web-кафедра философской антропологии

Тексты // Каган М. С. // Воспроизводство российской интеллигенции… [1] [2] [3] 

карта сайта | поиск: 

 

Каган М. С. 

Воспроизводство российской интеллигенции как педагогическая проблема

Каган М. С.

Предыдущая

 

Следующая

[ Страницы: 1 2 3 ]

3. О происхождении и природе российской интеллигенции

Интеллигентность стала ныне культурологической проблемой благодаря переизданию многих книг, в которых явление это дискутировалось в начале нашего века — я имею в виду фундаментальные труды Иванова-Разумника, В.О. Ключевского, К. Манхейма, П.Н. Милюкова, Д.Н. Овсянико-Куликовского, Г.П. Федотова, сборника «Вехи» и других подобных изданий. Публикации эти, а также избавление от бредовой идеи превосходства рабочего класса над всеми другими слоями общества, вызвали новый этап обсуждения сущности интеллигенции как специфического феномена русской культуры, не сводящегося ни к характеру профессиональной деятельности человека, ни к уровню его образованности. В 90-е годы в Москве и Петербурге прошел ряд дискуссий на эту тему (их материалы публиковались издательством Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов); появились и новые исследования, специально рассматривавшие данную проблему [26].

Многократно высказывалась мысль, что интеллигенция — это специфически российское явление, неизвестное другим европейским странам. Мне приходилось слышать от иностранных коллег и друзей обиженно-недоуменное: «Почему это вы, русские, считаете, что нигде, кроме России, нет интеллигенции?» Приходилось разъяснять, что этим словом мы называем не «интеллектуалов», то есть людей, занимающихся умственным трудом, а особый социально - психологический тип человека, действительно сложившийся в нашей стране в прошлом веке и закрепившийся в ней, при всех его модификациях. Его появление и последующая история были непосредственным порождением петровских реформ, не имевших аналогов на Западе и приведших к расколу нации на европейски образованную элиту и крестьянски-пролетарскую народную массу, в большей своей части остававшуюся не только необразованной, но просто неграмотной и безжалостно эксплуатируемой. При этом лучшие представители европейски-образованного слоя россиян болезненно переживали свой разлад с народом, считая себя в той или иной мере в нем виноватыми. Проиллюстрирую этот тезис двумя именами выдающихся деятелей нашей культуры, стоявших у истоков русской интеллигенции — А. Радищева и Г. Державина.

Посвящение «Путешествие из Петербурга в Москву» содержало программные для данного типа сознания слова: «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала»; содержание повести показывает, что за абстрактным понятием «страданиями человечества» стояла конкретнейшая реальность — страдания русского крепостного крестьянина, которые переживаются писателем особенно остро потому, что он ощущает и свою ответственность за трагическое положение народа. Сознание это основано на убеждении, что «возможно всякому соучастником быть во благодействии себе подобных», свидетельствуя о нарождении неизвестного дотоле русскому человеку гражданского самосознания: «Обратил взоры мои во внутренность мою — и узрел, что бедствия человека проистекают от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы.» Так петровские реформы породили непредвиденный самим их автором тип просвещенной личности, воспринимавшей образовавшийся разрыв своего образа жизни и духовного развития с бытием народа, крепостного крестьянства, как собственную трагедию.

Другим «манифестом» этого нового, нарождавшегося в стране социально-психологического типа личности является поразительная формула Г. Державина, «обратившего взоры свои», подобно А.Радищеву, в свою «внутренность» и сделавшего удивительное открытие: «Я царь — я раб — я червь — я бог!». Свидетельством того, сколь принципиальным был для поэта подобный критический самоанализ, является его развитие в другом стихотворении — в знаменитой оде «Фелице», — в которой поэт противопоставил не без юмора выписанному идеальному образу Екатерины свой автопортрет, подтверждавший сознание внутренней противоречивости собственного характера и поведения:

Мятясь житейской суетою
Сегодня властвую собою,
А завтра прихотям я раб.

