Как преподать историю советской литературы, чтобы это стало курсом истории либеральной (в данном случае она же - антисоветская) мысли?

Схема проста. Не я ее изобрел, я лишь столкнулся с ней, сравнивая план кафедры истории русской литературы одного университета с тем списком книг для обязательного чтения, который был предложен нам (я был еще студентом) одним преподавателем, читавшим этот курс.

Вообще, курс истории литературы определенного периода строится как последовательность редукций. Первым делом, из всего спектра публиковавшегося "тогда" печатного слова отбирается группа "принципиальных" произведений. То есть, с точки зрения составителя курса, наиболее репрезентативная. Часть этих произведений только упоминается на лекциях, а часть (с его же т. зр., "классическая") предлагается для читательского ознакомления (это вторая редукция). Третья редукция совершается уже в ходе чтения лекций, когда преподаватель дает "классическим" и "принципиальным" произведениям ту или иную интерпретацию. Вот эти редукции мы и проследим, чтобы по логике отбора восстановить логику курса и его составителей (не следует забывать, что программа курса утверждается кафедрой, дело это коллективное).

В результате первой редукции группу "принципиальных" произведений составили тексты, которые были поделены на шесть групп. Их мы рассмотрим, проводя вместе с составителями курса вторую редукцию.

1. Произведения просто классические.

"Тихий Дон". Он считается "классическим" и предлагается студентам для самостоятельного изучения. Логика изложения материала при этом сосредоточена: на 3/4 - на проблеме авторства, на 1/8 - на фрейдистской интерпретации характеров Аксиньи (сексуальная травма) и Григория (видимо, наследственная родовая травма), на 1/8 - на колебаниях Григория между монархизмом, автономизмом и большевизмом. Наименьшее внимание уделяется большевизму, в результате чего студент (опираюсь на опыт собственной преподавательской работы) может, пересказывая роман, опустить эпизоды, связанные со службой Мелехова в красных частях.

"Мастер и Маргарита". "Классический" роман, превосходно вписывающийся в университетскую схему чтения Булгакова, в которой его рецепт решения "квартирного вопроса" (отдельная квартира из шести комнат с зеленой лампой под абажуром - для порядочных людей) дается студентам как свежая историософская схема, многое объясняющая в судьбе турбиных, шариковых, преображенских и поныревых. Элемент интеллектуальной игры создается благодаря изложению действительно замечательной статьи Б. М. Гаспарова.

"Доктор Живаго". "Классический" роман, также претендующий на роль историософского. По словам Е. Б. Пастернака, на нем воспитывались целые поколения будущих диссидентов. В нашем случае элемент интеллектуальной игры создавался благодаря остроумной психоаналитической интерпретации преподавателем любовных интриг главных персонажей.

Поскольку расширить этот список, не наползая на другие рубрики, трудно, он так и остается относительно изолированным блоком, в результате чего установить связи, например, между Шолоховым - автором "Тихого Дона" (допустим) и автором "Поднятой целины" или между Пастернаком - автором "Живаго" и автором "Высокой болезни", "Девятьсот пятого года" и некоторых (многочисленных) других текстов для студента, не прибегающего к помощи литературоведческой литературы, довольно затруднительно. Доминанта так выбранных и так прочитанных текстов - апология частной жизни, противостоящей большевистской власти.

2. Произведения социалистического реализма.

"Что такое социалистический реализм", студентам сегодня объясняют с помощью одноименной статьи Абрама Терца и романа П. Павленко "Счастье". Элемент интеллектуальной игры вносится использованием психодиахронологики И. П. Смирнова, успешно выводящей весь "СР" из мазохистской психопатологии. Если учесть, что роман Горького "Мать" читают в курсе "серебряного века" как богостроительский, роман Фадеева "Разгром", как и "Чапаев" Фурманова, в курсе "двадцатых годов" не читают вообще (очевидно, предполагается, что последнюю книгу современный студент знает по анекдотам и по переложению Пелевина), если затем учесть, что классический роман "Как закалялась сталь" даже не упоминается на лекциях - логика выбора становится понятной. Выбирают, во-первых: роман писателя, о котором Вампилов с некоторым удивлением отозвался как о "цинике", во-вторых: роман, пригодный для демонстрации концепций И. П. Смирнова, Б. Гройса и писателей соцарта, в-третьих: роман шаблонный и неудачный в художественном отношении. Доминанта выборки - дискредитация советской культуры как самостоятельного исторического явления.

