Корсаков Владимир
Викторович
Пекинские события
«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Корсаков В. В. Пекинские события. Личные воспоминания
участника об осаде в Пекине. Май — август 1900 года. СПб., тип. А. С.
Суворина, 1901.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/russian/korsakov_vv/index.html
Иллюстрации: нет
OCR, правка: сайт «Восточная литература»
(http://www.vostlit.info)
Дополнительная обработка: Смолянин
(small_yanin@rambler.ru); Hoaxer (hoaxer@mail.ru)
[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует
странице.
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
Корсаков В. В. Пекинские события. Личные воспоминания участника об осаде в Пекине. Май — август 1900 года. — СПб.: тип. А. С. Суворина, 1901. — 394 с.
От автора: «Пекинское сиденье» было исключительное во всех отношениях: оно
застало всех совершенно не подготовленными и не ожидавшими, что могут
разыграться с такою быстротою и такою жестокостью события среди мирного народа,
доведенного до озлобления и отчаяния. Предлагая вниманию читателя свои впечатления
за время «Пекинского сиденья», я сознаю, что они отрывочны и недостаточны для
более ясного понимания совершавшихся событий, но все пережитые события еще
очень живы, о многом говорить еще неудобно, спокойнее отнестись к ним, как к
прошлым, трудно...
Содержание
Часть первая. В ожидании
событий
Часть вторая. Наше
сиденье в Русском посольстве
Все
тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми,
кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в
общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах,
только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной
информацией - откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в
многострадальном интернете. Информацию по архивам см. в разделе Militera:
архивы и другия полезныя диски (militera.lib.ru/cd).
Часть первая.
В ожидании событий
Памяти
Вашей, мужественные защитники наши, русские и американцы, и освободители наши,
русские, доблестно павшие в стенах Пекина и при штурме его стен, посвящаю я,
как дань моего к Вам глубокого уважения и благодарности, эту книгу.
Как
живые стоите Вы перед моими очами, положившие свою жизнь за наше спасение. Мир
душе Вашей и вечная о Вас память.
В. В. Корсаков.
6-го июня — 1-го августа. 1900
года. Пекин. [XIII]
От автора.
Пережитое тяжелое время осады Пекина оставило в жизни
моей неизгладимый след. Такие исторические моменты один только раз переживаются
в жизни, но памятны остаются на всю жизнь.
«Пекинское сиденье» было исключительное во всех
отношениях: оно застало всех совершенно не подготовленными и не ожидавшими, что
могут разыграться с такою быстротою и такою жестокостью события среди мирного
народа, доведенного до озлобления и отчаяния.
«Пекинское сиденье» застало нас на далекой окраине,
совершенно отрезанными от родины. Не один раз мне приходилось смотреть в глаза
смерти и много раз пришлось [XIV] пережить и передумать в самом себе смысл всех событий,
предшествовавших возникшему антиевропейскому движению, и всегда оставалось одно
и то же убеждение: европейская христианская цивилизация внесла в среду
языческого, но самобытно-культурного китайского народа такие лицемерие и
неправду, что иного исхода, как ненависть и презрение у всех любящих свою
родину, европейцы и не могли ожидать. Проявление этой общенародной ненависти
составляло лишь вопрос времени и обстоятельств ей благоприятствующих.
Прожив более пяти лет в Пекине, насмотревшись всего,
скажу только одно: такого бессердечия, таких деревянных по чувству и мысли людей,
каких я встречал в Пекине, я нигде в своей жизни не встречал.
Надо ли после этого удивляться, что не только самый
миролюбивый человек может дойти до озлобления, если его постоянно давят и
несправедливо обижают, но и народ, доведенный до отчаяния, восстанет против
своих притеснителей?..
Мы остались живы. При возвращении на родину повсюду
встретили нас добрые, простые, [XV] любящие сердца, возносившие во время
опасности молитвы за наше спасение. Не им ли, этим простым любящим сердцам, не
их ли молитвам обязаны мы спасением? Ведь любовь все превозмогает, любовь все
животворит...
Что будет дальше? Где и когда будет положен конец этому
кровавому делу, которое в Китай внесло разорение, гибель и голод трудолюбивого
народа? Ответ на этот вопрос может быть и очень прост, и очень сложен. Прост
ответ для действительно христианского учения: если Европа на самом деле, по
правде и справедливости, даст мир китайскому народу, не окровавленными руками
палачей, держащих срубленные головы, а убеждением людей знания китайского
народа и знания человеческой души вообще (понятие о справедливости и добре у
всех народов одинаково), то и мир прочный восстановится легко. Если же
восстановление мира будет создаваться жестокостью, насилиями и убийствами, то
прочного мира быть не может. Злоба никогда не создаст любви, насилие и
жестокость никогда не внесут спокойствия... [XVI]
Предлагая вниманию читателя свои впечатления за время
«Пекинского сиденья», я сознаю, что они отрывочны и недостаточны для более
ясного понимания совершавшихся событий, но все пережитые события еще очень
живы, о многом говорить еще неудобно, спокойнее отнестись к ним, как к прошлым,
трудно...
23-го февраля 1901 года.
С.-Петербург.
I. Первые сношения китайцев
с европейцами. — Европейские торговые колонии в Китае. — Войны Китая
с англичанами и французами.
Современное положение Китая таково, что невольно
заставляет обратиться к прошлому, когда только впервые он вошел в сношения с
европейцами. В этом прошлом можно найти многое, что объясняет вполне его
настоящее. Первые сношения китайцев с европейцами, исключая миссионеров, были
торговые. Португальцы первые из предприимчивых мореходов высадились вблизи
Макао на берега Китая в 1516 году, построили прежде всего для защиты себя
маленькую крепостцу, на стене которой поставили пушку, а затем вступили в
торговые сношения с Кантоном. Первые сношения были очень благоприятны, и
китайцы охотно принимали пришлых торговых людей, вследствие чего число желающих
[2] завести торговлю быстро увеличилось, а вместе с ними
проник и тот дурной элемент, который портит везде все хорошее. Последующие
поколения португальцев настолько испортили первые добрые отношения, что китайцы
заставили многих из них удалиться из страны. За португальцами появляются также
на юге Китая голландцы; они заводят торговые сношения, распространяя их и на
Формозу, на которой строят для себя форт и называют его Зеландией. В 1637 году
появляются впервые на почве Китая англичане с небольшой флотилией судов.
Португальцы, не желая иметь в лице англичан соперников себе в торговле с
Китаем, встретили англичан весьма враждебно и сделали даже попытку не допускать
их высадиться на берег, преграждая путь огнем своей пушки с крепостцы. Но
англичане оказались сильнее: они не только дали отпор португальцам, отвечая
огнем со своих судов, но завладели даже и самой крепостцой их. Таким образом
португальцы уступили свое первенство англичанам, которые прочно утверждают и
здесь свое торговое господство, как оно было уже утверждено ими в Индии.
Англичане укрепляются на Моллукских островах и центром своего пребывания
избирают Маниллу. В конце XVII века мы видим следующее распределение европейцев
[3] на Дальнем Востоке: англичане в Индии и Южном Китае,
голландцы на Яве и Формозе, доходя до Южного Китая, испанцы на Филиппинских и
Марианских островах. Чем обширнее становился наплыв европейцев в Китай и чем
более китайцы и власти знакомились с нравами, характером и нравственностью
заморских людей, тем более они становились подозрительными и стали, наконец,
проявлять враждебное отношение, которое поддерживалось еще и тем, что каждая
европейская колония прежде всего воздвигала укрепление, вооружала его и тем
самым упрочивала подозрительность в китайцах, заставляя их опасаться, что
европейцы имеют не одни торговые виды на Китай, но и завоевательные. Страх
перед европейскими вооружениями и тогда уже заставлял китайцев ставить
европейцам на каждом шагу затруднения в вопросе по расширению черты оседлости
европейцев в Китае. Из этого же чувства страха китайцы долгое время не
разрешали селиться в Китае ни одной европейской женщине, доказывая, что
европейцам, как торговым людям, нет необходимости на чужбине обзаводиться
домашним очагом. Только в 1846 году первая европейская женщина вступила на
почву Китая в Кантоне, где разрешено было жить европейцам с семействами.
Насколько англичане укреплялись на [4] почве Китая, настолько же голландцы, испанцы и
португальцы теряли свое влияние. Голландцы были не в силах удержаться на
Формозе, так как были не в состоянии справиться с морскими разбойниками,
которые постоянно делали вооруженные нападения на фактории голландцев,
подвергая их разграблению. Напрасно голландцы снаряжали военные экспедиции для
захвата пиратов, — последние не только всегда исчезали, но даже истребляли
голландские вооруженные суда. В конце концов, голландцы не выдержали и покинули
Формозу. Что касается португальцев и испанцев, то они вынуждены были
подчиниться силе англичан, которые завладели окончательно Маниллою и Макао,
колониями португальцев, и объявили себя господами созданного положения. Не
могли они конкурировать с англичанами и в торговле. Чтобы как-нибудь упрочить
свое положение, португальцы отправили послов к китайскому богдыхану, но
напрасно послы исполняли все унизительные для европейца и христианина
церемонии — «кэ-тоу», ничто не помогло, и все их жалобы и просьбы
оставлены были без последствий. Церемония «кэ-тоу» является выражением рабской
покорности и до сего дня исполняется во дворце перед богдыханом во время
аудиенций вассальными князьями и чиновниками. Состоит эта церемония в том, что
являющийся пред очи [5] богдыхана, при входе в зал, становится на колени и
трижды кланяется в землю, «челом бьет». Поднявшись и сделав несколько шагов, он
снова опускается на колени и снова трижды кланяется в землю, а затем и еще раз.
Послы португальцев, исполнив эту церемонию, подвергались в то же время и другим
унизительным со стороны китайских мандаринов выходкам, придуманным лишь потехи
ради. В данном случае китайское правительство было очень дальновидно, относясь
с одинаковым подозрением ко всем европейцам: оно предоставляло их самим себе и
не вмешивалось в их взаимные распри. Англичане все расширяли свои торговые дела
и свое влияние, так что к концу 1792 года они учредили специальную торговую
английскую компанию. Директора этой компании успели даже убедить свое
правительство в Лондоне в необходимости отправить из Англии от имени короля
особое посольство, которое должно было прибыть в Пекин ко дню празднеств в
честь дня рождения богдыхана и вручить богдыхану собственноручное письмо короля
с выражениями добрых чувств; такое посольство несомненно послужило бы к
упрочению англичан в Китае. Английская торговая компания достигла своего: от
имени правительства прибыл лорд Macarthey в Пекин, получил аудиенцию при дворе
и, преклонив колено, [6] вручил богдыхану письмо короля. За первым посольством
последовало второе в 1806 г., торжественно обставленное и имевшее во главе
лорда Amhorst. Прибыв в Пекин, посольство однако не могло получить аудиенции,
так как лорд Amhorst нашел для себя унизительным исполнить церемонию кэ-тоу
перед богдыханом, а без выполнения этой церемонии нельзя было рассчитывать на
успех посольства. Пробыв напрасно некоторое время в Пекине, лорд выехал обратно
в Кантон. Таким образом, попытка начать дипломатические сношения Англии с
Китаем потерпела неудачу, которая однако нисколько не отразилась на ведении
торговых дел английской компании, имевшей по заключенным с китайскими властями
договорам право свободной торговли в Китае до 1834 года. С этого года право
свободной торговли распространялось на каждого английского подданного.
Пользуясь преимущественной привилегией вести торговлю в Китае, английская
торговая компания была подчинена надзору со стороны 12 торговых старшин,
избираемых из китайских купцов и утверждаемых китайскими властями. Эти 12
торговых старшин имели надзор за торговлей англичан, взимали пошлины с
привозимых товаров, исполняли и полицейские обязанности; они являлись также и
посредниками во всех возникавших вопросах и [7] недоразумениях
между торговой компанией и китайскими властями, а также несли на себе и всю
ответственность как за упущения, так и за несоблюдение иностранцами
установленных правил. Сами же китайские власти с европейцами ни в какие
сношения не входили. Так как не существовало ни точно установленного тарифа, ни
точной регламентации товаров и торговли, то во всех делах и отношениях царил
произвол и беспорядок. Все было в зависимости от губернаторов, действовавших
через китайских торговых старшин, находившихся в свою очередь в полной
зависимости от властителей города. Последствиями такого ненормального положения
дела было, с одной стороны, развитие в широких размерах контрабанды, а с
другой — постоянные недоразумения и жалобы со стороны английских купцов на
произвол и стеснения от китайских властей. Отношения эти с обеих сторон
особенно обострились к концу срока привилегий торговой английской компании, так
что, когда с 1834 года все английские подданные получили право торговли в
Китае, явилась неотложная необходимость совершенно изменить бывшую до этого
времени таможенную систему. В виду этого от английского правительства
командирован был в Китай лорд Napier в качестве главного инспектора английской
торговли. Прибыв в [8] Китай, лорд Napier приехал прямо в Кантон, не
предупредив об этом кантонского вице-короля и не испросив разрешения,
вследствие чего сразу же начался ряд недоразумений. Вице-король Кантона через
торговых старшин выразил лорду за его самовольный приезд формальное порицание и
указал, что лорд Napier оскорбил обычаи и законы страны, так как, вопреки установленным
обычаям, не остановился предварительно в Макао, откуда и должен был сообщить о
своем приезде и просить разрешения на въезд в Кантон. Лорд Napier отказался,
однако, принять письмо вице-короля от торговых старшин и заявил, что сам имеет
полномочия от своего правительства войти в личные переговоры с вице-королем
относительно дел, касающихся английских подданных. Вице-король, не решаясь
вступать в дальнейшие переговоры, обратился с запросом в Пекин, прося указаний,
как держать себя с прибывшим самовольно «варваром», и одновременно издал указ
ко всему населению Кантона, в котором запрещал всякому китайцу входить в
какие-либо личные или торговые сношения с англичанами. Из Пекина получилось
полное одобрение действий вице-короля в отношении лорда Napier'а. Последнему
ничего не оставалось делать, как оставить Кантон, в котором, к тому же, он
заболел. [9] Лорд выехал в Макао, где и умер. С отъездом лорда
вице-король снова разрешил китайскому населению по-прежнему возобновить
прерванные сношения с англичанами. Из Лондона на место лорда Napier'а назначен
был сэр Robinson, которому, во избежание недоразумений и разрыва с китайскими
властями, разрешено было исполнять все требования последних относительно
остановки в Макао и испрошения разрешения пребывания в Кантоне. Тем не менее и
сэр Robinson отказывался вести сношения с вице-королем и китайскими властями
через торговых старшин, отказывался также признать свое подчинение этим властям
и требовал признания себя равноправным. Вместе с обострением личных отношений
осложнялись также отношения с китайскими властями из-за широко развившейся
контрабанды и из-за торговли опиумом, страсть к курению которого охватывала все
больше и больше китайское население. Китайское правительство открыло форменную
борьбу против опиума. По предписанию из Пекина, вице-король начал преследовать
как торговлю опиумом, так и потребителей, применяя к виновным самые жестокие
меры наказания. Уличенные в контрабанде всенародно подвергались смертной казни
через повешение, а потребители заключались в тюрьмы, им отрезывали губы, щеки,
нос. Не имея [10] возможности преследовать англичан, главных виновников
торговли опиумом, стоявших только за спинами китайцев, китайские власти приняли
намерение производить казнь уличенных китайских контрабандистов среди европейских
факторий. Случай скоро представился. Осужденный на казнь был приведен на
площадь европейской фактории; китайские власти приготовили все необходимое для
совершения казни и готовились уже приступить к ее выполнению, но в этот момент
произошло нечто неожиданное: все европейцы вышли из своих домов, накинулись на
орудия казни, разломали и разбросали их, а китайским властям заявили, что у
себя в фактории европейцы никогда не позволят приводить казнь в исполнение.
После этого европейцы набросились на густую китайскую толпу, прибывшую глазеть
на казнь, и стали ее разгонять, но толпа стала обороняться, началась общая
свалка, и европейцы должны были спасаться в свои дома, в которых и
забаррикадировались, так как многолюдная толпа пустила в ход камни, палки, выбивала
стекла и стала разламывать двери жилищ. Европейцам, несомненно, пришлось бы
очень плохо, если бы их не выручил прибывший военный китайский отряд, который
усмирил и разогнал бушевавшую уличную толпу и освободил осажденных в своих же
домах европейцев. [11] Инспектором торговли был в то время капитан Эллиот,
который ясно понимал, что должен уступить китайским властям, признавал
справедливость их требований относительно борьбы с контрабандой, почему и
предложил по вопросу об этой торговле опиумом назначить соединенное с
китайскими властями заседание. На заседании этом капитан Эллиот дал обещание
китайским властям оказывать им содействие и тогда же издал предписание всем
владельцам судов, которые занимались ввозом и торговлей опиума, немедленно
представить весь имеющийся у них опиум к нему в управление; китайские же
власти, чтобы ускорить исполнение этого предписания, снова запретили всем
китайцам входить с англичанами в какие-либо личные или торговые сношения. И
вот, в один прекрасный день, все англичане, — а их тогда было в Кантоне
около 300 человек, — остались без прислуги, без воды, без съестных
припасов, без топлива. Волей-неволей образовалась коммуна, в которой европейцы
обратились сами в водоносов, поваров, дворников, слуг. Такое положение
продолжалось недолго, всего три дня, так как приказ капитана Эллиота стал
быстро исполняться, и ему доставлено было свыше двадцати тысяч гинов (гин = 1
1/4 фунта) опиума, который он и препроводил от себя к [12]
вице-королю. Вице-король предал этот опиум уничтожению. Тем не менее жестокие
преследования как контрабанды, так и самих курильщиков не достигали своей цели:
курение опиума было уже распространено не только в Южном Китае, но и
Северном — в Манчжурии и даже Пекине. Опиум курили все: и мандарины, и
чиновники, и торговые люди, и солдаты; чиновники сами принимали деятельное
участие в сокрытии контрабанды и оказывали ей помощь. Чтобы успешнее бороться с
контрабандой, вице-король вызвал на помощь китайские войска, которые однако
произвели гораздо больше беспорядка, нежели оказали помощи. Войска нападали на
европейцев и сделали нападение на английскую шхуну, убив весь ее экипаж. После
этого капитан Эллиот и все англичане оставили Макао и Кантон и выехали в
Гонг-Конг, куда собрались и все военные суда, бывшие в распоряжении капитана.
Неприязненные действия вице-короля и китайских властей против англичан
продолжались, однако, и в Гонг-Конге. Вице-король и здесь издал указ,
запрещающий китайскому населению входить в какие-либо сношения с англичанами и
доставлять продовольствие на суда. Поставленный в безвыходное положение,
капитан Эллиот стал посылать команды на берег добывать провиант, но китайские
власти арестовывали [13] посланных, которые, будучи вооруженными, пускали в ход
оружие, и происходила боевая схватка. После одной такой стычки китайцы сделали
нападение на испанский корабль, стоявший на якоре, и сожгли его, приняв за
английский. Такое тяжелое положение продолжалось до 1846 года, когда английское
правительство заявило китайским властям, что если не будут устранены все те
стеснения и препятствия, которыми китайские власти окружили английских
подданных, то в китайские воды для охраны будет прислана вооруженная эскадра. В
ответ на это заявление китайское правительство тотчас же приступило к
укреплению своих берегов, сбору войск и стало делать все приготовления к войне,
отменив в то же время все прежние стеснительные меры в отношении англичан и их
торговли. Англичанам предоставлена была полная свобода, так что все они
возвратились на старые свои места в Макао и Кантон. Настал 1840 год, и в июле
месяце, появилась английская эскадра, в состав которой входили пять больших
кораблей, три парохода, 21 транспорт, имевших до трех тысяч экипажа. Эскадра
беспрепятственно вошла в Чжу-саньский архипелаг, и главный город этого архипелага,
укрепленный, был взят, не оказав никакого сопротивления.
Так началась первая англо-китайская война. [14]
Уполномоченный английского правительства был капитан Эллиот, который после
взятия Чжу-саньского архипелага, направился с эскадрой в Тьянь-Цзинь. Отсюда
начались сношения и переговоры с Пекином. Губернатор Тьянь-Цзиня употребил все
свое старание и убедил капитана Эллиота не ходить в Пекин, а возвратиться с
эскадрой в Кантон, дав обещание уладить все дело там на месте и мирно разобрать
все недоразумения. Английская эскадра вернулась в Кантон и, действительно, в
1841 году составлены были предварительные условия мира. Кантонский вице-король
Ли был однако непримиримым врагом европейцев, и мир не входил в его планы: он
желал продолжения войны. Имея при дворе в Пекине свою сильную партию, он
прилагал все старания не допускать до мира и достиг своего: богдыхан издал
указ, которым повелевал изгнать из пределов Китая всех мятежников англичан; за
голову капитана Эллиота и других начальников назначено было 60 тысяч долларов.
Между тем пребывание на островах Чжу-саньского архипелага для англичан было в
высшей степени тягостно: от тифа и малярии погибло более 400 человек, а в
госпиталях лежало до тысячи больных. В виду этого англичане оставили архипелаг
и направились по реке к Кантону, забирая все [15] береговые
укрепления, пока не встретили горячего сопротивления на последнем, которое
защищали китайские войска под начальством храброго адмирала Гуаня. Китайцы
держались до последней возможности, а адмирал Гуань, не сдаваясь, был убит.
Уважая во враге такое мужество, англичане воздали ему воинские почести и отдали
труп для погребения прибывшим родным. Кантон был открыт. Оставив часть своих
кораблей у Гонг-Конга и Кантона, англичане заняли Амой и направились к Нанкину,
который сдался после небольшого сопротивления. Население многолюдного Нанкина
до такой степени было объято страхом перед ожидаемым рабством у англичан, что
поголовно стало кончать жизнь самоубийством. Очевидцы в своих воспоминаниях
рассказывают ужасы, не поддающиеся никакому описанию. Мужья убивали жен и
детей, перерезывая первым горло, а вторых бросая в колодцы, а затем кончали и с
собой. Когда обо всем происшедшем дошло до Пекина, то правительство китайское
убедилось, что оно не может продолжать войну с англичанами, почему и прибыли от
богдыхана в Кантон комиссары, уполномоченные вести переговоры о заключении
мира. Англичане согласились на мир на следующих условиях: Гонг-Конг поступает в
полное владение англичан; торговля [16] англичан становится совершенно свободной от всякого
посредничества китайских торговых старшин, для всеобщей свободной европейской
торговли открываются новые торговые пункты: Амоэ, Фучжоу, Нинг-по, Шанхай;
китайское правительство уплачивает англичанам 21 миллион долларов военных издержек.
Кроме того, устанавливается определенный тариф на товары ввозные и вывозные.
Мир был заключен, и англичане, оставив гарнизоны в Чжу-сане, и Гонг-Конге,
отплыли в Индию. Таким образом была сделана первая брешь европейцами в вековых
стенах Китая.
Добрые отношения однако были очень непродолжительны.
Враждебная и воинственная партия при дворе в Пекине снова приобрела влияние;
страх пред войсками англичан был забыт, почему китайские власти перестали
исполнять взятые ими на себя обязанности, снова начали оказывать пренебрежение
и презрение к европейцам вообще, а к консулам во вновь открытых для торговли
пунктах в частности. Но завеса, скрывавшая Китай от взоров Европы, была
приподнята, и в это время правительства Бельгии, Голландии, Пруссии и Испании
прислали своих агентов для ознакомления с торговлей и положением Китая, а
Северо-Американские Штаты отправили блестящее посольство, которое имело
намерение проникнуть [17] в самый Пекин и получить аудиенцию во дворце богдыхана.
Высадившись в Макао, американское посольство должно было однако подчиниться
убеждениям вице-короля и отказаться от намерения посетить Пекин, а
удовольствоваться лишь заключением точно такого же торгового договора, который
был заключен с англичанами. В 1844 году явилось блестящее французское
посольство, имевшее также намерение проникнуть в Пекин и, подобно
американскому, заключившее только торговый договор. Французское посольство
успело все-таки получить еще и особое разрешение от богдыхана на свободное
поселение в Китае католических миссионеров.
Китайское правительство охотно заключало теперь торговые
договоры с государствами, но упорно отказывало каждому из них в доступе в свою
столицу. Уже тогда китайские дипломаты старались соединить европейцев в одном
месте, предоставить их самим себе, рассчитывая, что взаимная их неприязнь и
конкуренция вызовут между ними враждебные столкновения.
Прибывшие католические миссионеры встречены были
населением также враждебно, и первый из них — миссионер Chapdelaine,
прибывший в 1856 г. в провинцию Цзянь-си, был подвергнут истязаниям,
обезглавлен, и голова [18] его долгое время висела на дереве, а тело было брошено
собакам.
Китайские власти были очень довольны, что ни
американское, ни французское посольства не требовали настойчиво доступа в Пекин
и сдавались на убеждения невозможности выполнения этого желания; посольства не
требовали даже земельных участков для устройства своих факторий, а
довольствовались широкими и радушными обещаниями и посулами китайцев,
старавшихся изо всех сил, чтобы посольства поскорее удалились из Китая.
Несмотря на видимую любезность китайских властей к
европейским посольствам, отношения их и китайского населения, подстрекаемого
самими же властями, становилось год от году враждебнее. Нападения на улицах на
европейцев вообще и англичан в особенности, грабежи, поджоги европейских
факторий, истязания и убийства миссионеров, убийства на улицах европейских
матросов, — все это делало жизнь в Кантоне очень тяжелой и вызывало со
стороны самих европейцев необходимость организовать для самозащиты отряд
волонтеров, как бы национальную милицию. Со своей стороны и китайцы также
организовали союзы борьбы против англичан и европейцев вообще. Идея борьбы
охватила все слои китайского населения: купечество, горожане, чиновники,
солдаты — [19] охотно становились членами союзов, отказывались от
всяких сношений с европейцами, составляли партизанские отряды с целью нападения
на англичан и возбуждали против них все население. Консулы обратились тогда к
китайским властям с требованиями о преследовании и наказании виновных, но на
все требования китайские власти отвечали одно и то же: «Мы бессильны против
выражения чувств народа». При таковых обстоятельствах умирает богдыхан, и на
престол вступает его сын, молодой принц, которому было 20 лет. Партия
приверженцев старины снова берет при дворе верх и начинает преследовать тех
министров, которые склонны были к уступкам в пользу европейцев. Положение
европейцев становится еще тяжелее, так как китайские власти перестают
окончательно стесняться в выражении своих враждебных чувств к европейцам и
консулам. Между тем, истекал срок Нанкинского мирного договора, заключенного на
12 лет. Напрасно английский и американский консулы делали настойчивые
представления кантонскому вице-королю о необходимости полного пересмотра договора; —
и кантонский вице-король, и губернаторы, и представители старой китайской
партии при дворе утверждали богдыхана в убеждении, что достаточно велики и те
милости, которые он даровал варварам, и что [20] давать еще большие
льготы не только опасно, но и несовместимо с достоинством Небесной империи.
Кантонский вице-король все время оставался заклятым врагом европейцев и
употреблял все свои старания поддерживать ненависть к ним при дворе в Пекине;
сам же у себя, в Кантоне, несмотря на настойчивые заявления иностранных
представителей государств, просивших назначить время для личных переговоров, за
время от 1849 по 1868 год не принял ни одного из них. В 1857 году враждебные
отношения достигли высшей степени; проявлению открытой вражды способствовало
еще и то обстоятельство, что стоявшие гарнизоном английские военные суда ушли в
Индию, вследствие вспыхнувшего там восстания. Осталось лишь несколько мелких
судов, которые служили сношению между Макао, Кантоном и Гонг-Конгом, да
небольшой отряд, занимавший форт посреди реки на острове близ Кантона. Участь
остававшихся трех судов была очень печальная; однажды в качестве пассажиров
сели на них китайцы, которые, когда суда вышли в море, напали на команду, убили
всех европейцев и завладели судами. Англичане и отряд в 300 человек укрепились
и заперлись в крепостце, бывшей на острове, и выдержали пять тяжелых месяцев
осады и ожиданий помощи из Англии. Помощь пришла [21] только после
усмирения восстания в Индии. Эскадра с чрезвычайным посланником лордом
Эльджином прибыла в Гонг-Конг 1 июля 1857 года. Лорд Эльджин представил
вице-королю кантонскому ультиматум, поддержанный также и правительством
Франции, в котором угрожал взять войсками Кантон, если требования посланников о
пересмотре Нанкинского договора во всех его частях не будут уважены и если не
будет выдано вознаграждение всем европейцам, которые потерпели убытки от
грабежей, поджогов факторий и убийств, совершенных китайцами. Кантонский
вице-король ответил молчанием на этот ультиматум, и англо-французский
соединенный отряд пошел на Кантон. Все речные и береговые форты вплоть до
Кантона оказывали самое незначительное сопротивление и легко были взяты.
Подступив же к стенам Кантона, войска скоро пробили в них орудиями широкую
брешь, через которую и вошли в город, встретив также самое ничтожное
сопротивление. Взяв Кантон, лорд Эльджин послал разыскивать в городе
местопребывание вице-короля, губернатора города и главного начальника над
войсками. Все три сановника были найдены спрятавшимися каждый у себя в доме и
беспрекословно отдались в руки англичан. После этого взято было китайское
казначейство, в котором [22] было найдено несколько комнат, полных связками
китайских медных монет. Англичане были затруднены способом переноски такого
количества металла, но сопровождавшая любопытная толпа китайцев-рабочих
предложила свои услуги и за малое вознаграждение охотно стала переносить
китайскую казну на английские суда. После этого лорд Эльджин отправил в Пекин
сообщение о всем случившемся, но ответа опять-таки никакого не последовало, и соединенная
англо-французская эскадра направилась в Тянь-Цзинь, сообщив из Шанхая о своем
движении. Китайское же население Кантона, оставшись без своих начальников,
проявляло к европейцам самые радушные отношения, доставляя все необходимое.
Когда соединенная эскадра подошла к Таку, то была встречена огнем с береговых
фортов, не сделавшим ей никакого вреда. Когда же соединенный десант высадился
на берег, то нашел все форты и батареи брошенными, — защитники бежали.
Лорд Эльджин двинулся в Тянь-Цзинь; здесь поджидали обоих посланников два
чиновника из Пекина, но они не имели полномочий от богдыхана на ведение
переговоров. Лорд Эльджин потребовал немедленной присылки действительных
уполномоченных от богдыхана, угрожая в противном случае идти на Пекин. Угроза
подействовала: в самом [23] непродолжительном времени прибыли из Пекина два
министра с полномочиями от богдыхана, которым лорд Эльджин поставил следующие
требования: пребывание в Пекине английского посланника, открытие для торговли
Ян-цзе-кианга (Желтой реки) вплоть до Ханькоу, открытие новых портов для
торговли, из которых один должен быть в Манчжурии, свобода путешествия по Китаю
всех европейцев, имеющих паспорт, полная веротерпимость христианской религии,
введение английского языка в сношениях между китайскими властями и английскими
представителями, вознаграждение двумя миллионами лан военных издержек.
Французский посланник потребовал пятьсот тысяч лан вознаграждения убытков,
которые понесли французские подданные, свободы проповеди для миссионеров
католиков и возвращения всех церквей, когда-либо у них в Китае отнятых.
Американский посланник ограничился требованием только пятисот тысяч лан
вознаграждения за убытки, понесенные американскими подданными. После долгих и
мешкотных переговоров китайские уполномоченные приняли условия послов, причем
лорд Эльджин сделал уступку, согласясь лишь на ратификацию мирного договора в
Пекине и не настаивая на месте жительства в Пекине посланника. Союзная эскадра
ушла из Таку, а в столичном [24] «Пекинском Вестнике» появилось следующее
правительственное сообщение: «Варвары со своими кораблями дошли до Таку и были
в Тьянь-Цзине, но, вследствие приказаний, переданных им министрами с мягкой
строгостью, варвары подняли якорь и ушли в море». Слово «варвары», которым
китайцы постоянно называли всех европейцев, служило также предметом обсуждений,
и китайские министры обязались более не применять его к европейцам. Между тем в
Кантон был назначен новый вице-король из враждебной европейцам партии. Вместе с
его прибытием возобновились снова все прежние враждебные отношения к европейцам
со стороны китайских властей и населения. Снова они восстановили среди
населения патриотический союз для борьбы с англичанами, снова организовались
отряды добровольцев и шайки разбойников, которые делали нападения на европейцев
на улицах, грабили, убивали, поджигали фактории. Обезглавленные трупы солдат и
европейцев часто были находимы в реке, а на 58 день после подписания мирного
договора в Тянь-Цзине вице-король издал в Кантоне прокламацию к народу, в
которой сообщал, что он ничего не знает о существовании мирного договора,
подписанного в Тьянь-Цзине, а потому предлагает собирать деньги на организацию
борьбы против внутренних мятежников [25] и иностранцев. Враждебное движение против иностранцев
быстро охватило все население Кантона и ближайших к нему местностей; повсюду
составлялись шайки, нападавшие врасплох на оставленные небольшие гарнизоны
англичан и французов. Лорд Эльджин, возвратясь в Кантон и застав такое
положение дел, тотчас же усилил численность европейских отрядов и организовал
ряд военных экспедиций внутрь страны, потребовав в то же время от пекинского
правительства немедленного удаления из Кантона враждебного вице-короля. Кроме
того, он потребовал немедленного обнародования мирного договора, заключенного в
Тянь-Цзине. После долгих промедлений прибыли в Кантон из Пекина мандарины,
которые привезли указ о смещении вице-короля, переведенного на высшую
должность, и объявили Тянь-цзинский мирный договор, спустя три месяца после его
заключения. После этого все насилия и преследования европейцев прекратились, а
посланники английский и французский с эскадрами оставили Китай с тем, чтобы в
1859 году возвратиться в Пекин для ратификации мирного договора. Чрезвычайным и
полномочным послом был назначен на этот раз брат лорда Эльджина г-н Брюс,
который прибыл в Гонг-Конг в 1859 г. Здесь он встретил французского посла г.
Бурбулона. [26] В Пекине в это время совершались следующие события. С
уходом соединенной англо-французской эскадры из китайских вод, как только миновала
грозившая опасность увидать в Пекине европейские войска, старая враждебная
европейцам партия снова возвысилась при дворе. Не будучи в силах примириться с
нанесенными поражениями, старая китайская партия требовала изгнания европейцев
из Китая, хотя бы это и грозило новой войной. Представителем старой партии
выдвинулся даровитый монгольский князь Сан-лин-хан, воскресивший в себе и
отважного воина, и бескорыстного патриота. Князь обратился к богдыхану с
докладной запиской, в которой горячо доказывал, что сношения с европейцами
грозят Китайской империи неисчислимыми опасностями и бедствиями. Князь указывал
на факты, что в Европе эти крупные государства давно уже поглотили все слабые
народности, и предрекал, что «эти чужеземные мятежники, живущие так, как будто
у них нет ни родного очага, ни законов, ищущие в Китае только добычи, считающие
его слабым, — стремятся поглотить страну». Далее в своем докладе князь
указывал, что в Китае военное искусство давно стало в пренебрежении, что народ,
оставшись без защиты, из храброго сделался трусливым и что сам богдыхан из
вождя превратился в ученого. [27] Указав затем богдыхану целый ряд неспособных, трусливых
и преступных правителей и военных начальников, не оправдавших доверия богдыхана
и выказавших страх пред европейскими варварами, князь Сан-лин-хан с горячим
убеждением отстаивал пред богдыханом неприкосновенность Китайской империи,
убеждал не допускать в Пекин представителя Англии, доказывал необходимость
отменить все льготы, которые даны были по Тянь-цзинскому договору, дабы не
привести империю к гибели. Если представитель Англии, — пророчески
предсказывал князь, — будет иметь пребывание в Пекине, то он будет
вмешиваться во все внутренние дела правления, из всего будет извлекать для себя
лишь выгоду; китайский народ обеднеет, так как европейцы высосут все богатства
страны; европейцы внесут свою религию, построят свои церкви, а храмы Конфуция
будут осмеяны и преданы презрению; европейцы сделаются господами, а китайцы
обратятся в рабов. Записка князя Сан-лин-хана, полная горячего чувства
патриота, произвела на богдыхана и весь двор громадное впечатление. Началась
кипучая деятельность. Богдыхан издал ряд приказов относительно укрепления
берегов реки Пейхо, о приведении войск в боевую готовность, об укреплении Таку
и др. Чтобы возможно более выиграть [28] время и замедлить вопрос о ратификации мирного договора
в Пекине, посланы были в Шанхай уполномоченные от богдыхана комиссары, которые
должны были стараться всеми силами отклонить посланников от поездки в Пекин и
убедить их согласиться произвести ратификацию договора в Шанхае.
Несмотря однако на все доводы китайских чиновников,
указывавших даже на трудность сухопутного пути от Шанхая на Пекин, так как они
не имели разрешения сопровождать посланников морем вместе с войсками, план
китайского правительства не удался, и посланники Брюс и Бурбулон вышли с
соединенной англо-французской эскадрой, состоявшей из шести кораблей и
одиннадцати пароходов из Шанхая в Таку, где эскадра и бросила якорь 17 мая.
Спущен был катер с офицером, который должен был известить китайских властей о
прибытии представителей Англии и Франции. Весь берег был покрыт однако
вооруженным населением, которое не допустило офицера до высадки, говоря, что
здесь нет никого из тянь-цзинских властей, а что они — волонтеры, которые
получили приказание защищать берег от нападения пиратов и мятежников. Один из
китайцев вызвался передать в Тянь-Цзинь письмо адмирала и принести на него
ответ от китайских властей. Письмо [29] было дано, но ответа не было получено, и все другие
попытки войти в сношения с властями оказались тщетными. Адмирал решил после
этого пройти в реку силою, но по исследованию оказалось, что устье реки Пейхо
было забаррикадировано тройным рядом препятствий. Посланные пароходы
благополучно расчистили две линии преград, но когда приступили к расчистке
третьей линии, то с береговых фортов открыть был по ним огонь, причинивший
много вреда как пароходам, так и команде, из которой было много убитых и
раненых, среди офицеров и солдат.
Корабли с рейда открыли огонь по фортам Таку и спустили
десант на берег. Не зная местности, десант попал частью на болотистый берег, а
частью хотя и высадился и пошел на приступ, но меткий огонь с китайских фортов
не дал возможности подойти к укреплениям. Потери были весьма значительны среди
людей и многие суда были повреждены. В виду такого упорного сопротивления,
посланники решили отступить и возвратиться обратно в Шанхай, ожидая дальнейших
распоряжений из Европы. Первая победа, одержанная китайцами над европейцами,
подняла самомнение китайского правительства до последней степени. Издан был ряд
указов, восхвалявших доблесть князя Сан-лин-хана и войск, [30]
бывших под его начальством, и обвинявших представителей Англии и Франции.
Высказывалось порицание, что эти представители всегда сами искали предлогов для
начала ссоры с Китаем, что, несмотря на все благодеяния, которые им были
оказаны богдыханом, несмотря на деньги, которые были им даны, чтобы успокоить и
насытить их алчность, они все недовольны, все требуют большего. «Но, —
говорилось далее в указе богдыхана, — хотя варвары и заслужили беспощадное
истребление, Сын Неба по своему милосердию готов их простить, если вожди их
изменят свое поведение, приблизятся с чувством смирения, выказав все должное
почтение». Между тем Брюс и Бурбулон, прибыв в Шанхай, отправили в Пекин к
первому министру ультиматум, в котором потребовали от китайских властей самого
глубокого извинения за действия китайских войск в Таку, потребовали
вознаграждения за понесенные потери в кораблях, торжественной встречи послов в
Таку со всеми подобающими почестями и сопровождения послов до Пекина, причем
путь от Таку до Тянь-Цзиня послы совершат на военном пароходе. На ультиматум
посланники ответа не получили, но вице-король Тянь-Цзина получил указ, в
котором сказано было, что во всем происшедшем виноваты сами англичане, так [31]
как они самовольно вошли в Таку, оставив даже уполномоченных от богдыхана в
Шанхае. Между тем донесения Брюса и Бурбулона в Лондон и Париж произвели
сильное впечатление, и кабинеты решили послать в Китай новых уполномоченных,
бывшего уже ранее лорда Эльджина и барона Гросса с войсками. Прибыли они в
Гонг-Конг 21 июля 1860 года, имея более 26 судов и 20 тысяч людей. С
гарнизоном, который оставался в Китае, союзники располагали силою до 30 тысяч войска.
Оставив гарнизоны в разных пунктах Южного Китая, союзная армия, в количестве 16
тысяч человек, высадилась за три мили от фортов Таку, который и был взят с суши
после сильного сопротивления. Путь на Тянь-Цзинь был открыт, и союзная армия
вступила в этот город беспрепятственно. Напрасно на этот раз вице-король
Тянь-Цзиня старался задержать союзников разными бесцельными переговорами: они
уже знали уловки китайцев и 9-го сентября выступили по реке Пейхо из Тянь-Цзиня
на Пекин. Взяв по пути укрепленный город Хэ-Си-Ву, союзная армия подошла к
Тунг-чжоу на реке Пейхо, в 20 верстах от Пекина, и расположилась лагерем.
Вблизи Тунг-чжоу были сосредоточены и китайские войска, прибыли также и
уполномоченные богдыхана с предложением начать [32] переговоры с лордом
Эльджином. Лорд Эльджин согласился и назначил от себя уполномоченным г.
Паркеса, драгомана, который, прибыв в Тунг-чжоу, был принят комиссарами
богдыхана. Г. Паркес потребовал исполнения всех условий Тянь-цзинского договора
и добавил еще условие, что лорд Эльджин вступит в Пекин во главе двухтысячного
соединенного европейского отряда. Комиссары богдыхана не только ничего слышать
не хотели о последнем требовании, но не допускали даже личной передачи лордом
Эльджином письма королевы Виктории и требовали обязательного исполнения
церемонии кэ-тоу, хотя бы и подставным лицом. Г. Паркес, поняв, что комиссары
только проводят время, и увидав, что повсюду возводятся укрепления, подходят
все новые и новые войска, роются окопы, решил вместе с товарищами немедленно вернуться
к лорду Эльджину и предупредить его обо всем происходящем в Тунг-чжоу. Но как
только Паркес и его спутники вышли из Тунг-чжоу, они, несмотря на то, что несли
перед собою белый парламентерский флаг, были арестованы и представлены к
главнокомандующему князю Сан-лин-хану. Князь признал в задержанных шпионов и
приказал отправить их в тюрьму. В то же время в Пекине было страшное смущение
при дворе, вызванное движением [33] союзной армии. Мандарины и высшие сановники совершенно
потеряли голову и предлагали самые разнообразные планы действий. Одни убеждали
богдыхана оставить Пекин и, под видом охоты, удалиться в Монголию, другие,
наоборот, убеждали его остаться в столице, так как отъезд его произведет
несомненную панику в населении; третьи советовали вызвать как можно более войск
из Монголии и численностью их подавить европейцев, но не оставлять Пекина, не
покидать храмов и могил предков, не доводить народ до отчаяния. Это мнение
взяло перевес над всеми, и богдыхан остался. Между тем лорд Эльджин, не получая
никаких известий от Паркеса, двинулся с союзной армией на Тунг-чжоу и
натолкнулся на войска князя Сан-лин-хана, расположившего свою армию полукругом
под защитой наскоро возведенных из земли окопов и укреплений. Имея под своим
начальством, как считают, 35 тысяч войск, князь Сан-лин-хан имел несомненный
план завлечь союзную армию в центр, и, окружив ее с флангов, уничтожить.
Авангард союзной армии встретил монгольскую конницу, бешено ринувшуюся в атаку,
но конница не выдержала артиллерийского огня и рассеялась. Когда подошла вся
армия, то началась настоящая битва, продолжавшаяся пять часов и окончившаяся
полным поражением [34] армии князя, войска которого обратились в бегство.
Тунг-чжоу был взят, путь на Пекин открыт, и лорд Эльджин отправил парламентеров
с требованием пропуска войск, возврата задержанных Паркеса с товарищами, и
организации продовольствия армии. Ответа он не получил, но узнал, что богдыхан
покинул Пекин, объявив в декрете, что уезжает на охоту в Монголию, а управление
государством передал дяде своему, принцу Гуну. Армия союзников двинулась к
Пекину, а французский генерал Монтобан с дивизией французской пехоты и полком
английской кавалерии, будучи в авангарде, достиг 6-го октября знаменитого
своими богатствами и великолепием построек летнего императорского дворца
Юань-мин-юань. Дворец защищали 300 евнухов, было много слуг, но сопротивления
почти не было оказано. Дворец был взят, в нем было найдено много слитков
золота, серебра и драгоценных каменьев. Остальная союзная армия подошла к
Пекину 13-го октября. Войска стали лагерем у Ань-дин-мыньских ворот. Лорд
Эльджин послал парламентера с требованием немедленного открытия городских
ворот, угрожая в противном случае взять город приступом. Вскоре получено было
согласие, и Пекин без выстрела сдался десятитысячной союзной армии. Войдя в
столицу, [35] посланники прежде всего потребовали возврата всех
пленных европейцев, которые захвачены были китайцами. На другой день китайцы
доставили в самом ужасном, измученном виде 10 англичан, 7 французов и 18
трупов; многие из европейцев пропали без вести. Г. Паркес, оставшийся в живых,
рассказал все свои мучения и мучения своих спутников, которых держали в тюрьме.
Рассказ его полон теми ужасными для европейца истязаниями, которые
употребляются в тюрьмах Китая и до сего дня. Лорд Эльджин решил жестоко
отомстить китайскому правительству за мучения, истязания и смерть европейцев.
Он предал роскошнейший и редкостный по архитектуре и богатствам императорский
дворец Юань-мин-юань на разграбление и сожжение, приказав сжечь и все таблицы
предков императорской династии, здесь сохранявшиеся. Более ужасного мщения и
наказания для китайского народа не существует, как уничтожение таблиц предков.
Удовлетворив своему чувству мщения разрушением ни в чем неповинных редкостных
памятников архитектуры, лорд Эльджин, г. Брюс и французский посланник вступили
в мирные переговоры с князем Гун-цинь-ваном, принявшим все требования
посланников. Мирный договор был подписан 24-го октября 1860 года, и союзная
армия вышла из [36] Пекина, в котором первыми посланниками остались
английский г. Брюс и французский г. Бурбулон. Вековое сопротивление Китая
движению в него Европы было окончательно сломлено, ворота в его стенах
приоткрылись, а в 1894 году Япония настолько расшатала устои всего старого
китайского строя, что двери распахнулись уже настежь для влияния всех
европейских держав, создавших конечное для Китая движение боксеров, в
результате которого получилось потрясение всего государственного строя,
несчастье и разорение китайского народа с грозным голодом, эпидемиями и
смертностью, сожжение, разорение и разграбление Пекина и императорских дворцов
и разорение всего пути по которому шли союзные войска от Тянь-Цзиня на Пекин.
II. Успехи европейцев в
Китае. — Проведение железных дорог. — Пароходство. — Торговля. —
Разработка минеральных богатств.
Прошло полвека после первых попыток борьбы китайцев
против влияния европейцев — срок времени, вполне достаточный, чтобы
достигнуть успехов и придти к взаимному пониманию и мирному сожительству. В
отношении успехов, достигнутых Европой для распространения своего политического
влияния и могущества, для обогащения своих подданных богатствами Китая, —
успех получился действительно выдающийся.
Таинственная завеса, столько столетий закрывавшая Китай
от пытливых взоров Европы, снята окончательно. Двери, бывшие запертыми перед
Европой, раскрыты были настежь и в них стали входить новые силы, предъявлявшие
Китаю неотступно новые для него требования. [38] Китай удовлетворил
требования, которые ему были предъявлены Европой в отношении открытия новых
портов для торговли и проведения железнодорожных линий. Благодаря упорядочению
пошлин, исчезал произвол при взимании их, удешевилась доставка товаров и
развивалось речное грузовое пароходство. Европейцы получили в Китае концессии
на проведение громадной сети железных дорог, которые прорезывали эту
богато-наделенную страну по всем главным направлениям. Всего более получили
немцы и франко-бельгийский синдикат. Первые должны были провести целую сеть
железных дорог на Шандуне, а второй проводил линию между Ханькоу и Пекином.
Англичане хотя и получили меньше железнодорожных путей, но за то почти вся река
Ян-цзы и долина ее находилась в руках Англии. Большая часть железнодорожных
линий была бы окончена, если бы в Китае не произошли непредвиденные
политические перевороты, к 1905–1906 году. К этому времени старый Китай в
сущности перестал бы и существовать, так резко должна была измениться вся его
экономическая жизнь. Но сила пара, грохот и шум машин, свет электричества могли
ли бы вдохнуть в его организм новые силы, а если и вдохнули бы, то каковым
возродился бы в отношении Европы новый Китай? Возродился ли бы он [39]
в сознании своего единства или закончил бы свое политическое существование
расчленением? Каков бы ни был естественный исход, но мирное развитие Китая
отодвинуто совершившимися событиями назад и взаимное положение европейцев в
Китае стало худшим, нежели когда либо. Все успехи европейской цивилизации и
энергичной деятельности, достигнутые с трудом в течение полувека, потерпели
крушение в течение нескольких месяцев. Несвоевременно, конечно, ставить вопрос,
кто должен взять на себя вину в таком грустном событии, но позволительно
пожалеть, что Европа шла и несла свою цивилизацию не прямыми путями в Китай.
Если бы Европа, помня себя, не забывала и китайцев, то успех был бы громадный и
не один только материальный, но и духовный.
Вместе с открытием новых портов для торговли,
открывалось и свободное пароходство по всем рекам, где только открыты эти
порты, а порты оказались открытыми в 13 провинциях из 18 и особенно в самом
населенном и богатом бассейне реки Ян-цзе-кианга. Это открытие свободного
пароходства по рекам тотчас же расширяло и удешевляло все торговые обороты,
увеличивало и ввоз и вывоз товаров.
Европейские суда могли нагружать и [40]
разгружать свои товары близ центров их потребления, избегая совершенно
непроизводительных до того времени расходов по перегрузке и перевозке внутрь
провинций. Вместе с этим шло и коренное изменение во взимании внутренних пошлин
с ввозимых внутрь страны товаров. Эти внутренние таможенные пошлины, ликин,
взимались до этого времени китайскими чиновниками, почему взимание этих пошлин
отличалось злоупотреблениями и составляло тяжкое бремя торговли. За последний
же год, к величайшему благополучию как государственного казначейства, так и
самих китайских купцов, взимание пошлин, ликин, перешло в руки
чиновников-европейцев, состоявших на китайской службе в таможнях. Пошлины эти,
поступая в китайские таможни, служили залогом уплаты государственного
китайского займа, заключенного при посредстве английских и китайских банков.
Помимо этого государственного значения, которое уже проявили новые водяные пути
в открытых портах, постройка железных дорог вносила просвещение и в сознание
китайского народа, которое так долго оставалось застывшим в формах жизни,
оставленных ему в наследство много столетий тому назад.
В открытые для торговых сношений двери входили и новые
люди, которые приносили с [41] собою и новые обычаи. Китайский народ начинал знакомиться
не с одними только англичанами, но он узнавал характер немца, русского, японца,
которые все имели много своих личных черт характера, более понятных китайцу,
нежели характер коммерсанта-англичанина.
Коммерсант-немец, японец, русский уже изучают китайский
язык; они являются в Китай самолично и, не имея комиссионеров, вступают лично в
сношения с китайскими купцами. Обладая трудолюбием, знанием и пониманием
интересов торговли, но чуждые того барства и пренебрежения, с которыми жил в
Китае англичанин, — немец, русский и японец гораздо скорее англичанина
становятся в близкие отношения к китайцам, довольствуясь в то же время меньшими
барышами и производя меньшие затраты на свое личное представительство. И
китаец-купец, под влиянием того же переворота, который захватил и перевернул
вверх дном всю его жизнь, скоро мог бы сбросить с себя всякую косность. Могло
бы наступить то время, когда теперешний китаец компрадор стоял бы во главе
китайских фирм и вел свое китайское торговое дело не только в Китае, но и в Европе.
