ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -- Мемуары -- Симеонов С. Закаленные крылья

Симеонов Симеон
Закаленные крылья

«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Симеонов С. Закаленные крылья. — М.: Воениздат, 1976.
Оригинал: Симеонов С. Закалени криле. — София: Държавно военно издателство, 1974.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/other/simeonov_s/index.html
Иллюстрации: нет
OCR, правка: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)

[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Симеонов С. Закаленные крылья. Воспоминания. Пер. с болг. И. Сабуровой. — М.: Воениздат, 1976. — 278 с. Тираж 65 000 экз. /// Симеонов С. Закалени криле. — София: Държавно военно издателство, 1974.

Аннотация издательства: В книге бывшего заместителя министра обороны НРБ и главнокомандующего ВВС болгарской Народной армии повествуется о становлении и развитии военной авиации в Болгарии после победы социалистической революции. С большой теплотой автор рассказывает о братской помощи советских летчиков в обучении и воспитании летного состава болгарских ВВС.

Содержание

Предисловие [7]
Часть первая. Идем на смену [10]
Часть вторая. Хозяева неба [65]
Часть третья. Тревожные ночи [121]
Часть четвертая. Все выше, на малых высотах и все быстрее [173]
Часть пятая. Крутизна [235]
Примечания
Список иллюстраций

Все тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми, кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах, только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной информацией - откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в многострадальном интернете. Информацию по архивам см. в разделе Militera: архивы и другия полезныя диски (militera.lib.ru/cd).

Революции и ее авиаторам, коммунистам и комсомольцам, погибшим и живым, тем, кто идет нам на смену, и тем, кто научил нас летать, советским летчикам с братской любовью и пожеланием смелых и счастливых полетов посвящаю.

Автор [7]

Предисловие

Успехи авиации и проблемы ее развития неизменно привлекали всеобщее внимание, а героизм летчиков и романтика их службы всегда владели сердцами юношей и девушек.

Автор этой книги — заслуженный летчик, генерал-полковник Симеон Симеонов был одним из лучших летчиков и талантливым командиром болгарских военно-воздушных сил.

С глубоким знанием дела он пишет о трудных, опасных и героических буднях летчиков. Его книга преисполнена искренней любви к авиации.

Хорошо известно: чтобы с первой же атаки уничтожить самолет врага, летчик должен безупречно владеть техникой пилотирования и всеми средствами ведения огня, обладать зрелым тактическим мышлением. Другими словами, чтобы успешно завершить атаку — венец боя, летчик должен вложить в нее всю свою силу, знания и опыт. А чтобы добиться этого, необходимы годы повседневного упорного труда. Вот на этом и сосредоточили свое внимание молодые кадры заново создававшейся в Болгарии военной авиации.

Предлагаемая читателю книга — это воспоминания, написанные в художественной форме, это восторженная исповедь о трудных делах и героических усилиях молодых ребят, вчера еще бывших партизанами, а сегодня взявшихся за решение сложной задачи — создать военную авиацию новой, социалистической Болгарии. Среди них не встретишь сентиментальных и слабых людей, приходящих в отчаяние при каждой авиационной катастрофе. [8] Нет, в авиации гибель товарища воспринимается как тяжелый, жестокий урок на неуклонном пути вперед и дальше, в небесную высь.

Автор ничего не скрывает от читателя. Он честно и откровенно заявляет, что путь к подлинному мастерству, путь к вершинам летного искусства для летчика не усыпан розами, он требует упорного, нередко опасного труда и нечеловеческих усилий. Иногда на этом пути теряешь дорогих тебе товарищей. И если автор вспоминает о них, то не только для того, чтобы показать трудности, а скорее всего, чтобы отдать погибшим заслуженные почести и увековечить память о них. Имена Ангелова, Содева и других золотыми буквами вписаны в историю нашей авиации.

Хотелось бы предостеречь читателей от ошибочного впечатления, что в авиации невозможно обойтись без жертв. Как раз наоборот. Эти жертвы — редкость. Есть немало авиационных подразделений (а среди них и те, которыми командовал автор этой книги), где на протяжении долгих лет не было ни одного летного происшествия. Автор скромен и предоставляет читателю возможность самому догадаться, что и он сам, и его жизнь могут служить примером в этом отношении. Ведь именно Симеону Симеонову доводилось выполнять самые трудные фигуры высшего пилотажа и сложные полеты в дневных и ночных условиях, причем на самых современных сверхзвуковых истребителях. И летал он мастерски, самозабвенно, по-юношески был влюблен в небо. Так было до той трагической минуты, когда смерть, вызванная тяжелой болезнью, остановила его пламенное сердце...

Бесспорно, об одних событиях автор говорит как бы мимоходом, о других совсем умалчивает и сосредоточивает внимание на тех эпизодах, в которых ему лично принадлежит ведущая роль. Такая манера повествования наложила известный отпечаток субъективизма на оценку некоторых фактов. Но это не умаляет достоинств книги, потому что автор правильно и правдиво оценивает и объясняет обстановку. И я не соглашусь с теми, кто после прочтения, возможно, допустит мысль, что автор в какой-то степени возвеличивает себя.

Симеон Симеонов не скрывает искренних чувств уважения и братской любви к советским офицерам-летчикам [9] Елдышеву, Дрекалову, Шинкаренко и другим, отдавшим все свои силы, знания, опыт и летное мастерство тому, чтобы помочь в строительстве болгарских ВВС. В этом отношении книга представляет собой один из документов, отражающих поистине сердечную и чистую дружбу между советскими и болгарскими летчиками.

В книге красной нитью проводится мысль о том, что в авиации и в мирные дни продолжается бой, что днем и ночью летчики должны охранять мирный труд рабочих и крестьян, взявших власть в собственные руки. Этим и можно объяснить душевный трепет, охватывающий читателя, когда он читает о самоотверженности своих защитников, готовых пойти на любой подвиг, чтобы выполнить свой долг. Читателю становится ясно, насколько ответственна служба летчика, и его самого охватывает чувство любви и гордости за настоящих патриотов. Поэтому книга читается с большим интересом людьми самых разных возрастов.

Герой Народной Республики Болгарии, Герой Советского Союза генерал-полковник авиации заслуженный летчик Захарий Захариев [10]

Часть первая.
Идем на смену

Ясное солнечное утро над столицей предвещало людям незабываемый праздник. Над землей, дышавшей свежестью и ароматом цветов, как хрустальный купол, сверкало лазурное небо, заманчивое и недостижимое, как мечта, ждавшее своих покорителей. До него не могли донестись ни музыка, ни людской гомон — все это пока принадлежало земле. Даже в этот торжественный день людям не удавалось оторваться от своих земных забот. Одни торопились занять удобные места перед Мавзолеем, другие спешили к праздничным колоннам демонстрантов.

Деловито сновали кинооператоры, фоторепортеры, готовили свои камеры работники телевидения, преисполненные гордости оттого, что им предстояло выполнить благородную миссию. Они должны были запечатлеть этот день и сохранить его для грядущих поколений так же, как египетские пирамиды сохраняют до наших дней воспоминания о могуществе фараонов. В этот день, — казалось, никто не думал о будущем, каждый искренне радовался празднику, охваченный стремлением вобрать в память ту необычную панораму, которую являл взору оживленный бульвар. Какой-то неудержимый порыв охватил людей, и гул их шагов по желтой брусчатке мостовой сливался с ритмом музыки, с праздничным настроением демонстрантов...

По-детски восторженно поддавшись этому настроению, люди просто позабыли о небе. А оно будто само [11] принимало участие в народном ликовании. И на сей раз, как часто бывало, небо могло напомнить о себе громами и молниями, могло попытаться заставить жителей земли чтить его, как божество. Небо имело право сердиться. Ведь люди сумели раскрыть его тайны. Метеорологи научились предсказывать, будут ли осадки, подует ли ураганный ветер. На сей раз их прогнозы были точны — день обещал быть хорошим, солнечным. И вот небо решило напомнить о себе другим способом, чтобы заставить людей заговорить о нем и признать, что только немногим избранным, овладевшим силой громов и молний, дано проноситься в вышине по необъятным его просторам... Небо отстаивало свое!

Над столицей раздался громоподобный гул. Взгляды людей обратились к хрустальному куполу неба. Казалось, вот-вот он расколется под раскатами грома. Но нет! Это просто начинался воздушный парад. Вслед за грохотом (на сей раз все происходило не так, как в природе) появились молнии. Белые стальные тела самолетов пронеслись над площадью. Они мгновенно пересекли безбрежное небесное пространство, затем нахлынула новая грохочущая волна и снова в небе со свистом промелькнули сверкающие треугольники и четырехугольники. Это видение, хотя оно и было вполне реальным, превзошло все представления людей, и они восприняли его как фантастическое явление. Словно бы в тесных кабинах самолетов сидели не люди, а неземные существа, состязавшиеся в скорости со звуком. И в это мгновение, когда все выглядело таким неожиданным и удивительным, всем собравшимся захотелось узнать хоть что-нибудь о летчиках: как они себя чувствуют там, в небе, не грозит ли им опасность столкновения в воздушном пространстве, опасность гибели? Люди оценивали все это со своей точки зрения, а треугольники самолетов, не нарушая строя, продолжали бороздить небо. Зрелище было фантастически красивым...

Если тридцать лет — это всего лишь одно мгновение и их можно определить одним словом «вчера», то почему бы не вспомнить, что еще «вчера» мы находились в горах Стара-Планины. И пожалуй, были ближе к небу, чем к земле, потому что стояли на вершине высокой старопланинской горы. А взобрались мы туда накануне вечером, выйдя из села Химитлий. В местности Копаци мы [12] договорились встретиться с габровскими партизанами, чтобы вместе напасть на роту жандармов, расквартированную вблизи горноспасательной станции. Всю ночь ждали габровцев, а те все не шли. Даже когда рассвело, мы все еще не теряли надежды, что они придут. Выдался чудесный летний день. Щебет птиц и шелест листьев в пробуждавшемся лесу быстро создали у нас, голодных и невыспавшихся партизан, приподнятое, романтическое настроение. Ночью, карабкаясь на вершину, никто из нас не мог отвлечься от мыслей о завтрашнем дне, о предстоявшем нам неравном бое... А теперь всем было жаль, что габровцев нет и операцию, вероятно, придется отложить. Наш отряд расположился в роще, неподалеку от небольшого памятника, а другой памятник, побольше размером, оставался в стороне, в одном или полутора километрах от нас. На склонах горы, круто поднимавшихся вверх, на тропах, ведущих к большому памятнику на вершине Столетова, стояла торжественная тишина, и мы, охваченные сильным волнением, долго смотрели на эту святыню. На склонах, обагренных кровью русских и болгар, пышно расцвели примулы и горечавки. Нам почему-то казалось, что никогда раньше не приходилось видеть такого множества цветов. И надписи на надгробьях, и воцарившаяся тишина, и высокий взлет ветвей могучих буков на склонах горы — все здесь навевало мысль о бессмертии тех, кто шел на бой во имя свободы. Воистину удивительно: знаешь, что участвовать в бою — не хоро{1} сплясать, а твоей душе, истерзанной волнениями, все равно не терпится поскорее вступить в бой...

К полудню стало ясно, что заранее разработанный план нападения на роту жандармов осуществить не удастся. Сейчас трудно объяснять некоторые вещи, происходившие тридцать лет назад. Но тогда, хотя габровцы и не пришли, мы не отказались от своего намерения напасть на жандармов. Никто не сомневался в успехе. Побывав на заветной вершине, каждый из двадцати человек нашего небольшого отряда загорелся желанием нанести удар по врагу. Шейновцы, самые смелые из всех нас, запальчиво предлагали устроить врагу засаду точно так же, как мы сделали незадолго до этого на самой [13] вершине Шипки. Их план нравился командиру. Идея казалась заманчивой — перерезать провода охраняемой немцами телефонной линии и устроить засаду. Днем немцы непременно пришли бы к месту повреждения, и тогда...

Помешал внезапно появившийся самолет. Он прилетел с севера так неожиданно, что застал нас на маленькой полянке в самый разгар споров.

— Укрывайтесь в лесу! — крикнул командир.

Но внезапность появления этого нежданного гостя подействовала на нас столь сильно, что большинство партизан остались на своих местах и наблюдали за самолетом с каким-то странным любопытством. Кто мог подумать о его коварных намерениях, тем более что летел он так низко! Многим из нас раньше доводилось видеть самолеты только высоко в небе, а сейчас он был так близко, что казалось, он вот-вот раздавит нас своим огромным фюзеляжем. Но полет металлической птицы, быстрой как молния, выглядел совершенно невинно. Грохот над нами постепенно утих, и мы смогли продолжить совещание. Однако неожиданно послышались частые разрывы гранат. Только тогда мы поняли, что произошло. Габровцы находились где-то поблизости от нас. Что-то случилось с ними, и поэтому они не смогли явиться на встречу. Вероятно, враги напали на их след. Самолет разыскивал их, а наткнулся на нас. Разрывы гранат гулко прозвучали в горах. Наши сердца сжались от боли: возможно, в эти мгновения наши товарищи погибают, а мы не знаем, как им помочь.

Но буквально через минуту-другую мы уже сами нуждались в помощи. На нас обрушились пулеметные очереди. Свинцовый град срезал ветви и листья. Все-таки мы успели развернуться в цепь и стали ждать невидимого противника. Стрельба длилась недолго. Вот она прекратилась на непродолжительное время, а затем возобновилась с еще большей силой, но уже где-то неподалеку от нас. Безусловно, в тот момент смертельная опасность обрушилась на габровцев! Мы увидели, как через небольшую зеленую поляну, ведущую к голой вершине, вниз спускаются солдаты. Их оказалось так много, что было бы безумием вступать с ними в бой. Самолет снова направился в нашу сторону. Он спустился низко, совсем низко, и мы увидели двух сидевших [14] один за другим летчиков в больших очках. И снова засвистели пулеметные очереди. Атаки вражеского самолета повторились несколько раз.

Если бы мы вовремя не отошли, то нас просто окружили бы и уничтожили. Всего какая-нибудь минута промедления, и конец. Спастись мы могли, только спустившись в пропасть по крутому обрыву. Все это скорее походило на путь в ад. Кто-то, потеряв равновесие, скатился вниз, как вырванное с корнем дерево. На дне пропасти, где отряд очутился, спустившись по обрыву, мы с трудом могли узнать друг друга: одежда изодрана, лица и руки в грязи, у многих серьезные ушибы и кровоточащие раны.

С огромным трудом вскарабкались мы на соседнюю гору и сразу же как будто перенеслись из ада в рай. Уже спустилась прекрасная, спокойная летняя ночь, и казалось, что звезды мерцают вовсе не на небе, а развешаны на ветвях деревьев. Повеяло освежающей прохладой. Нам почудилось, что мы священнодействуем в каком-то храме, сами похожие на древних жрецов. Коридор, огражденный мраморными колоннами (их очень напоминали стволы буков), тянулся по горе то влево, то вправо, и время от времени где-то внизу под нами, на равнине, показывался сверкающий огнями город, похожий на упавшее на землю созвездие. Мы часто останавливались, чтобы передохнуть, и, конечно, никто из нас, участвовавших в этом походе, не забыл слов Найдена. А Найден не только слыл самым начитанным среди нас, но и казался нам волшебником слова. Когда он начинал что-нибудь рассказывать, то перед взором слушателей возникали незнакомые им манящие миры. Должно быть, в связи с появлением самолета, преследовавшего нас в тот день, он пытался разжечь наше воображение рассказом о полете Чкалова через Северный полюс.

— Чкалов — настоящий герой, а пилот, который сегодня нас обстреливал, — паршивый пес, — проговорил Найден. — Да он и летать-то как следует не умеет!

— Верно сказал! — ответил кто-то. — Да, это тебе не телегой управлять!

— Он заметил, что мы собрались на поляне. А если бы попался более опытный летчик, то он спустился бы [15] еще ниже и обстрелял нас. Но для этого нужна большая смелость. Вот у Чкалова она была.

— Да что мы знаем о небе? — вступил в разговор еще кто-то. — Мы живем на земле, а люди в небе, безусловно, чувствуют себя совсем по-другому.

— Как бы они себя ни чувствовали там, а если бы я был на месте того летчика, то ни один бы из вас не остался в живых. Разумеется, я не стал бы приземляться, но сумел бы спуститься почти до самой земли.

— Когда станешь летчиком, попробуй! Но этому, к сожалению, не бывать.

— Да почему же не бывать? Уходят господа царские офицеры, отвергнутые революцией, и вскоре мы придем им на смену и сядем в самолеты, в танки...

Все это как будто происходило вчера, а ведь прошло уже целых три десятилетия! Да и кто мог тогда предположить, по какому пути пойдет каждый из нас, кто мог придать хоть какое-то значение случайно сказанным словам? Но выходит, что есть слова-клятвы. В конце 1944 года по решению партии с фронта отозвали 64 партизана и направили их в авиационную школу в Казанлык.

Жители долины, расположенной между Стара-Планиной и Средна-горой, настолько привыкли к самолетам, что почти не обращали на них внимания, когда те с грохотом проносились в небе. Но ведь то было необыкновенное время, и люди впервые так участливо переживали происходившие события. Узнав о том, что партизаны спустились с гор, жители окрестных сел бросились в город, чтобы встретить партизан. Ни одна ярмарка не собирала такие толпы народа на улицах Казанлыка. В этом клокочущем от шума и песен человеческом муравейнике в любой момент могло случиться что-то страшное и непредвиденное. Войска, полиция, карательный отряд — вся эта жестокая машина, еще вчера питавшаяся человеческим мясом и парализовавшая жизнь, сама оказалась парализованной, разложившейся, а партизанами и народом, как будто забывшим о ней, овладело какое-то безумное веселье. [16]

Жители долины, еще вчера совершенно апатичные, сейчас замечали буквально все и пытались всему найти объяснение. Они видели, как с аэродрома снова взлетают самолеты, и это, похоже, больше всего удивляло их. Они едва успели свыкнуться с мыслью, что революционный поток, пронесшийся по улицам города, раз и навсегда смыл и унес с собой всю нечисть. А что же получилось? Пехотный полк во главе с прогрессивными офицерами отправился на фронт, а авиационная школа со своими царскими офицерскими кадрами осталась в городе, и летчики, самые избалованные сынки прежней власти, снова летают себе. Но прежде чем начать все ругать, следовало трезво разобраться. Вот и иди на собрание — там коммунисты все объяснят. А коммунистам ничуть не стало легче, чем прежде.

Жители Казанлыка легко отличали новых курсантов, только что появившихся в городе. Их узнавали по форменной одежде и по крестьянским физиономиям. Вроде бы совсем юные (в этом возрасте нежность черт лица особенно бросается в глаза), но все до единого выглядят умудренными жизнью. Людям нравилось, что курсанты не слонялись по городу и не гонялись за гимназистками, как это делали летчики раньше, а ходили строем, распевая свои партизанские песни, причем были всегда приветливы и любезны со всеми.

Уже в первую же ночь, которую нам довелось провести в большом спальном помещении, мы, курсанты, не чувствовали себя чужими друг другу. Большинство из нас пришли из партизанских отрядов, а какие формальности могут существовать во взаимоотношениях между партизанами?! Достаточно спросить, кто из какого отряда прибыл, — и считай, знакомство состоялось.

И тотчас же завязывались откровенные разговоры.

— Я из трынского отряда, — улыбаясь, говорил смуглый симпатичный парень окружившим его пяти-шести курсантам.

— Из трынского? Смотри-ка! Трынчане спокон веков шли только в строители.

— И в партизаны, — весело откликнулся на шутку парень, и его собеседникам пришлось признаться себе, что он стал им еще более симпатичен.

— А как тебя зовут? Давай познакомимся!

— Стефан Ангелов. [17]

— А меня — Валентин.

— Ну так как же? Получатся из нас летчики?

— У жителей Видина всегда все получается, — засмеялся Стефан.

— Еще неизвестно, каких летчиков сделают из нас наши милые преподаватели, — не сдержался на сей раз я.

— А что ты имеешь против наших преподавателей? — спросил Валентин.

— Полтора месяца назад мы их арестовывали, и, мне кажется, они тогда легко отделались.

— Интересно! Расскажи, только прежде всего представься, как сделали и мы.

— Я здешний. Наши преподаватели с удовольствием бы отрубили головы таким, как я. Они до вчерашнего дня обстреливали нас с самолетов, но мы раньше пронюхали об их замыслах и опередили их, — начал я спокойным, ровным голосом и сумел привлечь внимание курсантов. — Чтобы не поднимать шума, мы отправились на операцию лишь небольшой группой в десять человек. Перелезли через забор и внезапно атаковали штаб и дом, где размещались офицеры, а вторая группа устроила засаду у ангаров. Да что вам рассказывать, это длинная история. Вы участвовали в операциях и знаете, как поступают в подобных случаях. Важно другое: всю ночь мы провели с глазу на глаз с нашими пленниками, стерегли их, чтобы никто не шевельнулся. А на следующий день пришел срочный приказ министра освободить задержанных, и мы их отпустили...

— Там, наверху, кто-то мутит воду, ну да мы еще посмотрим, чем все это кончится! — строго сказал кто-то.

— Гнилое у нас военное министерство! Гнилое! Но все же пока нужно терпеть этих избалованных молодчиков! — гневно произнес трынчанин.

Мы расшумелись вовсю и не думали ложиться спать, но неожиданно в помещение с воинственным видом вошел фельдфебель роты. Этот располневший человек шел вперед, выпятив грудь колесом, мрачный, как ненастный день. В другое время его появление вызвало бы в нас полную растерянность и страх перед наказанием, но на сей раз оно послужило лишь поводом для шуток. Каким бы он ни казался серьезным, но бывшим партизанам, не привыкшим жить по казарменным правилам, он [18] показался очень комичным: ну настоящий индюк! Позже курсанты еще детальнее дорисовали его образ и немало удивлялись тому, почему этот человек так и не понял, какие перемены произошли на его родине. Для него существовал только устав и внутренний распорядок, а поскольку эти документы оставались в силе, значит, с его точки зрения, не было необходимости и меняться ему самому...

— Ложись! — скомандовал нам фельдфебель.

— Друзья, это еще что за представление? — не выдержал наш товарищ из Велинграда Белухов и тихо засмеялся.

— Отставить разговорчики! — продолжал грохотать фельдфебель. — Раздевайся! И чтобы через две минуты все умерли! Ясно?

— Нет, не ясно.

— Это кто там подает голос? Завтра будешь мыть уборные!

— Не ясно, как это можно через две минуты умереть! — прозвучал еще более дерзкий ответ.

— Молчать! Значит, должны спать как убитые! Ясно? Смотрите у меня, я вас еще научу порядку и дисциплине!

Не спеша, чтобы подразнить фельдфебеля, мы начали переодеваться в пижамы, которые нам выдали днем вместе с обмундированием. Почти все впервые пользовались подобным бельем и когда увидели друг друга в пижамах, то почувствовали себя неловко. Словно мы уже не крестьянские парни, а какие-нибудь чиновники. В спальном помещении стало еще веселее, кто-то дурачился, пытаясь изображать важных господ. Все это делалось в присутствии фельдфебеля, на которого никто не обращал никакого внимания. Он никак не мог понять, что происходит, и буквально бесился от злости. Когда с грехом пополам приготовления ко сну закончились, фельдфебель подошел к одному из курсантов, который пренебрег пижамой и остался в трусах и майке. До сей минуты никто не замечал этого паренька, который единственный никому не представился и даже не стремился привлечь к себе внимание других. Это был небольшого роста, коренастый, внешне непривлекательный паренек со строгим угрюмым лицом. Фельдфебель остановился и спросил: [19]

— Почему не надеваешь пижаму?

— Потому, что это буржуазный предрассудок, — сухо ответил парень.

Фельдфебель только удивленно вытаращил глаза. Вокруг захихикали.

— Что? Да ты сумасшедший!

Парень приподнялся с постели. Фельдфебель испуганно сделал шаг назад.

— Это буржуазный предрассудок. Ты не понимаешь, что это значит? Жаль, придется тебя обучать грамоте, человече! Политически ты очень отстал.

Ошеломленный фельдфебель покинул помещение.

— Ну и индюк! Какой индюк, ребята! Видели вы где-нибудь подобное?

Когда сон сморил курсантов, Валентин подошел к моей постели.

— Ты спишь? — спросил он. — Может, еще пару слов скажешь?

— Могу и больше.

— Я не знаю твоего имени.

— Симеон.

— Значит, можно звать Монкой? Так вот какие, говоришь, у нас преподаватели? Видишь ли, ребятам смешно, а мне после твоего рассказа стало как-то грустно. Похоже, нам придется вместо учения воевать с этими гадами. Они будут относиться к нам как к насильно навязанным им ученикам и станут делать все возможное, чтобы заставить нас добровольно убраться отсюда. Индюк дурак, но остальные наверняка умны и хитры. С ними нам будет трудно. Если мы не будем держаться друг друга, то они с нами расправятся.

— Хорошо, что ты обратился именно ко мне. Рад, что мы с тобой единодушны в этом вопросе. Трудновато придется здесь, но я знаю, как надо действовать. Нам следует избрать свое руководство, и оно будет давать им отпор. Что ты скажешь о Стефане? Лично мне он по душе.

— Его можно сравнить с камнями, отшлифованными природой: их легко отличить от других — ведь только по-настоящему твердый камень выдерживает такую обработку.

Валентин оживился и обрадовался тому, что нашел собеседника, сразу же разгадавшего его мысли. Ему [20] пришлось по вкусу и то, как образно я высказал свое мнение о Стефане. Он даже попытался продолжить в том же духе:

— А есть и такие камни, мимо которых человек может пройти, не обратив на них внимания, а потом вернуться. Смотришь на такой камень — он вроде и неказистый, а им и броню пробить можно. Я был восхищен, когда тот тихий паренек бросил фельдфебелю: «Это буржуазный предрассудок».

Мы еще долго разговаривали вполголоса, пока наконец и нас не одолел сон.

Опасения, которыми мы поделились с Валентином в первую же ночь, подтвердились. Офицеры не имели намерения готовить из нас летчиков. Они строили одно препятствие за другим, хитро стараясь разочаровать нас и заставить уйти из школы. Занятия по многим предметам проводились чисто формально. Иногда намеками, иногда совсем откровенно преподаватели внушали нам, что мы напрасно теряем время, что для нас же будет лучше, если мы вовремя опомнимся и выберем себе более подходящую профессию. Как только офицеры не старались добиться своей цели и убрать из Казанлыка этих самонадеянных бывших партизан и подпольщиков! Преподаватели наперебой доказывали, что далеко не каждый рожден, чтобы стать летчиком. Они надеялись, что после подобной агитации уже в первую же неделю наши ряды заметно поредеют. А получилось как раз наоборот: наша воля к сопротивлению этим наскокам крепла. Офицеры испытывали страх перед своими подчиненными, но знали, что открыто атаковать их нельзя, нужно действовать подло и тайно. Им во многом помогал Индюк, как прозвали фельдфебеля курсанты, и офицеры, видимо, были довольны им. Было интересно наблюдать со стороны, как фельдфебель устраивает спектакли. Но до каких пор, до каких пор будет продолжаться все это?

Каждый день повторялась одна и та же история. Приведя роту в столовую, Индюк командовал:

— Молитву читать! [21]

Этот глупец никак не мог. уразуметь, что имеет дело с убежденными атеистами. Он действовал согласно уставу старой армии, а устав повелевал, чтобы и обед, и ужин начинались с молитвы.

— Молитву начинай! — ревел Индюк.

А мы запевали:

Ветер яростный, вей по полям,
Сгибай могучий вековой лес.
Могучие крылья орлиные
Тебе все равно не сломить...

Шестьдесят глоток, шестьдесят сердец участвовали в этом необыкновенном хоре.

И так каждый день. До каких пор? Индюк упорствовал: «Пусть себе поют свои «молитвы», а я буду держать их голодными до тех пор, пока не поумнеют». Думаете, Индюк заблуждался? Нет. Нашелся один, который быстро «поумнел»: Гошо — единственная белая ворона в стае. Хорошо еще, что он не был ни партизаном, ни подпольщиком и в нашей среде, как мы считали, оказался случайно.

Вскоре на вечерней поверке, которая обычно проходила без всяких инцидентов, один поручик разбушевался и наговорил много оскорбительных слов в адрес курсантов. В тот день обнаружили кражу, причем пропал не какой-нибудь пустяк, а пишущая машинка.

— Позор! Позор! — вопил поручик. — Воров в болгарской армии никогда еще не бывало, господа курсанты! Если вы совершили этот гнусный поступок, мне стыдно за вас, за ваше партизанское прошлое! Докажите вашу невиновность или укажите вора!

Происшествие в самом деле было серьезным. Тут же на вечерней поверке начались острые пререкания. Валентин возбужденно протестовал:

— Господин поручик, вы не имеете права адресовать нам свои сомнения. Слишком много себе позволяете!

— Воров ищите не среди партизан, а среди офицеров, — поддержал его Стефан.

— Ти-ши-на! Ти-ши-на, прошу! — Голос поручика дрожал. — Незачем обвинять друг друга. Этот случай задевает честь болгарской армии, а все мы служим в ее рядах. Все свободны! [22]

И вот тогда-то буря разыгралась в полную силу. Поскольку было задето честолюбие партизан, мы решили поймать вора и расправиться с ним. В ближайшем ангаре, где в экстренных случаях собиралось партийное руководство роты, комитет уже начал обсуждение создавшегося положения.

— Ну что скажете, товарищи? — начал наш секретарь Валентин, явно взволнованный и растерянный. — А если действительно кто-то из наших украл «машинку? Не исключено, что между нами затесались и случайные люди. Настало время проверить каждого.

— Не будем спешить, — возразил Стефан. — Возможно, это провокация, нас хотят очернить и унизить. Они способны на любую пакость.

— Все может быть, — вмешался в разговор Емил, — но я склонен поверить, что машинку действительно украли. Куда же она девалась иначе? Возможны два варианта: первый — Индюк сам продал машинку, чтобы заработать несколько левов; второй — между нами затесался мошенник, который и совершил кражу. Если такой существует, нужно его найти и наказать как полагается. Возможно даже, что на этой машинке собираются печатать воззвания против нашей власти. Как вы считаете?

— Я думаю, — спокойно произнес Илия Тотев, коренастый курсант, — что обвинять Индюка в краже несправедливо. Он, может быть, и чокнутый, но в его порядочности я не сомневаюсь.

— Я согласен с тобой, — кивнул и Стефан. — Ясно одно: машинку вынесли отсюда и сейчас она находится в руках наших врагов.

— Ну хорошо. Тогда займемся разведкой и выявим злоумышленника, — подытожил Валентин.

Мы разошлись с чувством облегчения и уверенности в том, что вор будет найден. Длительное пребывание в партизанских отрядах и подпольная работа научили нас решать и более трудные задачи, и раскрытие кражи не представлялось нам столь уж сложным. Мы считали важным сохранить спокойствие и осторожно провести расследование. Командование школы явно не собиралось ничего предпринимать в связи с происшествием и предпочитало оставить курсантов оклеветанными. Видимо, и вор успокоился, поскольку никто открыто не пытался его разыскивать. [23]

Прежде всего, как-то совсем интуитивно, подозрение пало на Гошо, — может быть, потому, что с первых же дней он выглядел каким-то запуганным и угодничал перед офицерами и фельдфебелем. Подобное поведение Гошо дало курсантам повод заинтересоваться им самим, его происхождением и связями. Выяснились любопытные факты. Дядя этого курсанта был руководителем правых «земледельцев»{2} в Шумене, одним из тех оппозиционеров, которые уже в первые месяцы после освобождения показали свои волчьи зубы. Оказалось, что этот человек недавно приезжал в Казанлык, а в прошлое воскресенье сам Гошо ходил на вокзал. То ли провожал, то ли встречал кого-то. А может быть, он отправлял украденную пишущую машинку?

Комитет снова собрался в ангаре на совещание. На сей раз мы высказывались более резко и решительно.

— Все улики ведут к нему, и все-таки мы не располагаем никакими доказательствами, чтобы его прижать, — с отчаянием проговорил Валентин. — Что предпримем?

— Товарищи, да вы понимаете, в какое время мы живем? — вскочил Стефан. — В революционное! Мы имеем право сами вести допрос, если сочтем необходимым. Только один процент за то, что Гошо не вор, а остальные девяносто девять — против. Так зачем же церемониться? Сегодня же ночью выведем его во двор и побеседуем с ним!

— Значит, по-партизански? — засмеялся Илия Тотев. — Он заговорит, потому что трус.

— Товарищи, я согласен, но давайте не прибегать к крайностям, — посоветовал Емил Луканов. — Все же не будем забывать об одном проценте!

— И я так думаю, — согласился Валентин. — Если в конце концов окажется, что мы не правы, то извинимся перед Гошо.

Вчетвером мы отправились в спальное помещение, чтобы арестовать Гошо и вывести его во двор для допроса. Сначала, смертельно напуганный, он молчал, а потом под дулами нацеленных ему в грудь пистолетов совсем раскис. Он понимал, как с ним поступят, если он признается. Гошо жил среди нас, изучил наши принципы и знал, что мы ничего ему не сделаем, если не будет доказана [24] его вина. Поэтому он решил отпираться во всем, пока не сдадут наши нервы и мы не оставим его в покое.

— Ложись на живот, — скомандовал Илия Тотев, — и подумай. Если будешь молчать...

— Товарищи, на что это похоже? — В голосе Гошо послышались плачущие нотки. — Говорю же вам, я не крал машинку!

— Ну тогда прочитай «Отче наш» и отправляйся на небеса! — пригрозил Стефан и взвел курок пистолета.

В задуманную нами игру не входило намерение стрелять, и выстрел, раздавшийся столь внезапно, заставил нас вздрогнуть. Стефан выстрелил случайно, и пуля впилась в землю рядом с лежащим Гошо. Эта невольная ошибка Стефана положила конец комедии. Убежденный в том, что с ним уже не шутят, Гошо вскочил, потом снова рухнул навзничь как подкошенный.

— Не убивайте меня, я все скажу! Все!

— Говори, негодяй! — с презрением произнес Валентин. — Говори! Хотим знать: ты просто уголовник или наш политический враг? Говори!

Гошо заговорил глухим прерывающимся голосом. Чувствовалось, что сейчас он противен самому себе. Только поздно, слишком поздно Гошо просил о снисхождении.

На следующий день его в школе уже не было.

О небе мы, будущие летчики, имели все еще весьма земные представления, но изо дня в день оно все сильнее притягивало нас, завладевая всеми нашими помыслами. И в мечтах, и в сновидениях мы уже не расставались с ним. Небо казалось нам и совсем близким, и в то же время далеким, незнакомым и таинственным. Гуляя в свободные от занятий часы около аэродрома, мы неизменно обращали свои взоры вверх, к небосводу, и тщательно изучали его, как изучают дом, в котором только что поселились. Хрустальный голубой купол неба, бледно-зеленоватые небесные просторы неудержимо влекли к себе, и мы уже видели себя здесь полноправными хозяевами. Но пока мы овладели только основанием [25] этого дома и еще не успели причаститься к неотразимой красоте огромного купола. Мы знали о небе по рассказам, и оно вырисовывалось в нашем воображении как нечто почти фантастическое. Среди старых летчиков мы, курсанты, нашли и трех-четырех сочувствующих нам, и их искренние, безыскусные рассказы рождали в нас мечты. Летчики, в том числе и те, кто относился к нам недоброжелательно, были для нас смелыми людьми, пережившими самые невероятные приключения. Поэтому мы, кому еще только предстояло помериться силами со своими недоброжелателями, ни разу не позволили себе задеть их профессиональное честолюбие. Если бы не различия во взглядах, то мы, бывшие партизаны, и военные летчики стали бы хорошими товарищами.

Через месяц отношения между нами обострились. Мы вступили с нашими противниками в открытый поединок. Внешне поводом послужило необычное поведение Илии Тотева. Мы принимали его таким, какой он есть, но кое-кто его чудаковатость воспринимал как вызов и личную обиду. Уж на что упрям был Индюк, но и тот не сумел заставить Илию спать в пижаме или, более того, проявлять больше взыскательности к своему внешнему виду. Небрежное отношение Илии к своей внешности было не проявлением лени, а своеобразным протестом. Внешний лоск, удобства, заботы о своем туалете он ненавидел, считая их буржуазными предрассудками. В столовой он отказывался даже от ложки и вилки, хлебал суп вырезанным краешком хлеба. Этот чудак с трудом поддавался цивилизации, и мы оставили его в покое: пусть себе живет, как хочет. Впрочем, за внешней грубостью Илии легко удавалось обнаружить, что у него широкая душа человека, готового отдать всего себя людям, даже пожертвовать жизнью.

Однажды мы увидели, что столовая приобрела совсем непривычный вид: со столов исчезли белые чистые скатерти и красивые тарелки. Вместо тарелок на столах стояли грубые алюминиевые миски, наполненные протухшей квашеной капустой. Сначала никто не понял, что произошло и чем объяснить такую резкую перемену. Мы словно попали в тюремную столовую.

Послышался глухой ропот:

— Они глумятся над нами! [26]

— Это нам в наказание, товарищи! — Валентин вышел вперед и попросил тишины. — Мы воюем с беспорядками, которые господа офицеры хотят нам навязать, а они вместо того, чтобы наконец опомниться, доходят до крайностей. Прошу вас, товарищи, давайте и на сей раз сохраним самообладание. У нас с вами прекрасная закваска, и, несмотря на все препоны, мы станем летчиками, даже лучшими, чем они сами.

— Давайте вызовем ротного и потребуем объяснения! — выкрикнул кто-то.

— Вот он! Прибыл как раз вовремя.

Поручик вошел торжествующий, словно победитель, остановился в дверях и окинул нас холодным взглядом. Мы не садились. В столовой установилась напряженная, ледяная тишина. Все ждали, что предпримет поручик. Мы услышали, как звякали подковки его сапог, как он прищелкивал языком, когда проходил между столами. Потом поручик снова вернулся к двери, и в его глазах то и дело вспыхивали гневные огоньки.

— Нравится вам это? — спросил он.

— Господин поручик, — угрожающе произнес Стефан Ангелов, приблизившись к нему, — не воображайте, что вы напали на беззащитное стадо. Вы забываете, что времена изменились.

— Курсанты! — загремел голос поручика. — Пора наконец понять, что вы служите в болгарской армии и обязаны подчиняться ее уставам. Если вам здесь не нравится, вы можете уйти, но тот, кто останется, обязан подчиняться своим командирам. Вы хотите поставить себя над своими командирами, подорвать их авторитет и дисциплину в армии. Именно поэтому командование решило наложить на вас взыскание в такой форме, хотя оно и не столь строгое, как вы заслужили.

— Какое еще наказание? — вышел из себя Лазар Белухов. — Вы позволяете себе относиться к нам, как к заключенным концлагерей!

— Неужели? — ехидно улыбнулся поручик. — Напротив, мы возвращаем вас в вашу естественную среду, в которой нет места буржуазным предрассудкам, — проговорил он и демонстративно покинул столовую.

— Недобитый пес! — громко обругал его Илия Тотев. — Мало мы им давали взбучки, товарищи, мало! Если [27] бы мы лучше потрудились, они не посмели бы огрызаться.

Сначала мы подумали, что наложенное на нас взыскание продлится день-два, и ничего не предприняли, чтобы защитить себя. А командование, как оказалось, и не намеревалось отменять свой приказ. Прошла неделя, и положение все ухудшалось и ухудшалось. В протухшей квашеной капусте мы находили червей. Курсанты просто голодали, и кое-кто из нас уже был готов учинить самовольную расправу над офицерами, а те, возможно, только того и ждали, чтобы еще больше усложнить обстановку и потребовать вмешательства военного министерства. Со своей стороны мы надеялись, что, может быть, конфликт будет улажен мирным путем. Партийное руководство решилось на смелый шаг — потребовало встречи с начальником училища полковником Михалакиевым. Как ни странно, но большинство из нас никогда даже не видели начальника, но зато все ощущали присутствие этого ловкого закулисного режиссера. Именно поэтому все с волнением ждали предстоящей встречи. К ней готовились почти как к бою. Мы знали, что предстанем перед опытным и хладнокровным противником, и без конца репетировали свой разговор с полковником о требованиях курсантов.

К всеобщему удивлению, полковник Михалакиев не отклонил и не отсрочил этой встречи. Он как будто стремился к ней больше нас. В его кабинет мы вошли вчетвером.

— Ну, кто будет говорить? — спросил полковник, равнодушно взглянув на нас. Мы заметили, что у сидящего перед нами пышущего здоровьем и силой человека на редкость отталкивающий взгляд зверя, как будто бы обдумывающего, продемонстрировать свое безразличие к жертве или с остервенением наброситься на нее.

— Я буду говорить, господин полковник, — вышел вперед Валентин.

— Хорошо, — согласился Михалакиев и пристально посмотрел на него. Холодная маска на лице полковника не выдавала никаких чувств. — Хочу знать: чего вы требуете?

— Мы пришли протестовать против условий, введенных с вашего согласия и превративших военное училище в концентрационный лагерь. [28]

— Только из-за этого вы и явились?

— Не только из-за этого, господин Михалакиев! — взорвался Стефан. — Мы пришли научить вас, как нужно вести себя с партизанами. Нам кажется, что вы меньше всего имеете оснований забывать о том, что произошло в Болгарии.

— Этот упрек вы адресуете лично мне или вообще офицерам? — спросил раздраженно Михалакиев и приподнялся с кресла.

— Понимайте как вам угодно.

— Ну хорошо, тогда вы принуждаете меня к откровенности. Не вам решать, останемся ли мы служить в армии, и не нам, сможете ли вы нас заменить. А раз так, я не интересуюсь, кем вы были прежде: для меня вы солдаты, и я имею полное право поступать так, как сочту целесообразным.

— Это и есть ваш ответ? — ощетинился Илия Тотев. — Значит, вы берете на себя всю ответственность за создавшееся положение? Кажется мне, господин полковник, что вы не отдаете себе отчета в том, что победителями являемся мы, а вы — побежденными.

Эти слова очень задели Михалакиева, и он не смог сдержаться:

— Господа курсанты, если вам здесь не нравится, можете отправиться на фронт. Там условия куда лучше. Я своих приказов не отменю. Вы свободны.

Мы, четверо курсантов, вышли в коридор и стали совещаться.

— А теперь что мы будем делать? — спросил Валентин, встревоженный и растерянный. — Наши переговоры провалились.

— Мы еще повоюем! — Мой голос прозвучал твердо и бескомпромиссно. Трое моих товарищей недоуменно посмотрели на меня:

— Как же мы будем воевать?

— Друзья, Михалакиев сейчас над нами смеется. Давайте же признаемся, что он сумел поставить нас в унизительное положение и мы позорнейшим образом покинули его кабинет, — целиком отдавшись своим чувствам, вслух рассуждал я. — Будет обидно, если мы не добьемся своего.

— Ну хорошо, всем ясно, что тебя это задело, — [29] прервал меня Илия Тотев. — Скажи, что же ты предлагаешь?

— Предлагаю объявить забастовку.

— Забастовку? Вот это можно обсудить! Будем бастовать до тех пор, пока они не прекратят свои безобразия, — согласился Стефан Ангелов.

— Нужно все хорошо обдумать, — одобрительно произнес Илия Тотев и негромко, но весело стал напевать известную песню «Партизан к бою готовится».

— Товарищи, не спешите, — остановил нас Валентин. — Мы можем или выиграть, или потерять все, и тогда раз и навсегда придется проститься с небом. Давайте трезво обдумаем создавшееся положение. Если мы предложим нашим товарищам начать забастовку, все до единого нас поддержат. Но мы не имеем права ошибиться. Не имеем! Обстановка во всей стране тяжелая, и мы не можем подливать масла в огонь. Ну, может ли кто-нибудь из вас предположить, что наш Центральный Комитет не отдает себе отчета в том, что происходит в армии? Это исключено! Именно поэтому он и направил в армию коммунистов в качестве заместителей командиров. Подумайте сами, что означает забастовка в армии. Это же равносильно бунту!

— В этом нет ничего опасного, — замахал руками Илия Тотев. — Наоборот, уверяю тебя, что нас даже похвалят за тот урок, который мы дадим господам офицерам. И мы немного разбираемся в политике, Валентин, партия нас послала учиться на летчиков, а не в концентрационный лагерь. Песенка господина Михалакиева уже спета, и, если мы ему намылим шею, никто не станет его защищать. Я — за забастовку.

— И я! — воодушевленно поддержал его Стефан.

— Вы меня не поняли, товарищи, — возразил Валентин. — В принципе и я согласен.

— Тогда о чем же мы спорим? — пожал плечами Илия Тотев.

— Не спорим, а обсуждаем.

— Вот теперь ты мне нравишься.

— Раз мы собираемся объявлять забастовку, то нужно выработать условия для переговоров. По-моему, они должны выражаться в следующем: во-первых, нас должны начать по-настоящему обучать; во-вторых, отменить этот тюремный режим; в-третьих, не принуждать нас [30] молиться. Впрочем, о молитвах, пожалуй, можно и не говорить, ибо мы их уже отменили...

— Браво, Валентин! Здорово соображаешь! Тебе предоставляется слово, чтобы сформулировать условия, а нам — остальное... — уже совсем по-деловому заговорил Стефан.

— А нам — организация забастовки!

Сколько времени понадобилось для того, чтобы нас покорила идея начать забастовку и чтобы мы отдались ей со всей невоздержанностью нашей буйной молодости? Не больше чем полчаса. Нас поддержали курсанты. Так маленький ручеек, пробившийся на поверхность где-то на горной вершине, начинает расти, бурлить, увлекая за собой все новые и новые ручьи и потоки. Офицеры, издали наблюдавшие за возбужденной и шумной ротой, наверное, подумали, что причиной оживления стало какое-то событие, происшедшее вне школы. Никто не успел узнать, что произошло, потому что мы быстро ушли в спальное помещение, которое сразу же сделалось похожим на растревоженный муравейник.

Должно быть, только полковник Михалакиев разгадал наши намерения. Он распорядился разыскать фельдфебеля и послал его к нам выяснить, что случилось. Как раз наступило время ужина. Как всегда подтянутый и надутый, Индюк приблизился к казарменному помещению, но уже у дверей его встретила вооруженная охрана.

— Сюда входить нельзя! — раздались гневные голоса, в которых звучала и угроза. — Назад! Назад!

— Вы что, сдурели? Стройтесь, пора идти на ужин! — не очень уверенно скомандовал Индюк.

— Господин фельдфебель, иди и доложи: пусть выбросят эту еду свиньям и курам.

— Эй, подождите, что это такое?

— Ну же, божий человек! Ты слышал о забастовке?

— О господи! — еще больше перепугался простоватый фельдфебель. — Этого только не хватало на мою голову! Вы будете бастовать, а я за вас отдуваться? Когда паны дерутся, у холопов чубы трещат.

Отчаявшийся и перепуганный, Индюк смешно засеменил к штабу, где в кабинете Михалакиева его уже ждали несколько офицеров. Задыхаясь, потеряв со страху разум, фельдфебель едва смог проговорить: [31]

— Забастовка! Забастовка, господин полковник!

— Вот этого я не ожидал! — нервно вздрогнул Михалакиев. — Господа офицеры, чем закончится вся эта история, одному богу известно. Но в наших интересах пресечь зло в самом зародыше. — Потом полковник вспомнил о замершем по стойке «смирно» фельдфебеле и спросил:

— Что ты видел у них там?

— Ничего не видел, господин полковник. Заперлись изнутри и у входа поставили часовых с винтовками. Они стали злыми, ну настоящие бандиты...

— Значит, так, — прикусил губы Михалакиев, — начнем переговоры. Может, нам повезет. Займитесь ими! Осведомляйте меня обо всем!

Два офицера, сжимая кулаки от злобы, поспешили к казарме. Как только мы их заметили, трое курсантов выскочили из казармы и поторопились встретить офицеров на подступах к зданию.

— Господа офицеры, дальше мы не имеем права вас пустить! — решительно и с достоинством начал один из наших часовых. — Если вы не подчинитесь, мы не отвечаем за последствия. Мы объявили забастовку, и если вы желаете, то можете сейчас поговорить с представителями роты. Уполномочены ли вы вести переговоры? Если нет, то не вмешивайтесь в это дело.

Резкий тон смутил офицеров, и они переглянулись.

— Мы-то уполномочены, — ответил русоволосый поручик. — Но с вами ли мы должны разговаривать?

— Нет, не с нами. Подождите здесь.

Курсанты откозыряли, по-военному повернулись и ушли в помещение казармы.

Старший по возрасту офицер плюнул, и между ними начался нервный и возбужденный разговор. Увидев, что Стефан, Илия Тотев и я приближаемся к ним, они замолчали.

Мы остановились друг против друга.

— Курсанты, — высокомерно обратился к нам русоволосый, — начальник курсов приказал: прекратить безобразие и отправляться строем на ужин!

— Господин поручик, всерьез ли вы это говорите? — поморщился Илия Тотев. — Я думал, что вы гораздо умнее. [32] С забастовщиками так не разговаривают. Если у вас нет намерения вести с нами серьезный разговор, уходите восвояси! Я уполномочен от имени роты вручить вам вот этот документ, где изложены наши требования. Изучите его — и пожалуйте на переговоры. Предварительно заявляем, что мы не уступим ни по одному из пунктов. Когда удовлетворите все наши требования, тогда прекратим забастовку. Вот и все!

Мы втроем вежливо и с достоинством откозыряли и ушли, а офицеры остались на том же месте, ошеломленные и побледневшие.

Как только мы вернулись в помещение казармы, товарищи сразу же окружили нас тесным кольцом.

— Мы произвели большой эффект, — поднялся на стул Стефан. — Они даже не знали, что ответить. Давайте держаться как настоящие мужчины, а там будь что будет. Мы заставим их капитулировать. Нужно быть готовыми к любым неожиданностям.

И тут словно кто потревожил улей: взволнованные ораторы сменяли друг друга, стараясь переговорить всех предыдущих. Все до единого испытывали необыкновенный душевный подъем. И все это не из-за протухшей капусты или алюминиевых мисок. Битва шла за небо. Чем больше его пытались у нас отнять, тем сильнее мы его любили. На земле за свою короткую молодость мы успели совершить много подвигов, но интуитивно понимали, что самый большой подвиг нам еще предстоит совершить, и не на земле, а наверху — в небесной высоте. Наше участие в партизанской борьбе и пребывание в царской тюрьме продолжались лишь год-два, а небо будет принадлежать нам всю жизнь. Там, наверху, поседеют наши волосы, но с неба мы спустимся только для того, чтобы скоротать свою старость. Гневно шумевшие курсанты уже выбрали себе профессию-судьбу и еще до того, как им удалось овладеть этой профессией, знали, как ее защищать.

Три дня мы бастовали, три дня не покидали занятого нами здания и вынудили офицеров принять наши условия, а военное министерство — провести расследование случившегося. С этой целью к нам прибыли командующий ВВС генерал Манчев и его заместитель по политической части. [33]

После забастовки дела пошли несколько лучше. Приближался день первого полета, а это вызвало новые волнения. Преподаватели стали более внимательными, хотя все еще были враждебно настроены к нам. Во время занятий, прибегая ко всякого рода уловкам, они внушали нам, своим питомцам, что для нас же будет лучше, если мы начнем готовиться к тому, чтобы стать наблюдателями, а не пилотами. Да и что плохого и недостойного в том, чтобы летать, но не в качестве пилота, а как наблюдатель: сидеть за спиной пилота в самолете и помогать ему во время полета? Подобные проповеди нас больше не раздражали, а только заставляли еще усерднее изучать сложное летное дело. В конце концов мы поняли, что от нас самих зависит, будем мы пилотами или наблюдателями. Это определится уже во время первого полета с инструктором. Если не появится головокружение, если нам не станет плохо, комиссия определит и нашу будущую профессию. Мы предвидели, что инструкторы постараются добиться своего, и ждали, что в воздухе они будут проводить с нами сложные опыты. Последнее слово должна сказать физическая выносливость, а в программе как раз это полностью отсутствовало — мы не занимались спортом, физическими упражнениями, не закаляли волю и мускулы. Поняв, что нам угрожает, мы сами занялись тренировками. Борьбой, состязаниями в беге, прыжками и другими видами спорта мы заполняли все свое свободное время.

Стояли последние дни то сердитого, то солнечного марта, и сочная душистая трава покрыла аэродром. Еще накануне она казалась хилой, а за одну лишь ночь стала намного выше и темнее. Когда какой-нибудь самолет плавно шел на посадку, трава пригибалась к земле и словно бы зарывалась в почву, а потом снова выпрямлялась.

В тот день пришла очередь взлететь десятерым из нас. Набросив свои теплые куртки, мы лежали на траве неподалеку от самолета и испытывали тревожное волнение, которое каждый ощущает перед первым своим полетом. Ждали инструктора и, пока он не появился, тихо разговаривали о предстоящем испытании. Ну с чем его можно сравнить? [34]

— Может быть, с ездой верхом на лошади? — прошептал один. — На норовистом необъезженном коне, который мчится во весь опор, перепрыгивает через изгороди и ямы, а ты вцепился ему в гриву и в любой момент можешь свалиться на землю.

— Может быть, с прыжком с крыши дома? — дополнил второй. — Вы когда-нибудь прыгали с крыши? Сердце бьется так, словно тебя кто-то душит, и только во имя того, чтобы друзья не называли тебя трусом, закрываешь глаза и бросаешься вниз.

— Товарищи, а как мы полетим, в какой очередности? — спросил кто-то.

— Предлагаю бросить жребий.

— Мы так всегда поступали в детстве, когда задумывали что-нибудь рискованное, — вставил другой.

— Незачем лгать друг другу. Все мы волнуемся, так давайте же бросим жребий, — не выдержав, вскочил смуглый парень и, не дожидаясь нашего согласия, вырвал из блокнота листки, написал на них номера и, сложив листки в несколько раз, бросил в фуражку. Потом, словно бы творя заклинание, сосредоточенный и серьезный, протянул нам фуражку, чтобы каждый вытянул свой счастливый номер. Нас беспокоило отсутствие инструктора. Чем больше приходилось ждать, тем сильнее нами овладевала тревога. Позже, когда мы стали настоящими воздушными акробатами, то узнали, что преодоление первого барьера всегда сопровождается сложными переживаниями. Отрыв от земли означает выход в новый мир, а врожденный инстинкт любого земного существа тянет и тянет его вниз. Этот инстинкт и привлекает, и предохраняет, и волнует кровь, мысль, воображение. А что ждет там, наверху? Все-таки это, наверное, не одно и то же — ездить верхом на необъезженном скакуне и летать на самолете.

Мы переглянулись и. поднялись с травы. Человека, приближавшегося к нам, прежде никто не видел. Экипированный для полета, он энергично шагал по буйно разросшейся траве, и смятые стебли ложились под его тяжелыми сапогами. Он подходил все ближе и ближе, и мы уже отчетливо различали черты его лица. Всем нам стало ясно, что это и есть инструктор. Нам не очень-то улыбалось попасть в руки совершенно незнакомого человека. Хотя он и улыбался, стараясь выглядеть приветливым [35] и завоевать наше доверие, но всего этого, казалось нам, недостаточно, и мы чувствовали себя обманутыми, Стефан Арнаудов из Шипки, вытянувший первый номер, отвел меня в сторону и прошептал:

— Земляк, мне кажется, он подвыпил. Ты ничего не заметил?

— Боюсь, что твои сомнения не лишены основания.

— Тогда, может, откажемся от полетов? Что будем делать?

— Давай поменяемся номерами. У меня последний номер. Отдай мне твой, и я полечу первым.

— Земляк, ты решил рисковать?! Подумай еще! — предупредил меня Стефан.

— Да впервой ли рисковать?

Этой минуты я ждал, кажется, целую вечность. В своих мечтах я так и не смог представить, как все это начнется. Тогда мне казалось, что все произойдет так, словно на нас внезапно набросится вихрь и с головокружительной силой оторвет от земли. А получилось совсем не так. Прежде всего пришлось крепко привязать себя к сиденью. Резкими уверенными движениями я опоясал тело ремнями и ощутил себя прикованным к машине, стал как бы ее частичкой, припаялся к ней. А мотор уже ревел. Из открытой кабины я наблюдал, как вращается огромный винт. Сначала появился черный круг, потом мне показалось, что впереди забушевал какой-то огонь, прозрачный и свистящий. Самолет затрясло, задрожали его крылья и хвост, и я почувствовал, как машина оживает, будто она сделана не из металла, а из мускулов и нервов. Вся она напряглась до предела и стала эластичной, готовой совершить гигантский прыжок. Но ей нужно было набраться сил, и только после этого она плавно начала увеличивать скорость. Я был привязан, но, как и машина, неудержимо стремился вперед. Мое тело, казалось, стало таким же эластичным и легким. Сознавая, что самолет еще на земле, я с нетерпением ждал того мгновения, когда колеса оторвутся от нее. Но именно этот самый важный момент я и упустил.

И только когда с обеих сторон деревья и кусты вдруг оказались под крыльями самолета, я понял, что мы уже находимся в воздухе. Мое прежнее представление о головокружительном отрыве от земли исчезло. Если бы я сидел с закрытыми глазами, то даже и не знал бы, летим [36] мы или нет. Поднявшись над аэродромом, самолет словно успокоился. Теперь из его мотора вырывался только постепенно затихающий припев, лишь время от времени прерывавшийся более высокими нотами. Я спешил как можно скорее приспособиться к обстановке. Высокие ноты припева, исполняемого мотором, всегда совпадали с тем, что самолет набирал все большую высоту. А внизу все предметы уменьшались в размерах.

Самолет взял курс на город. Он показался мне миниатюрным, каким-то тихим, а ведь его жители даже и не предполагали, что они живут в таком тихом городе. И крыши домов, и улицы выглядели так, словно их выкроили из какой-то дорогой материи. Высота обостряла чувства. Никогда раньше я не предполагал, что воздух вблизи может иметь голубовато-металлический отблеск. Освещенный яркими солнечными лучами, он казался каким-то твердым и холодным, и в душе невольно возникло беспокойство: не грозит ли опасность самолету? В это мгновение мне так захотелось поговорить с инструктором, он стал для меня, можно сказать, близким человеком. Нас разделяло, по сути дела, совсем ничтожное расстояние, но, несмотря на это, мы не могли ни видеть, ни слышать друг друга. Мне было приятно сознавать его присутствие, и это внушало чувство уверенности. Чем больше самолет отдаляется от земли, тем сильнее сближаются люди, находящиеся в его кабине. В ней они объединены одной судьбой, одной целью...

Но вот показались горы. Перед нашим взором распростерлось нечто невиданное — бесконечная цепь вершин, разделенных безднами будто бы специально для того, чтобы горы не выглядели мертвой громадой. Они то раздвигались, то сближались. Я не надеялся, что смогу обнаружить ту полянку, на которой девять месяцев назад находился наш партизанский отряд. Поляны мелькали, как солнечные зайчики, будто плыли куда-то среди горных хребтов и вершин. А мне так захотелось увидеть именно ту полянку, которая находилась где-то возле небольшого памятника. Я начал искать ее, и сразу же меня охватило чувство невыразимого счастья. Почему? Сам не знаю. Мне захотелось петь и кричать: «Где вы, милые мои друзья? Посмотрите, я лечу, лечу и буду летать, пока бьется мое сердце!»

Но ощущение счастья прошло очень быстро, и начались [37] волнения. Самолет взял курс на Шейново, и я увидел дорогие места, где прошло мое детство: рощу, луга, курганы и речушки. Прежде я не мог себе даже представить, что это разнообразие красок и узоров находится в столь чудной гармоничной связи, совсем как отдельные строфы в поэтическом произведении. Раньше мне думалось, что и роща, и луга, и курганы существуют как-то сами по себе. Оказалось, что нужно посмотреть на них сверху, чтобы почувствовать единство между ними, общность их красоты. Самолет на сей раз не позволил мне долго оставаться во власти охвативших меня, раздумий. Неожиданно я ощутил ужасную тяжесть в области живота и понял, что спокойный полет закончился и инструктор в соответствии с программой приступает к выполнению фигур высшего пилотажа. Я испытал большую радость оттого, что внезапно появившаяся тяжесть не причинила мне особенно неприятных ощущений. Было очевидно, что я неплохо переношу перегрузки. Но машина с ревом взмыла ввысь, а потом стремительно понеслась вниз. Это была знаменитая «мертвая петля», которую инструктор, видимо, умел выполнять мастерски. Мне показалось, что внизу, на земле, гоняются друг за другом и роща, и луга, и курганы, и овраги. Мне доставляло удовольствие наблюдать за этой феерической игрой, ведь я твердо верил в то, что не земля раскачивается, а самолет мечется в воздухе. И вдруг всполошился: ведь «мертвую петлю» следовало делать на большой высоте. Я подумал об этом, но не упрекнул пилота, позволившего себе такой опасный эксперимент. В тот момент он как раз выполнял полет вверх колесами. Мы повисли головой вниз и в самом деле летели низко, чересчур низко, мне даже показалось, что я могу узнать крестьянина, который стоя едет в телеге. Я увидел его в натуральную величину, но огромная скорость в мгновение ока отдалила нас друг от друга. Самолет вывернулся, как угорь, и снова полетел в естественном положении. Он устремился к селу, и под ним пронеслись крыши домов и сараев. Над крышами вздымался купол колокольни. Я еще раз попытался проверить, на какой высоте мы летим... Ориентировался по колокольне. Самолет приближался к ней, а она находилась выше нас. На какое-то мгновение меня охватила тревога: а вдруг мы врежемся? Но самолет буквально [38] рядом с колокольней сделал разворот и устремился на юг. Не успел я вздохнуть с облегчением, как напротив нас непреодолимой преградой возникло огромное ореховое дерево. Все остальное произошло буквально за какие-то секунды. Самолет левым крылом срезал верхушку дерева. Для раздумий не оставалось времени, а предпринять что-либо было уже поздно. В первую секунду я увидел дерево, верхушка которого была как будто отсечена ударом молнии, во вторую секунду та же участь постигла другой орех, справа, а в третью сливовые деревья были раздавлены падающим самолетом... Четвертой секунды не было. На меня навалилась пустота, тьма, небытие, в которое погружаются мертвые.

К месту катастрофы сбежалось все село. Из превратившегося в обломки самолета, который только каким-то чудом не загорелся, несколько наиболее смелых жителей Шейново извлекли два окровавленных тела. Меня никто из них не узнал. Только Гунче Кутев, мой друг из партизанского отряда, в тот день случайно оказавшийся в селе, смог опознать своего окровавленного товарища, помогая перенести нас в прибывшую санитарную повозку.

В городской больнице занялись пилотом, поскольку он подавал признаки жизни. Бегло осмотрев раны, врачи сочли, что положение пилота, возможно, более обнадеживающее. Его положили на операционный стол, а меня унесли в морг. Но склонившиеся над пилотом врачи вскоре опустили руки: разве можно оживить мертвеца? На носилках и его перенесли в морг. Санитары, несмотря на их профессиональное хладнокровие, не могли спокойно двигаться в этом царстве смерти. Один из них случайно наступил на труп парня, незадолго перед этим принесенного в морг, и ему почудилось, что мертвец застонал.

А стоило ли пытаться вернуть к жизни и этого мертвеца?!

Фельдфебель Духнев всегда считал себя невезучим человеком. По службе его не выдвигали, хотя он ни в чем не уступал другим, наоборот, даже значительно превосходил их. Духнева оценивали скорее по его [39] скандальным историям, по его непутевой жизни. И ни разу не положили на весы бесспорно присущие ему любовь к небу и смелость. Ну да ничего! Его могли всего лишить, но уверенности в себе и честолюбия у Духнева все равно никто не мог бы отнять. А возможно, многие не очень уважали его за то, что он не пожелал, подобно своим коллегам, использовать свою профессию в политических целях. Его судьями, в сущности, являлись люди с мелкой душонкой, эгоисты, человеконенавистники. Да и что могли они уважать в людях? Деньги, звания. Человеческую же доблесть они не ставили ни во что. Духнев имел право обвинять их, но, несмотря на несправедливое к нему отношение, сам чтил человеческие добродетели и уважал смелых людей. Когда в Шейново погиб его лучший друг Краличев, Духнев почувствовал себя осиротевшим. «Кто погубил Краличева?» — спрашивал он себя. Краличев и Духнев вместе так много летали, что фельдфебель никогда бы не поверил, что Краличев мог растеряться или испугаться и выпустить из рук штурвал самолета. Его товарищ был настоящим солдатом. А что его погубило? Система, отвратительная система, которую мелкие душонки насаждали в авиации. Это они настояли на том, чтобы в тот день Краличев непременно полетел. Именно в тот день, когда Краличев получил орден за храбрость, в тот день, когда он собрал своих самых близких друзей, чтобы обмыть орден. Почему им понадобилось, чтобы он летел? Духнев скрипел зубами от боли и обиды. К курсантам Духнев относился по-дружески, верный своему принципу уважать смелых людей.

Когда Духневу сказали, что к нему на обучение зачисляется и тот парень, который летал с Краличевым, тот истолковал это как попытку досадить ему и оскорбить. Он подумал, что парень после катастрофы вообще не сможет снова летать. Так обычно и бывало. Страх побеждал. Поведение незнакомца удивило Духнева, и он решил: раз уж парень снова стремится в небо после всего пережитого, значит, у него есть воля и из него может получиться летчик-истребитель. «Только почему именно я должен его обучать, почему парня не направят к кому-нибудь другому? Эх, ты, Краличев, Краличев, — сетовал он, — простишь ли ты меня? Ведь если бы ты не полетел в тот день, ты остался бы жив. Этот парень, [40] которого с завтрашнего дня мне предстоит видеть ежедневно, будет напоминать мне о тебе, и я предчувствую, что не смогу любить его... Прости меня! Может быть, я и не прав. Может быть, должен принять его всей душой и сделать из него такого же летчика, каким был ты? Просто не знаю, как поступить, а тебе известно, что я не умею быть двуличным. Я буду очень холоден с тем, кто не погиб вместе с тобой...»