При этом Г. Державин подчеркивал, что речь идет не о патологических особенностях его собственной личности, но об общих качествах этого нового социального слоя русского дворянства: «Но на меня весь свет похож»…

Так родилась действительно национально-своеобразная прослойка россиян (я говорю: «россиян», потому что качество это было не этническим, а культурным ), у которых высокий интеллектуальный потенциал оказался прочно сцепленным с потенциалом нравственным, у которых знание мира сопрягалось с самопознанием и самооценкой, которые распространяли критическое отношение к существующему на собственное поведение, и тем самым сливали рациональную рефлексию с той формой эмоциональной рефлексии, которая именуется в этике совестью.

В подкрепление такого понимания этого уникального историко-культурного социально-психологического явления приведу два авторитетных суждения; одно принадлежит В. Набокову: «Моральная чистота и бескорыстие русских интеллигентов, в общем-то, не имеют аналогов на Западе. К какой бы партии они ни принадлежали, к большевикам или кадетам, народовольцам или анархистам, их быт на протяжении пятидесяти лет общественного движения определяется чувством долга, самопожертвования, отзывчивостью, героизмом…» [27]; другое, недавнее, из мемуаров И.М. Дьяконова: «Я рассматриваю себя как пережиток русской интеллигенции. Петербургской. Интеллигенция наша страшно поредела. Настоящей живой интеллигенции уже почти нет. Добрая половина эмигрировала в 20-ые годы, и истребляли ее и в гражданскую, выселяли в Казахстан в 1934; сколько могли, уничтожили в 1937-1938 гг. (да и раньше уничтожали, и позже); многих съело ополчение, война, эмиграция не только 20-х гг., но и 60-х гг. Многие ленинградские интеллигенты мигрировали в Москву, не вернувшись в разрушенный Ленинград. В Петербурге почти нет старого поколения интеллигентов.» (Дьяконов И.М. Книга воспоминаний. СПб., 1995, с.742).

Закономерно, что имя А. Пушкина стало своего рода символом русской интеллигенции, мощным и эстетически совершенным воплощением всех ее, складывавшихся на протяжении века Просвещения, качеств — потому-то он ощущал он себя преемником и Г. Державина, и А. Радищева, потому так высоко ценил деятельность Петра Великого и так любил его главное детище — Петербург. Удивительно точно сказал однажды А. Герцен: русский народ на реформы Петра ответил гением Пушкина.

А вольнолюбивой поэзией Пушкина вдохновлялось движение декабристов — это политическое воплощение мировоззрения русской интеллигенции; после его разгрома социально-философским проявлением истории русской интеллигенции стала полемика западников и славянофилов, отразившая порожденный европеизацией страны второй исторический «раскол» русской жизни и русской ментальности, раскол неконфессиональный и потому особенно масштабный и трагичный (примечательно, что европейские языки не имеют адекватных терминов не только для понятия «интеллигенция», но и для слов «славянофилы» и «западники», отчего слависты в Европе и США вынуждены писать эти термины в их русском звучании); столь же типичными для русской интеллигенции были и желание Ф. Достоевского примирить этих идейных противников своей знаменитой речью о Пушкине, и неудача его попытки — их конфронтация сохраняется в нашей стране поныне…

И этот пример, и вся последующая история России, включая революции ХХ века, гражданскую войну — ставшую именно крестьянской войной, новой «пугачевщиной», которой так боялся, пророчески предвидя ее, А.Пушкин, — трагические десятилетия советской власти и метаморфозы, переживаемые страной в ходе ее демократизации, свидетельствуют об отсутствии у нашей интеллигенции идеологического единства: ее представителей мы встречаем в рядах террористов-народников, эсеров, большевиков — но и в стане сторонников самодержавия и православия; интеллигенция казнилась, считая себя ответственной за трагический ход развития национальной жизни — и уходила от какой-либо практической социальной деятельности, замыкаясь в критическом созерцании происходящего; она металась от одной позиции к другой и из одного лагеря в другой… И во всех случаях позиция интеллигента была не импульсивным, безотчетным решением того или иного человека, но результатом интеллектуальной рефлексии, мучительных размышлений, внутреннего диалога, иногда вообще препятствовавших практическому действию. Нередко подобный критический самоанализ принимал крайнюю форму психологического «самокопания» — в романах русских писателей есть немало примеров того, что идеологи большевизма будут презрительно называть «достоевщиной», противопоставляя ей примитивную цельность психики «простого человека», этакий пролетарски-коммунистический вариант поведения средневекового «рыцаря без страха и упрека».