Китаец вообще представляет собою тип человека в высшей степени самобытного и
первобытного; будучи крайне [42] односторонним, консервативным, неподвижным, он в то же
время совершенно свободен от многих предрассудков: его идеал заключается в
достижении материального достатка, соединенного с известным почетом, которое
дает образование. Но так как для массы народа образование, дающее первую ученую
степень, недоступно, то все его помыслы направлены на приобретение денег;
китаец более чем кто-либо из людей ценит и любит деньги, как средство, дающее
все блага жизни, в пользовании которыми он, однако, весьма не избалован. Китаец
в высшей степени расчетлив, экономен, даже скуп, но в то же время очень любит
удобства жизни, комфорт. Китаец не бросит денег попусту, ради блажи, но не
пожалеет денег за вещь, которая ему полезна, хотя бы она и была привезена
европейцами. Будучи до мозга костей пропитан своими национальными убеждениями,
привязанный ко всему обиходу своей жизни, он в то же время охотно покупает все
европейские товары, в пользе которых для себя убедился. Когда только решена
была постройка железной дороги между Пекином и Тянь-цзином, то в народе и даже
среди чиновников высказывалось много опасений и недовольства за это
нововведение, которое грозило гневом и подземного дракона, чешую которого могли
задеть, [43] обеспокоив его сон при производстве земляных работ, и
гневом предков, которых беспокоил бы грохот, свист и шум поездов, проходящих
мимо их могил. И что же? Как только прошли первые поезда и китайцы увидали,
насколько это сообщение удобно и дешево, через три месяца был уже проложен
второй путь, и число поездов увеличено с одного до трех в день. Китай имеет
все, чтобы быть промышленной страной, т. е. громадные залежи каменного угля,
железо, медь, глину высокого качества, руды и трудолюбивое население.
Проводимые железнодорожные линии в Китае захватывали
громадные пространства и притом самые населенные и богатые. Линия
Ханькоу — Пекин на протяжении 500 верст должна была соединять две части
империи: север и столицу Пекин с многомиллионным населением южной территории, с
густо населенными городами Ханькоу, У-чан, Ханьян и другими, находящимися или
по реке Ян-цзе и ее притокам, наиболее значительным, каков, например, Хань, или
в местностях, имеющих богатую будущность в зависимости от разработки природных
богатств. Город Ханькоу, знаменитый своими чайными плантациями, владеет к тому
же выдающимся по доступности к нему со стороны реки положением: самые глубоко
сидящие суда и наши пароходы-добровольцы [44] подходят свободно к
городу. В Ханькоу многочисленная европейская колония и значительная община
русских чаеторговцев, есть православная церковь, русское консульство, русский
сетльмент, отведенный китайским правительством несколько лет тому назад для
нужд русского населения. Линия Ханькоу — Пекин должна была пройти по самым
густо населенным провинциям Китая: Чжилийской, считающей до 18 миллионов
населения, Хэнаньской, считающей до 22 миллионов и Хубэйской, считающей свыше
20 миллионов. В Шандунской провинции, с другой стороны Печилийского залива,
немцы проводили также целую сеть железных дорог, которые должны были врезаться
в самое сердце Китая и пройти по самым населенным и самым богатым горными
минералами провинциям. Так как здесь местность состоит из ряда горных цепей,
идущих внутрь страны и равнин, окружающих эти горы, весьма обширных и
плодородных, то немцы и проводили здесь три железнодорожных лини, которые,
составляя треугольник, окружали всю центральную гористую часть Шандуна и,
исходя из начального пункта Цзяо-чжоу (Киао-чао), проходили через главный город
провинции Цзи-нань, затем Ян-чжоу, шли к Желтой реке и возвращались обратно к
Цзяо-чжоу. Торговое, промышленное и политическое [45] соперничество
европейцев в Китае обострили отношения и между самими заинтересованными
сторонами, вступавшими в борьбу за преобладание в той или другой области.
Соперничество в захвате в свои руки природных богатств
Китая стало выдающейся чертой европейского влияния при полном бессилии
китайцев. Германия, соперничая с Англией, пустила в китайские воды прекрасно
устроенные грузовые и пассажирские пароходы. Грузовое пароходство немцев даже
предупредило англичан; оно стало захватывать в свои руки большую часть работы
по перевозке грузов по Ян-цзы, этой самой многоводной и полной кипучей жизни
артерии Китая. Пассажирские немецкие пароходы, прекрасно устроенные, совершают
уже правильные рейсы по линии Шанхай — Гонг-Конг — Коломбо —
Бомбей — Александрия — Неаполь. Немецкие грузовики-пароходы уже стали
отбивать грузы в китайских водах у англичан, бывших до сего времени здесь
полными хозяевами. Немецкие пароходы уже открыли правильные рейсы между
Тянь-Цзином и Ню-Чжуаном, Тянь-Цзином — Чифу — Шанхаем и Чифу —
Цзяо-чжоу (Кияо-шау). Торговые немецкие фирмы размножаются, немецкие товары
проникают все более и более внутрь Китая и завоевывают рынки, делая громадный
подрыв английской торговле и английскому влиянию. [46]
Развитие путей сообщения как сухопутных, так и водяных,
открытые двери, через которые входят в Китай новые силы, должны были произвести
полный переворот во всей торговле страны. Англичане должны были потерять свое
торговое владычество и стать в ряды простых коммерсантов, хотя до последнего
времени англичане и были господами положения и не имели себе конкурентов.
Богатые фирмы в Англии имели в Китае своих комиссионеров и агентов, через
которых и вели свои торговые операции; но сами комиссионеры-англичане, будучи
чужды Китаю, не зная и не желая изучать китайского языка, вели все торговые и
деловые сношения с китайцами через посредников китайцев, так называемых
компрадоров. Компрадор — это необходимый сотрудник в каждом коммерческом
или денежном предприятии в Китае вообще; без компрадора европеец шагу ступить
не может в Китае, так как китайские торговые фирмы, вступая в торговые сношения
с европейскими торговыми фирмами, ведут все дела и сношения только при
посредстве таких компрадоров, т. е. лиц, облеченных доверием со стороны
европейцев. Компрадоры — это своего рода компаньоны каждой фирмы,
получающие в свою пользу известный процент с оборотного капитала и с доходов
фирмы; сами компрадоры — [47] люди часто очень денежные, но в то же время не
рискующие начинать свое собственное торговое дело. Если взглянуть на торговые
обороты в Китае различных стран, то успех европейцев должен быть признан
блестящим. Германия, Англия, Япония и Соединенные Штаты Америки имеют богатые
рынки в Китае для сбыта своих произведений и широкое свободное поле для
торгово-промышленной деятельности.
Таково было положение европейцев в Китае. Теперь все
ниспровергнуто и разорение поразило не только китайский народ, но захватило
также и коммерсантов европейцев.
III. Общественная жизнь в
Пекине. — Встреча китайцами Нового года. — Празднества в честь Нового
года и народные верования. — Жизнь европейской колонии в Пекине в ожидании
событий.
Зима 1900 года в Пекине отличалась особым постоянством.
Не было, правда, сильных морозов, но холода держались все время равномерно и
упорно, начиная от ноября месяца и до конца февраля. Снегу было очень мало и
это внушало большие опасения за весенний урожай. Зима для китайского населения
была тяжелая: эпидемия тифа, скарлатины, оспы и дифтерита похитили много жертв.
Несмотря на эти невзгоды, китайское население Пекина встретило и провело свои
новогодние праздники (китайский Новый год пришелся на наше 19-е января), как и
всегда, соблюдая все заветы предков. Много симпатичного, хорошего, поистине
праздничного заключает в себе встреча китайцами своего [49]
Нового года! За много времени все и каждый живут одним желанием и прилагают все
старания, чтобы ко дню Нового года закончить все заботы и дела старого года,
чтобы ничто из повседневной житейской борьбы не омрачало праздничного
настроения. Каждый стремится к празднику привести в порядок все свое хозяйство;
в доме все чистится и моется, и это — единственный случай в году, когда
все члены китайской семьи вымываются чисто, надевают на себя все чистое, а если
можно, то и все новое платье. Мебель, одежда, вся утварь домашняя выносится на
воздух, все выветривается, моется и чистится. Всюду по улицам — оживленное
движение, оживленная торговля в магазинах и лавках, торговля выносится и на
людные улицы задолго до праздника. Выставляется в продажу все, что только есть,
так как каждому купцу нужны деньги до зареза. У китайцев в обычае все торговые
сделки вести в кредит, расплачиваясь по полугодиям, причем правильная расплата
перед новым годом имеет решающее значение для имени торговца. Во время
предпраздничной распродажи бывает часто возможно купить ценную вещь по дешевой
цене. Оживлению торговли способствует также обычай делать подарки на Новый год
всем родным и близким знакомым. Оживлению улиц и подъему праздничного
настроения народной [50] массы способствует также обычай наклеивания на воротах
домов полос красной бумаги, покрытых разнообразными изречениями, относящимися
или к началу года, или к характеру хозяина. Изречения эти можно или покупать
готовыми, или заготовлять самим, для чего есть в продаже наставления, или же
заказывать какому-нибудь бедняку-литератору, который нанимает угол какой-нибудь
лавочки и устраивает здесь торговлю своим пером и дарованиями. Над дверями
лавок и промышленных заведений наклеиваются на красной бумаге добрые пожелания.
Так, над дверями магазинов можно прочитать: «пусть богатые покупатели не
переводятся», над воротами постоялого двора: «приезжающие могут входить тучами»
и т. д. Часто встречаются изречения, применимые ко всякому званию и состоянию,
каковы, например: «да снизойдет пять благословений на этот дом». Эти пять благословений
суть: долголетие, богатство, мир, отдых и любовь к добродетели, венчающей
благоприятным концом всякое дело. Красная бумага, исключительно символ радости
и благополучия, заменяется белой, желтой или синей, если в каком-либо доме в
течение года был покойник. Во время траура красный цвет бывает упразднен.
Встреча Нового года в китайских семьях обставлена строго исполняемыми обрядами.
Большинство [51] населения в ночь на Новый год совершенно не ложится
спать. Еще до солнечного восхода приносится жертва духу неба. Для этого на
столе перед входом в парадную комнату в доме полагаются курительные палочки,
ладан, чашки с чаем, маленькие ящички, наполненные сластями. Старший в семье
приближается к столу, берет курительные палочки и, делая несколько поясных поклонов,
ставит их в курильницу, после чего делает земной поклон, трижды прикасаясь лбом
до пола. Такие же приношения совершаются и богу земли и воды. В жертву
приносятся, смотря по достатку, плоды или пирожное; стол, заменяющий в данном
случае алтарь, украшают цветами и на него кладут обязательно несколько
апельсинов. Стол с приношениями не убирается в течение трех дней.
Все это время на улице стоит в воздухе треск и грохот
ракет и петард. Одни объясняют этот обычай производить шум желанием отогнать и
устрашить злых духов, которые блуждают по улицам и только выслеживают
возможность проскользнуть в жилище человека; другие же объясняют этот треск
желанием привлечь внимание добрых духов на приношения, им делаемые. Вообще же
вся эта уличная и невыносимо-утомляющая слух европейца трескотня, —
беспокойная, не дающая [52] возможности уснуть, так как она без перерыва
продолжается три дня и три ночи, — служит прежде всего проявлением
народной радости, народного празднества. Кроме главных божеств, китайцы,
подобно римлянам, имеют и своих лар, домашних богов, изображения которых
ставятся в открытом киоте при входе в дом. Перед киотом всегда находится
курильница и два подсвечника, в которые можно вставлять курительные палочки или
класть ладан. В Китае чтятся особенно четыре домашних божества, а именно: 1)
Гуан-ин-пуса, т. е. богиня милосердия; 2) Ко-шэн-ван, т. е. святой князь Ко; 3)
Туди-гун, т. е. бог земли и богатства и 4) Цзао-цзюн-гун, т. е. бог кухонного
очага и покровитель поваров. Эти домашние божества, если бывают в доме все
вместе, то располагаются обыкновенно так: в глубине киота помещается
Гуан-ин-пуса, по правую от нее сторону находится Ту-ди-гун, по левую
Цзао-цзюн-гун, а перед нею ставится Ко-шэн-ван. Изображение богини делается
всегда больше размерами.
В семьях бедных часто имеется одно какое-либо из этих
божеств. В день Нового года обязательно приносится жертва перед всеми этими
пенатами и испрашивается у них благословение на начинающийся год. Каждый член
семьи, начиная старшим, приближается к [53] столу-алтарю, на
котором поставлен киот, делает земной поклон и ставит курительную палочку в
курильницу. Эти обряды и жертвоприношения совершаются каждое утро все три дня
Нового года: при втором и третьем поклонении ставится новый чай в чашках. У
людей богатых ставятся даже три стола, отдельно для каждого божества, т. е. для
бога неба, для владыки трех миров и для домашних богов. Те же обряды
совершаются и в том же порядке каждый первый и пятнадцатый день каждого месяца.
Во все же дни года по вечерам зажигаются курительные палочки и ставятся в
курильницы перед всеми божествами. После того как исполнены обряды
жертвоприношения в честь домашних богов, начинаются поздравления родителей
детьми и домочадцами. Родители занимают почетное место сбоку алтаря. Первый
приносить поздравление старший сын, а за ним и другие совершают земной поклон и
выражают пожелание родителям долголетия; за сыновьями такое же поздравление
приносят дочери, а за ними, если есть, невольницы или конкубины. Так как оба
супруга считаются в данном случае равноправными, то они не поздравляют друг
друга. По окончании поздравлений старшие остаются дома и приготовляют все
необходимое для совершения обряда почитания предков — перед таблицами и
дощечками, [54] на которых начертаны имена, звания и качества почивших,
а младшие рассыпаются по всему городу делать новогодние визиты родным и
знакомым. В каждом доме для визитеров устраивается стол, на котором ставятся в
многочисленных блюдечках разнообразные сласти. Непременно подается при этом
каждому визитеру чашечка чаю. Что же касается предлагаемых сластей, то хороший
тон требует, чтобы, взяв что-либо из сластей, переложить лишь на другое блюдце,
но высказать при этом хозяину добрые новогодние пожелания, сообразно занятиям
его и положению. Торговому человеку желают разбогатеть, чиновнику —
повышения по службе. Выставленные сласти являются со стороны хозяина не как
угощение, но, по китайским понятиям, как символическое пожелание гостям такой
же сладкой жизни в наступившем новом году. Если в семье есть дети, то хороший
тон требует, чтобы гость оделил их апельсинами, так как апельсины — в
большом почете у китайцев и служат символом счастья и долголетия. Оставшиеся
дома старшие члены семьи совершают поклонение и приношение жертвы предкам.
Культ предков в Китае пустил самые глубокие корни в народные массы и служит
основой всех религиозных верований. Любовь родителей к детям и уважение детьми
родителей, это всенародная [55] искренняя черта китайского характера. В таблицах, на
которых начертаны на одной стороне имя, звание, возраст, год рождения и смерти
предка, а на другой указано место его погребения, — причем часто отец и
мать соединены на одной таблице, — китайский народ с глубоким убеждением
представляет себе живущие в них души усопших, глубоко веруя, что у каждого есть
три души, из которых одна поселяется в таблице и живет в ней. Существует для
этого даже целый обряд приглашения души покойника поселиться в таблице.
Самое устройство таблиц таково: на деревянной подставке
утверждается вертикальная дощечка, до полуаршина высоты и более; на ней и
выгравированы имена. Дощечки украшаются символическими рисунками; чаще всего
сверху бывает нарисовано солнце посреди облаков, по сторонам письмен —
драконы, а внизу мифический зверь — единорог. Сооружать таблицы имеет право
только старший сын, на обязанности которого лежит и сохранение их; старший же
сын наследует от отца все бывшие таблицы и в свою очередь передает их своему
старшему сыну. Если семья бездетна или сыновей нет, то обычно усыновляется
родственник или же покупается у бедных родителей сын, которому передается
наследственное имя и передается сыновняя обязанность хранить и [56]
почитать память предков. Преемственная родовая связь одного поколения с другим
никогда не прерывается у китайцев. Если количество отдельных таблиц становится
чрезмерным, то имена предков соединяются на одной общей большой таблице, и все
отдельные таблицы сжигаются или зарываются в землю. В доме таблицы предков
сохраняются в киоте по правую сторону. Каждое первое и пятнадцатое число утром
и вечером киот открывается, и старший сын совершает курение ладаном, ставит
курильные палочки перед таблицами и перед домашними божествами. В день Нового
года перед таблицами предков ставится весь обед этого дня, и кладутся около
каждой таблицы палочки для еды. Главное блюдо составляет рисовый пирог и семь
жертвенных чарок, в которые наливается вино в три приема. После этого перед
алтарем сжигаются жертвенные бумаги — деньги и, когда они обращаются в
пепел, то из чарки выливается на пепел вино и все совершают земной поклон.
Затем все садятся за стол и принимаются за еду. Сласти остаются нетронутыми,
равно как и рисовый торт, в течение трех дней. Кроме этого жертвенного торта,
на Новый год специально готовится еще рисовый торт, имеющий высокую
конусообразную форму: на его верхушку кладут апельсин, в который вставляют
цветок. Вокруг этого [57] торта располагают всевозможные фрукты, с надписями,
наклеенными на красной бумаге: весна, счастье. Этот торт носит и особое
название «переходящего торта от старого года на новый год». Этот торт съедают
всей семьей на пятый день. Такие же точно торты, но меньших размеров,
помещаются и в остальных комнатах, а также и в кухне, около очага, в честь бога
кухни. В общем употреблении кроме тортов и пирогов, составляющих исключительную
принадлежность людей зажиточных, в эти дни бывает блюдо, приготовленное из трех
сортов овощей — сельдерея, капусты и шпината: это блюдо продается
разносчиками съестного по всем улицам и во всех харчевнях и носит название
также «переходного старогоднего блюда на новый год». Вареные овощи украшаются
также сверху апельсином и цветком. Приготовляя особые блюда, народ несомненно
вкладывает сюда ту идею, что старый год был так обилен и благополучен для
народа, что оставил запасы и на новый год, — следовательно, само собою
вытекает пожелание новому году не быть хуже старого. Апельсин и цветы, которыми
украшаются переходящие блюда, имеют также символическое значение. Китайский
Новый год сближается с началом весны, а весна, пробуждая все производительные
силы природы, несет с собою то изобилие плодов [58] земных, которыми
исключительно существует китайский народ. Участие апельсина в общем торжестве
основано отчасти на его природных качествах, столь симпатичных китайцу, —
красном, радостном, праздничном цвете, круглой форме, — а отчасти и на
игре слов, так как слово апельсин по-китайски произносится одинаково со словом
«благополучие». Период новогодних празднеств обнимает пятнадцать дней; каждый
день совершаются какие либо обряды и церемонии; заканчивается он праздником
фонарей. Во второй день перед домашними божествами и таблицами предков меняются
только чашки с чаем, остальные же все приношения остаются по-прежнему. На
второй день совершается церемония открытия колодцев «кай-цын». Так как китайцы
верят в духов, населяющих не только воздух, небо и землю, но и воду, то
полагают, что, подобно людям, и духи, обитающие в колодцах, желают также раз в
году иметь полную свободу и отдых, почему во многих местах и особенно по
деревням, начиная с вечера, под Новый год накрывают колодцы и не берут воды до
утра второго дня; но чтобы не держать духов колодцев в темноте и не стеснять их
свободы, отверстия колодцев накрывают решетками. Утром же второго дня выносят
сласти, зажигают курительные палочки и [59] ставят все это
около колодца, как бы в благодарность обитающему в нем духу; в колодезь бросают
немного ладану и вытаскивают воды, сняв предварительно покрышку. Веруя, что в
воздушном пространстве блуждает множество душ, — покинутых, одиноких, о
которых на земле или некому заботиться по неимению мужского потомства или о них
забыли, а потому души эти страшно изнурены голодом, — китайцы считают
своею обязанностью давать пищу этим блуждающим душам, для чего во второй день,
по заходе солнца, назначенные для ужина блюда ставят у ворот, делают земной
поклон, сжигают курения и приглашают скитающиеся души утолить голод. В третий
день нового года в последний раз повторяют приношения домашним божествам; в
четвертый день совершается церемония принятия возвращающегося от духа неба бога
домашнего очага, который накануне Нового года, отправляется на небо донести
владыке о всех событиях, имевших место в течение старого года в доме, в котором
находится домашний очаг. Другие домашние божества тоже совершают это
путешествие на небо, но дух кухни обязательно должен побывать у владыки. Для
встречи богов, в канун возврата, обычно сжигают небольшие куски бумаги, на
которой нарисованы кони, телеги, носилки, — все это делается, чтобы [60]
облегчить обратный тягостный путь с неба на землю. Сюда же присоединяют
сделанные из бумаги деньги, чтобы возместить богам их путевые расходы. В углу
каждой бумажки тщательно пишется имя того божества, которому она
предназначается. Все эти бумажки кладут в решето, выносят на двор и зажигают, а
пепел развевают по воздуху. В некоторых местностях, особенно на юге Китая, где
все обряды совершаются полнее и где население более впечатлительно и поэтично,
нежели на севере, и обряд встречи богов совершается разнообразнее: готовится
встреча не только богам, но и их провожатым, конюхам и коням. Для этого у
дверей ставится ведро с водой для водопоя, сено и бобы для корма, сласти, чай,
табак, еда для носильщиков и конюхов. Для богов в этот вечер приготовляют
мало, — лишь настолько, чтобы дать им возможность подкрепиться с дороги;
но на другой день предлагается им, смотря по богатству семьи, более или менее
обильный и изысканный жертвенный стол. У богатых людей приготовляют уже
обязательно три или пять мясных блюд, а именно: жареную утку, копченую или
жареную курицу, колбасу, свиную печенку и свиную голову. Способ приготовления
утки или курицы отличается от обычного способа; птицу не потрошат и не режут на
куски, а [61] вынимают все внутренности. Кроме мясных блюд
приготовляются мучные, сушеные плоды, сласти. В пятый день все жертвенные
приношения, которые возможно съесть, убираются и употребляются в пищу всей
семьей, а комнаты выметаются и приводятся в обычный вид. Мести и убирать
комнаты разрешается только на пятый день, на основании следующей легенды.
Некто, по имени Ню-лин, проходя мимо озера «Зеленая трава», был остановлен
духом, жившим в озере, который пригласил Ню-лина зайти к нему в гости. Ню-лин
принял приглашение и, когда был в жилище духа, то последний предложил ему
просить для себя, чего хочет. Какой-то неведомый голос шептал Ню-лину, чтобы он
просил «Ю-юань», т. е. исполнения желаний. Дух позвал тогда Ю-юань, и явилась
прекрасная молодая невольница, которая и последовала за своим новым господином.
В несколько лет жизни после этого Ню-лин страшно разбогател, но стал дурно
обращаться с Ю-юань и раз в Новый год ударил ее за приготовленный обед. Ю-юань
тотчас же съежилась, забилась в сор и пропала. Ню-лин скоро после этого снова
обеднел. Пятым днем заканчиваются празднества Нового года и следует ряд
народных праздников. На девятый день празднуется день рождения духа неба, самый
основной праздник [62] народного миросозерцания. Культ неба с его светилами,
лучезарным и животворящим все своею теплотою солнцем, луной, звездами,
сверкающими на голубом небесном своде, и культ земли, этой матери человечества,
таинственно состоящей в союзе с солнцем, восходит в Китае к самой глубокой
древности и сохраняется в народе и до сего дня. Накануне праздника
приготовляется стол с изобильно предложенными жертвенными блюдами, —
самыми разнообразными, начиная с мясных и кончая мучными и фруктами. Среди
стола ставится курильница и около зажженные свечи в подсвечниках. Перед
курильницей — чашки с чаем. На столе в известном порядке расставлены на
блюдах сласти, нанизанные на бамбуковых палочках яблочки, украшенные искусственными
цветами. За курильницей расставлены торты, пирожки, разнообразные сладкие
оладьи и возвышается среди них большой рисовый торт и особые печенья,
составляющая цепь из колец. Эта цепь имеет свое символическое значение и как бы
говорит, что из века в век небо дает всему живущему все блага и что, предлагая
эту цепь, как жертву небу, люди просят небо даровать им длинную цепь годов
жизни. В числе жертвенных пирогов в этот день приготовляется также особый
символически «пирог черепаха», имеющий плоскую [63] овальную форму, с
насечками подобно чешуе, которые делаются при помощи особой деревянной дощечки.
Это так и называется «отпечатать черепаху». Приготовлением этого пирога
занимаются женщины и дети и служит он символом вечности. У богатых людей число
жертвенных блюд достигает сорока и многие блюда окрашены в красный, праздничный
цвет счастья. Китайцам известно, что черепаха отличается долголетием, может
жить до 120 лет и более, а один из древних китайских ученых говорит, что
черепаха может жить три тысячи лет. Вследствие такого долголетия черепахе
приписывается познание не только прошлого, но даже и будущего. Китайские маги и
чародеи до сего времени в гаданиях и предсказаниях всегда употребляют черепаху.
Возможно, что во времена стародавние черепаха была приносима весною в жертву
богу неба и только впоследствии заменена пирогом с изображением черепахи.
Возможно, что пробуждение жизни в среде земноводных, — особенно заметное
на тех, которые проводят зиму в спячке, — давало особый повод выразить
признательность благодетельному теплу, исходящему от солнца, принесением
жертвы, оживляемой этим теплом. В богатых домах для совершения жертвоприношения
приглашается жрец — даос, который совершает моление богу неба, пишет на
большом листе [64] бумаги имя главы дома и просить принять от него жертвы,
оказать ему и семейству его свое благоволение. Моление свое даос совершает
вполголоса, сопровождая звоном в колокольчики, и заканчивает призыванием бога
принять жертву. Моление заканчивается сожжением написанной жрецом бумаги, возлиянием
вина и земными поклонами всех членов семьи. Во многих богатых домах
приглашаются актеры, устраивается на дворе сцена и в честь бога неба даются
театральные представления. Эти театральные представления устраиваются и в
храмах и совершаются или по обету в благодарность за исцеление больного, или в
благодарность за избавление жены от бесплодия, или в благодарность за успехи по
службе или в торговых делах. В дни этого праздника бывают переполнены все
театры, балаганы; на всех улицах массы народа слушают уличных рассказчиков.
Есть храмы в честь бога неба, в которых уже специально устроены театры, и туда
богомольцы стекаются тысячами. Так как празднества и приношение жертв
совершаются в домах в разное время, то во всю ночь не смолкает треск и грохот
петард и фейерверков. Утром все садятся за стол с жертвенными блюдами и
начинается пиршество. Лакомства и жертвенные блюда разделяются и между всеми [65]
отсутствующими друзьями и родственниками, которым посылаются на дом их доли.
Вечером в домах и над воротами зажигаются фонари, имеющие формы шара и
сделанные из шелковой легкой прозрачной материи. На фонаре с одной стороны
делается надпись «фонарь неба», а с другой — имя хозяина и пожелания: «Да
пользуется семья миром и благополучием» и т. под. В десятый день первого
месяца, т. е. на другой день праздника духа неба, совершается празднество в
честь рождения земли. Небо и земля — краеугольные камни всей природы,
могущества всей вселенной. На таинственном соединении неба и земли зиждется вся
жизнь. Потому и в праздник земли совершается также несколько оригинальных
обрядов. В семьях, где есть новобрачные или же где после года супружеской жизни
не было потомства, устраивается обыкновенно обед, на который приглашаются
родные и близкие друзья. Между блюдами и сластями подаются некоторые, имеющие
специально символическое значение. Подают на стол, например, непременно
разрезанные пополам гранаты, чтобы на виду была и сердцевина плода и зерна,
подаются апельсины. Подаваемые плоды имеют здесь следующее значение: указывая
на каждое зерно в отдельности, которое может стать деревом и дать плод,
сохраняя в то же время связь со своим семейством, хотят [66]
выразить пожелание, чтобы и потомство, которое произойдет от молодых, должно
соблюдать непрерывно связь со своими родителями и со своим родом, охраняя и
почитая память предков. В домах бедного и сельского населения вместо гранат и
апельсинов употребляются кисти ягод, гроздья винограда. Указывая на
непостижимый союз между небом и землей, китайские писатели так выражают свою
мысль: «врата неба и земли разверзаются, там — главный алтарь всякого
питания и жизни, оттуда исходят все перемены и времена года». Это время
соединения неба и земли считается самым благоприятным временем для заключения
браков. Чтобы яснее указать на эту связь, обычно приглашают на этот обед только
что обрученных жениха и невесту, чтобы предстоящий их союз закрепить
жертвенными приношениями и призвать благословение неба и земли, прося их
уделить и этой новой паре часть того плодородия и жизненности, которыми обладает
земля...
Для европейской колонии Пекина зима прошла неожиданно
особенно оживленно: балы, вечера, любительские спектакли следовали один за
другим. Зимний сезон закончился так называемым «Bachellor ball». Бал, даваемый
холостяками Пекина, всегда бывает самым веселым, самым приятным и заканчивает
зимний сезон. За последние два года, когда общественная [67]
европейская жизнь в Пекине вышла из своей колеи, и холостяки не устраивали
бала. Общественная жизнь европейской колонии в Пекине имеет свои характерные особенности.
В Пекине общественная бытовая жизнь европейской колонии основана исключительно
на официальных отношениях и сношениях между собою; знакомства поддерживаются
обедами, вечерами и визитами в определенные для этого дни и часы. С одной
стороны такой склад жизни удобен: отношения всегда ровны, холодны и видимо,
любезны, но, с другой стороны, этот склад жизни для человека искреннего и
общительного очень тяжел: даже между членами одной и той же национальной группы
часто нет той простоты, радушия и общечеловеческой отзывчивости и искренности,
которые так свойственны человеческой природе. Все в Пекине живут замкнуто,
каждый сам в себе, оглядываясь и опасаясь. Зимний сезон 1900 года ставший для
нас последним, напомнил мне первые годы нашего пребывания, когда жилось много
веселее и общительнее. Ничто не предвещало надвигающейся грозы, первые признаки
которой стали проявляться лишь с марта месяца, с наступлением весны, начавшейся
для китайского населения при очень печальных условиях: после сухой и бесснежной
зимы, в обычное для дождей время, столь необходимых для [68]
весенней обработки полей и посева, не выпало ни одного дождя. Поля стояли
голые, на всем сельском населении лежала печать уныния. Наследник престола
Пу-цзюн с высшими сановниками уже совершал в храме Да-чжун-сы (храм большого
колокола) моление о дожде, но дождя настоящего все не было и не было. Эпидемии
заразных болезней усилились и смерть стала поражать не только детей, но и
взрослых. Было несколько случаев дифтерита, оспы, скарлатины и среди европейцев.
К апрелю месяцу, ко времени начала полевых работ тяжелое положение
земледельческого населения достигло высшей степени. И прошлый 1899 год весь был
довольно сухой, осенью дождей почти не было, зима была бесснежная. Урожай
прошлого года был слабый, а в наступившем году поля стояли необработанными.
При таких обстоятельствах до европейцев стали доходить
грозные слухи о народном недовольстве, о начавшемся движении боксеров, о
намерениях их идти на Пекин.
IV. Слухи о боксерах. —
Причины возникновения движения в Шандунской провинции. — Характер
движения, его задачи и направление.
В течение всего апреля месяца в Пекине распространялись
слухи о начавшемся движении боксеров. Сведения не ясные, слухи отрывочные указывали
только на то, что боксерское движение усиливается в Шандунской провинции и
распространяется по направлению Пекина. Шандунская провинция представляла
весьма благоприятную почву для развития боксерства, возникновение которого
некоторые относили ко времени японо-китайской войны.
Боксеры, как произвольно назвали их англичане,
по-китайски называются и-хе-туань. Смысл этого названия тот, что люди эти
собрались в союз для защиты «гармонии силой» или для самозащиты при помощи
большого кулака. Когда по окончании японо-китайской [70]
войны вольнонаемные китайские войска, состоявшие из всякого уличного сброда,
были распущены, то, оставшись без всякой работы и привыкнув к безделью, солдаты
организовались в шайки и стали грабить мирных жителей, нападая на деревни,
купеческие лавки и даже города. Так как защиты ниоткуда от грабежа разбойников
не было, то само население образовало союз для самозащиты и назвало его
«и-хэ-туань».
Захват немцами китайской территории на Шандунском
полуострове и строгое обращение с населением вызвали в скором времени целый ряд
неприязненных столкновений с новыми владельцами. Враждебное население стало
готовиться к борьбе с немцами, стало собираться в вооруженные союзы, и применив
к себе отвечавшее их взглядам наименование «и-хэ-туань», вступило в борьбу
против немцев, противопоставляя силу силе, и таким образом началось движение
против европейцев, против христиан-китайцев, против миссионеров и против
маньчжурской династии.
Таким образом первоначальные союзы самозащиты «Ихэтуань»
превратились в политические союзы борьбы, поставившие себе целью отстоять
целость и самостоятельность Китая от европейцев и заменить маньчжурскую
династию китайской. Вообще тайных обществ в Китае [71] масса и самых
разнообразных, начиная от политических, религиозных, до обществ трезвости.
Таинственность считается непременным условием успеха деятельности общества и
даже вступление в члены обществ трезвости обставлено различными обрядами.
Другие думали, что общество «Большого кулака» есть изменившее лишь свою программу
старое тайное политическое общество «Белого лотоса».
Не обладая достаточно организованными силами, чтобы
бороться с немецкими войсками, отряды боксеров несколько раз были разбиты
немцами, многие селения, оказывавшие сопротивление немцам, были немцами
сожжены. Таким образом, боксеры пополнялись в числе и объединялись в мысли
бороться против европейцев. Скоро вся Шандунская провинция наполнилась
боксерами; они захватывали целые города и брали выкуп со всех торговых и
богатых людей, вступали в сражения с высылаемыми китайскими войсками, часто их
разбивали и все подвигались вперед и вперед к Пекину. По пути они нападали на
христиан-китайцев, разоряли их дома, а в случае сопротивления убивали всех от
мала до велика. Ненависть свою к христианам-китайцам они объясняли тем, что
миссионеры-христиане первые внесли в Китай бедствие для народа и открыли Китай
владычеству [72] европейцев. Китайцы, принимая христианство, отступаясь
от культа почитания предков и Будды, тем самым становились изменниками и
врагами своей родины. Небо наказывает Китай нашествием европейцев, посылает
бездождье, засухи, болезни. Правительство не противится нашествию европейцев,
отдает им Китай; поэтому, чтобы не погибнуть, верные китайцы сами начали
борьбу, рассчитывая на покровительство неба против чуждых пришельцев. В
Тян-цзине, среди китайского города, начался ряд пожаров, а в окрестностях
Пекина стали следовать нападения на китайцев-христиан по заранее составленному
плану. Христианские селения подвергались разорению, а за последнее время эти
нападения сопровождались уже убийствами и жестокостью. Боксеры убивали всех,
мучили и жгли христиан-китайцев, разбивали головы детям. Всегда в деревнях
китайцы-язычники относились неприязненно к китайцам-христианам, но за время
движения боксеров эта неприязнь перешла в озлобление и ненависть. В начале
апреля в Пекине стали ходить определенные слухи, что боксеры стягивают все свои
силы в Пекин, чтобы избить всех европейцев. Отовсюду стали получаться известия
о боксерах и нападениях их на христиан-китайцев, появились наконец и жертвы
этого народного движения: из окрестных [73] деревень прибежали
сотни христиан, разоренных и даже увечных, искать спасения в стенах
католических миссий. Беглецы рассказали и о всех ужасах, ими виденных и
перенесенных. В самом Пекине появились прокламации боксеров, которые призывали
народ к восстанию и избиению европейцев, обвиняя последних в том, что они
отравляют воду в колодцах, почему все время среди населения держатся болезни и
громадная смертность. По счастью однако бывшая всю зиму сильная эпидемия
дифтерита и скарлатины с громадной смертностью значительно стихла среди
китайцев. В Пекине в летучих уличных листках напечатан был рассказ одного из
рабочих на городской стене, который сам будто бы видел, как европеец, подойдя к
колодцу, всыпал в него какой-то порошок. Одновременно с этим в объявлении
рекомендовалось всем запастись противоядием и очистить воду. У китайцев имеется
ряд средств, специально назначаемых для очистки и обезвреживания отравленной
воды, — средств, составляющих тайну их изобретателей, — которые
проделывают всегда свои гешефты во времена народных бедствий и болезней.
Прокламации уверяли также, что дождя нет и не будет до
тех пор, пока европейцы останутся в Пекине. Хотя не было ни одного случая [74]
нападения на европейцев, но состояние всех было тревожное; европейцы стали
бояться удаляться из стен Пекина, так как повсюду можно было встретить
боксеров. Боксеры распускали слухи, что само правительство ненавидит
европейцев, но не в силах вступить с ними в открытую борьбу, что оно одобряет
деятельность боксеров и что в 8-й луне, т. е. в августе месяце, боксерам будет
произведен смотр в Пекине и будет разрешено начать открытую войну с
европейцами. Указание на август месяц имело также свое объяснение. Китайцы по своей
природе рационалисты, но при этом закоренелые суеверы и мистики. Все их
религиозное миросозерцание наполнено легендами и суевериями, поэтому в основу
всякого социального явления и события они кладут миф или создают легенду. У
боксеров есть также мистическая подкладка, которая должна действовать на
простой, но суеверный смысл народа. Из собранных мною сведений о боксерах я
узнал, между прочим, следующее. Некоему китайцу, размышлявшему о современном
положении страны, приснился сон, в котором ему указывался чтимый в народе
монастырь, где он может найти ответ на занимающие его вопросы. Китаец
отправился туда, нашел там старца отшельника, который ему сказал, что все зло в
Китае происходит от европейцев и миссионеров. Европейцы [75]
желают захватить могилу Конфуция и разрушить храм его, а на развалинах
построить свой христианский храм. Миссионеры приносят страшное зло, соблазняя
китайцев переходить в христианство. Будда гневается на китайцев, которые стали
отступниками буддизма, и в наказание небо послало на Китай засуху, и будет
голод. Чтобы вернулось в Китай прежнее благополучие, необходимо изгнать
европейцев, но бороться с европейцами, у которых такая сила, невозможно
обычными средствами, необходимо предварительно подготовиться и сделаться
неуязвимыми для европейских пуль и европейского влияния и оружия. Достигнуть
этой неуязвимости возможно только известными упражнениями и чтением при этом
заклинательной молитвы. Достигнув совершенства в этих упражнениях, можно
вступить в открытую борьбу. Затем этот старец дал указания, какие нужно
производить упражнения и какую читать заклинательную молитву, дал также и
веревку, которая должна висеть в известном храме до восьмой луны, т. е. до
августа месяца. В этом месяце эта веревка приобретет чудодейственную силу: она
будет разбивать стены всех домов, защищаемых европейцами, и ниспровергать все
их орудия; до августа же месяца не следует делать нападений на европейцев. На
улицах и площадях Пекина можно было встретить [76] свободно по двое,
по трое китайцев, производивших свои упражнения; несомненно, это были люди
искусственно взвинчивавшие свою нервную систему, искусственно подготовлявшие
себя до степени аффекта, под влиянием которого может проявиться фанатически
настроенная масса, способная на все в своем умоисступлении. Прежде всего в
Пекине боксерами сделался весь уличный сброд, среди которого встречалось много
подростков-нищих, недавно еще бегавших за европейцами и просивших милостыню
обычными криками: «Лао-йе, мейо чи-фань», т. е. «господин, есть нечего», а ныне
поступивших в боксеры и проделывавших целый ряд разнообразных движений.
Подготовительные телесные упражнения боксеров состояли в следующем: участники
становились на открытом месте, лицом на юго-восток, поставив перед собою
предварительно зажженные жертвенные свечи или зажженный факел. Затем читали
нараспев заученную заклинательную молитву и дожигали после этого на свече
жертвенные бумажки. После этого они становились на четвереньки, сложив особым
способом руки и начинали делать туловищем качательные движения из стороны в
сторону. Со многими скоро начинали делаться судороги, подобно эпилептическим,
они падали на землю, бились, затем вскакивали, размахивали руками, прыгали.
Глаза [77] у них наливались кровью, у рта появлялась пена. Но
таких впечатлительных и нервных субъектов было мало, а из них-то впоследствии и
вырабатывались фанатики, руководители движения...
Находя европейцев и миссионеров виновниками всех зол,
обрушившихся на Китай, боксеры считали истребление своих врагов подвигом, к
которому и готовились со всем рвением сектантов. Среди ихэтуаньцев было,
несомненно, много глубоко убежденных в истинности своего призвания, были
несомненно фанатики идеи, которые влияли на массу, доводя себя до экстаза и
проделывая вещи, которые должны казаться толпе сверхъестественными,
совершаемыми только теми людьми, в которых живет особый дух, особый демон. Мне
передавал очевидец, которому я безусловно верю, что он сам видел, как один из
таких фанатиков, доведя себя до экстаза, ломал на куски копья, сабли, свертывал
железные полосы, как веревку, делал невозможные для обыкновенного человека
прыжки. Пользуясь доверием народных масс, ихэтуаньцы прославляли себя
неуязвимыми, не боящимися ни пули, ни сабли, так как и пуля, и сабля
отскакивают от их тела обратно, а если кто и падал из них, как бы убитый, то
такое состояние видимой смерти могло продолжаться только три дня, по [78]
истечении которых мнимо убитый встает живым, здоровым и невредимым. Но такое
состояние неуязвимости достигается не легко: необходимы постоянные телесные
упражнения, имеющие мистическое значение, как призывающие вселиться духа силы;
кроме того необходимы пост и моления перед началом действий. Увлечение
ихэтуаньским учением, а главное заманчивое обещание получить неуязвимость,
охватило в Пекине и его окрестностях все юношество и молодежь. Громадное
большинство подростков проделывало все эти упражнения скорее, как забаву,
поощряемое к тому заманчивыми обещаниями в будущем и подарками в настоящем.
Нищие и старики во множестве примыкали к боксерам из-за пропитания, которое им
давалось, а также и из-за денег, которые им платились. Отсюда стало понятным
впоследствии явление, что после первого же залпа европейцев вся толпа боксеров
обращалась в беспорядочное бегство; ни подростки, ни нищие старики не могли
быть убежденными бойцами за идеи боксеров. Только главари этой толпы бежали
действительно в экстазе, подпрыгивая и размахивая саблей прямо на ружейные
дула, на них направленные, и падали, пронизанные меткой пулей. Таких фанатиков
в Пекине было убито несколько десятков. Вся же масса всякого боксерского сброда
погибала, как [79] бегущее без пастыря стадо. Способность воспринимать
силу духа приобретается после продолжительных упражнений. Когда руководители
признавали готовность нового члена, то давали ему освященный нож и саблю,
которыми он и клялся истреблять христиан-китайцев и европейцев. После этого
упражнения проделывались уже в храмах и к ним подготовлялись суточным постом.
Вообще же всем членам общества воспрещалось есть мясо животных. Общество
ихэ-туань имело прочную и широко ветвившуюся организацию, в основу которой
положены были небольшие кружки, руководимые одним из опытных членов общества.
Такой порядок, впрочем, практикуется китайцами при организации всяких обществ,
даже и неполитических, напр. общества трезвости. Когда такой кружок достигал
достаточной подготовки, то члены его собирали новые кружки и сами становились
их руководителями. Немудрено, что своими упражнениями и всей обстановкой
боксеры оказывали подавляющее влияние на молодежь, немудрено, что повсюду в деревнях
все подростки-мальчуганы проделывали эти упражнения, полагая, что они станут
неуязвимыми от европейских пуль после того, как, пролежав на земле и прочтя
заклинательную молитву, воспримут в себя особую чудесную силу. Опасность для
европейцев несомненно создавалась [80] от боксеров, так как этими упражнениями воспитывалась
нервно развинченная армия, которая может надолго оставить в Китае заразную
нервную эпидемию, захватить народные чувства и народную душу, истомленную
нищетой и страданиями, потерявшую веру в самое себя, подавленную сознанием того
ужаса, которым карает народ разгневанное небо, и убежденную, что спасение
народа в общем массовом движении против наплыва чужеземных поработителей.
Я старался уяснить себе значение и основы начинавшегося
народного движения, я расспрашивал многих китайцев, более или менее
заинтересованных в этом движении, и на мои вопросы о задачах и целях
подготовлявшегося движения (разговор шел в апреле месяце) мне отвечали
откровенно, что движение это направляется главным образом, чтобы
противодействовать католической пропаганде, которая все глубже внедряется в
китайский народ и вносит вражду, раздоры, несогласия в население, подрывает
самые устои народной жизни, вмешивается в политические интриги и интригами
создает китайскому правительству много замешательств. Вообще же христианство
противно духу китайского народа, а миссионеры являются врагом народа: против
миссионеров возбуждены все слои китайского общества, их [81]
одинаково все ненавидят: и сановники, и чиновники, и войско, и народ. Что
касается европейцев, то руководители движением далеко не относятся все
поголовно с ненавистью ко всем европейцам; они признают, что среди иностранцев
есть истинные, добрые и даже расположенные к китайцам люди, но таковых очень
мало. Большинство же европейцев — люди грубые, алчные, к китайцам
относятся с презрением, а с простым народом обращаются, как со своими рабами,
даже часто бьют китайцев. Такое обращение европейцев с китайцами известно
народу и не может, конечно, вызвать с его стороны ответных добрых чувств, а
вызывает только ненависть. В какое время и какими путями начнет свою
практическую деятельность общество ихэ-туань — никто в то время в Пекине
не предвидел, и громадное большинство европейцев оставалось беззаботным, на все
происходящее смотрело очень легко, как на пустые смуты и затеи, а главное
возлагало все свои надежды на войска, который тотчас же явятся в Пекин при
первой опасности. Никто из патентованных знатоков Китая и его дел не задал себе
труда вникнуть в сущность начавшегося народного движения, поразмыслить над
причинами, его вызвавшими. Лишь очень немногие относились серьезно к движению с
самого его начала, а [82] католический епископ г. Пекина, Favier, проживший в
Китае более 40 лет, настойчиво указывал на надвигавшуюся опасность, но его
предупреждениям не пожелали придать никакого значения. Некоторые указывали на
бывшие уже движения среди китайского народа, имевшие противоевропейский и
противохристианский характер: приводили примеры из истории Китая, указывали,
что народное движение всегда может принять грозные размеры, а особенно, если
китайский народ, на душе которого наболело много обид и неправды, нанесенных
ему европейцами, действительно примкнет к движению. На все, однако, было
ответом самодовольное непонимание происходившего перед глазами... Беседуя с
хошэнами (бонзы, китайские священники буддисты) и с людьми долго жившими в
Китае и знающими условия местной жизни, я узнал некоторые подробности
интересовавшего меня вопроса. Хошэны передали мне, что они глубоко верят в существование
различных демонов, как добрых, так и злых, живущих в воздухе, воде, лесу, в
горах и могущих вселяться в человека и жить в нем. Демон может и сам войти в
человека, и может войти, уступая лишь зовущим его молениям и заклинаниям. Войдя
в человека, дух может проявлять громадную силу, может творить чудеса, [83]
недоступные простому смертному. Такой демон и вселяется в призывающих его
ихэ-туаньцев. Трудно достигнуть, чтобы демон вселился в человека, но раз это
достигнуто, то достаточно бывает одного призывания, чтобы демон стал проявлять
свою силу, так как тогда он поселяется в человеке, как бы на жительство. В
заклинаниях же заключается великая сила, которая может даже помутить разум в
человеке. Впоследствии, когда ихэ-туаньцы выступили открыто в Пекине и сожгли
католический храм Нан-тан, убив многих христиан-китайцев, можно было убедиться,
что хошэны, во-первых, играли видную роль, как руководители движения, а
во-вторых, что они действительно веровали в силу заклинаний и им удавалось
вводить в заблуждение некоторых европейцев, принимавших хошэнов за католических
миссионеров и оставлявших притоны боксеров без осмотра. В первых числах мая
месяца в Пекине все уже заговорили, хотя и очень смутно, пользуясь самыми
неопределенными слухами, о появлении там и сям шаек боксеров, которые жгли дома
китайцев-христиан и убивали их самих. При этом все единогласно утверждали, как
китайцы, так и европейцы, что никогда боксеры не нападали на селения врасплох,
но всегда заранее, за несколько дней, предупреждали о нападении и [84]
истреблении всех христиан огнем и мечом, предлагая лучше покинуть селения и
уйти. В назначенный день они действительно входили в селение, устраивали
моление и с зажженными факелами устремлялись прежде всего на храмы, обливая их
горючим составом, а затем на дома китайцев-христиан. Дома зажигали, а христиан,
не успевших убежать, или убивали, или бросали живыми в огонь. Убивали часто и
тех язычников, которые оказывали склонность к христианам. В селениях сами же
китайцы-язычники указывали дома своих врагов-христиан. Покончив в одном
селении, ихэ-туаньцы тотчас же уходили. Все единогласно подтверждали, что сами
они не пользовались ни одной вещью из имущества христиан, но следом за
боксерами всегда шли шайки грабителей, которые и набрасывались на имущество,
растаскивали его и добивали несчастные жертвы ненависти ихэ-туаньцев, если
иногда христианам и удавалось спрятаться.
Из Тянь-Цзина сообщали также, что положение там
европейцев очень серьезное, что волнение все более охватывает китайское
население и что ненависть к европейцам проповедуется открыто.
В первых числах мая стало уже известно, что по деревням
в окрестностях Тянь-Цзиня ходил китайский мальчик лет четырнадцати, который
рассказывал собиравшемуся народу, что [85] он послан с неба,
чтобы поведать китайцам, что европейцев нужно уничтожить, иначе Китай погибнет.
Этого вестника неба приняли ихэ-туаньцы, уверовали в его посланничество и
исполнили повеление неба. Этого мальчугана, а также и других, рассылавшихся
возмутителями, народ слушал охотно и волновался. Особенно скоро волнение,
враждебное европейцам, охватило население Тянь-Цзиня и многолюдных селений и
городов, расположенных по берегам реки Пейхо. Население здешнее всегда было
более или менее враждебно настроено против европейцев, а с проведением железной
дороги от Тянь-Цзиня на Пекин, когда десятки тысяч народа потеряли на реке свой
заработок, который они имели раньше от перевозки товаров и пассажиров,
возбудить в таком населении чувство ненависти было очень легко. Понятно, что
воззвание к разрушению железной дороги имело здесь наибольший успех и самое
разрушение, начатое с мостов 23-го мая, было произведено особенно основательно.
Не только были вынуты и зарыты шпалы, разбросаны и изломаны рельсы, но были
сброшены в воду фермы, на которых построены мосты. Начиная с двадцатых чисел
мая, боксеры стали проявлять открыто свою деятельность на всем протяжении между
Тянь-Цзинем и Пекином. Китайское правительство еще делало попытки [86]
подавить возникшее движение, посылая отряды для уничтожения боксеров, но
попытки эти или были неудачны, или оканчивались торжеством боксеров. Так,
посланный из Пекина отряд в 60 человек против боксеров был завлечен ими в
засаду и все солдаты перебиты вместе с офицером, а из других мест приходили
сведения, что китайские войска становятся открыто на сторону боксеров или же
всецело выражают им сочувствие и сохраняют видимую покорность правительству
только до поры до времени. Приходили известия, которые объясняли отчасти и прославленную
неуязвимость боксеров для пули и сабли. Оказывалось, что некоторые из боксеров
надевали на себя плотно спрессованный из ваты панцирь, который действительно не
могла взять китайская тупая сабля. В Пекине около этих чисел на улицах стали
появляться боксеры, иногда вооруженные, но чаще только в красных кушаках и
красной повязке на голове. Один из китайцев, приходящих в посольство для
занятий китайским языком, рассказывал, что он встретил на улице двух боксеров,
которые шли и размахивали саблями; за кушаками у них были заткнуты ножи; глаза
блестели, как раскаленные угли. Подойдя к палаткам, в которых расположена была
для охраны улиц китайская военная стража, боксеры саблями [87]
перерубили веревки, прикрепленные к колышкам, и смотрели с хохотом, как падала
солдатская палатка. Никто из солдат не осмелился задержать боксеров, и они ушли
дальше. Каждый день в посольство обязательно доставлялось несколько новых
сведений о боксерах, частью легендарных, частью достоверных, которые, составляя
нашу злобу дня, сильно взвинчивали нервы и увеличивали смятение и беспокойство
среди женщин и детей. Китайские солдаты рассказывали, как очевидцы или со слов
очевидцев, несомненные будто бы факты неуязвимости боксеров для пуль; они
утверждали, что после данного солдатами по боксерам залпа из ружей, боксеры
падали, но затем несколько раз перевертывались вперед и становились на ноги
ближе к солдатам, невредимые. Неуязвимость этим была доказана, и солдаты или
бежали от боксеров, или переходили на их сторону. Китайцы-слуги приносили
известия о расклеенных прокламациях на улицах. В прокламациях назначались дни и
часы нападений на посольства и поджогов христианских храмов. В одной
прокламации были даже указаны подробности предстоящего нападения. Сказано было,
что в 11 часов вечера с 23-го на 24-е мая по пушечному выстрелу боксеры
ворвутся в Пекин через открываемые в это время на полчаса ворота для проезда
чиновников с докладами во дворец; [88] что в час ночи будет пущен красный воздушный огненный
шар, который будет служить сигналом нападения на католический храм Бей-Танг, а
затем и на посольства. Католики-миссионеры утверждали, что действительно они
несколько раз по ночам видали, как поднимались над Пекином и в окрестностях
огненные красные шары, которые разрывались затем красными ракетами. Ничего нет,
конечно, невероятного, что между боксерами вне Пекина и пекинскими была
организована сигнализация. Но мы, как ни старались со двора посольства увидать
красный шар, ни разу ничего не видали. Затем, распущен был слух, что перед
началом общего восстания в Пекине по улицам будут водить девочку в красном
одеянии, как призыв к истреблению всех европейцев. Все слухи и все доставленные
нам сведения единогласно утверждали, что в Пекине брожение в народе все
усиливается, что враждебное чувство к европейцам возрастает, что все кузницы
завалены заказами на ножи и мечи, что все железные лавки полны покупателями,
ждущими очереди, чтоб получить нож. Такой огромный спрос на оружие
сопровождался опять-таки созданной легендой. Рассказывали, что один кузнец,
который принял заказ изготовить партию ножей по полтора лана (около 2 р.) за
штуку, увидав, что спрос на [89] его работу сделался громадным, пожелал нажиться на
ножах и возвысил плату до двух лан. И что же? Каждый нож, который он после
этого выковывал, ломался у него в руках и работа и материал пропадали даром.