На аэродроме, куда перебросили нас, курсантов, ежедневно царило оживление. Пришло время самостоятельных полетов. Духнев очутился в своей стихии: ободрял курсантов, объяснял, что и как делать. Из-за травмы сам он летать не мог, но очень переживал: злился, когда ему не нравился полет, и прыгал от радости, когда ученик оказывался способным. Хвалил Валентина, Соколова, Стефана Ангелова, а когда следил за моими полетами, становился безразличным и не произносил ни слова. Все чувствовали натянутость в наших отношениях и старались как-то смягчить ее, но Духнев ловко ускользал от этого и оставался непроницаемым. Какое-то особое расположение он испытывал к Илие Тотеву и не скрывал этого. Будучи человеком оригинальным, он и любил себе подобных. Илия Тотев продолжал все так же небрежно относиться к своей внешности, и офицеры грозились наказать его, а Духневу, напротив, именно это и нравилось в Илие. Ему не хотелось, чтобы все люди походили один на другого, как головки булавок. Ведь он и сам не походил на своих коллег. Одна из больших его слабостей заключалась в том, что он был легко увлекающимся человеком. Как раз по этому поводу однажды Илия Тотев ему сказал:

— Мы беспокоимся, что вся эта история с Симеоновым слишком затянулась.

— Вы летчики или адвокаты? — поморщился Духнев.

— Извините, товарищ, но...

— Опять ты со своим «товарищем»? Какой я вам товарищ? Я царский пилот! Обращайтесь ко мне по уставу, — прервал его Духнев, но при этом не смог скрыть, что подобное обращение ему все-таки льстит.

— Нет, только товарищ. И я ни за что не позволил бы себе осквернить это слово. Так вот, хотел спросить о ваших взаимоотношениях с Симеоновым. Непорядок [41] это! Он летает, как дьявол, а вы молчите, ни словечка не вымолвите.

— Да кто же хвалит дьяволов? — многозначительно улыбнулся Духнев. — Кто их хвалит? Их только ругают, мешают им творить свои дела.

— Что-то мы не замечали, чтобы вы мешали, однако...

— Послушай, друг, что я тебе скажу. Боюсь, что ты слишком много хочешь знать обо мне. А мне хотелось бы остаться Духневым — таким, какой я есть. Сожалею, что уже немного себя выдал.

— Действительно, выдали, сказав, что дьяволов никто не хвалит. Наверное, вам очень хочется его похвалить, а вы из-за какого-то глупого предрассудка молчите как рыба.

— Ну вот видишь! Ты угадал. Хитрец, ты меня ограбил! Теперь я уже ничто. Придется стать другом вашего... Только я не согласен на любую дружбу. А какая дружба может быть между вами и таким человеком, как я? Вы не пьете, не учиняете скандалов, имеете какие-то свои особые идеалы, которые, если быть искренним, мне кажутся странными.

Духнев вроде даже пожалел о внезапно вырвавшейся откровенности и быстрыми шагами удалился по направлению к летному полю, на противоположной стороне которого приземлился самолет.

Но своему слову он остался верен. Уже на следующий день курсанты заметили, что он как-то неожиданно и резко изменил свое отношение ко мне. Почти каждый день ему приходилось летать со своими воспитанниками, и он с нескрываемым удовольствием садился в самолет вместе со мной. Высоко в небе Духнев чувствовал себя в своей стихии — его земные увлечения там приобретали совсем иной смысл: он заставлял машину подчиняться себе и совершать те же безумства, которые он совершал на земле. Небо представлялось ему бесконечной ареной, где можно и испытать себя. А во мне ему нравилось спокойствие, самообладание.

Проходили дни и месяцы, и курсанты становились опытными пилотами. Мы словно пьянели от счастья и забывали обо всем постороннем, стоило нам только оторваться от земли. Небо завладело нашим разгоряченным [42] воображением, мы покорялись его притягательной силе и какие только вольности не позволяли себе!

Подобные увлечения не оставались без последствий, а это, в свою очередь, служило поводом для постоянных шуток. Один из нас как-то долетел до родного села Рупки в Северной Болгарии, устроил там совсем необычное представление перед своими изумленными односельчанами и, уверенный, что никто не узнает о его выходке, развернул машину в сторону гор Стара-Планины. Вся беда заключалась в том, что он не рассчитал, сколько бензина нужно для подобного представления, и, когда находился над горным хребтом, топливные баки самолета оказались пустыми. Пилот едва сумел приземлить самолет в Казанлыкской долине, где тоже состоялось представление, но уже совсем иного рода.

Случай с Мавровым оказался еще более интересным. Этот курсант задумал засвидетельствовать своей Джульетте любовь, причем самым необыкновенным способом. На любовное свидание он прибыл, разумеется, на самолете. Начал кружить над селом, над школой, а среди учениц, выскочивших во двор, находилась и его Джульетта — Янка. Она размахивала косынкой, как было у них договорено. Но, по-видимому, белый цвет подействовал слишком сильно на чувства новоявленного Ромео, и самолет, потерявший в руках еще неопытного, молодого и рассеянного пилота скорость, плюхнулся на широкой сельской площади...

Участие в таком своеобразном воздушном хулиганстве принимал и Духнев. Но в отличие от нас он, воздушный волк, знал, как выпутаться из любой опасности. В небе он чувствовал себя уверенно, не терял спокойствия. Когда наши отношения с ним улучшились, он стал даже отдавать мне предпочтение перед другими курсантами. При этом Духнев бравировал своей дерзостью. Однажды мы, перелетев через хребет Стара-Планины, взяли курс на Габрово. Духнев вел самолет над городом, почти задевая крыльями крыши домов. Сделав несколько кругов над одним из районов, он всякий раз, когда самолет пролетал над маленьким кокетливым двориком, сбрасывал на землю плитку шоколаду. Из кабины я все отлично видел и заметил, что во дворе сидит какая-то женщина, ожидающая подарков с неба. Вернувшись на аэродром, Духнев сказал: [43]

— О шоколадке никому ни слова, ладно?

— Ну ясное дело. Даже Чкалов и тот допускал шалости. Пролетал под мостом, а потом взял да и перелетел через Северный полюс.

— Отлично тебя понял! — Духнев остался доволен мной. Но, опьянев от радости, мы, молодые летчики, быстро начали трезветь. Наши приключения, сколь занимательными они ни выглядели, вели к подрыву дисциплины, а могли привести и к несчастным случаям. И вот тогда мы сказали себе: конец своеволию! С небом шутить нельзя! На нашем собрании присутствовал и Духнев. Он тоже резко осудил проявления лихачества, а потом, оставшись со мной наедине, сказал:

— Инструкторы могут себе позволить сбрасывать шоколадки, но курсантам это запрещено. Для них подобные действия опасны.

— Только поэтому?

— Эх, ну какой же ты хитрец! Не только поэтому. Опьянение — это болезнь молодости. Я знаю это и потому делал вид, что не замечаю ваших безумств. Но все бывает хорошо до поры до времени. То, что ты говорил о Чкалове, парень, относится не ко мне, а к вам. Мне не доведется летать над Северным полюсом, а вам один господь знает, что предстоит. Самолеты, на которых мы сейчас летаем, безусловно, устаревают, и кто знает, какими их заменят. Вы будете летать на новых машинах. Можешь себе представить машину, которая, например, будет летать со скоростью звука? Вот вам нечто подобное перелету через Северный полюс.

Судьба готовила нам, молодым летчикам, новые испытания: она столкнула нас с другими трудностями. Обучение в Казанлыке закончилось, и нам предстояло разъехаться по различным аэродромам страны. Прощай, Казанлык! Ты остался в душе как дорогое воспоминание. Ты был первой ступенькой в небо. Ты был началом нашей романтической профессии. Правда, там не хотели приобщать нас к ней и поэтому возникали острые столкновения. Мы прочитали еще не все твои страницы, но уже крепко держали в руках путеводную нить. А ты город богатый и даже очень богатый драматическими событиями. [44] Еще в 1942 году летчики во главе с Жельо Маноловым поднялись здесь на борьбу против монархии, и их руководитель погиб. Может быть, именно поэтому, царские власти здесь сосредоточили самых реакционных офицеров, чтобы стереть в памяти современников воспоминания об обаятельном герое-коммунисте. Но он и мертвый влиял на своих коллег, бередил их совесть, и уже тогда, в то время, которое мы обозначаем коротким «до 9 сентября»{3}, отчетливо определились два лагеря с совсем различными понятиями о совести.

Приход молодых курсантов только углубил противоречия. Отъявленные враги открыто выступали против нас, а те, кто сочувствовал нам, стали нашими чистосердечными друзьями и товарищами. Но зачем возвращаться назад, когда время стремительно движется вперед, а таких друзей и сочувствующих молодые летчики еще не раз встретят на своем пути?

Разве не таков и капитан Богдан Илиев? Трудно еще при первой встрече, с первых же слов незнакомого человека судить о том, что он собой представляет, какое у него прошлое. Стоя перед строем, Богдан энергично жестикулировал и ораторствовал с циничной откровенностью, вызвавшей у его подчиненных только недоумение. Не второй ли Индюк перед нами? Внешне между Индюком и Богданом не существовало никакого сходства — Богдан, казалось, весь соткан только из нервов и сухожилий, подвижен, как пружина, и гибок, как веревка. Скрытый недоброжелатель едва ли позволил бы себе говорить с нами таким тоном. Вот что он говорил:

— Не каждый родится истребителем. Вы мне не верите? Или скажете, что уже летали на разных там самолетах в Казанлыке? Согласен, летали. И наверное, хорошо летали. Но летчику-истребителю нужно нечто совсем другое: Он должен быть ловким, как тигр, сильным, как лев, и смелым, как пантера. Вот каким должен быть летчик-истребитель!

Сказав это, капитан Илиев энергично начал раздеваться. Позади него стояли различные гимнастические снаряды, и курсанты догадались, что он решил продемонстрировать перед ними свою силу. Но какой силой [45] мог похвастать этот сухопарый и даже тщедушный человек с продолговатым лицом и заострившимся носом? Он производил впечатление весьма посредственного спортсмена. Да и какое он имел право обвинять нас, бывших партизан, в отсутствии смелости и ловкости? Это еще как знать, господин капитан!

А капитан Илиев подпрыгнул, поймал конец каната, привязанного к балке, и скептики затаили дыхание. Ловко работая руками и ногами, капитан взобрался по канату на балку, выпрямился на ней во весь рост и начал маршировать по ней, будто на параде.

— Вот каким должен быть истребитель! Я не люблю бросать слов на ветер. Ну а теперь посмотрим, на что вы годитесь! Вперед, шагом марш!

Мы растерялись. Как же так без всяких тренировок мы начнем карабкаться по канатам? Мы стояли смущенные и ошеломленные.

— Истребители, в атаку! — скомандовал капитан.

Невозмутимый и беспристрастный, капитан остановился в сторонке, чтобы наблюдать, как мы повторим это чертовски трудное упражнение. А мы, уязвленные и полные желания научить его тому, как надо относиться к людям, которым не занимать смелости и силы, один за другим начали карабкаться по канату. Разумеется, никто не смог выполнить упражнение с такой же ловкостью и быстротой, как. он, но наши крепкие мускулы не подвели нас. Ни один из нас не сорвался с каната, ни один не испугался высоты.

— Стройся! — загремел голос капитана. — Вы мне понравились. Это первый признак того, что из вас могут получиться истребители. Только не вздумайте задрать нос! Еще посмотрим, как вы начнете летать.

Странно: этот чудак начал нам нравиться.

На следующий день та же история повторилась. Но на этот раз капитан Илиев построил нас на летном поле, где стояли истребители, сгруппированные по различным маркам.

— Курсанты, — раздался голос Илиева, — что вы видите перед собой? Небось скажете, что я задаю глупый вопрос, потому что вы, безусловно, умеете различать машины? Но поверьте, это не так. Я говорю с вами о серьезных вещах. Вы скажете, что справа стоят «мессершмитты», а слева — французские истребители. Да, это [46] так. Справа и слева вы видите историю нашей истребительной школы. Вот посмотрите на «мессершмитты»! Пересчитайте их и после этого умножьте полученную цифру на два! Не думайте, что я сомневаюсь в вашем умении умножать. Я просто хочу заставить вас представить себе, что перед вами находится только половина самолетов, а остальные вышли из строя. Судите сами, сколько у нас покойников, сколько жертв.

Не намеревается ли этот чудак пугать нас тенями мертвецов? Кто его знает! Или он захотел продемонстрировать свое красноречие? Капитан заставил нас, слушателей, сесть на траву, а сам начал нервно шагать взад и вперед по поляне, размахивая руками и патетическим тоном рассказывая о трагических случаях, которые в его устах обретали смысл величественных и героических подвигов. Мы поняли, что этот чудак влюблен в свою профессию летчика-истребителя, переживает все как большой и наивный ребенок и испытывает чувство самодовольства, совсем как какой-нибудь легкомысленный, но в то же время взыскательный преподаватель. Мы вскоре поняли, что попали в руки интересного, колоритного человека, который сначала попытается внушить нам уважение к новой профессии, а потом со всем пылом возьмется за наше обучение.

Вот таким оказался наш командир, которого мы впервые увидели на аэродроме в К., а впоследствии нас вместе с ним перевели на аэродром в Т., когда пришел приказ передислоцировать туда школу. Из этой нашей переброски запомнилось то, что лишь четырем-пяти самолетам удалось произвести посадку точно на аэродроме, а остальные не смогли этого сделать. Все явственнее, все нагляднее вырисовывалась непригодность той методики, с помощью которой обучали нас разные инструкторы. Но этот случай быстро забылся, потому что уже в первые дни там, на аэродроме в Т., нам было суждено попасть в бурный водоворот больших событий.

На аэродроме в Т. находились две школы — истребительная и бомбардировочная. И разумеется, Илия Тотев, обучавшийся летать на бомбардировщиках, взял на себя заботу ознакомить своих старых товарищей с обстановкой. В армии в то время распутывались нити заговоров, имевших целью свергнуть народную власть. Фанатики и реакционеры, стремившиеся изменить установившийся [47] порядок, окрестили свои подпольные организации громким именем «Царь Крум» и менее претенциозным «Нейтральный офицер». Газеты публиковали списки офицеров с фашистским прошлым, подлежавших увольнению из армии. Эти длинные списки вызывали панику среди царских офицеров. Аэродром в Т. походил на растревоженный улей, а переброска туда школы летчиков-истребителей только подлила масла в огонь. Некоторые офицеры истолковывали наше прибытие как смертельную опасность для себя лично, старались отделаться от людей, которые, по их мнению, представляли для них угрозу. Эти люди с нечистой совестью вечерами собирались вместе и обсуждали, как им спастись. Ведь еще не поздно, совсем не поздно взять инициативу в свои руки: они имели связи в министерстве, в штабе военно-воздушных сил, с начальниками школ, — значит, можно использовать любой самый невинный предлог, чтобы завершить схватку в свою пользу. Они понимали: надо спешить, чтобы не упустить время.

В пешем строю нас привели к офицерскому клубу. Там же собрались и офицеры. Все мы были возбуждены, потому что этот непредвиденный сбор не сулил ничего доброго. Очевидно, офицеры знали, зачем нас собрали, потому что в их взглядах проскальзывала уничтожающая ирония, а кое-кто из них, не отличаясь выдержкой, даже намекал:

— Пожалуй, нам придется расстаться!

— Что они мелют? — спросил Стефан Ангелов, стоявший рядом с Валентином, и сам же ответил: — Если и придется расстаться, то не им с нами, а нам с ними.

— Не беспокойся, сейчас все узнаем.

— Бодрее, товарищи! — вмешался Белухов. — Пусть они трепещут! Время работает на нас. Их песенка уже спета.

Но могли ли мы предугадать дальнейший ход событий? Мы вошли в клуб, испытывая жгучее любопытство по поводу того, что случилось и почему офицеры впервые за столько дней так открыто демонстрируют свое настроение.

Просторный зал заполнили офицеры в парадных мундирах. Офицеры обменивались торжествующими взглядами, а когда их глаза встречались с нашими, то мы видели, что их переполняют злоба и ненависть. А мы, [48] охваченные напряжением ожидания, не проронили ни слова, готовые к любой провокации.

Капитан, начальник школы летчиков-бомбардировщиков, прошел по центральному проходу зала. Было замечено, что он очень взволнован. Походка его была легкой, но по мере приближения к трибуне все сильнее чувствовалось, что он испытывает неуверенность и страх. Его настроение быстро передалось и остальным офицерам, и в зале установилась тягостная тишина, нарушаемая лишь звуком шагов начальника школы. И вот мы увидели его побледневшее лицо. Он напоминал прокурора, который намеревается потребовать смертной казни обвиняемым, но вовсе не убежден в том, что приговор будет приведен в исполнение. Он разложил перед собой лист бумаги, откашлялся, и с первых же его слов все заметили, что в голосе начальника школы от волнения появились хриплые нотки. Он громко начал читать:

— «Приказ номер...»

Преодолев первоначальное смущение, капитан в дальнейшем четко и ясно произносил каждое слово документа, а его неспокойный взгляд так и бегал по всему залу. Капитан чувствовал, что, хотя в зале стояла мертвая тишина, все были крайне напряжены. Сам капитан и его коллеги, подготавливая расправу над нами, наверняка успокаивали себя тем, что все пройдет без особых потрясений. Действительно, приказ из Софии прибыл очень быстро, именно так, как они того хотели, и в нем все обосновывалось одним: курсанты не закончили военное училище и, следовательно, не могут продолжать обучение профессии летчика...

— «...Уволить в запас курсантов училищ истребительной и бомбардировочной авиации. Обязать их в течение 24 часов сдать числящееся за ними имущество. Военный министр Дамян Велчев».

Буря в зале могла вспыхнуть в любое мгновение. Капитан испуганно озирался вокруг и недоумевал, почему тишина не нарушается.

— Все ясно? — спросил он.

— Ничего не ясно! — загремел из зала чей-то голос.

Капитан вздрогнул. Это была первая молния, за которой, несомненно, последуют другие. Он тревожно прислушивался к сразу же поднявшемуся ропоту, похожему на приближающуюся бурю. Офицеры начали торопливо [49] покидать зал. Они хотели поскорее скрыться, чтобы буря без них достигла апогея и отбушевала... На подкашивающихся от страха ногах последним из зала вышел капитан.

Нервы у нас были напряжены до предела. Какой-то чересчур темпераментный оратор то потрясал кулаками, то бил себя в грудь:

— Послушайте, товарищи! Мы отсюда никуда не уйдем, чего бы ни требовал министр.

— Глупости! — отозвалось несколько голосов. — Ты уволен приказом министра, а предлагаешь оставаться здесь!

— Товарищи, неужели мы кормили вшей в горах и в тюрьмах для того, чтобы сейчас разные гады издевались над нами?

— Что бы мы здесь ни говорили, а руки у нас связаны.

— Неправда, неправда! — выскочил на трибуну другой курсант. — Мы подчинимся только одному приказу — приказу партии! Пусть нам покажут приказ партии!

— Правильно! Не признаем никаких министров! — растолкал всех локтями и грудью Валентин и вышел вперед. — Предлагаю, товарищи, избрать делегацию. Пусть она поедет в Центральный Комитет партии.

— Поезжайте, Валентин! Немедленно отправляйтесь вчетвером: ты, Симеонов, Стефан и Илия! Мы добились того, что полковника Михалакиева сняли с должности, почему бы нам не помериться силами и с Дамяном Велчевым? Уезжайте тотчас же! Время не ждет!

Со смешанным чувством надежды и тревоги мы, делегаты, втайне от офицеров отправились в Софию.

— И живыми не возвращайтесь, если не отмените приказ Дамяна Велчева! — все еще слышались нам голоса провожавших нас курсантов.

— Если мы ничего не добьемся, — заговорил Валентин, — я не вернусь в Т. Не вернусь и в родное село. Надо мной даже дети будут смеяться. Да кто же поверит мне? Все подумают, что из меня просто не вышел летчик и поэтому меня выгнали.

— Что-то больно быстро ты сдаешь позиции, Валентин! — проворчал Нлия Тотев. — Почему ты стал таким? Разве не ты заявил, что не признаешь Дамяна Велчева? [50]

— Ну чего ты мелешь? — обиделся Валентин. — Уж если мы отправляемся в Софию, следует подумать и о самом худшем. Вот представь себе, что в Центральном Комитете по-другому оценивают положение и, приняв все как свершившийся факт, только пожмут плечами.

— Не будет этого! — разгорячился Стефан. — Вы забыли о той бумажонке — четвертом постановлении совета министров? Народ его отменил! Неужели вы думаете, что сейчас Центральный Комитет не сможет справиться с каким-то министром?

Но сколько бы мы ни говорили и ни успокаивали друг друга, все четверо знали, что на нашу долю выпала очень тяжелая миссия. Мы ждали чего угодно, но не того, что нас уволят из армии. В последнее время в авиации в центре внимания находилось одно имя. Оно упоминалось во всех разговорах. Вспоминали его и враги, и революционные курсанты. Какой-то легендарный летчик-болгарин, удостоенный звания Героя Советского Союза, вернулся на родину. Враги его побаивались. Не он ли тот человек, который завтра заменит главнокомандующего, и тогда все повернется так, как мы задумали? До последнего времени верили в то, что у коммунистов никогда не будет своих руководящих кадров, а теперь вдруг выяснилось, что дело обстоит совсем иначе. Есть такой человек, с которым не может равняться никто. А мы хотя и не видели его, но жили думами о нем. Для нас Захарий Захариев был живой легендой. О его подвигах рассказывали с благоговением. Именно поэтому разговор у нас, четверых делегатов, незаметно перекинулся на эту любимую тему. Мы говорили о незнакомом человеке с такой уверенностью и компетентностью, словно длительное время жили вместе и общались с ним.

В желтом здании, куда мы пришли, люди как будто не считались со временем. В тесном помещении бюро пропусков ждали посетители. Милиционер выслушивал их, потом снимал трубку телефона, сообщал, кто и к кому хочет попасть на прием, а повесив трубку, начинал объяснять посетителю, на какой этаж и в какую комнату надо пройти. Валентин нетерпеливо протиснулся к окошечку и доложил:

— Товарищ, мы приехали из провинции по неотложному [51] делу и боимся упустить заведующего военным отделом ЦК. Если можно, пропустите нас первыми.

— Товарищи, нет оснований опасаться, что вы его упустите. Товарищ Дамянов задерживается здесь и после полуночи. Все торопятся. Сюда никто не приходит по пустякам.

— Так оно и есть, ребята, — вмешался кто-то из стоявших в очереди. — Вот я директор и если до завтра не получу сырья, то наш завод вынужден будет прекратить работу.

Валентин вежливо улыбнулся ему и вернулся к нам. Мы возмутились: значит, милиционер явно недооценил нашу миссию и в порядке очереди дисциплинированно направлял куда следует директоров, угрожавших прекратить работу заводов, торговцев, которые пришли жаловаться на то, что в магазинах нет товаров, секретарей парторганизаций из сел, выражавших протест по поводу того, что они не получили своевременно какую-то брошюру. Но вскоре милиционер позвал нас:

— Где вы там, военные? К товарищу Георгию Дамянову хотели пройти, что ли? Сейчас я позвоню.

Пока милиционер набирал номер, пока с кем-то разговаривал, мы стояли, напрягшись как струна. Нам показалось, что нас не хотят принять. Милиционер держал трубку у уха и коротко и ясно произносил: «Да, да, да».

— Товарищ Дамянов рассердился на то, что я продержал вас тут полчаса, — извинился милиционер. — Но вы сами видите, товарищи, что здесь делается!

В кабинете заведующего военным отделом ЦК мы сразу же почувствовали себя легко. Валентин представился ему по-военному. Это понравилось заведующему, который явно был офицером, хотя носил гражданскую одежду. Он встал из-за стола и дружески протянул нам руку. Его манера здороваться, теплая и сердечная, придала нам еще больше смелости. Валентин начал докладывать о цели посещения. Мы заметили, что Георгий Дамянов слушает его с удивлением, словно он ничего подобного не знал. Опустив голову, он вышагивал от своего письменного стола к окну и обратно, как будто пытаясь скрыть свое волнение или уже обдумывая какое-то решение. Мы слышали его шаги, медленные, глухие, и верили, что этот человек на нашей стороне. [52]

— Вы приняли решение не отступать? — подняв голову, спросил Дамянов. Он крепко сжал губы, и в его глазах сверкнул злой огонек.

— Так точно, товарищ Дамянов!

— И отправились в Софию потому, что верили: Центральный Комитет думает так же, как вы?

— Он по-другому и не может думать, — улыбнулся Валентин.

— Молодец! — ответил на его улыбку заведующий. — Вот это мне в вас нравится! Значит, Центральный Комитет и не может думать иначе?

Георгий Дамянов подошел к креслам, где мы сидели, тоже сел в кресло и жестом предложил придвинуться к нему. Такое дружеское отношение заставило нас забыть о том, где мы находимся и с кем разговариваем.

— Поторопились ваши командиры, очень поторопились! — сурово и гневно, как бы самому себе, сказал Георгий Дамянов, сжав руки в кулаки. — Еще не перевелись, значит, политические авантюристы!

Его голос снова стал ласковым и добродушным, когда он повернулся к нам:

— Вас партия направила в эту школу, чтобы вы стали летчиками, товарищи, и только партия может вас отозвать. Мне приятно, что вы правильно это поняли... — Заведующий поднял руки и обнял за плечи сидевших ближе других к нему Валентина и Стефана. — А положение, дорогие товарищи, отнюдь не такое, каким пытаются представить его наши враги. Генеральный вопрос о политической власти в Болгарии мы решили в нашу пользу еще Девятого сентября. Но наша революция, как и всякая другая, имеет свои особенности, и мы должны с ними считаться, хотя это не обойдется без тревог и бессонницы. Таким представляется мне и ваш случай. Битву за власть на земле мы выиграли, но битва за власть в болгарском небе продолжается. Может показаться, что легко решить все проблемы, но мы не авантюристы. Ну, скажем, выгнали бы враждебно настроенных летчиков, и делу конец! Но какое государство может себе позволить остаться без военно-воздушных сил? Вот почему мы будем терпеть старых офицеров и будем воевать с ними, пока не подготовим своих летчиков. Когда вы овладеете этим сложным искусством, тогда мы вздохнем с облегчением и сможем сказать: ну вот, выиграли [53] и битву за власть в небе. Таково положение: предстоит еще повоевать, и прежде всего вам. Это и есть мой ответ. Возвращайтесь, учитесь и как можно скорее начинайте летать.

Заведующий похлопал Валентина по плечу, встал со своего места, а за ним поднялись и мы, взволнованные, как дети, и опьяневшие от радости.

— Подождите, я вас угощу чем-нибудь, — засуетился Георгий Дамянов. — Совсем забыл об этом. Вы кофе пьете? Другого у меня ничего нет. Мы пока очень бедны. Во всех сферах жизни еще тяжело. Нелегкое нам досталось наследство.

Из Центрального Комитета мы вышли окрыленными, сгорая от нетерпения как можно скорее вернуться к своим в училище.

А что творилось потом на аэродроме в Т.! Наши товарищи сияли от радости, обнимали, качали нас. Состоялся митинг. Офицеры смотрели на все это, вконец озадаченные и растерянные, чувствуя, что их обманули и ввели в заблуждение. Никто из них не предполагал, что мы так легко ускользнем из расставленной нам западни. Все было так хитро ими задумано, но мы оказались более настойчивыми, чем они рассчитывали.

На следующий день прибыл новый заместитель командующего ВВС по политической части Тони Периновский. Этого человека летчики любили. Мы надеялись, что вот-вот придет приказ министра, отменяющий первый, но он не приходил. Мы по-прежнему оставались в Т. Хотелось летать, не терять ни дня, ни часа, но никто и не думал заниматься с нами. Даже капитан Илиев заупрямился, когда мы пришли к нему.

— Ребята, вас есть кому защищать, а с меня кожу сдерут. Да вы же, откровенно говоря, и не военнослужащие, и надо быть сумасшедшим, чтобы летать с вами.

— Господин капитан, — улыбаясь, сказал Валентин, — должен же отыскаться хоть один сумасшедший. Поэтому-то мы и пришли к вам.

— Хитрец! — улыбнулся офицер. — Ну ладно. Капитан Илиев наделал много глупостей, пусть и сейчас рискнет своей головой. Будем летать, завтра же полетим. Нравитесь вы мне. Помните аэродром в К.? А как я вас заставил карабкаться по канату? Тогда я сказал, что, возможно, из вас и получатся истребители. Сейчас [54] же скажу вам всю правду. Лучших истребителей, чем вы, в Болгарии не будет. Вы мне нравитесь. Вы и министров умеете поставить на место, и я полностью солидарен с вами.

Через полтора года подпоручик Симеонов, заместитель командира по политической части на аэродроме в Т., снова отправился в Софию и по дороге вспоминал о встрече с Георгием Дамяновым. Теперь мне предстояла другая встреча — с генералом Захарием Захариевым, командующим военно-воздушными силами. Монотонное постукивание вагонных колес в Искарском ущелье заставляло меня забыться, и в моей памяти всплывали дорогие мне образы самых близких друзей — Валентина, Стефана и Илии.

По какому-то совпадению я очутился в том же вагоне, что и в прошлый раз. Я воспринял это как доброе предзнаменование: значит, моя поездка в Софию не будет напрасной. До сих пор все, что мы задумывали и предпринимали, удавалось. Тогда, во время первой поездки, когда Валентин сидел в левом углу, а Стефан — в правом, мы незаметно для себя заговорили о генерале Захариеве и не ошиблись, предсказав, что он станет командующим.

И вот сейчас я находился на пути в Софию, чтобы встретиться с генералом. Я ехал один, но, в сущности, со мною снова были и три моих друга. Закончив военно-воздушное училище в Софии, мы вернулись на аэродром в Т., но уже офицерами. Многое переменилось в авиации. Можно смело сказать: то, что партия планировала, почти полностью было осуществлено. Разумеется, у нас пока еще оставались царские офицеры, только теперь они вели себя отнюдь не так самоуверенно, как прежде. Теперь они сами убедились в том, что проиграли игру. Но все же многие из них, верные своей природе, находили другие методы для того, чтобы создавать нам трудности.

Поводом для нового обострения отношений с ними послужил на первый взгляд совсем незначительный случай. Во время занятий как-то раз вспыхнул спор по техническим вопросам. Царские офицеры предпочитали [55] американские самолеты, а советские машины пытались дискредитировать. И эта их позиция вовсе не являлась случайной. В Болгарию начали прибывать первые советские самолеты, предвиделась также замена и остальной устаревшей техники. Вот здесь и показали свое лицо наши замаскировавшиеся недоброжелатели... Недавние курсанты, ставшие офицерами, правильно оценивали обстановку, сложившуюся в то время в подразделениях военно-воздушных сил. Они считали, что пришел час раз и навсегда покончить со старыми недругами. Выразителями этих настроений прежде всего стали некоторые заместители командиров по политической части.

И вот теперь я спешил как можно скорее добраться до столицы, имея при себе длинный список офицеров, с которыми нам следовало бы расстаться. Должен признаться, что меня волновал предстоящий разговор с генералом, но что касается успешного завершения миссии, то на сей счет у меня не оставалось ни капли сомнения. Один я не смог бы подготовить этот список, потому что подобные важные вопросы мы привыкли решать совместно с Валентином и Стефаном. Мы постарались не допустить ошибок, быть беспристрастными. Увольнение царских офицеров являлось не возмездием за те неприятности, которые они нам причиняли, оно должно было стать закономерным следствием установления народной власти в стране.

В назначенное мне время я ждал перед кабинетом генерала. И когда, остановившись в дверях, увидел сидящего за письменным столом командующего, то сумел справиться со своим волнением и уверенно представился. Торопливым взглядом я изучал генерала, о котором все предыдущие годы мы говорили так много хорошего. Передо мной стоял коренастый, крепкий человек, и его облик внушал уважение благодаря какой-то скрытой в нем силе. Между тем его обаятельное продолговатое лицо свидетельствовало о добром расположении к людям. Глаза излучали мягкий свет.

— Значит, так? — сказал генерал, выслушав мой доклад. — Вы все предусмотрели и учли? Тогда читай, что вы написали.

По тону генерала я не мог определить, как он относится к нашему предложению. Он встал со своего места [56] и, внимательно слушая меня, стал шагать по комнате из угла в угол.

— Читай! Читай! — поторопил он меня, как только я запнулся.

— Господин генерал, боюсь отнять у вас много времени, поэтому лучше оставлю список вам...

— Наоборот, мне очень интересно послушать.

Документ действительно оказался длинным, потому что каждое предложение об увольнении сопровождалось исчерпывающей характеристикой офицера. Правда, много места отводилось описанию прежних грехов, но важнее, конечно, теперешние проступки этих людей. Внешнее равнодушие генерала приводило меня в смущение, и я с трудом дочитал документ до конца. Командующий перестал ходить по комнате и остановился передо мной.

— А вы, случайно, не пропустили кого-нибудь? — строго спросил он.

— Никого! — Обрадованный, я подал документ командующему, но он не взял его, и я, смущенный, вскочил:

— Могу быть свободным, господин генерал?

— Почему ты так спешишь? — ответил он вопросом на вопрос. — Мы еще не поговорили. Или ты считаешь, что в этом нет необходимости? Садись! Садись, нам есть о чем поговорить.

Генерал сел. Кисти его рук успокоились и только, как в самом начале разговора, слегка выбивали дробь. А я не знал, с чего начать.

В ушах гудело, словно после хорошей затрещины. Я не понимал генерала, не хотелось думать, что покину кабинет, ничего не добившись. Не могло случиться так, чтобы наш кумир, в которого мы так верили, чье имя произносили, как молитву, оттолкнул нас, стал защитником наших недоброжелателей...

— Вот ты даже не хочешь меня выслушать, ты полон своими мыслями и, наверное, про себя ругаешь меня за то, что я сразу не поддерживаю ваше предложение. Но ничего, ругай меня! Я не буду сердиться, важно, чтобы ты меня выслушал!

— Слушаю вас, господин генерал!

Я постарался сосредоточиться, чтобы запомнить слова командующего. [57]

— Вы утверждаете, что знаете людей, которых предлагаете уволить из армии. Вот в списке первым стоит имя Мишо Григорова, вашего командира. А настолько ли близко вы его знаете, чтобы с такой легкостью решать его судьбу? Не обижайся, но мне кажется, что вы его совсем не знаете. А я скажу тебе несколько слов о нем. Он из бедной рабочей семьи и много лет скитался, прежде чем достиг нынешнего своего поста. Ну как тебе это объяснить? — на секунду задумался генерал. — Здесь важна не личность, а подход к делу. Я не хочу покровительствовать никому. В отношении остальных офицеров вы, вероятно, правы. Но дело упирается в другое, сынок.

«Мне ясно, во что оно упирается, — быстро подумал я. — В это самое словечко, которое он произнес только что, поскольку оно, а не что другое, согрело меня. Потому что оно сократило расстояние, разделявшее меня с командующим...»

— Ты опять меня не слушаешь, сынок! — заметил командующий.

— Слушаю вас, господин генерал!

— Мы не можем позволить себе заблуждаться, воображать, что всего добились, и посему рубить сук, на котором сидим. Не можем и не будем. С царскими офицерами нам еще придется поработать. Я очень хорошо понимаю ваши чувства, но сейчас не время руководствоваться одними чувствами. Всякая поспешность может нам обойтись очень дорого. Нужно научиться работать даже и с нашими противниками. А в авиации, к сожалению, их у нас еще очень много. Но представь себе, с ними мы работали в тяжелые годы — в сорок пятом, сорок шестом, сорок седьмом. Мы могли их терпеть, когда они явно занимались саботажем и вели себя вызывающе, а сейчас, выходит, уже не можем? Сейчас, когда они стали более смиренными, когда мы встаем на ноги. Я смею утверждать, что мы пустимся в авантюру, если сейчас позволим себе убрать их из авиации. Сейчас мы больше всего нуждаемся в их знаниях и опыте. Поэтому пусть наши заместители командиров по политической части будут на своем месте и по-настоящему занимаются политической работой.

Убежденность генерала значительно подняла мое настроение. [58]

— Сейчас мы будем опираться прежде всего на наших летчиков, но давайте же признаемся: вас еще недостаточно, чтобы решать все задачи, которые должна выполнять болгарская военная авиация. Поэтому царские офицеры нам еще нужны. С теми из них, у кого совсем черное прошлое, мы расстанемся. Но честных, которые будут нам искренне помогать, нужно приобщать к нашему делу. Я позволю себе, сынок, открыть тебе одну тайну. Вскоре мы объявим большой набор в школы летчиков и будем набирать наших парней, ремсистов. Создадим аэроклубы и будем обучать ребят. Вот видишь, надо подумать и о будущем. Настоящую авиацию нам еще предстоит создать. По-моему, только сейчас и начинается настоящая работа: будем пахать, сеять и ждать богатый урожай. Прежде всего необходимо добиться коренного перелома в методике подготовки летчиков и освоить советскую методику. Она нас и выведет на спасительный берег. Она, и наше терпение, и наши трезвые оценки действительности. Вот и все, сынок. Если ты меня правильно понял, буду рад, что нашел еще одного сторонника моих взглядов, а если уйдешь отсюда с прежними мыслями, буду сожалеть, что у меня одним единомышленником меньше.

Первоначальные опасения, что я покину кабинет командующего растерянным и угнетенным, сменились облегчением. Когда вышел на улицу, у меня появилось такое чувство, как будто я побывал у врача, который с удивительным искусством унял мою боль.

Я пока не пытался детально проанализировать происшедшее, но уже радовался своему новому состоянию или, скорее, своему открытию. Прежде я оценивал этого человека по лучезарным страницам его биографии, а теперь увидел его и с другой стороны. Сначала я испугался, как бы он не оказался бюрократом, ибо это стерло бы сияние, окружающее его образ, но потом я начал понимать, что между лучезарностью и серой повседневностью в жизни генерала крепкая, неразрывная связь. В сущности, я видел человека мыслящего, с широким взглядом на вещи.

Но все же получилось что-то странное. Я хорошо знал свой непреклонный, неуступчивый характер. Никому до сих пор еще не удавалось так легко разубедить меня в том, во что я верил непоколебимо, и не только [59] разубедить, но и сделать меня своим горячим сторонником. Еще более странным выглядело мое поведение после того, как я вернулся на аэродром в Т. В известном смысле мне следовало стать защитником офицеров и, может быть, из-за этого поссориться со своими товарищами, если они меня не поймут.

Прежде всего я намеревался поговорить с Валентином, на которого возлагал самые большие надежды. В поступках Валентина всегда сочеталась вспыльчивость, чувствительность и неспокойная, пытливая мысль. Стефан — это уже несколько иной характер: необузданные эмоции, сильный огонь, пылающий в печи. А Илия Тотев способен устроить скандал, особенно и не задумываясь. Он запросто мог обвинить даже и наших генералов в соглашательстве с царскими офицерами.

Вернувшись на следующий день, я вызвал Валентина и передал ему список, при этом зорко следя за тем, как он на все отреагирует. Он сразу же изменился в лице:

— Обругал тебя?

— Какое обругал, брат! Он был сама любезность и, следует признать, сделал из меня своего сторонника.

— Не сомневаюсь, раз он поставил себе целью обработать тебя. Никто не испытал столько на своей шкуре, сколько мы. На чужом горбу всегда кажется, что и сто розг мало. Очевидно, и при социализме эта народная мудрость не утратила своего значения.

— Вот от тебя я меньше всего ждал подобных заключений! Садись, и я тебе расскажу все, вот тогда и делай свои выводы. — И я постарался не упустить мельчайших подробностей вчерашнего разговора. Теперь уже все пережитое и увиденное преломлялось через мой собственный взгляд на вещи. Мысли Валентина — этот бурный поток, который следовало заставить течь по новому руслу, — я опровергал неуклюже, но с энтузиазмом. А он, сначала с недоверием наблюдавший за моими усилиями, потом и сам начал верить в справедливость моих доводов...

Валентин слушал внимательно и с все большим любопытством. Он обладал талантом проникновенно слушать людей и быстро схватывал то, что другим с трудом удавалось усваивать. Когда я закончил свой рассказ, Валентин многозначительно сказал: [60]

— Я понял, какая грандиозная программа стоит перед нашей авиацией. Во имя этого придется пойти и на этот компромисс. Ведь потом мы станем настоящими хозяевами!

— Я знал, что ты меня поймешь. Значит, отныне нам придется учиться гибкости.

С того дня почти незаметно, неощутимо повеял совсем другой ветер, создавший более спокойную обстановку. Неприязнь, проявляемая людьми со вспыльчивым характером, начала уступать место терпимости. Создалась деловая и творческая атмосфера, и возникло благородное стремление перенять все у более знающих и опытных летчиков. Одна за другой начали прибывать советские машины, и споры о качестве советских самолетов постепенно теряли свой смысл и затихали. Самолеты имели отличные тактические и технические данные. Полные энтузиазма молодые офицеры-пилоты быстро осваивали новые советские «яки».

Занятия оказались трудными, связанными с огромными перегрузками. Из самолета мы часто выходили, едва держась на ногах от напряжения и усталости. На летных комбинезонах проступали белые пятна соли и пота...

Во время «воздушного боя» самолет Валентина на небольшой высоте неожиданно свалился в штопор. Машина прикоснулась к земле словно для того, чтобы поцеловать ее и слиться с ней навсегда. Остался только светлый образ Валентина да маргаритки и пионы, что растут на его могиле, обращенные к небу.

Молодые о Валентине не знали ничего, кроме того, что в рассказах «стариков» для них звучало как легенда. Вот и пришло время называть нас первенцами (первый выпуск офицеров болгарских народных ВВС), чтобы таким образом отличать от нового набора в двух аэроклубах — Горнооряховском и Пловдивском. Новички часто слышали от нас о Валентине, но он оставался для них только именем, звездой, упавшей с небосвода и сгоревшей в пространстве. Из рассказов следовало, что в смерти летчиков есть нечто красивое и она не так страшна, как смерть на земле. Молодые не пережили [61] ничего — они были еще детьми в те времена, когда партизаны совершали свои подвиги, потом гимназистами, когда курсанты в Казанлыке вели жестокую схватку за свое место в родном небе. В этой схватке сгорел и Валентин. Молодые как будто пришли на все готовое. Перед ними распахнулось уже завоеванное небо. Но они пришли в аэроклубы со своей романтикой влюбленных в жизнь гимназистов, с чувством досады на то, что поздно родились и не имели возможности принять участие в революции, с желанием полетами в необъятном голубом небе наверстать упущенное. Правда, и внизу, на земле, их сверстники находили, где претворить в жизнь свои мечты. Они становились бригадирами, студентами. Земных профессий тысячи, а небесная только одна — полеты, но в этой профессии собраны, как в фокусе, смелость, мужество, риск, романтика, красота и любовь самых сильных.

Парни из нового набора, так и не догнавшие только что ушедшее прошлое, теперь сгорали от неутолимой жажды как можно скорее подняться в небо. Дорога, которая в самом скором времени должна будет увести их ввысь, была расчищена! Перед ними возникала лишь одна опасность: смогут ли они выдержать напряженную программу обучения? Каждый час, каждая секунда их времени оказались до отказа заполненными трудом и учебой. Многим из них за всю жизнь не приводилось прикоснуться даже к обыкновенной машине, а теперь нужно было научиться управлять самой сложной — самолетом.

Запомните, грядущие поколения: тогда в домах, из которых пришли эти ребята, еще не видели даже электрического утюга.

На аэродроме в Г., куда попал только я из нашей четверки, обучалось несколько сот новобранцев. Мне было и радостно, и приятно находиться среди этой пестрой стаи соколов, которая с первых же дней зажила своей особой жизнью. Они носились по плацу, подчиняясь приказам своих командиров, входили в учебные помещения строем, восхищались всем. С Девятого сентября уже прошло несколько лет, и этим молодым людям оказалось свойственно чувство дисциплины и долга. Они едва ли смогли бы теперь понять, почему Илия Тотев не подчинялся приказу командиров спать в пижаме [62] и есть ложкой. Ореолом святости окружали эти ребята образы старших товарищей. Уже с первого дня, когда они надели военную форму, а начальник аэроклуба полковник Дончо Димитров прошел вдоль их строя, они почувствовали почтение и уважение к его званию. Позже они узнали все о своем командире, даже и о том, что он из царских офицеров, но он стоял перед ними, как могучий дуб, незыблемый и неуязвимый. Возможно, именно поэтому он выстоял во время всех бурь: ведь он стремился только к небу, оставаясь в стороне от земной суеты. Проходили недели, месяцы, и в командире все ярче проявлялись прекрасные черты характера: честность, преданность и любовь к службе.

Поистине странным человеком оказался наш командир! Пожив рядом с ним, молодые незаметно для себя начали в своих разговорах называть его ласковым именем бай{4} Дончо. Они чувствовали, что подобное обращение недопустимо, но не знали, как выделить его из всех остальных. За его внешней суровостью и строгостью скрывались добродушие и любовь к людям. Даже когда он начинал тебя распекать, то вскоре переходил на заботливый отеческий тон. А какой энергией обладал этот человек! Люди, работавшие с ним, всегда видели его в движении, да еще в каком движении! Жил бай Дончо на аэродроме и, по сути дела, почти не отдыхал. Был он требователен и не считался с личным временем подчиненных. Сначала многие сердились на него, но этот упрямец сумел заставить людей примириться с ним.

Начальник школы обладал бесценной способностью сближаться с людьми, не панибратствуя. Когда он принял советскую методику, некоторые сначала подумали, что он делает это по долгу службы, но потом убедились, что она вошла в его плоть и кровь. Со свойственной ему неистощимой энергией он взялся за снабжение школы самыми разными учебными пособиями. Но его личным изобретением явилась «воздушная железная дорога», как в шутку ее прозвали и курсанты и офицеры. С железнодорожной станции в Горна Оряховице бай Дончо с большими трудностями сумел доставить забракованные железные рельсы и, к удивлению всех, объявил, что начинается строительство «воздушной железной дороги». [63]

Разумеется, по ней будут двигаться не поезда, а самолеты. Именно здесь, на земле, он хотел научить курсантов приземлять самолеты. Разве кто-нибудь может выступить против командира, когда тот убежден, что действует ради общего блага? Мы не понимали, зачем это делается. Воздушная дорога, которой предстояло зрительно очертить линию для приземления самолета, поднималась над землей всего на десять метров.

А потом бай Дончо наслаждался сотворенным им чудом. На рельсы поставили самолет, оттащили его с помощью канатов до места старта, и пилоту предоставилась возможность посадить машину. В сущности, эта забава напоминала ледяную горку, по которой катятся на санях. Курсанты подшучивали над этой горкой, совсем забыв, сколько пота пролили, пока соорудили ее.

Эта большая горка для самолета стала первым тренажером для молодых кадров отечественных ВВС. Шутки шутками, но командир-энтузиаст, неутомимо изобретавший что-то новое, увлекал за собой всех. В простом слове «соревнование», которое, вероятно, больше подходило бы для фабрик, мы словно обрели секрет будущих успехов курсантов. Соревновались инструкторы, инженеры, заместители командиров. И позор, какой позор ждал тех, кто плелся в хвосте! Они уже не могли спокойно спать, сознательно и упорно трудились, чтобы догнать передовиков, и именно поэтому никто не знал, кто завтра окажется впереди. Как раз поэтому все справедливо оценивали и усилия бай Дончо и от всей души сочувствовали ему, когда он потерпел неудачу.

Однажды ночью поднялась страшная буря. Ветер и дождь хлестали по окнам. Казалось, что вот-вот сорвет черепичные крыши; из водосточных труб извергались мутные потоки, а небо содрогалось от раскатов грома, освещенное вспышками молний. В спальном помещении все только что улеглись, но заснуть еще никто не успел, когда неожиданно дверь распахнулась и курсанты увидели начальника в совершенно необычном виде: босого, с засученными штанинами и в расстегнутой куртке.

— Золотые мои! — обратился он к курсантам. — Вставайте! Вставайте! Буря в любой момент может перевернуть самолет на тренажере!

Его слова прозвучали скорее как мольба, вырвавшаяся из израненного сердца, а не как приказ. А ведь вначале [64] никто не хотел поверить тому, что ветер может сорвать самолет.

— Золотые мои, скорее! Не одевайтесь! Нет времени!

И все выскакивали наружу в таком же виде, как и бай Дончо: кто босой, кто успев натянуть брюки, кто в куртке. А во дворе истинный ад! Сильные струи дождя, подгоняемые бешеными порывами ветра, хлестали по земле, по стенам, по лицам офицеров и курсантов. Люди в этом вихре передвигались с трудом, ощупью, не видя друг друга. Только когда молния вспыхивала поблизости, они могли различить лица своих товарищей. Все обступили самолет на тренажере, который скрипел и дрожал, готовый в любой момент рухнуть на землю. Нужно было обвязать канатами крылья и хвост самолета и постепенно спустить его на землю. Но буря усилилась, и канаты уже не могли помочь. Порыв ветра подхватил самолет, и он с грохотом упал на землю. Примолкшие и унылые, курсанты стояли возле разбитой машины, испытывая чувство непоправимой вины. Когда вспышка молнии прорезала небо, все увидели, что командир плачет. Плачет, не стыдясь своих слез. После самолета наступил черед и воздушной железной дороги. Буря сокрушила крепкие опоры.

А через неделю-другую случилось еще одно происшествие: нам пришлось судить товарищеским судом инструктора Калудова. Он разбил самолет в каком-то овраге и теперь должен был расплачиваться за это. Судили его в назидание всем остальным. Это был темпераментный и опытный пилот. Кто из летчиков не знает, что небольшие высоты наиболее коварны? Во время полета недопустимы никакие вольности, хотя у летчиков часто возникает желание блеснуть перед товарищами. Но таким ли должен быть летчик? Должен ли он становиться рабом своих чувств? Ведь это может привести к гибели!

Судьей выступил бай Дончо, и каким судьей! Больше всего на подсудимого подействовали выступления товарищей. Он искренне раскаялся в содеянном, дал зарок никогда больше не помышлять о фокусах в небе.

Этот судебный процесс стал хорошим уроком для бывшего партизана и смелого человека Калудова, который в дальнейшем овладел вершинами своей профессии и посвятил себя ей целиком. [65]

Часть вторая.
Хозяева неба

Мы, бывшие курсанты, стали офицерами с несколькими звездочками на погонах. Теперь продвижение по службе значило для нас не так уж мало.

Нам часто приходилось расставаться друг с другом, иногда на неделю, иногда на месяцы или годы, и поэтому каждая встреча сопровождалась бесконечными воспоминаниями, восторженными разговорами о будущем. Бывшие курсанты из Казанлыка изредка переписывались, но чаще всего, поглощенные напряженными повседневными заботами, мы ленились браться за перо, тем более что были точно осведомлены друг о друге и о том, кто в каком уголке земли находится в данный момент. Стефан Ангелов знал, что меня послали на учебу в Советский Союз, а потом я прослышал, что и Стефана направили туда же.

Каждая весточка, каждая мелочь, касающаяся близкого друга, дарила нам радость, ободрявшую нас после утомительных полетов. Летчик, как бы он ни был сосредоточен в воздухе, все равно не в состоянии отключиться от всего того, что крепко связывает его с землей... Днем с самолета ты видишь все предметы в уменьшенных масштабах, ночью же огоньки городов и сел кажутся тебе светлячками, а все это манит тебя и бередит память, и порой вспоминаются самые неожиданные события. После одного, двух или десятков полетов в душе зреет неутолимое желание встретиться с близкими тебе людьми, и ты просто ждешь благоволения судьбы, которая подарит тебе такой счастливый праздник. [66]

Часто, бывало, не успеешь пожелать себе этого праздника, как судьба уже торопится тебя порадовать. Меня, как командира истребителей эскадрильи, после возвращения из Советского Союза познакомили с приказом о том, что на аэродром в М. решено перевести ряд летчиков. Туда же прибыли Стефан, Соколов, Калудов и Белухов, тоже вернувшиеся из Советского Союза, где они впервые летали на реактивном самолете Як-23.

Крепкие объятия друзей, встретившихся после долгой разлуки, всегда выражают их горячее желание вспомнить о прошлом, родившем в их сердцах братскую любовь, дать обет в том, что эта любовь не угаснет.

Кажется, один лишь Стефан умел так раскатисто и заразительно смеяться.

— Нет, вы только посмотрите на него! — внимательно оглядывал меня Стефан. — Ты совсем не изменился. Посмотришь на тебя, и сразу становится ясно, что неправы те, кто утверждает, будто летчики старятся быстрее людей наземных профессий.

— Да и ты все тот же!

— Тот же, говоришь? Вот тут ты ошибаешься. Я стал совсем другим.

— Как это так? Не понимаю.

— Очень просто. Я, браток, летал на реактивном самолете, поэтому мне кажется, что тот, кто на них еще не летал, безнадежно отстал. В Советском Союзе нас обучали летать на этих удивительных машинах.

— Эх, Стефан, ты задел мое самое больное место! Ты же знаешь, что я не завистлив, но сейчас, признаюсь, завидую тебе. — Обнявшись, мы пошли по плацу. — Я слышал, ты был направлен в Советский Союз, и искренне радовался за тебя. И я побывал там, изучал тактику боевого использования новых машин, но мне не довелось летать на них. Летную подготовку мы проходили на Як-11 и Як-9П.

— Браток, дорогой, это что-то невероятное! Это нельзя передать словами, нужно испытать самому. Летишь, а у тебя такое чувство, будто ты оседлал молнию. Эх, жаль, я не мастак рассказывать!

— Понимаю тебя, — немного рассеянно ответил я. — Ты мне лучше скажи, догадываешься ли, зачем нас собрали здесь? [67]

— Раз нас обучали летать на реактивных самолетах, наверное, будем продолжать их осваивать и здесь.

— Ясно! Начинается эпоха реактивной авиации! Все это нам пока трудно по-настоящему оценить. Ведь это же будет революция в небе! Я чувствую себя счастливым, ведь мы вместе с тобой примем участие в ней!

Мысли, которыми поделились мы, старые друзья, волновали и остальных летчиков. Многие из летчиков, подобно Стефану, прошли специальное обучение в Советском Союзе. Прибытие могло значить только одно — сюда, на аэродром в М., пришлют реактивные самолеты. Наше волнение нарастало.

Вскоре эти фантастические машины начали одна за другой поступать к нам в огромных ящиках. Офицеры, радуясь как дети, сопровождали груз, распаковывали его и долгими часами осматривали содержимое ящиков. Летчики стояли возле ящиков словно загипнотизированные. Хотя мы изучали авиационное дело и считали себя специалистами, хотя знали, что наука не стоит на месте, даже самые смелые фантазеры среди нас не могли позволить себе подумать о том, что возможен такой невероятный скачок. Мы смотрели на новую технику как завороженные, а в душе возникали тревожные мысли. Сумеем ли мы летать на этих самолетах? Справимся ли?

К нам в часть прибыл командующий ВВС генерал Захариев. Только когда всех летчиков выстроили на плацу, мы увидели, как нас много. Стоявшие в строю офицеры были охвачены необычайным волнением, понимая, что они участвуют в каком-то исключительно важном событии. Оживление передавалось от одной шеренги к другой. Летчики надеялись услышать из уст командующего то, что уже ни для кого не являлось тайной, но в приказе приобрело бы ясный и категорический смысл.

Генерал появился со стороны здания штаба. Он шел своей обычной слегка покачивающейся походкой, будто только что сошел с самолета после длительного и изнурительного полета. Его лицо, озаренное лучами солнца, раскрасневшееся от мороза, выглядело спокойным и задумчивым. «Интересно, изменился ли генерал со времени нашей встречи? — думал я. — Нет! Нет!»

Генерал остановился буквально в пяти метрах от меня. Теперь я смотрел ему прямо в глаза. При первой встрече я не решился взглянуть на него, все время думая, [68] что в чем-то виноват перед ним. Именно поэтому теперь я откровенно смотрел на него в упор — просто так, чтобы наказать себя за прежнюю нерешительность. Я был уверен, что генерал не запомнил меня, да и не должен он помнить всех.

Генерал Захариев все время жестикулировал. С первых же минут он сумел полностью овладеть вниманием стоявших в строю. У всех возникло такое чувство, будто нас благословляют на выполнение великой и очень ответственной миссии. Если бы свои мысли генерал высказал холодно, это, вероятно, посеяло бы в нас сомнения и страх, но случилось как раз обратное: слова генерала вызвали в нас воодушевление.

— Я уверен, что вы представляете себе, какие дьявольские трудности вас ожидают, но убежден, что не найдется ни одного летчика, техника или политработника, который отступил бы. Как говорится, зубами будем вгрызаться, но выполним задачу, поставленную партией. Наступает решительный момент в развитии авиации. Нам приказано за короткий период провести переподготовку летного состава и перевооружение наших военно-воздушных сил. Мы должны это делать без устали, преодолевая любые трудности. Самое важное — нужно ясно отдавать себе отчет в том, что совершается историческое дело. От себя добавлю: небо есть небо, и оно может жестоко нам отомстить, если здесь, на земле, мы будем готовиться недостаточно тщательно. Работа предстоит огромная. А теперь слушайте приказ министра народной обороны: «Командиром части назначаю майора Величкова, а командирами авиаподразделений — поручика Симеона Симеонова и поручика Стефана Ангелова...»

Услышав это, я вдруг почувствовал, что у меня подкашиваются ноги. Мне и в голову не приходило, что на меня будет возложена такая ответственность, тем более что мне пока не доводилось летать на реактивном самолете. Стефану будет, во всяком случае, куда легче! Потом я услышал, что вновь назначенных командиров вызывают в штаб, и почти обрадовался тому, что смогу вовремя возразить и, может быть, мою просьбу удовлетворят.

Меня догнал Стефан, тоже взволнованный и немного испуганный. [69]

— Чувствую, что не способен командовать подразделением, — признался он. — Да какой у меня опыт, чтобы стать командиром? Как ты думаешь, есть ли смысл спорить?

— Тебе — нет. Ты летал на реактивном самолете, и потому тебе труднее будет отговориться. А мне легче. Надеюсь...

— Черт побери, и кто это придумал такое? — махнул рукой Стефан, и мы оба вошли в кабинет, где нас ждали генерал и майор Величков.

— Ну, товарищи, поздравляю! — широко улыбаясь, генерал Захариев направился к нам. — Вот вас трое, и мы возлагаем на вас надежду.

Благосклонность командующего меня ободрила, и я решил сразу же начать:

— Товарищ генерал, я все понимаю, только дело в том, что я вовсе не чувствую себя подготовленным к решению этой ответственной задачи. Прошу меня освободить.

— Наверное, и ваш товарищ попросит, чтобы мы его освободили? — все так же тепло продолжал генерал.

— Так точно, — вытянулся Стефан. — И я тоже прошу.

— Значит, вы оба договорились создать оппозицию командованию? Это нехорошо, совсем нехорошо, — повернулся он ко мне. — Разве вы забыли, как приезжали ко мне в Софию в общем-то с теми же вопросами, которые сейчас мы уже начали решать? Получается, что вы отказываетесь от своих же слов! Да, тогда вы проявили себя более нетерпеливыми, чем я. Требовали немедленно убрать всех старых офицеров. В тот раз я вам возразил, сказал, что это преждевременно, а сейчас, когда мы, по существу, решаем именно этот вопрос, вы увиливаете от ответственности. Так что же, неужели мы должны отдать царским офицерам на откуп полки реактивной авиации? В самом деле, вас не поймешь.

— Виноват, товарищ генерал, — покраснев, поспешил извиниться я.

Я был ошеломлен тем, что командующий не только меня не забыл, но и помнил, по какому поводу я встречался с ним. Сейчас он счел возможным возвратить мне «долг». Я искренне раскаивался в своем неблагоразумии и, чтобы загладить вину, пробормотал: [70]

— Мы справимся. И в самом деле, не так страшен черт, как его малюют.

— Я знал, что наш разговор закончится именно так. А сейчас я вам признаюсь: ваше отношение к делу мне нравится. Не люблю людей, которые безрассудно берутся за все. От безрассудства до авантюры — один шаг, а человек должен думать своей головой, если не хочет ее потерять. Верю, что сделанный нами выбор вереи. Займитесь, товарищи, работой, звоните мне, если понадобится. Меньше будем спать, зато создадим боеспособную авиацию и станем достойными защитниками болгарского неба.

Командующий уехал, а мы, трое командиров, в тот же день занялись подготовкой программы обучения. Внешне мы делали вид, будто абсолютно спокойны, будто нам ясно, с чего начинать и как надо браться за новую работу, но сами остро переживали свою неподготовленность. А пока суд да дело, «летали» на реактивных самолетах в учебных классах. Мы стояли на пороге чего-то нового, неожиданно представшего перед летчиками. И нужно было как можно скорее подготовить себя, чтобы овладеть новой техникой.

В бурный водоворот жизни, шлифовавший и сглаживавший характеры летчиков так же, как вода шлифует камни, как-то очень быстро вошел подполковник Елдышев. Он прибыл к нам вместе с другими советскими офицерами. Явно поспешив с оценкой этого человека, мы решили, что в нем нет ничего необычного, что он такой же, как все другие советские летчики. А получилось совсем не так. С первой же недели Елдышев выделялся среди своих коллег широтой профессиональных знаний и общей культурой, а также сдержанностью и смелостью. Он как-то естественно и непринужденно сблизился с нами, щедро отдавал себя людям. Все мы стремились бывать как можно чаще в его компании, слушать его рассказы и дружить с ним. Лишь к одному мы никак не могли привыкнуть: обращаться к нему со словами «товарищ Елдышев». Это звучало слишком официально. Хотелось найти что-то более теплое, соответствующее [71] русским традициям, и нам с трудом удалось приучить себя звать его Иваном Алексеевичем.

В Елдышеве необыкновенно сочетались поэт, летчик, командир и инструктор. Всегда аккуратный, он приводил в смущение тех, кто иногда пренебрегал своим внешним видом. Его взгляд, всегда согретый теплотой и нежностью, отличался способностью быстро и безошибочно находить наиболее одаренных и восприимчивых. Но больше всего Елдышеву нравились офицеры, подававшие другим личный пример. С простодушным снисхождением относился он к пустословам и хвастунам. Когда же появлялась необходимость преподать урок и тем и другим, он становился неистощимым на эпизоды и анекдоты и с их помощью или награждал достойных, или высмеивал нерадивых.

Закипела лихорадочная работа и в учебных кабинетах, и на аэродроме. Полеты на «яках» доставляли и удовольствие, и огорчения. Взыскательный взгляд Елдышева не упускал даже самой ничтожной оплошности, и именно тогда, когда летчик думал, что будет удостоен похвалы, Елдышев выражал недовольство. Сначала кое-кто хмурился, был готов назвать инструктора педантом, а Елдышев, словно бы угадывая чужие мысли, по-своему наказывал виновника. Он подзывал к себе летчика и приглашал его сесть в свой самолет, хотя уже летал в тот день и порядком устал. И оба снова поднимались в воздух.

А потом, уже на земле, спрашивал:

— Поняли, в чем ваша ошибка?

Елдышев был неумолим и свою придирчивость объяснял просто и понятно:

— Эх, ребята, лучше сейчас поработать до седьмого пота, чем завтра, пилотируя реактивный самолет, врезаться в землю.

Многое, о чем мы узнавали от него, казалось и новым, и необычным. Но больше всего и наиболее подробно инструктор говорил об умении вести обзор, представлявшем, с его точки зрения, целую науку. Альфа и омега для летчика — способность в воздухе видеть вблизи и вдали, уметь, подобно локатору, охватывать взором все пространство. Теоретически это ясно понимали все, но на практике это давалось трудно. Не у всех оказались достаточная реакция и способность, как фотоаппарат, [72] запечатлевать в памяти все сразу. И именно поэтому Елдышев оказался незаменимым педагогом. Свою точку зрения по поводу того, что летчик прежде всего должен научиться обозревать землю, он отстаивал твердо и последовательно. Однажды он организовал поход курсантов в театр и во время антракта увидел в фойе большую группу своих учеников. Те наперебой говорили о пьесе и игре артистов. Елдышев прошел мимо них, а они и не подумали его приветствовать. Он был озабочен: они поступили так из гордости или в самом деле его не заметили? Решил проверить, прошел вторично мимо них — тот же результат. А в третий раз он сам подошел к ним и спросил: «Вы что же, меня замечать не хотите?» Сконфуженные курсанты признались, что действительно его не заметили. Тогда Елдышев твердо заявил: «Нужно быть внимательнее. Иначе из вас летчиков не получится». И он рассказал, что в десятках, сотнях случаев в годы Отечественной войны погибали те, кто не овладел искусством вести обзор. Тот, кто первым обнаружит самолет противника, выигрывает, а опоздавший проигрывает.

Горький опыт воспитывает лучше всего. Произошло и на аэродроме в М. несколько эпизодов, убедивших даже тех, кто больше других упорствовал в том, что Елдышев был неправ. Случилось как-то, что одновременно два самолета выруливали на взлетную полосу. Второй из них догнал шедший впереди самолет и винтом едва не разрубил его. Мертвенно бледные, словно их вели на казнь, виновники аварии высунулись из своих кабин. Прибежали и мы с Елдышевым.

— Эх, ребята! Очень плохо у вас обстоит дело с обзором. Вы обязаны на земле и иголку увидеть, а тут самолет не заметили!

Летчики покраснели, на их лицах проступил холодный пот; они предпочли бы отправиться на гауптвахту, вместо того чтобы выслушивать подобное. Елдышев не сердился, он знал цену своей педагогики и твердо верил в то, что даже самые неподдающиеся могут исправиться. Он не пришел в отчаяние и тогда, когда во время очередной проверки осрамились почти все летчики. На аэродром собирался совершить посадку самолет Як-17, но у него отказали тормоза, и он исчез в кукурузном поле за аэродромом. Однако приземления машины никто не заметил. [73] Руководитель полетов долго искал самолет по радио. Искали его, искали, да так и не смогли найти. И вдруг из кукурузы вышел сам летчик-инструктор капитан Станков. Пилот объяснил, что машину пришлось оставить в двух километрах от аэродрома в районе реки и самому возвращаться пешком. Было и смешно, и неловко: мы снова вынуждены были краснеть.

Наступило время первого полета на реактивном самолете. Як-23 стоял на взлетной полосе, а личный состав нашей части ждал начала полетов. Первым готовился подняться в воздух командир. Вот в специальном костюме появился он вместе с Елдышевым и несколькими другими офицерами. Нас всех охватило волнение. Мы будто считали шаги командира и по его походке пытались судить о том, владеет ли он собой, сумеет ли успешно взлететь и приземлиться. Прежде чем войти в кабину, майор Величков поднял в знак приветствия руку. Всем стало ясно, что он держится молодцом. Офицеры ответили ему приветствием: «Счастливого пути!» Раздался грохот, машина затряслась, сильная струя воздуха обдала наши лица. В кабине виден был пилот, сосредоточенный и поглощенный работой. Все мы буквально умирали от любопытства и нетерпения. На протяжении нескольких месяцев мы изучали «анатомию» самолета, знали все его качества, а также и то, какое участие примет любая его деталь в обеспечении головокружительной скорости. И все-таки интереснее было на практике наблюдать за самолетом, видеть, как человек овладевает им и подчиняет своей воле его сложные механизмы, как человек и машина сливаются в единое целое.