Однако ранние формы рефлексии, которые наши писатели, от Гоголя до Достоевского, объясняли психическим расстройством своих героев, сравнивая их с состоянием Дон Кихота, были лишь предельным, гротескным проявлением способности русского интеллигента отдавать себе отчет в мотивах своего поведения и предъявлять к себе не менее высокие нравственные требования, чем к другим людям. Таково следствие наивысшего уровня развития личности, освободившейся от оков веками воспитывавшегося традиционной культурой подчинения индивида безличным нормам политического и религиозного сознания и обретшей право самостоятельно строить собственную систему ценностей, право личного выбора жизненной позиции, сопровождаемого сознанием ответственности за сделанный выбор — что, собственно говоря, и является основой нравственности.

Именно отсюда проистекало критическое отношение интеллигенции к существующему порядку вещей — не как фатальное неприятие всего и вся, порождаемое тотальным скептицизмом или высокомерным отвержением низменной, по определению, политической сферы бытия, а как выражение права личности судить социальный строй, который воспринимается уже не как божественное, а как человеческое установление и потому подлежит суду интеллектуальной критики. Сознание этого права стало следствием петровских преобразований, которые сделали социальную ценность индивида независимой от его сословного статуса — известно, что царь ценил своих приближенных не за родовитость, а за личные заслуги, и личностная самооценка легла в основание этических норм русской культуры — вспомним хотя бы открыто декларировавшуюся нравственную позицию А. Пушкина, относившегося к другому как в принципе себе равному, без презрительного высокомерия к нижестоящим на общественной лестнице — даже если это была крепостная крестьянка Арина Родионовна, и без подобострастного угодничества по отношению к выше на этой лестнице стоявшим — даже если это были всероссийский император или граф Бенкендорф. Вот почему развитое самосознание интеллигентного человека как свободной и суверенной личности не отгораживает его от других людей, не возвышает над ними, а влечет к ним, рождая готовность пожертвовать состоянием, свободой, самой жизнью за своих ближних, свой народ, свое Отечество…

Если Европа начала «поиски индивидуальности» (Л.М. Баткин) в эпоху Возрождения, а в ХIХ–ХХ-м веках пришла к крайности абсолютного, эгоистического и эгоцентрического, индивидуализма, то в России сохранялось влияние упорно сопротивлявшейся индивидуализму коллективистской психологии и идеологии — и в ее религиозном, и в политическом, и в этическом, и в эстетическом, и в художественном проявлениях; оттого русские просветители искали дорогу к крепостному крестьянину, оттого славянофилы связывали духовное развитие личности с идеей «соборности», оттого критика индивидуализма как главного духовного врага национального духа, как формы мещанства, как источника безбожия, аморализма, права на преступление, прошла через всю дальнейшую историю отечественной культуры; при всей кажущейся парадоксальности, союзниками в борьбе и индивидуалистическим мещанством оказывались идеологические противники — религиозные философы и светские, моралист Л. Толстой и марксист Г. Плеханов…

Через весь ХIХ век и начало ХХ-го проходит этот уникальный в общеевропейском масштабе психологически мучительный поиск русской интеллигенцией оптимального способа преодоления социального и культурного раскола нации — от тотального скептицизма «нигилистов» до позитивных концепций наших социалистов-утопистов, от просветительского культа науки и техники у отечественных позитивистов до перенесения в Россию марксистской идеи «научного социализма», дорогу к которому должна была проторить революция… Русская интеллигенция никогда не могла организовать собственную политическую партию, потому что была лишена глубинного идеологического единства, более того — находилась прежде и находится, увы!, поныне, в состоянии идейного разброда, неспособная согласовать свои разнородные идеи и принципы поведения; ее духовное пространство расстилается от просветительского «хождения в народ» до признания народниками правомерности индивидуального террора; от упования на религиозно-нравственное самосовершенствование личности до оправдания революции и развязанного ей массового террора; от духовных метаний Л. Толстого и Ф. Достоевского, искавших истинное содержание христианства в сфере этики (обожествление любви человека к человеку, отливающееся в «непротивление злу насилием») или эстетики (вера в то, что «красота спасет мир!»), до провозглашения В. Ульяновым-Лениным, выросшим из среды типичной российской интеллигенции, политики высшей нравственностью и подлинной — ибо пролетарской! — эстетикой; от трактовки русскими богостроителями-марксистами теории «научного коммунизма» как «превращенной формы» религии до воинствующего атеизма их политических единоверцев… Разумеется, П. Струве, Н. Бердяев, С. Булгаков не превратились в интеллигентов, когда порвали с марксизмом, а были таковыми и в период своего им увлечения, потому что привело их к нему — как и Г.Плеханова, и Л. Троцкого, и Г. Чичерина, и А. Луначарского, и А. Богданова — нравственное стремление бескорыстного и жертвенного служения народу.