Устрашенный таким явлением кузнец по прежнему стал брать за работу полтора лана
и ножи быстро выходили из-под его рук и прекрасного качества.
Первое время мне казалась непонятною та ненависть, с которою
само население относится к своим же собратьям христианам. Миссионеры католики
безусловно — великие подвижники, большинство, по крайней мере; я сам видел
в Пекине обстановку их жизни, их лишения и терпение, их труды. Надо обладать
железной силой воли, чтобы выносить все то, что они выносят и в то же время в
награду приобретать общенародную ненависть. Но при ближайшем ознакомлении с
условиями, при которых распространяется католичество в Китае, ненависть народа
и чиновников к миссионерам стала мне понятной. Оставляя совершенно в стороне
вопрос о политических интригах католических миссионеров, — интригах,
которыми занимаются, конечно, лишь генералы из них, а не простые труженики, вся
католическая пропаганда является не мирной насадительницей великих истин
Христова учения, но воинствующей силой, утверждающей в стране [90]
свое господство. Прежде всего католичество пользуется громадной экономической
силой в Китае, оно владеет огромными участками земли. Миссионеры скупают
постоянно у бедняков-китайцев их земли, на которых и селят своих христиан.
Посадив первое зерно, миссионеры начинают влиять, чтобы оно дало плод. Новый
член-христианин старается уже обращать, влияя на бедняков, в христианство. Он
подготовляет почву. Склонному к принятию католичества бедняку миссионеры тотчас
же оказывают помощь или деньгами, или покупкой необходимых земледельцу
предметов, или покупая ему землю, а земля для китайца-земледельца —
единственный идеал счастья! Создав в селении католическое ядро, миссионеры
крепко держат его в руках, а новые члены, католики из китайцев, тотчас же
порывают всякую связь со своими братьями по крови. Они взаимно становятся не
только чужды, но враждебны друг другу. Если с христианином-китайцем случается
какая беда или его обижает китаец-чиновник, то христианин жалуется миссионеру;
миссионер немедленно передает жалобу в посольство, которое признает себя
покровителем католичества; китаец-христианин выходит всегда прав: за него стоят
горой уже не только миссионеры, но и христиане-европейцы. Короче сказать, миссионерство
католическое создало в Китае свое собственное [91] государство, а из
китайцев-католиков создало своих подданных. Надо отдать должную похвалу
миссионерам-католикам за их уменье и такт, с которым они производят обращение
китайцев в католичество. Безусловно верно, что среди китайцев много есть
истинно преданных католичеству христиан, целые поколения которых насчитывают
сотни не только последователей в своем роду, но мучеников, пострадавших в былые
гонения христиан в Китае. Правда, католичество умеет уживаться со многими
народными языческими верованиями и это много помогает его распространению.
Миссионеры также весьма осторожно обращаются и с народными чертами характера и
обычаев. Они требуют нравственности от христиан-китайцев, но в меру, не запугивая
их воображение страхами сурового воздаяния. Мне пришлось быть очевидцем
следующего характерного факта. Один слуга китаец-католик проворовался; хозяин
призвал его и стал укорять, говоря, какой же ты христианин; разве тебя католики
миссионеры учат воровать, не говорят что это грех? Китаец, стоявший до этого
времени стыдливо потупив глаза в землю, оживился, радостно поднял их и
совершенно убежденно ответил: «Миссионеры говорят, что много воровать нельзя,
грех, а мало-мало можно!» Этот простой и ясный ответ дает понятие о той
практичности и житейской опытности, которыми [92] руководствуются в
своей пропаганде миссионеры-католики, а также, по всей вероятности, миссионеры
и других вероисповеданий. Китайское правительство не могло, очевидно,
сочувствовать христианской пропаганде католиков и хотя подчинялось открыто
требованиям представителей держав, ратовавших за своих миссионеров, но тайно
всегда стояло на стороне своих верований и поощряло своих чиновников, которые в
угоду католической пропаганде, наказывались. И только к одному христианству
сумели миссионеры-католики вселить в народе такую ненависть. Все, знающие
характер китайского народа, утверждают единогласно, что китайцы, не только
самый веротерпимый народ в мире, но даже безразлично относящийся к вопросам
веры. В Китае последователи буддизма, даосизма, конфуцианства, магометанства,
религий, совершенно противоположных одна другой уживаются, однако, мирно бок о
бок в одном и том же селении или городе, а христианская проповедь любви внесла
злобу и ненависть. Не настало ли время самим миссионерам и представителям
христианства поглубже вникнуть в этот вопрос и решить, кто виноват: гибнущие ли
от разорения и голода, вызванного этим разорением китайцы, или предъявляющее к
этому же народу громадные иски за убытки представители христианской
проповеди?..
V. Прибытие десантов. —
Русские. — Американцы. — Японцы. — Немцы. —
Англичане. — Французы. — Австрийцы. — Итальянцы.
Обсуждение вопроса о вызове десантов в Пекин заняло
много времени. Приходилось принимать во внимание много условий и соразмерять с
одной стороны степень действительной опасности с необходимой для устранения ее
численностью вызываемых солдат, а с другой стороны приходилось считаться с
крайней подозрительностью китайского правительства, старавшегося всеми силами
отклонить требование о вызове десантов, и утверждавшего, что с их стороны
данное разрешение на введение в столицу богдыхана иностранных войск уронит
китайское правительство в глазах китайского народа, вызовет в народе сильное
недовольство и даже опасные волнения не только против китайского правительства,
которое народ [94] не замедлит обвинить в потворстве и страхе перед
европейцами, но и против самих европейцев, как насильников, врывающихся в
китайскую страну. Китайские министры изо всех сил старались убедить европейских
представителей удовольствоваться принятием охраны со стороны правительственных
китайских войск. После долгих переговоров китайские министры должны были
уступить и согласиться дать разрешение ввести в Пекин десанты в следующих
количествах: для охраны русского посольства сто человек (в Пекин пришли только
матросы, 72 человека при двух офицерах; 25 человек казаков Забайкальского
войска с сотником Семеновым оставлены были в Тянь-цзине); для охраны
американского и французского посольств пришли 75 французов и 63 американца при
двух офицерах при каждом отряде; для охраны английского 79 чел., немецкого 50
чел. и итальянского посольства — 28 человек, для охраны австрийского
посольства пришло 30 человек и для охраны японского — 25 человек (пришла
одна половина десанта, другая осталась в Тянь-цзине). Русские, французы,
американцы, немцы, японцы, итальянцы вошли вечером 18-го мая, англичане и
австрийцы вошли утром 19-го мая. Для русского десанта заранее было приготовлено
помещение в стенах русского посольства и все матросы [95]
размещены были чисто и свободно. Под личным моим наблюдением всюду были вымыты
и дезинфицированы нары и полы, а матрацы набиты свежей соломой.
Жизнь русской колонии с приходом русского отряда сразу
оживилась и стала полнее. Так как китайское население Пекина держало себя
миролюбиво, то, если не считать тревожных слухов о приближении боксеров, ничто,
по-видимому, не указывало на надвигающуюся опасность. Офицеры десанта,
лейтенант барон Раден и мичман фон-Ден были радушно и гостеприимно встречены и
приняты всей русской колонией. Время проходило приятно, устраивались во дворе
посольства партии в лаун-теннис, нередко русская колония собиралась в
Русско-китайском банке, где экспромтом устраивался любительский вокальный
вечер. В посольстве мужчины проводили ночи во дворе, располагаясь на веранде на
лонг-шезах. Барон Раден и фон-Ден были во всем полною противоположностью один
другому. Насколько первый был словоохотлив и всех развлекал своими рассказами,
настолько второй был сдержан и молчалив; первый был худощавый брюнет, второй
был полный блондин и приятно выделялся своей наружностью, дышавшей здоровьем и
свежестью.
Прибывшие европейские десанты нас всех [96]
интересовали, так как представляли характерные особенности каждой
национальности отдельно. Из всех европейских десантов по наружному своему виду
особенно выделялись американцы. Десант их, морская пехота, пришел с броненосца
«Орегон», экстренно присланного с Манильи в Китай. По наружному своему виду
американцы все были худощавы, высокого роста и поражали своим интеллигентным
видом, что вполне понятно. В Америке нет резкого различия и деления на
сословия, как в Европе, нет и всеобщей воинской повинности. Войска набираются
по вольному найму, следовательно, в военную службу идут только те, которые
любят военную профессию, или те, которые все испробовали, испытали все поприща,
прошли огонь и воду и которым ничего более не оставалось, как наняться в
солдаты. Я не беру, конечно, те исключительные случаи, когда в силу патриотизма
все граждане стремятся стать в ряды войска. Военная форма американцев очень
проста и приятна для глаз. Бывшие в Пекине американцы носили синего цвета
однобортный мундир, застегнутый на пять желтых металлических пуговиц, на плечах
такие же синие с красными выпушками погоны, светло-синие брюки, с белой тесьмой
по швам у унтер-офицеров, штиблеты на ногах, и мягкую широкополую коричневого
цвета шляпу на [97] голове. Вместо кокарды сбоку на шляпе находился
металлический герб, представляющий глобус и якорь. Среди американцев было двое
немцев из Риги, из которых один только смутно помнил Россию, так как родители
его переселились в Америку, когда он был маленьким. Все американцы, взятые
вместе и каждый порознь, выделялись своей самостоятельностью. В отношениях вне
службы между солдатами американцами и офицерами нет той связывающей дисциплины,
которая смущает нижнего чина, подавляя его страхом, но нет и фамильярности. В
свободное от службы время солдаты и офицеры — только граждане, соединенные
общностью интересов и уважением. Во время же службы каждый сознательно исполняет
свои обязанности, каждый знает, чего от него требуют, и исполняет требования,
не дожидаясь ни понуканий, ни окриков, ни зуботычин, разбивающих лицо солдата в
кровь. Я много наблюдал отношения капитана Мейерса к своим подчиненным, и мне
было понятно то высокое уважение, которым он пользовался у них. Относясь
серьезно к своим обязанностям офицера, он был всегда среди солдат. Там, где
спали на улице его солдаты, располагаясь на циновках, стояла и его койка;
обходя и осматривая баррикады, он выслушивал мнения своих солдат и делал
объяснения по всем вопросам, которые касались защиты и обороны. [98]
При виде американцев-солдат и их капитана Мейерса, чувствовалось, что здесь
действительно есть прочная, духовная связь...
После американского десанта наиболее заинтересовали всех
японцы. Своим наружным видом, военной выправкой, обмундировкой, японцы-солдаты
ясно говорили, что военному делу в их стране посвящено немало забот.
Японцы-солдаты вообще низкорослы, но коренасты, мускулисты, с крепко развитыми
ногами, все отличные ходоки. Все они были словно отлиты в свою военную форму;
не было среди них ни «увальней», ни «мешков». Все, начиная с фуражки с желтым
околышем, которую носит пехота, белой куртки, панталон и штиблет, все было на
японцах прочно, аккуратно пригнано, соответствовало росту. Величина ружей
собственного изготовления и собственной системы, величина сабель, — все у
них пропорционально. Ружья у японцев короткоствольные, пули небольшие, ружейное
ложе тоже невелико. Японское ружье легкое, изящное. Тем не менее оно бьет
превосходно. Маленькие пули из небольших ружей Маузера и Манлихера, как показал
опыт войны, били чрезвычайно сильно и в то же время составляли истинное
благодеяние для раненых. Обладая никелевой оболочкой, эти маленькие пули
насквозь пробивали не только мягкие ткани, но и кость. Образуя сквозной [99]
пулевой канал, пули эти однако не производили ни разрыва тканей, ни
раздробления кости. Рана получалась чистая, с ровными краями, маленькая.
Благодаря только такой пуле с никелевой оболочкой, легко протекали и скоро
заживали такие тяжелые и опасные, а в прежние времена прямо смертельные
ранения, мучительные по течению, каковы, например, сквозные ранения через
легкие, ранения локтевых сочленений и другие. — За японцами выделялись
немцы, которые привлекали внимание также своей выправкой, своей сплоченностью,
своим единством. Одеты в парусиновую всю коричневого цвета форму, в сапогах на
толстой подошве, тяжелых неуклюжих, мерно отбивая и как-то притопывая при
ходьбе такт, немцы общим своим видом производили очень приятное, хотя какое-то
деревянное впечатление на зрителей. Все это были люди молодые, крепкие, рослые,
с простыми, но добродушными лицами. Англичане в своих синих мундирах и черной
шапочке лодочкой на голове, надетой на бок, выглядели чистенькими,
приглаженными приказчиками. Они производили впечатление очень приличных молодых
людей, которые случайно одеты в военную форму, случайно исполняют обязанности
солдата, но в существе своем они вовсе не солдаты, а только случайные военные.
В английских солдатах все было чисто, выправлено, [100] но силы военной,
которая внушает доверие в друзьях и страх во врагах, — этой силы не было.
Французы-моряки в матросских куртках и синих шапках с красным помпоном на
макушке были симпатичны общим своим видом; в их лицах много было живости,
нервности, впечатлительности, но мало настойчивости, мало удали. К французам
примыкали и итальянцы, красивые, с блестящими живыми глазами, но довольно-таки
фигурой жидковатые. Австрийцы производили какое-то неопределенное впечатление, —
так и бросался в глаза их разноплеменный состав, красиво собранный, но не
прочно сплоченный. Наши русские матросы выглядели молодцами. Из всех
европейских десантов цельное и полное впечатление производили только четыре:
русские, американцы, немцы и японцы. Между русскими и немцами проглядывало
много общего: та же народная целостность, та же устойчивость, хотя в голубых
глазах немца и светилось более нежности, в них было что-то напоминающее
детство. Немцы были телом порыхлее русских, которые против немцев были
помускулистее. Лица русских были оживленнее. Что касается японцев, то они
стояли по наружности своей совершенно особняком от всех. Не только желтый цвет
кожи и узкие косые глаза выделяли их в особую племенную желтолицую группу, но
самое [101] выражение лица не имело ничего общего с выражением лица
у европейцев. В чертах лица у японцев мне ни разу не удалось видеть ни
добродушия, ни удали, ни скромной застенчивости. На лицах японцев лежало
застывшее выражение упрямого и вместе с тем злого постоянства. Так и светился в
их черных маленьких глазках твердый характер неприрученного еще зверька,
который и сам не будет просить пощады, но и другого не пощадит. Как нельзя
более к характеру японца применимо высказанное одним из знатоков этого народа
мнение о склонности японцев к принятию христианства. Христианство, —
говорит он, — от своих последователей требует души человеческой, но у
японцев души нет, а есть только внутренности.
Прибывшие в Пекин десанты разместились все по
посольствам, причем 30 человек от французов и 10 человек от итальянцев
составили отдельный отряд, который под начальством французского унтер-офицера
отправлен был в католическую миссию Бей-Танг для охраны собравшихся там
миссионеров с епископом A. Favier, сестер милосердия и китайцев-христиан. На
долю этого отряда выпала самая тяжелая борьба, которую он с честью выдержал:
совершенно отрезанный от европейцев, Бей-Танг два месяца [102]
продержался один против осаждавших и громивших из пушек его стены полчищ
китайцев! Все десанты разделились по группам: часть австрийцев, итальянцев и
французы составили первую группу, немцы — вторую, японцы и вторая часть
итальянцев и австрийцев — третью группу, американцы и русские —
четвертую и англичане — пятую. Русские и американцы, будучи соседями,
сдружились друг с другом с первого же дня, что вполне понятно: с первого же дня
им пришлось идти рука об руку все время, быть под огнем на баррикадах, вместе
умирать на глазах друг у друга от китайских пуль и грудью отстаивать одни и те
же стены. Американцы, как более нервные и впечатлительные, резче и нагляднее
выказывали свою приязнь к русским: на стене американцы предлагали разделить с
русскими свой завтрак, угощали русских кофе, некоторые даже учили русских
читать по-английски, и я видел сам, с каким интересом и терпением американец
писал английские слова, а русский старался их запоминать и выговаривать.
Англичан американцы терпеть не могли, считали их трусами, хвастунами и очень
комично объясняли свой взгляд на отношения американцев и русских к англичанам.
Похлопывая по плечу русского матроса, американец говорил, подкрепляя свою речь [103]
мимикой: «немец не хорош, англичанец плох, русский хорош, американец хорош;
русские и американцы бум-бум англичан», — т. е. Россия и Америка будут
союзниками в войне с Англией, русские с американцами будут вместе стрелять в
англичан. Немцев американцы недолюбливали за то, что немцы впоследствии не
выдержали на стене и оставили ее в самую горячую и опасную пору.
Между американцами и русскими, когда уже началась война,
состоялось как бы взаимное соглашение мстить китайцам за каждого раненого или
убитого русского и американца. Когда 22-го июля во дворе Русско-китайского
банка при кладке баррикады рабочими китайцами был смертельно со стены ранен
наблюдавший за работами русский матрос Арабатский, то американцы поклялись за
него убить пятерых китайцев. Просидели они целый день, не сходя со стены, и к
вечеру могли выследить только троих китайских солдат, которых и убили.
Недостача же двух до того огорчила американцев, что они стали просить
разрешения у своего начальника убить для полноты счета двух мирных китайцев,
которые показываются на улицах за стеной, убеждая, что это наверно боксеры,
временно снявшие свои красные повязки. Разрешение однако дано не было, и
американцы добыли две намеченные [104] жертвы на другой уже день. С другими десантами русским
не приходилось близко соприкасаться, исключая немцев, с которыми они были в
хороших отношениях, ходили раз на помощь в немецкое посольство, когда китайцы
одно время направили туда всю силу своих нападений. Англичане ни с кем не были
в хороших отношениях, держали себя со всеми свысока.
Все мы, русские, ожидали с большим нетерпением прибытия
нашего десанта; для меня же лично прибытие десанта имело еще особое значение.
Дело в том, что, прослужив пять лет в Пекине, я до того расстроил свое
здоровье, что должен был с семьею выехать в мае месяце в отпуск в Россию. Все
вещи наши были уложены, ящики крепко заколочены, чтобы тронуться в путь.
Известие о десанте задержало меня. Я имел уже опыт 1898 года, когда был также
вызван десант в 75 человек матросов и казаков, и десант этот пришел в Пекин без
врача, имея только одного фельдшера с походным ранцем лекарств первой помощи.
Как только десант вошел во двор посольства и разместился в помещениях, то
оказалось, что из казаков прямо с коня легли на койку трое тифозных, вышедшие
уже больными из Порт-Артура, в котором свирепствовала в то время тифозная [105]
эпидемия. В течение первой недели из 35-ти человек казаков лежало тифозными
восемь человек, о других амбулаторных больных я уже не говорю. По счастью,
смута в Пекине 1898 года не имела того острого характера, какой она приобрела в
1900 году, и десанту пришлось провести зиму в покое, так что большинство солдат
поправились, пополнели и поздоровели. Но насколько было тяжело мое положение,
как врача, имеющего заразных больных при условии неимения для них
соответствующей обстановки для ухода, понятно каждому. Теперь шел, правда,
десант из матросов, условия жизни которых и санитарной обстановки столь же были
далеки от условий жизни казаков, как небо и земля, но теперь и время было
другое, теперь десант шел не «на военную прогулку», а на тяжелое дело. Думалось
мне, что с десантом идет и военный врач. Как я желал этого! Тогда я с семьей
мог бы со спокойной совестью оставить Пекин. Надежды мои однако не сбылись:
десант в 72 человека пришел с одним только фельдшером и даже без санитара.
Таким образом вместо того, чтобы отправиться в отпуск, я счел своей
обязанностью, имея отпуск в кармане, отправиться к посланнику и доложить ему,
что при настоящих тревожных обстоятельствах и прибытии десанта без врача я не
считаю [106] себя в праве оставить Пекин. Так я стал не только
врачом миссии, но и военным врачом при десанте, с которым пробыл все время в
стенах миссии, с ним же вместе вышел из Пекина 19-го августа. Все мои вещи, так
крепко уложенные в ящики, первыми легли в основу баррикады, устроенной для
защиты русской колонии в помещении, отведенном для нее в английском посольстве.
Матросы все пришли молодцами и дали только несколько
человек больных вследствие переутомления после длинного и тяжелого перехода по
суше. Фельдшер Вольфрит, латыш, молчаливый и работящий, оказался полезным
помощником, так как для больных не столько необходимо было лечение, сколько
правильный уход и соответствующее питание. Лазарет для больных был очень
удобный и состоял из двух комнат, взятых от заслуженного учителя китайского
языка в русском посольстве сян-шена Ли, 72-х-летнего старца. Комнатки были
светлые, оклеенные свежими обоями, и на окна я повесил голубые занавески, чтобы
придать помещению веселый, уютный вид. Так как больным была необходима прежде
всего диета, то, назначив разные меню, в которых главную роль играл масляный
перловый суп, пока не получалась возможность перейти на мясные порции, я
выполнение этого меню и [107] приготовление кушаний отдал под наблюдение Вольфрита,
следившего на общей матросской кухне за порядком и правильностью доставки
порций. Слуги у нас уже все разбежались, и нам самим приходилось перебиваться
кое-как. К началу враждебных действий все больные выздоровели.
VI. Появление
боксеров. — Назначение в охрану китайских отрядов по Посольской
улице. — Моя поездка в Бей-гуань. — Сожжение боксерами православной
церкви в Дун-динь-ань и скакового круга близ Пекина. — Прибытие в Пекин
отряда дун-фу-сян. Начальники десантов приняли план действий. — Китайские
ночные патрули. — Назначение принца Туана главным министром. — Письмо
из Калгана.
Движение боксеров в первых числах мая месяца выказало
определенно составленную ими программу действий, твердо поставленную цель,
состоявшую в объединении всех их сил в Шандунской и Чжилийской провинциях. Ясно
было для каждого мыслящего человека, что Тянь-цзин и Пекин поставлены на первую
очередь в движении боксеров. Для многих из нас было уже достаточно ясно, что
движение это обещает быть не только серьезным политическим движением для
внутренней жизни Китая, но что оно станет опасным народным движением [109]
для всех европейцев, — движением, конец которого и последствия трудно было
даже предугадать. При начале движения все сводилось лишь к вопросу, как будут
держать себя китайские войска и китайское правительство. Относительно китайских
войск сомнений не было; все признавали, что это самый опасный, разбойничий,
распущенный и нищенский в то же время элемент, одинаково страшный как для
китайского мирного населения, так и для европейцев. Не было сомнения, что
большая часть из них примкнет к враждебному движению против европейцев не
столько из-за идей, сколько ради грабежа. Что же касается китайского
правительства, то мы думали, что оно будет настолько благоразумным, что не даст
развиться этому опасному для него самого движению и остановит его вовремя.
Правительство китайское располагало для этого достаточными силами более или
менее обученного европейскими инструкторами войска, дисциплинированного,
порядочного по своему внутреннему составу, находившемуся под начальством
генералов Не-ши-чэна и Юан-ши-кая, расположенных к европейцам и понимавших
необходимость для Китая общения с Европой. Но правительство, как это выяснилось
впоследствии, будучи нерешительно вначале, примкнуло затем видимо к движению
боксеров, и само стало направлять его [110] по столь опасному
для себя пути непосильной борьбы с европейскими войсками. Для нас, невольных
обитателей Пекина, тяжелое время жизни началась с 25-го мая, когда все имеющие
очи, чтобы видеть, видели, что противоевропейское движение приняло уже
угрожающее размеры, что оно направляется твердою рукою. До 25-го мая положение
наше было довольно сносно, население Пекина было спокойно и волновалось лишь
массой слухов и небылиц, которые распускали боксеры о своих чудодейственных
силах, да любопытством в отношении европейцев, которые оставались спокойны,
живы и нисколько не меняли своего образа жизни. Население несомненно сочувствовало
идее боксеров, так как оно далеко не безразлично относилось к тому униженному
положению, в котором очутился Китай, их родина, страна, где находятся могилы их
предков; население, несомненно, веровало в боксеров, но, не получая указаний от
правительства, оставалось спокойным, не выражало явно враждебных отношений. До
22-го мая сообщение между Пекином и Тянь-цзином было свободно, но в ночь на
22-е мая оно прекратилось, так как боксеры начали уже разрушать железнодорожный
путь и порвали телеграфную проволоку, а в ночь с 23-го на 24-е мая сожгли и
разграбили железнодорожную станцию Ан-динь, четвертую от Тянь-цзина. Еще [111]
в первых числах мая, когда только начались усиленные толки о движении боксеров
в окрестностях Пекина, когда стало усиливаться народное движение по Посольской
улице и посланники стали совещаться, чтобы решить вопрос о вызове десантов для
охраны посольств, а от китайского правительства стали требовать ограждения
европейцев на улицах от народной толпы, то китайское правительство проявило все
видимое старание к безопасности европейцев; у каждого посольства у ворот были
поставлены пикеты китайских солдат с копьями на бамбуковых палках и красными
кистями у места, где копье насажено на древко. Но эти воины вызывали только
насмешки, настолько они были комичны на своих постах. Все время они проводили
или лежа у ворот на циновках, которые постилали на землю, или играли в карты и
кости (домино) или же, сняв с себя форменное одеяние, и оставшись полуголыми,
занимались поиском в одежде насекомых. Оружие же свое, копья, далеко ставили от
себя. Когда же настало тревожное время, то эта охрана стала опасна, так как,
несомненно, среди нее было много боксеров, которые могли поджечь посольство;
поэтому сами европейцы просили убрать эту стражу совершенно от посольств. С
началом беспорядков на железной дороге от 14-го мая [112]
правительство поставило уже для охраны европейской улицы отряды регулярного
войска из дивизии генерала Чжун-лу, вооруженных новенькими Манлихеровскими
ружьями и прилично одетых в куртки белого цвета с синими окраинами. Солдаты
были в общем добродушно настроены, были все молоды, встречались между ними даже
юноши лет 15-ти. Такая же охрана войсками поставлена была и на вокзале, на
станции железной дороги в Пекине. Но на станции эта охрана не проявляла
дружелюбного расположения к европейцам, а совершенно наоборот, выражала свою
враждебность и притом весьма оригинально, по-китайски. В Пекине застряли
нежданно-негаданно для себя несколько европейцев, приехавших или как туристы,
или по торговым делам из Тянь-Цзина. Отправившись один раз на станцию узнать,
будет ли поезд из Тянь-Цзина, они, стоя на платформе, охраняемой китайскими
солдатами, были буквально с головы до ног заплеваны ими, что солдаты
проделывали спокойно, молча. В самом Пекине вблизи европейских зданий и храмов
стали появляться многолюдные сборища толпы. В скором времени и мне лично
пришлось попасть в китайскую толпу, возбужденную слухами о готовящихся событиях
и жадно ждавшую этих событий. Произошло это при следующих обстоятельствах. В
русском [113] посольстве в Пекине есть церковь, существующая уже
более 200 лет, в которой в праздничные дни происходит служение приезжающим для
этого нарочно из духовной миссии иеромонахом. В четверг, 25 мая, литургию и
молебен совершал в посольской церкви вместо о. Авраамия архимандрит о.
Иннокентий, который сообщил мне после обедни, что о. Авраамий сильно занемог и
просил меня навестить больного. В два часа я выехал в китайской телеге на
Северное Подворье (Бей-гуань). Путь до Бей-гуаня лежит по самым людным
пекинским улицам; но меня поразило то безлюдье, та тишина, которая царила
теперь. Население будто вымерло: опустели балаганы, в которых толпились
слушатели уличных рассказчиков народных сцен, опустели уличные закусочные, в
которых всегда было и людно, и шумно. Одним словом, пекинские улицы потеряли
свою характерную, типичную, обыденную физиономию. Все улицы я проехал
благополучно, но как только свернул на открытую площадь, по которой надо
проехать к духовной миссии, то был изумлен неожиданным явлением: со всех сторон
бежали через площадь китайцы, главным образом подростки, направляясь к миссии.
Без преувеличения можно сказать, что люди сыпались, как горох. Увидав меня,
некоторые из мальчуганов [114] остановились и начали проделывать, обращая ко мне,
выбрасывания рук вперед, сжатых в кулаки, производя те характерные «кулачные
упражнения», о которых говорилось в изданном указе по поводу возникающих
народных смут и обнародованном в столичном «Пекинском Вестнике». Чем ближе
подъезжал я к миссии, тем гуще становилась толпа. Я недоумевал, что это значит,
и первая моя мысль была та, что боксеры уже сделали нападение на миссию,
пользуясь отсутствием архимандрита. В это время, вижу, бежит ко мне Митрофан,
китаец-псаломщик, и прерывающимся от волнения голосом говорит: «архимандрит
велел сказать, много язычник около Бей-гуань; лучше ехать назад». Повернуть
назад, конечно, было легко, но на мне лежала обязанность ехать вперед, и я
велел, хотя и с жутким чувством, двинуться дальше, полагаясь на волю Божью.
Продвинувшись вперед, когда открылись передо мной стены Бей-гуаня, я увидал
высокую фигуру о. архимандрита с посохом в руке, окруженного густой толпой
китайцев, над которой он возвышался на целую голову; о. архимандрит шел
навстречу ко мне. Выйдя из телеги, я встретился с о. архимандритом, который
рассказал мне, что, приехав за полчаса до меня, он был буквально ошеломлен той
народной массой, которая [115] толпилась вокруг и у ворот миссии и страшно галдела, но
вела себя мирно. Даже на деревья вокруг стен влезли любопытные и все смотрели
во двор миссии через стены и все чего-то ждали.
Подойдя к воротам миссии, я увидал стоявших троих
китайских солдат, присланных охранять миссию; при взгляде на них, я не мог
удержаться, чтобы не рассмеяться, до того они были комичны и неподходящи к
данным обстоятельствам. Это были три старика, без всякого, конечно, оружия, и
притом один уже снял с себя форменную куртку и стоял полуголый, отыскивая в
своей одежде насекомых; другой невозмутимо обмахивался веером, а третий, сидя
на корточках, раскуривал свою трубочку. Пройдя к больному о. Авраамию, я пробыл
у него минут 40, стараясь убедить его переселиться к нам в посольство, чтобы я
мог иметь постоянное наблюдение за ходом его болезни; затем зашел к о.
архимандриту, так что прошло не более часа времени, пока я вышел обратно на
улицу; но картина уже резко изменилась: площадь была почти пуста, а несколько
рослых и здоровых полицейских солдат разгоняли немногих оставшихся любопытных.
Такие сборища народа объяснялись тем, что уже были распространены объявления от
боксеров, назначивших поджог и разрушение православной миссии в Бей-гуань на
27-е мая [116] и часовни на православном кладбище на 29-е мая. Между
тем в Пекине события стали быстро принимать все более и более грозный характер.
В четырех верстах от Пекина в ночь на 24-е мая было сделано нападение на
селение христиан-китайцев, при чем убиты были английские миссионеры Робертсон и
Нордман, а также убиты были и католические миссионеры. Мая 25-го в селении
Дун-динь-ань, в 70-ти верстах от Пекина, боксеры сожгли православный храм и
вблизи этого селения две американских епископальных миссии. Беглецы из
Дун-динь-аня говорили, что ихэтуанцы вошли в селение в шесть часов пополудни,
совершили на площади при факелах моление, после чего часть их тотчас же облила
храм горючим веществом, и он моментально вспыхнул от прикосновения факелов, а
другая часть напала на дома христиан и также предала их сожжению. Большинство
христиан-китайцев разбежалось, и были убиты немногие; в числе убитых оказалось
и несколько язычников, которые были подозреваемы в сочувствии христианам. В
Пекине слухи стали распространяться все тревожнее и тревожнее: расклеены
прокламации, назначающие дни поджогов, а 27-го мая, ранним утром, боксеры
сожгли здания на скаковом кругу, в 8-ми верстах от Пекина, убили живших там
сторожа с сыном, [117] старика-китайца и 15-тилетнего юношу, и бросили
обезглавленные их трупы в огонь. Вблизи скакового круга (Ма-чан) жило несколько
семей китайцев-католиков, — все они убиты. В Пекине распространяется слух,
что на 27-е и 28-е мая назначено нападение на посольства. Для нас эти дни
представляли несомненную опасность, так как были днями праздника, посвященного,
богу войны и покровителю Китая Гуан-лао-йе и патрону императорской китайской
династии. Гуан-лао-йе чтится всем народом, в честь Гуан-лао-йе устраиваются
жертвоприношения, общественные моления, и боксеры легко могли возбудить народ к
враждебному нападению на европейцев. В виду этих событий и слухов ежедневно
происходили совещания посланников; начальники десантов собирались на военный
совет и вырабатывали сообща план действий. Волнение распространялось и в
народе. Толпы народа запружали нашу улицу, но держали себя спокойно, и только
иногда тот или другой прохожий бросал взгляд, полный ненависти. Многие уже
видели по улицам, особенно вблизи людных площадей и ворот, боксеров в их
типичной одежде с красными повязками на голове, в красных кушаках, с ножами и
саблями. В ответ на представление посланников о происходящих смутах, со стороны
китайского правительства в официальной газете появился указ [118]
следующего содержания: «Нам стало известно, что бездомные бобыли ходят по
улицам с ножами, производят бесчинства и нападают на христиан. Поэтому
повелеваем из дивизии генерала Чжун-лу выделить отряды, пешие и конные, которые
ходили бы патрулями и виновных задерживали и наказывали». В этот же день, 27-го
мая, вошли в Пекин конные войска дивизии генерала Дунфусяна, прибывшие
незадолго из западных провинций Или и Кашгара. В этот же день войска эти себя
выказали со стороны, враждебной европейцам. Профессор русского языка в
китайском университете г. Бородавкин отправился верхом для занятий в
университет и встретил на улице, проходящие отряды Дунфусяна. Не желая
смешиваться с ними, г. Бородавкин придержал свою лошадь, чтобы пропустить
солдат, но дунфусянцы стали хохотать над ним, наседать на него, а затем
схватили его лошадь под уздцы, ударили ее несколько раз по голове кулаком и,
завернув обратно, с хохотом сказали: «Что тебе жизнь не мила, что ты едешь».
28-го мая те же дунфусянцы, встретив, как передавали, бельгийского секретаря на
улице, не только удержали его лошадь, но побили и его самого. С этого дня
началось хождение усиленных патрулей китайских чиновников и полицейских по
улицам, а городскую стену заняли китайские войска. День 27-го числа прошел [119]
спокойно, но с шести часов вечера из-за стены, из китайского города, стало
доноситься до нашего слуха необычайное китайское галденье и невообразимый шум,
сопровождаемый треском и грохотом пускаемых ракет. Кем-то при этом
распространен был слух, что дунфусянцы готовятся сами напасть на миссию, а мы
именно всего более и боялись дунфусянцев, отчаянных головорезов. В виду этого
слуха все посты у нас в посольстве были удвоены, на крышах зданий поставлены
были часовые для наблюдений, заказано было спешно приготовить лестницы к
стенам; лестницы эти должны были служить и для наблюдений, и для защиты в
случае нападения; кроме того, решено начать заготовлять мешки с землею, чтобы
строить баррикады. Начальники военных десантов, собравшись на совет, выработали
следующий план обороны: так как все посольства расположены отдельными группами,
то и защита распадается на три самостоятельные части: посольства бельгийское,
австрийское и итальянское, находясь в близком расстоянии друг от друга,
защищаются совместно, помогая одно другому; посольства немецкое и французское
защищаются совместно, так как находятся одно против другого и составляют одну
линию; японский десант ушел для защиты сада Су-ван-фу, в котором помещено [120]
до тысячи душ спасенных христиан-католиков с женщинами и детьми; американское,
русское и английское посольства, находящиеся в одной местности, защищаются
также совместно, составляя одну территорию и помогая взаимно друг другу.
Независимо от этого английское посольство признано центральным. Если
австрийский десант не в силах будет устоять против китайцев, то он оставляет
свое посольство и переходит на усиление французского во французское посольство.
То же самое и относительно итальянского десанта. Если бы не в силах были устоять
французский и немецкий десанты, то они уходят в английское посольство,
совместно с австрийским и итальянским. Английский посланник сэр Клод Макдональд
избран главнокомандующим всеми соединенными силами и направляет из десантов
помощь в те места, в которых защитники наиболее нуждаются. Американский десант
защищает американское посольство, но если будет не в силах бороться с
китайцами, то отступает в русское посольство и вместе с русскими до последней
возможности защищает русское посольство, которое является ключом позиций трех
посольств. Если бы американцы и русские не в силах были удержаться в русском
посольстве, то они уходят в английское, и здесь уже должна решиться [121]
судьба европейцев, здесь должен быть последний бой с врагом на жизнь и смерть. Многие
выражали решение живыми не отдаваться в руки китайцев, и если гибель будет
неминуема, то покончить сперва со своими близкими, а последнюю пулю оставить
себе. Известие, что китайские войска заняли городскую стену, господствовавшую
над всеми посольствами, которые были все как на ладони, было для нас неприятным
сюрпризом. Чтобы китайские войска защищали нас, к этому мы относились
подозрительно, но что они со стены будут избивать нас, это было почти
несомненно. В районе русско-американской защиты находилось и отдаленное
голландское посольство, дать которому охрану не представлялось, однако, никакой
возможности, и Русско-китайский банк. Так как в Русско-китайском банке были и
семейные служащие с детьми, то решено было, что при первой же тревоге семьи банковских
служащих под защитою семи русских матросов переходят в американскую миссию,
смежную стенами, через которые был проделан ход со двора банка, а из
американской миссии переходят в русскую, а затем в английскую. Так как
американский десант привез с собою пулемет, то на него и возложена была
обязанность держать Посольскую улицу в чистоте, очищая ее от напора толпы
китайской [122] или китайского пешего войска. Англичане с двумя пушками
должны были держать в чистоте улицу вдоль канала, не допуская по ней нападения.
С вечера 27-го мая начались усиленные китайские обходы патрулей, которые так и
просятся в оперетку. Обход патрулей совершался каждые два часа и сопровождался
следующей церемонией. Впереди шел глашатай с зажженным фонарем, на котором
выделялась большая красная надпись имени чиновника, совершающего обход;
глашатай орал во все горло: «Пришел великий господин (имярек), например,
Дацин-лао-йе-лайля». Вслед за глашатаем шло несколько пеших служителей с
фонарями, за которыми ехала обычная китайская телега с восседавшим в ней
чиновником. Шествие замыкалось опять несколькими служителями с фонарями. Иногда
встречалось два обхода, идущих с противоположных концов улицы. Тогда оба
чиновника одновременно вылезали из телег, одновременно и на равных расстояниях
от своих телег подходили друг к другу, делали одновременно книксен один
другому, вынимали свои полномочия, затем опять делали книксен и, не спеша,
уходили к своим телегам, одновременно влезали в них и одновременно отправлялись
каждый в свою сторону. Церемонии в Китае составляют, после культа почитания
предков, второй культ, [123] перед которым не отступит ни один китаец. Если бы один
чиновник на минуту опередил другого, то нанес бы ему кровную обиду, а
вежливость у китайца прежде всего. Весело расходятся огоньки фонарей, крики
глашатаев стихают, и улица временно погружается в тишину, но не надолго.
Приближается стук по деревянному пустому барабану палочками, выбивающими одну и
ту же деревянную ноту «та, та, та, та, та, та, та, та». Это идет полицейский
обход, который совершается обычно каждые три часа, начиная от 8-ми часов вечера
и до 5-ти часов утра. Здесь идет впереди обычно с фонарем в руках мальчуган, за
ним шествует полицейский, на шее которого висит деревянное лукошко,
составляющее барабан, по которому он и колотит палочками. Шествие замыкает
опять мальчуган с фонарем. Кроме этих обходов, совершается каждую ночь поверка
военных постов. Китайский офицер верхом в сопровождении нескольких всадников,
предшествуемый также именным фонарем, проезжал мимо посольств. Все солдаты
выстраивались в шеренгу и делали ему книксен, а затем спокойно ложились спать,
держа только всегда большой зажженный фонарь с наименованием той части, к
которой принадлежали солдаты. Все патрули, обходы, дежурный по караулам [124]
офицер, — все они были без оружия. Какой счастливой Аркадией отзывалась
вся эта безобидная, мирная и спокойная охрана нас, европейцев, от наших врагов,
спокойно располагавшихся лишь за стеной китайского города. Таким образом дни
27-го и 28-го мая и ночи, вопреки прокламациям боксеров и народной молвы,
прошли вполне благополучно. Мая 29-го обнародован был новый императорский указ,
который был для нас также неожиданным сюрпризом. Князь Дуан (Туан)-ван, отец
наследника престола Пу-Цзюна, назначался главным государственным канцлером.
Князь Туан давно был известен как непримиримый враг европейцев и руководитель и
глава боксеров. Назначение его на такой ответственный государственный пост
пробовали объяснить тем, что князь Туан всегда был противником европейцев и
всегда обвинял в трусости всех министров цзум-ли-ямена, которые делали уступки
европейским министрам и подчинялись европейскому влиянию. Он был энергичный
представитель старой консервативной китайской партии. Назначением князя
первенствующим членом цзум-ли-ямена императрица, быть может, желала ознакомить
его со всеми делами и с современным положением Китая; быть может, она хотела
дать князю Туану случай самому лично убедиться, как тяжело вести [125]
сношения с европейцами, как трудно не подпасть под влияние, не делать уступок
требованиям европейских представителей. Какое значение имело назначение
Туан-вана канцлером, это выяснилось впоследствии, теперь же стало известно, что
вновь сформированный цзум-ли-ямен состоял из семи членов консервативной и явно
враждебной европейцам старой китайской партии, при чем трое из них, по слухам,
были явные руководители и последователи ихэтуанского движения, и только один
член министерства, престарелый князь Цинь-цинь-ван был умеренно либеральным,
расположенным к европейцам. Но голос его, одинокий посреди враждебных голосов,
не мог, конечно, иметь никакого значения и веса.
Враждебное движение быстро охватывало население Пекина и
проявлялось рядом неприязненных действий во вред европейцам. Так, 28-го мая
было уже прервано телеграфное сообщение Пекина с Тянь-Цзинем, а 30-го мая
прекратилось сообщение через Калган на Кяхту, и мы были совершенно отрезаны и
оторваны от Европы, от всего живого. Китайцы-христиане были объяты страхом за
свою жизнь, так как надо было заранее ожидать, что им пощады не будет. Многие
из христиан-китайцев желали выехать из Пекина, но их не выпустили; многие
желали поселиться у своих родственников [126] в другой части
города, но и родные не приняли к себе своих родных, объясняя свой отказ страхом
за последствия, которые навлечет на них месть боксеров за сокрытие у себя
христиан. Китайцы были убеждены, что ожидаемые десанты придут, возьмут под
своей охраной все посольства и всех европейцев из Пекина и уйдут, а
китайцы-христиане должны будут остаться; вот тогда-то и начнется избиение всех
китайцев-христиан и их друзей. Волнение, однако, шло далеко и за Пекин. Я
получил письмо от 1-го июня с нарочным из Калгана, в котором мне сообщал Н. Н.
Шулынгин следующее: «Дождя нет; вся трава и посевы выгорели; народ стонет от
бездождья. Бог знает, что будет. В Монголии также стоит засуха, но прошел слух,
что будто был хороший дождь; монголы оживились. Несколько дней тому назад
страшное волнение пошло в народе, грозились, что резать будут, но затем слухи
остановились и сменились другими, что русские, в виду голодного времени, дали
работу расчистить Дабан и сделать две ширококолейных дороги. Действительно,
отправители чая решили собирать на поправку Дабана по одному фыну с монгола и
уже начали; это, кажется, и остановило напор ихэтуанцев (боксеров). Слухов
здесь бездна; императорские войска будто отказываются стрелять, ихэтуанцы будто
заговаривают [127] ружья, — пули их не убивают. Здесь я видел сам
одного гипнотизера, который загипнотизировал мальчика лет восьми и что-то
внушал ему. Вообще же население настроено враждебно». В Пекине тревожное
настроение среди европейского общества начало проявляться с 23-го мая, когда в
город стали входить толпы боксеров. Среди женщин и детей нервность проявлялась
чувством страха, бессонницей, предчувствиями близкой смерти. Из дам некоторые
спали не раздеваясь, да и сон был тревожный. Дети часто вскакивали посреди ночи
с криками ужаса с постели, так как им снились тяжелые грезы с боксерами,
пожарами, убийствами. Нередко приходилось слышать жалобы, что точно тяжесть
какая налегла на душу, что вот непременно ожидаешь чего-то ужасного, и это
что-то преследует и наяву, и во сне. Впечатлительность, у детей особенно,
сильно повысилась. Так, одна девочка восьми лет увидала, что рабочие японцы
влезли на столбы для исправления проволоки электрического освещения, но под
влиянием рассказов, что боксеры будут разрушать стены и здания, она, страшно
бледная и испуганная, прибежала к родителям и сообщила, что боксеры уже лезут
на крыши домов. Другой мальчик до того поддался мысли, что боксеры нападут на
нас ночью и что нам суждено погибнуть, что, ложась в постель, с [128]
вечера приготовлял большой нож, а ночью вставал, и, держа нож в руке, тотчас же
становился у двери при малейшем шуме, при всяком стуке, доносившемся с улицы.
Обычные взрывы ракет, на которые прежде не обращали никакого внимания, теперь
казались выстрелами из орудий; всякий людской гам на улице заставлял ожидать
нападения... Тревожное настроение среди членов русской колонии заставило их
запасаться, на всякий случай, оружием, которое думали никоторые получить в виде
винтовок из посольства. Но винтовок им не выдали, а предложили переселиться из
своих жилищ под защиту посольства, в котором, на всякий случай, и было
приготовлено помещение для семейных и холостых. Но молодые люди, служащие в
Русско-китайском банке, провели только две ночи под гостеприимным кровом
посольства, а затем перешли охранять Русско-китайский банк, в котором заняли как
внутренние во дворе, так и наружные наблюдательные посты на улице. Семейные же
служащие из банка перешли в посольство с вечера 30-го мая. Душевное наше
настроение стало безусловно тягостным с 1-го июня, когда боксеры выступили
открыто против европейцев, начав свою борьбу пожарами и поджогами. Со стороны
китайского правительства мы уже не рассчитывали на охрану, особенно после [129]
одного из разговоров с китайскими министрами, которые успокаивали европейцев
тем, что все меры приняты, что доклады сделаны и надо ожидать резолюций. «Ну, а
если нас всех перережут?» — спрашивали китайских министров. — «О, это
будет большое несчастье!» — отвечали они, и ответ этот звучал не только не
утешительно, но заставлял скорее думать, что к этому и было все направлено.
Тем не менее, указы, имевшие целью успокоить тревожное
чувство европейцев, появлялись в «Столичном Пекинском Вестнике». Указ от 1-го
июня гласил следующее: «Разбойники боксеры за последнее время были причиною
беспорядков в окрестностях Пекина, пока наконец и в самом Пекине не возникли
беспорядки. Мы неоднократно издавали указы, выражавшие ясно наши приказания,
для опубликования; приказывали также различным военным начальникам, стоящим в
Пекине или около него, положить конец этим беспорядкам, и все-таки имеются и
теперь случаи поджогов и убийств. Злонамеренные люди постоянно распускают слухи
под предлогом мщения обращенным (т. е. христианам). В результате получилось то,
что некоторые наши хорошие солдаты были увлечены и смотрят на наши указы, как
на нечто легко обходимое. Хорошие граждане всего более стараются возбудить [130]
патриотизм; где же примеры в истории, доказывающие, что анархия среди населения
усиливает государство? Мы разузнали, что в рядах боксеров много разбойников,
которые соревнуют друг с другом в грабежах и разбое. Мы уже командировали Кан-и
и других в разные места империи, чтобы сообщить всем наши доброжелательные
намерения, дабы восстановить спокойствие. Пусть боксеры, которые уже вступили в
союз, разойдутся и будут довольны. Ясно, что различные случаи убийств и грабежа
есть дело предателей, и один только факт, что человек был причиной беспорядков,
заставляет нас смотреть на него, как на плохого подданного. Эти вредные
элементы должны быть истреблены, — милости более уже невозможно оказывать.
Мы приказываем Сун-цзюну командировать Ма-юй-хуня поспешно в столицу и принять
все меры, чтобы словить всех разбойников в окрестностях Пекина. Важно, чтобы
были задержаны предводители, подчиненным же дозволяется разойтись. Строго
воспрещается военным пользоваться этими происшествиями, как предлогом, для
учинения беспорядков, и мы надеемся, что империя очистится от предателей, чтобы
добрые граждане могли жить в мире». В той же газете через несколько дней, а
именно 4-го июня, появился второй указ следующего содержания: «За [131]
последнее время народ и христиане стараются возбудить вражду между собою, и
ругательства сыплются с обеих сторон. Бродяги неоднократно пользовались случаем
для поджогов и грабежей. Все иностранные посольства должны быть оберегаемы.
Чжун-лу приказано выбрать собственных солдат и идти немедленно в Посольскую
улицу и энергично пользоваться своим авторитетом. Он всеми силами должен
оберегать послов. Если они и их семейства желают отправиться на время в
Тянь-Цзинь, их должно конвоировать по дороге. Железнодорожный путь разрушен,
путешествие в телегах очень трудно и надо опасаться, что нельзя будет оказать
защиту в достаточной мере. Самое лучшее поэтому оставаться здесь и ждать, когда
железную дорогу исправят, и тогда поступать по обстоятельствам».
Несмотря на эти указы, в Пекин входило все более и более
боксеров; стали раздаваться военные сигналы раковин в войсках Чжун-лу и труб в
войсках Дун-фу-сяна, а начиная с 30-го мая стали жужжать, как пчелы,
пролетавшие через посольства пули. Надвигалась черная, грозная туча; край ее
навис уже над нами, а конца тучи не было видно...
VII. Движение международного
десанта на Пекин. — Опасения китайского правительства. — Убийство
японского чиновника. — Тревожное настроение. — Сигналы за
стеной. — Слухи о судьбе международного отряда. — Движение адмирала
Сеймура на освобождение Пекина.
Известие о выходе из Тянь-Цзина в Пекин второго
международного десанта сильно встревожило китайское правительство.
Вечером 29-го мая во все посольства приезжали два
министра из цзунг-ли-ямыня с просьбой не вводить в Пекин вновь вызванные
десанты, а остановить их в том месте, до которого они дошли. Вместе с тем
министры предлагали посольствам выехать из Пекина под надежной охраной китайских
солдат вплоть до встречи с десантами. Когда согласия на это предложение не
последовало, то китайские министры заявили, что китайское правительство никогда
не согласится и не допустит вступления в Пекин [133] вновь вызванных
десантов. Министры были очень холодно отпущены и, вопреки всем церемониям,
никто из чиновников их не провожал до телег, оставленных ими во дворе. Десанта
мы все ожидали с нетерпением, посылали разведчиков-китайцев для встречи с
отрядом, посылали вызывавшихся ехать с телеграммами в Тянь-Цзин. Охотники ехать
находились и очень недорого; так, трое китайцев согласились за 30 долларов, по
10-ти долларов на человека, свезти в Тянь-Цзин телеграммы и привезти ответы.