Самолет на бешеной скорости промчался по взлетной полосе, да так, что показалось, словно весь аэродром трясет как в лихорадке. И все-таки эта скорость еще не изумляла. Фантастическая скорость появилась тогда, когда машина оторвалась от земли. Будто зазвенела натянутая исполином тетива лука. Наблюдатели затаили дыхание. Всем показалось, что мимо них со свистом пронеслась металлическая стрела. Самолет, от алюминиевого тела которого отразились лучи солнца, походил на молнию. Но эта «молния», вместо того чтобы взлететь к небу, пронеслась низко над полем и неожиданно стала терять высоту. Все затаили дыхание. Что случилось? Неужели майор Величков потерял управление? Все закончилось [74] в считанные минуты. Самолет приземлился на рисовом поле, и туда на газике устремились мы с Елдышевым и Ангеловым.

Лицо Елдышева, обычно непроницаемое, на этот раз казалось бледным. Крупные капли пота покрывали его.

— Все пошло насмарку! — горько произнес он. — Происшествие в первом же полете! Плохое предзнаменование!

— Иван Алексеевич, — попытался утешить его Стефан, — майор Величков — отличный летчик. Я просто не верю, чтобы он сплоховал.

— Разве важно, хороший он летчик или плохой? — откликнулся Елдышев. — Важно, что он напугал своих товарищей. Теперь все будут бояться летать на новых самолетах.

Мы ничего не могли ему возразить. Газик убавил скорость, водитель хотел найти дорогу получше. Елдышев, подавленный случившимся, молчал. Он был уверен, что Величков разбился, и не спускал глаз с того места, где, как ему казалось, упал самолет. Разумеется, туда же сбежались и крестьяне из ближайшего села, они звали кого-то, кричали.

— Останови! — сказал вдруг Елдышев шоферу.

Мы недоумевали, почему он так поступает. Но он выпрямился в машине, вынул носовой платок и вытер лицо.

— Не видите разве, Величков жив?

— Жив? — вскочили мы со Стефаном.

— Эх вы! Трудно вас научить умению вести обзор. Вот там, справа! То ли он воскрес, то ли мне приснилось!

По едва заметной меже, заросшей шиповником и боярышником, прихрамывая, шел майор Величков. Вероятно, он еще издали заметил газик и торопился нам навстречу.

— Черт побери! — не переставал изумляться Елдышев. — Не понимаю, что же произошло. Совершить вынужденную посадку на реактивном самолете на такой пересеченной местности и остаться живым — да ведь это само по себе уже чудо! Нет, вы только посмотрите, ребята, ведь это же он!

Майор Величков приблизился к газику. Из царапин [75] на его лице струйками текла кровь. Елдышев крепко, по-мужски обнял командира части и расцеловал его.

— Иван Алексеевич, — сухо, так и не сумев унять волнение, произнес Величков, — поверьте мне, я делал все, как полагается. Не потерял самообладания. Иван Алексеевич, уверяю вас как командир и коммунист!

— Величков, вы еще не пришли в себя. Отдохните, успокойтесь, у вас еще будет время и для анализа, и для раздумий. Важно то, что есть кому рассказать всю правду.

— Иван Алексеевич, двигатель отказал не по моей вине.

— Возможно, это так и есть, любое начало всегда сопряжено с трудностями, тем более в авиации... Ну да ничего, ничего. Важно, что ты живой. И с самолетом ничего не случилось. Если бы ты испугался, то безусловно разбил бы его, да и сам...

Командир оказался прав. Проверка подтвердила его слова. Но эта история тяжело отразилась на летчиках, которым предстояло впервые лететь на реактивных самолетах. Теперь у тех, кто мечтал как можно скорее испробовать реактивные самолеты, не осталось и следа от прежнего нетерпения. В разговорах проскальзывали и такие нотки: возможно, с полетами поспешили и нужно их отложить. А самое главное, что людям в душу закралось подозрение: а вдруг и в остальных самолетах есть дефекты? Об этом доложили Елдышеву. Если он порекомендует отложить полеты, то, может быть, время излечит летчиков от наступившей растерянности?

— Нас, друзья, сюда направили не для того, чтобы мы затягивали переподготовку. Когда немцы напали на нас, мы не просили Гитлера отложить войну: дескать, мы не подготовлены. Воевали и одновременно учились. Вы будете летать уже на этой неделе.

— Иван Алексеевич, если нужно, проведем собрание коммунистов и там...

— Не нужно, не нужно никакого собрания. На собрании мы можем крепкими словами осудить страх, но все равно ничего этим не добьемся. Сделаем так: вы вызовете всех на аэродром. Я сам полечу...

На летном поле снова собрались летчики и техники части. Самолет стоял на том же самом месте, что и самолет Величкова, только в кабине теперь сидел Елдышев. [76] Всех охватило тревожное ожидание. Среди собравшихся шли разговоры, что Иван Алексеевич постарается доказать: происшедшее с командиром соединения — это всего лишь нелепая случайность.

Самолет стремительно пронесся по взлетной полосе и стал набирать высоту. Небо, ясное и лазурное, словно бы специально подготовилось к этому большому празднику и приняло в свои объятия сверкающую металлическую птицу. Откуда же она прилетела? Ведь небо между Средна-горой и Родопами никогда еще не видело ничего подобного; не видели ничего подобного и люди, которые по привычке устремляли взор в небо, когда появлялся аист или ласточка. В тот день они увидели, что прилетела новая гостья — металлическая птица, наполнившая небо неслыханным громом. Гром носился по небосводу, а его источник могли уловить взглядом только самые наблюдательные. И люди увидели реактивный самолет и, еще не зная, что это новый тип самолета, уже собирались на сельских площадях, на улицах и оживленно Обсуждали увиденное.

А на аэродроме царило ликование. Взмывший ввысь самолет пел, как жаворонок — предвестник весны. Но вот офицеры затихли. Самолет повернул к аэродрому, готовясь к посадке. Буквально за одну минуту он спустился из поднебесья, и как раз тогда, когда ему следовало выпустить шасси, снова произошло то чудо, от которого замерло дыхание. Елдышев несколько раз перевернул машину, а потом она понеслась низко над землей. Самолет сделал широкий круг над аэродромом, и только после этого шасси коснулись бетонной дорожки. Буря восторга, вызванная смелостью и искусством Елдышева, всколыхнула летчиков. Все увиденное показалось нам чем-то невероятным, хотя потом мы смогли убедиться сами, что это совсем обыкновенное дело.

Не дожидаясь, пока Елдышев подойдет, мы побежали навстречу. Каждый из нас спешил прикоснуться к герою.

— Иван Алексеевич, ваш полет равнозначен созданию самой великой поэмы! — воскликнул кто-то. — И эта поэма сегодня прозвучала возвышенно!

— Не преувеличивайте, друзья! Любое начало выглядит красиво и величественно. Через неделю, через месяц поэма ничего не будет стоить. Я уже стар, чтобы [77] писать стихи. Вот вы молоды, и от вас мы ждем талантливых поэм, — говорил он, откровенно счастливый и преисполненный любовью к нам.

Если призадуматься, то восемь лет — это довольно большой срок. За восемь лет юноши превращаются в мужчин, становятся отцами, но Стефан Ангелов и Соколов, Калудов и Белухов все еще считали, что мы только-только начинаем вкушать плоды своей профессии. Казан-лык остался в прошлом, а настоящая работа, огромная и ответственная, начиналась здесь, в М. Прав оказался Иван Алексеевич: дай молодости крылья и жди чудес! Учитель благоговел перед своими учениками. Огорчительные неприятности, омрачавшие их первые шаги, после того как он прибыл в нашу часть, уже позабылись. Елдышев, ветеран войны, привыкший быть резким и скупым в своих оценках людей, теперь стал даже более щедрым, чем следовало. Иван Алексеевич искренне изумлялся. Прежде он любил болгар, как братьев по крови, за их восторженное и сердечное гостеприимство, но вот с той поры, как ему довелось несколько месяцев поработать среди них, он начал открывать и другие черты в их характере. Выяснилось, что это выносливый, самолюбивый и твердый как кремень народ. Стоит лишь ударить по кремню огнивом, как во все стороны разлетаются искры. Иван Алексеевич думал, что в данном случае он играет роль огнива, и, немало удивленный, замечал, что сколько ни бьешь по кремню, тот не крошится, а только больше высекает искр. Елдышев, герой войны, ставший мудрым философом, теперь с воодушевлением заявлял, что с такими летчиками, как болгарские, он мог бы выдержать и еще одну войну. Они не подведут, не бросят в беде. Как специалист своего дела, он пришел к заключению, что летчики в М. пытаются выработать свой стиль, который соответствует их мужественному характеру.

— Иван Алексеевич, не пытайтесь заставить нас быть более сдержанными. Ведь мы же готовимся не только к парадам и к тому, чтобы нам аплодировали. Нам следует готовиться в условиях, близких к боевым, — мягко спорили с ним командиры. [78]

А он только смеялся и удивлялся их дерзости.

— Ясно, друзья, отныне я перестану сдерживать ваш болгарский темперамент. Мы с вами солдаты и всегда должны думать о том, что наши враги готовы зажечь пламя войны. А на войне нужно уметь не только летать, но и воевать.

И Иван Алексеевич задумался. А подумать было о чем. Вот, например, майор Величков. Он пришел в авиацию в качестве заместителя командира, а потом стал командиром. Первый полет на реактивном самолете едва не стоил ему жизни, но он не отказался от своей профессии. Елдышеву рассказывали, что подобным образом завершился и мой первый полет с инструктором.

Вдруг Елдышев спросил меня:

— Товарищ Симеонов, живы ли твои мать и отец?

— Да, Иван Алексеевич, — не скрывая удивления, ответил я.

— Как же тебе удалось заставить их смириться с тем, что их сын будет летчиком, после того трагического первого полета?

— Иван Алексеевич, я их и не агитировал, поскольку это слишком трудное и безнадежное дело. Просто-напросто они не знают о том, что я стал летчиком.

— Как так не знают? Да ведь ты же летаешь уже восемь лет!

— Иван Алексеевич, если бы ты знал, какая у меня мать, какой это славный человек! Ведь если бы я ей сказал, что летаю, то этим бы убил ее. Много слез выплакала она из-за меня в годы партизанской борьбы, и я не посмел признаться ей в том, что летаю. Она думает, что я работаю техником в авиации.

— Да ты хитрец! — улыбнулся Елдышев. — Нужно это дело исправить. Когда она поймет, что целых восемь лет ты летаешь и все жив и невредим, то ей легче будет примириться с тем, что ты летчик. Советую тебе пригласить ее на наше торжество.

Мне понравился совет Елдышева. Торжество должно было состояться очень скоро. Ждали прибытия официальных гостей из Софии, чтобы показать им, чему научились летчики. Как раз предоставился удобный повод пригласить и маму. Пусть сама увидит, какое это чудо — авиация, и поймет, что она не так уж и страшна. [79]

Ведь в нашем деле любят поговорку: «Кто схватит быка за рога, тот уже не боится его».

Торжество началось рано утром. Как и полагается в подобных случаях, летчики украсили все вокруг знаменами и плакатами, зеленью и цветами. Обстановка создалась праздничная, располагающая к хорошему настроению.

Многочисленные гости, заняв свои места, громко переговаривались и с интересом следили за приготовлениями к полетам. Новые реактивные самолеты стояли стройными рядами, блестели в лучах солнца, а вокруг них хлопотали летчики и техники в рабочих комбинезонах. Их нисколько не смущало присутствие родителей, жен, братьев, сестер, гостей. Начинался тяжелый и напряженный день. Из громкоговорителя доносились то команды, то марши.

Все внимание присутствующих приковал к себе первый самолет. Он стремительно пронесся по взлетной полосе аэродрома и вихрем взвился в небо. Диктор сообщил имя летчика, и сразу же одного пожилого крестьянина окружила толпа. Моя мама стояла немного в стороне от него. Она видела, как этот человек волновался, словно ребенок, как доставал из-за пояса носовой платок и вытирал не ко времени навернувшиеся слезы. Потом примерно то же самое произошло с какой-то женщиной, также, видимо, приехавшей из села. Она пыталась понять смысл всего происходящего вокруг. Люди смотрели в небо, и она не сводила с него взгляда. Люди радовались, и она радовалась. Но боже, что это такое?

— Внимание, внимание! — раздался голос диктора. — Сейчас вы увидите фигуры высшего пилотажа в исполнении Симеона Симеонова.

Сердце матери сжалось. Может, она ослышалась? Мать схватила за руку стоящего рядом с ней военнослужащего и нетерпеливо спросила:

— Эй, сынок, что там сказали, кто полетит?

— Полетит Симеон Симеонов, тетя.

— Но как это так? — заволновалась она. — Что, у вас здесь два Симеона Симеонова, что ли? Мой сын тоже Симеонов, только он техник.

— У нас только один Симеонов, — окружили ее офицеры. — Да ты, часом, не мать ли его? [80]

— Сынки, да что вы такое говорите? Он же техник, он же мне говорил, что он техник! — запричитала мать.

— Значит, не хотел тебя пугать! Ну, не плачь же! Радуйся, разве не видишь, что он летает, как сокол?

Но мать уже не видела ничего ни на земле, ни в небе. Ей хотелось лишь одного: чтобы как можно скорее закончилось это бесконечное и изнурительное торжество, чтобы увидеть меня и отругать за хитрость. Уже и вырос, и возмужал, а все таким же остался! Раньше, в годы Сопротивления, я был занят революционной деятельностью в Габрово и Казанлыкском округе, а она, бедная, последней узнавала о том, в каких опасных операциях я принимал участие. Так вот и сейчас. Значит, уже восемь лет сын летает? Если бы она знала, больше бы седых прядей появилось в ее волосах. Пожалуй, даже лучше, что ничего не знала. Но все равно это мне так не сойдет. Она еще меня отругает, она еще такого мне наговорит...

Но когда мама увидела, что я иду ей навстречу и так подкупающе улыбаюсь, вся обида в ее душе растаяла. Да я и сам догадался, что она меня простила, и подошел к ней уже не боясь, все еще по-детски восторженный и озорной.

— Смейся, смейся, негодяй! — решила все-таки отругать меня мать. — Думаешь, что если ты вырос такой большой, так я не смогу тебя поколотить, да? Техником, говоришь, работаешь?

— Теперь ты все знаешь. Если решила меня бить, то бей здесь, перед всеми!

— Тебя? Да разве такого летчика и командира можно бить?

— Я рад, мама, что ты сама убедилась: самолеты — это умные машины и летать на них вовсе не страшно. Это делает человека гордым, наполняет его огромным чувством достоинства и заставляет постоянно стремиться как можно лучше выполнить свой долг!

— Вижу, вижу, но ты себя побереги! Все-таки на земле совсем другое дело! Разве там, наверху, не страшно, когда взглянешь вниз? Ведь высоко же!

— Зато как прекрасно, мама! Будь ты помоложе, посадил бы тебя в самолет, чтобы и ты посмотрела. Увидела бы Шейново, горы Стара-Планины... [81]

Торжества отшумели, и сразу же потянулась бесконечная вереница будней, наполненных самыми разнообразными событиями. Накануне Девятого сентября в Софию вызвали многих летчиков и вручили им ордена, а на праздничной демонстрации в военно-воздушном параде впервые участвовали и реактивные самолеты.

Корреспондентам, заранее подготовившим свои репортажи, пришлось дополнительно включать в них новые абзацы. Наша работа в небе характеризовалась не цифрами, и, может быть, поэтому их вставки пестрели поэтическими искрами.

Сразу же после праздника в М. совершенно неожиданно прибыл генерал Захариев. Никто не был предупрежден об этом, никто даже не догадывался о причинах его приезда. Вот почему мы, командиры, порядком взволновались.

По настроению, которое командующий и не скрывал, мы догадывались, что он прибыл с радостной вестью. Но с какой? Командирам было приказано немедленно явиться в кабинет Величкова. Их не пришлось долго искать, и через минуту люди заполнили кабинет. Командующий рассказал, какое впечатление произвели реактивные самолеты на членов правительства и Политбюро. Все мы решили, что он прибыл для того, чтобы рассказать нам о том, какой большой эффект произвело наше участие в параде. По-видимому, и он, специалист в этой области, тоже пришел в восхищение: в самом деле, казалось чудом за такой короткий срок подготовить летчиков для полетов на реактивных самолетах.

Никто из нас, в сущности, так и не понял, что началось совещание, одно из тех необычных совещаний, которые командующий так хорошо умел проводить — по-деловому и плодотворно. Он продолжал говорить своим мягким, добродушным голосом:

— Назрел момент для создания и других таких же авиационных частей, как ваша...

— Наконец-то становится ясно, зачем он прибыл, — прошептал мне Стефан Ангелов.

— Наши кадры и техника готовы к выполнению ответственной задачи, — продолжал командующий. — Вот почему я привез приказ министра народной обороны. Будут созданы две части — одна здесь и одна в К. В К. вы отправитесь на «яках», а в М. прибудут новые самолеты [82] МиГ-15. Вы сами понимаете, что вас ждет еще более тяжелый, упорный труд. А те из вас, кому предстоит летать на МиГ-15, пусть знают, что это в полном смысле слова реактивные самолеты, еще более совершенные и скоростные, чем «яки».

Слова командующего заставили нас взволноваться. Ведь мы пока еще не услышали самого главного: кто остается в М. и кто переедет в К.?

— Командирами частей назначаются Величков и Симеонов. — И генерал Захариев тут же повернулся к сидящему рядом с ним Величкову: — Тебе придется перебраться в К. Знаю, знаю, что помимо романтики в нашей службе есть и нечто весьма неприятное. Это наш кочевой образ жизни: сегодня здесь разобьем табор, завтра — в другом месте. Что же делать? Такова судьба летчика!

После совещания Стефан Ангелов догнал меня в коридоре.

— Ну, поздравляю! — обнял он меня. — Нужно обмыть назначение, как и положено.

— Ты не сердишься, что придется переезжать в К.? Я знаю, как трудно и неприятно перебираться на новое место. А там, безусловно, начнутся всякие неурядицы.

— Если и начнутся, то ты с ними справишься. Ты же будешь моим командиром, — засмеялся Стефан.

— Но и ты ведь парень не промах. Знаю, браток, что тебе будет нелегко. Раньше, когда мы жили холостяками, то не тужили, а теперь и о себе нужно думать, и о детях.

— Начинаешь читать мне мораль? Будь спокоен. Моя жена обещала, что никогда не станет жаловаться на нашу кочевую жизнь.

* * *

Деление нашей части началось сразу же, на следующий день. Нелегко было людям, прожившим вместе не один год, расставаться. А какая жизнь у летчиков?! Вместе с ними переезжают и семьи, и сразу же начинаются вечные неурядицы с квартирами, со снабжением. Но жены летчиков, видимо, именно поэтому и становятся женами летчиков, что умеют стойко и молчаливо переносить все невзгоды и безропотно следовать за своими мужьями.

Уже в первую неделю Стефан дал о себе знать из К. [83]

Он не жаловался, он вообще не имел привычки хныкать, но в своем письме нарисовал безрадостную картину, которую застало его подразделение на новом месте. Там ему пришлось заботиться о множестве вещей: о квартирах, магазинах, дорогах и бог знает о чем еще. «Голова идет кругом, браток, но все же как-нибудь справлюсь. Сейчас чувствую себя не командиром, а мальчиком на побегушках. А ты, безусловно, надерешь мне уши, если моя работа с «мигами» начнет хромать...»

Надеру ему уши! Я улыбнулся, читая это письмо, отнюдь не служебного характера. «А мне кто надерет уши? — думал я. — Разве мне здесь легче?» Работа так завертела меня, закружила, что никак не удавалось выкроить минутку свободного времени, чтобы ответить Стефану. Ну да ничего, скоро слетаю к нему, тогда и поговорим. Работа напирала, словно накопившаяся за плотиной вода. Хорошо, что рядом со мной был такой сведущий человек, как Елдышев, иначе я мог бы совсем запутаться. А мне предстояло в самом скором времени отправиться на совещание в министерство с предложением о материально-техническом обеспечении новых самолетов. Мы подсчитывали, вычисляли, сосредоточивая свое внимание на самых мельчайших подробностях. На совещании могли быть внесены и другие предложения, кое-кто мог попытаться оспорить наши.

Сначала нам показалось, что совещание пройдет без особых инцидентов. Сразу стало ясно: подготовились мы хорошо. Наши аргументы основывались на научных исследованиях. Мы четко наметили и перспективы в нашей работе, а это как раз и являлось главным. Никто не сомневался в том, что через какое-то время новые самолеты завладеют аэродромами, и нужно было все заблаговременно проверить и предусмотреть.

На совещании, как мы и предполагали, внимание было сосредоточено на предложении о тягачах. Говорили и о менее значительных вещах, но как-то между прочим. На любых заседаниях, где все вертится, вокруг одной главной оси, не обходится без людей, отнюдь не смущающихся своей некомпетентности. Важно, дескать, привести механизм в действие. О тягачах идет речь? Так это ведь совсем простое дело! Так, казалось, думал каждый, хотя, возможно, и не видел никогда в жизни вблизи реактивный самолет. [84]

— Товарищи, я не понимаю, почему мы так горячимся, когда можем решить вопрос самым простым и экономным способом, — поднялся со своего места один пожилой товарищ, известный своими знаниями в вопросах материально-технического обеспечения.

Все затаили дыхание, чтобы услышать, какой же это такой самый легкий способ.

— Есть ли смысл, — философски продолжал товарищ, — транжирить огромные средства на автотягачи? Ведь это ляжет тяжелым бременем на государственный бюджет. Ту же самую работу, например, могут делать всего лишь несколько десятков пар буйволов...

Это несерьезное предложение присутствующие встретили громоподобным смехом, пронесшимся, словно охлаждающий порыв ветра. Но товарищ ничуть не смутился, глубоко убежденный в том, что именно он единственный нашел правильный выход. Защищаясь, он запальчиво продолжал:

— Прошу вас, товарищи, прошу вас! В этом нет ничего смешного. Шестьдесят пар буйволов — это же сила, большая и дешевая. Кто-то до меня говорил здесь об экономии. Вот вам и экономия — вместо тягачей и бензина впряжем буйволов, будем кормить их сеном. Подсчитайте, сколько будет стоить государству наша авиация. Почти бесплатно... — Товарищ гордо посмотрел на присутствующих и, довольный собой, сел.

Генерал Захариев, не вставая, спросил:

— Вы действительно всерьез говорили все это?

— А как же!

— Тем хуже, — не сдержавшись, отрезал командующий.

Обстановка разрядилась.

Этот веселый эпизод еще много лет служил поводом для безобидных шуток в среде летчиков, когда они вспоминали, через какие трудности прошла наша реактивная авиация.

Военный аэродром в М. жил своей жизнью. Здесь поселились и семьи летчиков. Их жены и дети настолько привыкли к профессии мужей и отцов, что считали обыкновенным делом взлеты или посадки самолетов, в то [85] время как другим, непривыкшим, все это казалось крайне любопытным и окутанным какой-то таинственностью. Профессия одного из членов семьи, хотя она и считалась уже обычной, все же была связана с тревожным трепетом ожидания, когда муж или отец находился в воздухе. Самолетам присваивались человеческие имена, ласковые или насмешливые. Як-17 называли «бабкой Настей». Когда летчику приходилось лететь на самолете, прозванном «бабкой Настей», то даже дети понимали, что это не так уж трудно. Эта машина совсем устарела, и ей предстояло уйти на пенсию. Но разве вы, насмешники, забыли, как буквально онемели от изумления, когда прибыли первые «яки»? Ваши взоры теперь прикованы к «мигам», однако «бабка Настя» еще не раз заставит вас затаить дыхание! Да и что вы знаете о ней? Думаете, все? Вы привыкли к ее скоростям, однако, какое бы вы ни проявляли высокомерие по отношению к ней, решится ли кто-нибудь из вас полететь ночью? Вот когда вы опять онемеете и опомнитесь...

Весь авиагородок заговорил о ночных полетах. И возможно, люди не волновались бы так, если бы пришел официальный приказ, если бы это не было просто инициативой командира и Елдышева. Сильнее всего волновались жены, как это случилось и год назад, когда их мужья пересели с винтовых самолетов на реактивные.

Вопрос о ночных полетах был решен в кабинете командира. Никто не сомневался в том, что мы добьемся своего и выполним задуманное.

— Значит, все ясно! — весь загорелся Иван Алексеевич. — Завтра же надо закупить шестнадцать фонарей. Восемь поставим слева, восемь — справа. Посадку будем проводить, ориентируясь на свет фонарей. Не так ли? Возможно, когда-нибудь нашей находчивости будут удивляться, а может, даже сразу правильно поймут нас. Ночные полеты будут занимать важное место в будущей боевой деятельности ВВС, и, несмотря на известный риск, откладывать их нельзя, — добавил он.

— И все-таки эти фонари не вызывают у меня особого доверия, — робко вставил кто-то.

— Нет ничего страшного, товарищи, — взял слово командир подразделения аэродромного обслуживания Манолов. — Вы хотите иметь освещение? Я вам его обеспечу. [86] Выведу в поле грузовики с самыми сильными фарами — и прошу на посадку!

— Браво, браво — зааплодировал Елдышев. — А мы об этом и не подумали!

Все разошлись, а молва как молния облетела аэродром. К предстоящему полету готовились все. К вечеру на аэродроме загудели грузовики. Спустилась темная осенняя ночь. Во мраке сновали летчики и техники — единственные люди, пользовавшиеся правом находиться возле самолетов. Многим из них пришлось заняться подготовкой к полету, но встречались и такие, которые пришли на аэродром просто для того, чтобы удовлетворить свое любопытство. Вблизи взлетной полосы стояли два «яка», фонари горели слабым мерцающим светом. Мороз пощипывал щеки, а взгляды невольно скользили по небу — спокойному, прозрачному, с похожими на брильянты звездами, небу-загадке, небу-лабиринту.

Всеми, кто присутствовал на аэродроме, все больше овладевала уверенность в том, что с летчиками, которым предстоит лететь, ничего страшного не случится и они благополучно вернутся на землю, но неизвестно почему в души закрадывалось смутное беспокойство. Автомобильные фары залили мощными потоками света часть бетонной взлетной полосы и вытянутые тела самолетов, в которых уже сидели пилоты. Самолетные двигатели зарокотали с такой силой, словно внутри машины появилась какая-то бешеная сила. Алюминий сверкал, и самолеты как будто спешили взлететь в холодное небо, чтобы там остыть. Я услышал только, как с треском рассекает небо первый самолет и оно от этого звенит подобно огромному расколовшемуся стеклу. А потом наступила и моя очередь.

Через минуту-другую все затихло. Люди зябли и тихо переговаривались между собой, ожидая возвращения самолетов.

Сильные ощущения от первого ночного полета на реактивном самолете врезаются глубоко в память, и даже потом, спустя какое-то время, каждый пилот может словесно нарисовать картину исчезающей во мраке земли. Если бы огоньки сел и городов не сливались и не становились похожими на груду раскаленных углей, то человек мог бы подумать, что земли вообще не существует. Более реальным выглядит небо, усеянное звездами, манящее [87] своей прозрачной бездонностью. А внизу словно бы простирается мертвое море из дегтя, и кажется странным, что под этой оболочкой из дегтя живут миллионы людей...

В ту ночь мы вдвоем с Елдышевым трижды совершили посадку, находя взлетную полосу по мерцающему свету фонарей. Риск взлета в темное небо несет с собой и ни с чем не сравнимое наслаждение! Даже после приземления тебя не оставляет страстное желание еще раз повторить полет. В последний раз мы выбрали более дальние маршруты: один — на юг, другой — на север. Случается, что, находясь в тесной кабине, среди созданных человеческой мыслью самых разнообразных приборов для контроля и управления самолетом, пилот ночью испытывает гнетущее чувство одиночества и возвращается на землю усталым, обессиленным. Но для самых смелых летчиков в этом состоянии характерно только ощущение свободы духа: ты один, а чувствуешь себя хозяином звезд, исчезнувших из твоего поля зрения гор и рек.

Во время третьего полета, после того как первые два я провел в напряженном состоянии, меня охватило какое-то освежающее успокоение. Наслаждение молниеносной скоростью машины заставляло дышать свободно. В груди я ощущал бьющую ключом радость. Приборы показывали, что я лечу на высоте пять тысяч метров. Я знал, что нахожусь над Средна-горой, но, конечно, не мог видеть ее горные массивы. На высоте трех тысяч метров расстилалась легкая дымка. Мне показалось, что через нее я улавливаю какие-то, хотя и совсем неясные, отблески, идущие с земли. Может быть, это покрытые снегом вершины гор? А возможно, что-то другое. На высоте семи тысяч метров встретилась облачность, закрывшая небесные высоты своей полупрозрачной сетью. Сквозь нее звезды просматривались как в тумане, точно так же, как фонари на аэродроме. В эти мгновения я настроился на поэтический лад и стремился запомнить обстановку, чтобы позднее более точно описать все увиденное. Самолет, как выпущенный снаряд, с резким свистом двигался горизонтально между этими двумя границами — верхней и нижней, скрытыми словно в огромном капкане мощными потоками света.

Увидев под крылом самолета огоньки Пазарджика, [88] я решил, что до этого момента мой маршрут представлял собой нечто похожее на экскурсию и развлечение. Во мне заговорил азарт военного летчика, и я инстинктивно подчинился ему. Вот почему я решил выполнить левый разворот и взять курс на М. Я резко снизился до трех тысяч метров. Тяжелое тело самолета рассекло дымку. Я крепко сжимал штурвал, как держит узду наездник, и это делало самолет покорным. Почувствовав себя частицей огромной машины, я ощутил прилив новых сил и потянул рычаг на себя, мысленно приказывая: «Довольно вниз! Сейчас наверх!» Вследствие быстрого набора высоты я пережил нечто такое, о чем даже никогда не слышал. Посмотрел за борт на землю и увидел звезды, посмотрел на небо — и там мерцали звезды! Я недоумевал. Возможно, во время пикирования или при наборе высоты машина перевернулась? Но я хорошо помнил, что летел нормально, ошибки не допустил. Тогда что же случилось, что это за дьявольское наваждение, как мне в этом разобраться, и что произойдет, если не разберусь?

Меня охватило беспокойство. Почувствовав опасность, я весь напрягся. На мгновение закрыл глаза, надеясь, что, когда снова открою их, и земля, и небо опять окажутся на своих местах. Но я обманулся. Темная ночь, словно западня, хотела сыграть со мной злую шутку. Я тщательно всматривался в приборы и все надеялся, что это колдовство рассеется.

Приборы показывали, что самолет летит в нормальном положении. А вдруг они ошибаются? Действительно, сам того не сознавая, я мог перевернуть самолет. Беспокойство перерастало в тревогу. Я крепко сжимал штурвал, но не знал, что предпринять. Не знал, где нахожусь, куда направить машину, где искать аэродром. Я понял, что мне грозит смертельная опасность. Каким-то образом мне следовало освободиться от галлюцинаций, толкавших меня к краю пропасти. И подумалось, что все происходящее — это результат большого перенапряжения. Может быть, именно из-за этого меня на какое-то мгновение охватило болезненное состояние. Следовало тотчас же, немедленно прийти в себя. Неожиданно вдали что-то блеснуло перед моими глазами — что-то огромное, яркое, — и тут же произошел резкий поворот в моем сознании и сразу же установилось прежнее [89] равновесие. Огромное яркое пятно — это же Пловдив. Я почувствовал облегчение и только тогда ощутил, что весь покрылся холодным потом.

Когда я приземлился, первым меня встретил несколько встревоженный Елдышев.

— Почему задержался? — спросил он. — Командиру не положено нарушать приказ о длительности полета.

— Иван Алексеевич, это был прекрасный полет, но я испытал странные ощущения. Никогда не поверил бы, что ночь может таить в себе столько неожиданностей.

— Что же случилось? Внешне ты спокоен, и ни у кого бы не возникло никаких вопросов.

— Если бы я не сохранил самообладания, сейчас вам пришлось бы уже меня разыскивать. Иван Алексеевич, зайдемте ко мне в кабинет, я вам все расскажу.

Крайне заинтригованный происшедшим, Елдышев искренне поражался тому, с каким спокойствием я ему обо всем рассказывал.

— Черт побери, да ведь об этом ничего в книгах не написано, да и мне самому ни от кого не доводилось слышать! А может быть, этим и объясняются многие несчастные случаи? Пилоты взлетают и не возвращаются. Нужно завтра же затребовать консультацию в Москве. Возможно, там что-нибудь известно.

В ответе, полученном вскоре из Москвы, происшедшее со мной именовалось потерей пространственной ориентации. Те, кому довелось ее пережить, запомнили это состояние надолго.

О случившемся стало широко известно, и это в какой-то мере затруднило подготовку к ночным полетам. Именно поэтому мы с Елдышевым занялись прежде всего обучением нескольких смельчаков, чтобы впоследствии подключить к ним и остальных летчиков. К середине января уже летал майор Соколов, один из лучших пилотов, несколько позже — Атанасов, а в апреле мы получили приказ командующего о подготовке целой эскадрильи к ведению ночных боевых действий. Задача оказалась исключительно трудной. Если летчик не убежден, что поставленная перед ним задача должна быть выполнена, и если вопреки своей воле он все же сядет в самолет, то налицо все условия для неудачного финала.

Первым усомнился в целесообразности ночных полетов Атанас Атанасов во время острого спора, происшедшего [90] в моем кабинете. Военные летчики, разделившиеся на два лагеря, переживали мучительные минуты.

— Товарищ полковник, — едва переводя дыхание, начал Атанасов, — я не могу взять на себя подобную ответственность. Я буду искренним: мои летчики еще не имеют необходимой для ночных полетов подготовки. Может, мы рано приступаем к ним? Может, вы должны объяснить командующему истинное положение вещей?

Елдышев, обычно бравший слово в конце совещания, на сей раз не сдержался и ответил:

— Хорошо, что мы спорим как товарищи и коллеги, но только одного я не могу понять: почему кое-кто думает, что мы с Симеоновым посылаем вас на верную гибель? Если это так, то мы должны были бы прежде, всего беречь собственную шкуру, а мы первыми летали и опять будем летать. Да разве мы, как летчики, из другого теста сделаны? Мы такие же люди, как и вы!

— Иван Алексеевич, — покраснев, поднялся со своего места Атанасов, — вы знаете, что среди моих летчиков нет трусов. Только я опасаюсь, достаточно ли они подготовлены. А вы, ко всему прочему, предусматриваете и сложный пилотаж в ночных условиях. Представляете, насколько сложна задача?

— Понимаю, понимаю, все упирается в подготовку. Мне не впервые приходится сталкиваться с этой проблемой. Когда немцы подходили к Москве, мы посылали в ночной бой даже курсантов. И они не вступали с нами в спор. Передайте своим летчикам мои слова. Летчик готовится прежде всего к тому, чтобы воевать, а не заниматься спортом. Правда, наша профессия отличается от любой другой, но мы должны преодолевать трудности, а не становиться их рабами.

Летчику неведомо чувство страха, и если он нарушает какие-то указания, то только из-за своей неподготовленности или из-за одному ему понятного суеверия. Но летчику присуще гордое самолюбие, и он никогда не поделится с кем-нибудь своими мрачными предчувствиями. Наоборот, он скорее пошутит, посмеется. Так поступал и младший лейтенант Стефан Павлов. В разгар подготовки к ночным полетам он часто подшучивал над своими товарищами:

— Только бы нам не привелось лететь седьмого числа [91] какого-нибудь месяца. Это число погубило многих в нашем роду.

— Уж не фаталист ли ты? — отвечали ему коллеги.

— Не верю я в приметы, и все-таки седьмого числа мне не хотелось бы лететь.

А когда стало ясно, что именно седьмого числа планируется проведение ночных полетов, он снова пошутил по этому поводу.

— Послушай, Павлов, если ты действительно чувствуешь себя неподготовленным, попроси отложить твой полет, — посоветовал ему самый близкий друг. — А все, что ты болтаешь, — фантазия и глупость. Мы все этой ночью будем волноваться, но мы не фаталисты.

— Ну какой же ты! Да я в самом деле только шутил.

Ночные полеты начались. По аэродрому сновали люди в военных мундирах, охваченные каким-то особым волнением. Пока самолеты один за другим не вернутся, никто не будет спокоен. Да разве мог бы хоть один человек уснуть в такую ночь? Жены и дети напрягали слух, чтобы уловить любой звук, ближний или дальний, затихающий или усиливающийся. Время тянулось мучительно медленно, отсчитывая секунды, минуты, часы... А на аэродроме окружали каждый прибывший самолет и спешили осведомиться, как прошел полет.

Ночные полеты ставили перед нами все новые и новые проблемы, но через месяц-другой эти полеты сделались постоянной страстью военных летчиков, а те даже не подозревали, что в скором времени им предстоит столкнуться с новыми испытаниями.

Выйдя из газика, майор Стефан Ангелов сразу же занялся поисками командира части. Направляясь в его кабинет четким военным шагом, он все боялся, как бы не встретиться у него с вновь прибывшими советскими специалистами. Стефан хотел застать командира одного и выяснить подробности, отсутствовавшие в лаконичном приказе, который предписывал ему немедленно явиться в М. Совершенно очевидно, что его вызывали для участия в летно-методическом сборе для отработки приемов выполнения такой сложной фигуры высшего пилотажа, как [92] штопор. Нельзя сказать, что Стефану не давало покоя тщеславие, желание быть всегда среди первых. Иногда майор Ангелов обнаруживал в себе раздвоенность: один человек в нем все еще способен был придавать, хотя и в малой степени, значение земным проблемам, а второй всецело посвятил себя небу. Сам Ангелов больше любил и ценил своего второго двойника, но первому прощал даже мелкие недостатки. Вот и сейчас с ним происходило то же самое. Уже месяц, как Стефан чувствовал, что кто-то хочет впутать его в какие-то интриги, последствий которых он еще не мог предвидеть. Единственным другом, которому он мог рассказать о своих тревогах, был его командир. Поэтому-то Стефан и искал подходящий момент, чтобы приехать в М. и поговорить с ним.

Но, подъезжая к городу, он забыл о своих заботах, увидев, как «миги» бороздят небо. Он не мог оторвать от них взгляда, мучительно пытаясь отгадать, не обогнали ли хоть в чем-нибудь летчики из М. его летчиков. Другие были способны завидовать, сплетничать, если их коллеги преуспевали в чем-нибудь, а он только радовался этому и гордился. В душе он хранил безграничную любовь к людям; этому, вероятно, его научили необъятные просторы воздушного океана.

Именно поэтому майор Ангелов сказал себе: «Командиру ни слова о моих невзгодах! Пусть пауки запутывают меня в свои сети. Это их дело. В небе паутины нет, там чисто. Когда внизу, на земле, меня захотят запачкать грязью, я взлечу еще выше и омою свое тело в солнечных лучах и блеске звезд... Сейчас от нас требуют научиться делать штопор? Хорошо, и штопор будем делать».

Майор Ангелов постучал в дверь. Услышав голос командира, приоткрыл ее. В кабинете полковника увидел советских специалистов и поспешил уйти, решив, что прервал какой-то важный разговор. Я встал, чтобы его вернуть.

— Ну входи же, входи, почему убежал?

— Ладно, браток, я потом. Хотелось побыть с тобой наедине. Не привык я разговаривать с генералами, — начал оправдываться Стефан. — Закончишь свои дела, тогда и увидимся.

— Ну до чего ты интересный человек! Мы закончили свою работу и сейчас просто беседуем. А генерала нечего [93] стесняться. Входи — и сам убедишься, какой это замечательный человек!

На наших отношениях никак не сказывалась разделяющая нас служебная дистанция. Мы оставались друзьями, какими были и в первые месяцы в Казанлыке. Сохранились и прежняя взаимная симпатия и преданность. Взволнованный, я представил Стефана гостям.

— Я прибыл выяснить все относительно штопора, а не в гости.

Генерал Зимин, сидевший в кресле, с улыбкой наблюдал за нами. Он сразу догадался, что мы со Стефаном закадычные друзья.

— Раз он приехал выяснить все о штопоре, да еще и с таким настроением, все будет в порядке, — засмеялся генерал. — Ох уж мне этот штопор! Увидите, что не так он страшен.

— Товарищ генерал, мы думали, что и ночные полеты опасны, однако сейчас наши летчики гоняются за звездами и утверждают, что ночью небо более красиво, — неуверенно вступил в разговор с советскими специалистами Стефан. — А когда освоим и штопор, просто не представляю себе, что тогда они будут говорить.

— Для воздушного бойца-истребителя чрезвычайно важно в совершенстве владеть всеми приемами высшего пилотажа, в том числе и уметь выполнить такую сложную фигуру, как штопор. Такова стоящая перед нами задача.

Мы со Стефаном запомнили эти слова генерала.

Вечером мы наконец остались наедине. Хотелось о многом поговорить, но Стефан снова не решился заикнуться о своих личных заботах. Ему казалось недостойным занимать меня мелочами. Все это бледнело перед тем, что предстояло нам делать здесь, на аэродроме в М. Всего несколько человек были отобраны для того, чтобы начать подготовку к освоению штопора. За короткий срок им предстояло стать мастерами и начать обучение других летчиков. Соколов, Атанасов, Ангелов, Калудов и Нецов лихорадочно готовились.

— Знаешь, эта напряженная программа мне нисколько не надоедает, — сказал как-то счастливый Стефан, размечтавшийся, лежа на кровати. — Помнишь, как мы стали летчиками? У нас мышцы едва не разрывались от напряжения. Нам удалось сократить время изучения [94] ночных полетов, а сейчас то же самое происходит и со штопором. Освоим и его за несколько месяцев. Но я, браток, нахожу весь смысл своей жизни в этом напряжении, оно мне доставляет наслаждение. Если однажды мы ослабим темп, то моя жизнь потеряет смысл.

— А какое впечатление произвел на тебя генерал Зимин? — спросил я.

— Трудно судить о людях с первого взгляда, но видно, что человек он умный, очень умный и с огромным боевым опытом.

— Такого человека можно слушать бесконечно. Слушаешь и сам чувствуешь, будто пьешь из родника. Видел бы ты, как прошло наше совещание, как он выступил! Теперь я понял, что такие, как он, нелегкой ценой достигают вершин. Они добиваются этого только благодаря своим талантам, своей преданности делу.

— Что же сейчас главное? — спросил Стефан.

— Мы военные летчики и соревнуемся со временем. Отстанем от него — нас будут бить, будем терпеть поражения. Говоря о времени, подразумеваю прежде всего технику, умение управлять этой техникой. Советские товарищи прибыли к нам, чтобы оказать помощь. А недостатков у нас достаточно. Мы увлекались полетами по приборам и полагали, что это и есть самое большое достижение, не заметив, что это как раз и есть обоюдоострый нож. Разве не так? Когда летчик привыкает летать по приборам, его внимание в большей мере сосредоточивается на приборном щитке, он забывает о личной инициативе, плохо ведет обзор пространства. Наступает время пилотажа на больших скоростях и высотах, время свободных воздушных боев.

— Лично я все это принимаю как веяние времени, — поспешил добавить Стефан. — Но мы летчики и знаем, что пилотаж на больших скоростях и высотах и выполнение такой фигуры, как штопор, — это не игрушки. Боюсь, что нас опять начнут обвинять в поспешности. Может быть, советские специалисты владеют какой-то тайной, благодаря которой смогут обучить нас за короткое время, не вызвав у летчиков возможного в таких обстоятельствах замешательства?

— Да, но и мы спокойно и уверенно должны взяться за дело и наверстать упущенное, чтобы достичь уровня [95] боевой готовности самых современных военно-воздушных сил.

Мы еще долго говорили о штопоре. Эту фигуру мы оба выполняли на винтовых самолетах. И помнили: Валентин погиб именно тогда, когда стал уже мастером штопора. Но в ту ночь мы избегали вспоминать о погибшем друге.

Командиры и летчики из М. привыкли к генералу Зимину, как раньше привыкли к подполковнику Елдышеву, который незадолго перед этим уехал на родину. Высокий, статный, с приятным открытым лицом и живыми умными глазами, генерал Зимин ходил по аэродрому, беседовал с летчиками и успевал замечать даже самые мелкие недостатки. Но главное свое внимание он сосредоточил на группе, готовившейся овладеть штопором. Зимин знал, что существует важный психологический момент, когда даже самые опытные и смелые летчики вполне естественно могут испытывать определенное смущение или сильное волнение. И очень важно научить людей преодолеть то и другое и внушить летчикам уверенность.

Выполнение штопора на МиГ-15 в то время являлось сложным, чрезвычайно сложным упражнением, связанным с определенным риском. Поэтому подготовка на земле по настоянию генерала Зимина проводилась с большой тщательностью и настойчивостью. Самолет, введенный в штопор на высоте семи-восьми тысяч метров, только за один виток терял в высоте до пятисот метров, а скорость его вращения вокруг продольной оси непрерывно увеличивалась, и земля оказывалась все ближе. Чем ближе к земле находился летательный аппарат, тем выше становилась степень риска.

Летчикам долго и терпеливо приходилось обучаться, доводя до автоматизма умение справляться со сложным управлением самолетов, чтобы уверенно выводить машину из штопора.

Генерал Зимин долго беседовал с отобранными для этой цели Ангеловым, Соколовым, Калудовым, Нецовым и Атанасовым. Они уже по нескольку раз летали в двухместных учебно-боевых самолетах вместе с дважды Героем Советского Союза полковником Рязановым и Героем Советского Союза полковником Семеновым. Но быть в роли обучаемого и летать с опытным инструктором [96] — это одно, а стать инструктором самому — совсем другое. Ведь в этом случае ты несешь всю ответственность за полет.

В первые дни произошел незначительный, но все же неприятный эпизод. Генерал Зимин выразил желание лично проверить, чего мы добились в деле подготовки инструкторов. Назначили время вылета. Техники приступили к подготовке самолета. Но прошло значительно больше времени, чем полагается для подготовки самолета, а никто не приходил доложить о том, что машина готова к вылету... Генерал начал посматривать на часы. Он послал спросить, когда точно она будет готова. Ему ответили, что нужно подождать еще полчаса.

Истек и этот срок. Мы чувствовали себя неловко. Меньше всего нам хотелось, чтобы подобное случилось именно сейчас. У генерала появились все основания сделать неблагоприятные выводы о работе некоторых наших подразделений. Несмотря на это, он ни разу не спросил меня, чем объяснить подобную задержку, а продолжал говорить о чем-то другом, не имевшем ничего общего с подготовкой к полету.

В третий раз послали проверить, почему медлят техники. Все думали, что генерал выйдет из себя и кому-то придется несладко. Но генерал, по-прежнему сохраняя невозмутимость, предложил отправиться на аэродром и там подождать. Мы пошли за ним в подавленном настроении.

Техники хлопотали возле самолета. Заметив, что мы направляемся к ним, они сразу же сделали вид, что заканчивают работу по подготовке к полету: дескать, работа весьма деликатная и ее нельзя делать кое-как. Ведь собирался лететь сам генерал Зимин, и все следовало тщательно проверить.

— Ну как, ребята? — улыбаясь, подошел к техникам Зимин. — Скоро закончите?

— Скоро, товарищ генерал. Самое большее через полчаса, — доложил инженер Хайдуков.

— Очень уж вы растянули эти полчаса. Может быть, ваша мера времени отличается от нашей? — все так же шутливо и безобидно продолжал разговор генерал Зимин.

Благосклонность генерала придала смелости инженеру, и он заявил: [97]

— Товарищ генерал, мы все это делаем из любви к вам. Вы наш гость, и самолет должен работать безукоризненно.

Обращаясь к Хайдукову, генерал Зимин ответил:

— У нас есть такая русская поговорка: «Каков поп, таков и приход».

Немногие из присутствующих при этом поняли смысл поговорки. Она более или менее соответствовала болгарской поговорке: «Рыба начинает портиться с головы». Это задело меня, но в ожидании дальнейшего развития событий я смолчал. Генерал Зимин отказался лететь, так как убедился, что и обещанного инженером времени техникам не хватит. Когда мы возвращались в штаб, Зимин обратился ко мне:

— Вы не обижайтесь на мой острый язык.

— Товарищ Зимин, если бы такое случилось у вас, что бы вы сделали с виновниками?

— Я вижу, вы попали в весьма затруднительное положение, — улыбнулся Зимин. — Просто не знаете, как поступить: наказать их или закрыть на все глаза.

— Не считаю нужным их наказывать, товарищ генерал! Заявляю вам об этом откровенно.

— А почему, могу я узнать? — заинтригованный, спросил Зимин.

— Ну как вам это объяснить? Правда, они опоздали, но они правы в том, что при подготовке самолета к полету никогда не следует торопиться, особенно когда идет речь о таком полете. Другое дело, если это происходит в боевой обстановке.

— Ваше дело, товарищ Симеонов. Здесь вы хозяин.

Неприятный инцидент вскоре был забыт. Занятия по овладению штопором проходили все более и более успешно. Советские специалисты, и прежде всего генерал Зимин, в общем-то весьма скупые на похвалы, уже не считали нужным скрывать свое восхищение.

— Вы делаете штопор не хуже, чем наши летчики, — поздравил нас Зимин.

Но, разумеется, все это было только начало. И Зимину, и Рязанову, и Семенову вскоре предстояло уехать и оставить начатое ими дело в руках болгар. А не помешает ли это довести дело до конца? Генерал Зимин на этот случай имел испытанный рецепт и всегда поучал: [98]

— От летчиков мы требуем освоить штопор за короткий срок, требуем то, что в нормальных условиях осваивается за продолжительное время. А летчик не робот, он обыкновенный человек, и к нему нужно относиться по-человечески. Плох тот командир, который хочет выжать все из своих подчиненных. Что же нужно делать, чтобы все успеть? Нужен строгий индивидуальный подход к инструкторам и к летчикам, проходящим обучение. Штопор надо отрабатывать не между прочим, а во время специально для этой цели организованных полетов и в специально выделенные для этой цели летные дни. Нужно строго оценивать метеорологическую обстановку и особое внимание обращать на вертикальную и горизонтальную видимость. Установите строгий контроль за режимом сна и отдыха летчиков. Поощряйте тех командиров подразделений, которые лучше всех выполняют поставленные перед ними задачи.

На прощальном ужине в столовой после торжественных тостов генерал Зимин спросил:

— Вы все еще сердитесь на меня за поговорку?

— Я вообще не сердился, товарищ генерал.

— Тогда позвольте мне внести поправку. Вы хороший «поп» и разбираетесь в своей работе. Я верю в вас и уезжаю совершенно спокойно. Вы многому научились, в этом ваша заслуга. Вы, болгары, темпераментный и талантливый народ.

— И немного несговорчивый, — весело добавил я.

— Почему это несговорчивый?

— Так мне кажется. Я все о том же случае...

— А, понимаю! Вы правильно сделали, что не наказали людей. Вы гордый человек, а я люблю гордых. Пощадили виновных, чтобы не унижать себя. Я и сам так бы поступил. — Генерал Зимин задумался и продолжал: — Но со штопором будьте осторожны! Не позволяйте делать штопор, если летчик нездоров, не упускайте из поля зрения и отношения летчиков в семьях. Тяжелая и требовательная у нас с вами профессия, не считается ни с должностями, ни со званиями.

Я обратил внимание на то, что на одного из присутствующих слова генерала произвели особенно сильное впечатление. Этим человеком оказался Стефан Ангелов. Мой взгляд невольно остановился на его лице. Оно слегка побледнело, да и вид у друга был какой-то задумчивый, [99] рассеянный. Я знал его иным, и эта внезапно овладевшая им меланхолия весьма меня удивила и обеспокоила. Около полуночи, когда офицеры разошлись из столовой, мы возвращались вместе со Стефаном, и я без обиняков спросил:

— Что с тобой происходит? Ты что-то скрываешь от меня?

— Ничего подобного, браток! Я немного переутомился, вероятно, от полетов.

— Ты не обманываешь?

— Эх, ну какой же ты! Если будет что-то, неужели от тебя я стану это скрывать? Ведь ты для меня самый близкий человек!

— Тогда прости неуместную подозрительность.

Стефан крепко пожал мне руку и, не сдержавшись, сказал:

— В моей жизни все в порядке, но, если бы это и было не совсем так, будь уверен, я не стал бы обращать внимание на какие-то там глупости. Моя любовь — это небо. За него я готов все отдать и ради него все забыть.

— Еще раз прошу тебя простить мой вопрос. Теперь я вижу, что ты остался прежним, да ты никогда и не станешь другим. А сейчас — до свидания!..

Накануне весь день и всю ночь в районе крупных маневров сосредоточивались «восточные» и «западные». Тысячи людей выполняли свои сложные задачи с упорством и деловитостью. После недавнего дождя дороги развезло, и это затрудняло передвижение танков, грузовиков, тягачей и обыкновенных конных повозок. Эта пестрота — современная техника и гужевой транспорт — не нарушала общей гармонии. Тогда, в 1952 году, устаревшее и новое дополняли друг друга: пехотинцы передвигались с места на место в пешем строю, а на дальних аэродромах летчики в современных реактивных самолетах ждали команды «На взлет».

Люди закапывались в землю на протяжении десятков километров, чтобы замаскировать себя и артиллерию. Работали молча, независимо друг от друга. Что происходит слева и справа, в соседнем взводе, в соседней [100] роте, солдаты не знали, но они чувствовали, что там тоже кипит работа, которая на следующий день обеспечит им надежную оборону. Маневры должны были проводиться в условиях, максимально приближенных к боевым. Что задумал противник, «восточные» не знали, но все — от солдата до генерала — были полны напряженной тревоги и готовности отбить его атаки. Люди закапывались глубоко в землю, и по одному этому можно было судить, что у них нет намерения отступать.

Ночь выдалась влажная и холодная. Кругом все стихло. Даже и приглушенный шорох осенних листьев, раздававшийся время от времени, навевал тоску. А может быть, люди в военных шинелях бодрствовали в своих тесных, неудобных блиндажах и окопах и обостренным слухом пытались уловить, откуда последует удар артиллерии и авиации противника? Ведь тот находился где-то совсем рядом.

На небольшой, но достаточной для наблюдения за местностью высотке расположился командный пункт авиации «восточных». В рощице в окопах были замаскированы средства связи и управления. На аэродромах летчики не спали, как не спали в ту ночь и солдаты в окопах, артиллеристы в блиндажах, танкисты в танках и бойцы в обозах. Начальник штаба Сретенов выслушивал отрывистые доклады оперативного дежурного, отдавал распоряжения.

Все шло хорошо. И все-таки еще рано было утверждать, что охватившая летчиков уверенность принесет победу. «Западные» тоже жили мыслью о победе и в своих планах наступления наверняка не упускали из виду самого опасного противника — реактивную авиацию, «миги». К маневрам авиационные подразделения готовились упорно. Для участия в воздушных «боях» выделили самых опытных летчиков, а это создало и много дополнительных забот. Кое-кто считал, что им пренебрегли, отстранив, якобы из-за недостаточной подготовки, от участия в маневрах. Кто-то затаил обиду на командиров, считая, что они отдают предпочтение одним, а к другим относятся, как мачеха к пасынкам. Конечно, подобное положение было нежелательным явлением. Если бы командиры поддались натиску обиженных, ничего хорошего их не ждало. В конце концов командование соединения решило не обращать внимания на эмоции отдельных [101] товарищей и строго и бескомпромиссно выполнять приказ.

Начинало светать. Закутавшись в полушубки и зеленые маскировочные накидки, люди на командном пункте подразделения продолжали свою напряженную работу. Предполагалось, что «западные» предпримут наступление рано утром. Вряд ли они отложат его на более поздний час. Вместе с начальником штаба соединения мы устроились всего в нескольких шагах от блиндажа, где расположилось боевое управление, готовые в любой миг занять свои места. Едва заметная тропинка вела через кусты прямо на высотку, откуда хорошо просматривалась расстилавшаяся перед нами равнина, укрывшая в своих складках десятки тысяч бойцов, командиров и боевую технику. Вдали виднелись такие же ложбинки, рощи, холмы и возвышенности, и именно в этом направлении были устремлены взгляды и командиров, и солдат. Над пространством, замкнутым со всех сторон горами, установилась зловещая тишина. Бинокли приближали к нам «западных», но, разумеется, людей рассмотреть не удавалось, видны были только раскисшие дороги и сонные деревушки. Нет слов, противник мастерски замаскировался.

Неожиданно самая дальняя полоса равнины, казавшаяся безжизненной, покрылась сотнями маленьких язычков пламени. Эти огненные язычки — это знали все — исходили из дул орудий, и через секунду-другую вслед за этим послышался свист снарядов, а меньше чем через минуту раздались оглушительные взрывы. Противник начал методично перепахивать снарядами землю, на которой стояли «восточные». Наступил решительный час, когда «восточным» предстояло показать, насколько прочно и умно они построили свои оборонительные позиции и сколько времени смогут выдерживать мощный натиск — день, два или больше.

Артиллерийская канонада длилась более сорока минут, и казалось, ей не будет конца. Похоже, что «западные» уже первым ударом решили обескровить противника. На многие километры стелился густой дымок, создавая трудности для наблюдения за местностью. Но даже сквозь низко стелющиеся облака пороховых газов с командных пунктов удавалось заметить развернувшиеся к бою танковые колонны. Фронт «восточных», почувствовавших [102] опасность, подготовился к бою. Тысячи людей, затаив дыхание и напрягая мускулы, ждали развязки. «Западные» бросили в атаку авиацию. Низко над полем промчалась первая эскадрилья винтовых «илов». Зенитная артиллерия не стала серьезным препятствием для авиации противника. Чтобы обеспечить полный успех для своих штурмовиков, «западные» поторопились выслать им прикрытие. Над равниной появились реактивные Як-23, которые кружились высоко в небе, своими энергичными маневрами охраняя «илы».

Пришла пора вступить в действие «мигам».

Всех находившихся на командном пункте охватила нарастающая тревога в связи с тем, что должно было произойти буквально через десять — пятнадцать минут. Будет ли все так, как мы хотели, зависело теперь только от смелости и опытности летчиков.

Со скоростью молнии первая четверка рассекла небо и вклинилась в строй вражеских «илов» и «яков». Реактивные самолеты разделились на пары. Одни низко над землей стремительно атаковали штурмовики, а другие отогнали «яки». Через минуту-другую в бой вступила вторая четверка, третья. Бойцы по всему фронту вздохнули с облегчением. Большинство солдат, да и офицеров, впервые видели «миги» и, не зная, как оценить их появление в критический момент, в изумлении только восклицали:

— Нет, вы только посмотрите, как они разнесли в пух и прах противника! Вот это сила!

— Так ястребы гоняются за воробьями!

— Вот увидите, те не посмеют больше показаться, ничего, что это не настоящий бой, — уверяли пехотинцы, среди которых было много только что призванных из запаса. Им, естественно, и во сне не снилось, что их маленькое государство может располагать подобным оружием.

— А я как увидел телеги и лошадей, так и сказал себе: значит, мы пока еще очень бедные, раз не отказались от гужевого транспорта — ораторствовал пожилой пехотинец, скорее всего — вчерашний крестьянин. — А на деле все вышло иначе. Есть у нас и реактивные!

— А я другому удивляюсь, — подкручивал усы его сосед. — Действительно, есть у нас реактивные — ну и [103] что ж? Но вот как такое могло статься: болгарин, который всю свою жизнь управлял только телегами да воловьими повозками, как он смог вдруг оседлать эти диковинные самолеты? Вот этого никак не пойму! Когда же их сюда доставили? И когда мы научились на них летать? Выходит, что мы, болгары, умные люди!

— Смотрите! Смотрите!

Все с восхищением и удивлением следили за ходом учений: и мобилизованные из запаса, и офицеры, и даже члены правительства, наблюдавшие за маневрами со специально оборудованной вышки.

— Товарищ полковник, вас вызывают к телефону!

Ну, нашли время звонить! Кому-то, вероятно, делать нечего, вот и решил помешать мне наблюдать за воздушным боем, когда за минуту до этого в него вступила группа Стефана Ангелова. Я смотрел и радовался. Меня переполняли самые нежные чувства к другу. Я просто сожалел, что не имею возможности высказать ему это лично. Что-то красивое и мужественное было в атаке, которую вел Стефан. Его эскадрилья, несмотря на бешеную скорость, действовала, как единый организм, который расчетливо распределял свои силы и удары. Успех группового воздушного боя поистине во многом зависит от командира!

Мне сказали, что звонят с командного пункта «восточных», Я взял трубку. Со мной заговорил один из заместителей министра народной обороны.

— Алло, алло! — гулко звучал его голос. — Слышите меня? Кто сейчас в воздухе?

— Ангелов, товарищ генерал! А в чем дело?

— Если бы вы находились здесь, то не спрашивали бы!

— Не понимаю вас, товарищ генерал! — недоумевал я. — Что случилось?

— Ничего особенного. Просто так спрашиваем. Это не похоже на маневры, это уже настоящий воздушный бой!

— Товарищ генерал, майор Ангелов летает отлично. В чем же дело? — позволил я себе переспросить.

— А в том, что здесь все в восторге. Хотят знать фамилию командира группы.

Вечером, когда бой затих, я не выдержал и связался с Ангеловым. [104]

— Эй ты, сорвиголова, сегодня все лавры достались тебе. Ну как там у тебя?

— Да что может случиться? Мои летчики готовы хоть спать в самолетах. Даже силой не могу их оттуда вытащить. Все убеждены, что снова будет бой.

— А в остальном?

— А в остальном все по-старому: те, кого не включили в полеты, просто бесятся.

— Смотри, как бы они тебя не искусали! — засмеялся я.

— Положительно, надо иметь нечеловеческие нервы, чтобы выдержать такое. Ты бы видел, какие они насупленные и сердитые!

— Держись и не вздумай капитулировать, а то придется тебя наказывать.

«Восточные» оборонялись упорно, «западные» наступали с остервенением и все никак не могли прорвать фронта. Во время разбора, который вскоре состоялся, руководство отметило, что маневры протекали не так, как это предусматривалось предварительным планом. И этот факт командование оценило положительно. Масса людей в шинелях и мундирах внесла свои поправки. «Западным» нужно было прорвать оборонительные системы «восточных» и глубоко вклиниться в их тылы, а это как раз им и не удалось сделать. Высокую оценку получили действия «мигов», которые сорвали все планы «западных». Но бои пока продолжались, и до разбора еще было далеко. А может быть, поворот в событиях наступит в последний момент? Мы с нетерпением ждали высадки воздушного десанта «западных».

Пока продолжались маневры, на аэродроме в М. разыгралась такая сценка. Летчики сажали свои самолеты на бетонированную взлетную полосу и быстро готовили их к повторному полету. Техники сразу же окружали их, чтобы лично из уст летчиков услышать, как прошел предыдущий «бой». И те рассказывали, как смешно и беззащитно выглядели и «яки» в небе, и пехота на земле. На пехотинцев не производили впечатления ни артиллерийский огонь, ни танки, но как только показывались в воздухе самолеты, они, словно парализованные, становились не способными на какие-то действия.

Калудов шагал по рулежной дорожке, окруженный толпой слушателей, жестикулировал и, опьяненный всем [105] пережитым, взахлеб рассказывал о воздушном «бое». Он умел разжигать в людях любопытство, но в тот раз даже не подозревал, что подобные разговоры только подливают масла в огонь. Из всех летчиков наиболее болезненно реагировал лейтенант Игнатов. Он размахивал рукой и говорил громко, чтобы все его слышали:

— Выходит, что одни могут вести бой, а другие, видите ли, не дозрели!

— Ну хватит, хватит, ведь это не последние маневры. Довольно тебе ворчать, — успокаивал его Драганов.

— Да, это не последние, но ведь вы не знаете, что делается в моей душе! Чего стоит летчик, которому не доверяют? Из него ровным счетом ничего не получится.

— Игнатов, мы не знали, что ты настолько честолюбив, — вмешались другие летчики. — Все проглотили горькую пилюлю и примирились, а ты все об одном твердишь.

— Честолюбив? — поморщился тот. — Пусть будет так. А почему не скажете другое: Игнатов не трус!

Уже три дня товарищи слышали от него одну и ту же песню. Другие летчики, которых тоже не допустили к участию в маневрах, примирились с этим, а он оказался неутомимым, ходил то к одному, то к другому, то к третьему, настаивал, чтобы ему разрешили вылет. Ему отказывали, но Игнатов не отчаивался. В конце концов он добился своего. Первым сдался заместитель командира по политчасти капитан Венчев. Но он лично не имел права дать разрешение и начал обрабатывать командира полка. Венчев провел с ним целую беседу: мол, маневры являются не только маневрами, они должны показать высокое боевое мастерство личного состава.

— Вот видите, они продемонстрировали уже высокую политическую сознательность людей. Случай с Игнатовым весьма характерен. Почему бы нам не пойти на небольшой компромисс? — настаивал Венчев.

— Хорошо, пусть летит, — разрешил командир части.

А в районе занятий командный пункт уже сворачивался. Мы вскочили в газик и направились в О., где сосредоточивались войска, танки и артиллерия. «Западные» в тот день должны были продемонстрировать взятие города, и именно поэтому «восточные» спешили сконцентрировать свои силы. Шофер гнал машину по неровной и петляющей дороге. Мы хотели вовремя добраться [106] к окраине города, чтобы занять удобное место и оттуда наблюдать за одним из интереснейших моментов маневров. Но «битва» за О. разгорелась еще до нашего прибытия. Машине пришлось свернуть с дороги и ехать через поля и луга. Как только мы прибыли на наблюдательный пункт, перед нашими глазами раскинулся весь район, где развернулось «сражение». На О. наступали танки и пехота. Мощные взрывы сотрясали землю. «Западные» бросили сюда все свои силы, чтобы сломить оборону. Штурмовики засыпали бомбами позиции «восточных», а транспортные самолеты уже высадили в нескольких местах десантников.

— Ты ничего не слышишь? — обратился ко мне командующий войсками. — Это не твои «миги»?

— В самом деле, слышу шум моторов, но это не мои. Я не отдавал приказа вылетать.

— Как это не твои? Вот же они! Идут с востока.

