Андрей
ТУРКОВ
Признаться, до какого-то
момента нашей дискуссии я думал, что буду со своей речью выглядеть таким же
анахронизмом, о каком сказано в знаменитых стихах Бориса Пастернака:
Он кажется мамонтом.
Он вышел из моды. Он
знает нельзя:
Прошли времена и
безграмотно.
Потом все же выяснилось,
что и у других выступавших похожие тревоги и те же волнения. Особенно явственно
это прозвучало в размышлениях Сергея Чупринина о происходящем изменении критериев,
когда вопрос был задан уже прямо: нужно ли быть критике демократической,
народной?
Конечно, эта проблема,
которая затрагивалась и в других выступлениях, неотделима от всех тех толков о
литературе, которые мы уже несколько лет слышим. Смысл их приблизительно таков:
прежде русской (и в частности, советской) литературе приходилось выполнять
несвойственные ей функции заниматься политикой, «замещать» отсутствующий
парламент, вообще обсуждать то, что литературы «не касалось», но теперь, слава
Богу, мы перешли в другой исторический период, есть у нас и парламент, и
гласность, так что литература может избавиться от того воза проблем, который
веками везла, и «быть самой собой». Побоку, побоку все эти устарелые
«гражданственность», «правдивость», «смелость»! Да здравствует освобожденная
литература и да идет с ней об руку чисто эстетическая критика!
Звучит очень красиво и
возвышенно, но почему-то скорее напоминает более скромное выражение: всяк
сверчок знай свой шесток! В обществе, которое, по словам одного современного
автора (философа А. Панарина), все откровеннее расчленяется на обездоленное
большинство пасынков приватизации и тех, кто всласть воспользовался ее плодами,
подобные «эстетические» пожелания выглядят неприглядно: в учтивой форме
литературе дается благой совет не суйся, не твое дело, «играй, Адель, не знай
печали...». А еще того лучше оправдывай и даже приветствуй совершающееся: мол,
кто смел, тот и съел, не пойман не вор, деньги не пахнут, а если и пахнут, то
исключительно благоухают!
Замечу попутно, что те
адепты якобы чисто эстетической критики, о которых здесь упоминалось, на самом
деле отнюдь не чурались ни социальных мотивов, ни объявляемых ныне устарелыми
критериев. Кому как не Иннокентию Анненскому принадлежит определение Щедрина
как «скорбного певца Коняги», то есть русского крестьянства, определение не
только глубоко сочувственное, но и завидно точное!
Больно было читать месяца
через полтора после смерти Игоря Дедкова статью Сергея Федякина в «Независимой
газете», где покойного попрекали его «вечной озабоченностью
социально-нравственной проблематикой» тем, что составляло действительно самую
суть не только всей жизни и творчества Игоря Александровича, но и всей нашей
литературы.
Попробуйте изъять эту «озабоченность» из творений Толстого и Достоевского не
выродятся ли тогда модно склоняемые ныне на все лады «экзистенциальные»
проблемы в льдышки мертвых абстракций, подобных тем, из каких похищенный
андерсеновской снежной королевой мальчик Кай должен был бесконечно составлять
слово «Вечность»?
Без такой озабоченности и
литература и критика рискуют оказаться уже певцами не Коняги, не другом и
защитником «униженных и оскорбленных», а покорно исполнять уже совсем другую
«функцию» обслуживать «ликующих», оказавшихся на гребне житейского успеха, и
негодовать на то, что может им быть «не по шерстке».
В «Общей газете» была
помещена статья Дмитрия Быкова о чеховском «Крыжовнике», который в ней выглядит
произведением не просто вредным, а прямо-таки «подрывным», приведшим к самым
катастрофическим последствиям: мол, жил-был скромный человек, всего только и
хотел свой собственный крыжовник выращивать, да вот Чехов и другие ополчились
на него, и вот «девятнадцать лет спустя (рассказ написан в 1898 году. А. Т.) хана крыжовнику: несчастные встали
около счастливых с молоточками и стали тюкать, тюкать, тюкать!»
Начнем с того, что
критик, похоже, даже не дал себе труда перечитать сам рассказ, иначе ему вряд
ли не бросились бы в глаза следующие строки о столь полюбившемся ему герое:
«Всё с той же целью,
чтобы купить себе усадьбу с крыжовником, он женился на старой, некрасивой
вдове, без всякого чувства, а только потому, что у нее водились деньжонки.
Он... с ней тоже жил скупо, держал ее впроголодь, а деньги ее положил в банк на
свое имя (тоже своего рода приватизация!
А. Т.). Раньше она была за
почтмейстером и привыкла у него к пирогам и к наливкам, а у второго мужа и
хлеба черного не видала вдоволь; стала чахнуть от такой жизни да года через три
взяла и отдала Богу душу».
И заметьте, как
трансформировал критик известную чеховскую мысль о том, что «надо, чтобы за
дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и
постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные...». Тут уж сама совесть,
совестливость (а именно о них говорит писатель!)
оказываются не ко двору и объявляются не чем иным, как первоисточником насилия,
которое будет совершено над владельцем крыжовника. Если бы современные нувориши
читали статьи, в чем позволительно сомневаться ( ведь и герой Чехова в газетах
читал «одни только объявления о том, что продаются столько-то десятин пашни и
луга с усадьбой, рекой, садом...»), идея о том, что никто не должен «тюкать» у
них над ухом или даже за дверью про всяких там «обделенных» и «несчастных», им
бы, несомненно, понравилась.
Кто-то уже сказал сегодня
о том, что многие критические оценки и суждения не имеют связи с аудиторией. Я
бы прибавил, что подобные статьи и написаны, как сказано у Достоевского, «с
некоторою щеголеватостию бесчувствия» к простым человеческим заботам и нуждам.
В конце прошлого века Ключевский выразил однажды опасение, увы, во многом
оправдав шееся, что русская интеллигенция скоро почувствует себя в положении
продавщицы конфет голодным людям. Не случилось бы того и с нами.