Сообщение было настолько еще свободно, что, действительно, они возвратились и
сообщили, что видели десант на пути, что десант едет в пяти поездах, местами
останавливается и исправляет дорогу. Последние посланцы-китайцы принесли однако
известие, которое нас встревожило: они сказали, что могли совершенно свободно
проехать только 30 верст от Пекина, а далее их не пропустили боксеры, которые
стояли на небольших расстояниях друг от друга человек по 20-ти. Но мы все-таки
верили, что двухтысячный десант с пушками пробьется сквозь толпы боксеров. Нас
смущали только сведения, которые мы имели от англичан, что адмирал Сеймур не
любит торопиться, что вообще он отличается медлительностью, а тем более теперь,
когда нужна была особая поспешность, не время было [134]
заниматься исправлением пути, а надо было идти и быстро идти к Пекину. Тем не менее
все мы твердо ожидали прибытия десанта 30-го или 31-го мая. Особенно были
уверены японцы, что десант их придет 30-го мая. Все посольства заготовили
телеги, которые должно было послать для десанта, а японцы в 4 часа пополудни
30-го мая отправили встречать свой десант на станцию Мадзяпу молодого, всего
лишь два месяца как прибывшего в Пекин, драгомана. По всем улицам Пекина, где
были европейцы, и у городских ворот стояли военные китайские патрули, которым,
как мы узнали впоследствии, отдан был приказ никого из европейцев не впускать в
ворота Пекина и не выпускать из ворот. Когда японский драгоман подъехал к
первым воротам манчжурского города, известным под именем Цянь-мыньских, он был
остановлен, и ему, как рассказывали, предложено было, в силу приказания
китайского правительства, возвратиться; но он не исполнил предложения стражи,
состоявшей из мирной полиции и солдат пекинского гарнизона, и проехал через
ворота в китайский город. Хотя и в китайском городе было громадное движение, но
он благополучно доехал до вторых ворот, ведущих уже из стен китайского города
на путь по направлению к станции железной дороги. Караул у китайских ворот
держали солдаты дун-фусянцы. [135] На их грубое требование повернуть обратно японский
драгоман отвечал отказом, и когда дун-фусянцы схватили его мула под уздцы и со
смехом повернули обратно, то японский чиновник выскочил из телеги и хотел
пройти через ворота, но был схвачен солдатами и убит. Прискакавший назад
китаец-возница рассказал об этом печальном, взволновавшем всех нас,
происшествии, и сообщил, что солдаты набросились на японца и перерезали ему
горло ножом. Таким образом первая жертва китайской ненависти к европейцам был
японец. Это убийство доказало, что китайцы вовсе не боятся японцев, как это
высказывали некоторые из них, утверждавшее, что страх у китайцев перед японцами
после японо-китайской войны так велик, что японцам в Пекине нечего бояться со
стороны китайцев каких-либо насилий. Час спустя и от нас выехали на станцию с
повозками трое казаков в надежде встретить десант, но казаки нашли уже ворота
манчжурского города запертыми и возвратились в посольство с сообщением, что за
воротами в китайском городе началось возмущение. Известие это заставило всех
нас приготовиться ко всем случайностям и разобрать винтовки и патроны. Никто из
нас уже не ложился спать в эту ночь; мы, мужчины, вооруженные оставались все
время во дворе, а наши семьи с [136] этого вечера уже не раздеваясь ложились в постель,
готовые по первой тревоге выйти из жилищ под защиту английского посольства. Ночь
прошла тревожно; с 8-ми час. вечера стал доноситься из-за стен, из китайского
города, невообразимый шум голосов, словно надвигался грозный прибой бушующего
моря; среди общего людского шума ясно выделялись временами отдельные резкие,
чьи-то властные голоса, чьи-то крики, которые то стихали, то снова росли; все
это вдруг покрывалось несколькими ружейными выстрелами, сигналами раковин,
издающих протяжный, унылый, однообразный звук и употребляющихся вместо труб в
пехотных войсках Чжун-лу. По улицам манчжурского города, безлюдным и тихим,
вдруг раздавался топот коня, грохот несущейся телеги, покрываемые отчаянным
собачьим лаем. Весь этот как бы надвигающейся грозный рокот мятежного народного
моря проявлял ту ужасающую стихийную силу, от которой нет спасения, если она
хлынет на такую горсть людей, какой представлялись мы в этом клокочущем море.
Живо представлялась мне эта неудержимая человеческая волна, которая принимала
при приближении к нам образ живого зверя с окровавленной пастью, готовая
ринуться, чтобы растерзать еще новую жертву. По нашей улице и в наших
посольствах царила мертвая [137] тишина; с безоблачного голубого и звездного неба лился
безмятежный лунный свет, на котором выделялись так рельефно черные силуэты
наших часовых, стоявших, как бы застывшими статуями, со сверкающими в переливах
лунного света штыками винтовок, плотно стиснутых сильными руками. С 31-го мая
положение наше становилось все тяжелее и безотраднее. Ежедневно боксеры входили
значительными отрядами в Пекин; начались боксерами поджоги европейских домов,
оставленных хозяевами, выселившимися в английскую миссию. Мы все-таки со дня на
день ожидали прибытия отряда адмирала Сеймура, так как по ночам слышали
отдаленную пушечную пальбу из европейских орудий, видели ракеты, которые
применяются в европейских войсках, видели сигнализацию электрическим фонарем и
наивно убеждали себя, что это европейский соединенный отряд, который отдыхает
знойным днем и идет прохладной ночью, разгоняя боксеров и китайские войска,
извещает нас о своем движении. В английском посольстве было даже вывешено
объявление, что в ночь на 31-е мая насчитано было 72 выстрела из европейских
орудий! Увы, — все это был самообман. Мы оказались вполне несведущими в
знании Китая и его вооружений. Но всего курьезнее было то, что в английском
посольстве прочли [138] даваемые электрические сигналы и объявили, что значение
их: «Мы скоро будем», а английские офицеры заявляли, что такая сигнализация
впервые применена была англичанами в войне с бурами при осаде Ледисмита. Таким
образом, казалось, было неопровержимо, что отряд адмирала Сеймура близко, что
английская часть отряда поддерживает нас и извещает о себе. Немцы занялись даже
приготовлением ответных полевых ракет, которые и пустили ночью с городской
стены, чтобы дать весть в свою очередь и о себе. Ответа на ракету немцев хотя и
не было, но электрическая сигнализация продолжалась еще ночи две; продолжалась
каждую ночь и пушечная пальба, доносившаяся до нас все в одном и том же
направлении и в одном и том же расстоянии. Пришлось однако скоро оставить нам
розовые надежды на приход соединенного отряда, так как 2-го июня было получено
письмо от капитана 2-го ранга Чагина, начальника русского отряда, который писал
из Ланфана, что соединенный отряд движется на Пекин, занимаясь исправлением дороги,
а 8-го июня от англичан мы узнали, что сведения ими получены очень печальные о
положении соединенного отряда адмирала Сеймура. Стало известно, что весь
соединенный отряд окружен полчищами боксеров, что он отрезан совершенно от
Тянь-Цзина, что пробиться в Пекин нет [139] никакой
возможности, что отряд терпит во всем, а особенно в продовольствии, громадные
лишения, что он окопался в безводном месте, что у него много убитых и раненых,
что положение самого отряда крайне безвыходное. Это известие сразу заставило и
нас самих понять, что мы все теперь находимся во власти китайцев, что все мы
стоим на пороги смерти, что надеяться на быстрый приход войск нет никакой
возможности, зная, какое всегда идет политическое соревнование и недоверие у
держав из-за каждого лишнего солдата. Все мы ясно понимали, что только одна
Япония может быстро переправить в Китай 20-ти тысячный корпус, а этого
количества было бы вполне достаточно, чтобы скорым маршем дойти до Пекина и
освободить нас; но все мы также отлично понимали, что одной Японии не дадут
остальные державы права самостоятельно двинуть свои войска для нашего
освобождения. В первый раз мы взглянули серьезными глазами прямо на наше почти
безвыходное положение, поняли, что мы покинуты и предоставлены самим себе, да
на волю Божью. Обидное, горькое чувство заговорило в душе, когда отчетливо
стали перед глазами женщины и дети, обреченные на смерть, и наверно
мученическую, варварскую смерть...
Мы так твердо веровали в приход соединенного
международного отряда адмирала [140] Сеймура, мы столько пережили надежд, разочарований и
опасений, что его судьба сблизила и сроднила нас; поэтому нахожу вполне
подходящим со слов участников в этом отряде, выдержавших также тяжелое
испытание и борьбу, рассказать все, что было с отрядом со дня выступления его
из Тянь-Цзина. Мы получили в посольстве известие, что утром 28-го мая выступил
из Тянь-Цзина в Пекин по железной дороге международный соединенный отряд под
начальством английского адмирала Сеймура. Но в этом отряде было только сто
русских матросов под начальством лейтенанта Заботкина, другие же 262 человека
присоединились к нему сутками позже, так как из Порт-Артура они вышли вечером
27-го мая. Десант был послан с судов: с крейсера 1-го ранга «Адмирал Корнилов»,
с эскадренных броненосцев «Петропавловск» и «Наварин», с крейсера «Дмитрий
Донской». В десанте были офицеры: мичман Ник. Плат. Кехли, мичман Кнорринг,
мичман Лев Ник. Зельгейм; при орудиях был Петр Никол. Пель. Десант сопровождал
врач с «Дмитрия Донского» Ал. Ал. Островский и фельдшер Н. Н. Шепетовский. С
десантом отпущено было два орудия Барановского. Утром 28-го мая десант прибыл
на рейд в Таку и тотчас же на английском [141] контр-миноносце
«Fame» был доставлен в Тонгку, где находится станция железной дороги.
Правильного железнодорожного сообщения уже не существовало, так что десант в
Тянь-Цзин мог прибыть только в 6 часов вечера. По пути в Тянь-Цзин все было
спокойно и ничто не указывало на надвигающиеся события. Прибывший десант
разместился на ночлег в одном помещении с ранее прибывшим в Тянь-Цзин десантом
с «Корейца», с «Дмитрия Донского», с «Сисоя Великого» и с «России». Здесь
прибывшие узнали, что утром 28-го мая международный отряд адмирала Сеймура уже
выступил по железной дороге в Пекин и что в этом отряде ушел русский десант в 100
человек под начальством лейтенанта Заботкина. Переночевав в Тянь-Цзине,
прибывший десант утром 29-го мая также выехал по железной дороге на соединение
с вышедшим накануне отрядом адмирала Сеймура. Когда отряд прибыл в 9 часов утра
на станцию в Тянь-Цзин, то нашел уже поезд готовым, но без паровоза. Так как
паровоз долго не подавался, а железнодорожные агенты толковали о необходимости
какого-то особого разрешения от вице-короля, то решено было достать паровоз
самим. Мичман Зельгейм с десятью матросами отправился в [142]
паровозное депо, где нашел слабо нагретый паровоз. Бывшие здесь
машинисты-китайцы и кочегар отказались наотрез привести паровоз в готовность.
Вследствие этого отказа машинистом паровоза назначен был механик-француз, а
китайцы-кочегары начали работать под наблюдением русских матросов. Таким
образом к часу дня паровоз был подан к поезду. Не обошлось при этом без курьеза
в чисто китайском вкусе: когда паровоз был подан, то явился китайский чиновник
от вице-короля с сообщением, что разрешение взять паровоз дано. Взяв
пассажирские билеты и уплатив стоимость проезда от Тянь-Цзина до Пекина,
русский отряд разместился по вагонам, и поезд тихим ходом, в видах
предосторожности, отошел от станции. Пройдя вполне благополучно около тридцати
миль, с поезда увидали стоявшую на пути большую толпу, которая не расходилась,
несмотря ни на даваемые свистки, ни на требования разойтись. Тогда приказано
было дать ружейный залп над головой толпы. Услышав свист пуль у себя над
головами, толпа разбежалась, и поезд мог продолжать путь далее. Чем далее
уходил поезд, тем более стали встречаться следы разрушения: будки и казармы
железнодорожных служащих стояли разбитыми, наконец стали попадаться и
обезглавленные их трупы, валявшиеся часто [143] около своих жилищ.
Видимо, что здесь уже хозяйничали боксеры, начавшие разрушение железнодорожного
пути и избравшие первыми жертвами своего изуверства ни в чем неповинных
тружеников, считая их слугами европейцев. Подойдя к большой станции Янцун,
расположенной на реке Пейхо, вблизи громадного китайского селения, русские
встретили здесь полк регулярной китайской пехоты, вооруженной по-европейски и
принадлежащей к дивизии генерала Не-ши-чэна, одного из немногих дельных
китайских генералов. Войска были выставлены для охраны станции и железнодорожного
самого большого моста через реку Пейхо от боксеров. Пройдя станцию и мост,
отряд встретил разрушение более полное: телеграфная проволока оборвана,
телеграфные столбы местами вырваны, далее они были срублены, а еще далее
сожжены. Шпалы и рельсы от второго пути выворочены и выброшены. Вблизи второй
станции, Лофа, опять лежало много обезглавленных китайских трупов, у которых
были отрублены головы руки и ноги. Это были снова несчастные жертвы европейской
цивилизации, железнодорожные служащие. Не доезжая станции Лофа на пути замечен
был встречный паровоз, который оказался посланным в Тянь-Цзин от адмирала
Сеймура. Так как разойтись на одном пути было нельзя, то русский поезд должен
был вернуться снова [144] на станцию Янцун, где и пропустил паровоз вперед, а сам
двинулся обратно и достиг в 8 часов вечера благополучно станции Ланфан, где и
присоединился к международному отряду адмирала Сеймура. Весь отряд размещался в
пяти поездах. В первом поезде, который назывался рабочим, находились
строительные материалы; перед паровозом впереди, на платформе, была поставлена
пушка. Следующий за рабочим поезд был занят английским десантом в 500 человек;
третий поезд занимали немцы, также 500 человек; четвертый — опять
англичане: морская пехота и матросы по 200 человек; пятый поезд был смешанный и
состоял из 200 американцев, 100 французов, 100 японцев, 100 русских, 50
итальянцев и 25 австрийцев. Вновь прибывший поезд, русский, был шестым; в
скором времени в него перешли 100 русских из смешанного поезда и составили отдельный
свой русский отряд. Адмирал Сеймур поставил себе целью исправлять
железнодорожный путь и дойти по нему до Пекина, но не принял во внимание того,
что боксеры, несомненно, станут разрушать путь как впереди него, дабы не
допустить его войти в Пекин, так и позади него, дабы отрезать от Тянь-Цзина.
План окружить соединенный отряд адмирала Сеймура и уничтожить его был задуман
боксерами, а затем поддержан [145] регулярными китайскими войсками весьма удачно, но, по
счастью, противники были китайцы, которые не имели ни энергии, ни хороших
предводителей, а потому, несмотря на массы народа, действовавшего лишь как
стадо без пастыря, они не были в состоянии выполнить свой так правильно и
удачно составленный план. Не будь это китайцы, несомненно весь соединенный отряд
должен был бы погибнуть. Исправление пути производилось следующим образом. Под
охраною вооруженного отряда, назначаемого каждый день по очереди от каждой
национальности, двигался рабочий поезд вперед версты на две и исправлял путь.
Когда путь был исправлен, то продвигались по нему вперед все поезда дальше. Чем
далее продвигались поезда, тем более путь оказывался испорченным, а взятые
строительные материалы приходили к концу. Приходилось поэтому для исправления
первого пути предварительно вырывать самим шпалы и рельсы из второго пути, что,
конечно, очень задерживало движение вперед и затрудняло работу. Охрана рабочего
поезда и поезда с войсками состояла днем в следующем: на расстоянии 50-ти сажен
друг от друга и на 50 шагов в сторону от поезда с обеих сторон ставились
часовые с подчасками. Ночью кроме этой охраны назначался еще [146]
резерв от каждой части и выдвигались часовые с подчасками вперед на 150 шагов.
Кроме того ставились еще пикеты, которые должны были видеть часовых. Цель
назначения подчасков на помощь часовым была двоякая: во-первых, они доносили по
начальству обо всем, что было замечено часовыми, а во-вторых, часовым, при
общей напряженности нервной системы, не так было жутко стоять на часах. Резерву
разрешалось спать при оружии. Постоянные ночные тревоги, часто напрасные,
страшно ослабляли и расстраивали нервы у всех. Работая таким образом, отряд
исправил вполне железнодорожный путь до станции Лофа 30-го мая. Сообщение с
Тянь-Цзином было свободное. На станции Лофа оставлен был гарнизон из 60-ти
человек англичан при офицере и двух пулеметах. Англичане укрепили станцию,
поставили на одной из ее башен пушку и назвали станцию «Эндимион форт» по имени
своего корабля. Форт был снабжен всем необходимым; остальные же поезда все
стояли у станции Ланфан. Но так как в отдалении начали уже показываться группы
боксеров, то для охраны пути в Лофу был послан из Ланфана русский поезд. Придя
на рассвете в Лофу, русские выставили ночные посты, но скоро их сняли, так как
уже рассвело, и возвратились обратно к соединенному отряду. [147]
День и ночь 30-го прошли спокойно. Русский поезд нес
сторожевую службу, находясь в движении между станциями Лофа и Ланфан. Не
обходилось, конечно, без неприятных приключений, хотя путь до Ланфана и был
исправлен. Русский поезд, отойдя на небольшое расстояние от Лофы, сошел с
рельсов, по счастью, без несчастий с людьми. Сошли только средние вагоны, и
много труда стоило поднять их. Станцию Ланфан заняли гарнизоном 60 человек
немцев, также при офицере и двух пулеметах, и назвали ее «Гефион-форт». День
31-го мая прошел спокойно, но вечером была сделана боксерами первая попытка
нападения на отряд. Попытка их, однако, окончилась полной неудачей: после
первого же залпа толпа разбежалась, оставив на месте убитых и раненых. Убитые и
раненые все были или подростки в возрасте 12–15-ти лет, или старики. У всех у
них были красные кушаки или красные повязки на ногах. Вечером того же 31-го мая
немцы и русские, чтобы оградить себя от ночных нападений боксеров, отправились
брать близлежащую от пути деревню. Население все разбежалось заранее, деревня
занята была без выстрела, сожжена и разрушена. Вообще было постановлено все
деревни, лежащие по пути от Янцуна сжигать и разрушать в тех [148]
же видах осторожности. Первая серьезная атака боксеров на поезда была
произведена 1 июня. Из близлежащей рощицы спереди и слева от поездов вышли
боксеры; некоторые из них были вооружены ружьями и произвели до 20-ти
выстрелов. Выйдя из рощи, боксеры стремительно бросились на часовых, которые и
отступили. На поездах дали тревогу, и все отряды выстроились по обеим сторонам
вагонов и открыли по боксерам огонь. Огня боксеры не выдержали и побежали
назад, оставив убитыми на месте 160 человек. Одеты боксеры были или в обычное
синее китайское платье, другие были полуголые, но у всех их были также надеты
красные кушаки или красные наколенники, или просто красные тесемки на ногах. И
здесь боксеры были или подростки, или старики; среднего возраста почти не
встречалось. В 12 часов дня боксеры сделали вторую атаку на итальянских часовых.
Из той же рощицы выбежали человек сто боксеров и устремились на пятерых
итальянцев, стоявших на часах. Итальянцы стали стрелять, но боксеры, не обращая
никакого внимания на выстрелы, неслись на солдат. Видя, что остановить
выстрелами боксеров, нельзя, часовые побежали к поездам, но были настигнуты
боксерами и на виду у всех изрублены саблями. Один [149]
итальянец был утащен в траву, и там нашли после его труп, обращенный в
бесформенную бито-рубленную массу. От поездов часовые находились саженях в ста;
поезда в то время слегка двигались, и войска были в вагонах. Нападение боксеров
было настолько стремительно и неожиданно, что не было никакой возможности
послать часовым помощь вовремя, хотя поезда и были остановлены, и по тревоге
отряды приготовились к бою. Боксеры, не останавливаясь, столь же стремительно
бросились на поезда, но были встречены ружейными залпами и перебиты все до
одного. В этот же день, в три часа, боксеры атаковали станцию Лофа, сделав
нападение с ее задней стороны. Английский гарнизон прислал к отряду дрезину с
просьбой о помощи. На подмогу были посланы 3-й и 4-й поезда. Когда поезда
подошли, то боксеры, которых было до трех тысяч, не отступили, а ждали боя.
Войска высадились из поездов и пошли на боксеров в атаку двойными цепями, открыв
частый огонь. Огня боксеры не выдержали и побежали; их преследовали перебежками
(т. е., отбежав некоторое расстояние, цепь останавливалась, делала залп по
боксерам и снова бежала вдогонку за ними, затем опять останавливалась, опять
делала залп и т. д.), но недалеко. Боксеров осталось убитых более двухсот
человек. [150] Кроме того взято три знамени и много холодного оружия.
Поезда на помощь пришли как раз вовремя, так как гарнизон Лофы расстрелял уже
все патроны. Русский отряд находился под начальством лейтенанта Заботкина, но
первого июня прибыл из Тянь-Цзина капитан 2-го ранга Чагин, русский морской
агент в Японии, и принял команду над отрядом, а 2-го июня соединенный отряд был
окончательно отрезан от Тянь-Цзина. Узнали это потому, что поезд, посланный за провизией
в Тянь-Цзин вернулся обратно с сообщением, что путь на далекое расстояние
испорчен, что местами шпалы и рельсы вывернуты, местами на них наложены груды
камней или насыпаны кучи песку или земли. Несомненно, что путь испорчен до
самого Тянь-Цзина, так как генерал Не-ши-чэн, охранявший станцию Янцун и мост,
ушел, а станция занята боксерами. Англичане в этот день исправляли путь далее
за Ланфан, а русские и французы отправились в ближайшие деревни добывать
провизию. Деревни оказались покинутыми жителями, а из продовольствия удалось
найти лишь несколько кур и поросят. Вечером этого же дня, в 11 часов, пришел из
Лофы поезд со всем английским гарнизоном. Прибывшие сообщили, что Лофа
атакована со всех сторон боксерами и удержаться гарнизону нет никакой [151]
возможности, почему гарнизон отступил и привез с собою двоих раненых. Адмирал
Сеймур, крайне взволнованный отступлением гарнизона, бросившего свой пост,
предложил офицеру, начальнику гарнизона, немедленно возвратиться обратно в
покинутый «Эндимион-форт» и не дал даже никакого подкрепления. Между тем
боксеры с большими предосторожностями заняли покинутую станцию; но не успели
приступить к ее разрушению и порче пути, как увидали идущий на них поезд с
войском. Впечатление от бывшего боя в 11 часов и понесенных боксерами потерь
было настолько сильно, что они не стали даже ожидать высадки гарнизона, а
тотчас же все разбежались, предполагая, конечно, что это подошли новые войска.
Гарнизон снова вступил в свой форт, найдя его нетронутым. С другой стороны
боксеры ночью задумали сделать нападение на немцев. Пользуясь темнотою, боксеры
ползком стали подбираться к немецким часовым, но, своевременно замеченные
немцами, были перебиты. С 3-го июня в отряде стал чувствоваться недостаток в
продовольствии, почему решено было начать выдавать уменьшенную порцию
консервов. Вечером этого же дня имело место следующее грустное происшествие с
частью русского отряда. Часов около восьми вечера русская рота вышла вперед для
[152] налива водой паровоза. Так как водокачка была испорчена,
то вода добывалась ведрами из колодца, бывшего впереди всех паровозов.
Рабочие-матросы были без оружия, а один взвод, составлявший охрану, был
вооруженный. В одиннадцать часов ночи цепь часовых открыла огонь, а прибежавший
из цепи матрос доложил начальнику, что из рощи слева ползут боксеры. Вслед за
цепью часовых справа и цепь часовых слева также открыла огонь. Тогда приказано
было часовым собраться к взводу, а рабочим, бывшим без оружия, а также и
паровозу, приказано было отправиться к поезду. На поездах тем временем пробили
тревогу. Рабочие-матросы вместо того, чтобы выстроиться и идти к поезду строем,
побежали врассыпную. Англичане, спавшие на открытых платформах, схватились со
сна за свои ружья и, не отдавая себе отчета, открыли ружейный огонь по направленно
бегущих к вагонам русских, полагая, что это бегут китайцы, делающие нападение
на поезд. Вследствие такой роковой ошибки было убито двое русских матросов, а
ранено пятеро. Один из раненых получил удар штыком в то время, когда пытался
влезть на платформу к англичанам, и кричал: «русс, русс!» Но паника англичан
была так велика, что они открыли огонь, не получая даже [153]
приказания от офицера. Среди матросов один был ранен очень тяжело: он получил
четыре пулевые раны с раздроблением плеча, так что пришлось отнять ему всю
руку. Многие из бежавших матросов, по счастью, поняли опасность и остановились;
вооруженный же взвод офицер отвел совершенно в сторону. Если бы этого не было
сделано, то жертв паники англичан было бы гораздо больше. Когда все выяснилось
и успокоилось, то раненый в плечо штыком матрос пришел к своему офицеру и
горько жаловался на англичан, говоря: «Нешто так делают? Воюем вместе, союзно,
а они штыком? Я кричу им: «русс, русс, а он — знай меня штыком. Так не
можно. Вы скажите им, ваше благородие». Перевязочный пункт устроили внутри
вагона, выломав все деревянные части. Утром 4-го июня все поезда соединенного
отряда пришли на станцию Лофа, где назначено было погребение убитых. Насколько
было возможно, обряд погребения обставлен был торжественно. Присутствовал весь,
видимо смущенный, английский отряд, а от немцев, французов, американцев,
итальянцев было прислано по взводу. За неимением священника заупокойные молитвы
читал начальник русского отряда капитан 2-го ранга Чагин, а пел составившийся
хор из матросов. После похорон все отряды [154] вернулись обратно
на свои места. Собран был в этот день военный совет из командиров десантов,
который и высказался за необходимость возвратиться в Тянь-Цзинь. Решение это
основывалось на доходивших до отряда сведениях как из Пекина, так и из
Тянь-Цзиня. Сведения эти сводились к следующему: 1) все европейцы вырезаны в
Пекине и все миссии сожжены; 2) все европейцы под охраной китайских солдат
вышли из Пекина, но солдаты по дороге их бросили, а боксеры сделали нападение и
всех истребили; 3) Пекин окружен массой регулярного войска, — соединенному
отряду едва ли возможно будет пробиться в Пекин. Из Тянь-Цзиня получено было
известие, что в город вступил 12-й Восточно-сибирский полк и казаки. Адмирал
Сеймур все-таки колебался начать отступление; он все еще надеялся пробиться в
Пекин и в беседе высказывал свое убеждение, что европейцы живы, что должно идти
выручить их или погибнуть под стенами Пекина. Питая эту надежду, адмирал Сеймур
выдвинул даже вперед за Ланфан на разведку пути русских и немцев. Пройдя вперед
восемь верст, русские и немцы увидали, что путь окончательно разрушен и кроме
того здесь они встретили кавалерийские китайские разъезды, которые открыли
огонь по отряду. Несколько залпов переднего [155] взвода заставили
однако китайцев рассеяться. Продовольствия становилось все меньше и меньше, и
5-го июня русские опять пошли на поиски провизии, но кроме кур и поросят ничего
не добыли. В этот день главный отряд адмирала Сеймура ушел к Лофе, чтобы
предупредить английский гарнизон о своем движении вперед и сделать все
распоряжения, если бы отсутствие затянулось надолго, а у Ланфана осталось около
800 человек. В три часа дня на оставшиеся поезда сделано было первое нападение
регулярных китайских войск. Нападению предшествовало следующее обстоятельство.
Бывшие на часах немцы заметили на лесной опушке какого-то подозрительного
субъекта, одетого в белый европейский костюм. Часовой дал знать офицеру,
который приказал убить неизвестного. Дан был залп, и неизвестный убитый
оказался переодетым китайцем, несомненно шпионом. Появление шпиона оказалось
скоро понятным. На оставшийся отряд, состоявший из русских, немцев, японцев и
одной роты англичан, сделано было в два часа дня нападение. План китайцев
состоял несомненно в том, чтобы отрезать сообщение главного отряда адмирала
Сеймура с оставшимся отрядом, а оставшийся отряд окружить со всех сторон и
истребить. Приводить этот план в исполнение китайцы начали с того, что [156]
немцами замечено было множество китайцев в то время, когда они ползли на
железнодорожный путь и начали его разрушать со стороны нахождения главного
отряда. Немцы пустили в дело пулеметы и разогнали китайцев, которые
разбежались. Вскоре показались и регулярные китайские войска, которые стали
обходить поезда спереди, справа и слева и открыли по ним ружейный огонь. Тотчас
по тревоге вызваны были из поездов отряды, которые и были распределены
следующим образом: первую линию, которая открыла огонь по неприятелю вперед и
слева от поездов, составили англичане; вторую линию, открывшую огонь по
китайцам справа от поездов составили русские в количестве двух рот; остальные
русские, немцы и японцы оставлены были в резерве, из которого посылалась помощь
в ту или другую сторону. Спустя небольшой промежуток времени показались новые
китайские войска, которые имели явное намерение обойти отряд справа и зайти ему
в тыл. Немцы из резерва не допустили выполнить этот план и своими пулеметами
отбросили китайцев. Одновременно с движением китайцев в обход справа и в тыл
показались новые два батальона китайцев, которые, выйдя слева, вошли на самый
путь и открыли огонь по паровозу и по англичанам спереди. Русские из [157]
резерва пришли на помощь к англичанам и открыли огонь по китайцам. Не выдержав
залпов, китайцы отступили, очистили железнодорожный путь и разделились по обе
стороны от полотна, войдя в находившуюся здесь рощицу. Здесь они залегли за
деревьями и в траве, продолжая сыпать на поезда пулями, а против русских справа
выкатили пушку. Пришедшие на помощь из резерва русские и немцы со своими
пулеметами скоро заставили замолчать пушку и стали выбивать китайцев с их
линии. Видя, что китайцы не выдерживают правильного огня, вся европейская линия
отрядов перешла в наступление по направлению к роще, в которой засели китайцы.
Наступающий европейский отряд был встречен из рощи градом пуль, и в то же время
слева от рощи показалась китайская конница. Видя, что дело принимает крайне
неблагоприятный оборот, командующий всем отрядом немецкий капитан первого ранга
Узедом приказал отряду отступить под прикрытие ближайшего пригорка. Китайцы,
увидев, что европейцы отступают, вообразили себя победителями и массами
выбежали из рощи и беспорядочными толпами бросились в атаку на отряд.
Командующий отрядом, отступая, приказал подпустить китайцев на 200 шагов и
открыть по ним на этом расстоянии огонь пачками (т. е. частый ружейный огонь, [158]
выпуская один за другим пять патронов, которые и составляют пачку и выдаются в
такой оправе вкладываемые в ружье). Первое время китайцы бежали стремительно,
не обращая никакого внимания на огонь отрядов, но вскоре не выдержали огня,
выбивавшего на их глазах десятками из рядов, и остановились. Замешательством
китайцев тотчас же воспользовались европейцы, и капитан Узедом двинул все
отряды в атаку на ура. Увидав стремительно несущихся европейцев, китайцы
испугались и, имея во главе свою конницу, бросились бежать врассыпную,
поражаемые огнем европейцев. Сражение окончилось в четыре часа. Когда приведены
были в известность потери отрядов, то оказалось, что из русских был ранен в обе
ноги пулями мичман Зельгейм, ранено легко четверо матросов, а один ранен
смертельно в живот. Из войск союзников ранен английский офицер, японский офицер
и 47 нижних чинов. Очень много было кроме того контуженных; убито нижних чинов
было 11. Китайцы оставили убитых более 500 человек. Всякий, конечно, задаст
вопрос, отчего при такой массе китайского войска и при такой массе боевого огня
было такое сравнительно ничтожное количество убитых и раненых у союзных
отрядов? Объясняется это тем, что китайские [159] войска не умеют еще
правильно стрелять; они стреляют вверх без прицела, и пули пролетают массами
над головами, не нанося вреда. Плохая подготовка китайских войск при роскошном
вооружении их ружьями Маузера и Манлихера являлась счастьем для европейцев.
Выдержав так блестяще сражение с много раз превосходящим
численностью неприятелем, соединенный отряд направился к Лофе на соединение с
главными силами адмирала Сеймура. Здесь собран был военный совет, на котором и
было принято окончательное решение начать отступление в Тянь-Цзин, что и
исполнено было в тот же день. Так как вышли уже поздно, то поезда прошли в этот
день всего четыре версты — остановились в 10 часов вечера на ночлег, а
6-го июня вышли в четыре часа утра и к 10-ти часам подошли к мосту на реке
Пейхо. Здесь собран был новый совет относительно направления, по которому
следует идти в Тянь-Цзин. Железнодорожный мост через реку Пейхо казался
ненадежным, а видимый за ним железнодорожный путь был разрушен на далекое
расстояние, почему и решено было оставить поезда и плыть по реке. По счастью, у
берега вблизи селения стояло пять больших китайских шаланд (баржей), которые и
взяты были для отрядов. Поезда были оставлены и в них все [160]
лишние вещи, весь багаж. Вынесены были раненые и весь провиант. Разместились
все в таком порядке: в одной барже раненые англичане и санитарный персонал, в
другой — раненые французы, в третьей — раненые русские и немцы, в
четвертой — раненые японцы, итальянцы, американцы и австрийцы, в
пятой — провиант. Войска же пошли по берегу реки. Вышли довольно поздно,
так как размещение взяло много времени, но весь день прошли спокойно, нигде не
встречая ни китайских солдат, ни боксеров. По незнанию фарватера реки и по
мелководью, баржи часто садились на мель, и много уходило времени на
стаскивание их. Вечером войска увидали яркое зарево, которое стояло над
оставленными поездами. Боксеры сжигали ненавистные им дела европейцев. Движение
по реке было обставлено всеми мерами предосторожности на случай нападений.
Утром 7-го пошли дальше и увидали, что по реке придется идти, прокладывая себе
дорогу огнем. С этого дня из каждого попутного селения китайцы встречали отряды
ружейным огнем, каждую деревушку приходилось оцеплять и брать с бою. Вся
местность полна была боксерами и боксеры были вооружены не только холодным
оружием, но и огнестрельным. В каждой деревне находились склады ружей и топоров
иногда в больших количествах. Весь [161] день 7-го июня прошел в стычках, а вечером пришлось
отряду выдержать очень сильную атаку и брать штурмом китайское селение, в
котором была выстроена крепостца, вооруженная двумя пушками. Крепостца была
взята, взяты были и орудия; все селение разрушено до груды камней, а китайцы,
которые не успели убежать, все перебиты. На месте убитых осталось более 300 человек.
У русских было убито два, а ранено девять человек. На ночлег остановились в 7
час. вечера; ночь прошла спокойно. Несомненно, что китайцы-беглецы доставили
скоро сведения о движении европейцев в Тянь-Цзин, так что с 8-го июня появились
по пути такие массы китайских полчищ, которые охватили отряды со всех сторон.
Весь день нападения следовали за нападениями, каждый отряд сопровождался роем
летавших над головами пуль. Стали появляться регулярные китайские войска, а в
пять часов вечера к отрядам вышли китайская пехота, кавалерия и артиллерия,
которые и сделали попытку смять отряды. Пехота и артиллерия выстроились спереди
отрядов, а конница зашла в тыл и стала наседать сзади. Двигаться вперед отряду
не было никакой возможности, и отряд начал бой, который продолжался от 5 часов
пополудни до 12 часов ночи. Бой был жаркий; китайцы упорно отстаивали свои
позиции, но [162] стойкость, выдержка и мужество европейских отрядов,
меткость ружейного огня и разрушительная сила пулеметов заставили китайские
войска бежать, потерпев громадные потери. Оставив множество убитых, китайцы
бросили и восемь орудий. Соединенный отряд потерял убитыми одного немецкого
офицера и 8 нижних чинов. Одно орудие у русских было разбито гранатой. Чтобы не
оставлять его, замок и зарядный ящик утопили в реке, а самое тело орудия
положили на корме баржи и взяли с собой.
Дав войскам небольшую передышку, адмирал Сеймур отдал
приказ, чтобы в час ночи отряд выступал далее. Ночь прошла спокойно; но на
рассвете, часа в четыре, заметили на обеих берегах реки значительные укрепления
и вдали за ними целый город. Подойти близко к укреплениям не удалось, так как
китайцы также увидали отряд и открыли по баржам и отряду, бывшему без
прикрытия, такой ужасный огонь, что не было никакой возможности держаться, почему
приказано было отступить под прикрытие возвышенного берега реки. На баржах
много было раненых вторично. Отступив под прикрытие, отряд переждал здесь весь
день, а ночью, с наступлением темноты, пошел тихо вперед, и к 12-ти часам ночи
подошел незамеченным к самому берегу у китайских казарм. Высадившись, с [163]
соблюдением возможной тишины, часть отряда с криком «ура!» бросилась на штурм
укрепления, обнесенного глиняными стенами. В это время артиллеристы свезли на
берег орудия и открыли огонь по стенам, пробивая бреши. Сонные китайцы, ничего
не подозревавшие и ничего не понимавшие, страшно растерялись и открыли огонь
вдоль реки, на которой никого не было видно. Между тем адмирал Сеймур отрядил
еще часть отряда, который должен был пойти в брод по реке и обойти китайцев с
тыла. Слыша отовсюду нападение и не видя врагов, китайцы в панике совершенно
растерялись и бросили крепость. Взяв первую крепость около четырех часов утра,
решено было, не теряя времени тотчас же брать и вторую, расположенную вблизи от
первой и также обнесенную глиняными стенами. Второе укрепление также было
разбито и взято, а гарнизон, уходя, отстреливался, залег затем в камышах у реки
и в траве, и все время держал огонь по отряду. К шести часам утра оба
укрепления были взяты. У русских были ранены легко два офицера: мичман Пель и
лейтенант Заботкин. Китайцев было истреблено более тысячи человек. Оба эти
укрепления, заключавшие в себе казармы (импани) находились на левом берегу
реки, а напротив, на правом берегу расположен был [164] арсенал и близ него
такое же укрепление. За арсеналом в незначительном расстоянии находилась
настоящая крепость, сложенная из камня, а за нею вдали виден был город. Решено
было, сделав небольшую передышку, идти на штурм арсенала и укрепления, лежащих
на правом берегу, дабы не дать китайцам времени одуматься и собраться с силами.
Арсенал же был крайне необходим соединенному отряду.
В семь часов утра войска переправились на правый берег
реки и бросились на штурм арсенала. Гарнизон арсенала совершенно растерялся,
так что арсенал был взят очень скоро и весь его гарнизон, 200 человек, был
уничтожен. Счастье улыбнулось соединенному отряду. В арсенале войска нашли
такие богатства, о которых даже и мечтать не могли: взято 52 дальнобойных
орудия, 11 тысяч ружей, множество снарядов и патронов, тысяча пудов рису и в
изобилии медицинские средства и перевязочный материал, в которых давно уже и
сильно нуждались раненые и больные. Перевязочные средства все были лучшего
качества и имели клейма германских аптек и фабрик. Взяв арсенал, отправились
штурмовать ближайшее к нему укрепление. Китайский гарнизон и здесь совершенно
не ожидал штурма, так как китайцы не могли допустить, [165]
чтобы после боя в течение всей ночи европейцы пошли снова в бой. Застигнутые
врасплох и устрашенные энергией европейцев, китайцы не сопротивлялись особенно
сильно и оставили свое укрепление. Адмирал Сеймур решил здесь утвердиться и
укрепиться. Это и был арсенал Си-гу. Лучшего для отряда места, в котором можно
было оставаться безопасно, под прикрытием и с удобствами для раненых и больных,
нельзя было и желать.
В два часа дня баржи были оставлены, и весь соединенный
отряд занял арсенал и форт на правом берегу реки. За время боя ночью и утром
потери отряда были следующие: убит один офицер и 29 нижних чинов, ранено шесть
офицеров и 104 нижних чина. Весь остаток дня проведен был в деятельной работе
по укреплению новой крепости; в ней окапывались, исправляли бреши, на земляных
валах поставили 30 дальнобойных и скорострельных орудий, отнятых у китайцев.
Между тем китайцы, бежавшие из своих укреплений, собрались в оставшуюся вдали
крепость и город. В городе стало заметно сильное оживление и движение народа, а
вечером этого же 9-го июня можно было разглядеть, как в город входили новые
китайские войска, пришедшие в помощь. Насчитано было по знаменам 32 батальона,
что составит по [166] принятому счету — полагая в китайском батальоне
500 человек, — 16 тысяч войска. С вечера китайцы начали пушечную пальбу по
арсеналу и европейскому форту, но снаряды их перелетали и не причиняли никакого
вреда.
Для отряда не было сомнения, что Тянь-Цзин близко, что
подтверждалось не только массой регулярного китайского войска, но и пушечною
пальбой, которая ясно слышалась издалека, и сигналами электрического фонаря,
ясно виденными в ночь 9-го июня. Чтобы обратить на себя внимание в Тянь-Цзине,
и из арсенала было в ночь с 9-го на 10-е июня пущено несколько ракет, но ответа
на них получено не было. Китайцы однако приняли видимо твердое намерение выбить
соединенный отряд и отнять укрепление и арсенал обратно. Чуть только рассвело,
часа в три с половиной, 10-го июня, китайские регулярные войска, сопутствуемые
кавалерией, окружили со всех сторон крепость, но на штурм пошли только с одной
стороны. Первая атака китайцев была отбита с громадным для них уроном. Вскоре
однако они оправились и пошли на второй приступ. Впереди ехал на лошади
китайский генерал; подошли китайцы к самым валам и стали осыпать стены огнем.
Бой должен был быть жарким, но один из русских стрелков метким выстрелом убил
под генералом [167] лошадь, а другим выстрелом тяжело ранил самого
генерала. Как только генерал выбыл из строя, тотчас же между войсками началось
смятение и они стали отступать. На поддержку им явилась конница, которая
сомкнутыми густыми рядами стала подходить к валам укрепления с правой стороны.
Меткий огонь с валов и стен очень скоро уничтожил две трети кавалерийского
полка, так что все три атаки окончились неудачей, и китайцы потеряли убитыми не
менее полутора тысяч человек. Прекратив окончательно огонь, они ушли в свою
крепость и город. Утомленным войскам соединенного отряда также дан отдых, но
решено тотчас же после отдыха сосредоточить огонь всех орудий на город, в
котором собраны были китайские войска.
Бомбардировку начали в два часа, дав по городу залп гранат
из 20-ти орудий. Действие залпа было очень удачное; вскоре после него можно
было видеть, как китайские войска густыми колоннами стали оставлять город. По
выходившим войскам стали бить шрапнелью, продолжая в то же время разбивать
город. К четырем часам пополудни от города оставались только груды развалин.
Китайские войска, занявшие крепость и разместившиеся вдали от выстрелов, не
отвечали на огонь отрядов. Видимо, с потерей арсенала у них [168]
не хватало более снарядов. Остаток дня отряд употребил на приведение в порядок
крепости и исправление сделанных повреждений. Настала сравнительная тишина,
среди которой раздавались только частые ружейные выстрелы китайцев-стрелков,
которые, вырыв ямы, залегли в них на расстоянии шагов 500 от крепости и сыпали
пулями по валу и стенам. Били они чрезвычайно метко и редкий, кто высовывал
голову за стену, оставался цел. Таким образом был ранен и мичман Кехли,
которому, лишь только он выглянул за вал, пуля попала в угол глаза и пробила
височную кость навылет.
Все в отряде были убеждены, что Тянь-Цзин очень близко,
а некоторые из американцев утверждали, что всего лишь в четырех верстах (на
самом деле, было более двенадцати верст). Все были убеждены, что он в руках
европейцев, почему и решено было под вечер послать роту охотников пробиться в
Тянь-Цзин чтобы дать сведения о себе. Предприятие это окончилось однако очень
плачевно. Вышла рота англичан с офицером; но не успели они отойти за
разрушенный город, как были окружены китайцами. Начался отчаянный бой: офицер и
двадцать человек англичан были изрублены на глазах отряда, а остальные пробили
себе дорогу штыками и возвратились в крепость. [169]
Ночь с 10-го на 11-е июня прошла спокойно; из крепости
всю ночь пускали ракеты, чтобы дать знать в Тянь-Цзин о пребывании отряда, но ответа
не получили. Весь день 11-го июня прошел также спокойно, китайцы нападений не
делали и не отвечали на гранаты, которые пускали в них из крепости. Вечером
11-го июня увидали, наконец, ответную ракету, которая была пущена из Тянь-Цзина
и принесла радостную весть о скором освобождении. На рассвете 12-го июня
заметили несущуюся по левому берегу реки, как бы скрывающуюся от погони,
китайскую кавалерию, а часов в 6 утра ясно выдвинулась пехота в белых фуражках
и белых рубахах. Сомнения уже не было: это шли русские и иностранные войска!
Шли они по тому же противоположному левому берегу. Из китайской крепости
открыли по идущим войскам огонь. К 8-ми часам утра отряд подошел напротив
европейской крепости и остановился. Восторженные крики «ура» неслись через реку
навстречу к пришедшим освободителям, славшим в ответ свои крики привета. Тотчас
же началось сообщение отрядов, узнали все новости и все события, которые
совершились в Тянь-Цзине. Пришедший отряд был под начальством подполковника
Ширинского и состоял: из тысячи человек русских, а именно: из [170]
четырех сводных рот 12-го Восточно-сибирского полка, из одного батальона
англичан, пехоты 600 человек, двух рот немецкого десанта и сотни казаков. Отряд
полковника Ширинского шел день и ночь под огнем китайцев, но никто не был убит
и даже серьезно ранен за весь путь. Пришел отряд бодро, весело.
В соединенном отряде адмирала Сеймура тотчас же начались
сборы. В три часа дня всех раненых перевезли на левый берег реки; в крепости же
и арсенале все приготовляли к уничтожению. У орудий сняли замки и утопили их в
реке; ружья, которых не могли взять, все переломали, сумки с патронами и
снарядами снесли все в одно место. Когда все было готово, то весь соединенный
отряд с адмиралом Сеймуром во главе перешел на левый берег. В крепости и
арсенале оставлена была только рота американцев, которым приказано было, после
того как войска отойдут на две версты, зажечь арсенал и взорвать крепость. В
два часа ночи, 13-го июня, чтобы не подать виду китайцам, войска, соединенные
вместе, вышли по левому берегу реки в Тянь-Цзин. Вскоре раздались взрывы,
взвился столб пламени, раздался оглушительный гром, поднялась высоко туча пыли
и камней. Все было кончено; от крепости и [171] арсенала оставались
только одни следы. Отряды шли в таком порядке: цепью шли войска-освободители,
ограждая раненых, которых несли в центре шествия на носилках, наскоро
сделанных. Китайцы увидали уход войск и на рассвете отряды несколько беспокоила
китайская кавалерия, но скоро оставила в покое. Весь путь до Тянь-Цзина совершен
был в полнейшей тишине и порядке, без выстрела. К девяти часам утра подошли к
Тянь-Цзину. Навстречу с повозками и носилками для раненых, сопровождаемый
казаками, выехал полковник Анисимов. В 12 часов дня отряды пришли на бивуак
12-го Восточно-сибирского полка, оказавшего радушную и торжественную встречу
прибывшим. Полк выстроен был шпалерами и при оружии. На всем пути, по которому
проходили отряды, играла музыка, а солдаты отдавали честь, держа ружья «на
караул». Прибывшие отряды остались гостями на бивуаке у 12-го полка, а все
раненые русские и французы взяты были отсюда во французский госпиталь,
остальные же раненые размещены были по консульствам и в частных домах. Во
французском госпитале раненые размещены были превосходно: несмотря на то, что в
мирное время госпиталь располагал только двадцатью кроватями, а теперь было 350
человек, тем не менее каждый имел матрац, белье, все удобства и внимание. У [172]
русских раненых врачи и санитары были русские, продовольствие же и все прочее
доставлял госпиталь. В Тянь-Цзине, в китайском городе, все еще продолжалась
стрельба и пули и осколки шрапнели и гранат летали по улицам и залетали в дома.
Одним из осколков ранен был даже в госпитале военный врач Разумов. Отношение
тянь-цзинского населения к русским раненым было самое душевное; даже владельцы
магазинов отказывались брать деньги за покупаемые продукты, если узнавали, что
это для русских. Все считали и не скрывали того, что русские войска спасли
Тянь-Цзин и жителей европейцев от смерти... В Тянь-Цзине русские раненые
пробыли недолго. 15-го июня их посадили на баржи и отправили по реке Пейхо в
Таку для распределения по судам. В госпитале остался один только тяжело раненый
в глаз мичман Кехли. Вечером 16-го июня баржи подошли к устью реки. На рейде
стояли большие русские суда и всех раненых приняли на крейсер «Россия», а затем
отправили в русский госпиталь в Японию, в Нагасаки.
За весь период экспедиции адмирала Сеймура соединенный
международный отряд понес потери: убитыми трое офицеров и 47 нижних чинов,
ранеными шесть офицеров и 312 нижних чинов. [173]
Экспедиция адмирала Сеймура, имевшая целью наше
освобождение из осады в Пекине, окончилась неудачей. Упрекать в этом адмирала
Сеймура едва ли кто решится, кто вынес всю осаду в Пекине и кто знает, сколько
пришлось на долю соединенного отряда тяжелых испытаний в пути и в боях с
китайцами. Несомненно, что адмирал Сеймур, если бы не занялся исправлением
железной дороги, а шел бы быстро в Пекин, то пришел бы к нам: до 6-го июня
войск у китайцев было очень мало, мало было даже боксеров. Взять городские
ворота помогли бы наши десанты. Но наше отступление из Пекина и весь тяжелый
путь среди китайских войск и полчищ боксеров с громадным обозом, с женщинами и
детьми, едва ли мог совершиться благополучно, наверно мы имели бы громадные в
пути потери. Нельзя упрекать адмирала Сеймура и за непонимание того народного
движения в Китае, которое развернулось так широко. Движения этого не поняли и
не уразумели люди, которые сами его создали, оскорбляя чувства китайского
народного самолюбия и достоинства...
Часть вторая.
Наше сиденье в Русском посольстве
I. Начало боксерского
движения в Луго-цяо. — Первый вестник происшествия в Пекине. —
Осажденные европейцы и г. Шамо. — Указ богдыхана. — Костюм
боксеров. — О. архимандрит и члены православной духовной миссии
переселяются в посольство. — Поджоги и поджигатели. — Пожары.
Движение боксеров к Пекину шло главным образом со
стороны Бао-дин-фу. Началом надо считать 14-е мая, когда они, разрушив мосты и
здания железной дороги по линии Ханькоу — Пекин, двинулись по направлению
пути к станции Фын-тай на линию Пекин — Тянь-Цзин. По пути они разрушили и
сожгли вторую большую станцию Луго-цяо; здесь было много жилищ французов
инженеров-строителей. Боксеры пытались было поджигать дома и европейцев, но
неудачно. Дойдя до станции Фын-тай к вечеру, боксеры и сопутствующие им шайки
грабителей встретили здесь высланные из Пекина [178] китайские войска
для охраны пути и зданий. Европейцы забаррикадировались в своих домах и с
оружием в руках приготовились к бою. Но боксеры не решились идти в открытый
бой, а поджечь здания им не удалось, почему все бывшие тут европейцы остались
целы и были освобождены на другой день г. Шамо, который приехал к ним из Пекина
с телегами и всех забрал с собой. Известие о происшествии на станции Фын-тай
доставлено было в Пекин в тот же день при следующих обстоятельствах. В четыре
часа дня явился первый вестник и очевидец европеец — инженер-француз,
приехавший на ослике со станции Фын-тай, второй станции по железной дороге от
Пекина. У француза была ушиблена камнем голова и он рассказал следующее: Ничего
не зная, он выехал с поездом из Тянь-Цзиня на Луго-цяо. Благополучно выйдя на
станцию в Фын-тай, где происходит пересадка, он пошел искать поезда, но попал в
бушевавшую толпу местного населения, которая, зная обо всем, что произошло в
Луго-цяо, разоряла амбары и склады железной дороги. Ничего не понимая
по-китайски и не зная, что происходит, француз спокойно расхаживал в ожидании
поезда, пока не подошли к нему несколько китайцев и не объяснили, что ему надо
скорее уехать в Пекин; сами китайцы наняли ему ослика, [179]
посадили и отправили в Пекин, так как поезд из Луго-цяо, конечно, не приходил,
а поезд, привезший его в Фын-тай, вернулся обратно в Тянь-Цзин, не дойдя даже
до Пекина. Во время этой поездки кто-то из толпы бросил камнем и попал французу
в голову, но весь остальной путь от этой злополучной станции до Пекина в
течение четырех-пяти часов, посреди многочисленных селений, совершенно один,
только с проводником-китайцем, француз совершил вполне благополучно. Отмечая
этот факт, скажу от себя, что среди китайского народа культурность и мягкость
являются выдающимися свойствами характера и что всякий европеец, который будет
обращаться с китайцами так же культурно, мягко и деликатно, всегда может быть
уверен в безопасности, если не попадет, конечно, в уличную толпу голытьбы,
воров и всякого сброда.