Без моего приказа, не поставив меня в известность, взлетело звено. Как и в предыдущие дни, реактивные самолеты стремительно налетели на вражескую авиацию, и завязался ожесточенный «бой». Застигнутые врасплох, штурмовики и транспортные самолеты нарушили строй и перешли к обороне. «Миги» пустились преследовать их. Я мучительно пытался, понять, откуда и по чьему приказу могли появиться истребители. Мой взгляд остановился на одном истребителе, который бешено преследовал своего противника. Чтобы выйти из опасного положения, противник набирал высоту и делал разворот. Летчик на «миге» не отставал. Он атаковал с завидным упорством. Последнее, что увидели люди с земли, было черное облако дыма. Самолеты столкнулись... Побледневший от пережитого напряжения, я стоял, словно прикованный к месту. Кто этот несчастный, который заплатил жизнью двух экипажей за свой безумный поступок? Неужели Игнатов?

— Такого финала я не ожидал! Поедем на место происшествия!

Газик помчался к месту катастрофы. Подавленный, я за всю дорогу не промолвил ни слова. Молчали и другие. В нашей бешеной гонке, в сущности, не было никакого смысла. Когда мы вышли из машины на широкую поляну, то увидели только разбросанные вокруг мелкие обломки самолетов. [107]

И вдруг послышался чей-то голос:

— Товарищ полковник, разрешите доложить. Задачу не выполнил.

Я повернулся и увидел — передо мной стоит лейтенант Игнатов.

— Гриша, ты ли это? Живой!

Напрягая все силы, перепуганный и бледный как мертвец, летчик пытался стоять навытяжку.

— Как ты спасся, человече?

Игнатов, потрясенный случившимся, стоял передо мной словно оглушенный, ничего, казалось, не понимая.

— Ты слышишь меня, Игнатов? Как ты спасся?

— Я катапультировался, товарищ полковник.

— Как это катапультировался? Ты сам не знаешь, что говоришь! Просто ты вылетел из самолета.

— Не знаю, товарищ полковник. Ничего не помню, — бормотал Игнатов.

— Иди в газик, отдохни и приди в себя! — Я проследил за ним глазами: он шатался как пьяный. — Неужели такое возможно? — не скрывая изумления, спросил я.

— Такое бывает только один раз на миллион случаев. Он действительно не знает, что с ним произошло. В момент столкновения Игнатова выбросило из машины. А парашют раскрылся сам. Игнатову выпало счастье остаться в живых...

— Чтобы его судили?..

Вскоре все выяснилось. Оказалось, что командование «восточных» решило в последний момент устроить эффектное зрелище и отдало приказ о вылете реактивных самолетов...

За несчастный случай с Игнатовым лично я не нес ответственности, но не следовало оставлять без последствий вину его непосредственных командиров. Мы еще не пришли в себя после происшествия с Игнатовым, как на нашу голову свалилась новая беда.

Однажды ко мне в кабинет неожиданно вошел Стефан. Он выглядел как много ночей не спавший и истощенный человек или, точнее, как больной, который, собрав последние силы, поднялся с постели. Он едва держался [108] на ногах и, не проговорив ни слова, тяжело опустился в кресло. Стефан едва дышал, а я боялся даже спросить, что случилось. Я все еще находился под тяжелым впечатлением от происшедшего с Игнатовым и опасался, что Стефан, возможно, пришел с новым известием подобного рода. Но все же одному из нас нужно было начать.

— Что с тобой происходит, браток? — спросил я.

— Браток, говоришь? Сейчас ты или откажешься от такого брата, или полюбишь его еще сильнее.

— Да что случилось?

— Я возвращаюсь из Софии. С поезда прямо сюда.

— Из Софии? Что ты делал там? — с еще большим недоумением продолжал я.

— Дай мне стакан воды! — попросил Стефан.

Он пил медленно, с трудом, маленькими глотками, а взгляд его. блуждал, и перед каждым глотком Стефан глухо ронял несколько слов.

— Меня... срочно вызвал... инспектор. Я выехал... вчера утром. Предчувствовал, что все это... не к добру.

— Ну что ты там мог предчувствовать, Стефан? Для меня все это как гром среди ясного неба, — подсел я к нему.

— Помнишь, когда я прибыл сюда для освоения штопора, ты тоже спросил, что со мной? Я скрыл тогда от тебя. Не думал, что дело повернется так серьезно. Какие только обвинения не обрушивались на мою голову! Я чувствую, что сойду с ума. Сначала все показалось мне таким глупым, смешным, я даже считал ниже своего достоинства вступать с кем-нибудь в споры. Но сейчас, сейчас, когда они хотят представить меня чуть ли не... Это меня просто убивает! Если бы ты только мог себе представить, что я пережил! Целых десять часов он допрашивал меня у себя в кабинете и ни разу даже не предложил сесть.

Встретив сочувствие у самого близкого друга, Стефан мало-помалу начал вновь обретать душевное спокойствие.

— Какими он располагает фактами, чтобы тебя так допрашивать?

— Никакими. У меня безупречное прошлое, и если он будет еще сто раз меня допрашивать, все равно не обнаружит во мне опасного врага. Но я не понимаю: [109] из-за чего все это началось, чего хочет от меня инспектор? Ведь он вчера видел меня впервые, а все обо мне знает только в извращенном виде. От него я услышал о себе самые неприятные вещи. Как только он меня не называл — карьеристом, тираном, авантюристом.

— Ты карьерист и авантюрист? Дорогой мой, ты страдаешь из-за своей доброты. Тебя оклеветали.

— Это уж точно, браток! — вздохнул Стефан. — Мало внимания я обращал на то, что делается на земле, весь жил небом. Когда на земле меня уж совсем донимали всякими кознями, я спешил улететь в небо и там хоть немного освободиться от своих забот. В нашей летной профессии столько силы и чистоты! Она как будто мгновенно дает тебе крылья, и ты, освободившись от житейской суеты и столкновений с ничтожествами, целиком попадаешь к ней в плен. Там человек еще сильнее любит жизнь и с чистой верой воюет за красивое настоящее и прекрасное будущее. Не знаю, случалось ли с тобой подобное? Не могу себе представить, как бы я жил, если бы у меня отняли небо! Тогда со мной было бы покончено.

— Что такое ты говоришь?

— Не хочу тебя обманывать, друг: к тому идет дело.

— Эту мысль выбрось из головы! Слышишь?! — встряхнул я его за плечи.

Мысль о расставании с небом снова ввергла Стефана в отчаяние.

— Не бывать тому, что задумал инспектор! — сурово и гневно, подчеркивая каждое слово, сказал я. — Этому не бывать! Землю перевернем, но этого не допустим! Пойдем к генералу Захариеву. Поверь мне, он докопается до истины.

Больше Стефан не смог себя сдерживать и, спрятав лицо в ладони, расплакался. Трудно и мучительно было смотреть на то, как плачет офицер.

— Ну хватит! Все будет в порядке, все встанет на свои места.

— Ты мне подарил искру надежды, и я расчувствовался. Дай мне успокоиться! Это не проявление слабости. Если бы это была слабость, то я расплакался бы перед инспектором. Там я держался достойно, как и подобает летчику. Но здесь, у тебя, — другое дело, ты мне [110] подаешь руку, и я верю, что правда восторжествует. Слезы летчика — это не обычные слезы!

— Стефан, слезы летчика не проявление слабости. Его слезы — это крик души человека, борющегося за правду. Летчик плачет и тогда, когда при овладении небом теряет товарища. Его слезы — это бурное проявление души, готовой бороться, отстаивать правду! Помнишь, как мы хоронили Валентина? Никто не смог произнести надгробное слово — все плакали. И те слезы все мы приняли как клятву продолжать общее дело до конца! Я буду рядом с тобой при всех обстоятельствах.

— А сейчас я пойду, чтобы тебе не мешать, — поднял голову Стефан.

— Я тебя провожу. Не надо ехать поездом. Тебя отвезут на моей машине. И еще вот что: жене ни слова, нет смысла ее тревожить.

— Она ни о чем не узнает.

В тот день я отложил множество своих дел, потому что хотелось побыть одному. Я отнесся к своему самому лучшему другу по-товарищески и остался доволен тем, что он ушел обнадеженный, но, когда я заперся в своем кабинете, меня начали донимать черные мысли, доставлявшие беспокойство. Имело ли смысл, например, уверять Стефана в том, что я смогу его защитить? Пока что опасность исходила от инспектора, и те, кому он угрожал, шансов оправдаться, как правило, не имели. Несколько лет назад инспектор проводил полеты, во время которых один из самолетов из-за крайне плохой организации посадки почти полностью уничтожил целое стадо овец. Этот случай так и остался в истории авиации под названием «овечья история». На совещании генерал Захариев, желая извлечь урок из этого происшествия, довольно остро съязвил: «Инспектор, как Дон-Кихот, сражался со стадом овец». А тот поклялся: «Покуда жив буду, этих слов Захариеву не прощу!» Возможно, в тот момент и зародилась та неприязнь, которую инспектор уже открыто проявлял по отношению к генералу Захариеву.

Так вот откуда идет вся эта история! Наконец что-то начало проясняться!

Генерал Захариев, поняв, что Стефан — прекрасный человек и отличный летчик, по своей инициативе сделал его командиром. Может быть, именно поэтому инспектор [111] и захотел состряпать обвинение, чтобы косвенно уязвить командующего? И он не остановится ни перед чем, пока не добьется своей цели.

Совершенно подавленный, я вышел из штаба. Направился к аэродрому, где проводилась предполетная подготовка. Я хотел побыть среди летчиков, поглощенных работой, с единственным желанием заняться чем-то и забыть о случившемся.

На следующее утро я уже не запирался в штабе. Мне предстоял напряженный рабочий день. Я решил непременно полетать. Мне уже неоднократно приходилось испытывать благотворное влияние полета после тревог и забот, возникавших в моей жизни. Даже осенняя погода, хмурая, неприветливая, сразу же переставала меня угнетать, как только я поднимался в небо.

В ту самую минуту, когда мой самолет исчез из виду, дежурный телефонист принял тревожное сообщение:

— Минуту назад разбился самолет...

— Какой самолет?! — охваченный волнением, крикнул дежурный.

— Вы слышите меня? — едва доносился откуда-то издалека чей-то испуганный и неясный голос. — При выполнении штопора с майором Ангеловым случилось большое несчастье.

— Как же я такое передам? — Дежурный отложил трубку в сторону.

Товарищи, находившиеся рядом, услышав, что речь идет о какой-то беде, окружили дежурного офицера.

— Ну как я это передам? — шептал побледневший дежурный. — Нет, у меня не хватит сил сообщить об этом полковнику Симеонову. Майор Ангелов был его самым близким другом.

— Через десять минут полковник Симеонов приземлится, — сказал кто-то.

— Нет-нет, я не могу! Не могу!

Печальная весть уже облетела комнаты, коридоры, вырвалась наружу и настигала каждого, как осенняя изморось. В небе уже слышался гул моего самолета, идущего на посадку.

Во всех случаях, когда я выходил из самолета, летчики спешили меня окружить. Но в тот раз... Я не нашел поблизости никого, но в первые мгновения не придал этому значения: я вернулся из полета с такими [112] свежими чувствами и не хотел растерять их так быстро. Первые двое летчиков, встреченных мною, сделали вид, что не заметили меня, и поспешили удалиться. Точно так же поступали и остальные. Только тогда что-то тревожное зародилось в моем сознании. «Вероятно, наказали Игнатова, — подумал я. — А ведь обещали не трогать его. Именно это, другого не может быть!» Я посмотрел налево и там, у ангара, увидел Игнатова. Я так удивился и растерялся, что направился прямо к нему, но и Игнатов быстро повернулся и скрылся в ангаре. Я остановился. И только единственный — Соколов — осмелился ко мне подойти. Покачиваясь, как тяжело больной, с мертвенно бледным лицом, он приблизился ко мне и доложил:

— Несчастье, товарищ полковник! Большое несчастье! — Пытаясь рукавом смахнуть хлынувшие слезы, он со стоном выдавил: — Осиротели мы! Стефан, наш Стефан погиб!

Пораженный услышанным, я едва удержался на ногах. Пытаясь сохранить равновесие, я пошел вперед быстрым неровным шагом, но потом вернулся и сказал Соколову:

— Пусть сообщат, что я вылетаю к месту катастрофы.

— Но как же можно? В таком состоянии вы не должны лететь! — возразил Соколов.

— Возьму себя в руки.

Я приземлился на аэродроме, где служил Ангелов, через каких-нибудь полчаса после случившегося. Ко мне направились убитые горем пилоты. Кто-то пытался объяснить, как произошло несчастье, но я ничего не слышал и в сопровождении летчиков поспешил на командный пункт. Вокруг суетились врачи и санитары, но, в сущности, их присутствие было излишним. Связь между нашим вчерашним разговором и сегодняшним событием приводила меня в ужас и делала бессильным. Не было нужды расспрашивать, как это все случилось.

А очевидцы рассказывали:

— Он казался таким усталым, но старался держаться спокойно. Перед тем как сесть в самолет, почему-то долго разговаривал с детьми, будто предчувствовал беду.

— Не понимаю! Что делали его дети на аэродроме? [113]

— Он привел их с собой, чтобы они здесь играли. Сказал, что утром проводил жену на рынок и ему не с кем их оставить дома.

— Вы сообщили в Софию о случившемся?

В тот момент я почувствовал, что готов расплакаться. Мне не хотелось больше слышать ни слова.

— Так точно, сообщили. Лично генералу Захариеву.

— Что сказал командующий?

— Сказал, что такой летчик, как майор Ангелов, не мог не справиться с самолетом.

— Хорошо, что так думает и командующий.

Других мыслей я не высказал вслух. Надеялся, что командующий сам прибудет для расследования причины катастрофы и по совести докопается до истины.

Этой трагедии можно было бы избежать, если бы у Стефана не началась нервная депрессия. Другие пока еще гадали, как могло случиться, что один из самых лучших летчиков потерял самообладание, а мне причины были предельно ясны, и именно поэтому я с нетерпением ждал начала расследования. Я надеялся, что командующий во всем разберется, и тогда, может быть, виновники гибели Стефана получат по заслугам.

— Симеонов, как самочувствие? — Я узнал голос генерала Захариева. — Не отчаивайся! Не унывай!

— Товарищ генерал, ждем, когда вы прибудете для расследования причины катастрофы. Настроение летчиков сейчас никак не назовешь хорошим.

— Знаю, знаю! Именно поэтому звоню, чтобы тебя предупредить, что посылают не меня, а инспектора авиации. Он выехал сегодня утром.

— Этого не может быть! — почти крикнул я.

— Что это за тон? — ответил командующий с легким укором. — Приготовьтесь встретить его и создайте ему все условия для работы.

— Слушаюсь, товарищ генерал!

— Подожди! Подожди же! Что с тобой делается? Нужно спокойнее смотреть на вещи. Рано или поздно этот кошмар закончится. Ну, будь здоров...

Я положил трубку. Слова утешения, сказанные командующим, [114] не избавили меня от мрачного настроения, а только еще больше усилили беспокойство.

— Ясно! Все ясно! — Я даже не замечал, что говорю вслух. В дверь кто-то стучал, но я ничего не слышал. Только когда Соколов просунул в дверь голову, я пришел наконец в себя и кивнул, чтобы тот вошел.

— Товарищ полковник, пять минут назад приехал инспектор.

— И где он сейчас? — как-то безучастно спросил я.

— В штабе.

— Хорошо!

Для многих не имело никакого значения, кто приедет: инспектор или генерал Захариев. Раз идет расследование, проверяющий может начать допрос с кого угодно. Но через четыре-пять часов летчики уже в недоумении перешептывались, что инспектор спрашивает совсем не о том, чем ему надлежит интересоваться, а ориентирует все дело в нужном ему направлении. Чаще всего он задавал такие вопросы: «Почему вы торопитесь летать в сложных метеорологических условиях? Почему увлекаетесь штопором? Не проявляют ли ваши командиры поспешность из-за больших привилегий, которые предусматриваются для них по некоторым приказам?» Инспектор не столько задавал вопросы, сколько хотел заставить опрашиваемых подтвердить все, сказанное им. Летчики, выслушав его, возмущались. Они не понимали, чего он от них требует. Не могло все это быть поручением министра и генерала Зимина. Люди выходили из кабинета, где устроился инспектор, растерянные, в полном отчаянии.

Во мне теплилась надежда, что хотя бы в конце выслушают и меня. Я уже знал, на что нацелены основные обвинения, и хотел как можно скорее встретиться с инспектором. Я не лелеял никакой надежды на то, что мы поймем друг друга. Мной овладела мысль, что надо не молчать, а рассказать все, о чем мы говорили со Стефаном накануне его гибели. Я знал, что вокруг этого трагического случая ведется сложная игра, дело упирается в нечто такое, к чему следует прикасаться весьма осторожно. И все же я терпеливо ждал, что инспектор меня вызовет. Но как же я поразился, узнав, что инспектор отбыл в Софию, так и не встретившись со мной! [115]

На следующий день мне приказали явиться в министерство, где по результатам расследования созывалось совещание.

Я не отказался пожать руку инспектору. Он разговаривал со мной так, словно ничего и не произошло. Но за маской благопристойности совсем не трудно было заметить во взоре моего собеседника его истинные чувства. Вызванные на совещание остальные товарищи беседовали между собой. Я долго всматривался в лицо генерала Захариева. По внешним признакам не следовало судить о скрытых мыслях, но во мне возникло беспокойство. Неизвестность начала изводить меня.

Появление старшего начальника прервало все разговоры. Он занял свое место:

— Вижу, что все в сборе. Тогда начнем!

Инспектор начал откуда-то издалека. У него был хрипловатый металлический голос, и он прекрасно им владел. Если приходилось высказывать сожаление по поводу чего-нибудь, он говорил на низких тонах, если же нужно было заострить свою мысль, пускал в ход высокие. В тот раз инспектор придерживался середины, и это придавало его изложению весомость и убедительность. Все слушали его с вниманием.

— Да, товарищи, мы никогда не сможем быть застрахованными от подобных случаев, такие вещи в авиации случались, но вопросы, связанные с обсуждаемым здесь несчастным случаем, нужно рассматривать обстоятельнейшим образом, потому что, по-моему, в нем, как в фокусе, сконцентрировались существенные недуги авиации. Да, как в фокусе, осмеливаюсь повторить это и беру на себя ответственность за свои слова. Может быть, они и не придутся по душе некоторым, включая и командующего военно-воздушными силами.

Все невольно посмотрели на генерала Захариева, ожидая, что тот остро отреагирует на такое серьезное обвинение. Но генерал продолжал держаться спокойно и отнесся к словам инспектора с явным безразличием и равнодушием.

Докладчик продолжал, по-видимому удовлетворенный смелостью своих суждений, и, разгорячившись еще сильнее, сразу же перешел в атаку.

— С некоторых пор Симеонов, как командир части, насаждал среди летчиков, я бы сказал, порочные стремления [116] летать в сложных метеорологических условиях, преследуя цель получить повышение по службе и прочие блага. Я буду говорить, товарищи, не скрывая истины. Расследование, которое мне поручили провести, вскрыло ряд фактов, несовместимых с нашей моралью. Неподготовленных летчиков, не освоивших еще даже самые элементарные фигуры пилотажа, соблазняли щедрыми обещаниями повышения по службе, и эти летчики, судите сами, в своем самозабвении уже воображали, что умеют летать и даже выполнять штопор. Но кому нужно все это, товарищи? — Инспектор на минутку замолчал, бросая пронзительные взгляды на присутствующих, и продолжил: — Извините меня за резкость, но я буду откровенным до конца. Это нужно было прежде всего командованию части, которое в этой разнузданной кампании преследовало корыстные цели. Такова логика, товарищи. Такие выводы сами собой напрашиваются из неумолимых фактов...

Неимоверным усилием воли мне удалось сдержать волнение.

Инспектор продолжал:

— И самый неумолимый факт — это случившееся со Стефаном Ангеловым. Не отрицаю, он был хорошим летчиком. Но происшедшее весьма поучительно, потому что наши хорошие летчики страдают головокружением от успехов и руководствуются личными побуждениями, толкающими их на то, чтобы любой ценой добиваться повышения по службе. Вы видите сами, товарищи, как дорого можно поплатиться за мелкие страсти. Из наших летчиков мы должны воспитывать патриотов с высокой коммунистической моралью, а не авантюристов и карьеристов. В этом я лично усматриваю вину товарища Симеонова.

Инспектор сел, и в просторном кабинете воцарилась напряженная тишина. Поверив в то, что подобным аргументам никто не посмеет что-нибудь противопоставить, инспектор утопал в блаженстве и со снисходительной улыбкой поглядывал на поднимающегося из-за стола командующего ВВС.

— Товарищи, в отношении фактов, которые привел инспектор, я ничего больше не могу добавить. Он вел расследование и отвечает за это. Но я хотел бы остановить ваше внимание на другом. По существу, здесь [117] очень мало говорилось о самом несчастном случае. Инспектор был летчиком, но ни словом не обмолвился о том, как он сам объясняет случившееся. Он пустился в поиски каких-то вторичных причин и обстоятельств гибели летчика, но, несмотря на это, картина катастрофы не прояснилась. Позвольте мне высказать свое мнение. Попытаемся объяснить причины нервной депрессии, которая отмечалась у майора Ангелова в последние дни.

Спокойное начало выступления генерала Захариева вызвало у инспектора сильное замешательство.

— О погибших надо говорить с уважением, это элементарная человеческая обязанность! А инспектор не пощадил ни мертвых, ни живых! Я лично знал Стефана Ангелова, и мне стало обидно, когда я услышал от инспектора, что наш товарищ погиб потому, что добивался новых званий и должностей. Если это справедливо, то тогда нужно поверить и тому, что все советские летчики в Отечественную войну погибали, чтобы удовлетворить свои мелкие страстишки, а не во имя больших, возвышенных идеалов.

— Протестую против извращения смысла моих слов! — гневно прервал его инспектор.

— Извините, у меня хватило терпения вас выслушать, ни разу не прервав, прошу сделать то же самое! С точки зрения летчиков, о которых вы так много говорили, происшедшее со Стефаном Ангеловым — это героический случай. Я удивлен, товарищи, что не кто-нибудь другой, а бывший летчик, каким когда-то был инспектор, не вник в суть дела. Мы готовим военных летчиков по утвержденным программам и по рекомендациям наших советских товарищей, и нужно отдать должное нашим пилотам: они вкладывают много огня и любви в свою трудную профессию. Сам факт, что сейчас летчики повсеместно готовятся к выполнению самых сложных фигур высшего пилотажа, означает, что они созрели и для самого сложного задания. Что же касается несчастного случая, то я искренне обескуражен странными мыслями, которые развивал здесь перед нами инспектор. Катастрофа является фактом. Согласимся, что она произошла вследствие неподготовленности летчика или технической неисправности. Но именно этого комиссия не смогла установить. Допустим и другое: что виновен только летчик, не сумевший выйти из штопора. [118] Но отдаем ли мы себе отчет в том, что значит овладеть искусством выполнения этой фигуры? Это и есть тот самый путь, идя по которому наши боевые летчики сумеют овладеть полным диапазоном скоростных и высотных качеств реактивных самолетов. Пока что выполнение штопора кажется сложным, рискованным, но именно это завтра сделает наших летчиков более смелыми, более дерзкими в воздушных боях. При нормальных темпах следует обучать наших летчиков таким фигурам высшего пилотажа более года, а мы сейчас делаем это за несколько месяцев. Если в этом случае будут выявлены виновные, мы будем судить их без компромиссов, но героям нужно отдать должное. Для меня Стефан Ангелов — герой...

— Прошу, чтобы командующий говорил по существу! С помощью общих фраз мы не установим истины! — крикнул инспектор.

— Я и говорил по существу. — Генерал Захариев сел и удивил этим всех присутствующих, уверенных в том, что его выступление еще не кончено. Но командующий точно знал, когда нужно остановиться. Те, кто пришел на совещание колеблющимися или настроенными равнодушно, сразу же ощутили неприязнь к инспектору. Я сидел мрачный и подавленный, считая, что такой ход обсуждения дает инспектору возможность протащить свои взгляды.

— А вы, товарищ Симеонов, что можете сказать?

— Товарищи! — взволнованно начал я. — Выскажусь по вопросу, который здесь никем не затрагивался. Буду говорить, как летчик. Есть причины гибели Стефана Ангелова. Всегда в подобных случаях есть причины. Добросовестное расследование могло бы их обнаружить.

— Я их указал! — вскипел инспектор.

— Вы их обошли молчанием! Вы не были заинтересованы в том, чтобы раскрыть подлинные причины.

— Это глупости!

— Нет, не глупости. Вы приехали на аэродром в М., но не пожелали даже встретиться и поговорить со мной.

— У меня на это есть свои соображения, и я не обязан...

— Да, сейчас вы откровенны. У вас действительно есть свои соображения. Вы не хотели встречаться со [119] мной, ибо боялись, что я, быть может, знаю о вашей встрече со Стефаном Ангеловым. Вы пытались свалить на меня все грехи, чтобы запугать меня и чтобы я начал спасать собственную шкуру, забыв о Стефане. Нет, товарищ инспектор, что бы со мной ни произошло, я не смогу забыть своего самого близкого друга. Сейчас он мог бы быть среди нас, если бы перед полетом не оказался морально травмирован. Вот в чем причина! В воздухе летчику надлежит быть предельно спокойным, способным размышлять хладнокровно! Это азбучная истина. Вы сделали так, что майор Ангелов нарушил это золотое правило, и он погиб. Вот как обстоит дело, товарищи. Я сам узнал об этом от Стефана за день до катастрофы. Никогда я не видел, чтобы этот волевой человек плакал, но в тот день он не смог скрыть слез. За день до несчастного случая инспектор, допрашивая его, целых десять часов продержал Ангелова в своем кабинете и при этом не предложил ему даже присесть. От инспектора Стефан, буквально сломленный, приехал прямо ко мне.

Наступила короткая мучительная пауза.

Председательствующий обратился к инспектору:

— Это дополнительный материал для расследования. Что вы скажете по этому вопросу?

— Одно нельзя смешивать с другим! — задыхаясь, ответил инспектор.

— Выходит, что мы можем говорить неделю, месяц и так и не докопаться до истины. Симеонов, можете ли вы сказать еще что-нибудь?

У меня напряглись все мышцы. Челюсти словно парализовало, и я испугался, что никогда не смогу их разжать. Я вцепился пальцами в края тяжелого дубового стола, будто готовился его поднять.

— Скажу. Правда, расследование не дало никакого фактического материала, но в этом виновен тот, кто вел следствие. Совершенно очевидно, что он больше всего старался выгородить себя.

— Это поклеп! — крикнул инспектор. — Факты остаются фактами, и вы задумайтесь над ними! Я хотел помочь вам опомниться. Не ждите никакой пользы от медвежьей услуги, оказываемой вашими покровителями. Не сваливайте на другого свою вину! Вы еще очень молоды, и подобное поведение не делает вам чести! [120]

— Товарищ инспектор! О какой вине идет речь, почему вы все еще пытаетесь вводить всех в заблуждение?

— Как вы смеете так разговаривать со мной?! — закричал инспектор.

— Смею, потому что вы убили Стефана Ангелова!

Инспектор изо всех сил ударил кулаком по столу. Послышался оглушительный треск, а потом наступила тишина. Председательствующий проявил благоразумие. Он поспешил закрыть заседание.

Вскоре на аэродром в М. снова прибыл генерал Зимин. Случилось так, что он попал прямо на занятия. А когда они закончились, он подошел поздравить летчиков.

— Как я убедился, мои советы сделали доброе дело. Вижу перед собой первоклассных летчиков. Вашей подготовке могут позавидовать многие наши летчики.

— Товарищ генерал, ваши советы причинили нам немало беспокойства, но — и это главное — помогли добиться больших успехов в боевой подготовке.

— Как это так? Кто-то усомнился в советской методике?

— Это длинная история.

— Рассказывайте! Рассказывайте!

Выслушав меня, генерал Зимин горестно произнес:

— Очень неприглядная история! Но такие летчики — золотой фонд нашей авиации, и время не властно вычеркнуть их из нашей памяти.

* * *

В результате всех этих перипетий я пришел к выводу, что в тяжелые минуты всегда нужно искать опору в коллективе.

Я всегда считал, что, каким бы ни был командир, чем выше его ранг, служебное и общественное положение, тем больше он должен общаться с людьми и искать в них опору. А чем своевременнее я обращался за помощью в политорганы и партийные организации, тем успешнее, увереннее и безболезненнее удавалось оздоровить обстановку и залечить раны. И снова мы продвигались вперед — шаг за шагом, полет за полетом. Этого требовала от нас партия и наша славная, очень тяжелая, но всегда заманчивая и целиком захватывающая человека профессия — профессия военного летчика. [121]

Часть третья.
Тревожные ночи

Однажды осенью 1952 года в М. доставили экскаватор, и с его помощью в короткое время был вырыт глубокий котлован. Потом в котлован поставили один из тех огромных ящиков, в которых к нам прибывали реактивные самолеты. Строительство велось под личным наблюдением командира соединения. Создавалось впечатление, что вершится нечто очень важное. Весь ящик поместился в котловане, сверху его засыпали землей, и, если бы летчики не видели экскаватора, они даже не заподозрили бы, что под землей оборудовано целое помещение. Туда принесли печку, вывели наружу трубу и, разумеется, опробовали, есть ли тяга. Печка работала безупречно, но летчики, наблюдавшие за устройством этого помещения, скептически покачивали головой. Они знали, что в первую же неделю доски ящика пропитаются влагой и, сколько ни благоустраивай помещение, оно никогда не станет похожим на жилое. Летчики уже догадывались о его предназначении и окрестили землянкой, хотя полагалось называть его домом дежурного подразделения.

В тот же день я вызвал к себе в кабинет капитанов Савву Нецова и Виктора Атанасова. Мне не понадобилось объяснять им смысл того, что они оба уже видели собственными глазами. Я просто хотел зачитать им приказ командования, к выполнению которого они должны приступить.

— Сегодня ночью вы заступите на боевое дежурство! [122]

— Ясно, товарищ полковник! — улыбнулся Савва. — Мы уже успели рассмотреть свое будущее жилище. Оно не очень удобное, но... вытерпим как-нибудь. Чем-то напоминает военную обстановку.

— Войны нет, — перебил я, — но для нас она все равно что началась. Возможно, уже этой ночью вам придется вести бой. У нас есть сведения, что вражеские самолеты нарушают границы воздушного пространства нашей страны. Их нужно будет уничтожать.

— Значит, это война, необъявленная война! — не уступал Нецов. — И следует признать, что они не глупы: знают, когда нас провоцировать.

Я делал вид, что хочу вести откровенный разговор, ну а Савва — тот охотно принимал всех в собеседники. По характеру это был сдержанный человек, но если дело принимало серьезный оборот, он воспламенялся. Внешне Савва напоминал массивную бронзовую статую и невольно этим вызывал к себе уважение. Когда-то, еще в военном училище, курсанты не сразу приняли его в свою среду, потому что он был родом из Софии, а софийцы, по их мнению, должны становиться артистами, писателями, журналистами. А Савва, кстати, имел артистические наклонности и, опять же по их мнению, вместо того чтобы жить себе в свое удовольствие, зачем-то пошел по трудному пути летчика. Так думали многие еще год назад. Но софиец оказался двужильным и более выносливым, чем многие крестьянские парни.

— Именно так! Знают, когда нас провоцировать! — согласился я с Саввой. — Нарушители появляются преимущественно ночью, а мы только начали осваивать ночные полеты. А много ли у нас таких пилотов, которые могут летать и вести бой ночью? На пальцах пересчитаешь! Но это не самая большая беда. Болгары — способные люди и быстро научатся всему, что нужно. Мы должны собственными силами обнаруживать вражеские самолеты. Есть данные, что эти непрошеные гости уже не раз нарушали наши границы.

— Из-за таких гостей, товарищ полковник, возможно, завтра придется нам поминки справлять, — вставил Савва.

— Ты шутишь, Савва, однако сейчас не время для шуток. Самых опытных, самых смелых мы посылаем в бой. Вот какая ситуация. Верю, что когда настанет час, [123] вы окажетесь лучшими летчиками, чем наглые воздушные пираты, в своем ослеплении вообразившие, что нашли, как у нас в народе говорится, село без сторожевой собаки. Мы должны дать им такой отпор, чтобы они потеряли всякое желание в другой раз перелезать через наш плетень. Подготовьтесь к боевому дежурству. Возможно, уже этой ночью вам придется действовать.

По всему авиагородку разнеслась весть о том, что летчики заступают на боевое дежурство. Ведь завтра придет черед и других! А потом потянется бесконечная вереница тревожных ночей, множество событий и происшествий будут переплетаться одно с другим, а затем забываться, но первой ночи никто не забудет, как никто не забыл первого дня войны или первого дня, проведенного в партизанском лагере. Человек всегда заполняет эти первые дни своими волнениями, своими странными предчувствиями. Именно так все происходило и в ту ночь. До этого все выглядело совсем по-другому, и вдруг что-то изменилось: люди, недавно еще встречавшиеся в столовой аэродрома или семьями ходившие друг к другу в гости, сейчас молча смотрели один на другого или расспрашивали о том, как прошло боевое дежурство их товарищей, не произошло ли чего-нибудь.

В ту ночь Савва Нецов отложил дружеский ужин. Его жена, которая в другом случае надула бы губы, теперь молча пыталась скрыть слезы. Напрасно Савва пробовал ее успокаивать, утверждая, что это дежурство такое же, как и любое другое. А когда он вышел во двор и быстрыми шагами направился к землянке, то и сам почувствовал, что началось нечто серьезное, почти неотличимое от настоящей войны. Странное дело: миллионы людей продолжали заниматься своими мирными делами, а здесь, в маленьком, утопающем в зелени уголке земли, и жены, и дети, и родители летчиков думали о бое, который, возможно, уже в первую ночь дежурства летчикам придется вести в небе.

Нецов вошел в землянку. Остальные — Виктор Атанасов и техники — опередили его. В печке бушевал огонь. Керосиновая лампа давала мерцающий свет, и лица офицеров в этом освещении выглядели еще более напряженными и таинственными.

— Если не имеешь ничего против, я заступлю на дежурство первым, — сказал своему коллеге Нецов. [124]

— Мне все равно. Ведь никто не знает, кому из нас придется вылетать.

— Тогда я пойду.

Савва не имел обыкновения прощаться с товарищами, но, прежде чем отправиться к выходу из землянки, сказал Виктору:

— Если мне доведется участвовать в бою, буду драться не на жизнь, а на смерть.

Виктор и техники поднялись с небольших деревянных нар. Кто-то пошутил:

— Черт возьми! Ведь империалисты берегут свою шкуру! Может быть, они вообще не прилетят, если знают, что мы их поджидаем?

А уже на взлетной полосе Нецов сказал технику, сопровождавшему его к самолету:

— Посмотри, какое полнолуние! Наверное, соблазнятся и прилетят.

Молодой техник пожал плечами:

— Савва, а тебе не боязно? Я слышал, что первый бой всегда отличается от всех последующих.

— Не знаю. Когда вернусь, расскажу...

Они подошли к самолету. Савва двигался неуклюже — боевое снаряжение стесняло движение. Он забрался в кабину, пристегнулся ремнями, закрыл фонарь над головой и в таком положении стал ждать.

Ему предстояло провести в самолете целых два часа, если за это время не придется взлететь. А ночь стояла холодная, земля и воздух казались ледяными. И как бы хорошо ни защищали стенки самолета, Савва все же почувствовал, как постепенно начинает замерзать. Чтобы не думать о неудобствах, связанных с дежурством, он решил все свое внимание сосредоточить на посторонних вещах. Вспомнил Софию, Витошу. Увидел их покрытыми зеленью. Вспомнил, как танцевал вальс, вспомнил улицы, деревья и людей, нежный шелест шелкового платья.

Савва попытался представить себе, что идет в опере. Может быть, исполняют «Аиду»? Но почему именно об «Аиде» он подумал? Не о гробнице ли вспомнил, в которой заживо погребли влюбленных? Возможно, в партере заняли места и его друзья и никому из них даже в голову не придет, что их Савва сидит в кабине самолета под стеклянным колпаком, крепко привязанный к [125] сиденью ремнями. Он пытался вспомнить некоторые арии, но мелодия все время ускользала, и он почувствовал, что вокруг него только пустое пространство.

«Арии, аплодисменты, цветы... — мысленно перечислял Савва. — Портреты артистов публикуют бесконечно, они известны повсюду, а мы живем и уходим незамеченными. Но насколько шире и величественнее наша сцена — все небо! И насколько же мы, летчики, более крупные мастера! Если будем играть фальшиво, то упадем со сцены — и конец! — Он нахмурил брови и мысленно продолжал разговаривать с самим собой: — А я сам, какой я артист? Смогу ли хорошо спеть дуэт с моим партнером? И каким будет этот дуэт? Публикой станут звезды, дирижером — луна, а оркестром — пушки!»

Его мысли прервал легкий стук по кабине. Это пришли его сменить.

— Савва, скучно было? — спросил Виктор.

— Какая там скука, браток! Я посмотрел «Аиду».

— О какой еще «Аиде» ты грезишь? Как я погляжу, ты весь окоченел. А в землянке, браток, благодать! Просто не хотелось уходить оттуда!

— Придумай и ты себе что-нибудь, чтобы не скучать!

В ту ночь не произошло того, чего все ждали с таким напряжением, но наши ночные бдения в землянке продолжались. К дежурствам подключили и других летчиков, и землянка стала тесна для ее обитателей. Несмотря на неудобства, летчики играли в шахматы, читали книги или просто разговаривали о воображаемом бое, представления о котором всегда отличаются от действительности.

Прошло еще несколько ночей в бездействии, но в большом напряжении. И вдруг...

Один за другим с грохотом поднимались с взлетной полосы самолеты.

Савва Нецов верил, что ему раньше других удастся обнаружить вражеский самолет. Он набрал высоту. Темно-оранжевый цвет неба ограничивал поле зрения. И все-таки Савва верил: если подойдет близко к незваному пришельцу, то непременно обнаружит его. Он знал, что враг осторожен, как вор, летая над долинами и руслами рек, прижимается низко к земле, чтобы уберечься от зенитной артиллерии и прежде всего от реактивных [126] самолетов. Маневрируя то влево, то вправо, Нецов потерял надежду встретиться с глазу на глаз с хитрым и коварным нарушителем. Да это ведь все равно, что искать иголку в стоге сена! Если бы он хоть знал направление, в котором движется нарушитель, то тогда мог бы его настигнуть и атаковать!

Неожиданно совсем рядом с ним раздался подозрительный треск.

— Что вы делаете?! — закричал Савва. — Куда смотрите?

Но никто его не услышал. Снизу зенитчики открыли ураганный огонь по его самолету. Он поспешил ускользнуть из зоны обстрела.

«Вероятно, здесь недавно пролетел нарушитель, — быстро сообразил Савва. — Они там так усердствуют, что чуть и меня не отправили ко всем чертям!»

Уйдя от огня зенитной артиллерии, Нецов сделал еще один круг над расстилавшейся под ним огромной равниной, но все, как и раньше, выглядело совсем спокойным. Нецов направил свою машину к М., и, когда пролетал над Н., снизу снова начали стрелять. На сей раз Савва утратил самообладание и начал яростно ругаться.

— Слепцы вы этакие! Остановитесь, протрите свои глаза!

Вокруг него рвались снаряды. Он наблюдал за разрывами сквозь стеклянный колпак, и это напоминало ему детство, когда при сильном дожде он, бывало, любил следить за тем, как лопаются пузырьки в лужах. Ему всегда очень нравилось смотреть на них, а еще больше — самому выскочить на улицу и вымокнуть до нитки. Но в этот момент он здорово перепугался этих смертоносных пузырей, которые взрывались совсем рядом с его самолетом. Савва не знал, пробита ли обшивка самолета, повредили ли его. Он ждал, что машину охватят языки пламени, и хладнокровно старался уйти от стремительно настигающей его смерти. Наконец он выскользнул из плотного огневого вала, продолжавшего нависать над большим городом, как грозовое облако.

А внизу, на земле, на командном пункте ругали зенитчиков.

— Но как же быть?. Ведь пролетел и самолет противника! — гудел кто-то в трубку. [127]

— Пролетел и улетел. Вы его должны были сбить. Научитесь отличать свои самолеты от чужих.

Савва выпустил шасси, и самолет, словно все еще сердясь на артиллеристов, со свистом пронесся по бетонной полосе.

Безрезультатные блуждания по ночному небу приводили к тому, что люди валились с ног от усталости и напряжения. Однако полеты продолжались. Летчики стали напоминать шахматные фигуры, которые следуют строго по своему пути в определенном для этого квадрате. Каждый пилот старался изучить свою зону так, чтобы знать ее как свои пять пальцев. Но, несмотря на это, нарушители все-таки проскальзывали между пальцами. И только на следующий день приходили сообщения о том, над какими пунктами пролетел вражеский самолет. Если же он ночью разбрасывал листовки, то сам обозначал свой маршрут. Специалисты внимательно изучали эти маршруты нарушителей. Отмечали их на карте и, нужно сказать, делали это довольно точно. Однако что толку в этом, если мы не знали времени их прилета на нашу территорию.

Тяжелая, изнурительная схватка с нарушителями едва только начиналась, и люди пока не накопили опыта. В качестве первой меры против вражеских самолетов была организована густая сеть наблюдательных пунктов. Идея оказалась очень простой, но, как впоследствии выяснилось, весьма эффективной. В пограничные и внутренние районы страны были разосланы группы солдат. Ночью солдаты несли дежурство, и, если через ближайшее к границе село пролетал самолет, они выпускали сигнальную ракету. Над вторым и третьим селом также взвивалась ракета. Таким образом отмечался маршрут нарушителя, и наши самолеты, несшие дежурство в зоне, без особого труда смогли бы его обнаружить и сбить.

Так началась необъявленная война в воздухе, которая без существенных перерывов длилась целых четыре года. И трудно приходилось не только летчикам. Солдатам на наблюдательных пунктах оказывало помощь все население. А если ночным пиратам удавалось забросить [128] диверсантов, в их поимку включалось и пограничное ополчение. Партийные и молодежные клубы превращались в боевые штабы. Молодежь, да и взрослые люди были готовы к действиям в любой момент. И, находясь в томительном ожидании, эти некомпетентные в авиационном деле, но полные энтузиазма патриоты ругали летчиков за то, что те «спят» и до сих пор не сбили ни одного вражеского самолета. Но простим им эту несдержанность. Наши помощники не знали ни о землянках, ни о бессонных ночах защитников воздушного пространства, ни о том, что иногда одному человеку приходилось делать по четыре-пять вылетов за ночь.

Опыт в борьбе с нарушителями накапливали и летчики, и расчеты на командных пунктах, и командиры.

Мы снова собрались на совещание: Савва Нецов, Соколов, Пенчев, Трифонов, Цеков, Калудов, Димов и Божилов — все наши постоянные часовые неба. Они входили в кабинет, немного смущаясь, наверное полагая, что их вызвали, чтобы они дали ответ, до каких же пор они без всякой пользы будут бороздить небо. А они могли бы доложить, что при каждом полете заглядывают буквально во все уголки своей зоны. Но есть ли смысл оправдываться и ссылаться на то, какого огромного напряжения и скольких физических сил стоило им все это?

— Да, товарищи, мы должны предпринять что-нибудь, чтобы выбраться из тупика. Давайте обсудим и решим, как действовать в дальнейшем. Савва, тебе не хочется поделиться с нами своими соображениями?

— Что я могу сказать? Меня мучает совесть из-за того, что мы попусту блуждаем по небу и как будто играем в жмурки, — подчеркнул Нецов последние слова.

— Товарищ полковник, мы делаем все, что в наших силах, — добавил Пенчев. — Если нам удастся обнаружить самолет, то каждый из нас готов идти хоть на таран. Весь вопрос в том, как его обнаружить. Нарушитель имеет известные преимущества перед нами. Он летает на винтовых самолетах, на малых высотах и малых скоростях, а мы его преследуем на реактивных самолетах.

— Вы правы, Пенчев, но из ваших слов следует, что мы можем играть в жмурки до бесконечности. [129]

— А что делать?

— Вот для этого я и вызвал всех вас, чтобы вместе все обсудить. Я рассчитываю на вашу помощь. Нарушители всегда летают низко над землей, а мы летаем высоко. И это, по-моему, является причиной того, что мы не можем их обнаружить. А если мы станем летать ниже, чем они, и наблюдать за ними снизу на фоне освещенного неба?

— Но ведь мы летаем на реактивных самолетах, и такое просто невозможно. Значит, придется пересаживаться на винтовые? — вставил кто-то.

— Незачем нам пересаживаться, — быстро уловил я его мысль. — Заметьте и другое! Мы все помним винтовую авиацию. Из сопла самолета всегда вырывается синеватый огонек. Он хорошо виден снизу, и по нему можно обнаружить самолет в небе. Обстоятельства требуют, чтобы мы летали на меньших высотах, чем нарушители.

Наступила мучительная пауза. Никто не ожидал подобного предложения.

— Но это же зона смерти, — растягивая каждое слово, сказал Нецов. — По крайней мере, так нас учили.

— Мало ли чему нас учили, Савва! Практика и жизнь показывают, что о многих вещах в книгах не сказано. Нас никогда не учили, что можно освещать взлетную полосу фонарями, а мы с их помощью начали проводить ночные полеты. Слава богу, никто не разбился при посадке. Нужно доказать, что мы можем летать и на высоте сто метров. А когда докажем, то постепенно летчики перестанут бояться этой зоны смерти. Спрашиваю вас, товарищи, кто из вас готов последовать за мной?

И опять первым откликнулся Нецов:

— Черт побери, я уже дважды смотрел смерти в глаза! Наверное, и высота сто метров не так уж страшна.

— Может быть, когда-нибудь историки скажут, что мы совершали безумство! — темпераментно воскликнул Соколов. — И пусть говорят! Мы воюем и, если будем более смелыми и дерзкими, победим!

Я закрыл совещание, скорее походившее на дружеское собеседование, а буквально через полчаса молва уже облетела аэродром: перечислялись имена тех, кто [130] готовится в эту ночь летать на предельно малых высотах.

— Если это произойдет, — подхватил заместитель командира по политической части, — то и среди нас появятся герои.

— А почему бы им и не появиться? — У летчиков заметно повысилось настроение.

Как и месяц назад, во время маневров, когда все пилоты стремились во что бы то ни стало летать, так и сейчас экипажи эскадрилий и частей жили мыслью догнать и сбить вражеский самолет. Едва смеркалось, а на аэродроме уже начиналась напряженная работа. Самолеты взлетали один за другим: уходили на дежурство в свои зоны или просто с учебными целями, чтобы овладеть мастерством ночных полетов. Но особенным уважением пользовались те летчики, которые еженощно с риском для жизни преодолевали зону смерти.

И в довершение всего в М. начали готовиться к ночным стрельбам по конусу. А поднять конус в воздух — дьявольски трудное и опасное дело. К самолету привязывали длинный стальной трос. Когда самолет начинал набирать скорость на взлетной полосе, трос извивался, оставляя за собой огненный след, как будто полукилометровая молния прорезала тьму осенней ночи. Через мгновение молния исчезала вместе с взмывшим в небо самолетом. Это выглядело эффектно для всех тех, кто находился на аэродроме, но для пилота всегда представляло собой большой риск. Если пилот допустит хоть одну ошибку — конец! Испытания для него начинались в воздухе. Когда он летел по направлению к Среднегорью, с земли его брали в клещи лучи прожекторов зенитчиков. У зрителей — военных с аэродрома и крестьян, живущих на равнине, — рассекающие небо огненные ленты, которые на какое-то мгновение то пересекались, то расходились в разные стороны, создавали впечатление, что на их глазах происходит борьба гигантов. Но, в сущности, это была всего лишь предварительная разведка, ощупывание неба, в котором затерялась мошка — таким крошечным казался с земли реактивный самолет. Но земное чудовище ловко пользовалось [131] своими щупальцами, и через минуту-другую его жертва уже была схвачена. А что все это значило для летчика? Бывали случаи, когда летчики, попав неожиданно в мощный поток света, лишались способности управлять самолетом. Вот тогда-то и начиналась борьба не на жизнь, а на смерть, лишь бы вырваться из ослепляющих лучей прожекторов. С земли самолет, схваченный, как в клещи, лучами прожекторов, представлял собой красивое зрелище: на небе появлялась гигантская подвижная пирамида, а на вершине ее — маленький самолет. Некомпетентные люди заблуждались, думая, что это редкое счастье — плыть в золотистом потоке света. В данном случае задача прожектористов состояла в том, чтобы лучами поймать конус, а летчик-перехватчик обязан был поразить мишень.

Ночной стрельбе по конусу летчики обучались упорно, до изнеможения. На первый взгляд могло показаться, что эти мужчины забросили и свой дом, и своих близких. И даже странным выглядело то, что вокруг авиагородка продолжается мирная жизнь, когда в нем все жили как на войне. Летчики вылетали преследовать неприятеля, спали в землянке, хотя их дома находились совсем рядом. А тех, кто все же уходил домой, часто будил сигнал тревоги, и тогда весь аэродром становился похожим на растревоженный муравейник. Людям словно больше и не о чем было говорить, кроме как о тяжелых испытаниях, выпадавших им каждую ночь. Они забыли и о большом городе, еще совсем недавно манившим их своими бесконечными развлечениями. Если же изредка туда и доводилось попадать кому-нибудь из них, то они испытывали такое чувство, будто перенеслись совсем в другой мир.

Любое драматическое событие комментировалось в столовой аэродрома. Она стала как бы единственным местом, где мужчины позволяли себе передохнуть, дать волю языкам и поспорить в свое удовольствие.

В столовой собирались младшие, и старшие офицеры, все время остававшиеся начеку в ожидании, что кто-то войдет с известием о только что случившемся происшествии. Поэтому каждого показавшегося в дверях все пристально осматривали, но, если тот тихо садился за стол, на него уже никто не обращал внимания. Но как только появлялся кто-нибудь, не успевший еще [132] остыть от пережитого возбуждения, его тотчас же плотным кольцом окружали все находившиеся в помещении люди.

— Сразу после того, как я сделал разворот над Марицей, — бурно жестикулируя, начинал летчик, — как вдруг вижу: надо мной что-то то вспыхивает, то исчезает, как будто кто-то курит трубку. Во мне все взыграло: ну, разбойник, попался, теперь я тебя проучу! Сделал еще разворот и стал набирать высоту, но от него, проклятого, и следа не осталось. Просто стыдно рассказывать.

— Эх ты! Как же ты упустил его? — огорчались слушатели.

— Давненько уже ничего интересного не случалось, — с сожалением проговорил младший сержант с пушком над верхней губой.

— А нам театральные сенсации ни к чему, — возразил старший лейтенант с пышной кудрявой шевелюрой. — Ненавижу их! Мне вовсе не хочется стать действующим лицом какой-нибудь сенсации. Может быть, всем кажется, что это очень эффектно — летать на высоте сто метров и стрелять по конусу. А для меня это нервотрепка, это, чтобы не употреблять громких слов, преждевременная старость. А мне еще нет и тридцати. Поэтому вот что я вам скажу: если мне однажды ночью приведется обнаружить подлеца, то я согласен пойти хоть на таран. В моей душе накопилось столько ненависти, что я едва ли смогу удержаться.

Летчики привыкли ждать, комментировать самые различные события, обсуждать, хвалить или сожалеть о том, что не они, а другие совершили то или иное. Следующей ночью, такой же холодной и спокойной, как и все предыдущие, я снова застал летчиков, занятых работой. Закончив последние приготовления к полету, я поднялся в кабину, но прежде, чем включить двигатель, внимательно проследил за взлетом самолета с конусом. Вскоре и этот мой полет станет похожим на все остальные, а в то время он меня волновал и заставлял задумываться. Я неподвижно сидел в кабине, наблюдая за поблескивавшим стальным тросом. Вот он вспыхнул на какое-то мгновение и снова исчез. Теперь и мне пора вылетать вслед за конусом и преследовать его, обнаружить, а когда он попадет в скрещение лучей прожекторов, [133] расстрелять пулеметными очередями. Но разве можно все это описать?!

Всмотревшись в даль, в направлении Среднегорья, я обнаружил, что все небо заволокли темные грозовые облака, то и дело там вспыхивали молнии. А именно туда пролегал мой маршрут. До самых гор небо оставалось сравнительно чистым, и я не торопился догонять самолет с конусом, чтобы открыть стрельбу по мишени. Во что бы то ни стало это надо сделать над Среднегорьем, в зоне, определенной для стрельбы по воздушным целям.

Через минуту-другую после получения разрешения на взлет я уже оторвался от земли. И снова посмотрел на Среднегорье, которое теперь показалось мне похожим на зловещую гряду извергающихся вулканов. До этого мне редко приходилось наблюдать подобное. Еще в детстве я узнал, что такое Балканские горы, вселяющие в людей ужас, едва грозовые облака скроют их вершины и оттуда начнут доноситься раскаты грома. Но на земле можно увидеть только, как тучи надвигаются на горы, как порывы ветра поднимают облака пыли, а потом начинается проливной дождь. С самолета же летчик мог наблюдать за зловещим небесным механизмом, который, приводя в движение бесконечное число своих деталей, обращался с горами, как с беспомощной детской игрушкой. Стояла осень. Вспышки молний и раскаты грома в эту пору казались необычными. Разбушевавшийся воздушный океан в свете молний выглядел еще более страшным. Когда яркий свет вспышки задерживался на какое-то мгновение, мне удавалось заметить самолет с конусом, уверенно следовавший по своему маршруту. Мне доставляло огромное удовлетворение то, что у нас подобрались смелые, бесстрашные летчики, готовые лететь хоть в самое пекло. В кучевых облаках исчезал то самолет, то конус. «Смотри-ка! Кажется, мой партнер Филипп Цеков задумал заманить меня в эту трясину, чтобы я, сколько ни преследовал его, так и не смог попасть в мишень! Но как бы он ни маневрировал, я все равно сумею поразить цель».

Заняв исходную позицию для стрельбы, я стал ждать, когда вспыхнут лучи прожекторов, казавшиеся после вспышек молний светлячками. Выпустил несколько очередей, но конус оставался неуязвимым. Неточная стрельба [134] еще больше раззадорила меня. Быстро проанализировав свои ошибки, я понял, что стрелял со слишком большого расстояния, поэтому решил исправить ошибку и атаковать с более близкой дистанции. Я нажал на гашетку пулемета и почти одновременно с этим увидел, что самолет Цекова охвачен пламенем. Меня обожгла ужасная мысль: слишком дорогой ценой я расплатился за свою дерзость. Без промедления по радио стал связываться с пилотом. Вызывал его раз, два, три, четыре... Бесполезно! «Должно быть, попал в самолет! — с тревогой подумал я. — Нет, не может этого быть, не может!» В мозгу проносились тысячи зловещих мыслей, они, как осы, жалили меня, и я чувствовал, что все тело от этих укусов словно покрывается волдырями. Поддерживала меня только слабая надежда на то, что, возможно, пилот смог катапультироваться. Но это вовсе не значило, что, спускаясь на парашюте в такую погоду, он сможет спастись!

Я снова оказался над равниной, и надо мной замерцали звезды, а внизу — свет электрических фонарей. И тут у меня перед глазами мелькнул самолет, летевший совсем низко над землей. «Ведь это же Цеков! Так вот куда он запропастился! Но почему же он мне не отвечал?» Я попытался представить себе, что произошло. Должно быть, мои очереди слегка задели и повредили самолет, а теперь Цеков разыскивает аэродром. Но все же это небольшая беда по сравнению с тем, если бы самолет разбился в отрогах Среднегорья. Я с облегчением вздохнул и почувствовал, как ко мне вновь возвращаются силы.

Моя машина коснулась взлетной полосы и со свистом промчалась по ней, постепенно сбавляя скорость. Техники готовили самолеты к следующим полетам, работа на аэродроме шла нормально, и никому даже в голову не приходило, что мне довелось пережить за несколько минут перед этим. Я выпрыгнул из кабины и пошел к самолету Цекова. И только тогда почувствовал последствия пережитого напряжения. Ноги отказывались повиноваться мне, и я, как пьяный, покачивался из стороны в сторону. В двадцати — тридцати шагах от меня стоял Цеков и о чем-то оживленно разговаривал с окружившими его летчиками. Может быть, рассказывал о пробоинах в своем самолете. [135]

Все еще бледный и встревоженный, я подошел к их группе. Цеков дружески улыбнулся мне и доложил:

— Товарищ командир, задание выполнил нормально, но метеорологическая обстановка очень тяжелая.

— Я увидел, что твой самолет охвачен пламенем. Почему не отвечал на вызовы по радио?

— Но как же я отвечу, если у меня перегорела вся электроаппаратура и в кабине стало темно, как в аду?

— Цеков, ведь я же решил, что в самолет угодила какая-нибудь моя пуля!

— И я сначала подумал, что это пулеметная очередь, но потом все понял. Молния попала в мой самолет. Меня так встряхнуло, что я едва удержал штурвал. Я не знал, что и предпринять! Послушайте, вы уже освободились? Давайте отправимся в нашу столовую и отметим это событие! Интересно, сколько у меня прибавилось седых волос?

— Эх, Цеков, какую мы выбрали себе славную и тревожную профессию!

Капитан Содев прибыл в Д. из М. и уже с первых недель стал любимцем всех летчиков. Общительные люди находят множество путей к сердцам своих товарищей, а русоволосый красавец Содев был первым среди общительных людей. Перед его подкупающей и чистосердечной улыбкой, перед его поистине любвеобильным и дружеским взглядом не могли устоять даже люди с самым замкнутым характером. В то же время удивляло и то, что этот весельчак отличался смелостью, граничившей с безумием. Но и в этом отношении он выделялся среди множества других смельчаков, которые невольно, хотя бы интонацией в разговорах, с гордостью подчеркивали свою смелость. Содев же, напротив, даже краснел, когда летчики с редким единодушием выражали ему свое восхищение. Но все-таки нам казалось странным, что этот человек то заставляет в минуты воодушевления коллег чуть ли не умирать со смеху, то вдруг становится стеснительным, как девушка.

Аэродром, где служил Содев, на первый взгляд ничем не отличался от остальных аэродромов. Но люди, жившие там вместе с семьями, считали, что они ведут [136] очень скучную жизнь. Они всегда с сожалением твердили, что счастье обошло их стороной, что им не довелось служить, например, в М. или еще где-нибудь. А Содев поспешил сказать, что здесь ему больше нравится. Сначала все подумали, что он шутит. Капитан приехал с молодой красавицей женой. Кое-кто намекал, что ему, может быть, безразлично, где жить, но ей скоро надоест оставаться здесь, среди бесконечной равнины, под раскаленным небом, и она заскучает о Марице, о холмах большого города, о напоенном запахом смолы воздухе Родопских гор.

Но Содев уверял коллег, что влюбился в Добруджу еще со школьной скамьи, когда зачитывался рассказами Йовкова. Вечерами, в свободное от занятий время, Содев часто отправлялся на прогулку вместе с женой. Люди привыкли к их прогулкам и всегда, когда видели, как они гуляют в поле или возвращаются, останавливались и смотрели им вслед с нескрываемым восхищением. Вскоре и другие супружеские пары начали ходить на прогулки. И постепенно все убедились в том, что в этом краю отнюдь не так уж скучно, как казалось вначале. Окрестные пейзажи пробуждали в людях доброту и неповторимые мечты. Первым на красоту этого края обратил наше внимание Содев.

Служба в Д., как и на других аэродромах, оставалась службой, со всеми присущими ей волнениями и тревогами. В то лето там еще не было «мигов», пока только еще обещали, что они прибудут. Но «яки» делали свое доброе дело. Як-23 — тоже реактивный самолет, и пилоты круглосуточно обучались летать на нем. Но больше всего летному составу нравились ночные полеты над морем. Авиаторы с известной опаской отправлялись к морю, потому что эти полеты были насколько красивы, настолько и опасны. При тихой, спокойной погоде звезды отражались в море, и, если летчик был еще недостаточно опытен, он из-за огромной скорости мог легко перепутать, где небо и где море. А летчики в самом деле пока еще не накопили опыта, и Содев выполнял обязанности и командира эскадрильи, и инструктора, и, можно сказать, первопроходца при выполнении сложных фигур высшего пилотажа. Он часто рассказывал о летчиках на аэродроме в М., еще зимой при полетах освещавших аэродром фонарями, а потом освоивших штопор. [137]

— А чем мы хуже? — волновался Содев. — У них и моря-то нет. Хотел бы я посмотреть, как они себя почувствуют, когда их ночью пошлют летать над морем! — И, сияя, он заканчивал свою мысль: — Посмотрите, они нам позавидуют и ахнут, увидев, как мы летаем над морем...

Лето кончалось, но летчики уже успели совершить десятки и сотни вылетов. Заморосили осенние дожди, и равнина действительно стала какой-то однообразной и унылой. Только взлетные полосы, вымытые дождями, сияли чистотой, и колеса самолетов оставляли на них несмываемые следы. Полеты в сложных метеорологических условиях следовали один за другим. Для Содева то лето выдалось счастливым. Осенью его вполне заслуженно назначили командиром подразделения. Довольные тем, что Содев получил повышение по службе, летчики решили собраться и отметить это событие в клубе. Служить с Содевым было легко и приятно.

Потом начались бессонные ночи в выкопанной на аэродроме землянке. Ее оборудовали солидно, с потолком в несколько накатов, чтобы туда не проникала влага.

— Мы далеко от границы, и гады, наверное, реже будут нас беспокоить, — уверяли летчики.

— А может, именно на нас будут совершать налеты? Ведь через море путь для них самый прямой и наиболее безопасный, — сомневались другие.

Как-то незаметно вошло в привычку, что в эту не такую уж тесную землянку собиралось большинство летчиков. Сюда приходили и заместители командиров по политической части, чтобы проводить политинформации. Летчики слушали их выступления, а потом по-своему комментировали услышанное:

— Что войны не будет — это ясно. Но для нас она все же началась.

— А я вот как понимаю все это, — вмешивался Содев. — Раз империалисты начали эту кампанию, то они от нее не скоро откажутся. Годами будут поддерживать эту напряженную обстановку.

— И мы будем киснуть здесь, в этой землянке, пока не состаримся? — удивился Семко Цветанов. — Что за подлость! Эти гады ровным счетом ничего не понимают в правилах хорошего тона! [138]

Летчики рассмеялись.

— В этом нет ничего смешного! — продолжал Семко. — Как посмотрю на вас, вижу, что все вы здесь — молодо-зелено, и вам так и не останется времени ни на любовь, ни на женитьбу.

— Ну а мы вот женаты, так что толку? — подхватил кто-то в шутку. — Спим в этой дыре, а наши жены могут и заскучать на мягких перинах.

— Да будет вам! Им тоже не сладко. Не каждая женщина способна быть женой летчика! — прервал его Содев. — Мы не имеем права обижать их подозрениями. Наши жены не какие-нибудь ветреные особы. Итак, товарищи, вернемся к нашей теме. Империалисты в настоящий момент пытаются прощупать нас со всех сторон, и, если мы не проявим твердости, они, потеряв рассудок, могут пойти на авантюру. Вот почему, на мой взгляд, сейчас от нас, летчиков, больше всего зависит сохранение мира. Если мы будем начеку, у них пропадет всякая охота начинать войну.

— Так-то оно так... — соглашались все.

— Товарищи! — поднялся со своего места Семко Цветанов. — Хочу разъяснить. Когда я сказал, что мы здесь киснем, то вовсе не собирался пугать людей. Разумеется, киснуть никому не нравится, но у летчиков такой характер: чуть их затронь — и они сразу же вспыхивают как порох. А вы представьте себе, что будет, если господа империалисты попытаются досаждать нам в течение ряда лет. Да мы же станем беспощадными в своей ярости и ненависти, и я не завидую тем, кто попадет к нам на мушку!

Семко Цветанов все чаще засиживался в землянке. А раз он оказывался там, то около него всегда поднимался шум и велись горячие споры. Опытный летчик и командир, он ложился спать и вставал с одной только мыслью: как бы сбить вражеский самолет? Он имел привычку, стоя в землянке во весь рост, размахивать руками и пристально наблюдать за ними. Одной рукой он изображал наш самолет, а другой — вражеский. Раскрытая ладонь то взлетала высоко вверх, то резко опускалась вниз, и воображаемый противник словно бы попадал в капкан, из которого ему уже не вырваться.

— Значит, товарищи, именно так надо сбивать этого слабака, и нечего бояться, что он летает лучше вас. Делаете [139] резкий вираж... — Его ладонь снова взвилась вверх, но при этом он так сильно ударил по трубе печки, что тотчас же перед изумленными взглядами собравшихся вокруг него летчиков что-то упало с потолка.

— Эх ты, Семко, всю печку разворотил! — рассмеялся Содев, за минуту перед этим вошедший в землянку. — Если ты так же удачно будешь сбивать и самолеты, то больше ни один не посмеет появиться здесь!

В землянке все рассмеялись.

— Товарищи, ну чего вы ждете?! — крикнул Варбанов. — Ведь землянка загорится, и мы сгорим в ней, как мыши!

Из печки вырывались большие языки пламени. Тесное помещение наполнилось дымом, и все стали чихать и кашлять.

— Нет ли здесь воды? — вмешался Содев.

— Есть, только очень мало.

— Тогда вынесем печку отсюда!

Два человека взялись за ножки печки. Помогли и другие, все еще смеясь и имитируя «атаку» Цветанова.

Правы оказались летчики, утверждавшие, что Д. находится далеко от границы и потому нарушители не посмеют появиться над нашим аэродромом.

Тревогу здесь объявляли редко, но боевых дежурств никто не отменял. Наступила холодная, настоящая северная, зима, землянку совсем занесло снегом, и людям пришлось пройти через много испытаний. Метели бушевали иногда целыми неделями. С помощью специальных машин мы расчищали взлетную полосу, но через час-два снег снова заносил ее. Больше всего доставалось летчикам, по очереди дежурившим в самолетах. Это были все одни и те же люди, и им надоело уже отсчитывать дни, недели. Всегда невыспавшиеся, лишенные самых элементарных удобств, они становились молчаливыми и необщительными. От постоянного пребывания на морозе лица у них обветрились. А ко всему прочему ночью в землянку пробирались крысы. Летчики уничтожали их, но избавиться от этой напасти никак не могли. Крысы искали тепла и спасения от голода. Когда усталость и желание спать брали свое, летчики переставали обращать внимание на своих нахальных гостей, а те только того и ждали. Они отыскивали остатки пищи, своими острыми зубами рвали на куски все, что попадется. [140]

Однажды Иван Борисов с ужасом обнаружил, что крысы отгрызли кончики его ушей. Он так рассвирепел и так ругался, словно имел дело со своими смертельными врагами. А его коллеги нашли, что подвернулся повод немного позабавиться.