3. Романы о Великой Отечественной войне.

В немногих словах упоминается, но не читается роман Симонова "Живые и мертвые". Видимо, в качестве замены читается "Русский лес" Леонова (подозреваю замену по причине совпадения некоторых мотивов). Третья редукция (интерпретация) делает роман Леонова "первой попыткой критики тоталитаризма", а замечательный роман Симонова, в котором советский народ осмыслил себя как неразрушимую общность ("оказывается, можно" - бить немцев, не гнуть спину на Путилова, не стыдиться быть народом) - слабой критикой просчетов Сталина.

Упоминается, но не читается "В окопах Сталинграда" В. Некрасова. Заменой, очевидно, служит также описывающий в числе прочего сталинградскую битву роман В. Гроссмана "Жизнь и судьба". Третья редукция: последний текст - это роман, доказавший, что гитлеровский и сталинский режим - близнецы-братья.

Поскольку интеллектуальная игра на этом поле вообще трудна, можно отыграться на поле "лейтенантов". Из всей собственно "военной" прозы читаются два образца "прозы лейтенантов" - "Батальоны просят огня" Ю. Бондарева и "Убиты под Москвой" К. Воробьева. Третья редукция: романы читаются как истории о героизме отдельных личностей в преступном окружении сталинских военачальников и НКВД. Элемент интеллектуальной игры: романы рассматриваются с точки зрения их терапевтической (для писателей-фронтовиков) функции.

Упоминаются, но не читаются "Судьба человека" Шолохова и военные рассказы Платонова. Без комментариев.

4. Романы о самоотверженной борьбе одиночек с машиной советского бюрократизма. Парадоксальная группа, состоящая из одного романа: В. Дудинцев, "Не хлебом единым". Вот его как раз смело можно было исключить, заменив полноценным чтением очерков В. Овечкина (ближе к делу!), но университетская программа предпочитает изучить со студентами "анекдотический роман" (выражение не мое, а А. Гольдштейна!), не будучи в состоянии его проинтерпретировать. Третья редукция имеет в остатке нуль, почему эту группу можно и вообще не считать за таковую.

А почему бы не включить в эту группу повести про Кроша или про Анискина?

5. Произведения шестидесятников.

Евтушенко и Вознесенский, которые почти не упоминаются на лекциях, Аксенов, от которого остается "Все едут на восток, а мы - на запад", Гладилин, от которого остается смутное понимание того, что буржуазно можно жить и при социализме (теперь об этом можно узнать и из мемуаров Смирнова и Жолковского), А. Кузнецов, от которого остаются: фраза самого Кузнецова-эмигранта "Я ненавижу свою "Легенду"" и фраза преподавателя "необходимая (или неудобоваримая, или непременная, или даже, может быть фальшивая - короче, плохая, не помню; впрочем, вспомнил - "красивая") смерть старого большевика в финале". Это я описал результаты третьей редукции. Кроме того, много говорится о том, как все умные люди не любили "комиссаров в пыльных шлемах" и "комсомольских богинь" раннего Окуджавы.

Подозреваю, что этих "хороших и разных" авторов можно было прочесть иначе. А так доминанта по-прежнему - частная жизнь и развитие западнического либерализма внутри советской литературы.

Ю. Казаков есть в списках, но не упоминается на лекциях. Без комментариев.

6. Антикультовая литература.

Неожиданно в эту группу попали замечательные рассказы В. Шаламова. Он вроде бы не по анти-делам... В любом случае, предложены к чтению 5-6 рассказов. И в школьной истории литературы он как-то теряется... Как-то не очень знают, что с ним делать. На всякий случай редуцируют до минимума, приспособив к дальнейшему постмодернистскому прочтению по О. Дарку.

Венчает всю историю живой классик Солженицын. "Сказ" "Одного дня...", будущие "деревенщики" в "Матренином дворе" и "полифонический роман" (!) "В круге первом". Мне особенно нравится роман. Кружок, а вокруг него еще кружок, а потом самый большой кружок - человечество. Доминанта... Какая уж там доминанта, когда у нас полифония. Частный человек гордо прошествовал через всю программу, несмотря на попытки народа осмыслить себя как общность, и влился в мульти-пульти цивилизации гуманоидов со штаб-квартирой в американском посольстве. Нет, а правда, хорошо весь список прикрыт?

На последней лекции нам неожиданно еще раз повторили основные положения статьи Синявского. При скудном отражении соцреализма в программе это прозвучало особенно внушительно.