровавой катастрофы, как мне рассказывали, был изрублен вместе с ним.

Известно, что Грибоедов, в 1826 году, был вытребован из Тифлиса следственною комиссией по делу 14 декабря; его подозревали также прикосновенным к заговору; он был с фельд’егерем привезен в Петербург и содержался несколько дней под арестом в главном штабе. Вскоре, однако, он был освобожден потому, что никаких улик против него не оказалось. Я помню его экспромт, сказанный им по поводу этого ареста... вот он:

«По духу времени и вкусу,
Он ненавидел слово: раб...
Зато посажен в главный штаб
И сам притянут к Иисусу»¹.

118

В «Русском Архиве»¹ и некоторых других изданиях было сказано, что при арестовании Грибоедова в Тифлисе, в конце 1825 г., А. П. Ермолов дал ему возможность сжечь некоторые бумаги, которые могли послужить уликами его сообщества с декабристами. Что он со многими из них (с Кюхельбекером, Бестужевыми, Рылеевым) был в переписке, в этом нет сомнения; но едва ли участвовал в заговоре... Если бы оно было так, то возможное ли дело, чтобы он заставил пошляка «Репетилова» говорить подобные фразы:

«У нас есть общества и тайные собранья
По четвергам; секретнейший союз...»

потом:

«...Но, государственное дело,
Оно, вот видишь, не созрело» и т. д.

Это было написано за два года до события 14 декабря... Мог ли бы Грибоедов так глумиться над заговорщиками, если бы он сам был членом тайного общества? А его письма к Булгарину из-под ареста, эта добродушная шутливость и детская веселость при неприятном положении не свидетельствуют ли о полном незнании Грибоедова об умыслах декабристов? Знакомство с ними не могло подать повода к серьезным обвинениям, при всей строгости следственной комиссии. Мы с братом были знакомы со многими из участников в печальном событии 14 декабря, однако же ни его, ни меня не потревожили не только арестом, даже и простым допросом²...

119

В начале весны¹, в 1828 году, незадолго до своего от’езда в Тегеран, Александр Сергеевич зашел ко мне... Тогда я уже был женат; он поздравил меня и жену мою с законным браком... (его не было в Петербурге, когда мы сыграли нашу свадьбу². Мы с женою поздравляли его и с царскою милостью и с блестящей карьерой (он тогда только-что был назначен посланником и полномочным министром при персидском дворе). На наше радушное приветствие он отвечал как-то грустно, точно предчувствие щемило его вещее сердце: «Бог с ними, с этими почестями! — говорил он — мне бы только устроить и обеспечить мою старушку-матушку, а там я бы опять вернулся сюда... дайте мне мое свободное время, мое перо и чернильницу, больше мне ничего не надо». Когда же я заговорил об его высоком назначении, он отвечал мне: «Не люблю я персиян, это самое коварное и предательское племя». Потом, когда он собирался уходить, жена моя сказала ему: «Неужели, Александр Сергеевич, бог не приведет вам увидеть свою чудную комедию на нашей сцене?» — Он грустно улыбнулся, взглянул на нее из-под очков, и сказал ей: «А какая бы вы была славная Софья!» Грустно было на этот раз наше прощанье с ним... Не прошло и году после нашей разлуки, как его не стало: он погиб в Тегеране 30 января 1829 года.

_______