Получив сведения о происшедшем, все посланники
отправились в цзунг-ли-ямен с представлением о вызове десантов, но члены
цзунг-ли-ямена не могли своею властью дать разрешение на ввод в Пекин
европейских вооруженных отрядов, пока не будет положена резолюция на докладе по
этому поводу самой императрицей. Для охраны европейцев тотчас же у всех
посольств выставлены были китайские посты с копьями, а в некоторых [180]
местах и вооруженные европейскими ружьями. Из Пекина двинуты были отряды на
Фын-тай и поставлены караулы у главных ворот Пекина, дабы не впускать в них
пришельцев, которые, двигаясь массами, возбуждают подозрение. Телеграфная линия
не была порвана и сообщение шло беспрепятственно. Окрестное население было
совершенно спокойно, что подтвердили двое русских молодых людей, отправившихся
даже без проводника за 60 верст от Пекина верхом в западные горы. Пробыли они
среди народа и ночевали в селениях, встречая всюду вежливое внимание.
Июня 16-го в пекинской официальной газете появился указ,
в котором объявлялось следующее: «Давно уже было замечено, что явились
праздные, а отчасти и злонамеренные люди, которые занимаются на улицах
кулачными упражнениями. Было предписано обратить на них внимание и принять
соответствующие меры к ограждению населения. В настоящее время к ним
присоединились бездельники, которые сожгли и разграбили железнодорожную станцию
и угрожают мирным жителям. В виду этого строжайше предписывается охранять все
христианские храмы и европейские учреждения, а бездельников этих хватать». Указ
совершенно справедливо назвал боксеров, т. е. занимающихся кулачными упражнениями
и разных [181] бродяг, зачинщиками беспорядков, но должно заметить,
что в день 14-го мая боксеров было сравнительно мало, большинство же составляло
всякий сброд: бродяги, разбойники, дезертиры, отставные солдаты. Настроение
европейцев в Пекине со дня на день, по мере ежедневно получавшихся самых
безотрадных слухов, становилось все тревожнее и тревожнее. Движение боксеров к
Пекину было очевидно и сопутствовали ему всюду пожары и убийства. Огонь и
смерть! Сколько, действительно, ужаса для живого человека заключено в этих двух
словах, а при нашествии боксеров весь ужас совместился в одном понятии: сгореть
живым. Партии боксеров подвигались неуклонно, никем не останавливаемые и по
линии от Тянь-Цзина. В Пекине получено уже было известие, что в ночь с 23-го на
24-е мая боксеры сожгли железнодорожную станцию Ань-дин, четвертую по пути от
Тянь-Цзина, хотя телеграфного сообщения еще не прерывали. Приняв своим девизом
при истреблении христиан и европейцев — девиз огнем и мечом — боксеры
и символами выбрали красный цвет и большой нож. Одежду они стали носить почти
всю красную, а именно: на голову надевали большую красного цвета повязку,
подпоясывались широким красным кушаком, за который был воткнут большой нож,
сверх нижних штанов надевали красные [182] наколенники и обвязывали их у щиколоток ног красными
тесемками. Костюм был безусловно эффектен, но его носили полным только вожаки
движения да выдающиеся боксеры, рядовая же масса носила всегда только красный
кушак, красную повязку на голове; встречалось много из голытьбы, у которых был
просто повязан на груди красный или оранжевого цвета лоскут. Среди боксеров в
Пекине, а также, как говорили мне, и в Тянь-Цзине можно было наблюдать два
цвета в одежде боксеров: или красный, или оранжевый. Какая разница была между
теми и другими, узнать мне не удалось, но, как свою личную догадку, считаю
вероятным, что оранжевая одежда принадлежала секте, исповедующей чисто
религиозные стремления, а красная — секте, которая преследовала
религиозно-политические. С 24-го мая в Пекине стали упорно держаться слухи, что
боксеры решили начать поджоги храмов, европейских домов и посольств и назначили
днями поджогов 26-е, 27-е и 28-е числа мая месяца. Некоторые из православных
китайцев говорили, что лично видели и читали объявление об этом на дверях
кумирни, в которой собираются боксеры и что на 27-е мая назначен поджог и
разрушение православной миссии в Бей-гуане. Так как православная миссия
Бей-гуана отстоит от посольства в семи верстах, [183] а отделить для ее
охраны из десанта не представлялось возможности, между тем народные массы, как
подтвердило мое посещение 25-го мая, толпились уже вокруг стен миссии, то утром
26-го мая русский посланник в Пекине М. Н. Гирс лично отправился к архимандриту
о. Иннокентию и убедил его оставить миссию с ее членами и с желающими из
православных китайцев переселиться под защиту посольства. После долгих
убеждений о. архимандрит согласился, и вечером 26-го мая прибыл в посольство
совместно с больным иеромонахом о. Авраамием, диаконом Скрижалиным, двумя
стипендиатами Паргачевского, изучавшими при миссии китайский язык, и двумя
китайцами. Привезли с собою и древнюю икону св. Николая Чудотворца, двести лет
тому назад прибывшую в Пекин вместе с пленными казаками албазинцами, привезли
некоторые священные сосуды и евангелие, а остальные священные вещи были укрыты
в землю под алтарем в церкви. Решив переехать в посольство, о. архимандрит
собрал свою паству и предложил им искать спасения или в другой местности, или
идти с ним в посольство. Многие приняли его совет и ушли, оставив свои дома,
другие остались жить по-прежнему, а с ним в русское посольство пришли только
двое: один слуга китаец, а другой китаец, известный по имени Лука. Это
почтенный старик, лет за [184] 60, один из немногих истинных потомков русских,
сохраняет и до сих пор все черты лица и осанку европейца. Среди христиан он
пользуется большим влиянием и уважением, занимает даже в своем албазинском
полку какую-то административную должность и имеет чин майора. Сам он вдовый, но
имеет женатых детей. Дети решили уйти в безопасное место, а сам старик хотел
первоначально поселиться в казенном китайском здании, но его там не приняли и
просили уйти, так как не ручались за его безопасность. Тогда он и отправился в
русское посольство. Лука чрезвычайно набожен, он всегда бывает в церкви, все
движения его мягки, изящны и благоговейны. По-русски говорит плохо. Несмотря на
объявление, день и ночь 27-е мая прошли для Бей-гуана без вреда. Китайское
правительство, на ответственность которого официальной бумагой был передан
Бей-гуан, прислало для его охраны 60 человек солдат. В окрестностях же Пекина
боксеры сожгли рано утром этого дня скаковой круг, на котором были постройки и
жил сторож, а вечером сделали попытку поджечь гостиницу г. Шамо «Hotel de
Pekin»: к углу гостиницы была брошена смоченная керосином рогожа, которая уже
стала загораться, но огонь был тотчас же замечен и потушен.
Хотя в самом Пекине крупных поджогов [185]
еще не было, но помимо молвы людской и события сами ясно указывали, что поджоги
должны быть, как определенный план действий боксеров. По слухам же, надо было
ожидать, что 29-го мая будет сожжена боксерами часовня на православном
кладбище, которое расположено вне города, но недалеко от духовной миссии. Все
наши мысли были заняты вопросом о пожарах и поджогах, и вот вечером 28-го мая
пришли делавшие обход вокруг стен посольства казаки и доложили, что они застали
догоравший небольшой костер у самой стены, прилежащей к дому посланника, и
тотчас огонь затоптали. Костер состоял из угля, тростника, и бумаги. Настроенное
воображение тотчас же ухватилось за этот костер и увидало здесь поджог, но
после тщательных расследований выяснилось, что китайцы постоянно устраивают на
улице вблизи дома, где жил умерший, поминальные жертвоприношения, так
называемые «Лочо», которые состоят в том, что на улицу выносят сделанный из
тростника паланкин, или телегу, или стул, дабы душе умершего удобнее было
перейти в царство теней, и при молениях сжигают. Вернее всего, что ветром
пригнало легкие хворостинки и бумагу, еще тлеющуюся, к стене. Чтобы
окончательно рассеять тревожное настроение общества, барон Раден, Н. Ф. Колесов
и я обошли по улицам вокруг всего [186] посольства и встретили повсюду необычайную тишину.
Дни 29-е и 30-е мая в Пекине прошли тихо, пожаров не
было, но вдали за городом, то в одной, то в другой стороне по вечерам
поднималось зарево, бывшее для нас постоянным memento mori. Но вот 31-го мая в
6 часов вечера в самом Пекине показался густой дым, клубившийся черными волнами
и гонимый ветром в нашу сторону. Пожар был от нас далеко, но, судя по
расстоянию, было несомненно, что это горели дома служащих в китайской таможне
европейцев. Дома находились в двух отдаленных китайских улицах и были оставлены
их жителями, которые все собрались в доме начальника своего, директора китайской
таможни сэра Роберта Гарта, жившего вблизи австрийского посольства,
охранявшегося десантом. Итак, боксеры решительно перешли от угроз к их
выполнению. Были, правда, все еще среди нас розово смотревшие на текущие
события люди, которые считали вполне естественным, что разнузданная толпа
бродяг поджигает и грабит оставленные жилища и имущества, но не допускали, что
боксеры, не имея огнестрельного оружия, отважатся делать нападения на
защищенные вооруженной силой посольства. Скоро однако пришлось убедиться, что
боксеры [187] вместе с китайскими солдатами и нападали, и поджигали.
Не прошло и часу, лишь только клубы черного дыма посветлели и по небу
раскинулось огромное зарево, увидали мы в другой стороне такие же черные клубы,
поднимавшиеся высоко к небу. Это боксеры подожгли в южной части Пекина
католический храм, самый древний в Пекине, служивший для китайцев-христиан
центром и просвещения и благотворительности. Здесь, при храме Нан-тан был
госпиталь для китайцев, школы для детей, приют для сирот, богадельня для
стариков. Все эти учреждения занимали целый квартал; здесь жило много
миссионеров-преподавателей в школе. Миссионеры принадлежали к обществу «Братьев
Маристов», в приюте и госпитале жило много сестер милосердия и много находилось
больных христиан-китайцев (католиков). В 10 часов вечера я поднялся на
городскую стену, с которой виден весь Пекин. Перед глазами открылось жуткое, но
в то же время и эффектное зрелище: среди мрака, в котором тонул бесшумный
город, ярко возвышались громадные костры, пылавшие в разных концах Пекина.
Горели Си-тан, Дун-тан (восточный храм) или западный храм, православное
кладбище (часовня), несколько миссионерских американских и епископальных
церквей, пылали таможенные здания, дома христиан-китайцев. В числе этих костров
не [188] видно еще было православного Бей-гуаня: ему последнему
предстояло испить назначенную чашу страдания и уничтожения самого жестокого.
Озверелая к концу народная масса ворвалась сюда на рассвете и покончила на нем
дело своего изуверства и ненависти.
Наступило первое июня, и первое известие, которое
принесли слуги-китайцы поутру, было известие о непременном нападении боксеров
на европейцев, которое было назначено боксерами на 12 часов дня. Слуги принесли
также известие, что новых боксеров вошло в Пекин 500 человек и что все они
вошли за Цянь-мыньские ворота в храм, в котором назначено моление. Если бы в 12
часов дня они не сделали нападения, то сделают его в три часа дня. Полдень
прошел благополучно; на улицах близ посольства стояла мертвая тишина. Около
двух часов дня стали доноситься до нашего слуха из-за городской стены какие-то
клики, сливавшиеся в один гневный рокот, а по ветру стали прилетать на двор
посольства куски бумажного пепла. Цянь-мыньские ворота находятся саженях в
четырехстах от русского посольства и ведут из китайского города в манчжурский,
выходя и на площадку к воротам императорского красного города. Вскоре однако
шум прекратился и назначенные три часа дня прошли спокойно, нападения [189]
не было. Что будет дальше, спрашивали мы друг друга? Затишье не предвещало
тишины, а указывало на какой-то принятый план действия.
Китайцы-слуги, которые за последние дни были все страшно
встревожены и взволнованы, так как и их боксеры бы не пощадили, почему
постоянно ходили взад и вперед на улицу, прислушивались к толкам, собирали все
сведения и новости и приносили в посольство. Они опять сообщили нам, что
боксеры решили весь день усиленно молиться, что они за воротами разложили
костры и жгут жертвенные бумажки, призывая духа, разрушающего не только стены и
дома, но даже горы. Не только сами боксеры молятся, но заставляют всех, под
страхом смерти, проходящих или живущих здесь на площади, также раскладывать
костры и жечь жертвенные бумажки. Решено, что боксеры сегодня вечером начнут
поджоги в городе. День был жаркий, все время стояла невозможная сушь, дождя не
было почти всю весну; растительность имела чрезвычайно унылый, чахлый вид,
стояла вся покрытая густым слоем пыли, безжизненная, наводящая тоску.
Русское посольство, представлявшее четырехугольную
площадь, заполненную постройками, обнесено высокими и толстыми каменными
стенами. Только передней своею стороной оно [190] выходит на большую
улицу, но с краев и с остальных сторон, исключая западного угла, посольские
стены охвачены вплотную примыкающими к ним китайскими постройками, крыши
которых приходятся на одном уровне со стенами. Часть же западной и северной
сторон, составляющих угол, выходят на обширную Монгольскую площадь, названную
так потому, что здесь ежегодно в феврале месяце происходит ярмарка, на которую монголы
привозят или свои продукты, или свою охоту, т. е. или масло, кожи, шерсть,
войлоки, или битую дикую птицу, рябчиков, фазанов, особую породу диких кур, так
называемых монгольских, диких коз, кабанов и проч. Задняя стена выходить в
узенькую китайскую уличку, тесно застроенную сплошь деревянными лавками мелких
ремесленников. Все постройки в этой местности чрезвычайно скучены и жмутся
тесно одна к другой. Тип постройки здесь следующий: каждая фанза, т. е. дом или
лавка, имеют только один от себя выход на улицу, или через деревянную калитку
или через раздвижную деревянную стенку, если это лавка, другие же стены
соприкасаются одна с другой вплотную. В каждом китайском домике есть
чистенький, обычно выложенный камнем, дворик; у бедных на него и смотрит передней
стеной фанза. Китайская фанза с трех сторон [191 глухая, а четвертая
представляет собою сплошную оконную раму, взятую в мелкий переплет и, вместо
стекол, заклеенную тонкой, пропускающей свет бумагой. Посредине такая же
переплетчатая дверь. Света такая бумага дает вполне достаточно. У богатых на
такую же чистенькую площадку выстроено обычно несколько фанзок; часто
представляется такая площадка совершенно застроенной, а если семья большая, то
несколько таких построек соединяются вместе узенькими проулочками. У богатых
посреди площадки всегда есть один или два глиняных чана, в которых плавают
золотые и серебряные рыбки, или растут лотосы, всегда есть в кадках несколько
гранатных деревьев. Передняя стена, оставаясь такою же решетчатой, занята
окнами со стеклами. Крыша у всех на два ската, крытая черепицей. Из-под крыши
деревянные балки выдаются наружу и бывают выкрашены в яркие цвета. Имея много
тонкого дерева и бумаги, китайская постройка при своей тесноте представляет
чрезвычайно благоприятный горючий материал. Мы же окружены были таким
материалом, да и своего имели достаточно. Боксеры обычно подбрасывали горящую
жидкость под крышу, на стропила или на двери, и огонь быстро охватывал
постройку. Мы огня боялись больше боксеров, так как не в силах [192]
были бы справиться с пожаром, если бы он у нас возник: не было у нас ни воды,
ни пожарных инструментов, исключая насоса для поливки двора, ни сил. Все мы
настораживались при звуке «пожар» и оберегали себя от поджогов, выставляя
сторожевые посты и пуская каждые три часа в обход посольских стен патрули
матросов и казаков. Опасаясь поджогов со стороны бродячих китайцев, всей
китайской прислуги европейцев выдали именные билеты. Но прислуга стала
оставлять нас еще с 26-го мая, а к вечеру 1-го июня все слуги исчезли. Осталось
во всем посольстве только трое китайцев: один слуга-китаец католик, один повар
и один язычник конюх, да и то двое последние скоро ушли. До чего сильна была
паника среди слуг, это видно из того, что ушел потихоньку, ни слова не сказав
своему хозяину, один слуга, прослуживший в этом доме 11 лет и считавшийся
образцом преданности. Настал вечер. Пришлось многим из нас самим ставить
самовар и задуматься насчет способа питания. На всю миссию остался только один
повар.
Пока шли разговоры об устройстве общежития, часов в 7
1/2 вечера возвратился обход матросов и привел с собой китайца, который был ими
задержан на углу нашей улицы во время поджога деревянной двери пустой [193]
лавки. Все жители-китайцы за много уже дней побросали свои дома, вывезли свое
имущество, что смогли, и молча ушли, так что вся наша Посольская улица, бывшая
многолюдной, совершенно обезлюдела. Китаец был худощавый, на вид лет 50-ти, на
руку у него была накинута новая куртка (курма), сам полуголый, как обыкновенно
летом ходят рабочие и простолюдины. Держал себя как-то странно, возбужденно,
как будто был выпивши, что зависело вероятно оттого, что он накурился опиума.
Матросы, выйдя из переулка, заметили, как он, крадучись, пробирался вдоль
стенки и, остановившись у дверей лавки, стал совать в щели зажженную пачку
курительных палочек, употребляемых китайцами и при жертвоприношениях, и при
закуривании трубок. Заметя подходивших солдат, он бросил горящую пачку и
бросился бежать, но был пойман. На вопросы отвечал бойко и уверял, что
остановился закуривать трубку, из которой выколачивал о стену золу.
— Где же твоя трубка?
— Я ее бросил.
— Зачем же ты побежал, если только закуривал?
— Я испугался солдат.
— Зачем же ты совал в щели пустой лавки зажженные
палочки? [194]
— Это не важно, я больше не буду этого делать,
отпустите меня, — взмолился он, падая на колени.
Чтобы узнать, кто такой по профессии этот китаец,
послали за казаком, заведующим хозяйством миссии, и казак признал в китайце
этом плотника, который только два дня тому назад работал в миссии, сколачивая
деревянные нары для ожидавшегося десанта с отрядом адмирала Сеймура. Так как он
прислан был подрядчиком на работу, то и послали за его хозяином. Пришел хозяин,
узнал своего рабочего и стал упрекать, что он вот уже второй день не приходит
на работу. Посмотрели на куртку, куртка оказалась новой и совершенно иного
покроя, нежели которую он носил до этого; в кармане были деньги. Все вместе
взятое говорило много за его виновность, так что решено было оставить его под
караулом в миссии.
Он совершенно безропотно покорился своей участи и сел на
корточки у дерева, к которому его привязали. В это время пришли с казачьего
двора и доложили, что замелькали огоньки по переулку, выходящему на Посольскую
улицу. Тотчас же послали верховых казаков и пеших, но огоньки быстро исчезли и
на земле найдено было только несколько таких же точно пачек курительных
палочек, которые были [195] в руках и у нашего пленника. Темень была ужасная, дул к
тому же знойный ветер, было душно и тяжело дышать.
В 12 часов ночи, чуть-чуть только засветила луна,
послышались на улице чьи-то людные шаги и говор. Я вышел к воротам и увидал
довольно оригинальное шествие: г. Шамо в широкой шляпе, блузе и ботфортах, с
винтовкой через плечо, рядом с ним в мужском костюме госпожа Шамо, также с
винтовкой через плечо, шли впереди, за ними шли в ряд пять-шесть сестер
милосердия в своих белых широких головных уборах, два миссионера и шествие
замыкалось еще несколькими вооруженными европейцами. Оказалось, что эти сестры
были в Нан-тане, и когда храм зажгли боксеры, то они заперлись в своем
помещении, которое не было тронуто, так как их охраняли полицейские и солдаты,
но выйти не позволяли, держали как пленников. Шамо освободил их и привел с
собою. Остаток ночи прошел спокойно. Настало 2-е июня, которое принесло с собою
новые тревоги, новые ужасы.
На рассвете боксеры опять подожгли все здания около
Нан-тана и снова густой дым указывал, что пожар приближается и охватывает всю
местность, занятую благотворительными учреждениями католических миссионеров.
Никто [196] из нас не спал и все мужчины были на улице, наблюдая за
движением китайцев, которые громадными массами толпились у поставленной русской
баррикады самого первобытного устройства, составленной из ящиков, телег,
рогаток, лишь бы не пускать толпу. Но вот опять показалось шествие, перед
которым китайцы-полицейские расталкивали толпу. Опять супруги Шамо в своих
костюмах и за ними целая вереница китайцев, выведенных ими из богаделен и из
домов. Среди китайцев шел и один миссионер. Что за тяжелое зрелище представляло
это шествие! Вот несут на руках разбитую параличом старуху; вот женщина с
маленькими детьми на руках; вот слепые, калеки; вот ведут под руки китайца, у
которого боксерами пробита голова и вся повязка пропитана кровью; вот еще
раненые, обгорелые, калеки, убогие... Шамо рассказал, что боксеры напали на
приют для детей и на дома христиан, в которых были размещены дети и
призреваемые, что боксеры жгут и избивают христиан самым варварским образом.
После всего виденного и слышанного решено было, что отряд из русских и
американцев пойдет в Нан-тан и освободит сколько возможно китайцев-католиков. В
10 часов утра 20 человек матросов, 8 американцев и 6 русских добровольцев
отправились в Нан-тан. [197] Улицы были запружены народом, но только любопытным,
полицейские расчищали дорогу, а когда отряд пошел вдоль городской стены, то
увидал, что вся стена занята войсками Чжун-лу и Дун-фу-сяна. Форма
солдат-дун-фу-сянцев очень эффектная; они носят красного цвета широкие кафтаны,
а вдоль спины и по груди спускается, надеваясь на шею, длинная и широкая
красная полоса, на которой черными иероглифами китайскими написано: «войско
великого Дун-фу-сяна». Уроженцы западных магометанских провинций и сами
полумагометане солдаты Дун-фу-сяна — прекрасная кавалерия, храбрые, хотя и
дикие воины. Когда русский отряд проходил вдоль стены, то они кричали сверху:
«Не стреляйте, мы — солдаты», желая этим указать на сходство в одежде с
боксерами и избежать возможной ошибки. И, точно нарочно, у одного из
добровольцев выстрелило ружье, по счастью никого не ранив. Когда отряд вошел в
улицы Нан-тана, то представилось глазам зрелище во всем своем настоящем ужасе.
Повсюду дымящиеся развалины, повсюду убитые и изувеченные трупы мужчин, женщин,
детей; одни лежали обгорелые, другие с разбитыми головами, распоротыми
животами, а дети или перерубленные пополам, или с размозженными черепами.
Боксеров уже не было: они свое дело сделали и удалились, но хозяйничала на [198]
развалинах и в домах шайка грабителей, которая продолжала дело боксеров;
врываясь в дома христиан, они и убивали их и грабили. Так как в узеньких улицах
нельзя было действовать сообща, то отряд разбился на отдельные группы и открыл
пальбу по грабителям. Много было их убито, застигнутых на месте грабежа и в
домах, на месте совершаемых убийств. Особенно ужасно было место, где жили
сестры и был детский приют, — все это было теперь одно изувеченное,
кровавое место убийств. Христиане-китайцы, услыхав и поняв, что пришли их
спасители, выходили и выползали из своих потайных мест и из-под развалин,
выносили кресты, становились на колени, плакали, молились. Собрано было человек
двести, из которых очень многие были ранены, и отправлены в посольство под
конвоем. Грабители, кто не был убит, разбежались, но из числа взятых на месте
грабежа десять человек были связаны. Обратное шествие отряда, вырвавшего
столько несчастных из рук смерти, было достойно внимания по своей торжественной
и ужасной простоте. Эти женщины, дети, мужчины, — все это было или убогое,
или старое, или больное, или детское, все было окровавленное, израненное. Дойдя
до русского посольства, они остановились, не зная куда идти. Пользуясь
возможностью оказать им помощь, я взял все необходимое для [199]
перевязки и на улице, под открытым небом, стал накладывать швы на раны,
обмывать, перевязывать. Многие несчастные имели на себе по пяти и более ран,
нанесенных саблями и копьями. Раны доходили до костей, были пробиты бока,
отрублены куски мяса... Все совершаемые зверства над христианами-китайцами были
известны китайским местным властям которые однако не принимали никаких мер к
охране христиан. Матросы, обходя дома, несколько раз при осмотрах находили в
домах сидевших взаперти китайских полицейских чиновников и полицейских солдат.
Одно из двух: или китайцы сами боялись боксеров и прятались от них, или
намеренно не вмешивались, не желая мешать... Всех спасенных католиков
разместили вблизи французского посольства и в саду Фу. Из захваченных
грабителей многие были типичные уличные пекинские нищие, люди наполовину
дошедшие до состояния уличных животных бездомных, загнанных, голодных. Нищие в
Пекине это — нечто невообразимо ужасное и жалкое. Но были двое из
грабителей, которые поражали своим видом. Я в первый раз в моей жизни увидал
человека-зверя. Это был тщедушный молодой китаец, одетый в какую-то женскую
кофту, на голову у него был надет красного сукна башлык, который [200]
китайцы носят зимой; грабитель поражал своей юркостью дикого зверка, попавшего
в клетку. Глаза его, узенькие и маленькие, блестели как раскаленные угольки
из-под башлыка; он постоянно делал какие-то судорожные телодвижения, оглядывая
то своих невольных товарищей, то рассматривая солдат. На груди у него было
несколько глубоких язв и колотых ран.
Легко было, конечно, привести этих десятерых грабителей,
но возник трудный вопрос, что с ними теперь делать? Желание решительных людей,
выразившееся в предложении поставить их всех вдоль стенки да пристрелить,
очевидно, было невыполнимо в стенах русского посольства; пристрелить их с
успехом можно было и на месте, не приводя в русское посольство. Решение
посадить под арест и уведомить китайских властей, которые должны прислать
стражу, чтобы взять грабителей для казни, было единственное, которое оказалось
возможным. Посадили десятерых в сарай, привязали за косы друг к другу и
присоединили к ним арестованного вчера поджигателя. День прошел тихо, а вечером
зажгли лампу для них в сарае и поставили часового с ружьем. Но вот в девять
часов вечера послышался на заднем дворе какой-то шум, раздался выстрел, прибежал
фельдфебель Мазнин, взволнованный, спрашивая нас, не [201]
видал ли кто начальника десанта. Раздался второй выстрел; фельдфебель побежал
дальше разыскивать барона Радена, сказав лишь, что арестанты бунтуют, а мы
побежали на задний двор к сараю, где содержались арестованные. Оказалось, что
вчерашний поджигатель успел развязаться сам, развязал многих из грабителей и,
когда часовой его увидал, то поджигатель потушил лампу. Часовой притворил дверь
и дал свисток; прибежали другие матросы, отворили дверь, но в это время
полетели в них выломанные из стенки камни. Часовой сделал выстрел, — шум
не прекратился; сделал другой, тогда все умолкло. Когда с огнем вошли в сарай,
то увидали, что наполовину все заключенные были уже полуразвязаны. Вчерашний
поджигатель смертельно ранен в живот, один из грабителей ранен в спину. Раненый
поджигатель умер на другой день. Похоронить его доставило также немало хлопот:
надо было ночью вынести труп на Монгольскую площадь и там зарыть, чтобы не
обратить внимания китайцев. Вообще привод грабителей доставил нам много
неприятностей, и только на третий день китайские власти прислали двух своих
чиновников, которые приняли заключенных и выстроили их во дворе. Принесенной
тонкой цепью связали, продев ее в косы, и вывели их, таким образом навязанных
на [202] цепь, один за другим, за ворота. Улицы были полны
народом и, какова судьба была этих пленников, осталось неизвестно: освободил ли
их народ или они понесли должное возмездие...
В китайском застенном городе часов с десяти вечера 2-го
июня поднялся такой страшный шум, которого еще мне не приходилось слышать;
это — бушевало человеческое море голосов, в котором слышны были и вопли
отчаяния, и крики ужаса, и стоны, и дикий рев рассвирепевшего зверя, и
предсмертное хрипенье испускающей последний вздох жертвы. Голоса мужские,
женские, детские, на самых высоких нотах, — нотах, которыми выражалось
необычайное душевное состояние, неслись к нам по воздуху. Одновременно, там же
за стеной, послышалась ружейная стрельба, а в отдалении стала доноситься ясная
пушечная пальба. Мы не могли найти иного объяснения происходящему в китайском
городе, как уверенность, что подошел отряд адмирала Сеймура и штурмует стены
китайского города. С нетерпением ожидали мы 12-ти часов ночи, когда открываются
ворота из китайского города в наш, манчжурский, в надежде получить разгадку. Но
вот поднялся словно громадный бушующий вал, прорвал какую-то преграду и
раскатился, не сдерживаемый, по свободному пространству. Ворота открыли.
Настала мертвая тишина. [203]
В два часа ночи снова был слышен шум толпы в стороне
английского посольства, раздался залп англичан, стоявших на постах на мосту
вблизи своего посольства, и снова все замолкло. Утро 3-го июня принесло
разгадку всего бывшего накануне. Оказалось, что более 200 боксеров и грабителей
начали поджигать дома в китайском городе и убивать китайцев, заподозренных ими
в сочувствии европейцам, а грабители подожгли несколько магазинов и разграбили
товары. Отсюда — те крики ужаса, которые разносились при страхе огня,
смерти и расхищения. Вся эта толпа грабителей и боксеров с открытием
Цянь-мыньских ворот бросилась к католическому храму Бей-тан, чтобы его поджечь,
но нашла входные ворота в императорский город, в котором расположен храм,
запертыми и охраняемыми солдатами. Тогда толпа возвратилась другими улицами и,
имея во главе боксеров с факелами, вышла к мосту, ведущему к английскому
посольству. Несколько боксеров, размахивая саблями и припрыгивая, бросились на
мост, но тотчас же были убиты залпом англичан. Остальная толпа тотчас же разбежалась.
Чтобы проверить этот рассказ, барон Раден, капитан Врублевский, студент миссии
Бельченко и я отправились в английское посольство, а оттуда на мост, где стояли
английские часовые. [204] Здесь капитан Пуль, стоявший вместе с англичанами
ночью, подтвердил все сказанное и добавил, что убито трое, а трое тяжело
раненых. Убитые лежали тут же на улице. Совершенно спокойно и безразлично
сновал мимо них народ, ездили телеги, проезжали верховые, не обращая на трупы
никакого внимания. Но вот показался конный отряд дун-фу-сянцев; ехали они по
тротуару гуськом, так что непременно должны были задеть барона Радена.
Подъезжая, однако, все передние съехали на дорогу, но один нарочно держал
лошадь по тротуару на барона, который остановился и, только голова лошади поравнялась
с ним, он ловким толчком спихнул ее в шею с тротуара на дорогу. Дун-фу-сянец
никак не ожидал такого поступка, нагло взглянул на барона, но молча поехал
дальше за своими спутниками. Убитые боксеры все были люди молодые и по
наружности и одежде принадлежали к рабочим или нищим. Только красные и желтые
куски материи на груди их, да шнурки красные и подвязки на ногах указывали на
их принадлежность к боксерству. Валялись они в пыли, в грязи...
За несколько дней перед этим был подобный же случай с итальянцами.
Из боксерской толпы, проходившей по Ходамыньской улице, несколько человек
бросились, подпрыгивая, с [205] саблей в руке на итальянскую баррикаду. Залпом
итальянцев убит был один боксер, видимо, из вожаков. Был он убит саженях в
30-ти от баррикады и лежал на улице дня два, раскинув в обе стороны руки.
Боксер этот был уже не молод и одет в типичный боксерский костюм с красной
повязкой на голове. Только что вернулись мы домой, как пришли сказать, что
горит город за Цянь-мыньскими воротами. Китайский город это —
самостоятельная часть Пекина, он обнесен также каменными стенами, хотя и не
столь толстыми и высокими, и сообщается с манчжурским городом посредством
ворот, на ночь запираемых с заходом солнца и отпираемых утром с восходом.
Только одни Цянь-мыньские ворота открываются от 111/2 до 12 ночи для пропуска
чиновников, идущих во дворец с докладами. Во дворце доклады чиновников
принимаются ранним утром, а в важных делах происходят совещания и по ночам.
Китайский город — самая многолюдная, самая богатая и самая торговая часть
Пекина. Здесь все китайские магазины и лавки, здесь китайские банки, денежные и
коммерческие конторы, здесь рынок, здесь сосредоточены и все китайские
увеселительные заведения, как рестораны, театр, знаменитые куртизанки и проч. Поджоги,
начатые с вечера [206] 2-го июня, к утру 3-го обратилась в одно общее
пожарище. С городской стены, отделяющей китайский город от манчжурского, можно
было видеть все, что там происходило. Когда я поднялся на стену, то горела
главная торговая улица. Дым клубами взлетал вверх и расстилался по воздуху
широкой полосой; ветер был на манчжурский город и раздувал пламя, которое
сперва взвивалось сквозь дым острыми продолговатыми языками; казалось, оно
боролось с дымом, не дававшим огню свободы, но скоро уже стало видно, что огонь
осиливает дым и вырывается на волю ярким, жгучим пламенем. Можно было
разглядеть, как охватывал он все здание, и оно вдруг обращалось в один большой
бушующий костер. Благодаря скученности построек, сухости и обилию дерева, огонь
быстро переходил от здания к зданию и через два-три часа вся улица представляла
собою одно общее бушующее море огня. Ветер гнал быстро пламя на Цянь-мыньские
ворота, над которыми на площадках стояли высокие вековые башни. Это место в
стене образует обширную площадь правильной четырехугольной формы, на которой
сходятся четверо ворот; двое главных с башнями на верхних площадках,
находящихся на самой стене, и двое боковых, через которые можно войти во
внутреннюю площадь ворот. Первые главные ворота от китайского города всегда
заперты и [207] открываются только для проезда богдыхана, когда он
следует из своего дворца в храм неба. У ворот с обеих сторон их за последние
два-три года выстроился новый городок маленьких деревянных лавчонок и уличных
шатров. Думать о спасении имущества никто, конечно, и не думал, еще менее можно
было думать о тушении пожара. Огонь здесь властвовал вполне, как свободная и
могучая стихия. Захватывая лавки со взрывчатыми веществами или склады керосина,
пожар к шуму от огня присоединял еще и грохот взрывов. Начавшись с 6–7 часов
утра, к четырем часам дня огонь дошел до самых Цянь-мыньских ворот. Запылали
все деревянные постройки нового города. Пламя было так сильно и так раздувалось
ветром, что его взбрасывало на высоту стены, имевшей семь сажень высоты, и оно
охватывало основание башни и боковых караульных домов. Издали смотреть —
это было вполне бушующее море огня, пылающие волны которого также набрасывались
на каменную стену и башню и отскакивали от них, как набрасывается несущаяся
морская волна на каменный утес и, разбившись брызгами, падает обратно в море. Я
стоял на стене на расстоянии трехсот сажень от пожара и мне жарко было от огня,
а нагретый огнем ветер доносился до посольства. Теперь перед [208]
нами стоял уже не призрак страшной огненной смерти, но мы видели ее гонцов,
готовых вторгнуться в наши владения. Вся надежда оставалась на башни и на
промежуточную между ними площадь, которые должны были остановить дальнейшее
распространение огня. Но в пять часов загорелись первые ворота и загорелась
первая башня, а на нашей улице подожгли угловой китайский магазин, торговавший
лампами и имевший склад керосина. Будучи не в силах бороться с огнем, если бы
он дошел до нас, мы употребляли все усилия, чтобы преградить ему дорогу. В виду
этого матросы отправились тушить начавшийся пожар, им помогали и мы, а также и
многие из китайской толпы, бывшей на улице. Лавку скоро всю разломали, но перед
нами была еще целая улица построек, оставленных уже несколько дней жителями.
Пустые дома могли поджигателям служить и местом укрывательства, и материалами
для поджога. Было очевидно, что боксеры прежде всего хотят взять нас огнем, а
потому тотчас же решено было начать ломать все дома, прилегающее к нашим стенам
с переулка и с Монгольской площади, а с нашего двора из многочисленных сараев
выносить весь горючий хлам на улицу, а затем увозить его и сбрасывать в канал.
Горячо все принялись за работу: матросы ломали стены, выламывали [209]
двери и балки, выворачивали стропила. Страшно становилось, когда рушился дом и
туча пыли и земли скрывала их от глаз. Но все обходилось благополучно, не было
даже серьезных ушибов. Мы вытаскивали всякую деревянную рухлядь, оттаскивали
доски, а казаки клали на телеги и увозили. Так проработали мы до восьми часов
вечера и страшно утомились, а люди еще не обедали, в перспективе же им
предстояла бессонная ночь на постах.
Решено было на ночь удвоить посты, а самим нам обойти
все остальные дома и Монгольскую площадь. Во время обхода в одном пустом доме,
стена которого была смежною со стеною нашей конюшни, Н. Ф. Колесов и А. В.
Бородавкин нашли докрасна раскаленную китайскую переносную печку, приставленную
к самой стенке. Была очевидна цель вызвать пожар. Дом этот принадлежал, как
оказалось, китайцу-водовозу, поставлявшему воду в русскую миссию. Печь,
конечно, вынесли, залили водой угли, а дверь забили досками. И трудно было нам
остаться без слуг, но и спокойнее мы были, не боясь иметь у себя дома
поджигателей. В английском посольстве был пойман даже настоящий боксер, который
был никто иной, как служивший в нем садовник. Ночь прошла спокойно, только
зарево от горевшей на стене башни, да [210] пожарища китайского
города светили нам и помогали различать окружающую нас местность. Зрелище,
которое представляла среди ночи пылавшая пятиярусная башня, внутри которой
сложено было много дерева, просилось быть занесенным на картину. Из одних окон,
изображавших амбразуры для пушек, вырывалось пламя, в других этажах окна
светились внутри пылавшими огнями. Следующий день 4-го июня мы продолжали
ломать здания и свозить в канал горючий материал, а массу кирпича и балок
употребляли на упрочение баррикады, засыпая и закладывая новыми скрепами
остававшиеся до этого пустые промежутки. Днем вблизи нас пожаров не было, но
все поджоги направлены были в сторону английского, французского и итальянского
посольств. Но если не было пожаров, то пули к вечеру стали жужжать над головами
в большом количестве. Так как на Монгольской площади против нас заняли дома
солдаты дун-фу-сянцы, которым с крыш и с деревьев, откуда они стреляли, виден
был наш двор, а горящие фонари светом своим представляли хорошую цель, то
решено было погасить все фонари и держать только один фонарь в караулке у
главных ворот. На Монгольскую площадь выходило частью своих построек и
английское посольство, так что дун-фу-сяне, забравшись на противоположной
стороне в домах своих, имели хорошие [211] позиции. Вследствие этого обстоятельства ни нам, ни
англичанам нельзя было разломать те постройки, которые выходили на площадь, не
подвергая людей опасности наверняка быть убитыми. Боксеры пользовались этим и
все пробовали подсылать поджигателей то к нам, то к англичанам. Первое время
наблюдательные посты были у нас поставлены на крышах, но после того как 6-го
июня был убит первый у нас матрос с «Сисоя Великого» Ильин, решено было посты с
крыш снять и расположить внутри посольства вдоль всей стены, пробив в ней дыры,
которые служили бы для наблюдения за Монгольской площадью и для стрельбы по
китайцам. У дыр постоянно находились не только матросы, но приходили на помощь
и мы; садились у отверстий и наблюдали за всем, что делалось у дун-фу-сянцев на
противоположной стороне. Боксеры главным образом гнездились близ Ходамыньских
ворот в храмах, близко расположенных к посольствам австрийскому, итальянскому и
французскому. Немцы, австрийцы, итальянцы и французы несколько раз устраивали
облаву на боксеров во время молений их в храмах. Так с утра 3-го июня стало
известно, что боксеры в числе 50-ти человек собрались в одном из храмов вблизи
австрийского посольства на моление. Тогда [212] австрийцы, французы
и итальянцы отправились к этому храму, оцепили его и перебили всех боксеров, не
слыхавших за пением прихода отряда и не успевших скрыться. В тот же день
отдельно от других ходили и немцы в другую кумирню, в которой собирались боксеры,
и также часть успели перебить. Вблизи нас хотя и было не мало храмов, но
боксеров в них не было. Для предосторожности тем не менее с утра 4-го июня наши
матросы, и мы предводимые Н. И. Гомбоевым, старожилом Пекина, прожившим в нем
около 30-ти лет, обошли все ближайшие к нам храмы, но ни в одном из них не
нашли ничего подозрительного. Осматривая кумирни, мы поражены были теми
громадными запасами риса и ячменя, которыми полны были амбары в кумирнях. Бонзы
везде встречали нас с замечательным тактом, не показывая вида, что посещение и
осмотр храмов и жилищ может быть им неприятен.
С 5-го июня стало чувствоваться в воздухе что-то
гнетущее, боксеры входили в Пекин большими отрядами, мы стали уже ждать
нападений и готовились к отчаянной обороне. 6-го июня был получен посланниками
ультиматум об оставлении Пекина, но решено было оставаться. Все самое
необходимое из имущества перевезли [213] и перенесли в английское посольство; сделано было
распоряжение перенести туда же и всю амуницию матросов, которую в ранцах и
мешках сложили вдоль стены отведенного для русских помещения. Настало 7-е июня.
К четырем часам дня все наши семьи перешли в английское посольство. Началась
наша осада.
8-го июня, сидя у пробитых дыр в стене, фельдшер десанта
Вольфрит и студент миссии А. Т. Бельченко заметили, как из ворот одного дома с
Монгольской площади вышли двое китайцев. Один китаец, уже пожилой, полный,
несомненно хозяин, а другой молодой — работник; работник нес какой-то
мешок. Направились они на угол нашей стены. Стали за ними зорко наблюдать и
оказалось, что, подойдя к стене, работник зажег мешок и перебросил его к нам во
двор, а затем побежал. Старый же наблюдал издали. По бегущему выстрелил
фельдшер и ранил, но легко; за фельдшером выстрелил Бельченко и свалил беглеца
на землю. Так он и истлел под нашими стенами! Горевший мешок тотчас же
затоптали; сделан он был из бумаги, набит мелким углем с соломой. Несколько раз
и удавались поджоги за нашей стеной, но мы ограничивались тогда только ролью
наблюдателей, давая сгорать опасным для нас зданиям и ограждая свои поливкой из
ведер, [214] кувшинов, тазов и единственной маленькой садовой трубы.
В ночь на 8-е июня боксеры сожгли оставленное бельгийское посольство и
китайский банк, соседний с австрийским посольством, а на рассвете 9-го июня
солдаты и боксеры сделали жестокое нападение на самое посольство. Нападение
вели солдаты, а боксеры в это время успели проникнуть и поджечь здания. От огня
и поджогов много терпело и английское посольство и первые несколько дней после
8-го июня нас постоянно тревожили раздававшийся оттуда звон набата и пламя. Но
у англичан под рукою было достаточно и воды в колодцах, были и инструменты, и
рабочие руки христиан-китайцев, которых привели с собою английские и
американские миссионеры. Особенно силен был пожар 10-го июня, когда на помощь
тушить пришли к англичанам и наши матросы. Приятно было видеть их работу и
страшно было за жизнь смельчаков, когда они взбирались на горевшие балки и
ловкими и сиплыми ударами топора вырывали от огня его добычу. Быстро разбросали
и разломали они горящее здание на глазах удивленно смотревших англичан.
Англичане были в восторге от молодецкой работы и бесстрашия русских и долго все
еще выражали удивление, отчего у русского человека такое влечение и склонность
все разрушать скоро и основательно. Пожар этот был [215]
настолько серьезен, а помощь, оказанная русскими настолько очевидна, что на
другой день в приказе по посольству английский посланник сэр Клод Макдональд
выразил за тушение пожара свою благодарность русским матросам в лице особенно
бесстрашного матроса Лужникова. Сожжением американского миссионерского
университета для китайцев, включавшего в свой круг также и миссионерские школы,
больницы, приюты и множество миссионерских зданий, а также сожжением общежития,
устроенного правлением Манчжурской железной дороги для русских студентов,
приехавших изучать китайский язык, солдаты и боксеры закончили истребление
европейских зданий и вплотную придвинулись к баррикадам французов и немцев, составлявших
общий наш оплот с востока. Сожжением же голландского посольства,
Русско-китайского банка, магазина Имбека, русской почтовой конторы китайцы
придвинулись вплотную к баррикадам русских и американцев, составлявших общий
наш оплот с запада. Север был весь в руках китайцев и они постоянно изо дня в
день, из ночи в ночь вели неумолкаемую ружейную пальбу, а временами и пушечную
канонаду, направляя все внимание на англичан и на японцев, занимавших вместе с
частью австрийцев и итальянцев парк «Фу». Юг, т. е. городская стена, [216]
исключая ту часть, которая, защищая посольства, была забаррикадирована с обеих
сторон и находилась в руках русских и американцев, большею частью стены, с
башнями над Цянь-мыньскими и Ходамыньскими воротами, — находился в руках
китайцев.
II. Народные массы на
улицах. — Первые преграды. — Поимка на Посольской улице первого
боксера. — Значение этой поимки. — План Пекина. — Общежитие
русских практикантов китайского языка. — Начало враждебных действий и
первые русские раненые. — Баррикады.
Массовое движение китайцев по Посольской улице началось
числа десятого мая. Густыми толпами, в тучах поднимаемой ими пыли, проходили
они по улице взад и вперед, будучи привлекаемы одним лишь безграничным
любопытством поглазеть, как это будут разрушаться боксерами европейские здания
и истребляться ненавистные европейцы. Да и как было не придти и не поглазеть,
когда боксеры давным-давно распустили в народе молву и славу о своей
чудодейственной силе и неуязвимости. Помимо любопытства, многих из толпы привлекали,
конечно, желание и возможность [218] безнаказанно поживиться имуществом европейцев, но
главное было все-таки любопытство, качество, столь свойственное характеру
китайца. Громадное большинство народной массы были люди пришлые из пригородов
Пекина и ближайших селений. Должно отдать справедливость, что народная масса
держала себя тихо, степенно, миролюбиво, с тем тактом вежливости, который так
присущ китайцу и всегда подкупает европейца в пользу китайского народа.
Попадались лишь единичные типы, которые на встречавшихся с ними европейцев
бросали взгляды, полные ненависти, не давали дороги, задевали проходя локтем,
чего обычно никогда не случается с китайцем. Так как слухи о нападении боксеров
становились все упорнее, волнение и смятение среди населения делалось все
заметнее, а красные мундиры дун-фу-сянских солдат, которым европейцы доверять
не имели никаких оснований, появлялись на улице среди толпы все чаще и чаще, а
вблизи русского посольства на Монгольской площади был поставлен даже
дун-фу-сянский пикет, — то ради предосторожности решено было прекратить
окончательно движение телег и праздношатающихся народных масс по Посольской
улице в пределах расположенных на ней посольств. Чтобы достигнуть этого, были
поставлены у самого крайнего по улице [219] голландского
посольства легкие загородки и рогатки, сквозь которые дозволено было проходить
только рабочим, китайской прислуге, торговцам, да проезжать телегам с грузом.
Народная масса покорно подчинилась этому ограничению и толпилась изо дня в
день, с утра до вечера, у самых рогаток, все чего-то ожидая. События не
заставили себя долго ждать.
Во вторник, 30-го мая, убит был на улице за вторыми
воротами японский секретарь, отправившийся на станцию железной дороги встречать
ожидаемый японский десант. Народная масса, когда стало известно о происшедшем,
заволновалась, прорывала рогатки, но была сдерживаема китайскими полицейскими,
наблюдавшими за толпой на улице. Положение наше тем не менее было ненадежно, и
решено было начать устройство другой преграды, выведя через улицу от угла
русского посольства вторую и более основательную баррикаду, подготовляя себя ко
всякой случайности. В основание этой второй баррикады положены были ящики,
наполненные землей и камнями. Баррикада достигала высоты полутора аршин и могла
сдержать напор не только пешей толпы, но и дун-фу-сянской конницы.
Событие 31-го мая заставило еще более придать значения
укреплению баррикады. Совершенно неожиданно произошло следующее. В [220]
11 час. утра из одного из многочисленных переулков, выходящих на Посольскую
улицу, выехала обычная китайская телега, в которой на облучке, свесив ноги,
сидел молодой, лет 15–16, китаец в костюме боксера, т. е. на голове имел
красного цвета повязку с начертанием иероглифа «Фо», т. е. Будда, и опоясан был
красным кушаком. Внутри телеги сидел пожилой боксер, у которого сбоку за
кушаком был заткнут нож, а в глубине телеги сидела вся в красном одеянии
малолетняя девочка. Телега мирно ехала по Посольской улице и возница
намеревался уже свернуть в переулок, как в эту минуту из ворот дома вышли двое
европейцев и, увидав молодого боксера, бросились к телеге, намереваясь его
схватить. Не ожидая такого внезапного нападения и совершенно растерявшись,
молодой китаец спрыгнул с облучка телеги и побежал вдоль улицы, а телега быстро
скрылась в переулок. Европейцы побежали вдогонку за молодым боксером с криками
«держи, держи». Боксер пробежал улицу вплоть до русского и американского
посольств, у ворот которых стояли часовые. Услыхав крики «держи» и увидав
бегущих европейцев за боксером, американцы-солдаты тотчас же перехватили
беглеца и задержали его у ворот Русско-китайского банка, приперев штыками [221]
в угол ворот. Боксер очутился таким образом между двух ружей и двух солдат. В
это время добежали и оба европейца. Один из них, у которого была в руках палка,
стал наносить ею боксеру удары, но подошедший в это время американский офицер
попросил европейца остановить палочную расправу над боксером, который состоит
пленником у солдат, и предложил в то же время взять арестованного для расправы
с собой. Китаец-боксер до того был напуган всем происшедшим с ним, что падал на
колени и умолял отпустить его, так как дурного он никому ничего не сделал. Но
европейцы ухватили его под руки и быстро увлекли за собой обратно по улице.
Случай этот на нас, русских и американцев, произвел очень грустное и удручающее
впечатление, а среди боксеров и враждебной европейцам массы вызвал решимость
начать действовать.
Не прошло и часу времени, после того как боксер был
пойман, и массы народа хлынули к русской баррикаде. По счастью, все это были
еще любопытные массы, стоявшие у первых рогаток и вытиснутые вперед вновь
прибывшими народными массами сзади. Видя движение толпы народа, американцы
тотчас же выкатили свою пушку-пулемет и поставили ее в угол второй баррикады,
направив на [222] народную массу. Народ не пошел дальше, а внял словам
китайских полицейских и подошедшего русского драгомана миссии, который толково
объяснил китайцам, что пойман был один из боксеров, людей, замышляющих дурное
против европейцев и производящих смуту в народе, что боксер этот уведен для
того, чтобы передать его в руки китайских властей. Драгоман просил толпу
вернуться обратно на указанное место и предостерег, что если они не
послушаются, будут ломиться вперед и производить беспорядок, то из пушки будут
стрелять и будет убито много совершенно невинных людей. Доводы эти образумили и
успокоили массу, народ подался назад и все обошлось благополучно и без жертв.
Прошло после этого не более двух часов времени, как пришли китайцы, служащие в
Русско-китайском банке и сказали, что боксеры сильно взволнованы поимкой одного
из своих членов, и что они собрались на совещание в количестве более двухсот
человек в одном из храмов вблизи Ходамыньских ворот. На совещании голоса
разделились на две партии: одни предлагали немедленно идти к месту заключения
своего собрата и силою освободить его из рук немцев, а другие убеждали
обождать, так как захваченный их собрат находится под покровительством бога
войны и немцы бессильны [223] причинить ему какой-нибудь вред. Последнее мнение взяло
верх и остаток дня прошел спокойно.
Тревожное настроение наше достигло, между тем, высшей
степени, так как стало очевидным, что надежда на мирное окончание возникших
смут исчезла. События быстро следовали одно за другим, как бы торопя открытие
враждебных действий со стороны китайцев, боксеров и солдат против европейцев.