Пересматривая складывавшееся десятилетиями отношение к большевизму, наши историки даже не пытаются объяснить тот кажущийся парадоксальным факт, что лидеры большевистского подполья и творцы Октябрьской революции были в подавляющем большинстве интеллигентными людьми, что руководствовались они искренним стремлением к народному благу и что совершавшиеся ими преступления против нравственности объясняются не природной кровожадностью В. Ленина, Л. Троцкого или Ф. Дзержинского, а именно тем, что политику они рассматривали как «высшую нравственность» — вот почему их ненавидел и уничтожал И. Сталин, деспот азиатского типа, классическое воплощение антиинтеллигентности, единственной целью которого было укрепление его личной, самодержавной власти; примечательно, что признания в антисоветской деятельности оклеветавшего себя Н. Бухарина и других обвиняемых на политических процессах 30-х годов добывались не только пытками, но и убеждением этих мнимых «врагов народа», что эти их признания в мифических грехах послужат интересам народа, укреплению социализма, победе мировой революции — таковы трагические парадоксы русской интеллигентности! Один из последних парадоксов — опубликованная только что статья Президента Российской Академии образования Н.Д. Никандрова в материалах VIII Международной конференции «Ребенок в современном мире», проходившей в Петербурге в апреле этого года — казалось бы, истинного интеллигента!, — в которой превозносится печально-знаменитая триада графа Уварова «православие — самодержавие — народность», а вместе с нею и политика Николая 1: «Хотя автор, — без тени стыда пишет лидер нашей педагогической мысли, — выдвигая ее (данную формулу — М.К.), ссылался на «монаршую волю», на самом деле это была своевременная и (на мой взгляд) удачная попытка кратко и емко выразить то, что веками вызревало в российском социуме». Правда, за разъяснениями смысла концепции царя и его министра,, вошедших в историю как душители просвещения, следует своего рода «поправка», что необходима «определенная, но не принципиальная ревизия формулы С.С. Уварова» — в той части, которая касается провозглашения самодержавия сутью русской народности, но ревизия эта не принципиальна потому, что с принципом самодержавия наш теоретик отождествляет «патриотизм, державность, государственность». Остается ожидать, что академик Никандров, сам или с сыном и отцом Михалковыми, предложит нашей Думе короновать российского Президента. Церковью нашей это, было бы, несомненно, сделано с удовольствие, а прецедент такого рода в истории имеется, хоть не в нашей стране, а во Франции, но это лишь доказывает неспецифичность данной триады для российской ментальности (конечно, Генрих IV променял протестантство не на православие, а на католичество, но в других обстоятельствах принял бы и ислам, потому что если «Париж стоит обедни», то какой именно уже непринципиально, а ряд публичных действий нынешних российских властителей показывает, и Москва, и Кремль совсем не хуже Парижа…

Я привел этот пример как гораздо более яркую, чем дебаты думских деятелей, среди которых не так уж много представителей интеллигенции, иллюстрацию сохраняющегося раскола этого культурного слоя нашего народа, раскола неизбежного. И все же особенностью подлинного интеллигента, отличающей его от тех, кто только хочет казаться таковым, является органичный демократизм, противостоящий и стремлению к власти над другими, политическому или духовному господству, и рабской психологии жаждущего подчинения царю или любому другому властителю, и индивидуалистическому самообособлению и самолюбованию; это делает отношения истинно интеллигентного человека с другими людьми диалогическими, как их назовет в ХХ веке философская антропология. В патриархальном обществе эта черта особенно ярко проявлялась в отношении к женщине, а в многонациональной культурной среде — к инородцу: в обоих случаях примета интеллигентности — способность личности видеть в Другом равную себе личность и оценивать ее по ее собственным качествам, а не по ее принадлежности к той или иной социальной группе. Вот почему столь характерные для сталинизма «классовый подход» и «национальный подход», до сих пор сохраняющиеся у лидеров коммунистического движения, являются типичными пережитками доинтеллигентского мышления, затем ставшего антиинтеллигентским, для которого ценность человека определяется не качествами индивида, а его принадлежностью к родо - племенной группе (в антитезе «мы-они», а не «я-ты», как формулирует это социальная психология); такой тип мышления свойствен феодальному обществу, и в светской, и в религиозной формах его идеологии, поэтому неудивительно, что рефеодализация страны в эпоху советского и германского квази-социализмов привела к возрождению «безличного», отрекающегося от своего «я», типа мышления.