— Да мне теперь стыдно перед людьми показаться! — кричал Борисов.

— Это еще почему? — захлебывался от смеха Семко Цветанов. — Именно теперь ты еще больше будешь нравиться женщинам. Как только они узнают, что у тебя такое вкусное мясо, просто не представляю себе, браток, как ты сможешь от них отбиваться...

— Ну как вы можете над этим шутить, товарищи? Как же я теперь буду жить с такими ушами?

— Не злись, Иван! — продолжал смеяться Варбанов. — Уши — это мелочь. Если бы они тебе откусили нос, вот был бы ужас!

— Врачи ему пришили бы резиновый! — не успокаивались шутники.

Летчики продолжали шуметь и смеяться. Смех снова сделал их здоровыми и сильными. Да и сам Иван Борисов начал подшучивать над собой. Он строил рожицы перед карманным зеркальцем, вертел головой и напевал.

— В таком виде я, пожалуй, интереснее. Есть инвалиды без ног, без рук, но инвалидов без ушей еще не бывало. Я единственный.

Все же на следующее ночное дежурство Борисов принес откуда-то специальную крысоловку и установил ее в углу.

— Если попадется хоть одна крыса, она дорого поплатится! — пригрозил он.

Утром, когда летчики проснулись, они начали осматривать друг друга, чтобы убедиться, что больше никто не пострадал. Теперь для Ивана Борисова наступил час мщения. Он приплясывал вокруг Варбанова и кричал:

— Посмотри на свой нос! Посмотри на свой нос!

— А разве его нет? — пялил на него глаза отчаявшийся и перепуганный Варбанов, боясь прикоснуться рукой к носу.

— Он на месте, но стал похож на огрызок морковки!

— Черт побери, это уже ни на что не похоже! — смущенно [141] лепетал летчик. — Да они же могут живьем нас съесть!

Он успокоился лишь через несколько дней, когда рана зажила и нос приобрел свой первоначальный вид.

Вскоре начали поступать сообщения о том, что полеты разведчиков-диверсантов участились, и летчики в Д. в полной готовности каждую ночь ждали, не появится ли нарушитель над их аэродромом. Прошла неделя с тех пор, как прекратились обильные снегопады, и над бесконечной белой равниной сверкали золотистые огоньки звезд. Содев заходил в землянку всякий раз, когда летчики отправлялись на дежурство. Он как будто скрывал от них какую-то тревогу и мрачные предчувствия.

— Вот увидите, дойдет и до нас очередь! — утверждал он, усаживаясь на табуретку и облокачиваясь на нары. — Не удержатся, появятся и здесь, чтобы проверить, как мы охраняем море. Хоть бы нам повезло и привелось вступить с ними в бой при ясной погоде да в лунную ночь.

— Эти негодяи наверняка предпочтут вьюжную ночь, — нарочно вставлял Варбанов, чтобы вызвать командира на откровенный разговор.

— Если это случится во вьюжную ночь, я очень боюсь за всех вас. Не хочу никого обижать, но у вас пока недостаточный опыт ночных полетов в сложных метеорологических условиях.

— Товарищ капитан, неужели это так важно? — вступал в спор Варбанов. — В сущности, мы воюем, а если дело дойдет до боя, то мы готовы броситься в атаку, не размышляя о последствиях.

— Это меня радует, товарищи! — улыбнулся Содев. — Я всегда верил в то, что мои летчики — люди бесстрашные. Но есть еще и боевая дружба, о которой никогда нельзя забывать! Ну кто из вас позволил бы, чтобы погиб его товарищ, и притом из-за того, что он менее подготовлен. Давайте поразмыслим и признаемся, что авиаторы мы пока еще совсем молодые. Нам еще предстоит освоить штопор. Вот почему я искренне вам признаюсь: очень боюсь, как бы эти гады не заявились к нам в плохую погоду! Тогда прошу не обижаться, но более опытные летчики заменят менее подготовленных.

В ту ночь Содев словно бы пророчествовал. [142]

Через двое суток после этого разговора в десять часов в самолете в полной боевой готовности находился Варбанов. Из кабины самолета он наблюдал за снежной равниной, по которой сильный ветер разметывал целые тучи снега. Погода явно портилась. Где-то на горизонте клубились темные облака. Словно предчувствуя приближение бури, звезды едва-едва мерцали. Опытный глаз летчика сразу определил — приближается метель.

Вдруг Варбанов увидел взвившуюся в небо красную ракету.

Из землянки сразу же выскочили все находившиеся в ней в тот момент летчики. Тревога! Варбанов немедленно запустил двигатель. Где-то поблизости зарокотал и второй самолет. Варбанов запросил разрешения на взлет, но с командного пункта ничего не отвечали. Самолет весь дрожал, казалось, и он гневался на задержку. Это передалось и летчику. Он решил посмотреть, что делается у него за спиной, и тотчас же заметил газик, который на бешеной скорости приближался к самолету. «Интересно, что это значит?» — подумал Варбанов. Из машины выскочил Содев, одетый в летный комбинезон. Он рукой показал Варбанову, чтобы тот открыл фонарь.

— Слезай! Слезай! — скомандовал Содев.

Летчики и техники, по тревоге выскочившие из землянки, растерянно смотрели на происходящее: дан сигнал тревоги, а командир приказывает летчику покинуть кабину. Пока Варбанов отстегивал ремни, Содев добежал и до второго самолета и тоже распорядился, чтобы летчик вышел из машины. Все это он проделал, так и не дав никому никаких объяснений, грубо и несдержанно, что никак не вязалось с его характером.

Варбанов вышел из самолета. На какое-то мгновение их взгляды встретились.

— Прости меня за грубость, — заговорил Содев, — но в данный момент это самая большая нежность, какую я могу проявить по отношению к тебе. Неужели ты этого не понимаешь? Ведь ты же погибнешь, если вылетишь! Надвигается буря, страшная буря!

А Варбанов ответил:

— Разве положение настолько серьезно? Но ведь и мне не занимать смелости, и я тоже мог бы лететь!

Содев поднялся в кабину. Все отошли в сторону, и самолет помчался по взлетной полосе, покрытой снегом. [143]

Офицеры сразу же окружили Варбанова.

— Что тебе сказал командир?

— Сказал, что я не должен на него сердиться. Сказал, что в такую метель должен летать он.

— Вот всегда он такой, этот Содев! — пожал плечами Семко. — За товарища готов и жизнь отдать!

Один за другим летчики вернулись в землянку. А ветер все усиливался и усиливался. Темное зловещее облако закрыло небо над равниной, и из него повалили густые хлопья мокрого снега. Дежурные летчики и техники начали волноваться. А удастся ли Содеву в такую погоду отыскать свой аэродром? Все расселись на нарах и приумолкли. Прошло полчаса, а шума двигателя самолета так никто и не услышал. Все закурили, и облака дыма скрыли лица людей, на которых явственно проступали признаки тревоги.

— Черт побери, мне это не нравится! — заявил Семко, погасив недокуренную сигарету. — Давайте запросим командный пункт!

Варбанов поднял трубку телефона и спросил дежурного, почему все еще не возвращается командир.

— С ним потеряна связь пятнадцать минут назад! — сообщил он, ударив кулаком по столу. — Может быть, он сел на другом аэродроме?

— Глупости! — сквозь зубы ответил Семко Цветанов. — Содев не может заблудиться.

— Тогда что же с ним произошло?

— Что, что! Что-то случилось.

Никто не решился произнести вслух то, о чем все подумали.

В ту ночь никто в землянке не лег спать. Больше всех переживал Варбанов. Он впал в уныние. Его мучила навязчивая мысль, что в ту ночь капитан Содев подарил ему жизнь, пожертвовав своей. А может быть, не нужно было, вовсе не нужно было им меняться местами? Снова наступит весна, заколосится золотая пшеница, и никто уже не увидит, как все дальше и дальше в это ароматное желтое море уходят мужчина и женщина, прислушиваясь к таинственному шепоту поля и своих сердец. Варбанов вздрогнул. Как же Содев мог забыть об этой золотистой пшенице?..

Резко зазвонил телефон. Все невольно вздрогнули. [144]

С командного пункта сообщили, что, по всей вероятности, самолет капитана Содева потерпел аварию.

— Да! — глухо простонал Семко Цветанов. — Какая бессердечность! И мы знали, что этим кончится, но не смели произнести это страшное слово.

— Но кто-то должен же его произнести, — вмешался чей-то голос.

— А лучше бы промолчать. Когда люди оплакивают героев, они тем самым оскорбляют их величие. Наши слезы могут только оскорбить его память.

* * *

Обо всем этом мне рассказали другие летчики, но так как этот случай весьма характерен для того, что мы переживали в те годы, то мне хочется надеяться, что читатели извинят меня.

Говорят, что землянка на аэродроме в Д. сохранялась до недавнего времени. А лет с тех пор прошло уже много. И как только соберутся вместе летчики, прожившие в ней в общем целых четыре года, разговор непременно заходит о тогдашнем их командире. И непременно кто-нибудь вставит: «А мог бы остаться жив, если бы в ту ночь наплевал на собственную совесть и не сел добровольно в самолет». Непременно вспомнят и о его молодой красавице жене, которая единственная не поверила в то, что он погиб. До самого последнего времени она жила надеждой, что ее муж жив. И не пожелала, чтобы кто-то другой заменил ей дорогого и любимого человека. Все ждала, что он вернется и они снова, как прежде, отправятся на прогулку в поле золотистой пшеницы.

Полеты самолетов-разведчиков продолжались с той же методичностью. Противник по-прежнему использовал полеты на небольших высотах в лунные ночи. Он пока не встречал серьезного отпора, и это поощряло его наглые, вызывающие действия. А мы не располагали радиолокационными установками и пытались обнаружить его примитивными средствами. Именно поэтому нарушители границ рассчитывали на то, что им повезет и удастся избежать встреч с реактивными самолетами. Погоня по [145] всему небу за самолетами противника утомляла летчиков. Ни днем, ни ночью им не удавалось приобщиться к тем радостям, которые предлагала весна. Старшие офицеры обучали младших и одновременно с этим несли боевые дежурства. Для наших пилотов подобное напряжение оказалось свыше их сил. Часто люди, обессиленные, валились прямо на траву и засыпали мертвым сном. Однажды целый час мы искали Соколова. Кричали, свистели ему, нажимали на клаксоны машин, а он блаженно спал в траве, не подозревая, что весь гарнизон поднят на ноги, чтобы разыскать его. А когда Соколова разбудили, он так и не смог вспомнить, когда пришел туда, когда улегся на траву. Несмотря на это, летчики иногда нарушали приказ, но никто их не осуждал, потому что то, что делали они, было выше человеческих возможностей.

На аэродроме в М. проводились очередные ночные полеты с молодыми летчиками. В эту предутреннюю пору все — от командира до телефониста — чувствовали, что валятся с ног от усталости. Савва Нецов уже совершил двадцать четыре вылета. Он уже не мог найти в себе силы, чтобы вылететь снова. У него слипались глаза, и он дремал стоя, а все, что происходило перед ним на плацу, казалось сном. Летчик, с которым ему предстояло летать, дергал за локоть своего товарища и испуганно шептал: «Он спит!» Савва слышал, о чем друзья так тревожно перешептываются, но как будто не понимал, чем вызвана их тревога. Он только время от времени открывал глаза и как-то наивно улыбался. Он хотел подойти ко мне и попросить дать ему возможность хоть немного отдохнуть. А я запальчиво и воодушевленно разговаривал о чем-то с группой летчиков. Савва пытался меня слушать, но, хотя до него доносилось каждое мое слово, ему никак не удавалось запомнить хоть одно из них, они просто ускользали от него, как угри.

Я замолчал и посмотрел на него. Ведь по себе знал, что значит двадцать четыре вылета подряд, и ни в коей мере не удивился тому, что летчик устал. Но мне некем было его заменить, а отменить полет я тоже не мог. Нецов всем своим видом словно бы хотел сказать: «Не могу больше, браток!» А я в ответ: «Вижу, браток, но что делать. Попытайся еще раз, и потом сразу же станет легче». [146]

Наш молчаливый разговор был непонятен присутствовавшим при этом курсантам. Если бы курсанты догадались, что с ними летают люди, исчерпавшие до конца свои силы, они не очень-то уверенно чувствовали бы себя в кабине.

И Нецов в двадцать пятый раз сел в самолет. Но какой это был полет! Нецов сидел сзади, а обучаемый — спереди, и каким-то чудом оба остались живы. Нецов время от времени бился головой о стенку кабины, чтобы избавиться от приступов сонливости. Когда он всматривался в звезды, ему тотчас же в полусне виделись каштаны на Русском бульваре в Софии, и он никак не мог понять, как ему удается одновременно находиться и среди звезд, и под каштанами.

Нецов протирал глаза, ругал себя самого за то, что видит сны, прислушивался к равномерному гудению двигателя и пытался угадать, в каком направлении летит самолет. Ругань ему не помогала. Видения не прекращались. Толпы девушек в пестрых платьях шли и шли под каштанами мимо него, а звезды кокетничали одна с другой.

Вдруг откуда-то появилась жена. Она, сердясь, грозила ему пальцем. Наверное, пыталась внушить мужу, что нечего ему заглядываться на звезды. Впрочем, нет, не совсем так. Просто за несколько дней до этого они немного повздорили. У них родилась дочь, а он не смог выкроить время, чтобы зайти в родильный дом. Жена, конечно, не могла представить себе, что это такое — двадцать пять вылетов в день. И наверное, так никогда и не узнает. Двадцать пять — это совсем небольшая цифра. Ведь это не тысяча, не миллион!

А именно во время двадцать пятого вылета, он, Савва, мог погибнуть. К счастью, все обошлось легким повреждением самолета. Молодой летчик неплохо управлял самолетом, но посадить самолет точно на взлетную полосу ему не удалось. Совершая посадку, он был уверен в том, что сидящий сзади инструктор следит за его действиями и, если нужно, поправит. Савва очнулся весь в крови. Он разбил лицо о стенки кабины. Около злополучной машины толпились люди, и среди них он заметил и меня.

— Товарищ полковник! — попытался Савва отрапортовать. [147]

— Савва, отправляйся в поликлинику, а завтра, после того как ты отдохнешь, мы поговорим, — с нескрываемым сочувствием сказал я ему. — Вытри кровь с лица, а то перепугаешь жену.

Савва опустил руку и направился к машине «скорой помощи».

Подобные происшествия случались редко. Ведь такие неприятности отравляли жизнь летчиков. Они подтрунивали над пострадавшими, осуждали виновных, но понимали, что превыше всего — необходимость выполнить задачу. Нелегкая жизнь летчиков, испытания, выпадавшие на их долю, сближали людей, делали их друзьями и товарищами. Борьба с нарушителями шла своим чередом, и это вызывало воодушевление среди экипажей. Летом 1958 года командование и партийные организации начали готовить летчиков к применению в бою тарана. Партийные органы и партийно-политические работники проводили огромную работу по моральной и политической подготовке летчиков-истребителей. И те готовились к боевому дежурству самым серьезным образом...

На партийных собраниях Савва Нецов не раз возвращался к вопросу о таране:

— Я готов, товарищи, пойти на таран, — говорил он спокойно и твердо. — При первом же случае, когда это понадобится, пойду на таран.

После него высказывались Пенчев, Соколов, Божилов, Цеков и Димов.

А что же остальные? Много собралось людей в маленьком зале — яблоку негде упасть. Люди слушали, онемев от изумления. Им казалось просто невероятным, что можно так хладнокровно говорить о собственной гибели. А что бы сказал какой-нибудь сугубо гражданский человек, если бы случайно попал на подобное собрание? Ведь оно ничем не походило на собрания, проводившиеся на заводах и в селах, где присутствующие брали на себя обязательства выткать больше тканей, выплавить больше стали, вырастить более высокие урожаи зерновых или дать больше продукции животноводства. Здесь люди брали на себя обязательство умереть, если понадобится, и делали это с готовностью и полной ответственностью.

Не смог воспользоваться подвалившей ему удачей Пенчев. Только он сделал разворот, чтобы вернуться на [148] свой аэродром, как, откуда ни возьмись, прямо на него выскочил самолет противника. Пенчев сразу же его опознал. Луна ярко освещала вражескую машину, и Пенчев ясно и отчетливо рассмотрел ее. Этот негодяй осмелился пролететь над самым их аэродромом!

— Ну, теперь-то я тебя не упущу! Теперь ты у меня в руках! — сказал Пенчев, стиснув зубы и изо всех сил сжимая рычаги управления.

Но пока он на своем «миге» сделал разворот, воздушного пирата и след простыл.

Именно в то время я взял на себя управление полетами. Гарнизон с максимальной быстротой был приведен в полную боевую готовность. Техники проверили двигатели самолетов, специальные машины заняли свои места. Оперативный дежурный связывался по радио то с одним, то с другим летчиком, отдавал краткие команды и с удовлетворением отмечал, что все идет хорошо. Дежурные экипажи вылетали и занимали свои зоны, чтобы вести поиск.

Внезапно на командный пункт пришел заместитель командира по политической части и доложил:

— Товарищ полковник, лейтенант Костов вылетел в нетрезвом состоянии.

— Кто вам это сказал? — спросил я, не поверив такому неожиданному сообщению.

— Так говорят все. Он заказал в нашей столовой и выпил двести граммов коньяка.

— Двести граммов?! Да он уже наверняка разбился! Сейчас попробую поискать его по радио.

Костов не давал о себе знать целых десять минут. До сих пор ничего подобного у нас не случалось. Но все же главное, чтобы он вернулся живым.

— Знаем мы этого Костова. Как только он услышал сигнал «Тревога», у него сразу кровь взыграла, и он уже не думал о том, что делает. Был бы он трусом, то нашел бы способ увильнуть от этого полета, — попытался заочно оправдать Костова мой заместитель.

— Понимаю. Но все же было бы лучше, если бы он это делал в трезвом состоянии. Если он жив, то мы похвалим его за отвагу, но грубое нарушение приказа ему не простим!

Я снова попытался установить связь с Костовым. [149]

Вскоре по сияющему выражению моего лица все поняли, что мне это удалось.

— Костов, как ты себя чувствуешь?

— Отлично, товарищ полковник.

— По голосу догадываюсь, что отлично. У тебя хорошее настроение, — добавил я, улыбаясь. — Где ты? Что видишь вокруг?

— Лечу над Родопами на небольшой высоте. Одним словом, товарищ полковник, ищу гадов, и, если кто-нибудь из них мне попадется, я из него всю кровь выпущу.

— Костов, поднимись на высоту две тысячи метров!

— Но почему, товарищ полковник? Это несправедливо! Несправедливо!

— Приказываю! Немедленно!

— Черт возьми! — выругался летчик. — Они летают совсем низко над землей, а я за кем буду гнаться среди звезд?

— Видишь? — обратился я к замполиту. — Даже не похоже, что он выпил. Просто удивляюсь, как он может в таком состоянии летать так низко над землей! Каких только чудес не бывает в нашей авиации!

— Товарищ полковник! — возбужденно заговорил капитан. — Согласен, что Костов заслужил, чтобы ты его отругал. Но должен признаться, что я, хоть и злюсь на него, искренне восхищаюсь им. Вот какие у нас летчики: не только не увиливают от заданий, но и сами рвутся в бой. Ведь он не дежурный летчик, этой ночью ему полагалось отдыхать.

Через полчаса на командный пункт пришел и сам Костов. Никаких признаков того, что он в нетрезвом состоянии, я не заметил. Он все еще пребывал в возбуждении и пришел ко мне, чтобы доложить о выполнении задания. Костов торжественно отрапортовал, а затем попросил разрешения остаться.

— Лейтенант Костов, почему вы вылетели без разрешения? Вас в эту ночь не включили в список тех, кто должен вылететь на боевые действия.

— Товарищ полковник, я знаю, какое тяжелое положение создалось с летчиками, способными действовать в ночных условиях, и, услышав сигнал тревоги, не удержался. Явился, чтобы принять участие в бою. [150]

— А как же коньяк?

— Какой коньяк? — удивился Костов.

— Вы свободны, идите отдыхать, а завтра поговорим.

Меня охватило приятное чувство радости за летчика. Но все же наказывать его или награждать? Чудаки!

На следующий день выяснилось, что Костов в самом деле заказал коньяк, но как раз в тот момент объявили тревогу и он не выпил ни глотка.

Бесконечная вереница тревожных ночей совсем измучила людей на аэродроме. Они все время недосыпали и жили в постоянном напряжении, впадая то в естественный гнев, то в уныние. Больше всего изматывало то, что весь их непосильный труд пропадал зря. Наглые чужеземцы нарушали воздушные границы Болгарии и улетали восвояси, а наши летчики возвращались на свой аэродром, обескураженные и неудовлетворенные. Никто не замечал, что эта бесконечная вереница тревожных ночей, постепенно забываясь, оставляла за собой глубокий след: незаметно изменялись и сами пилоты. И как изменялись! Они становились летчиками, способными творить в небе чудеса.

Именно так и произошло с Цековым. Его любили за благородное сердце, но вместе с тем мнение о нем с самого начала создалось неблагоприятное. Посудите сами: деликатная душа, нежный и мягкий человек, как он будет вести себя в бою? И поэтому его держали в стороне. И это в то время, как Божилов, Соколов, Савва Нецов, Димов уже летали и, не скрывая своего удовольствия, рассказывали сотни подробностей о своих необыкновенных полетах.

Цеков не принадлежал к тем, кто, почувствовав, что ими пренебрегают, начинал упорно досаждать командирам, спорить, кричать и доказывать свое право быть наравне с другими. Он оказался молчаливым и терпеливым. Считал, что ему незачем обижаться, что рано или поздно его заметят, поймут свою ошибку и допустят его к ночным полетам. Он удовлетворялся тем, что только слушал других. Цеков все надеялся, что, когда он пойдет по уже протоптанной дорожке, ему будет легче. [151]

Но, очевидно, никто не хотел его замечать, и тогда в душе летчика вспыхнула первая искра зависти. Однажды он робко вошел в кабинет командира полка и стал ждать, когда тот просмотрит все разбросанные по письменному столу бумаги. Ожидая, Цеков не один раз пожалел о своем приходе, считая, что стыдно и обидно просить и разубеждать. А если начальство не согласится с ним, если оно упорно будет отстаивать свое мнение? Сумеет ли он вынести подобное унижение?

Наконец подполковник посмотрел на него усталым взглядом. Цекову очень хотелось угадать по выражению его глаз, с досадой или с любопытством тот относится к его необычайному посещению.

— Ну, Цеков, что тебя привело ко мне? — спросил командир. — Сегодня вы все как будто сговорились донимать меня.

Летчик совсем смутился: ну откуда ему было знать, что в тот день и другие приходили беспокоить начальство?

— А может быть, ты по другому поводу? — спросил Драганов. — Недавно сюда, как ураган, ворвался Караганев и, поверь мне, разбушевался, как тайфун. Ну, спрашиваю, можно выдержать такого человека? Если мне еще хоть раз доведется схватиться с подобной личностью, уверяю тебя, от меня ничего не останется! Так начинай же, Цеков, чего ты стоишь и молчишь?

— Ничего не понимаю, товарищ подполковник!

— Прекрасно ты меня понимаешь! — На полном лице командира появилась загадочная улыбка. И он продолжал свой рассказ о Караганеве. — До седьмого пота довел меня. Устал я от этого Караганева. Ох какой это упрямый человек! «Я, — говорит, — родом из Варны, морской волк». И спрашивает меня: «Вы когда-нибудь плавали в бурном море, тонули? А я, — кричит во весь голос, — тонул и собственными силами спасся. И вы воображаете, что я испугаюсь какого-то там неба!» С таким человеком трудно разговаривать. А ты, Цеков, чем решил меня пугать, раз пришел по тому же вопросу? Да и что другое могло привести тебя сюда? Все вы теперь бредите ночными полетами.

— Товарищ подполковник, разрешите мне уйти! — покраснев, пробормотал молодой капитан.

— Вот видишь! — воскликнул подполковник. — Ты [152] этим решил меня припугнуть: ни с того ни с сего — до свидания вам! Теперь я тебя не отпущу. Знаю я тебя: ты деликатнее, чем остальные. Романтик! Ну садись и рассказывай, что тебе не дает покоя.

Цеков сел на диван и, не мигая, уставился на командира. Просто не знал, с чего начать.

— Я не тонул, да, наверное, и Караганев не тонул, — невольно вырвалось у него.

— Но зачем ты все это мне говоришь? — удивился Драганов.

— Потому что Караганев мой хороший друг. Если он очень настаивает на том, чтобы летать, разрешите ему! Ведь это правда, что он настоящий морской волк, поэтому ночные полеты ему нипочем! Я уступил бы ему свое место.

— Умно говоришь, смиренно! — рассмеялся подполковник. — Ну хорошо, тогда готовься к завтрашним ночным полетам. Иди, летай! Уверен, что мы о тебе еще услышим.

С тех пор прошел год или два. Капитан Цеков, вспомнив о своем посещении начальства, удивился тому, что сейчас память воскресила именно этот незначительный эпизод из его жизни.

Аэродром был окутан густым туманом, таким густым, что не было видно ни ангаров, ни жилых построек. Цеков устроился в самолете, крепко привязался ремнями и посмотрел в сторону, чтобы проверить, виден ли ему второй самолет, в котором дежурил Димов. Однако самолет Димова он обнаружил с большим трудом. «Это мне не нравится, — подумал Цеков. — Если дадут сигнал на взлет, то ума не приложу, что это будет за полет. «Тонуть так тонуть», — заявил когда-то Караганев командиру. А мне совсем не хочется тонуть».

Цеков даже рассердился на себя за то, что подумал о возможности «утонуть». Но в любом случае этот густой туман ему не нравился. Часы показывали шесть вечера, а кругом было темно, как в полночь. Легко себе представить, что будет позже. Если в небе такой же густой туман, то на земле нельзя будет обнаружить ни одного огонька.

— К черту все! Нет таких безумцев, которые заставили [153] бы нас взлететь в такую погоду, — успокаивал себя Цеков.

Но кто-то словно только того и ждал, чтобы потешиться над ним. Замигала красная лампочка — сигнал тревоги. Цеков инстинктивно включил двигатель, и самолет задрожал, готовый взлететь. На командном пункте только что принял дежурство в качестве руководителя полетов Атанасов. Он боялся сам разрешить взлет и поэтому поддерживал постоянную связь с вышестоящим командиром; тот подтвердил, что летчикам из М. любой ценой надо выполнить боевую задачу.

— Пусть вам сопутствует удача, — сказал вполголоса Атанасов, когда бетонная взлетная полоса опустела.

В это время позвонили из Софии, и чей-то встревоженный голос объявил:

— Запрещаю вылет, запрещаю вылет!

— После драки кулаками не машут! — рассердился Атанасов. — Вы что, смеетесь над нами?

— Неужели вылетели уже? Да это же самоубийство!

— А иностранный самолет? — спросил разгневанный Атанасов.

— Нет никакого иностранного самолета! Да если бы и появился, мы не имеем права рисковать.

— А кто говорит? — спросил Атанасов.

— Генерал Захариев. Чему вы так удивляетесь?

Атанасова бросило в холодный пот. Он никак не ожидал, что ведет разговор с командующим. Атанасов попытался извиниться перед генералом за то, что говорил не по уставу, но генерал строго и уверенно отдал приказ:

— Следите за полетом и лично мне докладывайте, что там у вас происходит!

Атанасов поспешил установить связь с летчиками. Когда услышал голос Цекова, то едва удержался, чтобы не крикнуть: «Жив ли ты?» Даже сам генерал Захариев так встревожен! Атанасов ясно представил себе, что делается там, в небе.

— Здесь облачность еще более густая, чем туман внизу, — доложил Цеков.

— Набирайте высоту! Может быть, наверху видимость лучше.

Через пять минут Атанасов снова установил связь. [154]

Самолеты уже находились на высоте десять тысяч метров.

— Все то же самое. Мы с Димовым слышим друг друга, но не видим.

— Черт побери! Неужели эта проклятая облачность простирается до самих звезд?

Цеков нашел в себе силы улыбнуться проклятиям, донесшимся до него с земли. Он сгорал от нетерпения узнать, как чувствует себя Димов, и поторопился заговорить с ним.

— Ты слышал, как ругается Атанасов? — засмеялся он.

— Слышал. Если бы он мог испугать облака и разогнать их, то ругался бы еще крепче.

— Наверное, там, внизу, очень тревожатся о нас и боятся, что мы не сможем найти аэродром, — продолжал Цеков начатый разговор.

— Судя по тому, как идут дела, это будет довольно-таки трудно! — с тревогой в голосе ответил Димов.

— Послушай, Димов, когда двое потеряют дорогу, то ищут ее уже в четыре глаза. Увидишь: мы ее найдем. Я сейчас догоню тебя и буду следовать за тобой на расстоянии размаха крыльев.

— Значит, как на параде, — холодно засмеялся Димов. — Только смотри, как бы мы не столкнулись.

— Доверяй мне, или мы пропали!

«Как на параде!» — пронеслось в мыслях Цекова. Он сам удивился, как ему пришла в голову эта спасительная мысль. На дистанции пять метров они невооруженным глазом будут видеть друг друга, это придаст им уверенности. Если один ошибется, другой сразу обнаружит ошибку. Вместе с тем Цеков понимал, что это безумие, но из двух зол надо выбирать меньшее.

Самолеты крыльями разрезали однообразные пласты облачности. Если бы они не находились рядом, то летчикам показалось бы, что они угодили в трясину, — ведь в небе и самая фантастическая скорость кажется совсем ничтожной.

— Что вы там делаете, наверху? — интересовался с командного пункта Атанасов.

— Летим в парадном строю, — ответил Цеков.

— Нашли время шутить! [155]

— Не до шуток! Я следую за Димовым на дистанции пять метров.

— Да вы с ума сошли! Готовьтесь к посадке, ждите приказа.

Атанасов поторопился доложить о создавшемся положении командующему, который и без того был очень обеспокоен судьбой обоих летчиков. Сообщение о том, что они дерзнули лететь как на параде, его немного приободрило. Он удивился их смелости и, сам будучи опытным летчиком, позавидовал им. До этого момента генерал твердо настаивал на том, чтобы пилоты ни в коем случае не садились в М., где, по всей вероятности, самая плохая видимость. Он приказал, чтобы ему доложили, какой аэродром более всего подходит для того, чтобы принять самолеты. Но потом он вдруг изменил свое решение. Пусть садятся на своем аэродроме: они его лучше знают, тем более что на других садиться тоже нельзя — густой туман.

«Раз в условиях такой густой облачности они решились лететь как на параде и все еще живы, — успокаивал себя генерал, шагая из угла в угол по своему просторному кабинету, — то сумеют отыскать и взлетную полосу».

И уже без всяких колебаний Захариев подошел к телефону и взял трубку. Ему тотчас же ответил Атанасов.

— Приказываю им садиться, в M.! Как только сядут, немедленно доложите!

Генерал пережил несколько бесконечно мучительных минут, полных надежд и нетерпеливого ожидания. Когда резко зазвонил телефон, он вздрогнул и затаил дыхание. В мембране послышался радостный и возбужденный голос.

— Я так и знал: они не осрамятся! — И генерал опустился в кресло, счастливый и довольный.

Труднее всего было тогда, когда приходилось летать с вечера до утра. Летчикам, назначенным летать после полуночи, приходилось соблюдать строгий режим. Им запрещалось даже показываться в аэродромной столовой. Они отдыхали дома. Перед полетом каждый из [156] них проходил врачебный осмотр. Еще труднее приходилось им, если в тот день выполнялись учебные полеты, а затем в конце ночи появлялись нарушители воздушного пространства республики. Переход с учебного процесса к боевой деятельности, когда летчики уже устали, — дело весьма сложное, таящее в себе много опасностей. А в октябре и ноябре подобные варианты повторялись все чаще. Но мы не могли не сочетать учебу с боевой деятельностью — время не ждало.

В ту несчастную ночь, когда огромный механизм, состоящий из людей и машин, до того момента работавший безупречно, вдруг дал осечку, на аэродроме находились Цеков, Димов, Караганев и еще несколько их товарищей. Прежде всего они осведомились о метеообстановке, как принято у летчиков называть погоду. А погода внезапно начала портиться. Где-то на высоте тысячи метров над аэродромом повисли темные кучевые облака, скрывшие луну. Над ними простиралось черное, как деготь, небо. На высоте трех тысяч метров находился еще один слой облачности. Такая обстановка отнюдь не радовала летчиков, особенно тех, кому предстояло летать после полуночи. Хотя летчики перед полетами отдыхали, но этого было недостаточно. Хотя. врачи не соглашались с этим, но летчики твердо знали: между полетами до полуночи и после разница большая.

Цеков и Димов уже приготовились подняться в кабины учебных самолетов.

— Послушай, мне никогда не нравились эти два проклятых пласта облачности, — ворчал Караганев. — Они всегда напоминают мне мертвую зыбь на море. А ты знаешь, что такое мертвая зыбь?

Караганев никак не мог отучиться сравнивать небо с морем.

— А тебе приходилось плавать во время мертвой зыби? — спросил Цеков.

— Много раз. Я ведь из Варны, а настоящий варненец никогда не дожидается подходящей погоды. Правда, именно в этих случаях чаще всего тонут опытные пловцы. Но ведь море, браток, — это как неизлечимая болезнь, от него нет спасения. Мальчишкой я был сорвиголовой. Когда начиналась мертвая зыбь, на флагштоках вывешивали черные флаги, а мы как раз тогда безрассудно лезли купаться в море. Ох как мне доставалось [157] за мой буйный характер! А в эту ночь мы, кажется, похожи на таких безрассудных юношей.

— Не вижу только черных флагов, — пошутил Цеков. Прежде чем сесть в самолет, они порой увлекались посторонними разговорами.

— Уж не думаешь ли ты, что мне боязно? — спросил варненец. — Увидишь, как я пробьюсь через эти проклятые облака.

Караганеву предстояло вести самолет, а Цекову — находиться во второй кабине в качестве инструктора, чтобы оценить полет Караганева. Через минуту-другую они взмыли в небо. Самолет за несколько секунд преодолел и первый, и второй слой облачности и, словно бы скользя по безбрежной водной поверхности, сделав широкий круг, приготовился к посадке.

На земле Караганев спросил:

— Ну как, по-твоему, гожусь?

— Годишься. Теперь я понял, почему тебя не пугали черные флаги.

— Одно дело не бояться их, а совсем другое — не забывать о том, что просто так их не вывешивают, — ответил варненец.

После полета и разбора полетов Цеков доложил командиру полка, что Караганев уже может летать самостоятельно. Ведь в том и состояла задача инструктора, чтобы дать путевку в жизнь молодому летчику. Тогда он в последний раз увидел варненца, стоявшего у крыла своего «мига». Хотя Караганев смутил его рассказом о мертвой зыби, Цеков все же решил, что беспокоиться нет оснований: он смелый и надежный летчик. Поэтому Цеков отошел в другой конец взлетной полосы, где его ждал Димов. Пришла их очередь взлетать.

— Ну как там, наверху? — дружески поздоровавшись, спросил Цекова его партнер.

— Как будто метеобстановка ухудшается. Придется лететь только по приборам.

— Никогда не забываю об этом.

— Дело привычки. Ну пора!

Они забрались в свои кабины и стали ждать разрешения на взлет.

Руководил полетами Калудов. Первым он выпустил Караганева, а через три минуты от взлетной полосы оторвались самолеты Цекова и Димова. [158]

На командном пункте напряженно следили за полетом. Полученные сведения об ухудшении метеообстановки заставляли дежурных быть начеку. Калудов принял от Караганева рапорт, когда самолет того находился на высоте двухсот метров.

— Готов пробиться через облака вверх, — прозвучал в мембране звонкий голос Караганева.

— Пробивайся, разрешаю! — ответил ему Калудов. — Пробивайся!

Дежурный стал ждать второго рапорта о том, что Караганев преодолел слой облаков, но летчик молчал. Время неумолимо отсчитывало роковые секунды, и это приводило в ужас руководителя полетов. Калудов начал разыскивать Караганева по радио.

В это время Цеков и Димов почти одновременно доложили, что они готовы пробиться сквозь облачность. До них по радио донесся тревожный голос Калудова:

— Караганев не отвечает! Ищите его и сообщите, где он находится!

Цеков и Димов хорошо знали, что означает подобное молчание: это первый признак того, что товарищ попал в беду. Редко случалось, чтобы радиоаппаратура отказывала в полете. Цеков словно наяву видел варненца и слышал его рассказ об утопающих в мертвой зыби. Слой облаков на какое-то мгновение ослепил его. Цеков взлетел над облаками, надеясь увидеть огни самолета Караганева. Но серое пространство до второго пласта облачности выглядело безжизненным, как мертвая пустыня.

— Самолет не обнаружили, — доложил Димов.

— Продолжайте поиск и над вторым слоем облачности! — в отчаянии крикнул им Калудов.

Спазма сдавила горло Цекова. С Караганевым они давно уже стали большими друзьями. Из ума не шел разговор о мертвой зыби. Может быть, гордый Караганев именно таким образом хотел предупредить Цекова о том, что не чувствует себя готовым к полету? Значит, Цеков был обязан догадаться и запретить этот полет. «А может, мы обнаружим его на высоте свыше трех тысяч метров?» — пытался успокоить себя Цеков, и ему показалось, что он еще никогда с такой быстротой не пробивался сквозь облачность. Димов следовал за ним. [159]

А Калудов с земли не решался задать вопрос, обнаружили ли они Караганева.

Дежурные по старту, провожавшие и встречавшие самолеты, ничего не подозревали о случившемся с Караганевым. Недалеко от ангаров, где Цеков и Димов оставили свои машины, к ним подбежал молодой техник. Он попросил у них спички и смущенно объяснил, что ему страшно захотелось курить.

— Полчаса стою здесь, и ни один человек не появлялся, а спички я или дома забыл, или потерял.

— Значит, скучаешь? — с досадой прервал его Димов. — Ну что ж, везет тебе! Завидую.

— Без курева в самом деле скучно, товарищ капитан, — оправдывался техник. — Если бы у меня был огонь! Подождите, раз речь зашла об огне, я вам вот что скажу... Вон там что-то большое вспыхнуло и погасло. Никак не могу понять, что это такое. Далеко отсюда.

Цеков совсем растерялся и посмотрел на Димова, зажигавшего спичку. У Димова задрожала рука, и спичка сразу же погасла.

— А ты сообщил об этой вспышке? — схватил парня за плечи Цеков.

— Да зачем же? Кто знает, что там произошло? — попытался освободиться техник. — Откуда мне знать, что там случилось? Может быть, это фары какого-нибудь грузовика, или еще что...

— Это он! — простонал Цеков. — Слышишь? Надо скорее сообщить об этом. Бежим!

Оба летчика никак не ожидали, что так скоро получат неоспоримые доказательства того, о чем они с ужасом думали. Димов тихо вздыхал:

— Ну как это могло случиться? Ведь у него же есть опыт!

— Не включил авиагоризонт и, прежде чем пробиться сквозь облака, потерял скорость, а затем...

— Ты уверен в этом?

— Другой причины не может быть. Возможно, прибор оказался не в порядке и это подвело Караганева. Должно быть, вместо того чтобы направить машину вверх, он бросил ее вниз.

— Наверное, ты прав, — едва вымолвил Димов, но сразу же взял себя в руки и даже повысил голос: — [160] Мы несем тяжелые потери потому, что ведем эту необъявленную войну, которая хуже всякой объявленной. Если бы мы вели настоящую войну, то знали бы, где находится фронт. Лети себе и сражайся! А сейчас что? Являются они к нам, как воры, без стыда и совести, а мы даже не знаем, в чей дом забрался негодяй!

— Да чего ты раскричался? — попытался успокоить его Цеков.

— Я просто размышляю вслух. У меня столько злости накопилось в душе, что готов скрежетать зубами. Невыносимо жаль Караганева. Ну хорошо, говоришь, он не включил авиагоризонт. Допустим, что это так. — Димов явно находился на грани нервного шока. Он размахивал руками, тряс головой. — Значит, забыл — и конец! Ну как не забыть, когда эти разбойники вытянули из нас все нервы? Ох, если мне удастся их обнаружить, увидишь, что я с ними сделаю!

— Димов, ты, наверное, очень устал, — посочувствовал ему Цеков.

— Я действительно валюсь с ног от усталости, это правда, но не могу сдержать слез, как только вспомню о Караганеве.

Он замолчал, и оба медленно направились к командному пункту.

Донесение техника подсказало нам, где искать разбившийся самолет. Когда однажды вы, наши наследники по профессии, исследуя документы об этой истории, установите, что до случившегося Караганев налетал не больше ста — ста двадцати часов, из которых при самых обычных условиях ночью на «миге» всего семь-восемь часов, не торопитесь высказать слова осуждения. Мы тоже хорошо знали, какие сроки необходимы для подготовки военных летчиков к боевым действиям ночью в сложных метеорологических условиях. Но поверьте, для этого нам не хватало времени. Именно время подстегивало нас и не давало нам покоя.

Одним из тех счастливцев, чье имя наделало немало шума и кто, вопреки своей широкой известности, всячески избегал давать объяснения, был Еленский. Ему дважды повезло, и он встретился с глазу на глаз с вражеским [161] самолетом. Еленский никак не мог забыть свой разговор с Цековым после гибели Караганева. Он тяжело, очень тяжело переживал случившееся, и тогда ему впервые в жизни изменила выдержка и он не смог совладать со своими нервами. А в его представлении летчик потому и есть летчик, что у него нервы крепкие, как стальной трос. От этого своего убеждения Еленский так и не отказался.

Весь дальнейший ход событий подтвердил, что мы имеем дело с самым опытным противником, который, как настоящий бандит, нападая, тут же торопится ускользнуть, чтобы не пришло заслуженное возмездие. Мало того, что противник засылал к нам самолеты-разведчики, — наше воздушное пространство начали нарушать транспортные и даже пассажирские самолеты. Вот до какой степени забылись в своем стремлении унизить нашу национальную честь господа империалисты! И прежде всего им хотелось разделаться с военными летчиками-истребителями. Нужно было проучить противника любой ценой.

Летчики становились все более несдержанными. Они уже прошли через самые трудные этапы подготовки к полетам на реактивных самолетах, которая в нормальных условиях должна была длиться годами. Теперь нам не составляло большого труда обнаруживать иностранные самолеты.

Еленский находился в воздухе, когда ему сообщили, что противник с севера нарушил воздушное пространство Болгарии. «Только бы он мне попался!» — погрозил летчик, с быстротой молнии пролетая над Стара-Планиной. И вот где-то над Плевеном он наконец-то увидел иностранный самолет.

— Установи точно, какой это самолет, боевой или транспортный, и только после этого открывай огонь! — приказал ему с командного пункта подполковник Желязков.

— До каких пор мы эту песню будем петь? — вспылил, не сумев подавить в себе ярость, Еленский. — Если это транспортный самолет, что же, его по головке гладить и демонстрировать им, какие мы учтивые и добренькие? А нарушитель будет над нами смеяться?

Еленский покружил справа и слева от самолета, но [162] так и не смог установить, какой это самолет — транспортный или боевой.

— Черт побери, разрешите мне открыть огонь, потому что я ничего не вижу! — кипятился летчик.

— Не хитри! Смотри внимательнее!

«Значит, надо к нему приблизиться, — разозлился Еленский, — и поздороваться с экипажем: добро пожаловать, господа, как поживаете, кто вы такие?»

Генерал Кириллов, который тогда командовал авиацией, в ту ночь, как обычно, находился у себя в кабинете и поддерживал постоянную связь с подполковником Желязковым. И на нем сказывалась неимоверная усталость из-за бесконечных тревожных ночей: ведь все это время у него концентрировались все хорошие и плохие вести, поступавшие с военных аэродромов. Генерал тяжело переживал крупные и мелкие события, сознавая свою ответственность за все происходившее там. Он испытывал те же чувства, что и во времена гражданской войны в Испании, и в годы Великой Отечественной войны, когда он, будучи летчиком, проявлял безмерную храбрость.

Никто не смог бы отрицать, что между теми временами и нынешними существенная разница — ведь тогда велась жестокая война. Но и сейчас генерал испытывал ту же усталость. Дело даже не только в том, что ночами то один, то два иностранных самолета нарушали нашу границу. Командующий понимал: его усталость является результатом перенапряжения Он прежде никогда не мог даже предположить, что, после того как пережита самая тяжелая в истории человечества война, другие люди при других обстоятельствах могут подвергнуться тем же испытаниям. Его советские коллеги, все последние годы от всей души помогавшие болгарским летчикам, сами удивлялись и поражались тому, что им доводилось наблюдать.

Когда командующему сообщили, что Еленский преследует нарушителя, генерал запретил летчику стрелять, пока тот не выяснит, какой это самолет: транспортный или боевой.

А Еленскому уже удалось догнать нарушителя. Летчики, находившиеся на аэродроме, наблюдали за тем, как он конвоирует иностранца. Эти люди, прошедшие через множество испытаний, откровенно выражали свои [163] чувства. У штаба собралась большая группа офицеров, и оттуда доносились реплики:

— Ну чего ждет Еленский? Уж не прикусил ли он язык от страха?

— Так ведь это же транспортный самолет! Нельзя стрелять!

— И в транспортном самолете могут находиться диверсанты. Знаем мы этих подлецов!

— Пусть обстреливает! Пусть обстреливает! — таково было общее желание.

— Все хотят, чтобы самолет был сбит. Еленский так просто из кожи вон лезет, — доложил Желязков генералу Кириллову.

— Не поддавайтесь на провокацию. — Генерал вспомнил, что именно сейчас в городе полно иностранцев. — Разрешите Еленскому только припугнуть нарушителя, дать предупредительный выстрел, чтобы тот понял, что мы можем его сбить.

На командном пункте взволнованный расчет затаил дыхание. Еленский с остервенением атаковал вражеский самолет и выпустил очередь трассирующих пуль, прошедшую буквально у самого корпуса самолета-нарушителя.

Сколько поздравлений получил потом Еленский, хотя сам остался недоволен собой! Но, как утверждали его завистливые коллеги, он просто везучий. Однажды, когда Еленский на большой высоте бороздил светлое, освещенное луной небо, он вдруг вдали заметил какой-то странный предмет. Сразу никак не мог понять, что это такое. Но когда понял, что это самолет, и возможно самолет-разведчик, он так разволновался, что даже забыл сообщить об этом на землю. Еленский стал обдумывать, как и с какой стороны атаковать врага, пока тот не успел опомниться. Он так резко сманеврировал, что сам удивился, как это он не угодил в штопор, но зато вдруг оказался в непосредственной близости от «странного предмета». Выяснилось, что это многомоторный винтовой самолет. Наконец-то воздушный пират пойман на месте преступления!

— Вступаю в бой, — это были единственные слова, которые летчик успел передать в эфир, после чего прервал связь с землей. [164]

— Ну, гад, теперь с тобой покончено! — приговаривал он, подзадоривая самого себя.

Еленский набросился на самолет, как ястреб; огненные очереди его пулемета прорезали воздушное пространство вокруг врага. Винтовой самолет, не приняв боя, начал резко снижаться. С этого момента его могло спасти только снижение, потому что на малых высотах реактивный самолет теряет способность маневрировать. Развив огромную скорость, Еленский оказался впереди противника. Он ясно представлял себе, что, если все будет продолжаться таким же образом, нарушитель получит возможность ускользнуть. Тогда придется постоянно догонять и обгонять противника и обстреливать из неудобной позиции.

— Ну нет, ты у меня не вырвешься! — кричал он.

И тут Еленский вспомнил, что у него есть возможность снизить скорость реактивного самолета, к чему он никогда до этого не прибегал. И теперь он воспользовался этим. Выпустил шасси и закрылки, как это делается при посадке, и сразу же скорость его самолета сравнялась со скоростью самолета противника. Не ожидая, видно, подобной реакции со стороны преследователя, противник впал в панику. Еленский заметил, что самолет-нарушитель из последних сил пытается любой ценой добраться до государственной границы. «Миг» продолжал поливать самолет противника огнем даже после того, как изрешетил пулями весь его фюзеляж. Тот все не падал на землю. А как страстно хотелось Еленскому собственными глазами увидеть, как враг, объятый пламенем, рухнет на землю! Граница проходила буквально рядом. Еленский, стиснув зубы, не отставал от противника.

Через два дня в одной из иностранных газет поместили некролог, в котором сообщалось о гибели при исполнении служебных обязанностей трех летчиков.

Происшествия, героем которых в то время стал Еленский, вызывали взрывы восторга, и летчики сгорали от нетерпения раз и навсегда отбить у воздушных пиратов желание нарушать нашу границу.

Однажды я летел в двухместном самолете с только что прибывшим к нам в подразделение полковником Шишинюком. С первых же дней он показал себя отличным летчиком и прекрасным товарищем. Он приехал [165] как будто специально для того, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся после отъезда Ивана Алексеевича Елдышева. Мы пролетали с ним над Родопами, когда получили приказ взять курс на запад. Какой-то неизвестный самолет среди бела дня, как было сказано в приказе, пересекал воздушное пространство Болгарии с севера на юг и, несмотря на все предупреждения, отказывался сообщить, кто он такой, и сесть на один из аэродромов. Он продолжал свой путь, вел себя нагло, торопясь ускользнуть за границу. Мы любой ценой должны были пресечь ему путь к границе и не позволить нарушителю вырваться.

За несколько минут мы долетели до долины реки Струма и в тот же миг неподалеку увидели объятый пламенем самолет. Стало ясно, что наши истребители сбили нарушителя, не дали сбежать за границу. Мы поторопились вернуться на аэродром в М., чтобы там узнать подробности инцидента.

Оказалось, что это был израильский транспортный самолет. То, что его сбили над нашей территорией, — несчастный случай, происшедший по вине экипажа, отказавшегося посадить самолет на аэродроме в Софии. Как выяснилось, экипаж перевозил контрабанду.

Тревожные ночи мы переживали тогда. Но самыми тяжелыми из них были лунные ночи.

Напряжение — изнурительное, изматывающее, которое постоянно испытывал наш немногочисленный отряд ночных истребителей, росло. Оно продолжалось месяцами и годами. Чтобы держать экипажи и расчеты в состоянии боевой готовности, выработать высокие морально-волевые качества у летчиков и установить железную дисциплину, на аэродромах круглосуточно проводилась организационная работа. Командиры и штабы, политорганы и партийные организации трудились исключительно активно и использовали все возможные и известные из опыта советской авиации формы и методы обучения. Но самой эффективной оставалась индивидуальная работа с пилотами, техниками и солдатами. Нередко мы проводили партийные собрания ночью, непосредственно перед стартами. Мне никогда не забыть эти собрания: активные, короткие, как во фронтовых условиях. Но разве мы находились не в таких условиях? Вся сложность морально-психологической подготовки [166] воинов ВВС состояла в том, что эта необъявленная война велась империалистами ночью и тайно, причем с применением только летательных аппаратов и преимущественно на небольших высотах.

Когда наши воздушные границы нарушителям больше не удавалось пересекать безнаказанно и вражеские самолеты могли проникать на нашу территорию все реже и реже, неожиданно в болгарском небе появился новый противник — аэростаты-разведчики. Их запускали и днем и ночью на высоту до сорока тысяч метров, в то время недоступную для реактивной авиации и ракет «земля-воздух». Оказалось, что применение аэростатов-разведчиков дает значительно больший эффект, так как они, оборудованные сложной аппаратурой, передвигались воздушными течениями и были почти неуязвимы. Если к аэростату снизу приближался самолет, то автоматически включалось специальное устройство и аэростат быстро набирал большую высоту. Иногда и это не спасало. Тогда конструкторы позаботились о том, чтобы сделать смертоносным пространство вокруг пораженной цели. В результате взрыва горючая смесь, которой заряжали аэростаты, сжигала все вокруг на расстоянии нескольких сот метров. Для самолета, попавшего в эту зону, это означало верную гибель. Двигатели отказывались работать, и самолет попадал в критическое положение.

Началась еще более трудная и еще более напряженная борьба с аэростатами-разведчиками. В качестве первой меры мы рекомендовали устанавливать на самолетах дополнительные реактивные двигатели, что позволяло бы набирать большую высоту.

Первым сбил аэростат капитан Трифонов. Он догнал его на высоте тринадцати тысяч метров и расстрелял с дальней дистанции. Капитан еще находился в воздухе, когда получил второй приказ о преследовании еще одного аэростата-разведчика.

Летчики решили отпраздновать в столовой аэродрома такой богатый улов. Трифонов, радостно улыбаясь, рассказывал о том, как он прицелился и как стрелял, [167] не приближаясь к опасной зоне. Как выяснилось, один из аэростатов доставил ему довольно много хлопот. Снаряды пробивали его насквозь, но он, как заколдованный, продолжал парить в воздухе.

— Значит, надо целиться в аппаратуру, иначе весь твой труд пропадет зря, — сделал вывод летчик. — Это ведь не шутка — сбить аэростат. Они имеют весьма солидный диаметр.

А Савва спросил:

— А ты знаешь, во сколько обходится один аэростат?

— Да откуда же мне знать?

— Очень просто. Детский воздушный шарик стоит один лев, — шутливо продолжал командир полка майор Савва Нецов. — А во сколько раз аэростат больше детского шарика? Ну, капитан, у тебя такая невиданная добыча, что стоит закатить пир для всего подразделения.

— Товарищ майор, если мы договоримся обмывать каждый сбитый аэростат, то какому-нибудь винзаводу придется работать только на нас, — поддержал шутку один старший лейтенант.

— Вот и отлично! — закричали остальные. — Ни одного аэростата не оставим, все до одного собьем своими точными выстрелами.

Нецову захотелось немного смягчить нотки, остановить поток безудержного бахвальства: а вдруг появится начальство, услышит их хвастливые речи — потом насмешек не оберешься!

— Ну, насчет винзавода и думать забудьте. Мы никогда не были гуляками и не станем ими. Да и не так-то все просто. Эти аэростаты еще создадут нам немало хлопот.

Дня через два-три после этого, когда Нецов работал у себя в кабинете, ему позвонил заместитель командира по политчасти и сообщил, что какой-то журналист из Софии просит принять его.

— Товарищ командир, видно, люди прослышали о нашем подразделении. Расскажите ему то, что можно.

— К черту этих писак! — в сердцах выругался Нецов.

— Ну же! Будьте полюбезнее. У нас в столовой аэродрома уже идут разговоры о том, кому достанутся [168] лавры. Не забывайте, что печать — великая сила. Это не мои слова, так сказал Ленин.

— Лавры пусть достаются другим! — И Нецов повесил трубку.

Через минуту один из сержантов привел журналиста. Того явно смущал такой хмурый и недружелюбный прием. Правда, заместитель командира предупредил журналиста о том, что не следует придавать слишком большое значение настроению майора, который на первый взгляд может показаться чудаком, но на самом деле интеллигентный человек, настоящий софиец. Журналист, попав в неудобное положение, заметно растерялся, и первый его вопрос прозвучал весьма наивно.

— Товарищ майор, я хотел бы написать о вас очерк. Так вот мой первый вопрос: почувствовали ли вы себя по-настоящему счастливым, узнав, что удалось сбить аэростаты?

Пренебрежительное отношение Нецова к журналисту сменилось насмешливым.

— Неужели это будет самым важным в вашей статье? — спросил он.

— Я не имею намерения писать статью. Возможно, мои вопросы покажутся вам наивными, но, как бы вам это объяснить... я собираю материал для Очерка. Прошу вас, не удивляйтесь, что я расспрашиваю о таких мелких подробностях. Именно они помогут мне создать что-то большое, значительное.

— Ладно! — кивнул головой Нецов. — О мелочах я ничего не могу вам сказать. Спрашивайте о существенном, тогда на основании существенного сможете составить себе представление о мелочах, — поучительно продолжал майор. — Не знаю, поймете ли вы меня правильно. Летчики не любят копаться в мелочах, но это уже из другой области — из области психологии. А из того, что произошло, ни в коем случае нельзя делать дешевую сенсацию.

Журналист, задетый словами майора, попытался выпутаться из неловкого положения и дать дополнительные объяснения. Наверное, он говорил бы еще очень долго, если бы их разговор не прервал телефонный звонок.

Майор Нецов поднял трубку. Закончив говорить, он [169] встал, развел руками и уже немного более учтиво сказал гостю:

— Мне нужно вылетать. Снова появился аэростат. Если бы я мог прихватить вас с собой, чтобы вы все увидели собственными глазами, тогда вам не понадобилось бы расспрашивать меня. Но, к сожалению, я не могу этого сделать: в самолете только одно место. — И он торопливо вышел из кабинета. Журналист остался в одиночестве.

Через минуту-другую, выходя из штаба, журналист увидел взлетающий в небо самолет. К удрученному неудачей корреспонденту подошел улыбающийся заместитель командира по политчасти.

— Вы, вероятно, не успели закончить разговор? Ну ничего, ваш репортаж получится более интересным, если майору удастся сбить еще один аэростат.

— Не всегда выпадает такая удача! — с сожалением ответил журналист.

Заместитель командира начал рассказывать о борьбе с аэростатами, и журналист стал торопливо вносить в свой блокнот эти сведения. Насколько легче ему давался разговор с этим человеком, в то время как командир ограничился лишь сожалением по поводу того, что не может взять его с собой в самолет! А ведь это прозвучало не без иронии.

Савва Нецов уже забыл о журналисте. В тот зимний день солнечные лучи стерли из его памяти образ корреспондента. С командного пункта поспешили сообщить, что никакого аэростата нет, что он напрасно был поднят по тревоге.

«Ну, раз нет аэростата, то я хотя бы спокойно полетаю», — без всякого сожаления решил майор.

Он по-настоящему соскучился по небесным просторам. Его всегда влекло чистое, полное света небо. Савву неудержимо тянуло ввысь. И вот, находясь в таком превосходном расположении духа, он решил набрать высоту. В этот момент его снова вызвали с командного пункта. Савва вздрогнул, услышав приказ взять курс на Софию. Там появился аэростат. Через несколько минут Нецов уже пролетал высоко над покрытыми снегом хребтами Стара-Планины. На западе горизонт оставался таким же чистым и светлым, и пилот легко обнаружил огромный аэростат. Ему даже показалось, что в небе [170] плывет неуклюжее воздушное чудовище, огромный кит, способный, если его серьезно ранить, превратить в щепки любое судно. Подумав об этом, летчик тотчас же вспомнил о приключенческих морских романах, когда-то так сильно действовавших на его воображение. В любой момент можно было ожидать столкновения с аэростатом — тот летел на одной с ним высоте и прямо ему навстречу. Нецов нажал гашетку: из стволов трех пулеметов тотчас же вырвались огненные струи. Дав короткую очередь, Савва энергично отвел машину в сторону от поблескивавшего в лучах солнца чудовища. Он подошел к цели так близко, что его самолет мгновенно оказался в непосредственной близости от зоны взрыва. Нецов даже не предполагал, что языки пламени и дым могут распространиться на такое большое расстояние. Лишь в силу какой-то счастливой случайности самолет Нецова не угодил в зону взрыва. Но самолет довольно сильно встряхнуло. Несколько секунд пилот боролся с рычагами управления, и ему удалось предотвратить вход самолета в штопор. Нецов сразу понял, что аэростат, который ему удалось сбить, не совсем обычный. Впоследствии он узнал, что аэростат нес в себе восемьсот килограммов груза.

Нецов испытывал буйную радость китолова, поразившего одним ударом гарпуна не простого кита, а кашалота. Он сделал вираж, чтобы увидеть, куда упал груз. Долго пришлось всматриваться, прежде чем удалось обнаружить три огромных раскрытых парашюта. О месте их приземления Нецов сообщил на командный пункт. Опьяненный своей победой, Савва повернул на восток. Теперь он летел, испытывая сладостную усталость и острое желание отдохнуть.

На аэродроме его ждали товарищи. Они бурно проявляли свой восторг, а он весело поглядывал на них и не скрывал своей радости.

— Не вижу журналиста, — внезапно вспомнил Нецов. — Приведите его. Черт побери, такое, пожалуй, стоит описать.

Журналист, все еще не забывший обиды, крайне удивился, когда ему сказали, что майор сам хочет видеть его. На сей раз журналист встретился совсем с другим человеком: у этого было по-детски добродушное лицо, и он совсем не походил на того командира, беседа [171] с которым в кабинете прошла столь неудачно. Благодаря профессиональному чутью журналист сразу же уловил самое существенное. Его обида пропала, когда майор с улыбкой похлопал его по плечу.

— Извините меня, дорогой, при первой встрече я немного переборщил, — рассмеялся Нецов. — Пойдемте ко мне в кабинет и продолжим беседу.

Через два дня Нецов прочел в газете репортаж.

— Хорошо написал. Башковитый парень...

Второй эпизод, значительно более интересный, чем все предыдущие, почему-то остался незамеченным. Случилось это в воскресенье. На командном пункте заступил на дежурство майор Нецов, а капитан Трифонов вылетел на перехват появившегося аэростата. В тот день в ближайшем городе должен был, как утверждали болельщики, состояться исключительно важный футбольный матч, и с самого утра с десяток офицеров уехали на стадион. А капитан Трифонов словно бы решил над самым полем стадиона показать публике другой, полный драматизма спектакль. И должно быть, «спектакль» в самом деле оказался значительно более интересным, раз пятьдесят тысяч болельщиков перестали следить за игрой и все до одного не спускали глаз с неба. Обо всем этом нам потом рассказали офицеры с аэродрома в М.

Трифонов, обстреливая аэростат, попал в него, но с ужасом увидел, что тот и не думает падать. Нецов погорячился и приказал любой ценой сбить аэростат. Но как раз в этот миг вспыхнула красная сигнальная лампочка, и летчик сообщил, что у него осталось всего триста литров горючего.

— Не срами меня! Атакуй! — как будто и не слышал его сообщения командир, принимая на себя всю ответственность за то, что ставит летчика в критическое положение. — Атакуй!

И капитан Трифонов атаковал. И снова поразил аэростат, однако тот не падал на землю. Только через час этот аэростат новой системы, состоявший из множества отдельных камер, благодаря чему он так долго держался в воздухе, весь изрешеченный пулями, упал на землю.

Но капитан Трифонов этого уже не видел. Ему следовало немедленно идти на посадку, пока он не остался [172] без капли горючего. Приземлившись, Трифонов решил, что скорее подаст в отставку, чем предстанет перед взором своего командира. Его искали повсюду, чтобы поздравить с боевым успехом: ведь до этого специалисты утверждали, что сбить многокамерный аэростат невозможно.

— Может, он запил где-нибудь от горя и стыда. Немедленно разыщите его и, хоть связанного, приведите сюда! — сердился и радовался Нецов, отдавая этот приказ близким друзьям Трифонова. [173]

Часть четвертая.
Все выше, на малых высотах и все быстрее

Полковник Советских Военно-Воздушных Сил Всеволод Васильевич Дрекалов сразу после приезда принялся за работу. С этого дня и до самого окончания срока его пребывания в Болгарии им было пережито множество трудных, но незабываемых часов и дней. Этого высокого и стройного светловолосого человека, казалось, ничто больше не интересовало, кроме жизни аэродрома, захватившей и закружившей его, как бурный поток во время половодья.

У Дрекалова была лишь одна любовь и страсть — небо. Впервые вступив на болгарскую землю, он захотел внимательно осмотреть это небо, которое только что пересек на самолете, хотел увидеть, как оно выглядит снизу, с земли. Небо повсюду остается небом — в России, на Украине, в Грузии, но опытный глаз всегда может уловить его многообразие. Оно словно отражает реки, горы, равнины, а они повсюду разные. Так, возможно, показалось и Дрекалову. Он, наверное, подумал, что у этого неба должно быть имя, потому что обратился ко мне с необычным вопросом.

— Как его зовут? — показал он рукой вверх.

— Небо? — удивленно спросил я.

— По-моему, и небо следует крестить, — улыбнулся гость. — Люди просто еще не догадались об этом. Самым маленьким ручейкам дали имена, а небо для всех остается просто небом. Это можно объяснить тем, что [174] человек летает всего лишь полвека, а реки и ручейки пересекают землю тысячелетиями. Но я убежден, что человечество когда-нибудь придет к этому.

— Товарищ полковник, вы видите над собой и восхищаетесь... фракийским небом!

— Вы только что это придумали? — спросил Дрекалов.

— Так точно.

— Ну ничего! Может, и Черное море получило свое имя от какого-нибудь мореплавателя в тот момент, когда бурные волны перевернули его лодку. Так, значит, это фракийское небо? Как хорошо, что мне повезло и я увидел его впервые в такой прекрасный весенний день! Чем больше расширяется горизонт, тем сильнее иллюзия беспредельности неба. И это великолепно, божественно!

Слова гостя донеслись до слуха всех, кто его встречал, и это произвело на них очень приятное впечатление. Мы и до приезда Дрекалова знали, что он один из лучших советских летчиков, а многие из нас, кому посчастливилось встречаться с ним в Советском Союзе, рассказывали, что он строг и педантичен даже более, чем это необходимо. Именно поэтому первое знакомство с Дрекаловым заставило нас призадуматься. Мы слышали о его суровом характере, и это никак не вязалось с тем, что мы увидели. Этот человек, может быть сам того не желая, показал, что в нем есть поэтическая струнка. Вероятно, и у нашего гостя начало создаваться мнение о нас, и прежде всего обо мне. Дрекалов очень удивился тому, что я такой молодой и светловолосый: он думал, что увидит пожилого и смуглого болгарина. Может, это ему пришлось не по душе и он счел, что встреча со мной сулит только осложнения и неприятности?

Как бы там ни было, полковнику Дрекалову хотелось как можно скорее поближе познакомиться со мной. Это было в его характере: прямо на месте и без излишней деликатности решать самые сложные вопросы. Он согласился пойти в штаб. Туда же явилась и группа офицеров. Гость сразу же почувствовал, что между офицерами установились непринужденные и задушевные отношения, и это ему понравилось. Если бы различия в званиях и служебном положении стали камнем преткновения в дружеских связях между людьми, то это [175] дополнительное осложнение могло бы помешать ему выполнить возложенную на него миссию.

— Ну как, друзья, будем летать? Моя специальность — сложные метеорологические условия и перехваты.