Чтобы сколько-нибудь ясно представить себе план местности, на которой мы
находились, необходимо дать несколько указаний на расположение в Пекине
европейских зданий среди китайских. Пекин, как известно, состоит из трех
самостоятельных городов, тесно соприкасающихся один с другим и входящих один
как бы в футляр другого. Центральный Пекин это — императорский, или
запретный город для всех обывателей, исключая китайских чиновников и
сановников, являющихся в него по делам службы. Запретный город обнесен высокой
каменной стеной, выкрашенной в красный цвет. Вокруг запретного города
расположен манчжурский Пекин, занимающий довольно обширное пространство и также
обнесенный высокой и широкой каменной стеной, на протяжении тридцати верст, в
виде правильного четырехугольника. Стена [224] городская имеет
высоту семь сажен, а ширину пять сажен. К стенам манчжурского города прилегает
китайский город, также обнесенный стенами, но не столь высокими, не столь
толстыми и не столь прочными. Все эти три города сообщаются один с другим
посредством девяти ворот, проделанных в стенах. Ворота на ночь с заходом солнца
запираются, а утром с восходом солнца открываются. Все европейские посольства и
китайские правительственные учреждения находятся в манчжурском городе, который
поэтому и называют еще чиновничьим городом. В китайском городе
сосредоточивается вся деловая, торговая и промышленная жизнь; там все магазины
и базары. В южной части манчжурского города разместились на протяжении одной
улицы и ближайших к ней участках здания посольств, дома европейцев, магазины,
гостиницы, общественные учреждения и некоторые христианские храмы. Площадь,
занятая европейскими постройками, внедренными среди густого населения китайцев,
занимает пространство около 500 квадратных сажень, но и эта площадь находится в
смешанном владении китайцев и европейцев, которые в Пекине своего отдельного
европейского участка не имеют. Граничит эта часть манчжурского города с остальными
частями так: с севера проходит стена императорского города и людная улица, [225]
на которую выходили задним фасадом австрийское посольство, китайская академия
наук «Хань-линь-юань», смежно с нею английское посольство, а через канал
напротив — знаменитые в осаде Пекина сад и дворец князя Сы-Ван-Фу или,
попросту, «сад Фу»; с юга европейский четырехугольник ограничивался
вышеупомянутой городской стеной, отделяющей манчжурский город от китайского; с
востока граничил он людной Хода-мыньской улицей, а с запада — площадкой у
Цянь-мыньских ворот, стеной императорского города и другой людной улицей,
соединяющейся с Северной улицей. Весь этот четырехугольник находится между
двумя людными городскими воротами, Хода-мынь и Цянь-мынь.
Ворота Цянь-мынь служат выходом из манчжурского города и
европейской части в китайский город и на станцию железной дороги. Через эти
ворота китайский император из своего дворца выезжает в храм Земли и Неба для
весеннего жертвоприношения. Ворота Хода-мынь служат сообщением между городами,
и через них идет дорога на Тун-чжоу. Расстояние между обеими воротами версты
полторы. Над обеими воротами построены громадные, в четыре яруса, с бойницами
для пушек башни. С площадок этих башен китайцы и бомбардировали европейские
посольства из орудий. Три [226] большие улицы служили сообщению европейцев со всеми
остальными частями Пекина. Первая улица, — назову ее Застенной, —
идет тотчас же вдоль городской стены, которая образует одну сторону улицы, а
другая сторона улицы образована китайскими постройками, скученными и прижатыми
одна к другой, среди которых в разных местах выходили задние фасады
голландского посольства, Русско-китайского банка, дома Бадмаева, русской
почтовой конторы и американского посольства. Следующая улица, самая главная в
европейской жизни, Посольская, западным концом упирается на площадку перед
Цянь-мыньскими воротами, а восточным упирается в Хода-мыньскую улицу перед
воротами того же наименования. На Посольской улице, расположена большая часть
посольств и европейских зданий, выходящих на нее лицевыми фасадами. Первое
посольство на этой улице, недалеко от ее начала, занимавшее небольшой земельный
участок, было голландское; саженях во сто от него был Русско-китайский банк,
рядом с ним — европейский магазин Имбека, русско-почтовая контора и дом
Бадмаева, американское посольство и несколько китайских лавок и домов. Другая
сторона улицы занята была китайскими домами и русским посольством, которое
занимало все противоположное [227] пространство от Русско-китайского банка до
американского посольства включительно. Русское посольство, выходя лицевым
фасадом на Посольскую улицу, боковыми своими стенами выходило в узенький
китайский переулок, ведущий на Монгольскую площадь, имевшую для нас столь
важное значение. Близ русского и американского посольств Посольская улица
пересекалась во всю длину этого четырехугольника каналом, выходившим из-под
стены императорского запретного города и уходившим под городской стеной в
китайский город, в котором он впадал в маленькую речку. Канал этот, с громким
названием Яшмового, грязный, с лужами заплесневелой воды во время жаров,
наполняется водой только весною, во время таяния снегов, да летом, во время
дождей. Проходит этот канал через весь манчжурский Пекин и служит для собирания
вод, стекающих с окрестных возвышенностей. Со всех трех улиц через канал
перекинуты прочные каменные мосты. На канал выходят стены китайских построек, а
также главным своим фасадом английское посольство и вышеупомянутые
«Хань-линь-юань» и «Сы-Ван-Фу».
Перейдя мост с Посольской улицы, мы встречаем по другую
ее (правую) сторону сперва ряд китайских лавок, а затем европейский магазин
Кирульфа, Гонконг-шанхайский банк, [228] германское посольство, пекинский клуб, таможенный дом и
затем вся сторона улицы занята китайскими постройками. Только близ конца улицы
находился второй дом Бадмаева и общежитие студентов Русско-китайского банка,
изучавших в Пекине китайский язык. Общежитие это помещалось в своем доме и
организовано было лишь год тому назад по мысли директора Русско-китайского
банка и члена правления китайской Восточно-манчжурской железной дороги Д. Д.
Покотилова. Исходя из совершенно верной мысли, что для такого громадного дела,
каковым должна быть Восточно-манчжурская железная дорога, заранее необходимо
подготовить для службы людей, как русских, так и китайцев, которые бы знали
русский и китайский языки и условия жизни и службы на Востоке, Д. Д. Покотилов
привлек для этой цели молодых людей, окончивших в Петербурге Коммерческое
училище. Чтобы занятия их были успешны, он создал для них общежитие, нанял
учителей-китайцев, и каждому молодому человеку выдавалось жалованье в 1,400
рублей в год. Курс предполагался двухгодичный; по окончании курса молодые люди
заняли бы должности по указанию администрации дороги. Молодых людей, изучавших
довольно успешно китайский язык, было четверо: гг. Александров, Браунс,
Васильев [229] и Келер. Кроме них, в этом общежитии имели помещение
преподаватели русского языка в русско-китайской школе, окончившие курс
восточных языков в Петербургском университете гг. Мирный и Брахман, а также и
состоявший при управлении дороги С. А. Хитрово, убитый впоследствии китайцами.
В общежитии же помещался, благодаря любезности г. Покотилова, и профессор
русского языка в китайском университете г. Бородавкин. Русско-китайская школа, имевшая
также свое прекрасное помещение, организована была для молодых китайцев,
которые должны были изучать русский язык. В школе занимались и очень усердно,
делая прекрасные успехи, более тридцати человек китайцев в возрасте от 14-ти до
20-ти лет.
Левая сторона Посольской улицы, начиная от моста, имела
с угла также несколько китайских зданий, а затем одно за другим помещались:
испанское посольство, японское, гостиница «Hotel de Pékin», содержимая
швейцарским гражданином Шамо, французское посольство, боковой своей стороной
выходившее также в переулок, пересекавший здесь Посольскую улицу и называвшийся
переулком сэра Роберта Гарта по месту его жительства. Затем далее следовало
итальянское посольство, и улица заканчивалась сплошь китайскими постройками. В [230]
переулке сэра Роберта Гарта, кроме его дома и зданий китайской таможни и
китайско-европейской почты, находилось также и австрийское посольство,
занимавшее большое угловое место на пограничной большой Северной улице.
Остальные европейские здания, каково бельгийское посольство, бывшее за
австрийским, совершенно среди китайских построек, дома преподавателей в высшей
китайской школе, американские миссионерские школы, церкви, больницы были от
нашей центральной части очень далеко, не имели для нас никакого значения, да к
тому же все они были сожжены боксерами в первые дни пожаров. Для нас имело
громадное значение сохранить за собой, во-первых, Посольскую улицу и,
во-вторых, сообщение вдоль канала и переулок сэра Роберта Гарта. Для ограждения
себя от нападений со стороны китайцев, итальянцы и австрийцы также
забаррикадировали входы своих улиц еще ранее нас. Особенно внушительна была
баррикада итальянцев, которые воспользовались для ее устройства складами лесных
материалов, брошенными на произвол судьбы их хозяевами, бежавшими из своих
домов. Хотя итальянская баррикада была основательно сложена из толстых бревен и
брусьев и выглядела очень внушительно, но спустя несколько дней баррикада эта
перешла во власть китайцев, а итальянское [231] посольство было
сожжено и разрушено. Менее всего удачны и прочны были баррикады у австрийцев.
Занимая угловое место при пересечении улиц, австрийцы сделали только одно
заграждение через улицу у своего посольства, перетянув улицу от угла до угла
толстыми проволоками, снятыми с электрических проводов потухшего электрического
освещения, так как электрическая станция была уже разрушена. Посреди улицы
австрийцы сделали небольшое прикрытие из сложенных каменных плит, а у ворот
посольства поставили, по отзывам знатоков, привезенную ими старую и плохую
пушку. Прикрытие было крайне недостаточное и могло служить скорее
наблюдательным пунктом в мирное время, но никак не прочным оплотом во время
нападения неприятеля. Немудрено поэтому, что австрийцы не в состоянии были
выдержать первый бурный натиск китайцев, которые, заняв все соседние с
посольством крыши домов, улицы и переулки, открыли по австрийцам жестокий
огонь, осыпав их градом пуль. Австрийцы оставили посольство и ушли к французам,
а китайцы тотчас же заняли посольство и предали его сожжению и разграблению.
Одновременно они захватили баррикады у дома сэра Роберта Гарта и по переулку у
французского посольства. Баррикады были прочные, земляные и могли бы долго [232]
задержать нападение китайцев, если бы австрийцы не произвели такого поспешного
отступления. Захватив в свои руки баррикады и дома таможни и Роберта Гарта,
китайцы сразу стали угрожать французскому посольству с тыла и вынудили
итальянцев, чтобы не быть совершенно отрезанными, также оставить свое
посольство на сожжение и удалиться к французам.
Нападение на все посольства китайцы открыли
одновременно, — в 8 часов утра 9-го июня. На американское посольство, на
Русско-китайский банк и русское посольство нападение было сделано с городской
стены, с крыш соседних домов, с деревьев. Пули посыпались на нас градом, и
сообщение через улицу стало чрезвычайно опасно, а баррикада наша через улицу
оказалась слишком низка и нисколько нас не защищала от полета пуль. Скоро
появились раненые на улице и в своих дворах. С вышины стены и крыш китайцы прекрасно
видели всю местность и каждого, кто только показывался. Первый русский, который
был ранен, пробираясь по переулочку во дворе Русско-китайского банка, был г.
Браунс, молодой человек, который, не зная, что банк уже был оставлен, шел в
свое помещение. Ранен был г. Браунс со стены, пуля счастливо прошла вблизи
головки плеча, не раздробив кости. При таком положении дела прежде всего [233]
необходимо было обезопасить сообщение по улице и через улицу, для чего решено
было первую нашу баррикаду упрочить каменными плитами, возвысить до роста
человека и провести новую баррикаду от ворот русского посольства к воротам
американского для безопасного перехода через улицу. Днем нечего было и думать
производить какую-либо работу на улице, надо было ожидать ночи, когда китайцы
не могли видеть рабочих. Своими средствами мы не могли производить работ, люди
выбивались из сил, не спали по целым ночам, а работа была нелегкая. Здесь-то и
пришли к нам на помощь миссионеры и китайцы-христиане, которые были поселены в
английском посольстве. Всех рабочих христиан-китайцев укрылось в английском
посольстве человек двести. Разделившись на артели, они чередовались при
производстве денных и ночных работ, как у себя в английском посольстве, так и в
других посольствах, где представлялась необходимость. Должно отдать
справедливость миссионерам и китайцам-христианам: они оказали всем европейцам
неоценимые услуги, способствуя нашему спасению. Не преувеличивая скажу, что, не
будь рабочих, не остались бы и мы в живых. Китайцы-христиане, предводимые
миссионерами, каждую ночь, как только темнело, являлись с лопатами и прочим [234]
рабочим инструментом, строили новые баррикады, исправляли повреждения,
сделанные китайцами за день, и работали вплоть до рассвета. В английской,
русской, американской миссиях и на городской стене, в пределах защиты нас от
китайцев, работали миссионеры-американцы и китайцы-протестанты, а в французской
миссии, в саду Фу, работали китайцы-католики с своими миссионерами. Работы
производились так: одни китайцы выворачивали камни и каменные плиты из
мостовых, другие сносили этот материал на место работ, а третьи под наблюдением
миссионеров производили самую работу. Китайцы-христиане работали усердно и за
одну ночь успевали воздвигать такую твердыню, которая повергала наших врагов в
изумление.
С окончанием второй баррикады сообщение через улицу
стало безопасно, но китайцы, сжигая все соседние с нами дома, все теснее и
теснее охватывали нас, и очень скоро при нападениях, которые они делали часто
одновременно на все посольства, пули летели к нам со всех сторон. По счастью,
большинство пуль или перелетали через нас, или падали, будучи на излете, и не
наносили опасных ранений, исключая тех случаев, когда пуля пущена была отвесно
и с силой ударялась в землю. Часты были случаи, что излетные пули [235]
имели силу только пробить матросскую рубаху, сапог и, слегка оцарапав кожу,
оставались спокойно лежать за рубахой. Но были случаи, что излетные, навесно
пущенные пули убивали наповал или, как это произошло с врачом американского
десанта, производили глубокие ранения.
Чтобы обезопасить себя с тыла от пуль, летевших из
французского, немецкого посольств и из сада Фу, пришлось против первой русской
баррикады возвести вторую, так что получился широкий забаррикадированный
коридор, в котором и помещался гарнизон, защищавший со стороны улицы русское
посольство. Гарнизон состоял из 18-ти человек матросов! Эти две баррикады,
представлявшие весьма сильное укрепление, получили название «Форт
Сисой-Наваринский», по имени кораблей «Наварин» и «Сисой Великий», с которых
были матросы. «Форт Сисой-Наваринский» имел и некоторые особенности, сообразно
особенностям нашего положения. В углу, который образовался посольскою стеной,
пристроен был навес, так что получилось открытое помещение; на земле были
устроены нары, разложены циновки, а на стенке баррикады стояли большие часы с
боем. На карнизе стены стоял музыкальный ящик, развлекавший матросов то звуками
монотонных [236] китайских арий, то мелодиями из опер. В стене
баррикады, обращенной к китайцам, были оставлены дыры для наблюдения за улицей;
около отверстий всегда стояли часовые. Другой край баррикады примыкал к
китайским постройкам, нарочно разрушенным нами, дабы обезопасить себя от
внезапных нападений со стороны закоулков, которыми так обильны китайские улицы.
В развалинах китайских домов тоже сделаны были заграждения, и поставлены
наблюдательные посты у дыр, пробитых в стенах, на помостах под крышами. Повсюду
стояли часовые. Часовые отбывали смену каждые четыре часа днем и два часа
ночью.
Китайцы, со своей стороны, проделывали все, что видели у
европейцев, с поразительною точностью. Они строили точно такие же баррикады,
ставили часовых и чрезвычайно интересовались узнавать обо всем, что делалось у
нас. С этой целью они пробовали подкрадываться к нашим караулам, пробовали
пробивать снаружи стены, при чем не обходилось иной раз и без курьезов,
составлявших для нас злобу дня. Был, например, такой случай у американцев:
стоит часовой-американец на посту у стены в Русско-китайском банке, смежном с
американским посольством, и слышит, что снаружи кто-то [237]
проламывает стену. Американец спокойно наблюдает и скоро видит, что сквозь
стену просовывается лом, сверлящий дыру. Американец наставляет свою винтовку по
направлению лома и вдвигает ее в образовавшуюся дыру, продвигая вперед по мере
удаления лома. Как только лом был вынут, американец спустил курок, и у стены
оказался убитым наповал китаец.
Когда наше положение в отношении китайцев окончательно
определилось, то мы забаррикадировались со всех сторон. По всем дворам, улицам
и переходам во всех посольствах высились сложенные каменные стены баррикад.
Русские баррикады были аванпостами от нападения с западной стороны, а
французские и немецкие — с восточной стороны. Баррикады у французов были
более замысловаты и изящны, выказывая в них особых знатоков таких сооружений.
Французам вообще приходилось много труднее; положение их против китайцев,
обезумевших от легко доставшейся победы над австрийцами и итальянцами, было
тяжелое: им приходилось выдерживать бешеные атаки ежедневно, а сил у французов
было очень немного. Китайцы лезли на французов массами с двух сторон, вели
против них подкопы, закладывали мины. Немудрено, что французы не в [238]
силах были долгое время выдерживать массовые нападения китайцев и вынуждены
были мало-помалу отступать и отдавать свое посольство китайцам. В половине
осады французы были выбиты китайцами из 2/3 своего посольства и держались в
самой малой его части. По счастью, рядом с французским посольством была
гостиница г. Шамо, прозванная нами «форт Шаброль», с защитниками которой и
соединились французы. Гостиницу Шамо назвали этим именем еще до начала осады по
следующему поводу. Когда начались беспорядки вне Пекина на железной дороге, то
все жившие там инженеры собрались в Пекине и переполнили гостиницу г. Шамо.
Предвидя нападение китайцев на Пекин, обыватели гостиницы на бельведере крыши
устроили баррикаду и первые организовали в Пекине наблюдательную службу над
Посольской улицей. За баррикадой на бельведере бессменно, начиная с вечера,
дежурило несколько французов, вооруженных револьверами, винтовками... и
бутылками вина. Во все время осады г. Шамо был видным деятелем. Он
продовольствовал десанты, доставляя печеный хлеб, а первое время и мясо. Вообще
должно сказать, что г. Шамо и супруга его являли пример неутомимой деятельности
и энергии. Гостиница Шамо была обращена и в военный лагерь, и в провиантский
магазин. Сам он, с [239] винтовкой за плечами, под пулями, разъезжал в своей
тележке, на которой были выставлены три флага: швейцарский — сам г. Шамо
швейцарец, бразильский — жена его уроженка Бразилии, и французский. В одну
из таких поездок был смертельно ранен мул, что и привело к прекращению этих
оригинальных выездов. Гостиница Шамо представляла обширное каменное здание с
номерами во дворе. В главном здании жили волонтеры, а в бывших номерах устроены
были мельницы. На полу положены были жернова, и осел, с завязанными полотном
глазами, ходил кругом, вращая камни и перемалывал зерно на муку. Крыши
гостиницы и номеров были разбиты снарядами, и во многих помещениях вместо крыши
было видно открытое небо. Шамо приютил у себя много китайцев-христиан и был
доволен их прилежанием. Но Шамо не только вел продовольственную часть, он с
китайцами проводил также и подкопы, устраивал мины, возводил укрепления и сам
выходил на баррикады.
Нападение китайцев, произведенное на нас с городской
стены 9-го июня, показало ясно, что городскую стену в пределах посольств
необходимо отнять у китайцев, иначе они с высоты стены не только перебьют всех
нас поодиночке, но если поставят на стену пушки, то обратят все посольства в
груды [240] развалин, а нас всех похоронят под этими развалинами.
Все мы ясно понимали и признавали неотложную необходимость возможно скорее
овладеть участком городской стены, на которой находились китайские войска в
количестве не менее тысячи человек. На военном совете посланников решено было
отправить международный отряд отнять стену у китайцев. Понимали мы, что пока
стена в руках китайцев, и жизнь наша в их руках; но план был так смел, что у
всех щемило сердце при мысли, что во время подъема отряда на стену по отлогой
каменной дороге, китайцы перебьют смельчаков со стены сверху. Главнокомандующим
был избран над всеми десантами английский посланник сэр Клод Макдональд,
помощником его — американский посланник г. Конгер, адъютантом —
американский секретарь г. Сквайрс, — все люди энергичные, ясно понимавшие
наше положение. Штурм стены назначен был на 12-е июня в 12 часов ночи. С ужасом
ожидали мы наступления в этот день одиннадцати часов вечера, когда назначено
было русским, англичанам и немцам собраться к американцам, чтобы из
американского посольства под прикрытием ночи идти на штурм стены. В глубоком
молчании проводили мы наших матросов, вышедших раньше англичан, чтобы [241]
избежать малейшего шума, послав вместе с ними мысленно наши благословения и
сердечные пожелания успеха предприятия. Теми же пожеланиями мы встретили и
проводили бесшумно промелькнувших через наше посольство англичан и затем жадно
ловили ухом каждый доносившейся к нам звук. Следом за англичанами столь же
бесшумно среди ночного мрака промелькнули тридцать пар рабочих-китайцев,
предводимых энергичным миссионером-американцем Rev. W. Hobart и корреспондентом
газеты Times доктором Morrison'ом, серьезным и деятельным наблюдателем совершающихся
событий на дальнем Востоке, остававшимся все время осады в Пекине.
Какое-то непонятное чувство тревоги, какой-то ощущаемый
во всем существе трепет охватил меня, когда мелькали мимо скорее какие-то
видения, поглощавшиеся тотчас же тьмой, нежели люди, имеющие определенные
формы. Штурм стены выполнен был в 12 часов ночи, и китайцы-рабочие вслед за
отрядом на указанном месте закладывали баррикаду. По счастью, враги наши были
только китайцы. Беспечные, не выставив даже цепи часовых вдоль стены, они не
ожидали ночного нападения и спокойно большинство из них спало, а меньшинство,
хотя и бодрствовало, но как бодрствуют китайцы, лениво лежа на циновках [242]
или сидя на камнях. Незамеченными вошли наши по отлогому подъему, и только
когда уже вошли на стену, китайцы увидали европейцев. Американцы поставили свой
пулемет, и ровно в 12 часов мы услыхали его мерную, как бы отчеканивающую
каждый выстрел, стукотню. Радостно забилось сердце, когда слышно было, что
пулемет идет по стене вперед, что звук от нас его удаляется, и стеснялось
тревогой, когда звук пулемета замолкал или возвращался обратно. Штурм был
выполнен блестяще. Китайцы, ошеломленные нападением и пулеметом, бившим их в
массе, бежали, но к ним стали подходить подкрепления, и тогда они начали ответную
пальбу. Так как отряд достаточно взял пространства, то тотчас же с обеих сторон
стены рабочее стали класть баррикаду, выкапывая каменные плиты и кирпичи из
стены. Одна баррикада защищала стену со стороны Цянь-мыньской башни, а другая
со стороны Хода-мыньской от нападения с тыла. Работа была страшно трудна:
кладка китайской стены оказалась идеально прочной, а выворачивать из нее плиты
и кирпичи занимало много времени. К рассвету тем не менее было выложено
основание баррикады, — где в одну плиту, а, где были солдаты, там
насколько возможно выше. На стене остались с одной стороны русские и
американцы, а с другой — немцы. Весь [243] день пролежали за
камнями, прикрывавшими только голову, совершившие безусловно геройский подвиг
солдаты; пролежал вместе с ними, не сходя ни на секунду вниз, и начальник их,
американец капитан Мейерс, личность выдающаяся по своему мужеству, по своей
скромности, по своей заботливости, по своей простоте. Капитан Мейерс воскресил
в моей памяти лучшие образцы давно отжившего рыцарства! Китайцы, придя в себя
от неожиданности, но не имея смелости броситься в атаку малочисленного
неприятеля и выбить его из-за прикрытия со стены вниз, сами принялись за
возведение баррикад с обеих сторон, и против американцев, и против немцев.
Положение китайцев на стене было в высшей степени выгодное: они занимали
возвышенные площадки у городских башен над воротами и все последующее дни, не
умолкая ни на одну минуту, стреляли в американцев и немцев, положение которых
за едва прикрывающими их камнями было самое ужасное. За три дня, что пролежали
на стене наши, пока баррикады не возвысились на достаточную высоту постройкой
их по ночам, было убито пятеро американцев, один русский, трое немцев, а
ранено: американцев 14, русских двое, немцев пятеро. Огонь был так постоянен со
стороны китайцев, что немцы не в силах были держаться [244]
на стене и ушли вниз, американцы также заявили, что не могут долее держаться
без подкреплений, но американский посланник г. Конгер прислал сказать капитану
Мейерсу, что стену должно удержать в своих руках во что бы то ни стало, что
русские и американцы будут усилены англичанами, и Мейерс остался по-прежнему
лежать за камнями, а вместе с ним остались и американцы, относившиеся к своему
начальнику с глубоким уважением. В течение шести дней вылежали американцы и
русские на стене, а в течение шести ночей баррикады были возведены в рост
человека и плотностью почти в аршин. Место немцев на стене и с другой стороны
заняли американцы, а на помощь к ним стали приходить, сменяясь посуточно, англичане.
В самое опасное, тяжелое и горячее время на стене у
баррикад находилось 25 американцев, 10 русских и 10 англичан. Эта капля в 45
человек европейцев сдерживала, по меньшей мере, с обеих сторон стены до тысячи
человек китайцев, которые, если бы имели сколько-нибудь мужества, то могли с
небольшими даже для себя потерями поглотить, смять, растоптать эту горсточку.
Но опять повторю, это были только китайцы: они сами засели за баррикады и
сыпали градом пуль, теперь почти уже не приносивших вреда. Но первые шесть [245]
дней на стене были поистине ужасны. Капитан Мейерс от изнеможения, истощения и
нервного переутомления дошел до галлюцинаций; он насильно был сведен со стены и
уложен в постель, в которой проспал 18 часов. Матросы и казаки наши,
сменявшиеся посуточно, возвращались со стены в полном упадке сил, еле волоча
ноги, с вытянутыми, желтыми лицами, впавшими глубоко в орбиты глазами. Не
опасность быть убитым, не страх нападений, не напряженное состояние во время
ночи, которую приходилось проводить почти без сна, производили такое ужасное,
истощающее весь организм действие, но та ужасная обстановка, которая всегда
была на глазах и от которой нельзя было никуда увернуться. Дело в том, что,
штурмуя стену, американцы из пулемета, а солдаты залпами из ружей убили много
китайцев на разных расстояниях. Убитых, которых замечали китайцы, они убрали с
собой, которых же не могли взять, так как они оставалась на стороне европейцев,
тех солдаты сами сбрасывали со стены вниз, но все же остались не замеченными
пять или шесть китайцев, которые были убиты и упали в высокой траве-бурьяне,
растущем на стене, и лежали саженях в пяти от возникшей американо-русской
баррикады. Китайцы не решались придти убрать эти трупы; не решались [246]
вылезти из-под своего прикрытия и наши, и трупы лежали перед глазами день и
ночь, заражая воздух невыносимо тяжелым запахом трупного гниения и поражая
зрение ужасным видом трупного разложения. Как ни пытались наши матросы и казаки
подтянуть трупы крючьями, чтобы сбросить со стены, ничто не удавалось, и люди
вынуждены были вытерпеть дней десять это зрелище смерти, пока трупы не истлели
и не засохли под лучами палящего летнего солнца.
У нас в посольстве, когда только тянул ветерок со стены,
и то мы места не находили от доносившегося трупного смрада. Казаки, идя на
стену, всегда обращались ко мне с просьбой дать какого-нибудь «средствия»,
чтобы хоть сколько-нибудь заглушить этот смрад, от которого «подходит под
сердце и с души воротит». Насколько ужасно было это трупное влияние на солдат,
проводивших дни и ночи в таком соседстве, доказывает следующий факт,
случившейся с одним солдатом-американцем. Он, как передавали, пришел к капитану
Мейерсу, принес свою винтовку и сказал: «Я сознаю, что нарушаю дисциплину и
подлежу смертной казни; вот моя винтовка, прикажите меня расстрелять, но я не в
силах быть более на стене, дышать трупным воздухом». [247]
По счастью, через шесть суток баррикады заслонили вид
трупов, а дней через двенадцать было заключено перемирие, и китайцы первым
делом вышли к трупам своих собратий, завернули их в циновки и унесли со
стены... Дополню при этом одну характерную для китайского характера
подробность, имевшую место при уборке трупов. У нашего десанта было очень мало
патронов, и вопрос, где бы достать патронов, был одним из самых насущных
вопросов. Между тем китайцы имели патроны в избытке, и у каждого китайца в
поясе было не менее двухсот штук, а таковых поясов бывало на некоторых надето
по два и по три. Все убитые лежали в поясах с патронами, и винтовки у некоторых
также валялись на земле. Как бы достать патроны с убитых? — часто и много
раз обсуждался этот вопрос среди нас, но никто не мог предложить
удобоисполнимого решения. Когда китайцы во время перемирия стали убирать трупы,
то хотели унести их вместе с поясами, но наши матросы показывали, что пояса и
винтовки должны остаться лежать на том же самом месте, где лежали убитые.
Китайские солдаты беспрекословно сняли патроны и положили на земле, где было
указано нашими матросами, в первую же за перемирием ночь перелезшими через баррикаду
и забравшими столь [248] желанные патроны и винтовки; впрочем, винтовки
оказались настолько проржавевшими, что не годились в дело, так как отчистить их
не было никакой возможности.
Если окружавшие нас китайские солдаты оказались на наше
счастье плохими воинами, то взамен этого они были прекрасные ученики и в
совершенстве перенимали у европейцев все, что видели. Китайцы не только вывели
такие же баррикады, не только засели за их защиту, но стали придвигаться к
нашим баррикадам, строя с изумительной быстротой одну баррикаду за другой.
Рабочих рук у них было много, а строительный материал они на телегах ввозили на
стену. Свою последнюю баррикаду на стене они вывели саженях в сорока от нашей,
сделали ее гораздо выше нашей и настолько приблизились, что все русское и
американское посольство, Русско-китайский банк стали у них на виду. Опять из-за
прикрытия они стали выбивать наших, и без того уже значительно уменьшившихся в
числе, защитников. Среди китайских солдат были замечательные стрелки, которые
попадали в щели наших баррикад, как только замечали движение матроса, и многих
таким образом ранили. Опасность этой баррикады была для нас настолько велика,
что решено было взять ее штурмом и выгнать китайцев дальше. Теперь [249]
нам был уже известен характер китайских солдат, а потому предстоящая ночная
экспедиция, которая назначена была на 19-е июня, не казалась такой ужасной,
какой была первая. Стена со времени захвата ее капитаном Мейерсом обратилась
уже в настоящий каменный забаррикадированный городок и получила название «Форт
Мейерс»; надпись эта на дощечке была прибита на воротах над входом на стену.
Тем не менее, после того как капитан Мейерс был в изнеможении сведен со стены,
всем стало ясно, что есть и для героев невозможное, что и герои — все же
люди, которые нуждаются в отдыхе, сне, пище, а потому поднят был вопрос о
справедливости ходить на стену всем офицерам, а не возлагать всю тяжесть
пребывания там только на двух американских, которые бессменно оставались и
остаются на баррикадах. Решено было поэтому назначить очереди ходить на стену
посуточно для всех офицеров, как строевых, так и случайно оставшихся в Пекине,
исключив лишь начальников десантов. Первую очередь взял мичман русского десанта
фон-Ден.
В отряд для штурма китайской баррикады назначено было 15
американцев, 10 русских и 10 англичан. Общее командование принял капитан
Мейерс, а над русским отрядом [250] штабс-капитан 9-го Восточно-сибирского полка Иван
Пржемыслович Врублевский, а от англичан — капитан Pool. Ив. П. Врублевский
год тому назад был в числе трех офицеров командирован в Китай для изучения
китайского языка. Он поселился в Пекине среди китайцев и редко бывал в
обществе. Когда начались уже смуты на улицах и пожары, он все продолжал
оставаться в своем доме и только на ночь выходил спать с оружием на крышу,
чтобы не даться живым в руки врагам. Но когда китайцы стали уже делать
нападения на десанты и все европейцы собрались под защиту своих посольств, то и
г. Врублевский пришел в русское посольство. По нынешним временам это человек
тоже выдающийся: крайне скромный, молчаливый, серьезный, никогда не вылезавший
напоказ и не выскакивавший вперед ради дешевого, безопасного для жизни
тщеславия, заменяющего мужество, г. Врублевский был нам очень полезен, когда
нужны были люди во время опасности...
Захватив с собой лестницы, весело вышли наши матросы к
американцам, скоро прошли англичане, и все собрались на стене. Когда
окончательно стемнело, часов около двух ночи, весь отряд перелез через свою
баррикаду и с криком «ура» бросился на [251] китайскую баррикаду.
Русские с капитаном Врублевским во главе бежали прямо, а англичане и американцы
с флангов. Китайцы, как и следовало ожидать, растерялись и побежали, но скоро
пришли в себя, и хотя не решились вступить в бой, но осыпали смельчаков пулями,
которые, благодаря темноте, пролетали над головами. Баррикаду китайскую взяли,
при чем приобретение это стоило жизни двум американцам убитым, ранен был копьем
капитан Мейерс, ранено двое русских матросов и контужен казак Жигалин. Матрос
Герасимов, истый русский землепашец, от которого так и веяло еще деревней,
отделался очень счастливо. Он только ухватился было за каменную плиту китайской
баррикады и поднял голову, чтобы лезть, как пуля ударила в эту плиту. Мелкими
осколками камушков изранило ему все лицо и зашибло глаза. Три дня пролежал он у
меня на койке в квартире, ничего не видя, так как был не в состоянии открыть
глаз и поднять запухшие веки. Затем стал понемногу открывать один глаз, потом
другой, и дней через десять снова вышел в строй. Зато капитан Мейерс поплатился
долгой болезнью; рана, нанесенная грязным копьем, дала осложнения, и он надолго
вышел из строя.
Китайцы после этого второго штурма [252]
окончательно потеряли всякую энергию, всякую надежду, они окончательно упали
духом; даже поставленные ими на стене у Цянь — и Хода-мыньских ворот пушки
не могли придать им смелости более, как на пальбу из-за баррикад. Мы вздохнули
свободно: пережили период поджогов и остались живы и невредимы, пережили период
нападений, вытерпели и ружейный огонь и пушечную пальбу, узнали силы китайцев и
перестали их бояться, зная, что в открытый бой не пойдут они на европейцев.
Боялись мы теперь только подкопов с их стороны под наше
посольство и взрывов. Подозрительные стуки стали уже слышаться, но нельзя было
уловить места, где идет работа. Чтобы оградить себя и от этой случайности,
фельдфебель Мазнин с матросами, как ни были они уже измучены, сами решили
прокопать вокруг наших стен, которым мог угрожать подкоп и взрыв со стороны
китайцев, глубокую канаву. Довольные, что план, ими предложенный, был принят,
матросы охотно принялись за работу, и сам фельдфебель Мазнин всегда вместо
отдыха работал лопатой около конюшни, которая была наиболее опасным у нас
местом. А тут точно нарочно в одну ночь китайцы проломали у нас в стене из переулка
с Монгольской площади громадную дыру, в которую легко мог [253]
пролезть человек. Приходилось повсюду наблюдать неотступно, а тут еще
обвалилась стена, которую надо было во что бы то ни стало скорее восстановить.
Миссионеры, Бородавкин, Бельченко и я два дня работали с утра до вечера, пока
не укрепили брешь хорошо сложенной стеной из каменных плит, которые вырывали в
посольстве со всех мостовых.
Русским и американцам пришлось положить много труда на
возведение баррикад и отнятие таковых у китайцев, но на долю англичан, а
особенно японцев в саду Фу выпало бороться при особо тяжелых условиях. Против
англичан засели в домах через улицу дунфусяне и с крыш сыпали пулями в
посольство, в котором собраны были женщины и дети. Англичане также вынуждены
были сделать ночную вылазку, которая удалась вполне. Не только китайские
солдаты были выбиты, но и самые дома их подожжены. Но китайцы пользовались
благоприятными для них условиями местности: они владели обширной площадью
Хан-лин-юаня, т. е. академии наук, примыкавшей к стенам английского посольства;
на площади они построили ряд баррикад, с которых громили стену посольства, а на
ближайшей стене императорского города, — северная наша граница, —
поставили пушку, из которой громили здания посольства и стены сада Фу. [254]
Положение англичан было гораздо опаснее, нежели наше, так как они все время
осады ожесточенно подвергались обстреливанию, и не осталось у них ни одного
здания, которое не было бы более или менее повреждено снарядами. Но самым
опасным и ответственным пунктом был сад Фу, открытый для нападений и со стены
императорского города, и с прилежащих улиц. Все усилия китайцев были постоянно
направлены, чтобы овладеть этой позицией. Пушками была пробита брешь в стене,
через которую ворвались в сад боксеры и солдаты и подожгли дворец князя; за
развалинами построили баррикады и шаг за шагом выбивали горсть японцев,
подкрепленных австрийцами и итальянцами. Когда я и Н. Ф. Колесов были в саду Фу
и осматривали позиции японцев, то мы были поражены той массой энергии и труда,
которая была здесь приложена. Земляные валы, траншеи, баррикады, канавы, все
это говорило, что борьба здесь велась каждое мгновение за жизнь. Полковник Шиба
явил себя примером, достойным удивления и подражания. Я видел его наравне с
солдатами работающим на баррикадах и зорко с биноклем в руках наблюдающим за
неприятелем. Дни и ночи он проводил вместе с солдатами, ни на минуту не
оставляя своего поста. Только при такой энергии и мужестве и [255]
возможно было отстоять эту решавшую наше положение позицию, но зато из всех
десантов на долю японцев выпало и более всего потерь убитыми и ранеными.
Так как в английском посольстве собрались все европейцы,
жившие в Пекине, то из мужчин составился отряд добровольцев, который нес службу
наравне с десантом, занимал караулы, ходил на баррикады. Не мало было убито и
из молодежи, только начинавшей жить. Грустное впечатление произвела на общество
смерть английского атташе Давида Олифанта, 22-х лет, пользовавшегося общими
симпатиями, — смерть, вызванная собственной неосторожностью.
В английском посольстве было много деревьев, которые
служили для китайцев показателями, куда направлять снаряды. Чтобы уничтожить
эти прицелы, как только затихала стрельба, деревья или срубали совсем, или
обрубали высоко выдающаяся ветви. На такую работу и послан был Олифант, когда
было совершенно тихо. Когда же началась перестрелка, то офицер крикнул
Олифанту, что направление выстрелов — в его сторону, и предложил возможно
скорее сойти с дерева. Давид Олифант ответил, что скоро срубит ветвь и тогда
сойдет; но не суждено ему было окончить работу: пуля пробила ему насквозь [256]
печень и желудок. Несчастный свалился с дерева и через два с половиной часа
умер в госпитале.
Из русских в стенах посольства никто не был ни ранен, ни
убит, и только благодаря несчастной случайности убит был состоявший при
управлении Маньчжурской железной дороги Сергей Хитрово, окончивший курс
восточных языков в петербургском университете и менее года пробывший в Пекине.
Убит он был на улице 23-го июня, и тело его осталось у китайцев. Это —
единственная жертва со стороны русских добровольцев.
Известие о смерти Хитрово нас всех поразило. Незадолго
до этого видели его, правда, несколько возбужденным, но никто не предвидел
такой скорой и печальной развязки, тем более, что он пошел не один, а с двумя
своими товарищами, которые не сумели его своевременно оберечь...
III. Осаждены. —
Добровольцы на постах. — Семейные члены русской колонии переходят в
английское посольство. — Первое нападение китайцев и отступление десантов
в английское посольство. — Недогадливость китайцев. — Первые жертвы
войны: убитый Антонов и тяжело раненый Ляднов. — Указы богдыхана. —
Наши мечты о прибытии войск. — Указ об охране на мосту.
Все члены русской колонии в Пекине и семьи служащих в
Русско-китайском банке переселились 30-го мая под защиту русского посольства, в
котором и оставались до 7-го июня, когда перешли в английское посольство —
самое обширное, самое благоустроенное. Для русской колонии в нем отведено было
отдельное одноэтажное здание, в котором было пять комнат, отданных для жилья,
одна большая комната, служившая общей столовой, и [258] отдельная кухня. Из
китайцев-христиан распределена была для всех европейцев и прислуга для уборки
комнат, и повар для приготовления кушаний. Все холостые люди оставались вплоть
до 7-го июня в своих домах для защиты зданий от толпы поджигателей и грабителей.
Служащие в Русско-китайском банке молодые люди составили отряд добровольцев,
который нес караульную службу днем и ночью, занимая караулы вокруг банка по
улице и во дворе, оказывая тем помощь американцам. Начиная с 4-го июня пули
стали все чаще и чаще посвистывать, пролетая по направленно Посольской улицы, а
китайцы стали делать по ночам попытки пробираться мимо стоявших на часах
добровольцев. Попытки их, однако, не удавались, и часовые тотчас же открывали
стрельбу. Только ночью 6-го июня удалось одному китайцу пробраться мимо первого
часового, принявшего китайца за слугу, но второй часовой по улице, г. Барбье,
заметил ошибку и дал выстрел по китайцу. Китаец бежал в темноте, напутствуемый
вдогон выстрелами. На другой день по утру, осматривая улицу, нашли на ней следы
крови, рассыпанные медные китайские монеты и кусок оторванной полы от мундира
дун-фу-сянского солдата. Позже найдена была и винтовка, которою, несомненно,
быль вооружен ночной соглядатай. Столь чуждая [259] мирному духу
военная и притом ночная обстановка караульной службы настолько взвинтила
нервное настроение добровольцев, что малейший шум, самый ничтожный шорох
заставлял их настораживаться, подозревать крадущегося врага и открывать в
темноте вдоль улицы пальбу. Оказывалось иногда при осмотре на другой день
утром, что на улице находили убитую собаку, которая своим шатаньем ночью
поднимала такой переполох. Американцы после нескольких случаев таких нервозных,
напрасных тревог стали просить снять добровольцев с караулов по Застенной улице
и сами предложили занимать караулы по улице своими солдатами. Слыша тревожную
стрельбу, американцы тотчас же становились в ружье, но... неприятеля не было, а
была только фальшивая тревога. К четырем часам 7-го июня в русском посольстве сделалось
жутко и пусто: все семьи ушли; некоторые из дам оставляли свои дома со слезами
на глазах, все были грустно настроены. Остались в русском посольстве только
люди холостые.
С утра 8-го июня пули стали изобильно падать в русское
посольство, разбивая черепицу на крышах, ударяясь в стены, разбивая стекла в
окнах, срывая листья и ветви с деревьев. Так как пуль особенно много падало на
площадке перед домом посланника и попадало в стены [260]
дома, то надо было ожидать, что при усиленной стрельбе пули могут попадать
через окна и в комнаты. Дабы сохранить целыми портреты Государя Императора и
Государыни Императрицы, висевшие на стене главной залы, посланник М. Н. Гирс,
г. Бельченко и я сняли портреты Их Величеств со стены и перенесли в церковь,
находящуюся против дома посланника. С утра 8-го июня стреляли не долго, но с
ночи стала доноситься издалека сильная ружейная пальба залпами; пули едва
долетали до нас. Пальба продолжалась не более часа и к трем часам утра
совершенно стихла. Мы терялись в догадках, стараясь понять и объяснить эту
отдаленную пальбу, и допускали только одно из двух: или это шел отряд адмирала
Сеймура, или это было проявление междоусобицы между войсками китайских
генералов, враждебных друг другу и движению боксеров.
В течение дня была начата сильная пальба только с
Монгольской площади по английскому посольству. Выяснилось, что в домах на
Монгольской площади засели солдаты — дун-фу-сяне; в своих красных мундирах
то и дело появлялись они на крышах и прятались вниз после сделанного выстрела. Дун-фу-сяне
не подозревали, что, выходя на крышу и будучи прикрыты со стороны англичан, они
были на виду у русских. Такой несообразительностью [261]
воспользовались наши матросы, пробили в стене выходившей на Монгольскую площадь
дыры и, как только дун-фу-сяне вылезали на крышу, в них летели пули с русской
стороны и китайцы кувыркались с крыш на землю. Так как матросы стреляли
бездымным порохом, то китайцы, не видя дыма, долго не могли понять, откуда их
бьют, и только после пяти-шести человек убитых увидали дыры в нашей стене и
перестали вылезать на крыши, а переняли нашу систему, т. е. в стенах своих
домов и под крышами проделали также дыры и стреляли через них и по английскому,
и по русскому посольствам. С восьми часов 9-го июня китайцы сделали первое жестокое
нападение на Русско-китайский банк, американскую и русскую миссии. С городской
стены, с крыш домов, с деревьев и из переулков они посыпали градом пуль. Пальба
началась вдруг, словно по команде. Все добровольцы из Русско-китайского банка
перешли в английское посольство, чего не знал г. Браунс, бывший в это время на
улице. Возвращаясь с улицы во двор банка, он и был ранен.
Все мы собрались с началом пальбы в безопасном месте, на
веранде помещения г. Крупенского, куда не долетали пули, так как помещение это
было закрыто другими постройками. В это время бежит ко мне казак [262]
Жигалин и докладывает, что во дворе ранен в голову казак-урядник Батурин.
Тотчас же я с Жигалиным побежали к раненому; пробежать пришлось через весь двор
под градом сыпавшихся пуль, жужжавших и свистевших над головой и около ушей и
стукавшихся в стены домов. Пробежали мы в помещение, где лежал раненый Батурин,
благополучно. Я сделал ему перевязку, успокоил его, что рана неопасна, так как
пуля пробила верхний край ушной раковины и прошла по мягким частям головы,
вырвав по пути куски тканей. Распорядившись раненого положить на матрац,
поставив в ряд казаков-носильщиков, я, при себе и сам помогая нести раненого,
не спеша, не дергая его торопливыми движениями, прошел весь обратный путь также
под пулями благополучно. Никто из нас пятерых не был даже оцарапан. Мне в
первый раз в жизни пришлось испытать ощущение быть под пулями и скажу, что
когда я с казаком бежал к раненому, то свист и жужжание носившихся пуль
настолько притупили мое самочувствие, что я помню только одну мысль, неотступно
во мне говорившую: «убьет — не убьет». Я не ощущал чувства страха, я не
боялся смерти, во мне не было даже чувства сожаления о семье, оставшейся
одиноко: я был как бы вне окружающей меня жизни, вне [263]
всего, что меня до сего волновало и тревожило. Увидав окровавленное лицо
Батурина, бледного, ослабевшего, ощутив на своих руках при перевязке его кровь,
услыхав его робкий голос, спрашивавший, «опасна ли рана», я вполне пришел в
себя. Возвращаясь обратно мимо веранды, на которой по-прежнему все толпились в
безопасном, закрытом углу, я ощутил в себе глубокое чувство нравственного
удовлетворения. Я был счастлив в эту минуту: в уме и сердце моем промелькнули
пять лет моего пребывания в Пекине; много наболело за это время на душе,
пережито много невзгод и вытерпено много несправедливости. Сознание смертельной
опасности, которой я только что подвергался, сознание исполненной обязанности
под пулями неприятеля за все меня удовлетворили... Раненого Батурина я доставил
в международный госпиталь, в котором Браунс и он были первыми ранеными из
европейцев.
День девятого июня мог быть решающим наше бренное
существование, но остается только опять сказать: враги наши были китайцы.
Сделав такое же отчаянное одновременно с нашим нападение и на австрийское
посольство, китайцы заставили австрийцев поспешно оставить свое посольство. При
той поспешности, с которой отступили перед китайцами австрийцы, и при тех
преувеличенных слухах об опасности и силе [264] китайцев, которые
быстро передались всем посольствам, произошла какая-то неурядица. Кто-то
передал десантам приказание о необходимости оставлять посольства и собираться
всем в английское. Первыми пришли австрийцы, вслед за австрийцами пришли
итальянцы, за ними шли французы, немцы и русские. Все оставили свои посольства,
кроме японцев, которые не двинулись с места от своих позиций, да американцев,
которые не могли пройти через ворота русского посольства, так как, уходя к
англичанам, наши заперли на замки все ворота. Когда десанты собрались все во
дворе английского посольства, то сразу завеса спала с глаз и представилась с
ясностью вся опасность и несообразность оставления посольств беззащитными на
произвол китайцев. Замешательство, по счастью, было очень краткое, тотчас же
было приказано русскому десанту возвратиться обратно в посольство и не покидать
его. Китайцы не воспользовались и даже, вероятно, не подозревали, какое
смятение и переполох произвели они своим нападением на австрийцев в среде
десантов. Если бы китайцы, пользуясь происшедшей неурядицей, забрали
оставленные французское и немецкое посольства и укрепились в них, то исход
осады был бы для нас едва ли благоприятный. Но это были китайцы. Они
удовлетворились оставленными австрийцами и [265] итальянцами
зданиями, предали их грабежу и поджогу. Русские вернулись в свое посольство как
раз вовремя: китайцы уже высматривали с Монгольской площади нашу стену и
пробовали лезть через нее, но были прогнаны.
С 9-го июня мы очутились таким образом не только в
осаде, но и в западне: ни выйти нельзя самим, ни к нам никто пройти не смеет.
Жизнь наша вошла в определенные рамки, в которых она и тянулась до окончания
осады. Первые две недели были для нас особенно тяжелы: день и ночь все были под
выстрелами и висели на волосок от смерти. Не один раз переживались мучительные
ожидания, которые высказывались в словах: «сегодня нам будет конец». Жизнь наша
приняла всецело бивачный, сторожевой, с постоянной готовностью к бою, характер.
Размещались мы кто в своих помещениях, кто во дворе на лонг-шезах; Бельченко, я
и первое время, мичман ф.-Ден — в помещении близ главных ворот посольства,
на голых деревянных нарах, приготовленных для ожидавшегося русского отряда,
шедшего с адмиралом Сеймуром. Первые две недели спали мы не раздеваясь, не
снимая даже обуви, так как каждую ночь китайцы возобновляли свои ужасные атаки
с криками «ша» (убей) и сыпали пулями. Да и спать-то приходилось лишь [266]
урывками, по нескольку часов. Стрельба и пожары не утихали. День был для нас
все-таки спокойнее, так как мы могли видеть все, что происходило вокруг и что
предпринимали китайцы, но с наступлением ночи, особенно когда зарево пожара
поднималось вблизи посольства, мы не смыкали глаз. А. Т. Бельченко, А. В.
Бородавкин и я прилагали все старания, исполняя тяжелую работу — таскать
воду, тушить огонь, наблюдать поджоги, обходя стены посольства, выворачивать
каменные плиты из мостовых во дворе посольства, подготовляя их для
рабочих-китайцев, сносивших на постройку баррикад, наблюдать за работами.
Сколько раз пламя пожара, вырывавшееся ночью смежно со стеною нашей, заставляло
меня и Бельченко, не смыкая глаз, быть настороже.
Июня 11-го китайцы опять сделали большое нападение на
нас с Монгольской площади и старались разломать участок стены, наиболее слабый,
вблизи конюшни. Они влезли даже на стену и выстрелом убили проходившего в это
время по двору матроса Антонова. Пуля попала ему в голову, и смерть была
мгновенная. Нападение китайцев было отбито. Июня 12-го был ранен и очень опасно
молодой еще матрос Ляднов. Он стоял с другим матросом в секрете на посту.
Заметили они, [267] что крадутся трое китайцев-солдат к русской баррикаде.
Дав подойти ближе, матросы выстрелили и двух китайцев убили, а третий убежал.
На одном из убитых, который лежал ближе к Ляднову, было новенькое ружье Маузера,
пояс на китайце был полон патронами, а у нас в патронах ощущался большой
недостаток. Ляднов соблазнился новым ружьем и патронами, вышел к убитому, чтобы
снять с него оружие. Как только Ляднов наклонился, грянул выстрел. Пуля ударила
в затвор винтовки, которая была надета на Ляднове, сбила затвор, расплющилась
сама и осколками ранила Ляднова в правый бок. Осколки пули раздробили три
ребра. Раненого Ляднова я сопровождал сам в международный госпиталь. Состояние
его казалось безнадежным. Во время осмотра и первой перевязки вынуто было три
больших осколка пули, вынуты обломки ребер, разрез пришлось сделать от спины до
груди, захватив и плевру. Рана получилась громадных размеров, при дыхании
воздух клокотал; проникая через рану. Ляднов переносил все мучения со
стойкостью героя и с покорностью русского человека воле Божьей. Посреди тихих
стонов во время мучительного вынимания осколков он шептал: «Ну, что ж? Умереть
надо. Мы на это и пришли сюда. Ничего. Мы защищали христиан, так Богу угодно!
Можно и [268] умереть!» С Лядновым перед этим я несколько раз
беседовал, стоя по ночам у ворот нашего посольства, когда еще он был здоров.
Меня поражала в нем простота, ясность и искренность души русского крестьянина.