Признание свободы личности, ее ответственности за свои убеждения и за свое поведение, а потому ее высокой социальной ценности, став фундаментом интеллигентности, породило имманентное ей качество — совмещение безусловной принципиальности в отстаивании своих убеждений и решительной неприязни ко всякой беспринципности со столь же принципиальной толерантностью, терпимостью к взглядам другого, как бы они ни отличались от твоих собственных. Из этого же корня выросли такие проявления интеллигентности как тактичность, деликатность в полемике со сторонниками иных взглядов, отсутствие самоуверенности фанатика, считающего себя единственным обладателем Истины, а всех инакомыслящих — врагами или глупцами, в отношениях с которыми правомерно лишь идеологическое или физическое насилие. Понятно, что установившееся в советское время в СССР, а затем и во всех других странах так называемого «социалистического лагеря», жесткое подавление малейших отклонений от догматически установленных мировоззренческих принципов и формул было трагичным для интеллигенции, деформируя ее сознание даже тогда, когда ее представители искренне становились сторонниками марксизма.

При всей кажущейся противоположности большевизма и фашизма, объединявшие их устои тоталитаризма, и политического, и идеологического, и психологического, имели аналогичные последствия для бытия интеллигенции, которая должна была либо отрекаться от собственной сущности и, по яркому образному слову В. Маяковского, «смирять» себя, «становясь на горло собственной песне», либо переходить на позиции активного или пассивного диссидентства, а если предоставлялась такая возможность, то эмигрировать.

Для понимания природы интеллигенции неоценимую помощь оказывает нам искусство, «свидетельские показания» которого столь ценны потому, что на протяжении двух последних столетий оно весьма успешно выполняло свою духовную миссию — быть самосознанием культуры, в недрах которой оно рождается и функционирует; совсем не случайно я ссылался на творчество великих писателей, сделавших общеизвестными и общепонятными. «Художественное зеркало» русской жизни — и в своих словесных формах, прозаических и поэтических, и в формах сценических, и в живописных портретах лучших представителей нашей интеллигенции, и в выражавших содержание ее духовной жизни симфониях, концертах, романсах — высветило сущностные качества этого типа русского человека; не случайно две формулы, коими обычно определяют характер его менталитета: «Кто виноват?» и «Что делать?» — являются названиями художественных произведений.

Продуктивность размышлений о необходимости воспроизводства этого культурного слоя россиян в наше время зависит от соблюдения двух гносеологических условий: во-первых, от понимания его драматической истории неприукрашенной, во всем его контрастном, подчас хаотическом многоцветьи, в его парадоксальных метаморфозах, в пережитых им трагедиях и деформациях его «врожденных» качеств — ибо идеализация интеллигенции так же вредна, как антиинтеллигентские воззрения нынешних наших «идеологов рабочего класса», тоскующих по «диктатуре пролетариата», и певцов деревенского быта, тоскующих по допетровской Руси и «Домострою»; во-вторых, от исторического подхода к пониманию сущности самой интеллигенции. Ибо интеллигенция в России исторически изменялась и ее воспроизводство в наши дни не означает восстановления тех ее форм, которые были присущи Чацкому, или Базарову, или Безухову, или Мышкину, и, тем более, Самгину или Живаго.