— Именно поэтому мы и ждали вас, товарищ полковник.

— Знаю. Раз уж мы собрались все вместе, не следует ли нам начать совещание? Извините меня за то, что так ставлю вопрос. Я гость и не знаю, как у вас принято.

— Мы готовы, тем более что у нас такой порядок: все дела обсуждать коллективно, — объяснил я.

— Это хорошо. Тогда начинайте.

— Товарищ полковник, если можно, то у меня есть вопрос, — поднялся со своего места Соколов. — Вы наш гость, а получается, что мы с первого же дня хотим вас измотать. Может, вы хотите осмотреть город или отдохнуть?

— Город я видел с самолета, а в отдыхе не нуждаюсь. Мне кажется, что я, как только вдохнул болгарский воздух, сразу же помолодел. Вот вы все здесь совсем молодые люди, вероятно, потому, что дышите этим воздухом каждый день.

— Вы правы, товарищ полковник, мы молоды, и республика у нас молодая, — ответил Димов.

— Важно то, что и я помолодел среди вас. Буду счастлив, если вы станете относиться ко мне как к другу, а не как к назойливому пожилому дяде, — пошутил Дрекалов. — Если мы не станем добрыми друзьями, то нам будет трудно. Если нет взаимного доверия, небо для летчиков опасно. Это как в цирковом искусстве. Там два или три человека выполняют вместе какой-нибудь номер. Жизнь каждого из них подвергается опасности, но каждый доверяет своим товарищам и делает в воздухе самые головокружительные трюки. А в небе все еще более сложно и трудно. Небо бескрайне. Вообще-то, друзья, искусство перехватчика — вершина летного мастерства. Не каждый может стать перехватчиком. Ведь летчик-истребитель должен думать не о том, как надо летать, а только о том, как сбить противника. В этом смысл его работы...

У нас получилось не совещание, а дружеская беседа, [176] предварительное знакомство. Многое из того, о чем говорил Дрекалов, было хорошо известно летчикам, однако в его устах приобретало программный оттенок. На аэродром незадолго перед этим прибыли первые самолеты-перехватчики и, как все новое, дали повод для бесконечных разговоров. Если бы мы располагали такими машинами раньше, то могли бы обнаруживать самолеты противника независимо от того, где они находились. В самом деле, какое великолепное изобретение этот самолет-перехватчик! Он может обнаружить и догнать неприятеля и в дождь, и в снег, и днем, и ночью. Летчик поразит цель, даже не видя ее. Но чтобы стать перехватчиком, летчик должен в совершенстве усвоить технику пилотирования по приборам и тактику действий. Лучшие летчики в М. уже обучались на перехватчиков, а гость сразу же начал говорить о своих более отдаленных планах, что привело в явное замешательство его новых коллег.

— Да-а! — протяжно и задумчиво говорил Дрекалов. — Война в Корее закончилась, а военные специалисты еще долго будут изучать ее уроки. Особенно мы, летчики, должны сделать выводы, потому что там впервые обе стороны использовали реактивную авиацию. Должен сказать вам, друзья, что возникли серьезные споры о том, как будут вестись воздушные бои на реактивных самолетах: будут ли это схватки между отдельными самолетами или несколькими парами или между средними и крупными авиасоединениями?

— Как мне показалось, товарищ полковник, вы, по-видимому, придерживаетесь второй точки зрения?

— Так точно. И кое-кто поэтому считает меня фантазером.

— Но ведь то, что вы говорите, действительно граничит с фантастикой, — осторожно вмешался в разговор начальник штаба.

Дрекалов пристально посмотрел на него и продолжал:

— Думаю, что летчикам не составит большого труда опровергнуть первую точку зрения. Все трудности упираются в управление полетами с земли. Вы сами можете себе представить, что значит управлять с командного пункта не двумя, не четырьмя самолетами, а целыми эскадрильями, полками, разбросанными по всему [177] небу на десятки километров. Да, это в самом деле дьявольски трудно, но представьте себе также и то, что противник навяжет нам именно такой бой. Если мы воспримем первую точку зрения, то сразу же окажемся перед серьезными затруднениями. Поверьте, пока я жив, я буду придерживаться второй точки зрения.

Дрекалов неожиданно остановил взгляд на мне, как будто ожидал от меня поддержки. Я понял его и полушутя добавил:

— Если товарищ Дрекалов намеревается доказать правоту второй точки зрения, то нам не привыкать участвовать в экспериментах. Новинки по душе нашим летчикам. При первых ночных полетах мы фонарями освещали взлетную полосу. Соколов может рассказать вам об этом.

— Симеон Стефанович! Благодарю вас за эти слова! — вскочил со своего места гость и обнял меня.

Этот первый разговор с полковником Дрекаловым не остался без последствий. Он до мельчайших подробностей стал известен всем летчикам и очень взволновал их. Лучшие из них — Соколов, Димов, Цеков, Пенчев, Калудов — сделались горячими сторонниками Дрекалова, но нашлись и другие, — правда, их оказалось совсем мало, — которые скептически отнеслись ко всем этим планам. Те, что остались в меньшинстве, говорили, что полковник Дрекалов затеял это только для вида. Но на следующий же день полковник включился в работу, и на первый взгляд всем казалось, что его внимание целиком поглотили мелочи. А до летчиков доносились слухи, что и наши болгарские специалисты придерживаются разных мнений.

Но мы с Дрекаловым так не думали. Между нами установились чистосердечные дружеские отношения. Мы верили и знали: все, что мы решили, осуществится. Должно осуществиться! Мы оба отдавали себе отчет в том, что, прежде чем приступить к эксперименту, нужно терпеливо провести всестороннюю подготовку. Каждый день, каждую ночь на протяжении многих недель и месяцев аэродром напоминал гигантскую лабораторию, в которой разрабатывались и проверялись новые методы перехвата. Полковник Дрекалов, державший в своих руках все нити этого огромного дела, успевал побывать у всех. Просто не верилось, что такое в человеческих [178] силах! Все удивлялись тому, что он обращал внимание на такие мелочи, которым до самого последнего времени никто не придавал серьезного значения, например, на чистоту в кабине. А Дрекалов считал, что это чрезвычайно важно.

— Перехватчик должен обнаружить самолет противника, когда тот кажется точкой в небе, а грязь в кабине может сыграть роковую роль, — пояснил Дрекалов. — Представьте себе, что на стекле есть маленькая точка, ведь она может ввести вас в заблуждение.

У Дрекалова все было выверено: и жесты, и слова. Он удивительно умел ценить свое время и именно поэтому производил впечатление чересчур серьезного человека. С полным знанием дела он работал с летчиками, и с техниками, и с заместителями командиров по политчасти. В предпринятом им трудном деле ему одинаково нужны были и те, и другие, и третьи. И уже в начале лета мы довели подготовку до необходимого уровня. Оставалось только определить дату проведения эксперимента.

Утро сулило прекрасную погоду. Именно такую, о какой мечтали летчики уже несколько месяцев. Для больших учений небо должно быть чистым и светлым, как театральный зал, чтобы вдохновлять многочисленных артистов. К «спектаклю» все было готово, и, должно быть, о нем не подозревала только публика: рыбаки, уходившие в открытое море, беззаботные курортники, комбайнеры, убиравшие урожай на полях, и все жители побережья, с утра занятые своими житейскими делами. Знали ли они, что приведется им наблюдать через час или два? Ну в самом деле, что мог для них означать стремительный полет эскадрильи реактивных самолетов? А для нас он должен был стать самым большим испытанием.

Я проснулся первым, хотя перед полетами обычно спал глубоким, спокойным сном. На сей раз привычка мне изменила. То же самое случилось и с Дрекаловым. Мы оба встали, когда солнце еще только-только показалось на горизонте. Вот уже несколько дней мы жили [179] на аэродроме, откуда предстояло вылететь первой группе самолетов.

— Симеон Стефанович, — встретил меня на плацу Дрекалов, — что-то очень рано вы поднялись! Будь я вашим командиром, заставил бы вас вернуться и снова лечь спать.

— Всеволод Васильевич, а если бы я был врачом, то проверил бы ваш пульс. Уверен, что он далек от нормы. И знайте, я непременно запретил бы вам летать, — ответил я на его шутку. — Ну признайтесь, что вы очень волнуетесь!

— Волнуюсь. Вы же сами понимаете, Симеон Стефанович, что значит для нас обоих сегодняшний день! Хоть бы полеты прошли благополучно!

— Все будет в порядке, Всеволод Васильевич, в полном порядке...

Дрекалов вдруг предстал передо мной совсем в другом свете. Этот суровый и строгий человек, внушавший всем такое уважение, впал в такой же восторг, в какой впадают дети, когда собираются запустить в небо бумажного змея. Его лицо выражало напряженное ожидание и надежду на то, что начатая работа закончится успехом.

— Симеон Стефанович, а вы любите читать романы? — совсем неожиданно спросил меня полковник Дрекалов.

— Разумеется.

— Я так и думал. А знаете, меня с самого раннего детства очень увлекали книги о кавалерии! И как вы думаете, что больше всего поражало в них? Не только огромная лавина лошадей и всадников с обнаженными саблями, но и то, что во главе всегда скачет командир, готовый нанести или принять на себя первый удар. Это не укладывалось в моей голове. Я представлял себе командиров только в парадной форме с золотыми эполетами. А ведь и мы с вами тоже похожи на кавалерийских командиров!

— На буденновцев и чапаевцев, правда? Разве не такие люди обеспечили победу революции, Всеволод Васильевич?

— Браво! — воскликнул полковник Дрекалов.

Подошел Соколов и откозырял. Он вел себя как-то странно, и это не могло не броситься нам в глаза. Но [180] мы дали ему возможность самому раскрыть свои намерения.

— Я уполномочен доложить от имени своих товарищей, — как-то по-театральному начал он, — что все мы готовы...

— ...выполнить задачу, — рассмеявшись, прервал его Дрекалов. — А почему вы так взволнованы?

— Как это почему? — удивился Соколов. — Ребята, увидев, что вы чуть ли не до зари начали ходить по плацу взад и вперед, тотчас же решили, что вы волнуетесь, потому что боитесь, как бы мы вас не осрамили. Именно поэтому и послали меня заверить вас...

— Скажи летчикам, что мы беседуем о самых обыкновенных вещах. Более того — беседуем на литературные темы. Я спросил Симеона Стефановича, какие романы ему больше всего нравятся. И что самое удивительное — наши вкусы совпадают! — И Дрекалов ласково похлопал меня по плечу.

А через час или два аэродром загудел. Техники заканчивали осмотр самолетов, стоявших на бетонной дорожке. Пилоты в летных комбинезонах, собравшись группами поэскадрильно, о чем-то оживленно беседовали. Появился и Соколов. Как всегда, он по привычке посмотрел на небо, казавшееся еще более голубым, словно его нарисовали акварельными красками. Однако, взглянув, Соколов сразу почувствовал, что оно не гармонирует с его внутренним состоянием. Ему полагалось быть спокойным, но что-то в душе не давало покоя, и Соколов продолжал размышлять о необыкновенном перехвате, о котором в тот момент думали все летчики. Как у них получится, когда они большими группами начнут выполнять перехват? Не вызовет ли осложнений какая-нибудь ошибка на командных пунктах? Ведь успех перехвата зависит и от подготовки расчетов на командных пунктах, и от точных расчетов штурманов.

В тот день, кажется, никому не хотелось проявлять слабость или высказывать сомнения. А волновались все. Лавина реактивных самолетов окружила взлетную полосу и наполняла окрестности оглушительным ревом. Летчики воспринимали весь этот шум как вступление к гимну в честь авиации. Мой самолет с номером «100» на борту стоял во главе колонны. С обеих сторон от него раздавался гул моторов самолетов Дрекалова и [181] Соколова. Я встретился взглядом с полковником Дрекаловым.

«Да, Симеон Стефанович, у нас в авиации всегда так — командир, как и в кавалерии, идет впереди», — словно хотел сказать мне Дрекалов.

«А может быть, — подумал я, — сегодняшний перехват в самом деле будет похож на кавалерийскую атаку, на те знаменитые атаки, которые мы видели, например, в фильме «Чапаев»?»

Будто обладающий необыкновенной силой исполин выпустил по направлению к морю несколько стрел — так выглядели в лучах яркого солнца наши самолеты, так воспринимались они людьми, находящимися на земле. В воздухе словно повис какой-то неясный звон. Казалось, кто-то на невидимом инструменте молоточками выстукивает мелодию.

Над морем самолеты развернулись боевым порядком.

Под ними расстилалось безбрежное море. Летчики обратили внимание на то, что тени их самолетов отражаются в воде, похожие на огромных черных акул, преследующих добычу. Море выглядело как огромный экран, на котором гоняются друг за другом тени-молнии.

— Не отвлекаться! Можешь столкнуться с соседом! — отчитал самого себя Соколов и посмотрел налево. Накренив самолет, все еще набиравший высоту, полковник Дрекалов поворачивал обратно к берегу. Через фонарь кабины Соколов увидел его сосредоточенное лицо, разглядывавшее что-то в море. Возможно, полковник наблюдал за феерической пляской теней на гладкой поверхности моря.

Так оно и было. Ни один летчик не мог отказать себе в редком удовольствии полюбоваться игрой тени своей машины.

Звено самолетов снова вернулось на сушу, но на сей раз полет над ней проходил на большой высоте. Высотомеры показывали одиннадцать тысяч метров. С земли можно было увидеть, как самолеты плавно реют в небе, развернувшись в боевом строю, как каждая стальная точка, словно паук, плетущий свою сеть, оставляет за собой серебристую нить. Это было красивое зрелище для людей, наблюдавших за ним с земли. Пилоты как [182] будто получили задание превратить лазурное небо в пушистый белый ковер.

Но кто-то словно поставил себе целью сделать это зрелище еще более пышным. Внезапно с юго-запада появились и другие «паучки» и сразу же направились к тем, которые летели с востока. Впоследствии я узнал, что как раз в этот момент по асфальтированному шоссе в «Волге» ехали двое писателей и молодая красивая поэтесса. Они остановили машину и стали пристально следить за небом.

— Потрясающе! — шептал пожилой писатель. — Материал для фантастического романа, — например, о встрече комет! Через сколько лет появляется та или иная комета? Для этого не хватит и человеческой жизни! А здесь перед нами, смотрите, уже два звена комет!

— Ваше сравнение не очень оригинально, — возразил более молодой писатель. — Парад комет — это прозвучит наивно даже и в фантастическом романе.

— Ну что вы, коллега! Все надо воспринимать условно! — попытался защищаться пожилой писатель.

— Это получился бы пессимистический роман, — заупрямился молодой человек, которому большие круглые темные очки придавали весьма внушительный вид. — Если комета на своем пути встретит другое космическое тело, то неминуемо произойдет катастрофа.

— Прошу вас, не спорьте, как дети! — вмешалась поэтесса. — Я бы влюбилась в любого из тех, кто находится сейчас там, в небе, потому что эти люди похожи на богов.

— Разумеется, дорогая, ты именно так и поступила бы! Ведь из греческой мифологии нам известно, что смертные женщины часто беременели от богов.

— Ах какой вы циник!

— Дорогая, будьте уверены, — рассмеялся писатель, — летчики не меньшие грешники, чем я.

— И это говорите вы! — с огорчением ответила молодая женщина. — Вы, создатель стольких героических образов! Неужели вы все время обманывали и себя, и читателей?

— Нет, дорогая, прототипы моих героев жили в прошлых эпохах, а к нынешнему поколению я отношусь с некоторой долей подозрительности и раздражения.

— Перестаньте! — прикрикнул писатель в очках, — [183] Вы только посмотрите, как оба звена летят навстречу друг другу! Фантастическое зрелище. Это божественно!

— Если бы это были кометы, они столкнулись бы и уничтожили друг друга. Жаль, что это не кометы! Это всего лишь красивый спектакль. Но какая техника исполнения! Какая совершенная дрессировка!

Старый циник говорил так, словно слал проклятия земле. Ведь все то, что он сочинил о кометах, вполне могло стать реальностью. Космические катастрофы, если они действительно происходят, наверное, длятся не более секунды. Интересно, как описал бы такое мгновение этот пожилой писатель? Особенно, если бы кометы приближались к населенному живыми существами небесному телу? Впрочем, трудно предугадать, что написал бы этот одаренный писатель.

А обо всем том, что в тот день происходило в небе, Соколов высказался весьма кратко: «Миг, равный целой жизни».

Сразу же, как только мы пролетели над рекой, вдали появились самолеты из группы Велкова. Сначала они походили на комаров. Однако, приближаясь к нам с молниеносной скоростью, они становились крупнее и крупнее. Нам предстояло при помощи умелого руководства с земли разминуться с ними на безопасном расстоянии. Но произошло на сей раз все не так. На командном пункте неправильно рассчитали маршруты обеих групп, и теперь самолеты летели точно навстречу друг другу. Двадцать опытных летчиков инстинктивно почувствовали, что может случиться непоправимое. Самолеты должны будут разминуться на расстоянии не пятидесяти или ста, а всего лишь нескольких метров, что создавало реальную опасность столкновения. Казалось, уже невозможно ничего предпринять, чтобы убрать машины с гибельного дня них маршрута. Потрясенные летчики на какое-то мгновение даже зажмурились.

Это в самом деле был миг, равный целой жизни! Открыв глаза, летчики никак не могли поверить в то, что остались невредимы. Ведь самолеты прошли в считанных метрах один от другого!

— Когда я открыл глаза, — рассказывал потом Соколов, — то почувствовал, что сразу постарел. Все длилось какой-то миг, но равный целой жизни. Я победил. Однако я понимал, что, когда вернусь на землю, жена [184] и мои близкие не узнают меня и не поверят, что со мной произошло нечто подобное.

«А может быть, — думал я, слушая его, — мы все вдруг стали стариками?..»

— Всеволод Васильевич, что вы видите вокруг себя? Все живы? — спросил я Дрекалова по радио.

— Пока что все идет нормально, Симеон Стефанович...

Нам не удалось продолжить разговор. У нас не осталось сил даже для этого — встреча двух групп загипнотизировала обоих. Нам понадобилось несколько минут, чтобы прийти в себя, ободрить нашу воздушную кавалерию и снова повести ее в атаку.

У нас случились еще две небольшие неприятности, но совсем иного характера. В остальном же полеты прошли так, как было задумано. Почти над половиной территории нашей родины в тот день велись воздушные «бои»: одни подразделения истребителей шли на перехват других. Когда учения уже почти заканчивались и самолеты друг за другом направлялись к аэродрому в М., в кабине одного из них зажглась аварийная лампочка, сигнализирующая о том, что горючее на исходе. У летчика не выдержали нервы, хотя он мог точно рассчитать количество горючего, которым еще располагал, и спокойно, без паники, приземлиться. Но чрезмерное напряжение и страх не позволили летчику размышлять здраво, пилот увеличил скорость самолета и, не дожидаясь своей очереди, решил приземлиться раньше своих товарищей. Это на какое-то время вызвало замешательство среди летчиков и персонала командного пункта. И хорошо, что это нарушение порядка и дисциплины обошлось без серьезных последствий.

А когда все самолеты уже находились на аэродроме, летчики и техники, успокоившиеся и усталые, со странной нежностью смотрели на эти чудесные машины, словно это были живые существа, которые, как и люди, так много пережили в тот день. Я заметил, что капитан Пенчев все никак не мог расстаться со своим самолетом. Сначала он попросил у техников сигарету, хотя прежде не курил. Закурив, Пенчев обошел вокруг самолета, подошел [185] к левому крылу и погладил его. Потом наклонился и прошел под крылом и вдруг, пораженный, замер на месте: в крыле зияла огромная дыра, похожая на пробоину от снаряда. Сразу же около самолета собралась толпа любопытных. Никто не мог объяснить, откуда взялась эта пробоина. Вызвали инженер-подполковника Хайдукова и майора Абаянцева. Но и те только пожимали плечами. Кто-то заглянул в пустую полость крыла, но и там ничего не обнаружил.

— Странное дело! — объявил майор Абаянцев. — Но надо разгадать, что же произошло. Проверьте глубже в полости крыла. Возможно, мы найдем там какой-нибудь предмет.

После того как техники основательно покопались в крыле, они вытащили оттуда разодранного в клочья аиста.

— Невероятно: аист пробил металл! — обменивались мнениями удивленные летчики и техники. — Вот что значит на большой скорости встретиться с посторонним телом!

Дрекалов поморщился и спросил капитана Пенчева:

— Неужели вы в самом деле не заметили аиста?

— Черт бы его побрал! Я действительно ничего не заметил.

— Это очень плохо, дорогой! Очень плохо! Если бы мы вели войну, я не решился бы послать вас в бой. Раз вы аиста не заметили, то и неприятельский самолет могли бы проглядеть. — И Дрекалов порывисто повернулся ко мне: — Товарищ Симеонов, на что это похоже? Уж не запустили ли вы обучение летнего состава приемам наблюдения?

А Пенчев только краснел, слушая его.

Дрекалов выразительно посмотрел на меня, и мы отправились с ним к штабу. Недовольство полковника быстро рассеялось. Вероятно, замечание, сделанное летчику, не смогло затмить в его сознании того поразительного впечатления, которое осталось от благополучного в целом завершения учений. Он уже забыл и об аисте, и о суматохе, начавшейся при заходе самолетов на посадку, и восторженно, даже ласково говорил со мной.

— Симеон Стефанович, мы победили, мы добились своего: вписали новую страницу в развитие боевой авиации. [186] Отныне и впредь, где бы я ни находился, с кем бы ни разговаривал, всегда буду заявлять во всеуслышание, что у вас, болгар, есть настоящая боевая авиация, способная выполнить самые трудные задачи.

— А не преувеличиваете ли вы, Всеволод Васильевич? Просто мы очень стараемся.

— Мое положение здесь у вас и возложенные на меня задачи не дают мне права проявлять сентиментальность. Я должен говорить только правду, даже если она весьма горькая. И сейчас я сказал правду, только правду. Меня не напрасно считают суровым человеком. Это, наверное, потому, что я много пережил.

— Благодарю вас, Всеволод Васильевич! Приятно слышать теплые слова. Просто мы любим свою профессию военных летчиков.

Дрекалов отнюдь не преувеличивал, говоря, что у него тяжелый характер. Безмерно строгий и взыскательный, он, казалось, способен был заставить летчиков возненавидеть себя, но, как ни странно, те просто обожали своего беспощадного командира.

— Человек может родиться гением, но только труд помогает ему достичь вершин мастерства, — сказал он однажды любившему пошутить Соколову.

— Да кто же из нас претендует на то, что он гений, товарищ полковник? — ответил Соколов. — Мы все до одного простые смертные.

— Ты не прав, друг мой. Между подготовкой музыканта или писателя и подготовкой летчика нет особой разницы... И Бетховен, и Паганини еще с детства упорно шли к тому, чтобы стать великими в искусстве. А Толстой сам определил для себя нечеловечески тяжелый режим работы. «Войну и мир» он переделывал десять раз. Так и мы, летчики, должны добиваться совершенства.

— Скажите мне, Всеволод Васильевич, а Толстой не возгордился?

— В свободное время он чинил обувь или ходил с мужиками косить сено.

— Зато мы можем сразу же возгордиться, если нас хоть немножечко похвалят. Вот почему, Всеволод Васильевич, наказывайте нас до тех пор, пока мы не опомнимся. Я лично готов целовать руки, которые наказывают не от злобы, а от любви. [187]

Много подобных разговоров вел Дрекалов. Они быстро становились известны и широко обсуждались летчиками. Их жизнь превратилась в добровольную голгофу, но зато они, совершенствуя свое мастерство, поднимались все выше и выше, оставляя за собой ручьи пролитого пота.

Нам стало известно о сверхзвуковых самолетах, на которых летают наши советские товарищи. А это раскрывало новые горизонты, которые, как только мы их достигали, сразу же становились прошлым. Именно поэтому никто не сердился на командиров, проявлявших исключительную требовательность. И вот по предложению полковника Дрекалова мы начали готовиться к новым учениям. В то время меня перевели на работу в штаб. Грустно и тяжело было мне расставаться с Дрекаловым и нашим прекрасным коллективом, и поэтому я часто летал к ним на аэродром.

— Симеон Стефанович, вы никогда не задумывались над подобным фактом: у летчика вырабатывается особый, по-моему пакостный, рефлекс, впрочем, как и у птиц — за тысячу километров они находят свое гнездо. Так и с нашими военными летчиками. Они становятся виртуозами на своих аэродромах, но, мне кажется, если понадобится сесть на чужой аэродром, они наверняка не будут чувствовать себя уверенно.

— Вы что-то задумали, Всеволод Васильевич?

— Мне хочется попробовать провести совместные учения болгарских и румынских летчиков. Берусь уладить все это дело, но вы как относитесь к моей идее?

— Это будет отлично! — воскликнул я. — Мы всегда мечтали о совместных учениях!

— Тогда постараемся положить начало этому, и я убежден, что в скором времени мы будем проводить совместные учения, и не только авиационные.

Всего лишь через несколько недель после этого разговора мне пришлось слетать на один из румынских аэродромов. Встретили меня там дружелюбно. Через несколько минут мы появились на командном пункте, откуда мне предстояло руководить полетами прибывающих самолетов болгарской авиации.

Мне удалось бегло осмотреть столицу Румынии, этот поистине прекрасный город. Хозяева проявляли большую любезность, предоставляя мне возможность разговаривать [188] с экипажами, готовящимися к совместным учениям. Я убедился, что у болгарских летчиков будут серьезные партнеры. И здесь, к северу от Дуная, наши соседи трудились не покладая рук уже много лет. Сразу установилась задушевная дружеская атмосфера. Румынские летчики больше всего беспокоились о том, чтобы сделать по возможности более приятным пребывание в их стране стольких гостей. Мы же с главным штурманом Димитровым тревожились о том, как покажут себя болгарские летчики, которые после выполнения серьезных задач первыми должны совершать посадку на незнакомые им аэродромы — одни днем, а другие ночью.

— Все будет нормально, — успокаивал нас румынский руководитель, сочувственно относившийся к нашим заботам. — У нас до самых Карпат совсем плоская равнина, и вашим ребятам не составит труда отыскать заданные объекты и аэродромы для посадки. Их всюду ждут и встретят с удовольствием.

Выдался необыкновенно теплый для осени день. Молва о том, что болгары «ворвутся» в воздушное пространство своего соседа и будут садиться на его аэродромы, передавалась из уст в уста как самая приятная новость. Никто, кроме обоих союзных штабов, не знал, когда начнутся учения и сколько самолетов будет в них участвовать. А десяткам и сотням самолетов предстояло совершить перелет: одним с юга на север, другим — с севера на юг.

Когда стали поступать доклады о том, что посадка на румынские аэродромы проходит благополучно, успокоились и мы на командном пункте. Однако к вечеру исчезла эскадрилья капитана Велева, будто сквозь землю провалилась. Я слышал, как руководитель полетов майор Банов и командир эскадрильи вели между собой разговор по радио. Банов находился на соседнем аэродроме. Он разрешил эскадрилье по одному садиться на аэродром. Через пять минут командный пункт запросил майора Банова, как прошла посадка. Последовал встревоженный ответ:

— Никто не сел! Они исчезли! Произошло какое-то недоразумение.

— Не прекращайте поисков и постоянно докладывайте мне о результатах. [189]

Штурман Димитров, весь день простоявший рядом, вопросительно посмотрел на меня. Я заметил, что он сильно побледнел.

— Ничего опасного не могло случиться, — попытался он разрядить обстановку. — Карпаты не выше нашей Стара-Планины.

— Но это все-таки Карпаты! — Значит, мы оба подумали об одном и том же.

Румынский полковник, хорошо говоривший по-русски, уловил смысл наших слов. Только он собирался что-то сказать, как снова позвонил Банов:

— Нет никаких новостей, даже следов не осталось, товарищ полковник!

— Что случилось? — поинтересовался румынский летчик.

Я ему объяснил, в чем дело, и он сказал об этом своим румынским коллегам. Встревоженные, они подняли невероятный шум. На их лицах сразу же появилось искреннее сожаление по поводу того, что это произошло в их стране, будто они были в чем-то виноваты, хотя никто из нас и не думал их ни в чем обвинять. В их глазах появилась горечь: они оказались бессильны предотвратить несчастье. Они часто повторяли слово «Карпаты», и у них уже, наверное, не оставалось сомнений, что самолеты разбились именно там.

Внезапно на командный пункт ворвался весьма возбужденный капитан, торопясь сообщить какое-то известие. Румынский полковник сразу обнял меня за плечи, хотя, растерявшись, и сам еще не понимал смысла происходящего: ведь всего лишь за минуту до этого Банов снова сообщил нам, что эскадрилья не отвечает.

— Живы! Живы! — сказал нам по-русски полковник, а нам показалось, что он это слово пропел.

— Живы? Что такое, товарищ полковник? — в свою очередь удивился я. — О чем говорит этот человек?

— Ваши ребята живы и здоровы, а мы здесь им устроили панихиду, — всплеснул руками румынский товарищ.

— Ох, я чуть с ума не сошел, — только и смог пробормотать Димитров.

— Все дело вот в чем: рядом со старым аэродромом мы строим новый. Он еще не закончен. Ваши, попросив разрешения идти на посадку, увидели новый аэродром [190] и направили свои машины туда, — горячо объяснял полковник. — Одним словом, они приземлились на новом аэродроме и позвонили из села по телефону.

— Товарищ полковник, а не можем ли мы сразу же выехать туда? Все же нам надо на месте убедиться в этом... Так вы говорите, что строительство аэродрома еще не закончено?

— Не беспокойтесь, товарищ Симеонов! — ответил румынский летчик, но в его голосе послышались тревожные нотки.

* * *

Легковая машина свернула к новому аэродрому. Мы были поражены тем, что не встретили там ни одной живой души. Стояла такая тьма, что шофер едва нашел взлетную полосу. При свете фар мы увидели кучи песка, щебня. Мы вдвоем смотрели на все это, как на очередную мистификацию: нигде не было видно ни самолетов, ни людей. Проехать дальше оказалось почти невозможно: мешали какие-то заборы, строительные материалы и разбросанные повсюду механизмы. Мы вышли из машины и отправились пешком искать самолеты, убежденные в том, что они на соседней взлетной полосе. Но странная тишина стояла над аэродромом. Приумолкли и мы, не в состоянии осмыслить все происходящее. Еще больше нас озадачил первый найденный самолет. Мы внимательно осмотрели его. Он оказался целым и невредимым. Добрались до второго — та же картина. Неприятность, должно быть, произошла с третьим, или с четвертым, или с последним самолетом. Мысли об аварии не давали покоя.

И на этой части взлетной полосы тоже были груды песка, щебня, валялись даже тачки, чего вполне хватило бы, чтобы вызвать аварию. Все самолеты оказались невредимыми, но летчиков мы не нашли. Куда же они могли исчезнуть?..

— Товарищ Симеонов, давайте поищем их в селе. Они ведь там уже побывали, когда звонили с почты, — проговорил полковник.

— Никак не могу себе объяснить: как это они оставили без надзора самолеты? Наверняка что-то случилось!

— Узнаем в селе. [191]

До села мы ехали километра два. Наконец на одной из кривых улочек наша машина нагнала какого-то человека. Шофер остановил машину, и полковник заговорил с крестьянином по-румынски. Потом крестьянин сел к нам в машину, а полковник, придя в благодушное настроение, переводил мне слова собеседника:

— Ваши едят и пьют, а мы о них тревожимся. Увидев их, крестьяне просто силой затащили ребят в клуб. Представляю, какой пир закатили им по румынскому обычаю. Разве вы не видите, товарищи, что Петреску несет две огромные бутылки вина?

— О, болгарин! — оживился пожилой крестьянин. — Болгарский командир!

Он говорит, что в их селе никогда не видели такого большого командира, и поэтому он просит разрешить ему пойти вперед и предупредить о нашем приходе, а мы бы пока подождали на площади.

— В этом нет необходимости.

— А у вас, товарищ Симеонов, я вижу, что-то испортилось настроение. Уверяю, что все получилось как нельзя лучше. Вы собственными глазами увидите, как наш народ любит своих друзей. Ведь все это сверх программы, и именно поэтому встреча будет более искренней и непринужденной.

— Я это понимаю, но нас, как военных, в данный момент больше интересует само происшествие. И виновники все же будут наказаны.

— Но вы должны и похвалить ребят, — уже совсем серьезно заявил мне полковник. — Эскадрилья совершила посадку на аэродроме, где повсюду разбросаны стройматериалы! Это говорит о многом — вы хорошо подготовили своих летчиков.

На улице толпился народ. Здесь находился клуб, но не всем хватило в нем места. А внутри, в зале, уже стояли столы, уставленные бутылками и закуской. Болгарских летчиков рассадили среди румын — молодых и пожилых, мужчин и женщин. Торжество было в разгаре. Мы едва пробрались через толпу в дверях. Как раз в этот момент председатель кооперативного хозяйства предложил тост, и нам пришлось остановиться у порога. Нас в зале пока никто не заметил. Румынский полковник вдруг рассмеялся.

— Что он сказал? — полюбопытствовал я. [192]

— Говорит, что пока счет один — ноль в вашу пользу. «Вот какая у болгар боевая авиация — садятся, где пожелают».

Я тоже рассмеялся. А неутомимый Петреску сумел в это время добраться до секретаря партийной организации и шепнул ему что-то на ухо. Секретарь, мужчина лет пятидесяти, скуластый и жилистый, вскочил со своего места и пошел к дверям встречать новых гостей. В зале, где собрались учителя, врач, ударники, — так сказать, весь цвет села, — на какое-то мгновение наступила тишина.

Пока длилась эта пауза, наши летчики словно онемели, потому что лучше других знали, что значит мое появление в зале. Им очень хотелось угадать мои мысли. Один лишь капитан Велев проявлял полное спокойствие, не давая хозяевам повода заподозрить, что произошел неприятный инцидент. Очевидно боясь уронить в их глазах свою репутацию, Велев встал и подошел ко мне:

— Товарищ полковник, садитесь рядом со мной! — смеясь, сказал он мне и подвел к двум красивым девушкам. — Одному мне трудно справиться. Молчу как пень.

Я быстро прикинул в уме: если сяду рядом с ним, тогда не удастся устроить ребятам головомойку и им все сойдет с рук. Но если уйду сердитым, у них будет очень тяжело на душе.

Летчики, затаив дыхание, ждали, как я отнесусь к приглашению капитана Велева. Я принял его. Тотчас из их груди вырвался крик радости — так они выразили свой восторг. И сразу же запели веселую болгарскую песню. Заиграл и местный оркестр. Дощатый пол задрожал и стал прогибаться под ногами танцующих. Волна подхватила и болгар, их затащили в хоровод. Румынский полковник чуть ли не на части разрывался, переводя всем одновременно. Потянулась целая вереница тостов...

Полковник Дрекалов пробыл в Болгарии два весьма напряженных года. За это время мы провели много мероприятий и учений, в том числе и перехваты в сложных [193] метеорологических условиях. У него мы прошли настоящую школу. Самое большое внимание в нашей совместной работе мы уделяли организационной деятельности. Но не меньше — политической работе с людьми, с партийными и комсомольскими организациями. Когда раньше летчик, находясь в сложных метеорологических условиях, попадал в какую-нибудь трудную ситуацию, то остальные считали, что ему не повезло, а теперь все специально ждали более сложных условий и готовы были летать даже в праздничные дни.

Как-то в ненастный хмурый вечер мы взлетели с аэродрома на учебном двухместном транспортном самолете Як-11. Через несколько секунд после того, как наш самолет оторвался от земли, мы вошли в низкую облачность: нижняя граница облаков проходила в восьмидесяти метрах от земли.

Многих удивило, что мы с Дрекаловым пожелали лично заняться разведкой метеорологической обстановки. Метеорологи допускали, что выше слоистой облачности можно наткнуться на грозу. Облака повсюду были темно-серого цвета и чем-то напоминали гигантские воздушные сталактиты. Обычно такое кажущееся спокойствие являлось западней. Вот почему мы вдвоем и решили сами выяснить обстановку.

Потом признались друг другу, что и ему и мне не хотелось лезть в волчью пасть. Просто мы поступили как люди, на которых лежит самая большая ответственность и которых неудержимо влечет к себе небо.

— Симеон Стефанович, давайте отдохнем немного, — предложил мне Дрекалов, придя ко мне в кабинет за час до вылета. — У меня голова раскалывается от бесконечных речей. Если я и ненавижу что-нибудь, так это совещания!

— Давайте отдохнем. Как раз надо разведать метеообстановку. Совершим небольшую прогулку и вернемся.

Но эту «прогулку» мы оба запомнили на всю жизнь. Облака коварно скрывали от нас грозовой фронт.

— Симеон Стефанович, мы же с вами не укротители зверей, — пошутил сидевший у меня за спиной Дрекалов, — нам трудно будет их припугнуть.

Дрекалов шутил редко и всегда как-то необычно, но на сей раз его шутка показалась мне совсем неуместной. Возможно, ему было скучно. Ведь все напряжение [194] легло на плечи пилота. Дрекалов смотрел то вправо, то влево, то вперед, то назад. Я не видел ничего, кроме вспышек сигнальных лампочек на концах крыльев и еще более ярких — около выхлопных патрубков. Приборная доска была хорошо видна, пока мы находились в темных облаках. От вспышек молний самолет вздрагивал, и после этого нам казалось, что мы еще крепче сливаемся с машиной. В передней части самолета вдруг что-то затрещало, а еще через секунду начал дрожать мотор, да так, что казалось, он вот-вот оторвется.

— Всеволод Васильевич, что-то стряслось с мотором!

Дрекалов вздрогнул: действительно, произошло что-то серьезное. Показания приборов нельзя было разобрать. Машина теряла скорость, а летели мы на высоте всего восьмисот метров. Мы оба схватились за рычаги управления, но скорость все равно продолжала падать. Ведь это же конец! Скорость замерла где-то на цифре «190», и самолет должен был начать неудержимо падать, как пожелтевший осенний лист. Мы больше не разговаривали. Каждый из нас пытался сделать все возможное, чтобы предотвратить катастрофу. Сделав легкий вираж, мы спустились еще ниже и взяли курс на аэродром, но шли не по приборам, а высчитывая курс по длительности виража. Самолет так трясло, что за показаниями приборов никак не удавалось следить.

Мы напоминали гребцов, чья лодка дала течь и все больше наполняется водой. Взгляды гребцов, уже почти утративших всякую надежду, все ищут далекий берег, и людям остается лишь уповать на то, что благодаря поистине нечеловеческим усилиям свершится чудо и море не поглотит их Самолет шел со скоростью 180–190 километров в час, и, если бы она снизилась еще на десять — пятнадцать километров, он неминуемо упал бы на землю и разбился.

А внизу, на аэродроме, все с тревогой ждали нашего возвращения. На командном пункте приняли от нас сообщение о том, что произошла какая-то авария в моторе.

— Делаем все возможное, чтобы выйти из опасного положения. У нас нет времени для разговоров.

На командном пункте воцарилось гнетущее безмолвное напряжение. Руководитель полетов — майор Калудов [195] инстинктивно сжимал в левой руке микрофон и через каждую минуту бросал недокуренную сигарету. Соколов ворвался на командный пункт и закричал:

— Спроси, что делается там, наверху! Это ни на что не похоже!

— Если даже спросим, они все равно не ответят, — пожал плечами дежурный.

— А ты спроси, спроси! Разве можно быть таким бездушным?!

— Эх, какой ты, Соколов! — Руководитель полетов включил радиопередатчик и начал настойчиво вызывать нас: — Вы слышите меня? Что у вас делается?

— Пока все терпимо, дайте нам спокойно работать! — ответили мы.

— Вот те раз! Да какая же может быть у них работа?! — Соколов в отчаянии махнул рукой и ушел.

В этот миг наш самолет вынырнул из темных облаков. Нас ждали совсем не оттуда, откуда мы появились. Руководитель полетов просто онемел. Як-11 продолжал полет на совсем небольшой высоте, но двигался как-то странно и неуклюже. Ни для кого уже не составляло труда высчитать, что самолет летит со скоростью не более 200 километров в час. Летчики, увидели, как самолет рухнул на противоположной стороне взлетной полосы, так и не подав никаких световых сигналов. Все сразу же бросились к нему и увидели, как из кабины вышли двое «утопленников», только что спасшие друг друга от смертельной опасности.

— Всеволод Васильевич, я вряд ли справился бы сам!

— Ну что вы говорите, друг мой! — ответил Дрекалов, крепко прижимая меня к себе. — Мы помогали друг другу. Но я все еще никак не пойму, что случилось. Я почувствовал, что, когда машина коснулась земли, в ней словно что-то переменилось, точно до этого ничего и не происходило.

Техники приступили к осмотру самолета.

— А с ним действительно ничего не случилось, — пожимали они плечами.

— Запустите двигатель!

Техники включили двигатель. И он, на первый взгляд, заработал совсем нормально. [196]

— Что за чертовщина! — удивился Дрекалов. — Но ведь мы только чудом спаслись!

Машина работала вроде бы нормально, но всем хотелось разгадать эту тайну. Хайдуков, бурно жестикулируя, проговорил:

— Это невероятно! Такое случается только в фантастических романах! Вы, товарищи, летели на половине винта. Вот посмотрите, половина винта отломилась. Нет-нет! Никак не могу поверить, что вы долетели на этом обломке.

И не только Хайдуков поражался тому, каким образом нам удалось добраться до аэродрома на этом наполовину парализованном самолете. Пока он, искренне потрясенный, докладывал нам, летчики и техники, расталкивая друг друга, осматривали сломанный винт.

Через год, когда воспоминания об этом происшествии уже почти стерлись в памяти, нам с Дрекаловым снова довелось пережить нечто подобное, на сей раз на МиГ-15. Мы ждали прибытия инспекции. Дрекалов попросил меня совершить для тренировки полет в сложных метеорологических условиях. Прошел примерно час после вылета, когда Дрекалов неожиданно крикнул мне:

— Симеон Стефанович, не могу больше! — И он полностью передал мне управление самолетом.

На земле Дрекалов обнял меня и по русскому обычаю расцеловал несколько раз, как родного брата.

— Вы спасли мне жизнь. Никогда, никогда я этого не забуду.

— Но что с вами случилось, Всеволод Васильевич?

— Вот посмотрите. — И он показал мне свою кислородную маску, шланг которой оказался порванным.

— Да как же так? — удивился я. — Значит, вы во время всего полета оставались без кислорода? И это при подъеме на высоту одиннадцати тысяч метров? Без кислорода? И в таком состоянии вы управляли самолетом?! Почему вы ничего мне не сказали еще в самом начале?

— Я очень поздно это понял и едва не потерял сознание.

— Но вы, Всеволод Васильевич... не знаю даже, как это выразить... поразительно выносливый человек! Кажется, [197] я только сейчас начинаю полностью понимать ваш характер.

— Послушайте, Симеон Стефанович, я не люблю, когда меня хвалят, а еще больше — когда жалеют. Я самый простой смертный человек. Помнится, мы как-то с Соколовым говорили о простых смертных. Мне очень приятно причислять себя к ним — мое место среди них. И мы договорились умолчать об этом происшествии...

* * *

В этот год настоящая зима началась рано — в середине декабря. Восточные районы страны покрылись глубоким снегом, и в течение нескольких дней продолжалось проникновение холодных масс воздуха с северо-востока.

В европейской части Советского Союза установилась еще более суровая и холодная погода, и казалось, весь птичий мир полетел на юг в поисках более благоприятных условий. С южного побережья начала поступать информация о том, что к нам с севера прилетает много диких гусей и уток.

Всеволод Васильевич оказался заядлым охотником и специалистом по охоте на болотную дичь.

В редкие свободные вечерние часы он нам рассказывал о своих охотничьих успехах и о богатой охоте в различных районах Советского Союза.

Таким же заядлым охотником был и командир нашего батальона аэродромного обслуживания. Опытный специалист подполковник Манолов умел выкраивать время для охоты. Вообще он всегда проявлял находчивость и сообразительность. В батальон привезли три старых немецких зенитных прожектора для обеспечения посадки самолетов во время ночных полетов. Вот тогда-то и родилась идея с помощью этих прожекторов вести разведку метеорологической обстановки, главным образом в пределах нижней границы облачности и горизонтальной видимости.

Однажды ночью Манолов сделал «необыкновенное» открытие и заявился в дом, где жили я и Дрекалов.

— Предлагаю вам взять с собой охотничьи ружья, ну а там видно будет. Куда и зачем мы отправимся, узнаете позже! Я очень прошу... [198]

Результаты оказались отличные: мы настреляли много дичи, но еще больше было разговоров об этом. В течение всего года ходили легенды о том, как охотятся авиационные командиры.

Как-то Всеволод Васильевич полюбопытствовал, как у нас охотятся на уток из засады. После неудачной охоты он полностью отверг этот способ и порекомендовал нам свой, русский. Помочь ему в организации охоты вызвался подполковник Манолов.

Где-то среди рисовых полей возле одного села они закопали в землю четырехсотлитровую бочку, замаскировали ее сверху и так с большим успехом охотились несколько раз.

Но когда однажды они в очередной раз отправились на охоту, их бочки на месте не оказалось: она попросту исчезла. Наверное, ей нашли другое применение, использовав при постройке какого-нибудь дома в селе.

Однажды нам удалось поохотиться на Бургасском озере. Мы отправились туда поездом. Когда приехали, нас встретил уже знакомый нам подполковник Соколов. Переночевали там и рано утром в воскресенье пошли на озеро. Придя на берег, зашли в рыбачий барак.

Бай Драган, завхоз кооператива, оказался очень гостеприимным хозяином. Он объяснил, в чем сложность охоты в этих местах, и снабдил нас специальными сапогами, по внешнему виду напоминавшими ботфорты. Хотя сапоги и были значительно выше колен, мы все равно набрали в них воды. Мы с Дрекаловым осторожно пробирались через камыши вдоль берега озера.

Начался лет дичи, и мы открыли пальбу, устроив необыкновенную трескотню. После каждого удачного выстрела мы наклонялись за добычей и всякий раз набирали еще воды в сапоги.

Потом мы забрались еще глубже, и вскоре нам пришлось повесить патронташи на шею, потому что мы оказались уже по пояс в воде. Но, несмотря на это, охоту мы не прекратили. Во время стрельбы я случайно оказался возле Дрекалова и внимательно присмотрелся к нему. Он уже был не похож на самого себя — просто весь посинел. То же самое он сказал и обо мне.

Тогда мы единодушно приняли решение: немедленно выбираться на берег. Но ноги почти не слушались нас. А когда мы все-таки вышли на более мелкое место, [199] нам стало еще холоднее. Мы едва дотащились до барака, зато принесли огромное количество уток. А барак скорее напоминал финскую баню — так там натопили, да и молодость взяла свое!

Тревожные времена мы переживали тогда, но прекрасные и незабываемые...

Когда к летчикам обращаются с просьбой рассказать что-нибудь наиболее интересное из их жизни, они затрудняются даже отличить один полет от другого, не говоря уже о том, чтобы уточнить, скажем, его день, месяц или хотя бы год. Обычно они вспоминают о том, что то или иное событие произошло, например, во времена винтовой авиации или когда на вооружение были взяты реактивные самолеты. Точно так же ни Костов, ни Пенчев, ни остальные их товарищи из эскадрильи не смогут вспомнить, когда произошло происшествие, о котором мне хочется рассказать.

Это случилось во времена Дрекалова, а в ходе каких учений, десятых или пятидесятых, никто не смог бы сказать точно. Помнится только, что это были необыкновенно трудные учения, которые никогда не забываются. Руководитель полетов Трифонов предварительно получил от метеоролога информацию о том, что облачность нормальная, то есть благоприятная для полетов. Нормальными условиями мы уже считали и такие, когда идет дождь или когда дует сильный ветер. Летчики, которым предстояло участвовать в учениях, весело переговаривались между собой или подшучивали над техниками. Была непроглядная темная ночь, дул слабый ветер. В кабинете врача задержались двое, или трое пилотов.

— Костов, по какому случаю у тебя такое отличное настроение? — пошутил с одним из них врач.

— Ну на этом вы меня не поймаете! — рассмеялся летчик. — Покажется вам, что Костов веселый, — сразу же осматриваете его так тщательно, как беременную женщину. Но второй раз меня никто на этом не поймает!

— Да о чем ты говоришь?

— Как о чем? Ведь о Костове ходит молва, что он [200] может летать и после того, как выпьет двести граммов коньяка.

— А ты, часом, сегодня не выпил? Меня не проведешь!

— Да мне стоит лишь захотеть! Вы, врачи, люди знающие, но дело ведь не в том, чтобы обманывать друг друга. Просто у меня сегодня такое настроение. Собираюсь танцевать в облаках, да так отплясывать, что боюсь, как бы ноги не переломать.

— Что? Может, предчувствия какие у тебя появились?

— Ах вот, значит, на чем ты, доктор, хочешь меня поймать? Предчувствия, согласно медицине, — признак расстройства нервной системы, а я спал всю ночь как убитый. Просто мне весело сегодня.

— Оставь ты его в покое! — вступился за друга Пенчев. — Как будто не знаешь его характера: он то весел, то мрачнее тучи!

Остальные пилоты эскадрильи уже роптали. Кто их знает, чем они там занимаются у врача! Наверное, анекдоты рассказывают. Раз им вылетать первыми, почему же они не торопятся?

Выйдя из кабинета врача, Костов и Пенчев повели более откровенный разговор.

— Пенчев, ты вылетишь первый, да? А я следом за тобой. Как ты думаешь, сумеешь меня обнаружить?

— Даже если ты спрячешься в самом укромном месте неба, все равно отыщу.

— Не бросай слов на ветер! У меня такое настроение потому, что сегодня ночью я рассчитаюсь с тобой за вчерашнее. Прошлой ночью ты так меня разыграл, что я весь вспотел, пока отыскал тебя. А сегодня я кое-что придумал.

— Хорошо! Так будет даже интереснее.

И они расстались.

Костов и Пенчев выруливали к взлетной полосе. За ними последовали и остальные. На командном пункте мы решили выпустить самолеты один за другим с интервалами в несколько минут. Первый должен будет пойти на перехват второго, второй — третьего, а потом то же самое задание будет выполняться парами.

Сначала оторвался от земли самолет Пенчева, а немного погодя — и самолет Костова. С командного пункта [201] мы отклонили с маршрута самолет Пенчева, чтобы предоставить хоть какое-то преимущество его партнеру. Но тот, не достигнув еще заданного района, попал в сильную грозу.

«Я мечтать не мог ни о чем подобном, — сказал себе Костов. — Вот это и будет моим сюрпризом. Пенчев, если даже лопнет от злости, все равно меня не обнаружит».

Но чувство удовлетворения быстро сменилось нарастающей тревогой. Свернув на север по направлению к З., самолет будто угодил в самое пекло. Приборы показали, что самолет уже пересек горный хребет и приближается к Н., но вдруг его сильно встряхнуло. Костов инстинктивно взглянул на компас, чтобы не сбиться с курса. Компас не работал, и летчик на какое-то мгновение растерялся: где же он находится? Костов тут же поспешил установить связь с командным пунктом, чтобы оттуда определили направление полета. В небе творилось что-то ужасное, разыгралась настоящая буря. Отличное настроение летчика сразу же исчезло, и он обозлился. Увидев на экране локатора преследуемую цель, он бросился в атаку. Прорвавшись сквозь облака и едва не угодив в самый хвост огромной молнии, он вдруг заметил своего противника, который походил на муху, попавшую в паутину. Огненные вспышки молний освещали самолетам путь.

И побежденные и победители получили с командного пункта приказ возвращаться на аэродром. Они долетели до горного хребта, а там... Будто между двумя облаками раскрылась какая-то огненная пасть, поглощавшая самолеты точно так же, как молотилка заглатывает и разжевывает снопы пшеницы. Попав в эти ужасные жернова, в этот водоворот огня, ураганного ветра и раскатов грома, приборы в кабинах отказывались работать. Самолеты понеслись к земле, словно легкая скорлупа, подхваченная течением. Хорошо еще, что благодаря свету прожекторов пилотам удалось увидеть аэродром и они смогли удачно посадить самолеты.

Промокшие и совершенно измотанные, летчики эскадрильи один за другим заходили к нам в теплое помещение. Первым пришел погреться и посушиться Пенчев. Увидев Костова, он как-то невесело улыбнулся:

— Ты сдержал слово. Мне так и не удалось обнаружить [202] тебя. Со мной случилось что-то страшное. Еще над З. я попал в настоящий ад, и мои приборы вышли из строя. Я отказался от мысли преследовать тебя.

— Нам всем здорово досталось, — успокоил его Костов.

Остальные молча протягивали руки к огню, чтобы наконец-то согреться.

Возможно, в те годы имели место и более значительные, более интересные события, но почему-то летчикам запомнились именно эти учения, получившие высокую оценку командования. А первый полет на сверхзвуковом самолете был воспринят как нечто совсем обыкновенное. Переход через звуковой барьер не показался нам чем-то особенным. О разнице в скорости мы могли судить только по приборам. И это, пожалуй, все! Но зато какую предварительную подготовку пришлось провести! После того как закончилось изучение нового самолета и инструкции по технике пилотирования, каждой новой группе летчиков, которой предстояло осваивать этот новый самолет, мы отводили всего неделю на методические занятия. В течение этой недели летчики проводили рабочие часы главным образом в кабинах самолетов. В конце занятий они неоднократно включали моторы, выруливали свои самолеты и имитировали настоящий взлет. Им необходимо было перед полетами привыкнуть к самолету, чтобы человек и машина могли работать в едином ритме.

Мы не располагали учебно-тренировочной машиной для освоения полетов на этом типе самолета. А машина оказалась серьезной — это был первый советский сверхзвуковой самолет.

И вот мы перешли на новый тип самолета. Летчики прозвали его мужским самолетом, — должно быть, потому, что он предназначался исключительно для самых сильных и смелых мужчин. И действительно, выяснилось, что он значительно тяжелее и сложнее в эксплуатации как для технического, так и для летного состава. Но в воздухе этот самолет чувствовал себя в своей стихии, особенно когда работал на форсажном режиме на средней и большой высоте. В воздухе, а также [203] при взлете и посадке он оказался более устойчивым и спокойным. Отличная машина! Для боевых действий в сложных условиях, днем и ночью, равных ей не найти. Но, как и любой другой самолет, он не терпел перерывов в подготовке летного состава.

Однажды в конце зимы летчики из подразделения майора Тотева готовились к финальным упражнениям — к взлету с минимальным разбегом, перехвату и посадке с минимальным пробегом на чужом аэродроме.

За несколько дней до этого мне доложил обо всем командир Трифонов. Я утвердил его решение и намеревался лично принять участие в этих полетах. Командир предварительно улетел на другой аэродром, чтобы руководить там приемом самолетов.

Наш разведчик доложил, что погода благоприятная, нижняя граница облачности в М. — триста метров, а верхняя — тысяча сто метров, к тому же облака спокойные. В районе аэродрома в К. почти те же условия, но, по некоторым признакам, погода может ухудшиться.

Луна только что взошла, и ее выглядевший таким грустным серп плыл к востоку.

Наступила ночь. Первым взлетел майор Тотев, следом за ним — майор Киряков, а третьим — я.

Тотев летел на высоте девятисот метров в сплошной облачности и по неизвестному для нас тогда маршруту. Штурман-корректировщик с большим опозданием и неточно вывел меня на цель — я оказался от нее в тридцати километрах. Он сначала поколебался, корректировать ли мой полет, но потом решился. Мне пришлось продолжительное время лететь на форсажном режиме и обстреливать цель на сверхзвуковой скорости.

Когда я закончил «бой», прибор показывал, что у меня осталось восемьсот литров горючего, — следовательно, пора возвращаться. Посадку на аэродром нужно было совершить после того, как пробьешься через облачность. И я начал спуск, все время поддерживая радиосвязь с руководителем полетов.

И вдруг услышал по радио: «У нас погода ухудшилась, идет дождь. Аэродром в М. закрыт. Строго соблюдайте режим полета. Машина Тотева приземлилась успешно. Киряков сел, но взлетная полоса оказалась слишком скользкой, самолет вышел за ее пределы и застрял в грязи». [204]

Я пробивался сквозь облака на высоте четырехсот метров по направлению к дальнему приводу, но получился перелет, поэтому, все время снижаясь, я долетел до ближнего привода, причем все время в облаках, хотя уже находился на высоте ста пятидесяти метров. Когда на высоте ста метров я пробился сквозь облачность, то очутился не над взлетной полосой, а в районе штабных зданий аэродрома.

Стало ясно, что совершить посадку нет никакой возможности, а как раз в это время на приборной доске вспыхнула красная лампочка — горючего осталось всего на десять минут.

Руководитель полетов уже не скрывал своего беспокойства. Я решил сделать еще один заход на высоте ста метров и совершить посадку в обратном направлении при свете собственных фар. С большим трудом мне удалось подготовиться к этому. Видимость была совсем незначительная, а в начале взлетной полосы стоял самолет Кирякова. Когда Киряков увидел мою машину, он изо всех сил закричал по радио: «Товарищ генерал, мой самолет в самом начале взлетной полосы!»

Я решил садиться метрах в пятнадцати — двадцати слева от него. Выровняв самолет, свернул немного вправо и уже дальше благополучно двигался по темной и мокрой взлетной полосе.

Каждый новый тип самолета, поступавший к нам на вооружение из Советского Союза, приносил нам новую радость и одновременно с этим предъявлял к личному составу авиации повышенные требования. А они и так возросли неимоверно. С повышением боевой готовности росло и напряжение.

У командиров авиационных подразделений буквально каждый звонок вызывал серьезную озабоченность: а вдруг тревога?

Однажды вечером майор Велинов, капитан Вылков и старший лейтенант Лазар Велев, более известный почему-то под кличкой Скряга, решили вернуться из X. на попутной машине. По шоссе мимо них проносились машина за машиной, но ни одна не остановилась, чтобы взять их. Они уже решили, что если дело и дальше [205] пойдет так, то им придется идти пешком всю ночь. Разумеется, они пошли бы и пешком и дорога даже не показалась бы им чересчур длинной, раз с ними такой чудесный собеседник, как Лазар Велев — настоящий сборник анекдотов и шуток. Сама его внешность располагала к хорошему настроению. Он был смуглый, как цыган. Его удлиненное лицо постоянно сохраняло насмешливое выражение, а буденновские усы придавали ему скорее комический, чем серьезный вид. Тот, кто его видел впервые, едва ли мог подумать, что он летчик. Его всегда принимали за комедийного актера. Общаясь с людьми, он выказывал себя мудрецом и мастером цветистых фраз, всегда украшая свою речь несколько чрезмерной дозой юмора. Так он поступал и на собраниях летчиков. Когда Велев брал слово, то даже при обсуждении самого серьезного вопроса в зале раздавался смех.

— Послушай, Лазар, — внезапно взялся за него капитан Вылков, — если ты будешь продолжать в том же духе, то поссоришь меня с женой.

— Этого еще не хватало! Женщины теряют рассудок из-за меня, а я виноват?

— Подожди! Подожди! Не увиливай! Я говорю серьезно. Дело в том, что рассудок потерял мой сын, ты его взбаламутил, а жена на меня сердится.

— А я-то думал, что вскружил голову ей! Правда, женщинам не нравятся мои усы, но я назло не сбрею их. А с твоим Сергеем мы договоримся. Он меня послушается. Я для него авторитет.

— Представьте себе, товарищ майор, — обратился Вылков к Велинову, — Лазар наговорил моему сыну кучу глупостей. Расспросил, как у них идут дела в детском саду, припугнул, что в школе очень трудно учиться. А теперь Сергей ревет и не хочет, чтобы мы его записали в школу.

Лазар рассмеялся от всей души:

— Нет, в самом деле? Надо же, чтобы так получилось!

— Ты моей жене лучше теперь на глаза не показывайся!

— Да неужели это так страшно? Как-нибудь справлюсь с ней. Знаю, как этого добиться. Даже самый разъяренный человек не может устоять против меня. [206]

Представьте себе, я пользуюсь усами в качестве средства усмирения. Стоит мне их подкрутить, как они становятся еще длиннее, и тогда у меня такой невинный вид, что и баба-яга рассмеется. Не беспокойся, с Сергеем все уладится, а вот у товарища Велинова такого не предвидится.

— А что я должен уладить? — спросил Велинов.

— Вопрос с телефонной трубкой. Она испортилась, а никто не возьмется исправить ее. С нее даже краска облезла от того, что ею не переставая пользуются. А знаете, почему ее не исправляют?

— Почему же? — развеселился Вылков.

— Многие, говоря по телефону, мысленно представляют себе, что они начальника схватили за горло. А если стиснуть пятерней даже самую мощную шею, то наверняка ее свернешь... Ну, мне уже надоело поднимать руку перед каждой проезжающей машиной. Надо кого-нибудь заставить остановиться. И я это сделаю, как только появится первая машина, даже если в ней едет сам министр.

Как раз в этот момент из-за поворота на большой скорости вылетела «Волга». Лазар вышел на середину шоссе, и тут началось настоящее театральное представление: он жестикулировал, качался, изображая из себя пьяного, решившего во что бы то ни стало броситься под колеса машины. Его не смутили ни продолжительные сигналы шофера, ни смех Велинова и Вылкова. Послышался резкий скрип тормозов, и машина со скрежетом остановилась на асфальте. Разъяренный шофер выскочил из машины и стал ругаться.

— На что это похоже? На что это похоже, товарищ военный? Напился, как...

— Спокойнее, спокойнее, гражданин! Ведь у вас и на поворотах скорость сто километров в час. А это не разрешается.

В машине находился только один пассажир, разгневанный не меньше, чем шофер, судя по всему, какая-то важная особа. Он грубо набросился на нашего Лазара:

— Носите погоны, а ведете себя как ребенок! Что вам нужно от нас?

— Товарищ директор, вы же не на собрании, зачем же так кричать? — Лазар сделал одну из своих знаменитых [207] гримас, и гнев важного пассажира сразу же начал смягчаться.

— А-а, понимаю, вы артист военного театра. Наверное, и ваши товарищи такие же шалопаи. Черт с вами, давайте садитесь!

«Волга» продолжала свой путь. Новые пассажиры только переглядывались, но молчали. Вскоре шофер не выдержал и сказал:

— Вы и в самом деле артисты?

— У нас был спектакль в одном селе, и мы немного задержались, — весело подмигнул Лазар. — А публика не уважает нас. Когда мы на сцене, нам аплодируют, а когда мы самые обыкновенные пассажиры, то нас готовы разорвать на куски. Вот и товарищ директор чуть...

— А откуда вы знаете, что я директор? — теперь уже значительно учтивее спросил важный пассажир, — И о каком представлении вы говорите?

— Товарищ директор, а сегодня стекла в ваших окнах не дребезжали?

— Дребезжали, они всегда дребезжат, когда над зданием дирекции пролетают самолеты.

Велинов и Вылков рассмеялись.

— Мы летчики, а не артисты, — объяснил Велинов. — А наш товарищ в душе артист. Не сердитесь на него!

— Подождите! Подождите! — оживился директор. Он и в самом деле оказался директором одного из крупных предприятий в этом районе.

— Ваш коллега с первого взгляда понял, кем я работаю. Наверное, я, как директор, действительно очень люблю кричать. Но только, извините, в этом виноваты вы, летчики! Именно так! Вы вообще несерьезно относитесь к своей работе, а кто страдает из-за вас? Рабочие, директора. Ну разве это дело, товарищи? Иностранные самолеты пролетают над нашей территорией, а вы неизвестно чем занимаетесь!

И тут Лазар снова проявил находчивость:

— А знаете, в чем подлинная причина, товарищ директор? Если вы хоть немного разбираетесь в физике, то вам все должно быть ясно. Когда мы взлетаем, нам приходится огибать ту возвышенность, на которой вы воздвигли высокую трубу. Она, проклятая, очень нам мешает. Если бы моя воля, я бы ее давно приказал [208] сломать. Почему наши строители не считаются с нуждами обороны? Вы не сердитесь на меня, но я вам прямо скажу: тот, кто ее строил, ни на что не годится, ему лучше бы не браться за такое дело. От таких инженеров никакого толку.

Очевидно, директор, повстречавшийся им, оказался вспыльчивым, совсем не понимающим шуток, потому что он крикнул шоферу:

— Останови! Ну-ка слезайте, любезные товарищи! Слезайте! И летать-то как следует не умеют, а туда же — критикуют! Да под тенью этой трубы прошла вся моя молодость!

— Товарищ директор, неужели вы эти слова приняли всерьез? — спросил Вылков, испугавшись, что их высадят из машины.

— Откуда же я знаю, всерьез вы это говорите или нет? А к вам у меня солидные претензии. Раз вы поехали со мной, то давайте договоримся: или вы будете молчать, или дадите мне исчерпывающие ответы на мои вопросы!

Тогда Вылков и Велинов решили, что пора повести деловой разговор. Постепенно им удалось убедить директора в том, что он, ругая летчиков, совсем не прав. Они рассказали ему о новых самолетах-перехватчиках, о сверхзвуковых самолетах, к которым он проявил особенный интерес. Вот эти самолеты действительно могут разрушить его трубы, если летчики окажутся не на своем месте.

— Но вы работайте спокойно, — подытожил Велинов. — Мы мастера в своей профессии, и вы не пострадаете... Ну вот мы и приехали.

— До свидания, товарищи, — извиняющимся тоном проговорил директор. — И как-нибудь загляните ко мне в гости. Я не такой уж плохой человек, как вам, может быть, показалось.

* * *

На следующий день о проделке Лазара узнали все — и в канцелярии, и на летном поле. Весело комментировали ее и на командном пункте, а руководитель полетов счел это достаточно серьезным поводом для того, чтобы сделать замечание дежурному расчету, потому что в их работе особенно нельзя отвлекаться. [209]

А в это время виновник распространявшегося, как эпидемия, веселого настроения, как будто сознавая свою роль во всем этом, решил продолжать в том же духе. Он прогуливался по взлетной полосе с книгой в руках и с таким серьезным видом, что все останавливались, чтобы на него посмотреть и заговорить. Когда его спрашивали, что он с таким увлечением читает, он важно отвечал:

— О сверхзвуковых самолетах. Все мне ясно, одного только никак не пойму.

— А чего именно?

— Раз они «сверх», то и мои усы должны быть сверхусами, да такими, чтобы, сев в кабину, я мог бы прикусить их концы. Вот только никак не пойму: смогут ли они все-таки сделаться сверхусами?

— Не смогут.

— А я собираюсь летать до пенсии и надеюсь, что дождусь этого.