Слушая его отрывочно высказываемые мнения, думалось: крепка Русь своим народным
чувством, своей народной силой, своей простой незлобивой душой!.. Пожары вокруг
русского посольства временно затихли по 12-е июня, так как голландское
посольство, Русско-китайский банк, русская почтовая контора представляли из себя
дымящиеся развалины, от которых несся удушливый дым пожарища. Мы загородились
отовсюду баррикадами и были разобщены со всем внешним миром. Только англичанам,
американцам и японцам удавалось еще через христиан-китайцев посылать известия в
Тянь-цзин о нашем тяжелом положении. Удавалось англичанам получать иногда
сведения и о том, что делалось в самом Пекине. Удалось даже англичанам получить
несколько нумеров китайского «Столичного Вестника», в котором были обнародованы
распоряжения китайского правительства. Распоряжения эти немедленно были с
китайского переведены на английский и объявлены во всеобщее сведение. Вот что
гласил, например, правительственный указ, изданный 8-го июня: «С утверждением
нашей династии на [269] престоле с иностранцами обходились всегда милостиво. В
царствование Тао-Гуаня и Сянь-фына им позволили торговать и они просили тогда
разрешения проповедовать и свою религию, — просьба, на которую китайцы
согласились неохотно. Европейцы вначале подчинялись китайскому надзору, но за
последние тридцать лет они воспользовались терпением китайцев и стали забирать
китайские земли, притесняли народ и требовали богатств Китая. Каждая уступка,
сделанная Китаем, увеличивала уверенность в их могуществе. Европейцы притесняли
мирных граждан, оскорбляли богов и святых людей и разжигали сильнейшее
негодование среди народа. Поэтому были сожжены патриотами их церкви и
перерезаны обращенные (христиане). Правительство желало предупредить войну,
почему издавало указы о защите посольств и о милосердии к обращенным. Эти указы,
объявлявшие ихэтуанцев и обращенных одинаково детьми государства, изданы были в
надежде восстановить старые отношения между народом и обращенными; указы
оказывали чрезвычайную милость иностранцам. Но этот народ не знает
благодарности и только увеличил свои притеснения. Вчера была прислана Дюшаларом{1} бумага, в которой [270]
требовалась от нас сдача фортов Таку в их ведомство, в противном случае
угрожали взять форты силою. Во всех обстоятельствах, касающихся международных
отношений, мы были всегда вежливы, но европейцы, несмотря на то, что называют
себя цивилизованными, действуют, не обращая внимания на справедливость,
полагаясь только на свою военную силу. Мы управляем государством уже около
тридцати лет и обращались с народом, как с нашими детьми; народ уважал и
почитал нас как божество, а в средине нашего правления мы пользовались
милостивым расположением императрицы. Кроме того, предки наши пришли помочь
нам, и боги ответили на наши моления: нигде еще не было такого выражения
преданности и патриотизма. Мы объявили войну со слезами на глазах в гробницах
предков. Лучше сделаем все, что можем, и вступим в борьбу, нежели будем искать
средств самосохранения, которые вовлекут нас в вечную немилость. Все наши
чиновники, высокопоставленные и низкие, держатся одного мнения; собралось без
воззвания несколько тысяч солдат-патриотов. Даже дети носят копья в защиту
государства. Европейцы полагаются на глубокомысленные планы, мы надеемся на
небесное правосудие. Нечего и говорить о правоте нашего дела, но и число наших
провинций более [271] двадцати, в них больше 400 миллионов жителей. Нам
нетрудно будет защитить честь нашего государства». Указ оканчивался обещанием
крупных наград отличившимся в бою, а также и для тех, кто внесет подписку на
фонд в пользу ведения войны. Трусам и предателям указ грозил тяжким наказанием.
Первое время мы довольно часто получали еще сведения из Тянь-цзина,
доставлявшиеся посланными оттуда от консулов китайцами. Чаще всех сведения
доставлялись англичанам, японцам и американцам. Из доставляемых сведений мы
знали уже о бомбардировке и взятии фортов Таку, знали о высадке войск и считали
дни, когда могут войска из Тянь-цзина придти, чтобы освободить нас. Так как все
наши мысли направлены были на приход войск, то некоторые из нас, пользуясь
где-то добытым оракулом, составили даже табличку, в которой указывали на три
срока прихода освобождающего нас соединенного европейского отряда. Первым
сроком назначено было 16-е июня, вторым — 26-е июня и третьим — 30-е
июня; все три срока вместе с оракулом нас, конечно, обманули. Уверенность наша
в скором освобождении из западни, в которую мы попали, быстро пропадала и
сменялась все большим и большим сознанием тяжелого положения, которое легко
могло стать безвыходным, так [272] как в провизии стал уже ощущаться недостаток и с 12-го
июня стали выдавать первую уменьшенную порцию хлеба и мяса. Тщетно мы обсуждали
все возможности, почему нас не идут выручать войска. Для нас было очевидно, что
10–12-титысячный европейский корпус сможет легко пройти путь от Тянь-цзина до
Пекина, разбросав все китайские войска, которые, в чем мы уже достаточно
убедились, нисколько не отличались военною доблестью и мужеством и уж если не
осмеливались вступить в открытый бой с нашею горстью десантов, то вступить в
бой с целым корпусом подавно они не осмелятся. Вся надежда наша была на русских
и японцев, как ближайших к нам, которые всегда могут выставить корпус войск и
большей численности. Как ни судили и ни рядили мы, пришлось помириться с
мыслью, что вся Европа придет нас освобождать, а пока придут англичане, немцы и
французы, — от нас могут остаться только обглоданные кости. Пришлось
покориться своей участи и терпеливо ждать.
Полдень 12-го июня принес новый сюрприз. На мосту, близ
английского посольства, появилось несколько китайцев, которые укрепили на шест
какую-то доску с наклеенною на ней бумагой. Китайцы имели белый флаг и что-то
кричали по направлению англичан, чего разобрать нельзя [273]
было. В бинокли можно было рассмотреть, что на мосту выставлена была какая-то
писанная китайскими иероглифами бумага. Собрались немедленно все драгоманы и,
вооружившись биноклями, стали разбирать выставленную бумагу. Текст ее скоро был
разобран, и оказалось, что это был выставлен будто бы от имени правительства
указ, в коем сообщалось, что правительство принимает все меры к охранению
посольств и европейцев. Когда было сообщено содержание бумаги всем находившимся
в посольстве, то многие возликовали и считали, что пришел конец тяжелым нашим
дням и что является надежда на скорое наше освобождение. Мечты, однако, не
сбылись. Пули свистели по-прежнему и выстрелы грохотали со всех сторон.
За выставленною бумагою наблюдали из английского
посольства все время и увидали, что подъехали к ней несколько верховых
китайцев, прочли, ударили по бумаге кулаком, сорвали ее и уехали. Предложенное
охранение китайским указом не состоялось, и вызванные им надежды так же быстро
исчезли, как быстро исчез и самый лист бумаги. С 13-го июня опять начались
пожары, опять бешеная стрельба, опять раненые и убитые. Вечером, когда мы все
сидели на веранде, прибежал матрос и сказал мне, что на третьем посту, с
Монгольской площади, [274] ранили матроса Ильина. Тотчас же побежал я к раненому,
который лежал уже без движения, разбросав свои сильные мускулистые руки. Было
темно; принесенный фонарь бросал мрачный свет на каменные стены и на убитого.
Пуля попала в левый глаз и пробила череп через затылок. Густая струя крови
заливала лицо покойника. Тяжелое чувство охватило меня при виде этого мощного,
сильного, несколько минут тому назад еще жившего полною жизнью человека, а
теперь лежащего на земле «безгласна, недвижима, бездыханна!» Болью в сердце
отозвалась эта смерть. Жалко мне стало убитого Ильина до слез, теснило сознание
той неправды, из-за которой гибнут жизни, гибнут люди... Пули продолжали
жужжать, словно пчелы, пролетая мимо уха и над головами. Подошел еще матрос,
бывший вместе на посту с убитым, и рассказал, что дун-фу-сянские солдаты начали
пальбу с Монгольской площади по постам. Ильин ответил на огонь, — тотчас
же раздался ответный выстрел, роковой для матроса. «Даже не охнул», —
закончил свой рассказ его товарищ. На другой день с утра была по-прежнему
горячая стрельба; люди были заняты все на постах, надо было рыть могилу Ильину.
Решили похоронить его в посольстве, вблизи церкви, где имеется свободный
участочек земли, на [275] котором много высоких, старых кипарисов, сосен и туй. Я
и А. Т. Бельченко при помощи иеромонаха о. Авраамия начали готовить вечное
жилище отшедшему от нас собрату и нашему защитнику. Подошли еще несколько
человек матросов — и могила скоро была готова. Принесли тело Ильина,
одетое в чистую матросскую рубаху. Пришел о. архимандрит, собрались свободные
от службы товарищи-матросы, и впервые в стенах русского посольства совершено
отпевание и погребение «убиенного раба Божия воина Иоанна». А пули так и
жужжали, выстрелы грохотали, настроение духа вполне отвечало тому печальному
событию, причастными которому мы были. Отпевание кончилось, труп Ильина
завернули в циновку, опустили в могилу, углы циновки на груди и ногах
прикрепили камнями, — и через несколько минуть возвысился могильный
курган, свидетель молчаливый над тем, что было человек!
IV. Ожесточение китайской
стрельбы. — Недостаток мяса и начало питания кониной. — Голод в
Пекине и указ богдыхана в ответ на доклад цензора. — Неудачная экспедиция
в китайскую кумирню. — Начало сношений с китайским правительством. —
Заключено перемирие. — Пелио в цзум-ли-ямыне. — Появление китайских
солдат. — Продолжаем укрепляться. — Дальнейшие события.
Обещание охранять европейцев, выставленное письменно
12-го июня на мосту, не только не уменьшило перестрелки, но, словно нарочно,
нападения китайцев стали жарче, а пушечная пальба деятельнее.
Когда китайцы делали передышку от стрельбы, то повсюду в
посольствах земля была усыпана свинцом, словно снегом. Так как патронов у нас
было мало, а конца осады не предвиделось, то в английском посольстве американцы
устроили собственноручное литье пуль из собираемого на земле свинца. У нас, в [277]
русском посольстве, о. Авраамий и диакон о. Скрижалин набирали китайских пуль
полные цветочные горшки.
Ожесточение нападений со стороны китайцев мы объясняли
тем обстоятельством, что им доставляли сведения из Тянцзина об успешной борьбе
с европейцами, а также обещаниями наград со стороны китайского правительства. В
«Пекинском Вестнике» обнародован был указ, в котором выражалось удовольствие со
стороны китайского правительства по поводу рапорта генерала Чжун-лу, доносившего
об удачных сражениях китайцев с европейцами у Тянь-цзина 4-го, 5-го и 6-го
июня. В этом указе воздавалась также похвала и боксерам, которые «без всякой
поддержки со стороны правительства деньгами или людьми оказали в этих делах
много услуг». Боксерам в указе обещана впоследствии большая милость, лишь бы
они продолжали доказывать свою преданность.
Гнетущее действие осады стало проявляться и вокруг нас:
бежавшие мирные китайцы оставляли и животных на произвол судьбы, а некоторые
животные, каковы собаки и кошки, оказались даже запертыми в пустых домах.
Мучимые голодом мулы, ослы, свиньи стали подходить к нам по Посольской улице.
Особенно настойчиво, несмотря на то, что прогоняли [278]
их, шли к нам в ворота три мула, рослые, красивые, молодые. Среди матросов был
некий Бектемиров, из татар Казанской губернии, высокий брюнет, живой и
словоохотливый. Он первый подал мысль поймать мулов, заколоть их и пополнить
мясную порцию, которая стала отпускаться в уменьшенном уже количестве.
Предложение Бектемирова было принято, ему разрешено было загнать трех мулов.
Надо было видеть ту искреннюю, детскую почти радость, которою сияло подвижное
лицо Бектемирова, когда он загонял во двор мулов и привязывал их к дереву. Надо
было видеть ту заботливость, с которой он носил мулам воду для питья,
разыскивал им корм, любовно гладил им шею, хлопал по спине. Бектемиров весь
горел нетерпением, когда позволят ему заколоть животных, он только и мечтал об
этом удовольствии. Наглядный пример, как стойко и прочно хранятся наследственно
передаваемые племенные особенности, склад характера, привычки бытовых обычаев.
В каждом движении Бектемирова, в каждой складке его лица сквозил кочевник,
степняк.
Ждать пришлось недолго: уже предупреждал нас г. Шамо,
продовольствовавший все десанты мясом, что мясо скоро прекратится и придется
перейти на конину. Вечером 16-го [279] июня было объявлено, что скот у г. Шамо кончился, и
выдано было разрешение Бектемирову заколоть одного мула. Таким образом с 17-го
июня мы начали есть мулину. Мясо мулиное оказалось очень вкусным, все мы ели
сваренный Бектемировым суп с большим удовольствием. С 20-го июня мы перешли на
конину, которая далеко не была так вкусна, как мулина, и многие из нас и из
команды первые дни не хотели заставить себя есть конину, но, так как ничего
другого не было, а голод «не свой брат», то мало-помалу все стали питаться
кониной. Попробовали убивать и свиней, подходивших близко к нашим стенам,
убивали и подтягивали их туши к себе, но так как свиньи эти несомненно питались
уже трупами убитых китайцев, то мясо их казалось настолько отвратительно на
вкус, что никто не мог его есть. Начиналась для нас новая забота и новые
опасения, — а что если не хватить запасов, что если идущие к нам на
выручку войска придут месяца через четыре?
Такое грустное настроение особенно сильно поддерживалось
начавшимся раздаваться из соседних китайских домов воем умиравших с голоду и
запертых собак и мяуканьем кошек. Особенно тягостно действовал на нервы
протяжный, унылый вой собак, раздававшийся подряд несколько ночей и постепенно
затихавший. [280]
Из конины, самым видом своим, темным и жилистым,
действовавшей неприятно на воображение, варили суп, который засыпали рисом или
иной какой крупой, из конины делали котлеты или подавали ее под соусом. Из
риса, запасов которого было сделано достаточно, варили кашу. Частенько мы и
роскошествовали, так как удавалось добывать консервы из ветчины, солонины или
коробки сардин или фруктов. По сделанному расчету имевшихся запасов мы могли
при таком продовольствии просуществовать более трех месяцев. Запасы риса, круп,
муки и лошади выручали нас в течение всего тяжелого времени осады. Лошадей в
Пекине было много: у каждого почти европейца было не менее одной, а в
посольствах и у миссионеров было иногда более чем по десятку. В Пекине единственное
развлечение и удовольствие для всех доступное, — это верховая езда и
конские скачки, устраиваемые весною и осенью. Для скачек составлялись компании,
заводившие свои конюшни, в которых тренировались по несколько скаковых лошадей,
бравших нередко на скачках ценные призы. Почти все эти лошади и сохранили нас,
так как пошли нам в пищу.
Положение китайского населения, которое оставалось в
Пекине, было также очень бедственное и даже более бедственное, чем наше. По
слухам, [281] доставлявшимся китайцами-христианами, среди населения
нередко были случаи смерти от голода. Бедствия населения, впрочем, подтверждал
и обнародованный богдыханский указ от 15-го июня, который гласил следующее:
«Один из цензоров внутреннего города подал просьбу относительно раздачи риса.
Он замечает, что патриоты-боксеры часто жгли имущество обращенных христиан,
которых самих убивали, и что рынки от этого весьма пострадали, так что не
только низшие классы населения не имеют средств к жизни, но и некоторые из
среднего класса терпят нужду. Поэтому он предлагает лучше раздать рис, чем
допустить увеличение числа преступников. Цензор просит две тысячи лан на этот
предмет. Он заявляет также, что 16-го июня был пожар, сопровождавшийся грабежом
в окрестностях Цянь-мынь, что произвело сильное возбуждение среди народа.
Чиновники все разбежались, магазины закрыты. Было крайне необходимо принять
меры, что и было сделано, особенно у трех ворот: Шунь-чжи-мынь, Цянь-мынь и
Хода-мынь. Июня 8-го была разграблена гостиница в китайском городе, при чем девять
человек грабителей пойманы и казнены на месте. Цензор говорит, что, получив
императорский указ от 11-го июня, предписывающий хватать и казнить мятежников,
он надеется, что эти [282] строгие меры подействуют, хотя того же числа бродяги,
выдававшие себя за солдат, окружили жилище чиновника на Таможенной улице и
совершенно его разграбили, убив трех слуг. Это вселило ужас в население
внешнего города и новые затруднения на рынке». Проситель заявляет, что «он и
его товарищи сделают все возможное, чтобы поддержать порядок». Вместе с тем
цензор намекает, «чтобы трон приказал князьям и сановникам, а также начальникам
боксеров дать предписание хватать грабителей и чтобы офицеры делали строгое
дознание в тех случаях, когда грабители выдают себя за солдат». В том же нумере
следует и резолюция на докладе цензора, которая гласила следующее: «Так как
была жалоба от одного из цензоров на грабежи в столице, то мы приказываем
князьям, министрам, начальникам над боксерами и над войсками предписать своим
подчиненным задерживать и казнить виновных на месте преступления». Помощь
голодающим также обещана.
В таких, далеко не блестящих условиях находились и мы, и
китайцы, а время все шло, да шло. Китайские солдаты и боксеры громили нас не
только из ружей, но и из пушек, при чем особенно усиленно делали нападение на
сад Фу. Особенно сильное нападение на Фу [283] было сделано 14-го
июня, когда потребована была туда англичанами помощь и со стороны русских.
Послано было в сад Фу матросов десять человек. Китайцы засели в небольшой
кумирне около стен Фу и под прикрытием этой кумирни разрушали стену сада.
Решено было взять кумирню приступом и выбить из нее китайцев. Англичане, японцы
и русские пошли на приступ, но встречены были таким адским огнем и градом пуль,
что должны были отказаться от своего намерения и отступить. Из-за стен кумирни
сыпались не только пули, но летели массами кирпичи и камни, которые китайцы
всегда бросают с поразительною ловкостью. У наших матросов убитых, по счастью,
не было, но было двое раненых. Матрос Горячих ранен в горло; пуля разбила
гортанные хрящи, и ему сделана была потом в госпитале ляринготомия, и матрос
Лобахов, которому пуля разбила кисть руки. Матросу Бектемирову пуля пробила
фуражку. Изо дня в день до 30-го июня мы находились под огнем китайцев, мало надеясь
на спасение извне и стараясь всеми силами отдалить от себя роковую развязку. Из
английского посольства посылали как только было возможно вестников
китайцев-христиан с письмами в Тянь-цзин, сообщая о нашем тяжелом положении,
которое не может долго продолжаться [284] и по недостатку продовольствия и потому еще, что силы
наши с каждым днем уменьшались, — каждый день из строя наших защитников
выбывали и убитые и раненые. Но 1-го июля в нашей сумрачной жизни проглянуло
солнышко, мы ободрились и нас осветила надежда. В этот день возвратился китаец,
который был послан с письмом в Тянь-цзин. Китаец до Тянь-цзина не дошел, но
принес письмо от китайских министров и китайского главнокомандующего. О своих
приключениях китаец этот рассказал в английском посольстве следующее. Когда он
выбрался за городские стены, то был схвачен солдатами Чжун-лу и отведен к этому
генералу для допроса. Здесь прежде всего отняли у него посланное письмо, затем
сильно избили, затем посадили под арест, где и продержали его несколько дней.
Затем призвали его, приставили к нему проводника-солдата, вручили другое письмо
и велели отправиться обратно в Пекин в посольство и вручить это письмо
английскому посланнику. Содержание письма, посланного будто бы от имени князя
Цина и всех китайских министров, обнародованное в английском посольстве,
заключало в себе обвинение европейцев в том, что они первые начали войну с
китайцами, первые начали убивать китайцев на улицах и что народ, возмущенный
этими [285] событиями, восстал. Что китайцы готовы вступить в
переговоры и прекратить стрельбу, если европейцы согласятся также не стрелять.
Ответ китайцы просили дать через сутки с посланным солдатом, которому
предписано было ожидать ответа в указанном за стеной месте.
Через сутки, т. е. 3-го июля, ответ был дан посланниками
в смысле желательности перемирия для обеих сторон. Стрельба, начавшая стихать с
1-го июля, к двум часам 4-го июля совершенно прекратилась, и наступило полное
затишье. Заключено было перемирие. Китайские солдаты вышли из-за своих
баррикад, начали убирать трупы убитых своих собратий, а затем с громадным
любопытством стали вплотную подходить к нашим баррикадам, вступать в разговоры
с матросами, предлагая им арбузов, яиц, огурцов и отказываясь брать деньги и
что-либо продавать из продовольствия или живности. Со стороны французов также
вышли несколько человек любопытных к китайским баррикадам. Один из французов,
атташе посольства, г. Пелио, хорошо знающий китайский язык, вступил в разговор
с китайцами и был приглашен ими перейти к ним за баррикаду. Пелио принял
приглашение, перелез, несмотря на протест своих спутников, к китайцам за
баррикаду и исчез на несколько часов. Известие об [286] уходе к китайцам г.
Пелио доставило всем много опасений за его судьбу. Но каково же было общее
изумление, когда к французской баррикаде стал подходить с белым флагом в руках
китайский солдат, который доставил записку от Пелио. В этой записке г. Пелио
сообщал, что он находится в цзум-ли-ямыне, где китайские министры угощают его
шампанским и фруктами, и что он скоро возвратится обратно. Это известие вместе
с наступившей тишиной еще более нас всех обрадовало и успокоило.
Понятно то нетерпение, с каким мы ожидали возвращения г.
Пелио, имя которого было теперь у всех на устах. Вернулся он часа через три и
рассказал следующее. Перебравшись при помощи китайцев через баррикаду, он, в
сопровождении нескольких китайских чиновников, прошел пешком всю Посольскую
улицу, а затем откуда-то явилась телега, и он поехал по направлению
цзум-ли-ямыня. Обращались с ним все по пути очень вежливо, вдоль всех улиц он
заметил в большом количестве располагавшихся солдат. Чем ближе подъезжал он к
цзум-ли-ямыню, тем солдат было больше, все они были вооружены европейскими
ружьями. В цзум-ли-ямыне его встретили очень вежливо китайские министры, посадили
за стол, угощали и [287] расспрашивали подробно о всем, что происходит в
английском посольстве. Интересовались особенно знать о здоровье посланников и
всех европейцев, о здоровье отрядов, о численности солдат, о количестве убитых
и раненых, о продовольствии, о количестве его и продолжительности времени, на
которое хватит этого продовольствия, о движении войск к нам на выручку, о
сведениях, которые мы получаем из Тянь-цзина и проч. Г. Пелио удовлетворял
китайских министров, говоря, что мы все здоровы, продовольствия у нас очень
много и мы в состоянии держаться до прихода европейских войск, как бы долго они
ни шли, что солдаты наши чувствуют себя прекрасно и что убитых и раненых у нас
очень мало, что общий дух европейцев самый бодрый и спокойный.
Насколько удовлетворились китайские министры свиданием и
разговорами с г. Пелио, сказать, конечно, нельзя, но мы были довольны уже тем,
что настала возможность обмена между нами и тишина, давшая отдых нашим нервам.
Как-то даже не верилось, что нет более стука и шума от выстрелов и полета пуль,
нет грохота и ужаса от звуков пушечной пальбы и падающих повсюду осколков
разрывавшейся шрапнели. Весь день 5-го июля прошел тихо; китайские солдаты и [288]
боксеры по-прежнему лезли повсюду, все хотели смотреть, на все глазели. Не
хватало у нас возможности гнать китайцев от баррикад. Слов они не слушали, а
стрелять в безоружных не приказано, о чем было вывешено распоряжение от сэра
Клода Макдональда. Выйти из этого затруднения удалось благодаря тому, что нашли
одного китайца православного и говорящего по-русски, который оставался в
качестве прислуги и уцелел от избиения. Позвали этого Якова, велели ему влезть
на крышу и кричать, пока хватало голоса, что не приказано китайцам подходить
близко к стенам, что разговаривать можно издали, иначе солдаты будут стрелять.
Жизнь наша с 4-го июля изменила резко свой характер: она
перестала быть определенно-опасной, замкнутой лишь в круг нападений и
отражений, наоборот, она стала чрезвычайно разнообразной и интересной по своим
явлениям и событиям. Каждый день приносил что-нибудь не только новое, но
совершенно неожиданное и притом такое, что свойственно только китайскому
характеру, но никакому иному. Более чем где-либо о течении нашей жизни можно
было сказать «довлеет дневи злоба его» и самую жизнь по событиям можно назвать
пестрой жизнью.
Начать с того, что в самый день перемирия [289]
в английское посольство пришел китайский солдат из отряда генерала Чжун-лу,
одетый в очень опрятную и новую форму, и заявил, что он желает поступить на службу
к англичанам, так как не хочет служить в китайском войске, где начальники бьют
солдат. Солдат жаловался, что офицер саблей ударил его и ранил ухо, почему он и
пришел просить также лекарства у английского доктора. Китайский солдат
заинтересовал своим появлением; ему завязали платком глаза и провели из
английского посольства через русское в американское, где глаза развязали и в
собеседники к солдату предложили американца г. Песика, личного секретаря
Ли-хун-чанга и воспитателя одного из его сыновей. Г. Песик оставался в Пекине,
и во время осады дал много полезных практических советов. Предложив китайскому
солдату сигару и сам закурив, оба собеседника сидели, развалясь, в креслах и
представляли интересное зрелище. Китаец-солдат безусловно блаженствовал и рассказал
следующую о себе историю. Он был горнистом и играл сигналы на раковине, которая
принята в войсках Чжун-лу, но офицер его отряда, желая показать европейцам, что
вошли в Пекин дун-фу-сянские солдаты, приказал ему начать играть сигналы на
медной дун-фу-сянской трубе. Солдат отказался, [290] так как он никогда
не играл на трубе и не знал дун-фу-сянских сигналов. За это офицер ударил его
саблей и поранил ухо, а солдат обиделся и ушел. На вопросы г. Песика солдат,
как передавали потом, сообщил, что по войскам действительно отдан приказ о
перемирии и что у солдат отбирают винтовки Маузера, которыми они вооружены.
Сообщил, что общего числа китайского войска он не знает, но что убитых и
раненых за все время войны у них более трех тысяч, что последняя атака французского
и немецкого посольства им стоила более 300 человек. Сообщил также, что
китайские солдаты не питают никакой вражды к европейцам и очень рады перемирию;
что если они стреляют в европейцев, то, как солдаты, обязаны повиноваться
начальству, но что сами по себе они не будут стрелять. Китайца-солдата на
службу, конечно, не приняли, сделали ему перевязку легкой царапины и отвели
обратно с завязанными глазами. Несомненно, что это был подосланный шпион
рассмотреть и разузнать, что делается у нас в посольстве. Самый предлог был
придуман чрезвычайно характерно для китайского изворотливого мышления. Вслед за
этим китайцем стал являться к полковнику Шиба другой солдат, дун-фу-сянец,
который уже доставлял сведения о движении европейских войск на Пекин, о различных
[291] событиях в самом Пекине, имевших для нас в то время
большой интерес и отвечавших нашей злобе дня.
Первая ночь за все время осады прошла спокойно в
посольствах, но вне Пекина по-прежнему слышалась пушечная пальба, виделись
по-прежнему европейские ракеты. Теперь уже мы не пускались в догадки, ожидая
адмирала Сеймура, а прямо не знали, что все это значит.
С утра 6-го июля получили первые подробные известия
письмами, адресованными англичанам, американцам и японцам о взятии Тянь-цзина и
потерях среди европейских войск. В письмах этих сообщалось, что китайские
войска генералов Ма, Не-ши-чэна, Чжана, Суна разбиты и бежали к юго-западу от
Тянь-цзина; что из рядов европейцев также выбыло из строя убитыми и ранеными
более 700 человек и что более всего потерь выпало на долю японцев. В письмах
этих блеснул и для нас яркий свет надежды на спасение. Войска стали
действительным фактом, надо только вооружиться терпением и возможно лучше
упрочить наше продовольствие. Китайцы становились менее назойливы, перестали налезать,
но по-прежнему отказывались что-либо продавать из съестных припасов.
Высказываемое всеми желание об открытии китайского рынка, на котором могли бы
мы покупать припасы, все еще не осуществлялось, хотя и [292]
подавались на это надежды. В этот же день получились в английском посольстве от
китайских правителей письма, противоречивые одно другому, при чем, как говорили
среди англичан, одно письмо от князя Цина носило действительную подпись князя.
В этом письме высказывалось желание китайского правительства употребить все
меры, чтобы сдержать охватившее весь народ враждебное европейцам движение и
сделать все возможное к охране посольств. Заканчивалось письмо просьбой,
обращенной ко всем представителям держав, помочь и поддержать китайское
правительство мудрым советом. Во втором письме от китайских министров, которому
многие придавали, однако, сомнительное происхождение, говорилось, что
правительство китайское защищает посольства от боксеров и старается дать
европейцам спокойствие, но европейские адмиралы взяли Таку и Тянь-цзин,
возбудили боксеров, которые очень многочисленны и хотят непременно сжечь все
миссии. Правительство китайское защищать более европейцев не может и снимает с
себя за их безопасность всякую ответственность, при чем предлагает в течение 24
часов выехать из Пекина, обещая дать от себя для безопасности в пути надежный
конвой. Такие разноречивые письма, полученные в один день, показали нам ясно,
что борьба [293] среди китайских правителей идет по-прежнему и что
верить в прочность того или иного направления среди правителей невозможно. Ясно
было, что, пользуясь тишиной, непременно должно еще более укрепить свою оборону
и держаться постоянно настороже. Ночь 6-го июля и день 7-го июля прошли
спокойно и тихо. Во всех посольствах, в саду Фу и на стене русские и американцы
укрепляли баррикады, а японцы, как кроты, рыли у себя траншеи и насыпали
земляные высокие валы. Англичане начали стеснять нас в присылке
рабочих-китайцев, находя, что на стене нет уже такой необходимости в
укреплении, каковая является в английском посольстве, составляющем теперь самое
опасное место.
Китайцы со своей стороны, глядя на европейцев, также
начали возвышать и укреплять свои баррикады, а в ночь на 8-е июля воздвигли
высокую башню, на которой и поставили пять больших знамен, красиво
развевавшихся по ветру своими яркими цветами. Были здесь и черные знамена с
красными каймами и красными иероглифами по середине, были белые с синими
полосами, белые с красными. В то же время стали доноситься со стороны китайцев
и подземные стуки; несомненно, они начали рыть траншею, имея целью, быть может,
подвести ее под нашу баррикаду на стене, заложить мину и взорвать. Опять стали
наши [294] требовать рабочих-китайцев от англичан и получили:
просили тридцать человек на ночные работы 8-го июля, а пришло только три
китайца, из которых один был мальчуган лет 15-ти, другой средних лет рабочий, а
третий — старик лет 60-ти. Последний, как поднялся на стену, закашлялся,
сел на землю, да и остался так сидеть, прося только об одном, чтобы дали ему умереть
спокойно.
Не получив рабочих-китайцев, за работу принялись сами
наши матросы. Опять оказалась и проявилась великая русская сила, — сила
русской народной души. «А и в горе жить — некручинну быть!» Взяли матросы
лопаты и ломы, засучили рукава, весело, спокойно, в тишине, взялись за кирпичи
и каменные плиты, да и выложили сами еще новую баррикаду, да возвысили старую
на уровень с китайской башней. Ловко и прочно работали мускулистые, сильные
руки, приводя в изумление друзей наших американцев, жаловавшихся, что их
баррикада становится хуже нашей.
— А вы возьмите да и начинайте ее возвышать, —
советовали наши матросы.
— У нас рабочих нет, — отвечали американцы.
— А зачем вам рабочие, вот мы сами работаем, —
отвечали наши.
— У нас времени нет, — возражали американцы. [295]
На этом закончился краткий разговор между американцами и
русскими. Краток он, но много содержит, много говорит. Говорит он, что нет
предела русской, духовной силе, которая живет в народной душе. Как бы ни был
истомлен русский человек, но всегда в нем живет та сила, которая животворить и
душу и тело, которая без всяких толкований и размышлений указывает и направляет
его на путь правды...
На письма китайцев с предложением выехать из Пекина
ответили коротко: имея жен и детей и не имея никаких перевозочных средств,
выехать не можем. Китайское правительство доказало, что оно может защищать
европейцев в тех четырех миссиях, в которых они находятся.
В ответ на это письмо получился со стороны китайцев
неожиданный сюрприз: присланы были четыре телеги арбузов, предназначенные для
посланников и их супруг, а 9-го июля получилось из цзум-ли-ямыня сообщение, что
ввиду жаркого времени был послан для посланников лед, но что по пути на подводу
напали боксеры и лед отняли. День 10-го июля и ночь прошли тихо. Среди общества
все настойчивее стали передаваться из уст в уста поддерживающие бодрость духа
слухи о движении японских войск, идущих освобождать нас, а [296]
китайцы начали энергично укреплять свои баррикады на стене и строить новые, при
чем работали по ночам, освещая ракетами всю стену. Вечером стала слышна,
сильная стрельба в стороне императорского города. Ночь прошла тихо, но с утра
11-го июля снова стали пощелкивать кое-где одиночные китайские выстрелы. К
вечеру выстрелы стали учащаться, китайцы стали пускать с 11-ти часов вечера
ракеты. По поводу бывшей перестрелки, начатой китайцами, был послан от англичан
запрос к генералу Чжун-лу о причине нарушения перемирия. Ответа не было
получено, но все стало опять тихо. Получили 12-го июля от цзум-ли-ямыня четыре
письма, содержание трех из них было обнародовано и заключало следующее. В
первом письме снова китайцы предлагали нам выехать из Пекина и обещали дать
перевозочные средства по реке, как-то: лодки, для женщин носилки, обещали дать
для охраны военные отряды и указывали путь от Пекина по каналу до Тунчжоу, а от
Тунчжоу по реке Пейхо в Тянь-цзин. Во втором письме сообщалось, что получено на
имя европейцев много телеграмм с запросами о здоровье. В третьем письме
предлагалось отвечать также телеграммами на вопросы о здоровье, но не внося в
ответы никаких указаний на политическое положение дел. [297]
Весь день прошел тихо, вечером было сделано несколько
одиночных китайских выстрелов. На стене китайцы снова в определенный час, а
именно около 11-ти часов вечера, стали пускать ракеты, освещая всю стену и наши
баррикады.
Все-таки, благодаря состоявшемуся перемирию,
общественная жизнь стала развертываться; русское посольство стало постоянно
посещаться европейцами, проходившими в свои посольства. Ежедневно стали
появляться дамы, посещающие свои квартиры. Появились миссионеры и миссионерки,
занявшиеся устройством общежитий для китайских девушек и больницы для китайцев.
В английской миссии для развлечения раненых миссионерки стали приходить на
веранду госпиталя и распевать хоралы и песни. Жизнь, одним словом, приняла
переходный характер к мирному положению. Любопытные, мужчины и женщины, стали
посещать стену и осматривать наши и американские баррикады и укрепления.
В русскую миссию 11-го июля возвратился с супругой М. Н.
Гирс и поселился снова в своем доме. Желания всех теперь были единодушны: как
можно долее продолжалось бы перемирие и как можно скорее пришли бы на
освобождение нас европейские войска. Стремление найти верного человека, который
отнес бы [298] письмо к адмиралу Алексееву, заставило Д. Д. Покотилова
предложить громадную сумму в десять тысяч лан, но охотника не нашлось на
исполнение поставленного условия, состоявшего в том, чтобы не только доставить
письмо, но и принести ответ. Охотников трое находилось, но только на исполнение
одной части поручения, т. е. доставления письма, но обратно принести ответ
никто не соглашался.
Миссионеры также принимали деятельное участие в посылках
вестников, и им это удавалось гораздо успешнее. Среди миссионеров было
несколько очень энергичных и деятельных людей, но были и прямо невозможные
субъекты, и прямо душевно больные. Таковым был швед-миссионер Nastigard. Еще с
самого начала осады он чудил настолько, что приходилось его уединять, а затем
он воспользовался наступившим перемирием и успел бежать. Пропадал он дня
четыре, и все думали, что он убит, но каково же было общее удивление, когда
16-го июля подошел к англичанам китайский солдат и привел Nastigard при письме
от генерала Чжун-лу, в котором сообщалось, что иностранец этот бродил по улицам
и взят был солдатами, с трудом спасшими его от боксеров. Генерал просил таких
людей не выпускать.
Самочувствие наше становилось все лучше и [299]
спокойнее, но начали тревожить появившиеся заболевания среди солдат всех
десантов дизентерией. У нас заболело сразу тяжелой формой пятеро, были
заболевания у англичан, итальянцев, французов, так что в английском госпитале
устроено было отделение и для заразных, в которое и были отправлены мною двое
из русских больных. Оба они погибли. Остальные больные были мною оставлены у
себя и размещены, насколько позволяло место; всех больных оказалось девять
человек, но никто из них не умер; многие поправились, другие же, по
освобождении нашем, отправлены были из Пекина. За больными дизентериками
опять-таки самоотверженно ухаживал в английском госпитале о. Авраамий. Вскоре,
однако, и о. Авраамий свалился с ног от истощения и малярии. Поместил я его уже
в нашем посольстве, в домике, который занимал о. архимандрит и о. диакон,
начавшие также прихварывать. Хотя настроение наше и стало лучше, хотя
враждебное отношение китайцев заметно уменьшилось, но все-таки доверия к
китайскому временному правительству мы иметь не могли, тем более, что оно
проявляло в отношении нас какую-то странную неустойчивость, не имея, видимо,
смелости направить на нас все свои силы и не имея в то же время твердости
открыто стать на нашу защиту. [300] Против посольств несомненно нападения почти прекратились,
но в стороне католического храма Бей-тан каждую ночь мы слышали пальбу, а
иногда доносились как будто и звуки взрывов. В английское посольство снова
прислали для нужд посланников несколько подвод с мукой, арбузами, овощами и
льдом и в то же время, видимо, не желали дать нам возможность получать
необходимое продовольствие, а в продовольствии мы сильно нуждались, истощение
уже сказывалось на многих, однообразие и недостаток питания подрывали здоровье.
Лица всех осунулись, пожелтили, нервы расшатались. Как дорого было в это время
хоть какое-нибудь новое, свежее блюдо! Случай помог русским, хоть один раз за
время осады, поесть с удовольствием. Д. Д. Покотилов за дорогую цену купил
целое свиное семейство, состоявшее из большой свиньи и пятерых двухнедельных
поросят. Купил он это семейство у англичанина Peter Turner, который в Пекине
проживал в качестве архитектора и подрядчика и не плошал, наживая на всем
бешеные деньги. Не упустил Peter Turner и здесь пустить в оборот сохранившуюся
у него живность, за которую взял с Д. Д. Покотилова 150 лан, т. е. 210 рублей!
Д. Д. Покотилов устроил пир для всей русской колонии, пригласив на жареных
поросят, чем оказал громадную услугу. Так [301] как в числе
приглашенных была и моя жена с дочерью, то я прошу принять г. Покотилова от
меня глубокую признательность за выказанное им участие и внимание.
Большую услугу русской колонии за все время осады
оказывал также и г. Александров, практикант китайского языка, вместе со всеми
членами русско-китайского банка находившийся в английском посольстве. Все время
осады г. Александров не только был наблюдающим на кухне, но и сам помогал
повару-китайцу готовить кушанья. Всегда веселый, всегда общительный и
неутомимый г. Александров в своем костюме добровольца отправлялся от кухонной
плиты, закинув винтовку через плечо, отстаивать свое время на часах, после чего
снова возвращался к плите.
Доставать продовольствие так и не удалось от китайцев,
которые все только обнадеживали возможностью организовать присылку провизии.
Еще японцам удалось как-то приручить одного китайца, который приносил продавать
к ним в Фу яйца и кое-какие припасы, но и это скоро прекратилось, так как
бывшие в Фу французы, заметя, что пробирается к баррикаде китаец, застрелили
несчастного совершенно напрасно.
Удалось как-то раз слугам американцев достать несколько
кур через застенных [302] китайцев. Опять явились надежды завязать торговые
сношения, опять строились разные планы привлечь китайцев к доставке нам
припасов. Вызвались даже оба православных китайца, бывших при о. архимандрите,
попытать счастья и пошли к китайцам, но ничего из этого не вышло, и вернулись
они обратно ни с чем. Особенно тяжело было положение осажденных в Бейтане, у
которых прекращались совсем уже запасы риса. В виду этого в ночь на 18-е июля
осажденные сделали вылазку с целью добыть съестных припасов в ближайших
китайских домах или лавках. Но и это им не удалось, так как китайцы подняли по
охотникам страшную пальбу и заставили их удалиться обратно.
V. Русская колония во время
осады. — Бомбардировка китайцами посольств. — Жертвы
бомбардировки. — Счастливые случаи. — Неудачная экспедиция за
пушкой. — Капитан д'Арси и взрыв стены французского посольства. —
Положение раненых китайцев-христиан. — Русские раненые и русские женщины-сестры
милосердия. — Китайцы принимают определенный план военных действий.
Жизнь русской колонии в Пекине во время осады
разделилась надвое: одни остались в русском посольстве, чтобы защищать его до
последней крайности, а другие вместе с женщинами и детьми ушли под защиту
английского посольства. В русском посольстве остались: 79 человек матросов и
казаков при двух офицерах и члены посольства: секретари гг. Крупенский и
Евреинов, второй драгоман миссии Колесов, студент миссии Бельченко и я, врач
миссии. Из посторонних миссии лиц [304] остались г. Бородавкин и шт. кап. Врублевский. В
английскую миссию ушли: посланник М. Н. Гирс с супругой и семейством, первый
драгоман П. С. Попов с семейством, А. П. Корсакова с дочерью, студент миссии
Вульф и перешли все служащие русско-китайского банка с семействами: Д. Д.
Покотилов с супругой, Д. М. Позднеев с супругой и дочерью, Р. И. Барбье с
супругой и дочерью и гг. Александров, Вильфарт, Браунс, Брахман, Васильев,
Келер, Ксавье, Мирный и Хитрово. Члены Духовной Православной миссии:
архимандрит о. Иннокентий, иеромонах о. Авраамий, диакон о. Скрижалин и два
стипендиата Паргачевского гг. Пискунов и Осипов. При о. архимандрите двое
православных китайцев. Перешел начальник почтовой конторы в Пекине Н. И.
Гомбоев и с ним практикант китайского языка из Ургинской школы г. Полуянов.
Архимандрит Иннокентий с китайцами и Н. И. Гомбоев в скором времени вернулись
обратно в русскую миссию, остальные же члены русской колонии оставались у
англичан до конца осады. Таким образом общее количество русских во время осады
в Пекине было: в русской миссии 88 человек и у англичан 26 человек взрослых и 8
человек детей, 34 человека, а всего 122.
Время от девятого июня и по четвертое июля [305]
было для осажденных самое тяжелое. Не было дня, чтобы не было убитых и раненых,
не было дня, чтобы то или иное явление внутренней жизни не вызывало гнетущего в
сознании чувства... Китайцы вели деятельную бомбардировку всех посольств. Гулко
неслись выстрелы из орудий, снаряды пролетали с плавным, тихим свистом над
головами и или разрывались над каким-либо посольством, или совершали перелет
далеко в китайский или императорский город, смотря по тому, откуда был сделан
выстрел, с городской ли стены, от башен, или из императорского города.
Чрезвычайно томительное и гнетущее чувство переживалось в тот момент, когда
пролетал в воздухе над головой орудийный снаряд. Звук полета снаряда в воздухе
совсем особенный: это не веселый и возбуждающий нервы звук полета пуль и
ружейной трескотни, это звук плавный, спокойный, унылый и в то же время настойчиво
как бы говорящий: «никуда не уйдешь, разрушу все и все уничтожу». Напряженно
впивался я слухом в движение этого звука и ожидал, где он окончится. Если
снаряд делал перелет, то словно гора сваливалась с плеч, из груди вырывался
вздох облегчения. «Слава Богу, говорилось невольно, пронесло мимо, не
разорвало». Если же раздавался короткий треск как бы [306]
от разбиваемого камня, то тотчас же бежал узнавать, где разорвало снаряд и
какие оставил он последствия.
Более всего снарядов китайцы выпускали по английскому
посольству, по французскому, немецкому и японским укреплениям в саду Фу.
Несколько раз шрапнели разрывались в английском
посольстве, на площадке вблизи помещения русской колонии и вблизи
международного госпиталя. Осколки снарядов и пули летели по всем направлениям,
разрушая здания, но не трогая людей. Было несколько поразительных случаев,
когда люди оставались невредимы, а осколки и пули пролетали в двери и окна.
Один снаряд разорвался совсем близко около крыльца русского помещения. Один из
осколков пролетел в дверь комнаты, которую занимала А. П. Корсакова с дочерью и
госпожа Покотилова. Осколок пролетел около уха моей дочери и вонзился в стену.
В другой раз осколок шрапнели пробил раму и ставню окна и влетел в помещение,
которое занимали со своими детьми г-жи Барбье и Позднеева; в третий раз
несколько пуль влетало в комнату которую занимал П. С. Попов с семейством. Пули
и осколки попали в потолок комнаты, в шкаф, в котором висело платье, и в стул,
на котором лежала детская одежда. Осколками [307] снарядов перед
русским помещением были убиты только две жертвы: на площадке перед зданием
русской колонии ходил на веревке, привязанный к дереву мул, да рылись в земле
куры, взятые из дому и хранимые, как зеница ока, для детей на случай болезни.
Во время разрыва снаряда одним осколком убит был мул, а другой осколок попал в
средину кур, разлетевшихся тотчас же с ужасным криком во все стороны. Но одна
из кур пала жертвой, т. е. от курицы остались только разлетевшиеся во все
стороны перья, так была растерзана она вся осколками. Один раз снаряд
разорвался не далеко от А. П. Корсаковой, которая хотела сойти с крыльца на
площадку, направляясь в госпиталь, в русскую палату на свое дежурство. При
свидании она передала мне испытанные ощущения во время взрыва в следующих
словах. «Прежде всего у меня блеснула перед глазами струя огня, как будто
бегущая по земле мне под ноги; затем раздался оглушительный треск. Не отдавая
себе отчета, я закрыла руками голову и плотно зажмурила глаза. Сколько времени
прошло в таком положении, не знаю, но когда я решилась открыть глаза и сознание
мне сказало, что я жива и не ранена, то я увидала, что в нескольких шагах от
госпитального крыльца люди суетятся, таская мешки, наполненные землей, и
заграждая воздвигаемой из них баррикадой веранду [308] госпиталя.
Оказалось, что один осколок снаряда влетел в коридор госпиталя, по счастью,
никого не задев».
Орудийная пальба со стороны китайцев была какая-то
странная: то они не переставая сыпали снарядами, выпуская в день более сотни,
то пропускали несколько дней совсем без выстрела или посылали три, четыре.
Самые снаряды были чрезвычайно разнообразны, то попадались новенькие стальные
малого калибра, но таковых было ничтожное количество, то большие чугунные,
конусообразные, начиненные чугунными шариками старой картечи, были нередко
снаряды, начиненные песком, глиной и даже медными китайскими деньгами —
чохами. Надо, впрочем, сказать, что и вся китайская осада вообще, а
бомбардировка в частности, производила такое впечатление, что где-то есть некто,
руководящий всеми действиями китайцев; этот некто не дает в руки китайцев новых
хороших орудий и снарядов, которые, как оказалось впоследствии, были у китайцев
в изобилии, а выдает только старые, негодные, да и то в неопределенном, но, во
всяком случае, малом количестве. Казалось, что промежутки в несколько дней
употреблялись именно на то, чтобы доставать откуда-то эти старые снаряды.
Пушки, взятые впоследствии по приходе войск на городской стене, и оказались
именно [309] старыми, никуда негодными, чугунными орудиями.
Старались некоторые объяснить сравнительную ничтожность орудийной пальбы еще и
тем обстоятельством, что большая часть снарядов попадала не в европейские
посольства, а в императорский и китайский город, где и производила разрушения
среди людей и дворцов. Тем не менее выдавались дни особенно тяжелые; такими
днями были 23, 24 и 25 июня. В эти дни бомбы, шрапнели и гранаты были
направляемы, видимо, рукою более опытною, нежели обычно. В эти дни и жертв,
убитых осколками, было много, и самочувствие наше значительно понижалось. В
день 23 июня, начавшийся с утра очень тихо, канонада вдруг разгорелась с двух
часов дня. Снаряды усиленно полетели по направлению английского посольства. В
этот день с утра пришел в посольство к нам М. Н. Гирс, который, как началась
бомбардировка, отправился навестить русских дам и успокоить их. М. Н. Гирса
сопровождали в английское посольство я и А. Т. Бельченко. Войдя в русское
помещение, мы нашли все комнаты пустыми и были обеспокоены, не видя нигде
нашего населения. Пройдя через весь дом, мы нашли всех наших дам с детьми в
большой тревоге, укрывшимися в одной маленькой комнате, в самом дальнем углу
здания. Разрывавшиеся снаряды приносили [310] осажденным много
вреда. Не говоря уже о китайцах, женщинах и мужчинах, которые погибли, убит был
во французском посольстве осколком гранаты в грудь командир австрийского
военного судна «Zeuta». Командир приехал в Пекин вместе с десантом, чтобы
посмотреть китайскую столицу и через два-три дня вернуться обратно к себе на
судно. Но возвратиться ему не удалось: убит он был во время обхода укреплений.
Сопровождал его начальник французского десанта капитан д'Арси, о котором
создалась целая легенда, как о человеке, которого смерть не берет.
Старое верование о судьбе находить здесь еще раз
подтверждение. Рассказывали, что еще в самом начале бомбардировки капитан
д'Арси и один из добровольцев проходили вместе. Разорвавшимся снарядом у
спутника д'Арси снесло полголовы, а сам капитан остался без царапины. Во время
взрыва китайцами стены французского посольства 30 июня капитан д'Арси находился
в здании, которое было разрушено взрывом, и он был засыпан обломками и камнями
вместе с четырьмя матросами. При раскопке нашли двух матросов ушибленными, двух
матросов не могли найти, а капитана д'Арси освободили, как ни в чем не бывало.
Взрыв стены французского посольства [311]
обошелся китайцам очень дорого. В четыре часа пополудни я услыхал оглушительный
треск и грохот в стороне французов. Выбежав на улицу, я увидал огромный столб
земли и пыли, скрывавший из глаз часть улицы. Одновременно за французским
посольством стали выбрасываться клубы дыма и показался огонь. Весь этот день
китайцы со стены усиленно бомбардировали французов, немцев и гостиницу г. Шамо.
Увидав столб земли, я и предположил, что один или даже несколько снарядов
попали в крышу зданий и разрушили их, произведя в то же время и пожар.
Оказалось, что китайцы подвели подкоп под посольство и взорвали мину, а
значительный отряд приготовлен был, чтобы ворваться в брешь в самое посольство.
Вышло, однако, так, что китайский отряд во время взрыва находился вблизи мины и
был взорван и засыпан. Как рассказывали потом китайцы, во время этого взрыва
погибло у них более 300 человек солдат. Последний несчастный случай, участником
которого был и капитан д'Арси, произошел с французским офицером Лабруссом;
случилось это накануне нашего освобождения, 31 июля. Офицер Лабрусс также
прибыл в Пекин, чтобы посмотреть китайскую столицу и также случайно застрял в
осаде. Все время он нес во французском десанте обязанности [312]
строевого офицера и вечером 31-го июля, по окончании обеда, вышел вместе с
капитаном д'Арси во двор. Было совершенно тихо. Весело разговаривая о скором
освобождении, Лабрусс, стоя около д'Арси, был убит наповал пулей в лоб,
пущенной китайцем из-за ближайшей баррикады: Вот эти четыре случая и создали
д'Арси славу неуязвимого.
Одновременно со взрывом мины, подведенной под стену
французского посольства, китайцы сделали отчаянное нападение и со стороны
городской стены, и со стороны международного клуба, стоявшего в обгорелых
развалинах, на немецкое посольство. План у китайцев несомненно был таков,
чтобы, воспользовавшись замешательством, которое произведет взрыв среди
французов и отвлечет внимание немцев, выбить немцев и завладеть их посольством.
Нападение китайцев на нескольких часовых, стоявших в развалинах клуба, было
настолько стремительное, что китайцы действительно ворвались в клуб и поставили
даже свое знамя на площадке, служившей в обычное время для игры в лаун-теннис.
Другая же толпа китайцев стремительно понеслась по Застенной улице и добежала
до моста, где встречена была огнем американской баррикады. Между тем немцы,
видя громадный численный перевес китайцев, прислали просить помощи у [313]
русских, и им тотчас же послано было десять человек матросов, которых повел г.