Этому тезису я придаю особое значение, потому что в рассуждениях об интеллигенции — как, впрочем, и в обсуждении многих других социальных и культурных проблем — слишком часто забывают о том, что со времен Гегеля и Маркса стало азбучным принципом научного мышления — о принципе историзма, и ищут в многовековом развитии общества и культуры, бытия и сознания людей некие константы, что означает: измерять настоящее и будущее мерками прошлого. По сути дела, таковы пережитки архаического способа мышления, свойственного традиционной культуре, влияние которой еще далеко не преодолено в нашей стране — слишком поздно она вышла из феодального строя своего бытия и сознания, а не успев из него выйти, пережила длительную квазисоциалистическую рефеодализацию, с характерными для всех модификаций феодализма тоталитарной государственностью, мифологически - религиозным сознанием и подавляющим личностное самосознание традиционализмом. Именно отсюда — непрекращающиеся по сию пору попытки сформулировать пресловутую «русскую идею», содержание которой ищут в допетровском (а подчас и в еще более отдаленном — довладимирском, языческом!) прошлом, заключая, что господствовавшие в нем православие и самодержавие, если не общинность скифского быта, и определяют национальный характер русской народности, то есть духовное содержание «русской идеи»…

Об этой методологической позиции приходится говорить потому, что прошедшие у нас дискуссии о природе русской интеллигенции показали, как именно эта антиисторическая методология — попытка двигаться вперед с головой, повернутой назад, оправдываемая красивыми формулами «верности традициям», «памяти предков», «национальной идентификации» и т.п., — применяется при решении вопроса о природе русской интеллигенции и ее отношении к власти: поскольку подлинного интеллигента отличает свободная и критическая мысль, и поскольку она всегда вела его, от А. Радищева и А. Пушкина до диссидентов ХХ века, к оппозиции властям предержащим, постольку, делается якобы логическое заключение, интеллигенция должна и ныне оставаться оппозиционной политической силой, ибо такова ее сущностная - а значит, вневременная этическая позиция. Практически-педагогический вывод, логически следующий из такой точки зрения: воспитывать интеллигентных людей — значит целенаправленно выращивать либо протестантов-диссидентов, если не революционеров, оппозиционных власти, только потому, что она власть, а они, по определению, интеллигенты, либо эстетов, презирающих политику как «грязное дело», о которое интеллигент не должен марать свои нравственно-чистые ручки…

Исторический подход к решению данной проблемы приводит к совершенно иному выводу — к пониманию того, что отношение интеллигенции к власти зависит, с одной стороны, от того, какова данная власть, а с другой, от того, в какой исторической ситуации складываются ее взаимоотношения с интеллигенцией: достаточно напомнить, что декабристы боролись с властью самодержавия во имя того, чтобы самим стать властью, получив возможность создать более справедливое с их точки зрения правление в стране; не менее показательно, что великий диссидент А. Сахаров счел нравственно-необходимым в определенных обстоятельствах войти во власть, став депутатом Верховного совета, чтобы активизировать переход страны от тоталитарного строя к демократическому.

Уже эти примеры — а их можно было бы без труда умножить — показывают, что неправомерно определять позиции современной российской интеллигенции по тем принципам, которые были свойственны ее предшественницам, когда и она, и власть были иными по их социальной основе и жизненным целям и когда соотношение нравственности и политики было существенно иным, чем в наши дни. С полной определенностью берусь утверждать, что если в сталинско-брежневские времена вхождение во власть свидетельствовало, как правило, о безнравственности личности, о том, что она приносила свою интеллигентность в жертву тем или иным жизненно-практическим интересам, то сегодня безнравствен отказ интеллигентного человека от участия в управлении страной, какие бы благозвучные мотивы он при этом ни излагал. Ибо в нынешних условиях самоустранение интеллигенции от вхождения во власть означает ее добровольную передачу сохраняющим большевистско-фашистскую ненависть к интеллигенции ампиловым и илюхиным, макашовым и баркашовым, зюгановым и тюлькиным…

Вот почему вузовское воспитание новых поколений российской интеллигенции должно включать в себя формирование сознания гражданской ответственности каждого ее представителя за судьбу своей страны, а такое сознание предполагает необходимость участия в политической жизни общества — в рядах оппозиции, если власть ведет страну по неверному пути, и входя во власть, если это может способствовать укреплению демократии и прогрессивному развитию культуры.