И тут Лазар заметил своего друга Вылкова, одетого в летный комбинезон. Он догнал его.

— Завидую тебе, — шутливо сказал он. — Везет тебе в жизни, и все! Захотел летать на сверхзвуковом, и тебе предоставили такую возможность. И вообще счастье щедро тебе улыбается. Хочу тебе, Вылков, признаться: с тех пор как вы, избранные, начали летать на сверхзвуковых, я никак не могу прийти в себя. И так хочется сделать что-нибудь этакое тоже «сверх», чтобы все ахнули!

Вылков удивленно посмотрел на идущего рядом с ним летчика. Похоже, тот впервые говорил совершенно серьезно. Вел себя дерзко, но и гордо.

— Так и надо, друг. Раз ты ложишься и встаешь с этой книгой в руках, то непременно сделаешь что-нибудь «сверх», — ответил Вылков. — Может быть, превзойдешь даже самых лучших летчиков.

— Нет, не говори! Лучшим мне никогда не стать. Я Марко Тотев{5}. С этим несчастным самолетом непременно что-нибудь стрясется, и мне придется прыгать с парашютом. Надо мной словно витает какое-то проклятие. Нужно, чтобы со мной случилось что-нибудь забавное и все посмеялись бы от души. [210]

— Будь спокоен, тебе не придется прыгать с парашютом.

— Я надеюсь. Не знаю, зубрили ли врачи анатомию больше, чем я вот это. — И он показал книгу с описанием сверхзвуковых самолетов. — Я просто проглотил ее, даже живот раздуло.

Вылков не запомнил бы этого разговора и не рассказывал бы о нем, как и о многих других, которые выслушал, посмеялся и забыл, если бы именно этот последний их разговор не оказался пророческим. В день первого полета Лазара Велева на сверхзвуковом самолете Вылков, хотя и занятый неотложными делами, вышел на летное поле. Еще утром к нему пришел Лазар и попросил во что бы то ни стало присутствовать при его полете. Вылков не смог ему отказать, но, когда он пришел на командный пункт, самолет уже выруливал на взлетную полосу. Вылков помахал рукой, но не был уверен, что летчик заметил его, и ему стало как-то совестно.

Минут через двадцать раздался пронзительный свист самолета. Он делал вираж над аэродромом, и сначала никто не понял, почему он заходит слева, а не справа от взлетной полосы. Только на командном пункте тревожно прозвучал голос пилота, сообщившего, что отказало рулевое управление. Руководитель полетов, побледнев, повторял:

— Приказываю катапультироваться!

Последовал ответ:

— Попытаюсь выпутаться!

Вылков, как-то сразу осунувшийся, не сводил глаз с неба. Самолет вторично делал круг над аэродромом, заваливаясь то на левое, то на правое крыло. Потом пилот начал то резко снижаться, то набирать высоту. Полет неуправляемого самолета походил на последний полет раненого орла, потерпевшего поражение в неравном бою. Вылков, не имея возможности помочь своему другу, сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, и кричал: «Прыгай! Прыгай!», как будто Лазар мог услышать его. «Ох с каким бы удовольствием я вздул тебя! Ты вполне этого заслуживаешь. Ну есть ли смысл так умирать?..» Однако через несколько секунд судьба самолета была решена.

Ошеломленный Вылков не мог двинуться с места. [211]

Его пронзила острая боль. Задыхаясь, Вылков сел на траву, не сводя глаз с огромного столба дыма. Ему показалось странным, что дым рассеивается так медленно, словно кто-то огромный подкручивает свои гигантские усы. Дым постепенно заволакивал его сознание, становясь все более зловещим... Вылков, опершись подбородком о согнутую руку, в полубреду размышлял: «Мы, выходит, абсолютно ничего о нем не знали, а ведь за своими нескончаемыми шутками он скрывал огромную любовь к людям. Разве мы не обижали его, посмеиваясь над его проделками и не замечая человека, который тогда уже сознавал, что способен сделать что-нибудь «сверх»? Вот он это и сделал!» И Вылков машинально вытер навернувшиеся слезы.

Через два или три месяца после гибели Лазара Велева однажды вечером трое летчиков добирались до города пешком. Почти на том же повороте, где Лазар разыгрывал свой маленький театральный спектакль, на дороге появилась «Волга». Летчики отошли к обочине. Машина остановилась метрах в пятидесяти от них, но шофер не подавал никаких сигналов. Полагая, что это их не касается, летчики спокойно продолжали идти своим путем. Из «Волги» вышел какой-то человек и сердито крикнул им:

— Ну что вы едва плететесь, черт бы вас побрал! Я вовсе не обязан тратить на вас время!

Летчики сели в машину.

— Так, значит, вы летчики? Не сразу, с трудом, но я все же начал воспринимать вас всерьез. И знаете, кто подрезал мне крылья, я хотел сказать, поколебал мои убеждения? Месяца три назад это сделали ваши коллеги! Один из них, с настоящими буденновскими усами, вроде бы в шутку так разнес меня... Я много размышлял над его словами. Наверное, вы его знаете. Настоящий артист...

— Знаем, очень хорошо знаем, о ком речь, только он...

Директор выслушал грустный рассказ и потерял всякое желание продолжать разговор. И только подъехав к городу, с болью произнес:

— Если бы все могли хоть на какое-то время оторваться от земли, убежден, что мы не проявляли бы [212] столько суетности. Ваш друг казался совсем обыкновенным, ничем особенно не примечательным человеком, а оказался исключительной личностью...

Мне хотелось бы несколько спокойнее рассказать о самых обыденных делах, и я делаю это с одной целью: познакомить читателей с кое-какими подробностями нашей повседневной жизни.

Предположим, что директор не забыл о своем решении посетить аэродром и неожиданно приехал туда на своей «Волге», а дежурный офицер привел его в кабинет командира. Как бы чувствовал себя гость, если бы еще издали до него донесся разговор в весьма повышенных тонах? «Так вот, оказывается, как живут люди, работающие в авиации», — сказал бы он себе. Командир и заместитель командира чуть ли не вцепились друг другу в горло. Да разве возможно, чтобы нечто подобное произошло на каком-нибудь предприятии? Там директор — непререкаемый авторитет. Неужели кто-нибудь из его заместителей позволил бы себе кричать на него? А как бы удивился директор, увидев, что такой шум подняли два летчика, с которыми он когда-то познакомился в своей машине: Велинов и Вылков! Тогда ему показалось, что они близкие друзья.

Вылков, всегда такой тихий и неразговорчивый, хлопнул дверью и выскочил из кабинета в коридор. Пока он шел до конца коридора, он заново осмыслил свой поступок; медленно направившись к лестнице, ведущей на нижний этаж, понял, что переборщил, и неохотно повернул обратно. Он бесшумно приоткрыл дверь кабинета.

— Полечу я или нет? — спросил он значительно вежливее и даже с известной долей раскаяния, что его самого чуть не рассмешило.

— Не полетишь!

Вылков знал, что майор Велинов и не мог ответить иначе, потому что для него это означало бы изменить своему слову, слову командира. Тогда Вылков решил попытаться найти окольный путь, но непременно разубедить командира. [213]

— Послушайте, товарищ майор, давайте поговорим по-мужски! Зачем вы меня жалеете, если я сам себя не жалею? То, что вы недавно сказали, вовсе ко мне не относится. Вы помните, что вы сказали? Будто бы я в своей страсти к полетам чем-то напоминаю алкоголика, а вы, как мой добрый и искренний друг, заботитесь о моем здоровье. Ну ладно. Верю, что вы поступаете искренне, и я испытывал бы к вам чувство благодарности, если бы в самом деле был пьяницей. Вы заботитесь о моем здоровье и добром имени, — продолжал Вылков, иронически улыбаясь. — Это хорошо, но ведь все дело в том, что я хочу летать. И из-за этого нам не стоит ссориться.

— А сам так расшумелся! В следующий раз будь осторожнее, не ломись в открытую дверь. Удивляюсь тебе, Вылков, ты же мой заместитель, и мы просто обязаны быть единодушными в вопросе о делах человеческих возможностей. Только поэтому я привел тебе пример с алкоголиком. Ты и так летал много. Это выше пределов человеческой выносливости. Именно так и происходит с алкоголиками: выпьют сверх нормы рюмку-другую и уже не стоят на ногах. Нет, дорогой мой, я твой командир и отвечаю за твою жизнь. Но скажи мне, почему ты так рьяно настаиваешь, когда это касается тебя, а когда речь идет о других, соблюдаешь все правила?

— Товарищ майор, есть вещи, которые нельзя передать словами... Возможно, врачи и нашли бы объяснение этому, если бы взяли у меня кровь на анализ. Я сам чувствую, как она у меня закипает. К тому же есть и еще кое-что. Мне стало известно, что в этом году будут проводиться учения с участием авиации, артиллерии, танков и пехоты. Мы должны будем поражать цели на земле. Представляете себе, товарищ майор, как нам придется краснеть, если в отчете командования мы окажемся на одном из последних мест. А теперь вообразите себе, что в самый критический момент я взлетаю и спасаю положение. Ну что вы тогда скажете? «Ругал его, отчитывал за упрямство, а теперь жалею об этом. Оказалось, что у него крепкие нервы, железные мускулы и ему совсем не вредили перегрузки».

Велинов все яснее понимал, что ему нелегко будет [214] отделаться от заместителя, и поэтому махнул на него рукой:

— Летай! Только без фокусов!

И он посмотрел на спортивную подтянутую фигуру летчика. Всегда, когда Велинов любовался атлетическим сложением своего заместителя, мысленно он почему-то возвращался к тем сложным проблемам, которые ему пришлось решать за долгие годы работы в авиации. Для одних физические данные — это все. Такие люди могут переносить перегрузки, словно они и не люди вовсе, а машины. А встречались и другие, казавшиеся на первый взгляд довольно слабыми, но выдерживавшие, как медные провода, самое высокое напряжение. Третьи же, на вид сильные и здоровые, не выдерживали нагрузок и валились с ног. Все же человек сделан из какого-то особенного материала. И нет таких приборов, которые способны были бы предварительно установить твердость и выносливость этого материала. Именно поэтому Велинов и тревожился за Вылкова и других товарищей. А сам он не располагал прибором, проверяющим качество материала и способным наложить резолюцию: ты будешь летать, а ты нет. Поэтому оставалось соблюдать установленные правила.

Через полчаса после того, как Велинов просмотрел и подписал кое-какие бумаги, он вышел из кабинета и, пересекая небольшой садик перед зданием штаба, увидел, что в небе на огромной высоте какой-то самолет делает бочку. Летчик, независимо от того, командир он или рядовой, всегда похож на болельщика: его не оторвешь от наблюдения за действиями отличного спортсмена. «Смотри-ка, ну настоящий дьявол, какой у него уверенный замах! Виртуоз! Кто бы это мог быть?» И он, не сводя глаз с самолета, отправился на стартовую площадку.

— Кто в воздухе? — спросил он двух техников.

— Капитан Вылков.

— Вот непоседа! — проворчал, рассердившись, командир. — Он перебарщивает! Я разрешил ему летать, а не фокусничать!

Вылков же будто решил опередить командира и, прежде чем тот вошел на стартовый командный пункт, повел самолет к аэродрому и менее чем за минуту посадил его на взлетную полосу. Велинов вздохнул с облегчением [215] и обернулся. И тогда только заметил возле ангара худощавого старшего лейтенанта с удивительными голубыми глазами. Это был Бакалов. Велинову показалось, что старший лейтенант хочет заговорить с ним, но не решается. Поэтому он остановился рядом и спросил:

— Что вы здесь делаете?

— Просто так стою и смотрю.

— Ну и ответ! А что смотреть-то! Смотреть можно в кино или в театре.

— Товарищ майор, когда летаете вы или капитан Вылков, я всегда прихожу сюда наблюдать за вашими полетами. Смотрю и завидую. Красиво летаете!

Старший лейтенант посвятил себя профессии военного летчика со всем пылом молодости. В летной школе, когда их еще только учили летать, он совсем по-другому представлял себе небо. Оно казалось ему необъятным голубым простором, будто специально созданным для счастливых приключений и осуществления его мечты. Но в тот день, когда Бакалов с этого же самого места увидел, как разбился самолет, в нем словно что-то надломилось. Небо превратилось в загадку, в гигантскую западню, из которой летчик должен уметь выбраться. Все более остро старший лейтенант осознавал, что эта работа требует огромного нервного напряжения. Теперь он стал часто задавать себе вопрос: а у него самого достаточно ли крепкие нервы и выдержат ли они? Он делал все возможное, чтобы их закалить. Два или три года назад ему даже пришлось пережить небольшое испытание. Он вылетел вместе с Желязковым. В полете вышел из строя авиакомпас, и они с большим трудом нашли аэродром. Так Бакалов впервые познакомился с тем, какие строгие требования предъявляет к летчикам эта профессия. В те минуты он не очень испугался, возможно, потому, что у него за спиной сидел опытный командир.

После того полета с заместителем командира у Бакалова появилось чувство уверенности, или, по крайней мере, он думал, что появилось. И может быть, как раз это, с одной стороны, делало его взыскательным к себе, а с другой — заставляло сомневаться в собственных силах. Молодой лейтенант благоговел перед старшими, более опытными офицерами и часто думал: пережить [216] столько, сколько они пережили в небе, это просто непостижимо! Вот почему он так старался.

Однажды я приехал на аэродром перед самым рассветом. Никогда еще не приезжал так рано. Дал команду построиться, а затем приказал:

— Раздеться!

Офицеры, недоумевая, начали раздеваться. «Неужели, нас, как новобранцев, заставят заниматься физзарядкой?»

— Быстрее, быстрее!

Какой-то майор не без злости проворчал:

— Ну, это ни на что не похоже — устраивать подобный спектакль!

Я, разумеется, услышал его слева, но ничего не сказал и продолжал раздеваться, пока не остался в одних трусах.

— За мною бегом! — скомандовал я и побежал по направлению к роще.

Утренний холодок пощипывал кожу, а обильно выпавшая роса холодила ступни ног. Наша растянувшаяся колонна обогнула рощу и направилась к бассейну. В раннее утро он казался не очень-то гостеприимным, и никому даже в голову не пришло, что он-то и есть моя цель. Все думали, что мы пробежим мимо и вернемся.

— За мной в бассейн — прыгай!

И сразу же летчики бросились в воду. Поднялся неимоверный гвалт, смех, ребята шумно плескались в воде, но нашлись и такие, что остались стоять на берегу в нерешительности. Над ними стали подшучивать, тогда и они полезли в воду. Все это очень понравилось Бакалову, хотя он порядком озяб, у него даже губы посинели от холода.

Прямо из бассейна летчики отправились на предполетную подготовку, и все до одного при этом утверждали, что чувствуют себя бодрыми и свежими. После этого дня небольшая группа энтузиастов каждое утро бегала в бассейн, и среди них — Бакалов...

После полудня погода испортилась. У летчиков есть одна особенность: они похожи на страстных охотников. А те хорошо знают, что на уток охотиться лучше всего в туман или дождь. В такую непогоду их товарищи запираются у себя дома, укрываются в тепле, а они отправляются на охоту. Нечто похожее происходит и с летчиками. [217] Вот и теперь ребята только того и ждали, чтобы испортилась погода и они смогли выполнять учебную программу. А как раз в этот момент прибыл Желязков. Все интересовались, зачем он появился — провести собрание или учения? Через полчаса они увидели, что Желязков, уже в летном комбинезоне, выходит из здания штаба с Велиновым и Вылковым.

Находившиеся на плацу летчики вздохнули с облегчением: значит, будут полеты.

Велинов подозвал к себе Бакалова.

Старший лейтенант представился заместителю командира, еще не зная, зачем его вызвали...

— А я еще не забыл тот случай, старший лейтенант, — начал Желязков. — Увидел тебя и вспомнил... Здорово нам тогда досталось!

— И я не забыл, товарищ подполковник, — улыбнулся голубоглазый офицер.

— А тебе не хочется снова полететь со мной?

— Почему бы и нет?

— Ну тогда давай полетим вместе, чтобы разведать погоду.

Бакалов не ожидал подобного предложения. У него была веская причина отказаться, но он не посмел этого сделать. Техники уже подготовили к полету МиГ-15. На этом самолете инструкторы передавали свой опыт молодым летчикам. Бакалову польстило оказанное ему внимание. Он махнул на все рукой и успокоился: «Ну да ладно, ведь я не один буду в самолете!»

И они взлетели. На высоте пятисот метров вошли в облака. Чем выше они забирались, тем темнее становилось вокруг. Но, несмотря на это, оба испытывали удовлетворение. Летать в ясном небе, конечно, лучше, но при полете в сплошной облачности летчики могли проверить себя. Пилотировал самолет Бакалов. Он должен был быть предельно сосредоточенным, тем более что некоторые приборы, как выяснилось, не имели ничего общего с теми, которые установлены на других учебных самолетах. За его спиной подполковник Желязков держал связь по радио с командным пунктом и докладывал метеорологическую обстановку.

Одной из особенностей этого самолета было то, что он, в отличие от других, имел новый, более совершенный авиагоризонт. Когда прибор показывал, что самолет [218] имеет левый крен, то это означало, что он накренился направо, и наоборот. Бакалову, до этого момента хорошо пилотировавшему самолет, предстояло сделать заход по схеме. И тут, не учтя этой особенности авиагоризонта, он допустил роковую ошибку — накренил машину в противоположную сторону, она вошла в полубочку и со страшной скоростью устремилась вниз, к земле. Ко всему прочему летчик сильно ударился головой о фонарь кабины, но не потерял сознания. Подполковник Желязков быстро сообразил, какую ошибку допустил молодой пилот, и взял на себя управление. Самолет под влиянием силы притяжения непреодолимо тянуло к земле, он отказывался подчиниться воле человека. Но люди всегда ищут в себе новые возможности, даже когда кажется, что они все уже исчерпаны, стремясь преодолеть угрожающую им смертельную опасность.

Бакалов сжался в своей кабине, думая и о командире, борющемся за их жизнь, и о своей вине, которую неизвестно какой ценою придется искупить. Он знал, что подполковнику Желязкову не удалось выправить положение самолета, что самолет неудержимо несется сквозь облака к земле. Он не мог оторвать взгляда от высотомера, стрелка которого угрожающе падала вниз. Она проглатывала крупные цифры и с ненасытным аппетитом набрасывалась на мелкие.

Высотомер уже показывал тысячу метров. Кажется, это было той границей, до которой старший лейтенант смог продержаться. С этой минуты началось самое страшное. Спад высоты, отмериваемый с точностью секундной стрелки, глухо отдавался в его мозгу.

Девятьсот метров!

Восемьсот!

До падения на землю оставались считанные секунды. Бакалов обернулся, посмотрел на Желязкова и увидел, как тот борется с самолетом-чудовищем. Но даже самым смелым богатырям удавалось победить чудовище только в сказках. А то, что с ними происходило сейчас, не имело ничего общего со сказкой: человек из последних сил боролся за жизнь, уже чувствуя дыхание смерти. Лицо подполковника словно окаменело, и только на лбу выступило несколько капель пота.

Семьсот метров! Ветер погасил еще одну искру надежды! [219]

Шестьсот метров! И еще одна искра погасла! Бакалов ощутил, как ему сдавило череп — будто кто-то молоточком выбивал в нем дробь. У него потемнело в глазах, и ему показалось, что тяжелые каменные жернова придавили его к сиденью.

Пятьсот метров!

Но нет, искра все-таки не угасла! Оказалось, что она все еще теплится где-то в пространстве! О, хоть бы она не погасла!

Высотомер замер на цифре «500». Но даже в такой ситуации человек из последних сил еще цепляется зубами и ногтями за спасительную надежду.

Шестьсот метров!

У Бакалова не нашлось сил даже вскрикнуть. Но он понял, что произошло: Желязков сломил «волю» самолета и заставил его снова подняться вверх.

Семьсот! Восемьсот!

Бакалов не имел права радоваться: он ясно сознавал, что внизу, на земле, у него не найдется сил взглянуть в глаза своему спасителю.

«Чем я смогу когда-нибудь искупить свою вину? — терзался он. — Ведь мы не погибли только благодаря Желязкову».

Мрачные мысли мучили его, пока самолет плавно скользил по взлетной полосе. К месту, где ему предстояло остановиться, сбежались летчики и техники.

Первым из кабины выбрался Желязков. Бакалов все никак не решался сойти на землю. Подполковник знаком приказал ему выйти.

— Товарищ подполковник... — попробовал он доложить.

— Будет, будет тебе! Ведь остались живы! Давай без сентиментальностей! — прервал его заместитель командира.

Старший лейтенант не поверил себе. Желязков улыбался, вместо того чтобы отругать Бакалова, да еще как отругать...

— В третий раз ты уже, пожалуй, не сядешь со мной в самолет?

— Пока жив, не сяду. До сих пор не пойму, как это я вас не погубил, — прошептал покрасневший Бакалов.

— А меня удивило то, что ты не испугался. Я все [220] время наблюдал за тобой. Нервы у тебя выдержали. Из тебя получится хороший летчик!

— Вместо того чтобы хвалить, товарищ подполковник, меня следовало бы отправить на гауптвахту, — проговорил Бакалов, все еще не решаясь поднять глаза.

— Брось ты это!

Первыми к ним подбежали Велинов и Вылков. Они поразились, увидев, что чудом спасшиеся летчики улыбаются друг другу.

С того дня, 17 июля, который никогда не забыть, прошло несколько месяцев. Однажды майор Велинов и старший лейтенант Бакалов, чтобы сократить путь, пересекали аэродром напрямик. Оба только что вернулись из полета. Около ангаров, на том же самом месте, где когда-то Велинов застал Бакалова, они увидели какого-то лейтенанта. Тот был из нового пополнения, которое почти каждый год вливалось в авиацию. Они не обратили бы на него внимания, если бы не вспомнили о своей первой встрече. А вспомнив, остановились возле него. Лейтенант вытянулся в струнку и откозырял. Велинов задал ему тот же вопрос, что и когда-то Бакалову:

— Что вы здесь делаете?

— Наблюдаю, товарищ майор, — прозвенел юношеский голос лейтенанта.

— Наблюдаете за полетами?

— Не за всеми, товарищ майор, — улыбнулся светловолосый лейтенант. — Нет смысла на все терять время. Но за некоторыми — стоит! Например, когда летаете вы и Бакалов. Я стоял как раз на этом же месте, когда они с подполковником Желязковым чуть не разбились. Никогда этого не забуду! Говорят, во всем был виноват Бакалов. Возможно, это и так, но зато как он теперь летает! На это стоит посмотреть!

Велииов рассмеялся, и они с Бакаловым пошли дальше.

— Слышал, что он сказал?

— Слышал и вспомнил, что и я стоял на том же месте.

— Из него получится хороший летчик.

— Только бы ему не пришлось пройти через те же испытания, что и мне!

— Да разве есть такой летчик, который не смог бы [221] рассказать о каком-нибудь совершенно необыкновенном и исключительном происшествии, случившимся с ним? — ответил Велинов. — В таком случае это будет не летчик. Лейтенант это понял, очень хорошо понял. Запомни, мы еще о нем услышим!

Этим молодым лейтенантом был Троев.

Еще с утра из-за грохота проезжавших танковых колонн в окнах дребезжали стекла, а из небольших дубовых рощ, приютивших на ночь пехоту и артиллерию, доносилась канонада, которая, как огненная стена, должна была преградить противнику путь. Со специального командного пункта за боем наблюдали министр народной обороны и большая группа генералов и гражданских лиц. Действия обеих сторон вызывали у руководства то восхищение, то разочарование. Военные специалисты, неделями подготавливавшие эти учения, теперь стояли на трибуне и затаив дыхание следили за тем, хватит ли моральных и физических сил у исполнителей. В этом районе сосредоточилось огромное количество боевой техники, и каждой из сторон нужно было ее использовать умело и мастерски. И обе стороны не хотели оказаться побежденными. Так всегда бывает не только на войне, но и на учениях. Это очень хорошо знали генералы, офицеры и солдаты, потому что учения всегда приносят удовлетворение. И в этом я ничуть не преувеличиваю. Спросите хотя бы солдат любой роты. Всю ночь они копали окопы для себя и укрытия для техники, но, когда противник пошел в атаку, никто не вспоминал об усталости и бессонной ночи...

Министр обороны и другие начальники с интересом наблюдали за ожесточенной «битвой», завязавшейся между танками, артиллерией и пехотой. Механизм огромной военной машины с ее боевой техникой, штабами и живой силой был приведен в действие. Успех обеспечивался общими усилиями: действиями подразделений за каждым кустом, в каждом овраге и каждым выпущенным снарядом и пулей. С трибуны видели, что инициатива переходит то к одним, то к другим. Было ясно, что в дальнейшем исход «боя» решат те, кто проявит больше мужества и мастерства. Министр часто заходил на [222] командный пункт, чтобы получить более полное представление о ходе учений.

И вдруг... Людей, находившихся на командном пункте, охватило волнение. Разведка установила, что противник готовится использовать ядерное оружие, надеясь таким образом решить исход боя в свою пользу. Разведчикам даже удалось установить местонахождение ракетных установок противника. Их нужно было уничтожить прежде, чем противнику удастся выпустить свои ракеты. Артиллерия получила приказ поразить эту обнаруженную цель.

Присутствующие взялись за бинокли и, затаив дыхание, начали наблюдать за стрельбой артиллеристов. Там, куда попадали снаряды, земля буквально горела, в небо вздымались огромные столбы дыма, но артиллеристам не удалось накрыть цель. Полковник, чей авторитет, как и престиж части, которой он командовал, был поставлен на карту, весь в поту стоял перед министром и сконфуженно объяснял:

— Товарищ министр, мы ведем обстрел с предельной дистанции. Отклонение весьма велико.

— Понимаю, понимаю! — перебил министр, строго поглядывая на него. — Если бы мы вели настоящую войну, то противник очень обрадовался бы такому отклонению. А разве у нас нет боевой авиации? — И министр повернулся ко мне: — Симеонов, а где ваши самолеты?

— Товарищ министр, они в воздухе и выполняют поставленные перед ними задачи.

— Знаю, знаю. Но в данный момент нет более важной задачи, чем уничтожение ракетных установок противника.

Взволнованный, я побежал на командный пункт, но не потому, что не доверял своим летчикам. К этим учениям мы готовились долго и упорно. У меня просто не было времени, чтобы поднять в воздух какую-нибудь эскадрилью с одного из аэродромов. Это только задержало бы уничтожение этих ракетных установок. Значит, с поставленной задачей должна была справиться эскадрилья, находившаяся в тот момент в воздухе... А если горючее на исходе?

— Божилов, это вы? Хорошо, что попал на вас! Обнаружена важная цель. Атакуйте! Квадрат...

— Товарищ командир, не могу! Горючее на исходе! [223]

— A y других как?

— Не знаю, но у меня нет такой возможности.

На большой высоте над нами пролетала эскадрилья — три четырехугольника. Летчики только что выполнили последнюю задачу и взяли курс на свой аэродром. Они слышали мой разговор по радио с Божиловым и поняли: внизу, на земле, что-то происходит. В голосе своего командира они уловили тревожные нотки. Я рассчитывал на них, а они не могли мне помочь. У них кончалось горючее, и любая задержка могла привести к печальным последствиям.

Последним летел Вылков. Со своей позиции он мог наблюдать за всей эскадрильей, каждое звено которой расположилось в небе в форме ромба. Услышав мой голос и ответ Божилова, Вылков невольно весь напрягся, хотя не имел для этого никаких особых поводов (обо всем этом он рассказал мне позже). По сути дела, от него лично никто ничего не требовал. Он мог вместе со всеми возвращаться на аэродром.

Но Вылков знал, что находится в несколько лучшем положении, чем Божилов. В резервуарах его самолета хватило бы горючего на то, чтобы долететь до объекта атаки. Это хорошо! Он долетит до цели, но сумеет ли он уничтожить ракетные установки? Вылков еще не принял никакого решения, но весь пылал от возбуждения. С ним всегда так случалось, когда предстояло трудное испытание.

Первые четыре самолета сделали круг, чтобы взять курс на аэродром. За ними последовало второе звено. На какое-то мгновение Вылков представил себе, в какое безнадежное положение попал его командир. Но он молчал, хотя и упрекал себя за молчание.

Летчики из последнего звена, наверное сумев справиться со своей досадой на то, что они не могут атаковать, один за другим брали курс на аэродром. Вылков остался один. Достаточно было только легкого поворота штурвала — и его самолет последовал бы за остальными машинами. Но рука оставалась неподвижной. Вылков решил спасти престиж авиации.

— Товарищ командир, я остался один, что мне делать? — почти крикнул он в микрофон.

— Это вы, Вылков? У вас тоже кончается горючее? [224]

— Нет, у меня есть немного горючего, товарищ полковник.

— Вы в этом уверены?

— Товарищ полковник, я готов идти в атаку!

— Хорошо!

Добровольно принятое летчиком решение атаковать цель было продиктовано его высоким боевым духом, а не желанием как-то выделиться или отличиться. И в самом деле, кто же решится вставать в позу, если он не убежден, что его ждет удача? Я знал характер Вылкова: он скорее свернет себе шею, чем откажется от того, что задумал. Таким он показал себя и на предварительных учениях, выполняя иммельман и горку.

На подлете к цели Вылков как бы превратился в туго натянутую пружину. Он подчинил все свои эмоции трезвому рассудку. Наблюдателям с земли его самолет напомнил ястреба, камнем падающего вниз, чтобы вонзить когти в жертву. Вылков не мог оторвать взгляда от взятой на мушку ракетной установки, но что-то подвластное скорее инстинкту, чем разуму, подсказывало ему, что открывать огонь еще рано. Люди на трибуне, увидев, насколько угрожающе близко он приближается к цели, подумали даже, что его машина вот-вот врежется в землю.

А Вылков как будто и в самом деле обезумел от напряжения. Только руки продолжали работать все так же безошибочно и согласованно. Взглядом он следил за выпущенными снарядами, а руки, словно слившиеся с орудием, управляли струей огня. Наверное, Вылков хотел быть полностью уверенным в том, что ни один снаряд не пропадет зря, поэтому решился на последний шаг: выстрелить снаряды сериями. И тут он заметил, что самолет начал вибрировать. Вылков едва удерживал машину, движение которой из-за отдачи, возникающей при беспрерывной стрельбе, все больше замедлялось.

На трибуне люди буквально онемели. Менее чем за полминуты ракетная установка противника, которую заменял макет, превратилась в щепки, а самолет с быстротой молнии исчез за горизонтом.

Министр был явно доволен и заговорил первым:

— Есть у нас боевая авиация, есть! И наши летчики — мастера своего дела. [225]

В голубом небе парил орел, хозяин этих высот. Он летал на большой высоте, инспектируя свои владения. Снизу он казался листиком бумаги, подхваченным порывом ветра. Кто смог бы помешать орлу совершать эту ежедневную инспекцию? Но вот откуда-то появилась стая голубей. Их крылья в лучах яркого солнца сверкали белизной. Время от времени голуби исчезали, потом стая снова появлялась и носилась по кругу, чем-то напоминая серебристое ожерелье. Орел спокойно наблюдал за полетом белоснежных птиц. Гордый орел проявил великодушие, позволив птицам проникнуть в его владения. Сделав еще круг, он как бы растворился в ярких лучах солнца и стал невидимым для людей на земле. Но он-то их видел, просто взлетел еще выше, чтобы стать свидетелем того, что их ждет.

День выдался знойный. От земли поднимался раскаленный воздух, как из жарко натопленной печи. Из-за вершины горы появилась черная туча. За минуту-другую она превратилась в грозовое облако. Орел знать не знал о том, что может произойти через мгновение, и не думал покидать свое царство. Он решил принять бой — бой не на жизнь, а на смерть. Облака спускались вниз, извергали огненные молнии, а раскаты грома предупреждали людей, что им надо искать убежище. И люди поспешно прятались под деревьями, телегами или забирались в машины. Лишь орел не собирался прятаться. Да и кто осмелился бы заставить его отказаться от прогулки? Из темных туч в любой момент могли низвергнуться на землю мутные потоки воды и затопить всю равнину. И, как всегда перед бурей, воцарилось безмолвие. Все живое на земле как будто было парализовано, не слышалось ни звука. Только орел мощными взмахами крыльев пытался бороться с бурей. Посыпался град — тяжелые кусочки льда покрыли равнину словно белой скатертью. А куда же исчез орел: пал в битве или улетел, чтобы спастись?

Целый час бушевала буря, а когда затихла и усталые облака отступили в горы, в прозрачном холодном небе орел появился снова. Перья его потеряли прежний блеск, но взмахи крыльев остались такими же мощными. [226] Он явно устал, но не покидал неба. Как будто отбушевавшая буря была для него чем-то обычным...

Обо всем этом поведал кто-то из летчиков. Но большинство из слушавших его рассказ усомнились в правдивости рассказанного. Скорее всего, это было похоже на сон или позаимствовано из какой-нибудь книги. Однако все сошлись на том, что рассказ очень поучителен для летчиков. Автора этой притчи вскоре забыли, а вот его рассказ в компании авиаторов вспоминали довольно часто.

О нем вспомнили однажды и в доме бригадира животноводов в Брестнице, куда часто наведывались летчики. Стоило хозяину дома Бончо подружиться с одним из пилотов, как все товарищи летчика стали его друзьями.

— А я вам вот что скажу, — разговорился в тот раз симпатичный летчик Антов, — нет среди нас такого человека, который при полете в условиях сплошной облачности так ни разу и не ощутил бы, как у него засосало под ложечкой. Покажите мне такого! И если он будет твердить обратное, я скажу ему, что он лжет.

— Не знаем таких! — одновременно воскликнули несколько человек.

— Так, значит, нет таких? — торжествовал Антов. — Полеты в облаках — а мы это испытали на собственной шкуре — отражаются вот здесь. — И он показал на голову.

— Но разве на твоей голове отражаются только полеты в облаках? — спросил один из присутствующих. — А когда зажигается аварийная лампочка, чтобы предупредить о том, что кончается горючее? Тогда ты как себя чувствуешь? Как будто у тебя на шее затягивается петля...

— Ну, раз нервы выдерживают, значит, не о чем и говорить! — вмешался в разговор Васильев. — Все упирается в выносливость нервной системы. Антов прав. Каждый полет в облаках отражается на работе мозга. Я сам это пережил. Чувствуешь, что кто-то надувает твою голову, как футбольный мяч, и если не выдержишь, то мяч лопнет! Так вот скажите мне, что такое, нервы? Я спрашиваю о нервах не с точки зрения анатомии. Мы только условно можем говорить о нервах, — продолжал он. — По-моему, все упирается не в устройство организма, [227] а в дух летчика. Дух надо воспитывать, его никто не получает в готовом виде. Дух человека проходит тот же путь развития, что и сама личность. Это различные вещи, но вместе с тем это и одно целое. Когда мы говорим «крепкие нервы», то под этим понимаем, что у человека закаленный дух.

— Закаленные крылья! — вмешался Антов, который, облокотившись на подушки, разложенные вдоль стены, внимательно слушал сидящих за столом. — Надо закалять крылья! Кто рассказывал нам об орле? Мне очень понравилось, что орел и после бури, изможденный, все так же мощно взмахивая крыльями, продолжает свой полет.

— А я вам расскажу о случае с Тарпомановым, и вы убедитесь, что нельзя все мерить одним аршином, — сказал смуглый старший лейтенант.

— Да знаем мы об этом случае! — вмешался другой. — Лучше я расскажу вам о Стиляне Пееве...

— Но случай с Петринским еще интереснее...

— Здесь вместе с нами наши жены и дети. Давайте рассказывать по очереди. И пусть слушают, чтобы они лучше поняли душу летчика. Пусть жены гордятся нами, а дети знают: то, о чем они читают в приключенческих романах, нам приходится переживать ежедневно. Ну, кто начнет первым? Вылков?

Тарпоманов был одним из тех летчиков, которым вечно не везло. Он, чрезмерно чувствительный человек, болезненно переживал свои неудачи. Можно было лишь удивляться ему. Умный, упорный, нисколько не трус, но, как только поведет самолет на посадку, непременно что-нибудь напутает. Сначала командир делал летчику замечания, а потом махнул рукой и предоставил ему возможность производить посадку как получится. Тарпоманову порой плакать хотелось. Самым близким друзьям он признавался, что если за месяц-два не научится правильно сажать самолет, то уйдет из авиации. Друзья старались успокоить его, уверяя, что это не такая уж большая беда и незачем такие пустяки считать позором. Тарпоманов не хотел ничего слышать. Он твердо решил: как только истечет определенный им самим срок, он распрощается с авиацией. Но раньше чем наступил этот срок, прибыли сверхзвуковые самолеты, и он еще больше приуныл. [228]

— Я, друзья, — говорил он с грустью, — безвозвратно пропал. Теперь мне наверняка придется уйти.

Коллеги сочувствовали своему приятелю, которого полюбили за честный и прямой характер, и в день его первого полета на новом самолете сильно переживали за него. В тот день впервые летали и другие летчики, поэтому на аэродроме собралось много народа. Вот тогда-то и случилось непредвиденное. Добрая половина из тех, кто летал, планируя при посадке, допускали ошибки. Командир злился и кричал:

— Вы все похожи на Тарпоманова! Раньше у нас был один Тарпоманов, а теперь таких, как он, появилось много!

Последним к аэродрому на посадку заходил Тарпоманов. После неудачи значительно более опытных летчиков никто не сомневался в том, что и Тарпоманов наверняка... Взгляды всех приковала к себе огромная темно-серая туча, закрывшая, подобно театральному занавесу, все небо. Из нее-то и вынырнул самолет Тарпоманова и начал плавно снижаться. Чем ближе он оказывался к бетонной полосе, тем сильнее волновались все собравшиеся. И Тарпоманову удалось сразить всех. Вы, должно быть, видели, как грациозно и изящно аист распрямляет поджатые во время полета ноги и, пританцовывая, опускается на луг? Так же легко и почти бесшумно шасси самолета Тарпоманова коснулись земли, и машина плавно промчалась по взлетной полосе в другой конец аэродрома. Можете себе представить, какой восторг вызвало это зрелище!

Многие считали, что эта удача — результат счастливой случайности. Но на следующий день повторилась та же история. С этого дня к летчику вернулась уверенность. Он часто рассказывал потом, что в ночь перед вылетом дал клятву: или он посадит самолет по всем правилам, или тотчас же навсегда распростится со своей профессией. Дав подобную клятву, он сразу же почувствовал удивительное спокойствие и прилив мужества.

Что все это не просто слова, Тарпоманов доказал позже, когда у него зажглась аварийная лампочка в ста километрах от аэродрома. А что за этим может последовать, испытали на себе немногие из летчиков...

Тарпоманов весь напрягся и пристально следил за зловещим огоньком аварийной лампочки. Но ей не удалось [229] парализовать летчика, как это случалось с другими. Оставалась только одна возможность спастись — не думать о существовании лампочки и вести самолет к аэродрому так, словно все идет нормально. Но кто может сохранять самообладание, когда световой сигнал с неумолимостью прокурора читает твой приговор?

Пилот сообщил на командный пункт о том, что у него кончается горючее. Но люди, которым ничто не угрожало, могли только посочувствовать ему. Когда летчики попадают в подобную беду, им приходится выдерживать огромное напряжение. Увидев сигнал, они мобилизуют все свое мужество. И чем дольше горит этот зловещий свет, тем сильнее становится воля к борьбе, и человек напрягает последние силы.

Все это хорошо знал и Тарпоманов. Он чувствовал, как кровь приливает к голове, и это причиняло ему острую боль. Голова становилась все тяжелее, и происходящее воспринималось уже в каком-то тумане. Тарпоманов сознавал, что силы его на исходе. Но от этого его воля стала только тверже. Он понимал, что испытывает перенапряжение, но руки продолжали так же безупречно управлять машиной. И вдруг в его глазах вспыхнула искра надежды — аэродром оказался близко, настолько близко, что он невольно подумал: «Это земля раскрыла свои объятия, и просто невозможно через мгновение не припасть к ней».

Совсем иное произошло со Стиляном Пеевым. Однажды ночью в полете, когда он находился на высоте семь тысяч метров в сложных метеорологических условиях, отказал двигатель. А почему отказал в работе этот исключительно надежный реактивный двигатель? Оказалось, что фильтр для горючего сплошь покрылся кристалликами льда. Кто-то из техников не принял во внимание, что температура воздуха ниже нуля, и зарядил баки самолета неохлажденным горючим.

Снова подтвердилось правило, что в авиации за малейшую оплошность приходится расплачиваться жизнью.

В подобной ситуации летчик обязан катапультироваться. Полетами руководил майор Дельо Колев. Пеев сообщил ему, что не хочет катапультироваться и попытается спасти самолет. Трудно сказать, кто в тот момент взял на себя большую ответственность: летчик или руководитель полетов. У летчика совсем небольшой шанс [230] спасти самолет, если он все будет делать на свой страх и риск, и значительно больший шанс, если руководитель полетов возьмет на себя ответственность направлять его действия с земли. Майор Колев взял на себя всю ответственность, хотя и знал, что его ждет, если попытка спасти самолет закончится неудачей. А он мог легко отделаться от этой ответственности — просто приказать летчику катапультироваться.

В тот момент, когда они заключили свое безумное соглашение, началось то, что трудно описать словами. Самая незначительная ошибка руководителя полетов или летчика могла привести к тому, что их эксперимент закончится катастрофой. Один из них никогда больше не увидит земли, а другому придется до конца своих дней успокаивать собственную совесть. Люди, находившиеся тогда на командном пункте, рассказывали, что майор не проявлял никаких признаков волнения. Он даже нашел в себе силы время от времени шутить, чтобы приободрить пилота.

— Ну теперь левее! Легче, легче! Вообрази, что ты танцуешь танго и хочешь повернуть свою даму. Вот так, только без грубостей! Я помню, с какой красивой девушкой как-то встретил тебя!

Вдруг майор перестал шутить и перешел на приказной тон:

— Не так, не так! Еще левее, еще левее!

А как себя чувствовал Стилян Пеев, можно только догадываться. Но вел он себя отлично, хладнокровно и верил в безошибочность указаний своего руководителя. И это его спасло.

Испытание, выпавшее на долю Стиляна Пеева, продолжалось минут десять. А случившееся с Петринским заняло всего пять или десять секунд. Когда очевидцы рассказывали о нем, то искренне удивлялись его мужеству и проявленной сообразительности. На борту самолета Петринского находился груз бомб, их плохо смонтировали, и они могли при полете на большой скорости самовоспламениться и уничтожить самолет. Однако Петринский остался жив. Он вовремя почувствовал опасность, и его мастерство и самообладание спасли ему жизнь. Он катапультировался почти в тот самый момент, когда снаряды взорвались, и взрывная волна едва не погубила его. [231]

Все это только лишний раз доказывает, что если летчик не будет закалять свой дух, то легко может стать жертвой собственного несовершенства. Если нервы летчика не выдержат, очень невелика вероятность, что летчик справится с задачей в тяжелую и опасную минуту. А иногда чрезмерная самоуверенность губит и самых сильных.

Старший лейтенант Минев тоже пережил интересный эпизод. Ночью он взлетел с аэродрома по боевой тревоге и сразу же над хребтом Стара-Планины попал в густые облака, перенасыщенные электрическими зарядами. Они опутали его так, как осьминог опутывает жертву своими щупальцами. У летчика появилось обманчивое ощущение, что небо и земля поменялись местами. А это самое страшное из того, что может пережить одинокий человек в воздушном океане. Старший лейтенант Минев не понимал, что с ним происходит, и не знал, где он находится. Вместо его командира по радио отзывался совсем чужой голос. Перелетев хребет Стара-Планины, Минев потерял связь со своим аэродромом.

На командном пункте в ту ночь находился и заместитель командира по политической части Узунов. Руководитель полетов сразу понял, что имеет дело с летчиком с другого аэродрома и что задача перед ним очень трудная: спасти того, кто оказался в бедственном положении. Узунов чувствовал, что летчик ему не доверяет.

— С таким человеком не договоришься, — махнул рукой руководитель полетов. — Он даже не верит, что разговаривает с людьми, а не бог знает с кем — с призраками, что ли...

И майор Узунов на дежурной машине сразу же помчался к жилым корпусам. Он перепугал командира подразделения Благоева: стал барабанить кулаками в дверь его квартиры и одновременно нажимать на кнопку звонка. Сонный Благоев вскочил с постели и открыл дверь, даже не спросив, кто стучит. Заместитель командира по политической части быстро доложил командиру о случившемся и спросил:

— Вы знакомы со старшим лейтенантом Миневым?

— Ну как мне его не знать, он же служил у нас!

— У него появились галлюцинации. Меня он не слушает. [232] Пойдемте, поговорите с ним, может быть, он успокоится, услышав вас.

— Черт побери, Узунов, ты ничего другого не мог придумать? — ворчал Благоев, надевая китель. — А где гарантия, что я сумею его спасти? Я же не врач. Неужели ты воображаешь, что на таком расстоянии я смогу ему помочь?

— Поможете! Поможете! Вы же были когда-то его командиром! Одного вашего слова будет достаточно.

Так они оба появились на командном пункте.

А руководитель полетов уже совсем отчаялся. Увидев майора Благоева, он вздохнул с облегчением.

Майор взял в руки микрофон. Узунов и дежурный офицер замерли у него за спиной.

— Ну, голубок, ты чего там приуныл? Не узнаешь меня? С тобой говорит майор Благоев! — кричал он в микрофон. — Меня подняли с постели. Теперь слушай меня. У тебя появились галлюцинации... Что? Ты ничего не знаешь? А ну-ка вспомни, что нам говорили, когда учили ориентации в пространстве! Небо внизу, а земля... Слушай меня, я тебе помогу: следи за авиагоризонтом и делай то, что я тебе скажу!

Майор Узунов прошептал дежурному:

— Я так и знал, что все будет в порядке.

Майор Благоев прервал на мгновение разговор с летчиком и устало покачал головой:

— Минев продолжает стоять на своем: авиагоризонт поврежден, зачем вы меня еще больше запутываете.

На лбу Благоева выступили мелкие капельки пота.

— С этим человеком стряслась скверная история. Он оцепенел от страха и не решается посадить самолет.

— Значит, надежда на его спасение невелика? — обеспокоенно спросил заместитель командира по политчасти.

— Мне не хочется в это верить. Он хороший летчик, и я надеюсь уговорить его.

Майор Узунов и дежурный офицер вышли из командного пункта. Над аэродромом кружил самолет, тот самый самолет, которому, возможно, суждено было разбиться. Если летчик вздумает «набрать высоту», то через несколько секунд наступит катастрофа. Самолет снизился, [233] пронесся над самым аэродромом и снова взмыл вверх.

— Что происходит? Почему он не посадил самолет? — Узунов раздавил ногой недокуренную сигарету и сразу же вернулся на командный пункт.

Он не решился спросить об этом Благоева. В тот момент майор был похож на человека, который, напрягая последние силы, пытается вытащить утопающего из воды. Он выглядел совсем измученным, а голос его звучал хрипло и глуховато.

— Минев, ты меня слышишь? Ты же сумасшедший! — В голосе зазвучали и нотки раздражения. — Ты пролетел над аэродромом на высоте пятидесяти метров. Послушай, голубок, верь тому, что я тебе говорю, а не тому, что тебе только кажется! Сделай снова заход и...

Отчаявшийся Благоев стал искать взглядом Узунова и дежурного офицера. Они ему нужны были, чтобы хоть как-то отвлечься от своих мыслей.

— Вы видите, я делаю все возможное...

— Значит, он, летая над самой землей, продолжает верить в то, что небо находится внизу?

Вдруг Благоев, услышав голос летчика, резко повернулся.

— Этому человеку на роду написано пережить все ужасы! Зажглась аварийная лампочка! — сообщил он Узунову и дежурному офицеру. — Ну да ничего, может быть, для него это и к лучшему! Хочет не хочет, а приземляться придется.

Через пять минут майор Узунов ввел в столовую молодого, безбородого паренька, почти лишившегося дара речи, с потрескавшимися губами, на которых запеклась кровь. Майор, нежный и заботливый, как родной отец, всячески обхаживал его: суетился, бегал на кухню за горячим чаем и, как сам признавался впоследствии, провел с летчиком краткую, но, может быть, самую вдохновенную из своих бесед.

— Ты не унывай, такое случалось и с самыми лучшими летчиками. Что ты сказал? Тебе стыдно будет доложить о том, что произошло? Как раз наоборот, надо всем об этом рассказывать. Ты рассказывай с гордостью и достоинством! Через два-три года у тебя будут более крепкие крылья — они получат закалку! Стать лучше не могут, сынок, лишь те, кто мертв, а живые... [234]

Они для того и остались в живых, чтобы забыть свои неудачи и с новыми силами устремиться к будущему. Вот увидишь, завтра ты будешь себя чувствовать отлично.

Молодой летчик, слушая майора, притих. Слова командира звучали так убедительно, что не было ни малейшего смысла возражать. Летчик поверил ему.

— Осталось еще вспомнить случай с Каракушевым, — подсказал Антов и посмотрел на часы.

Переваливало за полночь, но аудитория, жаждущая слушать рассказы об авиационных приключениях, была готова бодрствовать до самого утра.

— Расскажу вам и об этом. Правда, у нас осталось мало времени. Случившееся с Каракушевым представляет интерес скорее как курьез, редкий курьез в истории авиации.

— И поучительный к тому же, — добавил Антов.

— Разумеется... Когда летчик садится в кабину, все в ней должно быть в безупречном состоянии. А в самолете Каракушева нарушилась связь с командным пунктом. Он наклонился, чтобы поправить повреждение, и у него начались галлюцинации. Через какое-то время он дал о себе знать. Но, как правильно сказал Антов, полет в облаках, галлюцинации и вспышка аварийной лампочки давят на психику, как опухоль на мозг. Каракушев не выдержал. Катапультировался. Через два часа позвонил из какого-то села по телефону и сообщил, что жив и здоров. Но курьез заключается в другом. На следующий день мы облазили гору и всю долину, разыскивая обломки разбитого самолета, однако ничего не нашли. Искали по всей равнине — тоже безрезультатно. Только через два Дня посторонние люди случайно наткнулись на самолет где-то на поляне в Среднегорье. Он оказался в целости и сохранности. Техники обнаружили в нем лишь какие-то незначительные повреждения. После того как летчик катапультировался, самолет продолжал полет, пока не кончился запас горючего, и благополучно приземлился на поляне.

После этого случая летчики часто шутили между собой: «Главное — не мешать самолету, не запутывать его: ведь он и сам может благополучно закончить полет».

Ничего не скажешь — авиационный курьез! [235]

Часть пятая.
Крутизна

На мою долю, как на долю летчика и авиационного командира, выпало столько переживаний, что порой казалось, на большее уже просто не хватит сил...

Я довольно быстро получил ответственные посты в авиации, рано стал помощником прославленного Героя Советского Союза генерала Захариева. И может быть, именно потому, что я был очень молод и легко переносил перегрузки на сверхзвуковых самолетах, на меня легло еще и тяжелое бремя — вместе со старшим по званию и возрасту товарищем «собирать богатый урожай», как мы в шутку наедине с ним говорили о своей работе. А время с неумолимой быстротой нанизывало одно историческое событие на другое. Они наслаивались с неумолимой последовательностью. Близкие люди и друзья расходились во мнениях при оценке тех или иных событий. Каждый со страстной категоричностью защищал свою позицию.

Помню, как однажды я, крайне взволнованный, вошел в кабинет генерала Захариева. Генерал, поглощенный своими мыслями, склонился над каким-то документом. Никто из нас не решался заговорить первым. В сущности, говорить было не о чем. Черным по белому было написано предельно ясно, а беспрецедентность самого решения лишала нас дара речи.

— Но это страшное заблуждение! Я даже не могу поверить в это... — начал я, надеясь, что командующий поддержит меня. [236]

— Не знаю, ничего не знаю. Решение принято, и мы не имеем права его оспаривать.

Я не поверил своим ушам. Неужели сам командующий введен в заблуждение и настолько ошеломлен? Как авиационный командир, он ни в коем случае не имел права терять самообладания. Но по его нервным жестам я понял то, о чем умалчивали уста, и спросил:

— Неужели сейчас, когда у нас есть настоящая боевая авиация, укомплектованная надежными кадрами и первоклассными самолетами, нам придется ее свертывать и сокращать?

— Ты только подумай, о чем здесь говорится!.. Поскольку теперь ракеты выходят на передний план, все остальное становится ненужным и бессмысленным. Могу себе представить, как возмущались рыцари, когда наступил момент сменить копья и мечи на ружья.

— Авиацию нельзя заменить ракетами. И вы, товарищ генерал, знаете это лучше меня.

— Ну допустим, что ты прав, — смягчившимся тоном перебил меня командующий. — А что мы можем сделать? Ничего! Нам остается надеяться, что указанное здесь окажется догмой.

— Но мы можем сохранить многое, если сами не превратимся в доктринеров! — воскликнул я.

— Разумеется. Пока я занимаю должность командующего, буду защищать авиацию.

Генерал Захариев, охваченный искренним желанием удержать меня от крайностей в суждениях и поступках, в тот момент проявил не только осторожность, но и мудрость. Он заговорил со мной не так, как обычно, уверенно и твердо, а озабоченно и по-отечески. И я слушал его так же, как когда-то давно, во время нашей первой встречи. Трудности только начинались, и придется ли нам вместе или каждому самостоятельно бороться с ними, пока оставалось неясным. Авиация, разумеется, останется, но наступила пора больших изменений в строительстве военно-воздушных сил.

Я молчаливо и с восхищением слушал своего командира, всегда проявлявшего ко мне настоящую отеческую любовь. Слушал и думал о том, что, может быть, начиная с этого момента нам придется пройти через самые тяжелые испытания. Я почувствовал прилив энергии и решил, что с этого дня буду работать как и прежде, [237] словно ничто не угрожает авиации. Прежде всего предстояло решить давно наболевший вопрос о перевооружении авиационного училища. Курсанты военно-воздушного училища на последнем курсе летали на снятых с вооружения в боевых авиационных частях реактивных самолетах Як-23. Закончив училище, молодые офицеры начинали осваивать «миги», то есть, по существу, обучение продолжалось на новом месте службы в боевых подразделениях.

Все это создавало огромные трудности, замедляло процесс боевого совершенствования летчиков, превращало все боевые части в учебные и значительно снижало боевую готовность ВВС.

Сама жизнь подсказывала необходимость немедленного переоснащения училища такими самолетами, которыми вооружены части. В этом духе и было сформулировано внесенное мной предложение.

На следующий день мне позвонили по телефону. Я не ожидал, что мое предложение рассмотрят так быстро. Ответственный товарищ, говоривший со мной, и не пытался скрывать свои мысли. Он одобрил мою озабоченность и мое знание мельчайших подробностей, относящихся к состоянию дел в военно-воздушных силах. Такое вступление вызвало во мне чувство неловкости и насторожило меня. Я не любил, когда меня старались укротить, а кое-кто именно это ставил себе целью: похвалить меня, укрепить свои позиции и затем перейти в наступление. Вот почему я все время оставался начеку. Я мало знал человека, с которым разговаривал. Наверное, и он тоже мало знал меня. Но на основании чего он сделал подобное заключение?

И вот в мембране зазвучали угрожающие интонации:

— Если вы, товарищ Симеонов, вопреки нашей точке зрения проведете в жизнь свою авантюру, вы за это ответите! Отдав училищу эти самолеты, вы снизите нашу боевую готовность.

— Но ваши позиции глубоко ошибочны. Вы советуете мне отказаться от задуманного и оставить все без перемен.

Так закончился наш разговор.

Но я верил, что найду поддержку у генерала Кириллова. Так и получилось. [238]

Я решил действовать на свою ответственность. Мы перевооружили училище, передав «яки» в боевые части, а на их место перебросив «миги».

Голос товарища, позвонившего мне после этого, звучал уже грубо и резко:

— Вы отдаете себе отчет в том, что сделали?

Вскоре должно было состояться совещание, и я был уверен, что на нем наш спор разрешится. Если там я проявлю хотя бы малейшее колебание, то меня в самом деле могут обвинить в авантюризме. В последнее время становилось все сложнее решать проблемы, связанные с авиацией. А вот теперь я сам подлил масла в огонь. Но может быть, это и к лучшему: давно пора все уточнить, выяснить точки зрения и успокоить летчиков. Последние полтора-два месяца мне было стыдно показываться им на глаза...

Одним из первых на совещание прибыл советский генерал Шинкаренко — представитель Объединенного командования. Его присутствие было необходимо: он сам летчик, и с его мнением будут обязаны считаться обе спорящие стороны. Во мне жила смутная надежда, что в лице генерала Шинкаренко я найду единомышленника. Но вместе с тем все-таки я опасался, что в этот решительный момент мы можем оказаться противниками. С генералом Шинкаренко я познакомился на одном из последних воздушных парадов в Тушино, когда мы оба с восхищением следили за полетами самолетов новых моделей и обнаружили общность взглядов на то, что авиации теперь предстоит быстро развиваться. Но с тех пор многое переменилось, и, наверное, многие энтузиасты изменили свои взгляды. В тот момент я думал о том, что ровным счетом ничего не знаю о генерале Шинкаренко.

Генералы и специалисты уважали Шинкаренко, а он так и сыпал шутками, как будто и знать не хотел о серьезности положения. Приглашенные на совещание товарищи начали занимать свои места. По выражению их лиц можно было сделать вывод, что они пришли на совещание, как на суд, чтобы защитить одобренную уже в самой высшей инстанции точку зрения. Они пришли вынести приговор авиационному училищу, готовые рассмотреть осуществленное нами перевооружение училища [239] как частный случай, предложив привлечь кое-кого к ответственности за самоуправство.

Работа совещания должна была проходить в рамках обсуждения практических задач, но почти все бравшие слово не могли удержаться от искушения затронуть и теоретические вопросы. В какой-то момент установилась напряженная тишина.

— И все же, — мягко начал один из оппонентов, — в новой обстановке распоряжения Симеонова следует рассматривать как болезненную реакцию авиационного командира. Сейчас летчикам тяжело, и мы, должны прощать им это и считаться с их оскорбленным самолюбием.

А еще кто-то добавил:

— С точки зрения нужд обороны страны эти распоряжения не выдерживают критики, они неразумны.

Генерал Шинкаренко уже не мог сидеть спокойно и пустил острую шпильку:

— А как вы думаете обороняться: с помощью дубин, что ли?

— Но вы это несерьезно говорите, товарищ Шинкаренко? — возразил генералу кто-то из участников совещания.

— Это почему же несерьезно? Вы говорите о разумности, следовательно, противоречите сами себе. Говорите об обороне, а фактически вы против обороны. Летчика первого класса надо готовить шесть-семь лет, а второго класса — пять-шесть лет. Тогда где же логика? Вы готовите летчиков на «яках» за более короткий срок, а когда они закончат училище, посылаете их летать на «мигах». Это все равно что заставлять пулеметчика стрелять из дальнобойного орудия. Я сомневаюсь, что при такой подготовке вы достигнете цели. По-моему, вопрос надо ставить по-другому. Следует решить, должна ли авиация быть только средством обороны, или она должна выполнять и наступательные задачи.

— И вообще должна ли она существовать! — вмешался второй оппонент.

— Разрешение этой проблемы не в моей компетенции, хотя я и на сей счет имею собственное мнение, — закончил Шинкаренко.

— Товарищи, излишне дальше обсуждать, прав или не прав Симеонов. — И заместитель министра постучал [240] по письменному столу. — Он поставил нас перед свершившимся фактом, но совершенно очевидно, что все его усилия пропали даром. Вопрос о военном училище стоит совсем в другой плоскости: должно оно существовать или нет? Право же, нет смысла спорить об этом. Мы должны решить некоторые практические вопросы. Предлагаю обсудить два вопроса: увольнение в запас выпусков военного училища и объединение ВВС с ПВО. Жду ваших предложений.

— Все же это панихида по авиации, не так ли? — не выдержал генерал Кириллов, заслуженный, известный летчик, который участвовал во многих боях в Испании и во время Отечественной войны. — Не слишком ли рано мы ее хороним? Как бы не пришлось потом раскаиваться!

— Прошу вас, без сентиментальностей!

— Ну хорошо, — грустно покачал головой Захариев. — Какое же мы можем принять решение? Если так необходимо сокращение, то по крайней мере сокращайте как можно меньше!

— Из всего выпуска решено оставить лишь пятнадцать курсантов...

— Думаю, что буквально года через два-три нам понадобится значительно большее число курсантов, чем вы предлагаете уволить сейчас, — еще более мрачно добавил генерал Кириллов. И просторный кабинет сразу же стал похож на операционную, но у присутствующих пропала всякая охота заниматься ампутацией, поэтому они поторопились перейти к обсуждению других вопросов.

Мы уходили с совещания в полном недоумении и в подавленном настроении. Правда, теперь мы знали официальную точку зрения о роли авиации, но ведь все это пока оставалось лишь на бумаге. Зачем же надо так торопиться? К тому же стало ясно, что и те, кто проводил это сокращение, испытывают замешательство, но не находят в себе сил остановиться.

— Товарищ Симеонов, — догнал меня в коридоре генерал Шинкаренко, — вы мне все обещали, что мы слетаем на аэродром в М. Когда же, наконец?

— Теперь вам должно быть ясно, почему я все время откладывал это, — ответил я. [241]

— — Ясно. Именно поэтому мы должны еще сегодня слетать туда, — настаивал Шинкаренко.

— Нам нечем будет утешить летчиков, товарищ генерал! — грустно сказал я.

— Найдется, чем утешить! — улыбнулся Шинкаренко и дружески похлопал меня по плечу. — Все происшедшее — меньшее из зол. Наши оппоненты смелее уже не будут, а это значит, что наша точка зрения восторжествует.

— Приятно слышать от вас эти слова. Полетим сегодня. Для собственного удовольствия.

Через полчаса мы уже были на аэродроме. По дороге туда мы перестали говорить о том, что произошло на совещании, как будто опасались показаться друг другу мелочными и злопамятными. Я верил, что недоразумения вскоре уладятся и победит здравый смысл.

— Симеон Стефанович, — задушевно заговорил Шинкаренко, когда мы вышли на поле аэродрома, — давайте погоняемся в небе друг за другом!

— Что-то вам очень весело, дружище!

— А я никогда не работаю только по настроению. Вам могу признаться: я летаю не ради самого полета, а чтобы усовершенствовать свое боевое мастерство. Этому обучаю и других. Вот почему кое-кто считает меня педантом. Шинкаренко, твердят они, добился всего, чего же он еще хочет? А я считаю, что Шинкаренко ничего не добился и должен работать и учиться до седьмого пота.

— Другими словами, вы хотите доказать, что возможности человека безграничны?

— Да, хочу доказать это. Уверен, что наши конструкторы создадут еще более совершенные машины и мы уже сейчас должны готовить себя и других к тому, чтобы овладеть ими. Человек потому и человек, что он может претворить в жизнь самые фантастические, казалось бы, идеи, да и сам способен стать безгранично сильным существом.

— Значит, в небе нам предстоит драться на дуэли? — спросил я. — Ничего не скажешь, интересно начинается наша дружба!

— Уважаю своих честных соперников, даже если они и нанесут мне укол шпагой. Презираю тех, кто пытается нанести удар в спину. [242]

В Москве мне было так же хорошо, как и в родном доме в Шейново. Мне кажется, что любовь к братушкам{6} я впитал вместе с молоком матери. А возможно, я родился как раз на том поле, по которому в 1878 году шел в атаку русский солдат. На полянах, в лугах, в овраге я играл с целой ватагой дружных ребят из нашей слободы — там, где похоронены останки русских солдат. Я люблю Советскую страну, куда неоднократно приезжал в качестве гостя на несколько дней или на более продолжительный срок, люблю ее, как свой родной край. Сейчас, когда я ношу генеральские погоны, мне кажется, что я люблю русских людей так же горячо, как любил их босоногим мальчишкой. Люблю не только за их величие, но и за все те страдания и испытания, которые им преподносила история.

Когда я поступил в академию, наша авиация была еще на очень низком уровне развития.

За время учебы я подружился с генералом Восагло из Чехословакии. Мы оба были примерно одного возраста, да и внешне походили друг на друга. Генерал-лейтенант Восагло, командующий военно-воздушными силами Чехословакии, стал моим соседом по квартире. У него всегда было пильзеньское пиво, к которому он испытывал неодолимую страсть. Но очень скоро Восагло пристрастился к болгарскому салу и чесноку, и уже ни одна наша встреча не могла обойтись без пива и сала. Нередко мы приглашали к себе и наших советских друзей. Но чаще всего оставались с ним вдвоем. С первых же дней знакомства мы установили, что между нами существует не только физическое сходство, но и духовная близость. Это делало нашу дружбу еще более прочной и горячей.

В наших разговорах постоянной и любимой темой была судьба России, великой и многоликой, с ее прошлым, настоящим и будущим. Эта тема настолько захватывала нас, отнимала у нас столько часов, недель и месяцев, что на другие разговоры просто не оставалось времени. Мы впали в состояние какого-то философского [243] созерцания: даже к изучаемым в академии предметам стали относиться по-философски.

— На тебя не производит впечатления тот факт, — спросил как-то Восагло, — что германский генеральный штаб подготавливал неплохие планы наступления, но они потерпели крах? Ведь и римские легионы в военном отношении были обучены не хуже варваров, но, несмотря на это, Римская империя пала. А за много лет до этого Ганнибал, один из самых выдающихся полководцев, несмотря на всю свою гениальность, не смог выиграть войну. Вот почему я склонен думать, что каждый народ вместе с укреплением своей военной и экономической мощи вырабатывает в себе и особую духовную устойчивость. Если эта устойчивость достаточна, то народ играет роль солнца, вокруг которого вращаются планеты.

— Может быть, именно поэтому наши враги называют нас сателлитами? — рассмеялся я.

— Они так утверждают потому, что лишают это понятие его философского значения. Те, кто вращается по своей орбите, тоже имеют свое лицо. Ну например, возьмем наш народ, — все более увлекаясь, говорил Восагло. — За все время своего существования ему удалось устоять против ассимиляции с немцами. И не только нам, но и всем западным славянам. Если бы ты знал, как я горжусь тем, что мы как народ оказались устойчивыми! Это значит, что, хотя нас и не много, нам есть что дать человечеству, но это возможно только в том случае, если мы не сойдем с нашей орбиты вокруг солнца. Да и у вас, болгар, насколько я знаю, та же судьба.