Вместе с тем, существует и важное отличие гражданственных позиций современной интеллигенции от ее предков в XVIII, XIX и первой половине ХХ веков. Оно состоит в том, что человечество оказалось сейчас, на рубеже веков и тысячелетий, в такой объективной историко-культурной ситуации, в которой оно впервые за долгую свою историю приходит к осознанию своего общечеловеческого единства — единства не только в сфере научного познания природы, в котором оно всегда выступало как трансцендентальный, по терминологии И. Канта, субъект, но и в сфере практической деятельности, которая в наши дни превращает человечество в столь же трансцендентального субъекта — и в производственной деятельности, реализующей его практическое отношение к природе, и в социально-организационной практике, которая оказалась в прямой зависимости от развития военной техники, ядерной энергетики, генной инженерии, ибо сейчас не только прогрессивное развитие человечества, но само его выживание зависит от его способности к единым действиям, к согласованному решению всех проблем, к замене насилия диалогом при разрешении возникающих противоречий. Поэтому если в прошлом нравственное сознание индивида определялось его способностью осознавать свою ответственность перед группой, к которой он принадлежал — перед своим племенем, своим народом, своим сословием, своей политической партией, своими единоверцами, — и понятие «общечеловеческие ценности» было чисто умозрительным, не получая реального наполнения в условиях взаимной отчужденности этих групп, начиная с различия их языков, форм быта, структур повседневного существования, религиозных воззрений и кончая непрекращавшимися войнами и революциями, то ныне сама возможность человечества выжить при его стремительно развивающемся технологическом конфликте с природой, и внеш ней по отношению к нему, и его собственной — биологической, зависит от осознания каждым интеллигентным человеком своей связи с человечеством как единым субъектом, интересы которого доминируют над частными интересами любой расы, нации, государства, класса, религиозной конфессии и т.д. Именно такой тип сознания становится критерием современного интеллигента, делая его из специфически-российского общим для всех народов земного шара культурным явлением; ярчайшее тому доказательство — движение «зеленых».

Совсем еще недавно оно казалось милым чудачеством небольших групп любителей природы, но за пару десятилетий выросло в мощное интернациональное движение, приобретшее гражданственно-политический характер — партии «зеленых» завоевывают прочные позиции в парламентах европейских стран, а подчас вводят своих представителей в правительства. Это объясняется все более широким осознанием смертельной опасности для человечества развивающегося экологического конфликта научно-технической цивилизации с природой, осознанием, выливающимся в переживание людьми, деятельность которых в сфере науки и техники объективно способствовала назреванию этого конфликта, своей ответственности и перед гибнущей природой, и перед потомками, которым мы оставляем подобное наследство. Так сохраняется структура интеллигентности как определенного типа сознания и поведения просвещенных людей, но меняется порождающий это сознание конфликт — не разрыв культурной элиты с народной массой, а противостояние представителей научно-технической цивилизации с материнским лоном человечества - природой.

Предыдущая

 

Следующая

[ Страницы: 1 2 3 ]

Примечания

[26] См., например, Куманев В.А. 30-годы в судьбах отечественной интеллигенции. М., 1991; монографию автора этих строк «Град Петров в истории русской культуры». СПб., 1996 и написанный на ее основе учебник «История культуры Петербурга». СПб., 2000; книгу Ширинянц А.А, Ширинянц С.А. Российская интеллигенция на рубеже веков. М., 1997; «Конгресс российской интеллигенции». СПб., 1998 и материалы петербургских конференций на эту тему, организованных Гуманитарным университетом профсоюзов
Назад

[27] Из переписки с Э. Уилсоном, опубликованной в журнале «Звезда», 1996, N 11
Назад

Предыдущая

 

Следующая

[ Страницы: 1 2 3 ]

Весь документ доступен для просмотра в виде одной страницы (размер — 110 Кб, время загрузки при скорости 28.800 — около 35 секудн)


Предыдущая страницаНаверхСледующая страница

 [Начало] [Theoreia] [Тексты] [Проекты] [Personalia] [Образование] [Информаторий] [Энциклопедия] [Форум] [Обратная связь


© Координатор проекта — Геннадий Крупнин. Дизайн и архитектура — Роман Горюнов

По всем проблемам, связанным с сайтом, можете обращаться к вебмастеру по адресу webmaster@anthropology.ru