— Дорогой друг, да ты спутал профессию! Тебе бы лекции читать в Пражском университете!

— Как раз наоборот, — улыбаясь ответил на мою шутку Восагло. — Я уверен, что раз мы вращаемся вокруг солнца, то необходимы и люди моей профессии, чтобы оберегать нашу чехословацкую звезду и чтобы она не отклонилась со своего пути. Надо признаться, что есть люди, мечтающие увести ее к другим, темным созвездиям.

— Ты здорово сказал все это... о солнце.

— Мне приятно, что ты согласен со мной. А ведь я встречался с такими, которые после подобных слов выходили из себя: и на солнце, дескать, есть пятна, — значит, мы не можем поклоняться ему как божеству. [244]

Да, есть, отвечал я, больше того, там постоянно происходят взрывы, вспышки, но все же это солнце, и мы рождаемся и живем благодаря ему. Знаешь, недавно у нас мне повстречался один такой Мефистофель. Он начал меня искушать и ведь знал, демон проклятый, как взяться за свое черное дело: сразу угодил пальцем в рану. Над солнцем издевался! Иногда я задаю себе вопрос: а не хотят ли эти люди вообще увести нашу чехословацкую звезду с орбиты солнца? Для меня солнце всегда останется солнцем.

— Друг мой, тебе, должно быть, довелось в жизни много страдать, раз ты воспитал в себе такую устойчивую силу и такую огромную любовь к Советскому Союзу?

— Да, многое пришлось пережить! Побывал я и в германском плену. За сотни лет немцы не смогли нас сломить, а во время последней войны мы дошли до края пропасти и чуть не исчезли в ней. Солнце спасло нас от физической и духовной смерти. Вот почему я тоже идолопоклонник и горжусь этим. Меня никогда, никогда не будут смущать взрывы на солнце. Равно как наивное и смешное отрицание роли авиации...

— Именно так — наивное и смешное! Если бы мы могли побороть эти взгляды...

— А так и будет! — И Восагло, размахивая руками, начал быстро шагать по комнате. — Мы уже заканчиваем академию, и нам предстоит работать над дипломом. Мы можем попросить руководство академии дать нам авиационную тему.

— Это и мое сокровенное желание. Значит, и ты так думаешь?

— И уже давно. Рад, что мы во всем находим общий язык. И все же я убежден, что на сей раз на наши головы свалится много неприятностей.

— Не беспокойся! Здесь, в академии, есть люди, которые поймут нас правильно.

Так и получилось.

Восагло получил диплом в красной обложке и золотую медаль. В тот же вечер мы, его друзья, пили пильзеньское пиво и ели болгарское сало. Через два дня торжество повторилось — успешно была защищена и вторая дипломная работа на авиационную тему. [245]

За время, проведенное мною в академии, вроде бы ничего не переменилось, но летчики жили искренней надеждой на то, что недоразумения рассеются и забудутся, как краткий летний дождь, и небо снова станет ясным. В то время очень обострилось положение в Европе — в районе Берлина. В Болгарию прибыл Главнокомандующий Объединенными Вооруженными Силами стран Варшавского Договора маршал Гречко. Вместе с группой генералов он присутствовал на занятиях в войсках и, как рассказывали затем участники занятий, остался доволен боевой подготовкой болгарской армии. Он высказался недвусмысленно и точно: «Независимо от ваших бесспорных успехов, болгарская Народная армия не смогла бы решить задачи, связанные с обороной страны, если бы она не располагала современной авиацией».

Говорят, что генералам не разрешается волноваться, они обязаны хладнокровно все оценивать и принимать, разумеется, всегда правильные и смелые решения. А я был из тех генералов, которые еще не успели поседеть — мне едва исполнилось тридцать шесть лет. Меня обрадовало не новое звание, а моральное удовлетворение, которое я получил. Я и не скрывал, что страдал и мучился сомнениями по поводу будущего авиации. Хотя боль немного и притупилась, но давала о себе знать до того самого момента, когда я вошел в кабинет начальника генерального штаба. Я не знал, отдают ли другие себе отчет в том, что произошло. Вот почему я воспринял все последующее как искупление чужих грехов. А для этого требовались честность и смелость. Я радовался тому, что в течение всего периода отрицания роли авиации нашлись такие люди, как маршал Скрипко и — на еще более ответственных постах — как маршал Гречко, которые не позволили ее похоронить. Нашлись такие люди и в Болгарии. Не щадя своего спокойствия, они противостояли нападкам и защищали военно-воздушные силы страны. Может показаться странным, что эти люди, не будучи летчиками, жили их болью и, как настоящие военные специалисты, не теряли равновесия.

Я буквально набросился на работу. Еще когда я находился у начальника генерального штаба, мне дали указание принять участие в предстоящих в скором времени [246] больших командно-штабных учениях с использованием средств связи на местности. А они начались так скоро, что на приказе о составе штаба чернила едва успели высохнуть. На учения мы отправились вчетвером: офицеры Миланов, Бабалов, Марин и я.

Наша совместная работа началась с неудачи. Мы плохо показали себя на одном из занятий.

Когда мы вернулись к себе, я надолго заперся у себя в кабинете. Обдумывал, как убедить отдельных товарищей и весь личный состав в том, что неудовлетворительная оценка, полученная нами, справедлива и вполне заслуженна. И в то же время я думал о том, как общими усилиями создать спокойную, дружную и оптимистическую обстановку, в которой созрели бы условия и предпосылки для наших будущих успехов. В сущности, путь был ясен: надо опереться на помощь политотдела и комитета партии. В партийных организациях прошли откровенные и бурные собрания, на которых коммунисты самокритично говорили о своей роли и месте в решении стоящих перед нами задач. Благодаря такому критическому подходу к слабостям и недостаткам закладывались основы будущих успехов этого молодого, но достаточно энергичного, сплоченного и упорного в работе боевого коллектива.

— Товарищ Бабалов, когда вы учились в школе, вы получали двойки? — внезапно спросил я.

— Случалось.

— Со всеми случалось, — вставил Марин.

— Представляю себе, как вы негодовали! По характеру вы самолюбивы больше чем надо.

— Я после этого всегда брался за ум, не спал ночами и исправлял двойку.

— И сейчас надо бы не спать ночами. При том положении, в котором мы оказались, это реальная необходимость. Товарищи, мы же не имели необходимой подготовки. Не в наших интересах изображать из себя обиженных и оскорбленных. Пусть нам не придется ложиться спать. Когда знаешь, что получил двойку, надо работать до седьмого пота, не есть и не пить, но доказать, на что ты способен.

— Вы решили исправить двойку? — приободрился Миланов.

— А неужели не сможем? [247]

— Сможем, но я не совсем четко представляю себе, что мы должны делать. — И он попытался рассказать, что нам предстоит.

— Ну и мрачную же картину вы нам нарисовали! — подошел я к нему.

— Товарищ генерал, но вы, может быть, смотрите на будущее через розовые очки? — спросил Миланов.

— Извините, у меня прекрасное зрение, и мне, я надеюсь, не придется пользоваться очками.

— Ну что ж, тогда попробуем исправить двойку.

Вскоре мы переехали на новое место. Застучали пишущие машинки, зазвонили телефоны, потянулась вереница утомительных дней и ночей. Когда меня срочно вызвали в министерство, никто не сомневался, что это к лучшему.

Заботы и неприятности, возникшие вначале, уже забылись. На передний план вышла большая и сложная задача: подготовка военных летчиков первого и второго класса. Мы предложили организовать два курса. Подобное решение казалось нам самым целесообразным и эффективным. Все товарищи, знакомые с характером нашей работы, поддержали нас.

Энтузиазм, с которым проводились занятия по подготовке летчиков на курсах, напоминал о том времени, когда для овладения высшим пилотажем и ночными полетами люди делали даже больше того, на что они физически способны.

— Путь расчищен, товарищ генерал, — сказал Станков, когда мы вдвоем обсуждали результаты работы курсов.

— Очищенное от снега шоссе гладкое, но очень скользкое, — предупредил я.

— Будьте спокойны, мы не поскользнемся. Похоже на то, что мы, летчики, сделаны из особого теста. Можем жить без удобств, не зная покоя. А те, кто выступал против курсов, сейчас даже не заглядывают туда, словно их не интересует, что там делается.

Курсы работали с огромным напряжением. Курсанты совершали полеты, используя буквально каждую благоприятную минуту. Результаты были налицо, и они радовали, укрепляли коллектив, придавали ему новые силы. Мы встречали огромные трудности, но они нам [248] представлялись тем барьером, который мы обязаны преодолеть.

— Мы похожи на искателей жемчуга. Я читал, что им не хватает воздуха, кровь идет из носа, а они все-таки продолжают нырять в воду.

— Только мы ищем жемчужины в небе.

— Ищем самих себя, — продолжал Станков. — Я много думал об этом. Спрашивается, почему нас так притягивает небо? В каждом человеке в большей или меньшей степени заложена способность к самоотречению. Чем сильнее эта способность, тем крепче и дух человека. Думаю, мы принадлежим именно к этой категории. Среди летчиков редко встречаются мелочные и злобные людишки. Если бы я был поэтом, то непременно добавил бы, что мы породнились со звездами. Это и есть те жемчужины, которые мы ищем в небе, и в этих поисках во имя всеобщего блага жертвуем всем!

Как он верно это сказал! В человеке заложена способность к самоотречению. Мне понравилась эта мысль, и я начал рассуждать вслух. В самом деле, человек всегда вынужден отрекаться от самого себя и в положительном, и в отрицательном смысле этого слова. И если бы все нашли в себе силы отречься от сугубо личных интересов, насколько прекраснее стала бы жизнь! Иногда я ищу аналогии между профессиями ученых, первооткрывателей и летной профессией. Ученый живет в мире книг, экспериментов и всегда рискует, давая тем или иным явлениям свое толкование. Разве не то же самое и у нас? Полеты — это математика и физика, искусство и риск.

Увеличилось число военных летчиков первого класса. Каждая авиационная часть располагала опытными командирами и инструкторами, имевшими высокое звание летчиков первого и второго класса.

Зимний период оказался весьма плодотворным для авиации. Мы выполнили и перевыполнили планы по летной подготовке и повышению квалификации летчиков и авиаинженеров. Завершилась подготовка к следующему учебному году — году массового выпуска летчиков высокого класса.

Приближалось лето. А это значило, что будут отличные условия для групповых полетов на малых и больших высотах. Пошли разговоры и о новых методах подготовки. [249] В то лето под опытным руководством офицеров Эммануила Атанасова, Станкова и других осваивалось сложное маневрирование в воздухе.

Новый министр народной обороны пожелал лично познакомиться с руководящим составом болгарской Народной армии.

У меня состоялась короткая встреча с ним. Он проявил живой интерес к тому, в какой степени подготовлены летчики, как повышается их мастерство и какие результаты в работе достигнуты нами на специальных курсах.

Выяснилось, что министерство народной обороны до самых мельчайших подробностей осведомлено о развитии событий в зимний период и о том, что найден кратчайший путь подготовки кадров для нашей авиации.

— А как осваиваются сложные фигуры высшего пилотажа?

— Пока что мы лишь начинаем эту работу, но настроение у подготовленных для этой цели инструкторов отличное! У нас в руководстве все убеждены, что в честь Восьмого съезда партии мы успешно справимся и с этим видом подготовки.

— А разве это возможно за такой короткий срок?!

— Да, возможно, товарищ министр. У нас лучше всего налажена именно эта работа. Авиаэскадрильи осваивают самолетные фигуры высшего пилотажа в весьма сжатые сроки.

В конце беседы генерал Джуров встал, медленно подошел ко мне и спросил:

— А нельзя ли в конце учебного года продемонстрировать новые достижения военно-воздушных сил народу? На таком смотре будут присутствовать руководители партии и правительства.

Я не торопился с ответом. Обдумал все тщательно, и только тогда сказал:

— Постараемся, товарищ министр, летчики не подведут.

Когда я вернулся, меня окружили мои заместители и дали понять, что не отпустят, пока не услышат от меня хоть что-нибудь.

— Значит, будем принимать гостей? — подмигнул мне Миланов. — А кто прибудет? [250]

— Гостями у нас, товарищи, будут руководители партии и правительства.

— Вот это да, подобного мы никак не ждали!

— По этому поводу меня и вызывали к министру, Я рассказал ему, что мы делали и чего добились, а он, знаете, о чем меня спросил? «Симеонов, а вы не преувеличиваете? Мне известно, что вы, летчики, умеете сокращать сроки наполовину и на одну треть, но сейчас вы выполняете значительно более сложные и ответственные задачи!» Я заверил его, что говорю правду. Тогда он перестал улыбаться и спросил: «А все то, что сделано, вы сможете продемонстрировать народу, руководителям партии и правительства? Я хотел бы, чтобы авиация сделала достойный подарок Восьмому съезду партии!»

Офицеры заговорили все вместе, подняв невероятный шум. Я оставил их одних: пусть, думаю, поговорят. Ведь давно, очень давно они не получали таких радостных и обнадеживающих известий, которые воспринимались ими как исцеление после пережитых разочарований и обид.

* * *

На холмы и овраги, заросшие кустарником и чахлым лесом, опустилась ночь. Дул сильный ветер. В темноте по извилистой каменистой дороге пробирались легковые машины. Это странное шествие остановилось на маленькой круглой поляне, где на скорую руку была построена трибуна. Ясная звездная ночь словно заворожила всех, и гости с большой неохотой выходили из теплых машин. А в оврагах и кустарнике завывал холодный ветер.

— Ну ничего, ничего! — рассмеялся кто-то. — Пусть это напомнит нам партизанские ночи. Тогда нам доставалось и похлеще.

Пожилые мужчины друг за другом поднимались на трибуну, притопывая ногами, чтобы согреться, и кутаясь в пальто. А над головой звезды вели хоровод, и казалось, что именно на их торжественный спектакль прибыли руководители партии и правительства. Все были настолько взволнованы, что очень мало внимания обращали на негостеприимную погоду. Хозяева праздника обещали показать им такое исключительное зрелище, [251] какого многие даже и представить себе не могли. До нас доносились отдельные слова, как это бывает в каждом театральном зале перед началом спектакля. Публика ждала, когда поднимут занавес, все еще переговариваясь о своем. Министр земледелия рассказывал соседям о новых сортах пшеницы, а на другом конце трибуны кто-то завел разговор о доставке турбин. Все это действительно очень напоминало театральный зал. И артисты, прежде чем показаться на сцене, волнуются. Они обычно суетятся у себя в гримерных. Пожалуй, не стоило бы сравнивать аэродром с гримерной, но ведь и там уже несколько часов царили необыкновенное возбуждение и напряжение. Двухмесячная подготовка прошла сравнительно спокойно, так как все твердо верили в успех и хотели доказать свое высокое боевое и летное мастерство. А в тот момент все особенно волновались, потому что за ними с земли должны были наблюдать первый секретарь партии и министр народной обороны.

На аэродромах выстроились эскадрильи, готовые по приказу в любой момент подняться в воздух.

Первому секретарю показали то направление, откуда должны появиться самолеты, и он пристально всматривался в ту сторону. У него были тысячи обязанностей. Они, как невидимые нити, связывали его с людьми и их делами. И точно так же, как дождь дарит жаждущей почве влагу, так и он щедро заботился об авиации. Ему пришлось одолеть немало препон, чтобы в небе не замолкала песня стальных птиц. Вот почему все эти люди прибыли в такое глухое место. Они хотели выразить авиаций свое уважение и нацелить ее на новые ратные подвиги...

И вот небо сотряслось от грохота самолетов. На трибуне разговоры прервались буквально на полуслове...

В программу учений входило нанесение бомбового и ракетного ударов в условиях, близких к боевым. Самолеты на ошеломляющих скоростях с малых высот атаковали в одиночку и группами наземные цели. Для большинства наблюдателей термины «иммельман», «бомбометание», «горка» ровным счетом ничего не значили. Их с трудом удавалось даже запомнить. Но боевой спектакль, который исполнялся силами авиации, неотразимо действовал на воображение и наполнял сердца гордостью. Уже начинало светать, а контуры пролетающих [252] стрелоподобных самолетов еще отчетливее вырисовывались в небе. Но вот появился еще один самолет, напоминавший в предрассветной дымке сверкающий метеорит. Сначала показалось, что пилот потерял управление машиной и она вот-вот врежется в один из холмов. Прицельное бомбометание — красивое, невероятное зрелище. Но людям трудно было решить, на что смотреть: на падающие бомбы или на самолет, который, освободившись от тяжелого груза, с удивительной легкостью опрокинулся и в перевернутом положении снова взмыл в небесную высь.

Эскадрилья за эскадрильей атаковали неприятеля, а пораженные наземные цели загорались или с оглушительным грохотом взрывались. Сложные маневры самолетов следовали один за другим в точном и динамичном ритме; круговорот самолетов чем-то напоминал вертящееся колесо.

Был объявлен небольшой перерыв. Гостей пригласили в палатку, где им подали чай. Собственно, перерыв для того и объявлялся, чтобы дать возможность зрителям обменяться впечатлениями об игре небесных артистов. Но надо признать, что на сей раз публике было весьма затруднительно высказывать компетентное мнение. Она была просто ошеломлена эффектным боевым зрелищем. Тогда Первый секретарь, много лет являвшийся членом Военного совета ВВС и хорошо знавший действия и возможности авиации, обратился к генералу Джурову:

— Поверьте мне, я ждал чего-то значительно более скромного! И если вас интересует мое мнение — а я не специалист по военным вопросам, — то я посоветовал бы нашим летчикам никому не уступать своей роли в бою и в операции.

— Они и не думают ее уступать, товарищ Живков, — включился я в разговор. — Открою вам небольшую тайну. Знаете, почему ребята так стараются? Очень просто. Они хотят обеспечить себе защиту, чтобы никогда больше не содрогаться при мысли о том, что наши машины могут отправить на переплавку.

Выслушав мои объяснения, Первый секретарь рассмеялся так заразительно, что к нему присоединились и остальные. Но он не остался в долгу:

— Если бы мы отправили ваши машины на переплавку, [253] то сейчас очень хорошо обстояло бы дело с выполнением плана по металлургии. Но мы не можем взять на себя такую ответственность. И никогда не возьмем!

Настроение Первого секретаря передалось всем. Посыпались шутки:

— Они хотели подкупить нас чаем! Программой он не предусмотрен.

— Не знаю, хотели ли они подкупить нас или оживить, но летчики оказались предусмотрительными людьми.

— Разумеется. Предусмотрительными и неуступчивыми.

— Но чай чудесный! Боюсь, что они добавили в него какое-то волшебное зелье, чтобы все то, что мы увидим, показалось нам исключительно красивым.

— Нет только отрезвляющего зелья.

— Но мы только замерзли, а не пьяны.

— Ну будет тебе! Разве я не помню, что ты мне говорил: «Вот перепашем аэродромы и на их месте посадим сады и виноградники».

— Но все эти разговоры никто не принимал всерьез, — защищался собеседник. — К авиации я лично всегда относился с уважением. И не обманулся. То, что я увидел сегодня, меня потрясло.

— Товарищи, прошу на трибуну, — пригласил генерал Джуров. — Мы продолжаем!

Уже рассвело, и холмы, расстилавшиеся перед нами, освещались яркими лучами восходящего солнца. В лазурном небе, в ту ночь так и не получившем ни минуты покоя, на большой высоте показались несколько эскадрилий. Покоя не знали в то утро ни жители Пловдива, ни жители равнины. А как раз в это время в Пловдив на международную ярмарку съехалось множество людей из всей страны. О предстоящем авиационном смотре всех предупредили еще накануне. Разумеется, на полигон были приглашены только официальные лица, а для остальных предусматривался специальный парад на аэродроме в самом Пловдиве. Мы рассчитывали, что туда соберутся десятки тысяч людей, а потом выяснилось, что пришло более двухсот тысяч человек. Город опустел, в павильонах ярмарки не осталось посетителей. Иностранцы, которых тоже оказалось довольно много, заняли [254] специально отведенные для них места. Торговцы и туристы внезапно проявили большой интерес к военно-воздушному параду. Они стояли с биноклями и фотоаппаратами в руках и с нетерпением поглядывали на небо, чтобы не пропустить появление самолетов. А наши болгары окружали отдельных ораторов, весьма «осведомленных и сведущих» в военных вопросах, и оживленно что-то обсуждали, о чем-то спорили. Те даже «точно» знали, из какого особенного сплава делают сверхзвуковые самолеты и почему они выдерживает такие огромные скорости.

Кто-то после рассказал мне, что слышал такой разговор.

— Мы сами из Добруджи, — сказал какой-то атлетического сложения парень, решивший сразить своими познаниями жителей Фракии. — Живем на самом берегу моря. И знаете, что рассказывают наши летчики? Ночью они совершенно теряют представление о том, где небо и где земля. И на небе звезды, и на воде звезды.

— Ну раз путаются, то пусть не летают.

— Летают, даже глазом не моргнув. Здесь, видно, им полегче.

— Полегче, говоришь? — горячились местные жители. — У нас здесь сильно пересеченная местность, а летчикам иногда приходится летать над самыми холмами.

— Ну, если это и увижу, то глазам своим не поверю, — вмешался житель Банско. — Ведь самолет движется как пуля. А вдруг следующий холм окажется выше, так что же ему, прыгать через него прикажете?

— И перепрыгнет! Мы не раз видели подобное. Говорят, что это только нам, болгарам, удается. У нас в доме живет летчик, так вот он сам говорил мне об этих чудесах.

— Скажите это кому-нибудь другому! Мы, болгары, любим прихвастнуть.

— Ладно! Но если ты сегодня лично убедишься в том, что самолеты летают над самым аэродромом, что ты тогда скажешь?

— Да вы все с ума сошли! Здесь собралось столько народу, что яблоку негде упасть, а вы сказки рассказываете, что самолеты пролетят над самым аэродромом! А я уверяю, что нам придется пялить глаза в небо. Вот иностранцам хорошо, у них есть бинокли... [255]

Из репродуктора доносились марши, и это еще больше повышало настроение. И только голос диктора, раздававшийся в паузах между маршами, заглушал шум толпы. Однако когда люди понимали, что диктор сообщает о чем-то несущественном, шум возрастал. Но вот диктору удалось овладеть вниманием толпы на более продолжительное время. Он объявлял о начале воздушного парада. Люди затаили дыхание в ожидании интересного зрелища. Все взоры были буквально прикованы к небу.

— Тоже мне порядок! — возмутился кто-то. — Объявить объявили, а никаких самолетов и в помине нет!

— Не ворчи, дядя, а то тебя гром поразит, — засмеялся человек, стоявший рядом с ним.

И тут в самом деле раздались раскаты грома.

Не успела смолкнуть первая громоподобная волна, как за ней последовала вторая, третья. Восемь раз, через равные интервалы, раздавались раскаты грома в небе, и несведущие люди сочли себя обманутыми, решив, что это всего лишь сильная артиллерийская канонада. Но затем их пристальные взгляды обнаружили восемь самолетов, с молниеносной быстротой летящих на огромной высоте к востоку. Самолеты быстро скрылись за горизонтом.

— А ты, дорогой, с чего взял, что будет гром? — смущенно спросил житель Банско.

— Да как же мне не знать? Мало, что ли, стекол у нас полетело из-за него?

— Ну будет тебе, опять надо мною смеешься! Лучше скажи мне, правильно ли я все понимаю. Вот услышали восемь раскатов грома. Наверное, их восемь потому, что скоро состоится Восьмой съезд партии?

— Правильно сообразил, а о стеклах я сказал тебе сущую правду. Самолеты летали каждый день и, случалось, по ошибке пролетали над самыми крышами домов в городе. Вот тогда у нас и вылетали стекла. Выходит, они и тренировались, и проверяли качество строительных работ.

Диктор снова овладел вниманием публики.

В небе, как в калейдоскопе, несколько самолетов показывали самые разнообразные фигуры высшего пилотажа. И ни разу эти фигуры не повторились. Онемев, житель Банско пристально следил за тем, как самолеты [256] с невероятно резким свистом пролетали так низко над землей, что ему удавалось рассмотреть пилотов в кабинах. Удивлялся всему увиденному и добруджанец, незадолго перед этим пытавшийся сразить жителей Фракии рассказами о море. До сих пор он видел самолеты, летавшие по горизонтали, а здесь они взмывали вертикально, как ракеты, или выполняли самые различные фигуры высшего пилотажа. Потом в воздухе завязался воздушный «бой». Самолеты, окрашенные в красный и синий цвета, устроили настоящую карусель. То один вырывался вперед, то другой. Всему происходящему диктор давал торопливые объяснения, при этом явно злоупотребляя военной терминологией, и, естественно, далеко не каждому были понятны законы сложного воздушного боя. Публика с нескрываемым восхищением следила за опасной игрой летчиков. Самолеты напоминали угрей, резвящихся в глубоком и прозрачном омуте.

Публика неистово аплодировала, восторженно приветствуя летчиков, а иностранцы, онемев от волнения, только щелкали затворами своих фотоаппаратов. На трибуне руководители партии и правительства оживленно комментировали выполнение сложных фигур высшего пилотажа и высадку воздушного десанта. Когда было объявлено об окончании парада, все искренне сожалели о том, что такое редкое по красоте зрелище было столь кратким.

В этот напряженный день предусматривалась и заключительная часть, не менее интересная, чем предыдущие: торжественный ужин в ресторане «Тримонциум». В самом просторном зале ресторана за столами, уставленными напитками и различными блюдами, сидели летчики и гости. Произносились речи, предлагались тосты. В моей речи одна мысль особенно пришлась по душе и летчикам, и гостям. Не то чтобы я сказал что-то исключительное, а просто выбрал удобный момент, чтобы высказать это. Приблизительно это прозвучало так:

— Если сегодня летчики показали себя с лучшей стороны, то это не потому, что хотели блеснуть перед вами, хотя и это было бы естественно. В них горит вечный огонь стремления овладеть тайнами неба. Откуда взялся этот огонь? Он передавался от отцов к детям.

В качестве примера я привел Жулева и Кириллова. У первого отец сражался в составе интернациональных [257] бригад в Испании, а у второго отец был помощником партизан Среднегорья.

— Этот огонь, — продолжал я, — как эстафета, передан нам партизанскими отрядами, и поэтому у наших летчиков высокое чувство ответственности и такой высокий боевой дух.

Речь Первого секретаря партии была настоящей похвалой упорству и подвигу летчиков. Всех поразила изумительная способность Первого секретаря ЦК с первой же встречи вникнуть в самые сложные проблемы и понять душу летчиков.

Но самым неожиданным из того, что случилось в тот день, было предложение товарища Живкова учредить День военно-воздушных сил. Это вызвало такой неудержимый восторг у летчиков, что они не дали ему даже договорить. А он стоял и только улыбался.

И праздник стал еще веселее. Люди забыли о тяжелом, изнурительном труде в небе.

* * *

Воздушные парады вошли в историю болгарских военно-воздушных сил в памятном 1962 году. Эти парады состоялись за четыре или пять лет до крупных учений «Хемус», проведенных на болгарской территории с участием советских и румынских войск. Если я перескакиваю с одного события на другое, то это вовсе не означает, что обо всем периоде между ними нечего рассказать. Мы в авиации работали с полным напряжением. Результаты нашей работы должны были выявиться при проведении крупных учений, запланированных на Черноморском побережье.

Всю ночь волны монотонно бились о берег. К шуму прибоя прислушивались и часовые береговой охраны, и экипажи кораблей. Море всегда таит в себе опасность, но оно навевает и надежду. А в ночной тьме море выглядело каким-то безжизненным. Когда в нем не отражаются звезды, скрывшись за облаками, и особенно при тихой, безветренной погоде, оно кажется мертвым. К тому же рано наступившая осень покрыла его тонкой вуалью тумана. Такая обстановка давала возможность скрыть корабли. Они находились очень далеко от берега, и если моряки и боялись чего, так это только нападения авиации противника. До них доносился гул моторов самолетов. [258] По его интенсивности можно было узнать, снижаются самолеты или набирают высоту.

За шумом самолетов следили и часовые на берегу моря. Вдруг раздался грохот артиллерийской канонады. Значит, вражеские эскадрильи наконец обнаружены, и теперь их не оставят в покое! Всем известно, что во время учений кровь не проливается, однако люди не могли отделаться от мысли, что каждые учения напоминают войну. Хотя бы внешне. Летчикам, наверное, нелегко атаковать противника в темноте.

Доносившееся издали эхо канонады то почти замолкало, то усиливалось, а в авиационных штабах дежурные торопились как можно быстрее нанести на карту местонахождение обнаруженных кораблей. Кто знает, где они задумали высадить десант? Хотя уже давно перевалило за полночь, дежурные боевые расчеты в штабах продолжали свою лихорадочную деятельность.

На небольшой высотке над морем стояли два генерала и один полковник: русский, болгарин и румын — три руководителя авиации, принимавшей участие в учениях. У нас было достаточно поводов для волнений в связи с предстоящими учениями, но не меньше было и переживаний, вызванных нашей необыкновенной встречей на берегу Черного моря. Когда-то мы все трое вместе учились в СССР. До самого рассвета, пока нас целиком не поглотила работа, мы вспоминали о совместной учебе. В палатке закипал чайник, и это возвращало нас в прошлое, приятное, незабываемое. Полковник Падораро, произносивший русские слова с сильным румынским акцентом, вдруг вспомнил один интересный случай. Генерал Алексенко подтвердил, что нечто подобное имело место, но он забыл, совсем забыл подробности. Зато он хорошо помнил, что Падораро на защите дипломной работы уверенно отвечал на заданные ему очень сложные вопросы и комиссия осталась вполне удовлетворенной.

— Да разве можно сосчитать, сколько деревьев в лесу? — рассмеялся Падораро. — Так и человек не в состоянии удержать все в памяти.

— Но эти учения мы запомним, — ответил Алексенко, смакуя крепкий чай.

— Крупные события как высокие вершины — все их [259] видят и помнят! — сказал Падораро. — Правда, товарищ Симеонов?

— О вершинах ты правильно сказал. Но мне хочется не только видеть их и помнить, но и подняться на самый верх, — ответил я. — Когда люди попадают в трудные ситуации, они еще больше сближаются.

— Вот мы вместе стоим у подножия еще одной вершины! — воскликнул Падораро.

— Остается пожелать друг другу вместе овладеть ею, а потом и многими другими вершинами.

— Ты прав, Симеонов, — согласился румынский полковник. — Даже если мы и идем разными путями, все равно держим путь к одним вершинам.

Уже рассветало, и мы втроем решили посмотреть на море, проснувшееся с первыми проблесками зари. Сначала оно показалось нам холодным и серым, на нем кое-где только появились светло-лиловые, а потом красные тени. И тогда над ним словно распустились цветы изумрудного и рубинового цвета. А когда показалась половина солнечного диска, то море будто покрылось золотистой тканью.

Но вскоре меняющаяся окраска моря, эта настоящая симфония тонов и полутонов, перестала привлекать внимание людей на берегу. Мы были не поэтами, не художниками, а военными специалистами, смотревшими на море как на пространство, откуда нам грозила главная опасность. Кругом царила напряженная, будоражащая душу тишина. Даже волны, казалось, перестали биться о берег. Все живое предчувствовало приближение битвы. Но самое большое напряжение царило в штабах. На наблюдательных пунктах дежурные пристально всматривались в даль, откуда показались военные корабли противника. Они напоминали жуков, которые собираются вместе, а потом тяжело и неуклюже ползут по полю, чтобы напасть на свою добычу. Но стоило посмотреть в бинокль — и от подобных ассоциаций не оставалось и следа. Среди волн мы теперь скорее видели огромных морских слонов, то и дело взмахивающих хоботами. Чем больше движущиеся корабли перевоплощались в нашем воображении, тем сильнее взвинчивались нервы у людей из береговой охраны. Такие же чувства испытывали и официальные лица, занявшие места на трибунах. [260]

На какое-то мгновение мы забыли о своих задачах в предстоящей «битве» и вообразили, что мы обыкновенные зрители, устроившиеся в последнем ряду кинотеатра. Когда-то, во время занятий в академии, все мы были страстными поклонниками советских фильмов, и особенно фильмов о гражданской и Отечественной войнах. Режиссеры, как правило, предпочитают привлекать внимание зрителей паузой перед началом ожесточенного сражения. Это нравится публике. Вот и у нас наступила подобная пауза. Береговая артиллерия пока молчала, выжидая, когда корабли противника приблизятся к берегу и можно будет нанести им более точный и сокрушительный удар. Генерал Алексенко нервничал. Волновались и мы с Падораро. Ну кто знает, правильно ли рассчитали свои силы артиллеристы? У кораблей ведь тоже есть мощные орудия. Уже не нужны бинокли, их видно и невооруженным глазом. Орудия, как копья, устремлены вперед, готовые вонзиться в цель и поразить ее. А если корабли первыми откроют огонь? Затишье перед боем — это молчаливая и напряженная борьба между штабами, стремящимися выиграть хотя бы секунду.

С берега первыми открыли огонь. На море обрушилась огненная лавина. В первые минуты корабли сохраняли строй. Проявив спокойствие и хладнокровие, моряки встретили первый удар и ответили на него еще более сильным огнем. Земля вздрагивала от множества взрывов, море ревело и обрушивало на берег огромные волны.

Эту картину дополнили внезапно появившиеся вертолеты. Они вынырнули с той стороны, откуда мы ждали десантников, и явно намеревались высадить на берег саперов. Небо как будто почернело от этих тяжелых и неуклюжих машин. Неуклюжих? Да они с удивительной ловкостью выискивали наши уязвимые места!

Алексенко опознал советские вертолеты, а Падораро — румынские. Теперь они оба перестали быть зрителями и придирчиво оценивали летные качества тех и других машин. Но вот показалось звено болгарских вертолетов. Я тоже весь напрягся, потому что заранее знал, что они подготовили небольшой сюрприз. Вертолеты пошли на снижение, им следовало, как и всем остальным, совершить посадку. А они только замерли в воздухе, в [261] метре или двух от земли, и тогда с них стали спрыгивать саперы. На все это понадобилось не больше минуты.

— Поздравляем тебя! — от всего сердца пожал мне руку Алексенко. — Очень красиво у вас получилось!

— Ты преподал урок всем, кто недооценивает вертолетную авиацию! — добавил Падораро.

Меня обрадовали похвалы коллег, но если бы я располагал временем, чтобы объяснять им подробнее, кто командир группы вертолетов, то им, наверное, стал бы яснее замысел только что увиденного. Командиром был человек, когда-то приносивший мне много забот, — тот самый чудом уцелевший Гриша Игнатов! Тогда, после катастрофы, происшедшей по его вине, он был сурово наказан и навсегда лишился права летать на реактивных самолетах. Друзья, хорошо знавшие Гришин буйный характер, не верили в то, что он долго задержится в вертолетной авиации. Ведь это же все равно что пересадить жокея с коня на осла! Но Игнатов не ушел из авиации, примирившись со своей судьбой. Когда зашла речь о крупных учениях, он поделился с командованием своей идеей высадки десанта с вертолетов. Руководствовался ли при этом Игнатов желанием взять реванш или еще чем-нибудь, это людей мало интересовало. Он всех заразил своим примером, и его подчиненные тренировались и работали до изнеможения, лишь бы не ударить лицом в грязь. В авиации всегда есть большой простор для творчества и проявления героизма, только бы человек видел перед собой эту цель.

А в это время вихрь сражения стал совсем ожесточенным, не прекращался и ураганный огонь артиллерии. На трибунах находились члены Политбюро во главе с Первым секретарем ЦК БКП, все члены правительства, советские, румынские и болгарские генералы, и среди них выделялась высокая, стройная фигура Главнокомандующего Объединенными Вооруженными Силами стран Варшавского Договора маршала Гречко. Маршал сосредоточенно наблюдал за событиями, не проявлял никаких эмоций, но, как каждый крупный военачальник, умел охватить весь сложный механизм учений. Хотя события развивались не так, как на войне, а по предварительно обдуманному плану, маршал Гречко живо интересовался действиями отдельных родов и видов войск. [262]

Чаще всего он делился своими впечатлениями со стоявшими рядом с ним товарищами Тодором Живковым и министром народной обороны Джуровым.

Со стороны суши показались самолеты, они летели на предельно малой высоте. Исчезли они так же молниеносно, как и появились.

— Наши! — воскликнул министр.

— Вот и посмотрим, что нам покажут болгары, — вставил маршал Гречко.

И вдруг находившиеся на трибуне официальные лица затаили дыхание. Не нужно было быть специалистом, чтобы понять: в небе происходит что-то из ряда вон выходящее. Самолеты пошли в атаку на десантные корабли вдали от берега, а одно звено «мигов» привело всех в такое восхищение, что его наградили бурей аплодисментов. Чтобы полностью удержать в своих руках тактическую инициативу в бою, летчики прибегали к самым сложным фигурам высшего пилотажа. Самолеты стремительно пикировали, устремляясь вниз всегда с разных направлений, потом резко взмывали вверх на предельном форсажном режиме; только узкие шлейфы тускло-белого дыма, все удлиняясь, тянулись из-под их крыльев. И снова, опускаясь почти до самой воды, самолеты с ожесточением бросались в атаку.

— Поверьте мне, — поспешил поделиться своим мнением маршал Гречко с товарищем Тодором Живковым, — если бы они вели настоящий бой, то лично я сомневался бы в том, удастся ли высадить десант. Оборона показывает образец согласованных действий различных видов вооруженных сил.

— Товарищ Гречко, организация фронтовой авиации — это наша общая заслуга, — заметил министр народной обороны. — Мы создали ее вопреки некоторым сомнительным прогнозам относительно перспектив авиации.

— Понимаю, понимаю, у вас есть все основания так говорить, но, по-моему, мы уже похоронили эту ничем не обоснованную теорию.

— Оказалось, что товарищ Джуров — большой друг летчиков. Думаю, что он и впредь сохранит эту большую любовь к ним, — рассмеялся Тодор Живков!

— И любовь, и понимание! — ответил маршал Гречко. — Между прочим, кто командир звена? Любопытно [263] узнать, кто он: младший или старший офицер? Отлично действует!

Немного погодя мне позвонил адъютант министра, чтобы узнать фамилию летчика. Я поспешил доложить:

— Старший лейтенант Троев.

Я не забыл выяснить его возраст: знал, что меня непременно спросят об этом. И в памяти сразу всплыли многие, столь близкие моему сердцу люди, именно те, кого я знал еще совсем молодыми: Валентин и Стефан Ангелов, Илия Тотев, Соколов, Драганов, Калудов. Это все ветераны. Потом вспомнил Пенчева, Нецова, Цекова, братьев Атанасовых... А вот Троев — о нем пока очень мало можно сказать. Когда-нибудь, спустя несколько лет, после того как он заполнит все пробелы в своей биографии, будет что рассказать. А пока он только новичок, только начинает проявлять себя как личность. И хорошо, очень хорошо начинает! Душа наполнялась восхищением и благодарностью.

Невольно мысленно я перенесся в прошлое, о котором с хорошей завистью любили слушать ровесники Троева.

— Симеон Стефанович, — послышался голос Алексенко. — О чем вы задумались? Начинается самое интересное в программе: высадка воздушного десанта.

Я посмотрел на часы. Действительно, уже пора.

Теоретически я знал, как будет выглядеть этот грандиозный, величественный штурм. И все же трудно описать то, чему мы через какое-то мгновение стали свидетелями... Как и при подготовке к мощному наступлению, артиллерийская канонада буквально стерла с лица земли позиции врага и внесла в его ряды полную дезорганизацию. После этого самолеты-истребители выполнили ту же роль. От разрывов снарядов дрожала земля, по небу катился несмолкаемый гром. Истребителям была поставлена задача уничтожить противника в воздухе, а после этого они молниеносно, волна за волной, набрасывались на берег.

Теперь все лавры достались генералу Алексенко. Падораро и я просто не находили слов, чтобы выразить наш восторг, хотя мы знали, что позже нам продемонстрируют еще более крупные достижения.

— Товарищ Алексенко, — с нескрываемым восхищением обратился к нему Падораро, — если бы мы действительно воевали, то вражеские самолеты были бы полностью [264] уничтожены. Казалось, это был полет даже не самолетов, а каких-то космических тел, проносящихся мимо нашей планеты. Как румын, я вам скажу одно: счастлив, что мы союзники!

В чистом небе показались транспортные самолеты. Эти малоподвижные по сравнению с истребителями машины все же развивали достаточно большую скорость и, подобно мрачным темным тучам, нависшим над сушей, готовы были обрушить на нее весь свой тяжелый груз. Первые самолеты уже миновали прибрежную полосу, и вдруг из их туловищ, как зерно из мешка, посыпались парашютисты. Как никому не пришла бы в голову мысль пересчитать снежинки, так и тогда никто не подумал сосчитать, сколько же всего было парашютистов. Но еще больше изумились все, когда «аны» начали спускать на парашютах танки, грузовики и другие боевые машины. И вот они совершили мягкую посадку.

Воздушный десант захватил огромную территорию. С первых же минут удалось занять аэродром, расположенный неподалеку от моря, и караваны самолетов начали высадку на нем войск и боевой техники. Воздушные десантники соединились со своими морскими коллегами, и вскоре противник был полностью разгромлен, а его территория оказалась в руках наступавших войск.

Но, разумеется, на этом все не закончилось. Пока еще не сказали свое слово танки обеих сторон. Крупное «сражение» мы запланировали на следующий день, и штабы круглосуточно готовились к нему. Алексенко, Падораро и я снова заняли удобную для наблюдения позицию. Вокруг простиралась пересеченная местность, и на одной ее стороне с самого утра начался напряженный «бой». Танки сторон пока не подавали признаков жизни, как будто нарочно выжидали, пока другие рода войск истощат свои силы, чтобы в конце ворваться в самое пекло. Вместе с танками готовилась принять участие в сражении и авиация — советская, румынская и болгарская. Вот почему мы, трое командующих, не могли быть спокойными. Мы поддерживали постоянную связь с командными пунктами на аэродромах, давали последние указания и распоряжения, а в это время танковый бой разгорался с невиданной силой и ожесточением. Две огромные лавины, наступая, осыпали друг друга градом снарядов. Танки с ходу преодолевали ложбины, [265] заросли кустарников и деревьев. Земля содрогалась от грохота моторов, и гусеницы танков оставляли глубокие следы на влажной земле; казалось, врезаясь в нее, они причиняют земле боль.

На другой день первыми в сражение вступили румынские летчики, а вслед за ними — советские и болгарские. Мы, как хозяева, давали гостям преимущество во времени и на местности. Летчики каждой страны демонстрировали свой почерк в полетах и ведении воздушного боя. Румыны наносили удары эскадрильями в стройном и плотном боевом строю. К объектам они подходили на средней скорости и на высоте шестисот — восьмисот метров. Советские летчики, рассредоточив свои боевые порядки, шли на меньшей высоте от земли. Это создавало возможности для большей маневренности и свободы действий.

Болгарские летчики летали на предельно малых высотах, почти над самой землей, и наносили свои удары, используя все приемы ведения воздушного боя.

В разгар «сражения» трибуну, где находились официальные лица, покинул один генерал, на которого была возложена ответственность за безопасность учений. Он быстрыми шагами направился к командному пункту авиации. Генерал был явно раздражен.

— Это ни на что не похоже, дорогой! — менторским, не терпящим возражений голосом читал он мне мораль. — Вы вступаете в противоречие с «Инструкцией о безопасности учении». Нет, вы представляете себе, что из всего этого может получиться? Ведь ваши самолеты не летают, а почти бороздят землю.

— Товарищ генерал, — попытался я объясниться с ним, — а если бы это была настоящая война, вы все равно ставили бы вопрос о том, на какой высоте мы летаем? Мы же проводим эти учения для того, чтобы научиться воевать.

— Не спорьте, Симеонов, а выполняйте приказ!

Пока этот генерал старался навязать мне свою волю, другой генерал, тоже болгарский, подошел к министру. Он, точно сговорившись со своим коллегой, начал в тех же выражениях:

— Это же ни на что не похоже, товарищ министр! Так летать опасно! Должен искренне признаться: очень опасаюсь, как бы какой-нибудь самолет не разбился... [266]

А здесь находятся члены Политбюро и члены правительства. Нельзя позволять подобное своеволие. Генерал Симеонов выбрал неподходящее время для демонстрации руководству возможностей авиации.

Министр посмотрел на него, все еще не веря, что тот говорит серьезно. Но генерал был крайне взволнован, озабочен и даже разгневан.

— Летчики выполняют приказ министра! — ответил ему генерал Джуров. — Именно этим действиям маршал Гречко дал очень высокую оценку. Он подчеркнул это в моем присутствии в разговоре с товарищем Живковым.

Я тогда еще ничего не знал об этом разговоре. Огорченный и недоумевающий, я отдал приказ последующие полеты выполнять на большей высоте. Приказ относился к завтрашнему дню, так как в тот день авиация уже закончила программу своих действий.

Полеты наших самолетов на следующий день вызвали недоумение. Маршал Гречко спросил министра народной обороны:

— В чем дело? Я о болгарах имел совсем другое мнение и считал, что они всегда были последовательными. Почему сегодня авиация уже не действует на малых высотах и так же дерзко, как вчера?

— Я и сам не понимаю, чем объяснить эту перемену, товарищ маршал.

— Тогда вызовите Симеонова, пусть он лично нам доложит! Чем вызван этот шаг назад?

Я поднялся на официальную трибуну в подавленном настроении.

— Товарищ Симеонов, почему сегодня ваши самолеты летают так высоко? — спросил меня маршал Гречко.

— А как им летать, товарищ маршал?

— Я как раз об этом вас и спрашиваю. Или вы испугались собственных действий? Воевать надо, не ведая страха, генерал, не ведая страха! Вчера вы продемонстрировали изумительную технику пилотирования, показали такое, чему все позавидовали, а сегодня вы выступаете весьма посредственно. Чем объяснить эту метаморфозу?

Я не выдержал и засмеялся. У меня словно гора свалилась с плеч.

— Выполняю приказ. [267]

— Чей приказ?

— А вы разве ничего не знаете? Вчера ко мне пришел генерал, отвечающий за безопасность полетов, и имел со мной весьма серьезный разговор.

— А вы и испугались? — рассмеялся Гречко. — Вот мой вам совет: действуйте так же, как и вчера.

Мне впервые довелось разговаривать с маршалом Гречко, и, хотя я услышал от него всего лишь несколько слов, мне показалось, что мы давно, очень давно знакомы.

А на трибуне с нетерпением ждали появления болгарских летчиков.

Проявленный руководителями партии и правительства огромный интерес к достижениям летчиков в боевой подготовке, боевом использовании самолетов и особенно в технике пилотирования, большая сердечная теплота оставили неизгладимые, глубокие следы в сознании авиаторов.

Подлинное знание проблем ВВС, систематическое их изучение давали возможность Центральному Комитету партии и его Первому секретарю своевременно решать крупнейшие проблемы строительства ПВО и ВВС.

Личный состав, вдохновленный высокой оценкой ратного труда, с еще большим энтузиазмом включился в социалистическое соревнование в честь предстоящего VIII съезда партии. На этом съезде министр народной обороны, докладывая об огромных достижениях в подготовке, повышении боевой готовности болгарской Народной армии и в укреплении мощи нашей социалистической родины, доложил и о состоянии войск ПВО и ВВС, особенно ярко подчеркнув достигнутые ими успехи.

Реактивная авиация поставила перед нами ряд новых проблем. Наше внимание было сосредоточено на огневой подготовке экипажей.

Теорию постигали главным образом в кабинетах, практические навыки приобретали в воздухе.

Когда мы отставали в чем-нибудь, сама жизнь преподавала нам жестокий урок, ставила все новые и новые проблемы.

Много сил затрачивалось на то, чтобы прежде всего сплотить людей, добиться единого понимания стоящих перед ними задач и стройной организации труда в авиации. И именно партийная организация с начала и до [268] конца была той объединяющей силой, которая и обеспечила успешное выполнение всех задач...

* * *

Специально для того, чтобы пилот мог в нужный момент покинуть машину, а самолет сделался бы мишенью, пришлось создать автопилот. Нужно было подобрать летчиков, которые бы, выведя эти мишени на предельную высоту, по приказу с земли катапультировались, после чего мишень обстреливалась бы ракетами. Катапультирование должно было происходить над Черным морем.

Но разве только эти проблемы стояли перед нами? Для подготовки понадобились бы годы упорного труда и предельного напряжения сил.

К катапультирующему устройству обычно прибегали только как к крайнему средству — в случае аварии, когда надо было спасти летчика. А в данном случае катапультирование предусматривалось заранее.

Полковник Калапчиев, в то время начальник парашютно-десантной службы, лично занимавшийся этим ответственным делом, решил сам показать, как надо покидать самолет, чтобы затем приступить к подготовке пилотов к катапультированию.

Калапчиев всегда очень серьезно готовился к каждому своему прыжку, а к этой необычной задаче приступил с еще большим вниманием. И только тогда, когда он счел, что уже готов к катапультированию, доложил командованию.

Выдался чудесный летний день. Летчики и техники наблюдали за происходящим с крыши высокого дома. Самолет МиГ-15 оторвался от земли и быстро набрал над аэродромом высоту.

Калапчиев, большой мастер парашютного спорта, сидел в задней кабине. Получив приказ прыгать, он точно в заранее обусловленном месте катапультировался.

Через секунду мы уже наблюдали за падением двух предметов — одним из них был сам Калапчиев, а другим — сиденье с раскрывшимся над ним небольшим парашютом. А еще через несколько секунд, показавшихся нам бесконечными, раскрылся и его парашют.

Полковник Калапчиев подошел к нам строевым шагом и доложил о выполнении прыжка с применением [269] катапульты. Это было первое учебное преднамеренное катапультирование.

Уверенность летчиков в надежности катапультирующего устройства значительно укрепилась. Им словно бы передалась частица смелости и дерзости Калапчиева.

А после этого вместе с ним мы уехали к Черному морю, чтобы вписать новую страницу в историю нашей авиации — предстояли прыжки над морем.

С тех пор уже многие годы наши летчики выполняют эти учебные прыжки уверенно и без травм.

Калапчиев щедро делился со всеми своими знаниями, безграничной любовью к небу.

Это проникновение в необозримые высоты воздушного океана — прыжки с парашютом из стратосферы — совершили в дальнейшем Георгий Филиппов, Хинко Илиев и старшина Чавдар Джуров.

Вскоре они выполнили высотный парашютный прыжок в ночных условиях из люка самолета Ил-28. Это был очередной мировой рекорд после рекордов, установленных заслуженным мастером спорта полковником Калапчиевым.

Катапультирование на больших высотах имело свои особенности, о которых никто не говорил и которые никто еще не описал.

И первые строки вписали они, наши болгары, рекордсмены мира: заслуженные мастера спорта майор Иван Крумов и старшина Чавдар Джуров.

Мы решили готовиться к установлению трех мировых рекордов.

Первый рекорд — осуществление затяжного прыжка ночью с катапультированием на высоте шестнадцати тысяч метров и раскрытием парашюта на высоте семисот метров над землей.

Второй — тоже в ночных условиях, с катапультированием на высоте десяти тысяч метров, но с немедленным раскрытием парашюта.

И третий — групповой прыжок с самолета Ан-12 из стратосферы.

Для выполнения первого прыжка была утверждена кандидатура майора Крумова, второго прыжка — кандидатура старшины Чавдара Джурова, слушателя Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского. [270]

При подготовке к двум этим прыжкам пришлось решать десятки проблем. Оба прыжка являлись серьезнейшим испытанием и вызвали большую дискуссию: какую систему парашюта использовать для прыжков, и выдержит ли он динамическую нагрузку при раскрытии на большой высоте?

Детально изучив и обсудив эту проблему, мы приняли решение осуществить прыжки, используя парашюты, находящиеся на вооружении истребительной авиации. На этом настаивал старшина Джуров. «Хочу прыгать с парашютом, имеющимся у каждого пилота, — говорил он. — Нагрузку выдержу. Если парашют порвется, буду действовать согласно указанию генерала». Мне он верил поистине беспредельно. А я дал ему следующие указания: спускаться на основном парашюте до высоты трех-четырех тысяч метров и только тогда открыть запасной малый парашют.

Обсуждалась и вторая проблема: какой применить кислородный прибор — маску или скафандр? Решили использовать обыкновенную кислородную маску, хорошо пригнанную к лицу и надежно укрепленную.

Ряд вопросов нужно было решать и с летчиком. Ему предстояло набрать высоту, практически превышающую потолок самолета, притом в ночных условиях, и продолжать полет на предельной высоте в разгерметизированной кабине. Мы остановили свой выбор на летчиках-истребителях Иване Станкове и Дельо Колеве.

В течение длительного времени большой коллектив военных специалистов круглосуточно готовился к осуществлению нашего плана. Значительный вклад в успешное завершение намеченного мероприятия внесли офицеры Иванов, Рашков, Велинов и группа конструкторов во главе с Обрешковым из Высшего народного военно-воздушного училища имени Георгия Бренковского.

Для метеорологического обеспечения столь ответственного эксперимента была создана специальная группа.

Мы утвердили программу выполнения этих парашютных прыжков, и началась усиленная подготовка как непосредственных участников полета, так и тех, кто был включен в различные расчеты. Наряду с технической, физической и специальной подготовкой обоих парашютистов самое пристальное внимание уделялось и их психологической подготовке. [271]

В общей программе предусматривалась также подготовка группового прыжка с многоместных самолетов с целью установления республиканских рекордов. Было решено совершить прыжки с боевых самолетов Ил-28 и Ан-12. В люках, где обычно хранится груз бомб, на этот раз должны были находиться люди. Когда машина наберет необходимую максимальную высоту, откроются, как при бомбометании люки и из них полетят вниз три самоотверженных, смелых парашютиста. Это были самые обыкновенные люди, но с необычайно крепкими нервами, готовые пойти на смертельный риск, чтобы прославить нашу социалистическую родину.

По такому трудному пути мы и шли от простого к сложному, хотя трудно сказать, что из всего этого являлось простым. Все это вело нас к еще более сложным экспериментам по освоению, казалось бы, недосягаемых для человека высот. И каждый шаг на этом нелегком пути был связан с риском.

За несколько дней до назначенных прыжков на советском самолете Ан-12 прилетел рекордсмен мира по парашютному спорту Герой Советского Союза подполковник Андреев. Прибыв к нам, он сразу же включился в выполнение, как он сам выразился, необычной и исключительно ответственной задачи.

Андреев оказался поистине прирожденным парашютистом и организатором. Его присутствие вдохнуло в нас еще большую уверенность и убежденность в том, что мы добьемся успеха. Общая ответственность за выполнение задачи сблизила нас, и мы полюбили друг друга, как родные братья.

Андреев навсегда остался в сердцах всех тех людей, с которыми ему довелось работать, о нем сохраняют самые добрые, светлые, искренние воспоминания. Андро, как мы его звали, всегда был вместе с группой наших парашютистов: и в аудиториях, где проводились занятия по парашютизму, и на стартовой площадке, и в спортивном зале. Он занимался вместе с ними спортом, принимал участие в тех небольших развлечениях, которые нам изредка удавалось организовать.

После тщательной подготовки и проверки мы приступили к осуществлению первого группового прыжка с боевого самолета Ил-28. Несмотря на утреннюю пору, горячее июльское солнце обжигало лица, невыносимо накаляло [272] бетонную взлетную полосу и в еще большей степени — металлический фюзеляж самолета.

Был открыт бомбовый люк Ил-28, и в нем разместились парашютисты. Скрючившись так, что их позы напоминали вопросительный знак, они покачивались на специально пригнанных ремнях. Парашютисты молчали. Одетые в теплые дубленые полушубки, в зимних шлемофонах и плотно закрывающих лица кислородных масках, они тяжело переносили знойную июльскую жару.

Парашютист подполковник Убликов должен был прыгать третьим. Но он услышал, что автомат внезапно сработал, и в следующее мгновение его парашют вырвался из чехла. Руками Убликов поспешно убрал парашют и доложил, что выполнять задание дальше нельзя. Это произошло на высоте одиннадцати тысяч метров. Если полет не прекратить и прыжок будет совершен, то раскрывшийся парашют может преподнести много неприятных сюрпризов, таящих в себе смертельную опасность как для него, так и для его товарищей. Напряжение нарастало, особенно когда самолет пошел на посадку. Сейчас самым ответственным был момент торможения. К счастью, все прошло нормально, и на следующий день мы повторили полет.

Затем последовал групповой прыжок с Ан-12.

Экипаж молодых советских летчиков упорно готовился к тому, чтобы набрать большую высоту, чем та, на которую рассчитана машина. Главная проблема состояла в снабжении парашютистов кислородом.

Одиннадцать парашютистов заняли свои места в большом салоне грузового самолета. До высоты девяти тысяч метров все шло хорошо, но тут старший группы увидел, что парашютисты один за другим начали терять сознание, что головы их безжизненно склоняются на грудь. Он успел нажать на кнопку «Тревога», а в следующее мгновение и сам потерял сознание.

Командир экипажа капитан Лангвиненко, услышав сигнал «Тревога», стал вызывать парашютистов по внутренней радиосвязи, но ему никто не отвечал. Приняв решение пикировать на такой большой и неповоротливой машине, как истребитель, капитан Лангвиненко спас жизнь парашютистам. На высоте четырех тысяч метров парашютисты пришли в себя. Оказалось, что трубка, по которой подавался кислород, замерзла. [273]

Аварийные ситуации, возникшие в одном и другом случае, вызвали острую реакцию в вышестоящих штабах. Дело дошло до того, что нам советовали и даже настойчиво рекомендовали прекратить попытки, вообще отказаться от них. Но мы с большим напряжением продолжали начатую работу. Я доложил обо всем министру, и он приказал: «Примите все необходимые меры предосторожности и продолжайте!» Через несколько дней он сам приехал к нам.

Я предложил утвердить программу, включающую два прыжка: первый — майора Крумова и второй — старшины Джурова. Министр подошел ко мне, пристально посмотрел в глаза и спросил:

— Симеонов, спрашиваю тебя не как министр, а как отец старшины Джурова: велик ли риск?

— Да, велик! — ответил я. — Но оба отлично подготовлены. Все пройдет успешно!

Мы отправились на стартовую площадку, где инженеры и техники готовили к полету оба самолета. Работа у них спорилась, они действовали быстро и уверенно.

Ночь выдалась тихая и темная, где-то высоко появились облака.

Начальник метеослужбы доложил обстановку: на заданной высоте ветер нормальный, температура минус 67 градусов. Тенденция к усилению ветра у самой земли, где к рассвету скорость его достигнет семи-восьми метров в секунду.

Командир аварийно-спасательной группы доложил, что радиосвязь во всех звеньях полностью функционирует и группа готова приступить к работе. Авиационная врачебная экспертиза подтвердила, что медицинские показатели у парашютистов и пилотов в пределах нормы.

Было тщательно проверено размещение экипажей в самолетах и физическое состояние летчиков и парашютистов.

В заранее обусловленное время самолет оторвался от бетонной полосы и исчез в темной выси неба.

Радиолокационные станции непрерывно вели наблюдение за машиной. Через каждую тысячу метров докладывалась обстановка. На высоте тринадцати тысяч метров Станков сообщил, что кабина обледенела и он пилотирует только по приборам. [274]

В последние минуты перед прыжком вертикальная скорость достигла метра в секунду. Приближался момент катапультирования. Командный пункт передал сигнал «Приготовиться», и через пятнадцать секунд последовала вторая команда — «Катапультироваться!».

Майор Крумов начал свободное падение с высоты пятнадцать тысяч триста метров. Вертикальная скорость все время росла. Но главное заключалось в том, чтобы не отказала подача кислорода: на такой высоте без кислорода можно прожить только около четырнадцати секунд.

Свободно падающему телу угрожали и другие опасности: человек мог войти в штопор, или у него могло произойти обморожение открытых частей лица.

Сразу же после катапультирования, когда Крумов оказался позади и ниже самолета, он энергично освободился от сиденья. Сначала на индикаторе мы наблюдали два почти одновременно падающих тела, но через какую-то минуту раскрылся парашют Крумова, опередив парашют сиденья. Крумов стабилизировал свое падение, разведя в сторону руки и ноги и повернувшись лицом к земле. Через сплошную облачность он вряд ли различал населенные пункты, но сумел обнаружить район приземления, который мы обозначили светом прожекторов и пламенем больших костров.

Скорость падения нарастала, и Крумов почувствовал, как сильно мерзнут лицо и руки. Он поспешил взять курс на освещенный район приземления. Инстинктивно продолжал падать лицом к земле. Собрав силы, Крумов энергичным движением развернул свое тело и перевернулся на спину, из-за чего на какие-то мгновения нарушилась устойчивость полета, но он быстро стабилизировал его. Посмотрев вверх, он увидел над собой темный купол небосвода. Лицо его вроде бы немного согрелось, но когда он посмотрел на фосфоресцирующие цифры высотомера, то с недоумением обнаружил, что тот показывает двенадцать тысяч метров. Неужели он все еще на такой большой высоте? Посмотрел еще раз — одиннадцать тысяч метров. Как медленно течет время здесь, в стратосфере!

Крумов решил принять более удобное положение, но внезапно его резко крутануло, и он сделал несколько [275] вынужденных витков, в результате чего ощутил сильные удары по всему телу. Чем вызвано это явление?

Но тут Крумов вспомнил предупреждение метеорологов. Значит, он пробивает тот слой, в котором проходят слабые воздушные течения.

Дальше он падал в стабильном положении — на спине.

Почувствовав, что входит в плотные слои атмосферы, Крумов успокоился и стал чаще посматривать на высотомер: четыре тысячи, три тысячи метров...

Он повернулся лицом к земле.

«Ну а сейчас, товарищ Крумов, от тебя требуются терпение и нервы, крепкие нервы, — подумал он. — Две тысячи, тысяча, девятьсот, восемьсот метров. Потерпи, выдержи еще немного».

На отметке «700» он энергично выдернул кольцо и открыл основной парашют.

Знакомый толчок он встретил уже с удовольствием и немного погодя приземлился на прекрасной земле Добруджи.

Так видный болгарский парашютист стал и чемпионом мира.

Вскоре взлетел и второй самолет.

Летчик Колев на высоте восемь тысяч метров разгерметизировал кабину и продолжал набирать высоту. Но вскоре и Колев, и парашютист Чавдар Джуров ощутили острую боль в ушах. Чавдар решил помочь себе, зажав нос и набрав полные легкие воздуха, но тотчас же сообразил, что для этого придется сдвинуть хорошо пригнанную к лицу маску. Высота полета нарастала, а с ней усиливался и холод. Несмотря на все принятые меры и специальную экипировку, руки и ноги мерзли, сильно мерзли.

Высотомер показывал уже пятнадцать тысяч метров, когда в кабине зажглась красная лампочка: остается триста литров горючего, то есть такое количество, которого хватит только на пятнадцать минут полета.

«Может быть, прекратить полет? Нет, еще немного! — решил летчик. — Наберу еще немного высоты!»

Осталось всего сто пятьдесят литров горючего. Пора катапультироваться. Летчик дал сигнал: «Катапультируйся!» — и добавил: «Желаю тебе успеха». На командном [276] пункте с нетерпением ждали информации полковника Колева.

Получив команду действовать, Чавдар Джуров подтвердил, что все понял, и приступил к выполнению задания. Для начала он поджал ноги под сиденье. Затем откинулся на него, проверил защитные стекла на шлеме и правой рукой отодвинул подвижную часть фонаря. В кабину ворвалась струя холодного воздуха и прижала его к сиденью. Тогда Чавдар обеими руками нажал ручку специального устройства и катапультировался.

Отделившись от самолета, он сразу же попал в сильную воздушную струю и несколько раз перевернулся. Сработал автомат, отбросивший сиденье, и Чавдар, в свою очередь, энергично оттолкнулся от него ногами.

Еще секунда, и Чавдар почувствовал сильный толчок в плечи и ноги — это раскрылся парашют. Подняв голову, он увидел его распахнувшийся купол. Чавдар посмотрел вниз, но ничего не смог увидеть. Все свое внимание он сосредоточил на контроле за подачей кислорода. На прыжок ему было отведено 40 минут.

Через несколько минут мы уже летели на вертолете к месту приземления. Начинало светать. Кто-то из экипажа доложил, что видит спускающегося парашютиста. Все стали пристально смотреть в указанном направлении.

— Да, это Чавдар! — сказал министр. — Значит, все идет нормально.

Это был большой успех нашего парашютного спорта. Болгарские летчики еще раз прославили свою родину!

Овладевая мастерством прыжков с парашютом, мы тщательно изучали все особенности катапультирования на больших высотах.

Группа инженеров ВНВВУ (Высшего народного военно-воздушного училища) имени Георгия Бренковского подготовила автопилот, действующий в соответствии с командой, переданной по радио.

Три молодых пилота упорно продолжали готовиться к прыжкам с парашютом. Они осваивали способы вывода собственного тела из штопора. Трем самоотверженным, безгранично смелым пилотам предстояло прыгать с самолета Ил-14 с высоты пять тысяч метров, при этом преднамеренно войти в штопор и на высоте трех тысяч метров выйти из этого положения. [277]

Первая попытка лейтенанта Генковского и капитана Златана Желязкова была удачной. Но не совсем удачно протекал прыжок капитана Драгана Драганова. Он не дождался, пока полностью выйдет из штопора, и, продолжая крутиться по вертикальной оси, поторопился раскрыть парашют. При этом он получил сильный удар и испытал острую боль, но даже не застонал, только изо всех сил стиснул зубы. Но что же случилось? Оказалось, что один из ремней парашюта обвился вокруг его ноги и при ударе, когда раскрылся парашют, капитан растянул связки и вывихнул ногу в области колена.

Несмотря на желание Драганова продолжать подготовку, это было уже невозможно. Тогда он попросил разрешения не покидать группу, присутствовать на занятиях, чтобы иметь возможность хотя бы радоваться успехам своих товарищей.

Около месяца мы потратили на обучение летного состава ведению огня ракетами по воздушным целям в условиях полетов над морем. Все занятия проводились в обстановке максимально приближенной к боевой.

Примечания

{1} Болгарский народный танец. — Прим. ред.

{2} Речь идет о Земледельческом народном союзе. — Прим. ред.

{3} 9 сентября 1944 года — день начала вооруженного восстания, увенчавшегося победой народной власти в Болгарии. — Прим. ред.

{4} Почтительное обращение к старшему мужчине. — Прим. ред.

{5} В болгарском фольклоре синоним поразительно невезучего человека. — Прим. ред.

{6} Братушками (братишками) в Болгарии ласково называют русских. — Прим. ред.