Бородавкин. Матросы заняли караулы у немцев, а немцы, обойдя через переулок,
зашли в тыл китайцам на Застенную улицу и залпами заставили их бежать обратно.
Китайцы занялись уже поджогами зданий и, не ожидая такого нападения, бежали в
паническом страхе, бросая свои винтовки и досками прикрывая свои головы.
Нападение было отбито с успехом, захвачено было и китайское знамя. Единственно,
что удалось китайцам, это поджог зданий вокруг немецкого посольства, но пожар
никакого вреда не причинил.
Возвратясь от немцев, г. Бородавкин сообщил некоторые
интересные подробности о немецком посольстве. Оказывается, что немцы не
возводили у себя никаких баррикад, не строили совершенно прикрытий и были
всегда на виду у китайцев. Немудрено, что убитых из немцев было более, нежели у
других.
И все-таки, несмотря на отдельные несчастные случаи,
должно признать, что судьба нас хранила. Июня 25-го китайский снаряд попал в
русском посольстве в крышу кухни, в которой готовили пищу наши матросы. В кухне
в это время был матрос-повар, или «кук», как именуют на Востоке, подражая
англичанам, который варил кашу и усердно [314] размешивал ее в
котле. Раздался страшный треск, снаряд разрушил крышу, разорвавшись в ней, и
вся масса земли, черепицы, осколков шрапнели посыпалась на плиту, заполнив весь
котел до краев и осыпав остолбеневшего повара. Придя в себя, он принес нам
показать целые пригоршни мусора, сам же остался без царапины, без ушиба; только
десант в этот день каши не ел. В русском посольстве здания пострадали менее всех
остальных посольств. Ни одно разрушено не было; только была разбита половина
крыши колокольни, да пробита ее стена. Пострадала немного крыша помещения
посланника, скоро, однако, поправленная новыми черепицами. Кроме того, ядром,
пущенным со стены и пролетевшим по крыше американского посольства, на которой
был сбит флагшток, разрушена часть крыши, был пробит конек и в крыше нашей
сторожки при воротах и выбит кусок конька на крыше дома, стоявшего по
направлению полета снаряда. Осколки гранат и пули попадали лишь в некоторые
здания в русском посольстве, да и то в малом количестве.
Пушечная пальба приносила вообще много вреда, но
особенно была зловредна одна пушка, поставленная на китайской баррикаде против
сада Фу. Снарядами из этой пушки была уже пробита громадная брешь в стене сада,
снаряды [315] постоянно мешали японцам работать и разрушали нередко
все труды, разбивая сооружаемую баррикаду. Дабы обеспечить себе безопасность,
японцы решили совершить экспедицию, чтобы напасть на китайцев и отнять у них
пушку. В экспедиции участвовали японцы, итальянцы и австрийцы. Предводимый
проводником-китайцем из христиан вышел маленький отряд, но предприятие
окончилось очень грустно. Китаец-проводник запутался в узеньких переулочках
и — вместо того, чтобы провести отряд в тыл китайцам, навел солдат прямо
на китайскую баррикаду. Китайцы подпустили отряд близко, а затем открыли по
нему огонь. В результате получилось восемь человек убитых и двадцать раненых.
Событие это повергло всех нас в глубокое уныние: жаль было напрасных жертв.
Высказывалось даже обвинение против китайца в умышленности его ошибки... Но
пушка продолжала наносить вред, и все-таки отправлена была вторая экспедиция,
чтобы захватить пушку, но также безуспешно: китайцы убрали пушку на другое
место.
Среди христиан-китайцев было также много убитых и
раненых во время работ на баррикадах и за время бомбардировки. Положение
раненых китайцев было первые дни довольно грустное: в английском госпитале не
было [316] места для устройства помещения для китайцев раненых, не
было даже перевязочного материала. Нередко можно было видеть умиравших от ран
китайцев, лежавших прямо на земле. Одна такая тяжелая картина глубоко
запечатлелась в моей памяти. Возвращаясь из сада Фу, я увидал умиравшего
китайца. Кровь струилась из раны на голове и покрывала всю половину лица. Лежал
он на земле, положенный на бок, а перед потухающим уже взором, закрываемым
завесой смерти, поставлен был в землю самодельный небольшой деревянный крест.
Умирающего окружали лишь близкие родные, молча прощаясь с ним и не отрывая от
него своих грустных глаз. Раненых китайцев было настолько много, что
миссионеры-католики, на попечении которых китайцы находились, обратились с
просьбой к русскому посланнику о разрешении поместить раненых, хотя бы только в
количестве шести человек, в русском посольстве. Разрешение им было дано, и для
шести раненых отведено было во втором дворе русского посольства три комнаты, в
которых в обычное время помещались слуги-китайцы. Так как у миссионеров,
приведших раненых, не было ни лекарств, ни перевязочных средств, то я, с
разрешения посланника, снабдил ухаживавшую за ранеными сестру милосердия,
француженку, всем необходимым. В течение [317] нескольких дней,
пока не был организован уход за ранеными от миссионеров доктором-французом г.
Талейраком, я заботился о раненых. Из этого времени остается также свеж в моей
памяти и следующий случай. В первый же день водворения у нас раненых китайцев
доставлен был из сада Фу тяжело раненый на работе осколком гранаты в грудь, с
разбитой грудной клеткой, молодой китаец-рабочий. Раненый дышал прерывисто;
воздух, вдыхаемый и через рану, клокотал в легких, пеня скопившуюся в ране
кровь. Доставивший раненого миссионер-католик, узнав от меня, что рана
безусловно смертельна, тотчас же приступил к напутствию. Умирающий юноша
воспаленными, встревоженными взглядами все искал кого-то и, не находя, через
сухие, запекшиеся губы, прошептал: «мама, фу-цин». Убитые горем старики, отец и
мать, пришли к умирающему. Радостная улыбка скользнула у него по лицу, а глаза
с выражением предсмертного покоя остановились на лицах дорогих людей, уста
нежно прошептали какие-то слова и — погасла жизнь, отлетел дух в ту
страну, где нет лжи, где не совершаются убийства человеческой души и тела, но
где живет истинная правда...
Тяжело было видеть также некоторых раненых и из
европейцев. Одним из первых [318] таких несчастливцев был американский военный врач
Лепид, раненый во дворе американского посольства. Я находился на своем обычном
посту, когда быстро вошел к нам американский посланник г. Конгер и попросил
меня к раненому. Под пулями перебежали мы с г. Конгером улицу. Доктор Лепид
лежал бледный, с закрытыми глазами. Пуля, рикошетом от стены, ударила ему в
верхнюю треть бедра и засела в глубине, раздробив кость. Страдания и боли
раненого были при движении нестерпимы. Наложив временную повязку, я вместе с
американцами помог перенести раненого через улицу, при чем пришлось всем нам,
ради предосторожности от летевших вдоль улицы пуль, идти пригнувшись. Д-р Лепид
все время осады пролежал в госпитале и едва ли остался жив. Из русских раненых
поистине был великим страдальцем матрос Ляднов, о котором я уже говорил раньше.
Это был совсем еще молодой, по первому году службы, но один из тех русских
людей из народа, в которых живет твердый дух. Ранен он был осколками пули через
легкое сзади, при чем осколки пули прошли по ребрам, раздробили три из них и
застряли, поранив также и плевру. Для отыскания осколков пули и вынутия
отломков ребер пришлось сделать разрез через весь пулевой ход, занявший
половину грудной [319] клетки. Страдания Ляднова во время перевязки были
жестоки, зияющая рана была ужасна своим видом. Более месяца пролежал он в
госпитале между жизнью и смертью, окруженный общим вниманием и заботами русских
женщин, взявших на себя обязанности сестер милосердия по ухаживанию за ранеными
и честно выполнивших этот тяжелый подвиг. Тяжело раненых в русской палате
лежало за все время осады шестеро, но в этой же палате помещали и немцев, и
некоторых американцев, так как были из русских женщин, которые говорили
по-немецки, а миссионерки, ухаживавшие за ранеными, кроме как по-английски, не
знали никакого другого языка. Русские женщины, г-жи Барбье, Клопова, Корсакова,
Позднеева, Титова и иеромонах о. Авраамий выказали себя достойными радетелями
наших раненых. Особенно самоотверженно ухаживал за раненым Лядновым о.
Авраамий, проводивший около постели страдальца дни и ночи и бывший для всех
раненых не только братом милосердия, но и другом. Ухаживали за русскими и
иностранцами ранеными, выказывали заботу о них и оказывали поддержку своим
влиянием русским женщинам, когда одно время миссионерки-американки хотели
вытеснить из госпиталя наших тружениц, супруга и дочь посланника М. Н. и Т. М.
Гирс. В свою [320] очередь и раненые высоко также ценили заботы о них
русских женщин, ободрявших и успокаивавших тревожное душевное их состояние
звуками родной им речи. Даже на неподвижных лицах японцев появлялась радостная
улыбка, когда заходила к ним в соседнюю палату г-жа Корсакова и приветствовала их
несколькими фразами японской речи. Русские женщины исполнили самоотверженно
свой долг. Да послужит сознание исполненной обязанности нравственным для них
удовлетворением...
Остальные русские раненые — Горячих в горло,
Лобахов в ногу, Кисляков тоже, Небайкин в руку и Верхоглядов в голову —
оставались в госпитале недолго и все выздоровели. С Верхоглядовым вышло
довольно интересное явление. Ранен он был на стене в голову осколками пули,
застрявшими в кожных покровах головы и в надкостнице. Когда он из госпиталя
выписался и пришел в посольство, то, делая ему перевязки, я заметил, что один
глаз у него красный, слезоточит, веко постоянно подергивает. На мой вопрос о
давности заболевания Верхоглядов отвечал, что это началось со времени ранения.
Снаружи веко глазное было совершенно нормально, когда же я его вывернул, то на
внутренней его стороне, в глубине, плотно [321] внедрившись, лежал
кусочек свинца от пули. Как мог попасть под веко через глазную щель кусок
свинца и не повредить глазное яблоко? Случай этот еще раз указывает на то, что
всегда могут быть счастливые или несчастные случайности. Я вынул осколок пули,
и глаз оправился совершенно.
Кроме тяжело раненых, которые отправлялись в
международный госпиталь, были и легко раненые, которых я оставлял под своим наблюдением
в посольстве. Таковых за все время осады было 15 человек. Из них один,
Герасимов, о котором я говорил ранее, выделился особенностями своего состояния.
Ранен он был на стене. Все лицо его было покрыто маленькими ссадинами от
осколков камней, которые разлетелись, выбитые пулей; оба глаза его были
зашиблены и запухли, так что не открывались. Положив ему повязку на оба глаза,
я оставил его на койке в помещении и сам переселился к нему в соседнюю комнату.
Время было ужасное; каждую минуту мы были готовы к отчаянной битве, и так
пришло от 19 по 26 июня, Герасимов, ничего не видя, что делается вокруг,
страшно волновался, опасаясь, что во время отступления ночью, его могут забыть
и, как только начиналась ночная стрельба, вскакивал с кровати. Чтобы успокоить
его, я все ночи просиживал с ним, обещая, что он мной [322]
оставлен не будет. Но и самому мне было жутко ожидание каждый раз, когда
сыпались на нас пули. А что если ворвутся китайцы? Мы оба попадем к ним на
расправу. Для самочувствия гораздо было спокойнее, когда я и А. Т. Бельченко, с
которым мы вместе не мало потрудились за время осады и по наблюдению за
пожарами, и за тушением их, и по работе в поте лица, выворачивая каменные плиты
из мостовых для постройки баррикад, не мало времени проводили и под пулями,
обходя посольство и прислушиваясь к полету снарядов, и урывками, в спокойное
время, вооруженные, бок о бок помещались на голых деревянных нарах. Во всех
этих случаях была личная свобода, была возможность в случае опасности быть со
всеми вместе в бою и вместе погибнуть, а на людях, говорят не даром, и смерть
красна. Просиживая же ночи у кровати Герасимова, я понимал его чувство и сам
сознавал, что мы с ним одиноки... Вскоре, однако, переселился ко мне в
соседство Н. И. Гомбоев, ушедший было раньше со всеми в английское посольство.
Как только начиналась стрельба, он зажигал свечку и ожидал вместе со мной
окончания перестрелки. Н. И. Гомбоев прекрасный знаток Китая; в Пекине он
прожил более 30 лет и известен, как собиратель коллекций буддистского [323] культа.
За последние два года он собрал коллекцию будд, более 600 предметов. Это была
бы единственная по своей полноте и тщательной выдержанности коллекция, стоившая
составителю много труда и много денег. Вся коллекция погибла во время пожара
русско-почтовой конторы, а то, что от нее осталось, было впоследствии раскопано
и растаскано любителями из русских же без его разрешения и ведома. С глубоким
огорчением говорил мне Н. И., возмущаясь таким своеволием и произволом: «Я бы
хотел все, что осталось, пожертвовать в Сибирский музей, в котором будды мои
имели бы большое значение и принесли бы пользу, но вовсе не желал, чтобы их
растаскали те, кто имеет в руках силу». Увы, кроме сочувствия, я ничем не мог
помочь Н. И. в его горе...
С 26-го июня китайцы резко изменили свой план военных
действий. Они прекратили бесцельную и беспорядочную ружейную стрельбу и стали
производить нападения по-прежнему же из-за прикрытий, но в определенные сроки.
Нападения они начинали вдруг, по команде. Время начала стрельбы определялось
темнотой вечера: если не было луны, то начинали в 8 часов и прекращали в
десять; в лунные вечера начинали позже, с десяти до 12-ти. Нападения делали
обыкновенно два раза в ночи; [324] второй раз всегда на рассвете, от двух до четырех часов
утра. В четыре часа утра все замолкало, и наступала тишина до вечера. В течение
же дня бывали лишь одни и те же неизменные выстрелы, всегда по одному и тому же
направлению; это стреляли засевшие где-либо в развалинах зданий особые
«любители», как мы называли этих китайцев, вооруженные старинными пистолями.
Им, казалось, нужен был только громкий звук выстрела, а что заряд постоянно
стукался в стену дома в американской миссии или в стену нашей колокольни, это
для них было все равно.
Одновременно с упорядочением своей ружейной стрельбы
китайцы ввели в круг действий и освещение местности ракетами. Вместе с этим мы
стали замечать, что начало стрельбы и окончание ее совпадает с появлением
ракеты, которые были приняты китайцами, как сигналы. Эта определенная стрельба
вреда нам никакого не делала, так как шальных пуль было сравнительно очень
мало, а от них-то больше всего и погибло наших защитников. Эти определенные по
направлению пули и пролетали определенно мимо над головами.
VI. Письма из Тянь-цзина о
движении отрядов. — Предложения цзум-ли-ямыня о выезде из Пекина. —
Опасения истребления нас. — Случаи убийств китайцев. — Китаец-солдат
принес письмо полковнику Шиба. — Нападения китайцев на посольства. —
Подняты флаги на стены в ожидании прихода войск.
Ожидания наши известий о движении европейских войск
стали удовлетворяться не только показаниями китайского солдата, приходившего
почти каждый день к полковнику Шиба, но и письмами, которые стали доходить до
нас из Тянь-цзина. Так, 15-го июля пришел обратно китаец, посланный английским
посланником сэр Клод Макдональдом еще 29-го июня, и принес от английского
консула в Тянь-цзине г. Карльса следующее известие: «Follo wing received from
Br. consul Tientsin dated Juli 22-гo. Your letter Juli 4 received. There are
24.000 troops landed and 19-гo here general
Gazellee [326] expected Taku to morrow. Russian troops
are at Peitzai. Tientsin city is under foreign governments and Boxer foules
here is exploded. There are plenty of troops on the way if you can keep
yourselves in food.
Almost all ladies
left Tientsin. Letter of 4 juli gave details of siege up to that date numbers
of killed and wounded and toded that Chinese troops had fired into the Legation
quartee continually since from 20-th and that we were had pressed July 28-th».
Хотя все сведения о высадке войск в Таку были для нас
приятны, но было очень грустно, что ни слова не сказал г. Карльс о выходе войск
из Тянь-цзина в Пекин, а мы теперь только и жили ожиданием этих известий.
Китайское правительство продолжало все настойчиво нам советовать выехать из
Пекина, уверяя в присланном от цзум-ли-ямыня письме, что ему легче защищать нас
в течение трех дней пути до Тянь-цзина, нежели продолжительное время в Пекине.
Правительство обещало сделать все возможное, чтобы защитить нас, что
приготовлены уже носилки для женщин и детей, телеги для тяжестей, лодки и
продовольствие. Но в этот же день пришедший к полковнику Шиба китайский солдат
сообщил, что императрица сама пожелала оставить Пекин и решила выехать в [327]
Сиань-фу; что для этого путешествия уже заготовлено во дворце триста телег, но
что Чжун-лу, Дун-фу-сян и Ли-бин-хэн составили триумвират и воспротивились
отъезду императрицы. Солдат сообщил также, что триумвиры поклялись уничтожить
всех европейцев и что в Пекин вошли четыре тысячи китайских солдат. Так это или
нет, нас пока все-таки оставили в покое, но Бей-танг громили каждую ночь, а
вокруг нас возводили все новые и новые баррикады. Особенно для нас неприятна
была баррикада, возведенная китайцами на английском мосту. Из-за этой баррикады
китайцы стали угрожать сообщению англичан с каналом и нашему сообщению с Шамо.
Пришлось и англичанам, и нам возводить ответные баррикады. Англичане пробовали
было заставить китайцев прекратить работы и поставили против них итальянскую
пушку, из которой и сделали несколько выстрелов по воздвигаемой баррикаде,
чтобы разрушить ее. Но китайцы после этого открыли по пушке такую страшную
стрельбу, что не было возможности даже убрать пушку, а комендору при ней пулей
раздробило кисть руки. Таким образом весь вред от сопротивления обращался на
европейцев, а китайцы всегда, как кроты, упорно успевали возводить но ночам
свои укрепления и помешать им не было никакой возможности. [328]
Не дождавшись ответа на свое письмо, китайцы опять
обратились с письмом, но не к посланникам, а к сэр Роберт Гарту. Письмо было от
секретарей цзум-ли-ямыня. Они предлагали директору китайской таможни послать в
Европу успокоительную телеграмму относительно положения европейцев. На письмо это
сэр Роберт Гарт отвечал, что он не может этого сделать, но если бы даже он и
послал такое известие, то никто ему в Европе, после всего происшедшего, не
поверит. Он может только дать добрый совет китайскому правительству, чтобы оно
само успокоило Европу и поспешило восстановить у себя порядок. После этого
письма снова посланники получили письмо от имени «князя Цина и других», в
котором высказывалось порицание китайцам-христианам, находящимся под
покровительством европейцев за то, что они стреляют и убивают китайских солдат.
Указывая на это, китайские министры предупреждали, что может выйти большая
беда, если китайцы-христиане не будут находиться под наблюдением. Письмо
заканчивалось опять настоятельной просьбой оставить Пекин и дать ответ через
2–3 дня. Посланники собрались на совещание и решили отправить ответ в том духе,
что выехать из Пекина, не получив на это разрешения своих правительств, они не
могут. Что же [329] касается до христиан-китайцев, то они не имеют никакого
влияния на пребывание посланников в Пекине, и пользуются только
покровительством и защитой от зверского обращения с ними китайцев-язычников.
Между тем слухи о движении европейских войск приходили к нам ежедневно,
возбуждая в некоторых радость, в других сомнение, а в третьих, изверившихся во
все «отрадные слухи», полное равнодушие. Более придавалось значения и вероятия
слухам и сообщениям, в которых говорилось о злых умыслах китайцев, нежели о
скором приходе войск. Так, сэр Клод Макдональд получил известие, что 18-го июля
в Пекин вошло девять тысяч китайского войска при 8 пушках; что, пользуясь этими
свежими силами, Чжун-лу, Дун-фу-сян и Ли-бин-хэн поклялись в ту же ночь
покончить со всеми европейцами. Известию этому сэр Клод придал большое
значение. Он собрал у себя всех европейцев, составлявших отряд добровольцев, и
обратился к ним с речью, призывая каждого до последней капли крови защищать
женщин и детей, находящихся под защитой английского посольства. Сэр Клод
обратился также с письмом и к европейским десантам, прося их тотчас же спешить
на помощь к англичанам, как только дан будет сигнал об [330]
угрожающей опасности. Вместе с англичанами сильно были смущены и французы,
которые также получили сведения, что под их посольство подведены мины и в эту
ночь все французское посольство будет взорвано. Все мы сильно волновались
слухами, но в то же время нас поражала та спокойная, безмятежная жизнь мирного
времени, которая доходила до нас из-за стен китайского города. Там была
полнейшая тишина, доносились только колотушки и оклики полицейских уличных
обходов, да выкрикивания уличных продавцов съестных припасов. Ничто не
указывало на присутствие новых народных масс, и многие из нас считали слухи,
возникшие в английском посольстве, неверными. По счастью, оно так и было: ночь
прошла спокойно. Тем не менее несомненно, что жизнь в китайском городе шла
порывисто. Шт.-капитан Врублевский, ставший постоянным жителем на стене, так
как дежурства офицеров, бывшие аккуратными, когда была действительная
опасность, стали постоянно нарушаться после заключенного перемирия, вошел в
соглашение с американским вторым офицером капит. Голь, чтобы дни дежурил на
стене американец, а ночи дежурил Врублевский. В помощь часовым, как подчаски,
вызвались ходить теперь также на стену и посольские добровольцы.
Штабс-капитан Врублевский, приходя со [331]
стены, всегда приносил ряд интересных наблюдений над застенной китайской
жизнью. Так, утром 18-го июля он видел, что китайские солдаты схватили двух
мирных китайцев, проходивших мимо китайских укреплений. Захваченных солдаты
куда-то увели, но скоро затем был выброшен на улицу обезглавленным труп одного
из них. В другой раз Врублевский видел, что на проходившего также мирного
китайца напала целая толпа китайцев, выбежавших из своих домов. Китайца стали
бить; поднялся крик, на который пришли солдаты. Узнав, в чем дело, солдаты
китайца застрелили, а толпа продолжала терзать убитого, бросая в него камни,
землю. Замечал также Врублевский, что в улицу стали провозить на мулах в
корзинах военные запасы. На каждой такой корзине был красный флаг, и солдаты
пропускали возчиков беспрепятственно мимо своих укреплений. Входя в улицы,
возчики красный флаг снимали и проходили дальше.
Случаи убийств мирных китайцев мы объясняли тем, что это
были, быть может, возвращавшиеся наши посланные с письмами из Тянь-цзина, так
как очень многие из них обратно не приходили. На стене со стороны китайских
баррикад все было спокойно. Китайские солдаты, занимавшие караулы на стенах,
резко [332] отличались друг от друга. Солдаты Чжун-лу, занимавшие
караулы у Хода-мыньской башни, оказались очень милыми соседями. За все время
перемирия они не только не сделали ни одного выстрела по американцам, но
нередко сами даже набирались смелости и подходили к американцам и пробовали
вступать в беседу, предлагая от скуки поиграть в какую-нибудь игру или
поговорить. Но разговор не мог долго продолжаться, так как собеседники не
понимали друг друга. Солдаты со стороны Цянь-мыньской башни, бывшие против
русских и американцев, были какие-то дикие, какой-то сброд; постоянно они все
прятались за камни, все выслеживали и не соблюдали строго перемирия, стреляли
всегда, если неосторожно показывался наш матрос или американец.
После долгих ожиданий мы получили наконец 20-го июля из
Тянь-цзина два письма. Одно письмо было от американского консула, а другое
письмо принес китайский солдат полковнику Шиба от японского генерала. В письме
этом генерал сообщал, что 20-го — 25-го июля выступает международный отряд
в 10 тысяч человек. Принесший это письмо китайский солдат поразил всех своим
поведением. Когда полковник Шиба предложил солдату деньги, то китаец отказался
их взять, говоря, что он дал слово японскому генералу [333]
доставить это письмо не из-за денег; что он дал слово и обратно, если ему даст
полковник Шиба письмо, отнести генералу, но что денег он не возьмет. На все
вопросы о движении китайских и европейских войск солдат отвечать отказался.
Случай поразительный и оставшийся для нас не выясненным. После этих известий
жизнь в английской миссии пошла еще веселее и оживленнее. По аллеям повсюду стали
видны гуляющие группы, слышен веселый смех, радостный говор сбывающихся надежд.
В госпиталь стали приходить миссионерки и устраивали для раненых хоровое пение.
Даже русское общество попробовало устроить раз или два хоровое пение, но далее
этого дело не пошло; более успеха имел барон Раден, бывший частым посетителем
русской колонии и распевавший романсы под аккомпанемент пианино, оставленного в
столовой.
Китайские министры продолжали поддерживать с
посланниками сношения, выражая любезности, а из Тянь-цзина 22-го июля получено
было сразу несколько писем. Во всех письмах сообщалось и подтверждалось одно:
прибыли новые отряды войск, 18 тысяч, а авангард уже вышел. Все теперь верили в
свое избавление и подтверждение выходу войск из Тянь-цзина видели в любезном обращении
китайцев и в их настойчивых предложениях о нашем выходе из Пекина. Опять 22
июля было по этому [334] поводу получено письмо, а в пекинской газете
обнародованы эдикты богдыхана о необходимости оказывать покровительство
европейцам. Наше благодушное настроение было, однако, жестоко омрачено 23 июля
известием о смертельном ранении нашего матроса Арбатского. Смерть его была
случайной жертвой, и многие высказывали убеждение, что смерть эта могла бы быть
предотвращена. Дело в том, что на развалинах Русско-китайского банка признано
было нужным соорудить новую баррикаду для защиты от нападений китайцев. Для
работы потребованы были рабочие китайцы-христиане, которым для охраны даны были
двое матросов: Герасимов, уже известный читателю, и Арбатский. Общее наблюдение
было предложено взять на себя одному из добровольцев. Матросы наши не
удовлетворились ролью простых наблюдателей, а стали и сами помогать работать,
для чего, не соображая об опасности, выходили за камнями вперед на виду
китайцев. В то время, когда Арбатский нагнулся, чтобы поднять с земли камень,
китайский солдат со стены и выстрелил. Пуля попала матросу сверху вниз, прошла
вдоль по боковой части от ключицы через легкое и вылетела, ударившись в камень;
осколками этого камня был поверхностно в нескольких местах ранен в спину
Герасимов, который тоже [335] таскал камни, и был в это время около Арбатского.
Справедливо высказывалось мнение, что если считать матросов за детей, которым
нужна заботливая нянька, так как они не сознают опасности и добровольно себя ей
подвергают, то надо было поручить и надзор за этими детьми не добровольцу...
На другой день 24-го июля похоронили Арбатского. В
высшей степени трогательно было его отпевание и грустно сознание о напрасно
загубленной молодой жизни.
Дни проходили тихо, но по ночам понемногу продолжали
постреливать, а г. Врублевский все приносил, возвращаясь со стены, интересные
наблюдения. Несколько дней подряд он замечал передвижение китайских отрядов;
одни приходили, другие уходили. Из китайского города слышалась оживленная
перестрелка, объяснить которую пытались мы, то возникшим междоусобием, то
избиением наших посланцев, которых мы все нетерпеливее ждали каждый день.
Издалека стали опять слышны сигналы дун-фу-сянцев. Стрельба опять стала
усиливаться по ночам в английское посольство, при чем сигнализация ракетами
безусловно служила показателем начала и прекращения стрельбы. Китайцы стали
собираться большими массами под стены английского посольства, особенно со
стороны Хан-линь-юаня и [336] бросали в посольство особые горящие ракеты на смолистых
фитилях, оканчивающихся железными остриями. Не обходилось при этом без
курьезов. Наши добровольцы-банковцы рассказывали, что, стоя на часах у дыр в
стенах английского посольства, они видели, как такие ракеты рассыпались иногда
смоляным огнем, будучи еще в руках китайцев, и обжигали им руки и лица. Толпа
тогда в страхе и с криками разбегалась во все стороны. С 27-го июля выстрелы
стали уже доноситься по новому направлению, с северо-восточной стороны, то есть
с той стороны, откуда мы ожидали прихода наших войск. Оттуда стали долетать до
нас и пули, выпускаемые из манлихеровских ружей, стреляющих бездымным порохом.
29-го июля Врублевский принес со стены еще новое наблюдение: утром он видел,
как за Хода-мыньскими воротами формировался дун-фу-сянский кавалерийский отряд.
Отряд был, однако, очень жалкий: рабочие кули приводили самых разношерстных
истощенных лошадей, а солдаты чем попало седлали их и спешно куда-то уезжали.
Ночь с 29-го июля на 30-е была тревожная; китайцы опять ожесточенно стреляли по
английскому посольству, опять слышны были неистовые их крики «ша». Когда
затихла стрельба по англичанам, то началась такая же точно пальба по французам
и немцам. [337] В ночи пролетело через русское посольство ядро.
Нападения на французов, немцев и англичан продолжались и 30-го июля; у
французов был убит один матрос, ранен итальянец. Кроме того, вечером произошел
крайне печальный случай: разряжая неосторожно винтовку, один француз-матрос
выстрелил в грудь другого, пронизав насквозь легкое. Раненый скончался на
следующий день. Грустное впечатление на всех произвели эти последние две
жертвы. В этот же день на стене против нашей баррикады китайцы также пустили
несколько выстрелов и осколками одной пули ранен был в горло наш матрос.
Движение китайских отрядов, как наблюдал Врублевский, еще более усилилось;
видно было, что китайские войска уходили из города со знаменами, а другие
входили. Для нас несомненно было одно: близок конец нашего сиденья. Китайцы
зашевелились повсюду. Вдруг неожиданно в этот день открыли они сильную стрельбу
и по русскому посольству с Монгольской площади, но не причинившую нам никакого
вреда и скоро прекратившуюся. Китайские министры прислали в этот день письмо
посланникам, в котором просили назначить время для свидания, чтобы начать вести
переговоры, но когда посланники назначили им утро 31-го июля, то министры не
явились, а прислали нового чиновника, который [338] передал письмо с
заявлением, что так как европейцы накануне весь день стреляли и убили одного
китайского офицера и 26 солдат, то министры не могут быть для разговоров,
опасаясь быть убитыми. Многие были возмущены подобным отношением китайских
министров, но все твердо верили теперь в скорый приход наших войск и озабочены
были вопросом, как бы яснее указать европейским войскам наше пребывание. Для
этой цели решено было поднять на стене в пределах американо-русских баррикад
флаги: на одной крайней баррикаде американский флаг, а на другой крайней
баррикаде русский флаг. Американцы особенно были оживлены, и нервы их возбуждены.
Они гордились тем, что на стене будут подняты только их флаг да русский и
негодовали на возможность того, что и другие нации могут водрузить свои флаги.
С утра 31-го июля на высоких мачтах были подняты на стене и стали гордо
развиваться русский флаг и американский. У всех настроение приподнятое, все
ожидают решающих нашу судьбу событий со дня на день. Большинство было склонно
ожидать прихода войск на первое августа. Американцы оживленно беседуют о
возможных последствиях всего совершающегося для Китая, принимают участие в
предположениях и наши матросы. Во время этих разговоров входит на [339]
стену французский секретарь Берто и водружает среди наших флагов и флаг
французский. Следом за ним приходят англичане и водружают мачту со своим
флагом. Таким образом на стене развиваются четыре флага к великому негодованию
американцев, считающих стену только своей да русской. «Французы ни разу не были
ни при взятии, ни при обороне стены, англичане были всего несколько дней, а
затем отказались приходить. Какое они имеют право на нашу стену, какое они
имеют право ставить свои флаги?» говорили они. Единодушное утешение, да и то не
надолго послала американцам судьба: дело в том, что ветром сбило английскую
мачту, и английский флаг свалился на землю и долго пролежал так, пока англичане
не узнали об этом и не пришли его снова поднять и укрепить.
VII. Первые вестники нашего
освобождения. — Кто были «черные казаки?». — Казак Пичуев, принявший
по ошибке стрихнин. — Письма генералов о движении на Пекин. —
Дун-фу-сянский солдат. — Последние нападения китайцев на
посольства. — Утро 1-го августа и штурм ворот Пекина. — Бегство
китайских солдат. — Индусы входят в Пекин. — Встреча их в посольстве
и первая жертва. — Входят войска. — Погребение павших при штурме
русских. — Великие могилы. — Не тревожьте их!
Нервно возбужденные, долго не могли некоторые из нас
уснуть в ночь с 31-го июля на первое августа. Но вот в два часа пополуночи с
понедельника на вторник 1-го августа мы услышали за стенами города, на
расстоянии семи-восьми верст отдаленную, но звучно раскатистую в ночной тишине,
равномерную трескотню пулеметов, как попросту называются скорострельные пушки
Максима, выбрасывающие в одну минуту [341] 450–500 пуль. Когда затихали пулеметы, то до нас ясно
доносилась пушечная пальба. На этот раз не было сомнения, что это европейские
войска подошли к воротам Пекина, и наша мечта, наша надежда на спасение,
которую мы лелеяли и в которой в конце осады уже разочаровались, дойдя почти до
полного отчаяния, становилась действительностью. Мы ожидали прихода войск, так
как 28-го июля получено было письмо от английского генерала Гезели (Gaselee) и
японского генерала Фукушима (Fukuchima), начальников идущих на освобождение
Пекина отрядов. Сношения осажденного Пекина с освобожденным Тянь-цзином были
чрезвычайно трудны, и из добровольцев-китайцев, вызывавшихся доставить письма,
многие поплатились головами, попав в руки китайцев-солдат, плотной цепью
охранявших ворота и не впускавших никого в город и не выпускавших из него, если
люди им казались подозрительными. Тем не менее некоторым смельчакам удавалось
пробираться и доставлять сведения о нашем грустном положении начальникам
союзных отрядов. Такими посланцами вызывались всегда добровольцы
христиане-китайцы, которых в темную ночь спускали на веревке с городской стены,
часть которой находилась в руках американцев и русских; в костюме нищего или [342]
рабочего кули успевали они за ночь проползти и прокрасться через опасные
городские улицы, минуя городские ворота и китайскую стражу. К рассвету они уже
были далеко от Пекина и, не вызывая подозрения, шли своим путем, выполняя
взятую на себя роль. Последним посланцем вызвался быть китаец-протестант,
который был послан американским миссионером M. Tewkbsbury и японцем M-r Sugi,
преподавателем японского языка в высшей китайской школе иностранных наук в
Пекине, известной под именем Тун-вень-гуань. Посланец-китаец за обещанное ему
вознаграждение в 500 долларов (рублей) обязывался дойти до японского и
английского генералов, передать им письма и принести от них ответы. Спущенный
ночью со стены по веревке американцами, он благополучно добрался до города
Тунчжоу, находящегося в 22-х верстах от Пекина. Здесь жило его семейство,
которого он, однако, не нашел, так как он узнал, что вся его семья была
вырезана боксерами. Переночевав в Тунчжоу, он отправился дальше вдоль реки по
направлению к Тянь-цзину и в скором времени встретил по реке Пейхо целую
флотилию баржей и джонок, на которых находилось много раненых китайских солдат
и много остатков разбитого китайского войска, беспорядочно спасавшегося после
битвы при [343] Ганг-хэ. Спрятавшись в высоком гаулеане и наблюдая
проплывшую мимо себя флотилию, он, по миновании опасности, вышел из своего
убежища и пошел дальше. У селения Цзай-цзун он встретил авангард союзных
войск — каких, он не знает, но здесь ему сказали, что европейские войска
спешно идут двумя колоннами на освобождение Пекина. На все наши вопросы о
национальности встреченного им авангарда, китаец отвечал только одно: «Я видел
много черных казаков на конях, а в руках у этих казаков были копья». При отряде
этом он видел много скота, проводниками которого были отчасти китайцы, но
главным образом было много японцев. Проводник от авангарда довел китайца к
главному отряду, в котором его доставили к вышеназванным генералам, от которых
он и принес письма.
Прибытие посланца благополучно обратно подняло всех
европейцев на ноги, и прежде чем были вывешены полученные письма в английском
посольстве, на месте, специально отведенном для вывешивания сообщений во
всеобщее сведение о всех текущих событиях дня, рассказ о принесенном известии
передавался уже повсюду из уст в уста. Все поздравляли друг друга, уныние
сменилось надеждой, речь оживилась, можно было услышать веселый женский [344]
смех. Вестника радостного известия, помимо условленного вознаграждения в 500
долларов, наградили солидной суммой, добровольно собранной среди европейцев, но
всю эту сумму до тысячи долларов он отдал в руки американского миссионера в
пользу христиан-китайцев, нужды которых к этому времени достигли высокой
степени.
В принесенном известии смутило нас только сообщение о
черных казаках. Между американцами, русскими и англичанами возник оживленный
обмен мыслей. Первоначальное мнение, что это русские казаки, скоро было оставлено,
так как, во-первых, наши забайкальские казаки не имеют пик, а, во-вторых, в
летнее время и в походе не носят своих черных косматых папах и черных кафтанов.
Осталось таким образом два мнения: американцы говорили, что это идет их
кавалерийский полк, состоящий из мулатов, метисов и негров, имеющих
действительно не только смуглый цвет лица, но даже черный, и вооруженных также
пиками. Такая кавалерия была на Филиппинах и наводила ужас видом своим на
туземное население, разбегавшееся из своих деревень, завидев лишь приближение
этого ужасного войска, которое население искренно считало людоедами, хватающими
детей и пожирающими их. [345]
Англичане говорили, что это идет их Бенгальский уланский
полк индусов из Индии, которые также на черных конях, чернолицы и вооружены
пиками. Американцы-солдаты оставались при своем мнении и, беседуя с русскими, с
которыми за все время осады американцы делили все опасности и невзгоды и
сдружились с нами, завели речь о преимуществах американских казаков, как
страшного войска, перед русскими, которых население не боится, как людоедов.
Разговор этот закончился дружным смехом по поводу только что благополучно
окончившегося случая с одним из русских казаков. Выслушав похвалы американцев
дикости и лютости своих казаков-людоедов, один из русских, участвовавших в
разговоре, спросил американцев: «а что, ваши казаки могут есть стрихнин без
всякого вреда для своего здоровья, стрихнин, от которого умирают даже волки?
Наши казаки едят». Американец серьезно взглянул на русского и, ответив «no,
sir», сплюнул на сторону свою жвачку табаку и прекратил разговор о качествах
своих чернокожих казаков. Напоминание о стрихнине имело громадное значение, так
как за несколько дней перед этим один из русских казаков, по происхождению
бурят, по ошибке, вместо хинина, взял щепотку стрихнина и преспокойно [346]
съел его, запив водой. Произошел этот случай благодаря следующим
обстоятельствам. Когда китайцы стали жечь все вокруг посольств и сожгли все
здания вокруг русского посольства, угрожая магазину Имбека, находившемуся как
раз напротив посольства, то владелец магазина оставил его и предложил русским
брать все запасы и все товары из его магазина бесплатно, так как все равно нет
надежды на сохранение магазина. Сам Имбек ушел в английское посольство и оставил
свой магазин на произвол судьбы. Тогда отправлены были матросы и казаки,
которые, сколько было возможно, вынесли ящики консервов, вин, бисквитов,
сластей, минеральных вод, пива, папирос, разных напитков, а также музыкальные
ящики, велосипеды и между прочим вынесли из шкафов различные духи, одеколон, а
также банки с содой, бертолетовой солью, танином, хинином, камфорным спиртом,
стрихнином и пр., и пр. Благодаря Имбеку у нас и у американцев, живших только
через улицу друг против друга с утра уже играли музыкальные ящики мотивы из
опер, китайские мелодии и разные бравурные арии. Американцы, как люди более
практичные, взяли себе запасы кофе, коньяку, сигар и т. д. Началось пиршество
во всю: с утра наши матросы и казаки ели консервы из [347]
ананасов, персиков, абрикосов, запивая винами и ликерами, заедая бисквитами.
Целые дни пилось и лилось аполлинарис, виши и даже гуниади-янос, которая,
однако, по горечи своей никому не понравилась. Короче сказать, первые три дня
матросы не завтракали и не обедали и съели два ящика изюму, фиников, а
фруктовых консервов без счету. В результате всего этого получился ряд
расстройств желудка. Хотя и сказано было мною матросам относительно
осторожности и умеренности в потреблении добытых запасов, но убеждение, что
через четыре-пять дней придут наши войска, было так велико, что никто и слушать
не хотел ни об осторожности, ни об умеренности.
Покончив с крупными запасами, матросы стали разбирать
добытую мелочь, и как раз я пришел к ним во время разбора этой мелочи и увидал
груду медикаментов и стрихнин в баночках. Рассматривая стрихнин, они делали
свои предположения о свойстве неизвестного им порошка. Одни говорили, что это,
должно быть, зубной порошок и предполагали пустить его, как таковой, в
действие, другие шли дальше и предполагали, что это шипучий порошок, который
господа употребляют, и что надо его испробовать. Разъяснив действительность и
рассказав, насколько велико и [348] сильно действие стрихнина, как яда, я позвал фельдшера
и фельдфебеля и приказал им немедленно убрать все ядовитые средства и
уничтожить. Но казаки, как обитатели сибирской тайги, где приходится им вести
борьбу с волками и иными зверями, были обрадованы, что им попало в руки такое
ценное средство, которым они могли травить своих таежных врагов, и припрятали
стрихнин к себе в сундучки. Многие из них, знакомые с применением хинина,
припрятали и таковой также наряду со стрихнином. Казак Пичуев, заболевший
лихорадкой и получивший должную дозу хинина, желал скорее выздороветь и решил,
что даваемого ему хинина мало, почему и пожелал добавить из своей баночки, но
вместо хинина взял щепотку стрихнина. Приняв стрихнин, он полез на лестницу к
своему отверстию, пробитому в каменной стене конюшни, из которого наблюдали за
появлением китайцев на противоположной баррикаде, и при первом же появлении
китайской головы, вылезавшей наблюдать за действиями русских, грохотал выстрел,
и косастая голова китайца валилась обратно, пробитая пулей. Бывшие у нас в
посольстве 7 человек казаков, составлявших постоянную охрану посольства, все
выдались как замечательные стрелки и охотники; они просиживали, не шевелясь,
целыми [349] днями, выслеживая китайца, словно они выслеживали в
тайге зверя и не было у них большей радости, если выдавался такой счастливый
день, что удавалось им сбить по два, по три «кокоса», как стали называть
китайские головы. Так и Пичуев влез по лестнице к своей бойнице, но тотчас же
свалился оттуда вниз и с ним начались судороги. Немедленно меня известили, и я,
узнав в чем дело, дал ему противоядия. По счастью, после принятого лекарства,
его тотчас вырвало густою массою; тем не менее судороги продолжались и с
большим трудом, предварительно захлороформировав, приступлено было к промыванию
желудка. Весь день Пичуев пролежал под хлороформом; к вечеру положение его было
очень тяжелое, но судороги прекратились, он узнавал меня и даже проглотил
свободно данные мною ему несколько ложечек воды без появления судорог. Ночь
провел почти без сознания, но утром, когда я пришел к нему в 8 часов, то нашел
его сидящим на кровати и просившимся идти домой из госпиталя. Самочувствие было
хорошее, но тем не менее этот день я оставил его пробыть в госпитале, который
помещался в английском посольстве. Все больные и здоровые европейцы были
чрезвычайно заинтересованы этим событием, все были заинтересованы русским
казаком, на которого даже [350] стрихнин не действует, все желали его видеть. Короче
сказать, скромный казак Пичуев сделался героем дня. На другой день Пичуев был
выписан, но, по просьбе остальных больных, прошел по палатам, и все могли
видеть, что это действительно живой русский казак, что это факт, а не вымысел.
Придя домой, тем не менее Пичуев несколько дней совестился показываться,
опасаясь насмешек, и прятался в своей каморке, но мало-помалу все вошло в
колею, и прием стрихнина прошел бесследно, создав лишь для русского казака еще
новую славу могущего безвредно принимать стрихнин, обладая железным желудком...
Но вот слухи о письмах подтвердились: принесли к нам из
английского посольства копии с полученных писем. Генерал Gaselee писал
следующее: «Gaselee. Tzai-Tzung, 26-гo июля. 8 Aug. Strong troops of
allies advancing twice defeated enemy. Keep, up your spirits». (Многочисленные союзные войска разбили неприятеля.
Мужайтесь!»). От японского генерала было получено следующее письмо: «Fukushima.
Camp at Chang Chang 2 klm of Nan Tzai-Tzung, 8 Aug». Japanese and
american troops defeated the enemy at this inst near Peatsan and occupeet Jang
Tsun on the 6 th. The allied forses of american, british and russians left
Jang-Tzun thsï morning and while marching north. I received [351] your letter at 8
th. at village, called Jan-Tzai-Tsung. It is very gratulying to learn from your
letter that the foreign community at Peking are holding in and belowe me it is
the earnest and unanimous desire of the Liet. General and all of us to arrive
at Peking as soon as possible and deliver you from your periculous position. Unless
some inforceen event takes place the allied forces will be at Hosivou on the 9
th, at Matou on 10 th; Chang-Chang-wan 11, Tungchow 12, and probable date
arrive at Peking 13 or 14». (Фукушима.
Лагерь при Чан-Чанге в двух километрах от Нан-цзай-цзунг, 26-го июля (8-го
августа). Японские и американские войска разбили неприятеля вблизи Пицзана и
заняли Янцзун. Союзные войска американские, английские и русские вышли сегодня
утром из Янцзуна и пошли на север. Я получил ваше письмо в селении, называемом
Ян-цзе-цзун. Очень было отрадно узнать о том, что европейские общины в Пекине
держатся, и поверьте, что самое искреннее желание генерал-лейтенанта и всех нас
прибыть в Пекин возможно скорее и освободить вас из вашего опасного положения.
Если не произойдет чего-либо непредвиденного, то союзные войска прибудут в
Хо-ши-ву 9-го августа (новый стиль), в Матоу 10-го, в Чанг-чанг-ван 11-го,
Тунчжоу 12-го и, вероятно, в Пекин 13-го или 14-го августа). [352]
Письмо генерала Гезели и особенно сердечное письмо генерала Фукушима не
оставляли сомнения, что избавители наши близко, и все опасения наши были лишь в
том, что китайцы в последний день соберутся с силами и задавят нас, если,
спасаясь от европейских войск бросятся на Пекин. Все-таки открытого нападения
мы боялись мало, зная характер китайцев, никогда не принимающих открытого боя,
но мы, главным образом, боялись веденых ими подкопов и возможности взрыва.
Давно уже мы слышали подземные стуки и замечали, что идет какая-то работа, но
проследить эту работу, при нашем малолюдстве, мы были не в состоянии.
Поддерживало нас сознание, что враги наши были китайцы, которые не ценят
времени и никогда не торопятся. Сколько раз мы имели случай убедиться в этой
черте китайского характера! Итак, письма дали нам основание ожидать прихода
войск. За время осады мы много передумали о возможности нашего избавления войсками
той или иной нации и в конце концов остановились на одном: если нас кто спасет,
то только японцы. Японцы всегда были в курсе дела, они сумели даже в Пекине
быть в курсе всего того, что делалось за Пекином, и неутомимый, энергичный их
полковник Шиба, начальник десанта, державший и шаг за шагом грудью [353]
отстаивавший самую опасную и ответственную позицию в саду Су-ван-фу, сумел
организовать получение сведений о движении войск союзников, которые доставлял
ему китайский солдат. Правда, сведения эти бывали иногда несомненно вымышлены,
но часто они бывали вероятны, а, главное, они поддерживали нас, так как
все-таки мы не были в конец разобщены с внешним, застенным миром. Китайский
солдат приносил известия о движении европейских войск, о событиях во внутренней
жизни пекинского правительства и получал за каждое сообщение 15–20 долларов.
Если только он остался жив, то, несомненно, составил себе порядочный капитал.
Англичане получили много письменных известий от частных
лиц из Тянь-цзина, в которых сообщалось о текущих событиях в Тянь-цзине, о
приходе и высадке войск и предполагаемом выступлении этих войск на освобождение
Пекина. Увы, все эти сведения оказывались лишь добрыми желаниями писавших, так
как самые войска все оставались в Тянь-цзине и предоставляли нас самим себе. В
такое-то время к полковнику Шиба стал ходить китайский солдат и доставлял
сведения очень вероподобные и толково составленные, в которых, подтверждая
содержание писем, рассказывал о движении [354] европейских войск,
об одержанных ими победах над китайцами, о дневках, о взятии тех или иных
местностей, а раз сообщил, что европейские войска разбиты и снова отступили к
Тянь-цзину. После этого сообщения он несколько дней не показывался, а в эти-то
дни получено было письмо, что войска взяли Пей-цзан в 15-ти верстах от
Тянь-цзина и дальше не идут, остановившись здесь лагерем, выжидая подкреплений
и дальнейших распоряжений. Таким образом сообщения солдата-китайца оказались
ложными, а мы так им верили, или, лучше сказать, хотели верить! В день получения
писем от генералов китайский солдат снова пришел утром к полковнику Шиба и, на
упрек последнего о ложности сообщений, признался, что действительно говорил
ложь, которую приказывали ему говорить посылавшие его китайские начальники, но
что теперь он будет говорить от себя и будет говорить только правду. На этот
раз он действительно сказал все о движении европейских войск, что потом узнали
мы вечером из полученных писем. Сообщения китайского солдата, сходившиеся
всегда более или менее с получаемыми в английском посольстве сведениями из
писем, подтвердили убеждение многих, что и среди китайцев-христиан, укрывшихся
под защиту [355] европейцев, есть шпионы, имеющие сношения с китайцами.
Китайский солдат был лишь остроумным эхом того, что получалось и было известно
европейцам. Последнее его сообщение также подтвердило, что солдаты узнали от
китайцев рассказ возвратившегося посланца ранее, нежели сам посланец дошел до
английского посольства. Сообщив сведения о движении европейских отрядов,
китаец-солдат, предвидя дальнейшие события, прибавил: «Теперь вы будете жить, а
мы погибать» и тут же предложил купить свое манлихеровское ружье за 20 долларов
и 200 патронов по 10 долларов за сотню, что с удовольствием было исполнено. Это
было последнее посещение солдата-китайца и более он не показывался. Дни 29-го,
30-го и 31-го июля провели мы в томительном и напряженном состоянии: по всей
линии наших укреплений и на все посольства, но на английское, французское и
русское в особенности, китайцы делали нападения по ночам, стреляя усиленно и
днем. Было повторение, хотя и значительно слабее, первых дней осады. Нападение
с вечера 31-го июля было особенно жаркое на англичан и длилось с 8-ми часов
вечера до 12-ти часов ночи. За стенами посольства слышны были с постов
англичанам воинственные речи боксеров, призывавших идти на приступ, ободрявших
робких [356] бойцов тем, что европейских солдат немного и всех их
перебить ничего не стоит, но речи боксеров не вызвали огня в трусливых душонках
китайского сброда и солдат, которые ограничились лишь криками «ша» (смерть,
убей) да учащенной ружейной стрельбою. Перед рассветом китайская атака
прекратилась. Как только рассвело, часа в четыре, пошел, я на стену, и перед
глазами развернулась картина, которая останется памятной на всю жизнь: на безоблачной
синеве неба, по которой расходились яркие лучи только что взошедшего солнца,
летали в разных направлениях дымящиеся шары, падавшие в одно место, а именно в
юго-восточный угол городской китайской стены с построенной на ней высокой
башней. Это шрапнели и гранаты обстреливали стену, это был разгар штурма
городских ворот. В бинокль видно было, как задымилась крыша башни, видно было,
как отлетали от нее большее обломки, сбиваемые снарядами. В 7–8 верстах шло
истребление людей, лилась кровь, отрывало ноги, руки, разрывало на части
туловище, сносило или раздробляло на куски голову, а здесь над нами,
наблюдавшими лишь воздушную картину отдаленного боя, мирно раскинулся чудный
голубой небосклон, утренний свежий ветерок ласкал своим легким дуновением лицо,
на горизонте стояли покрытые [357] голубой дымкой горы; все полно было мира, покоя. Но
сердце наше трепетало, глаз, не отрываясь от бинокля, следил за падающими
клубками, ухо жадно хотело уловить все звуки борьбы, от которой доносились лишь
густые удары пушечных выстрелов. Сойдя вниз в посольство, за общим чаем мы
убежденно высказались, что сегодня, 1-го августа, войска непременно войдут в
Пекин и искренно желали одного, чтобы это были русские войска... Между тем
китайцы, сдавившие нас со всех сторон кольцом каменных баррикад, видимо,
потеряли всякую энергию и всякую веру. Часовые приходили и докладывали, что из
прилегающих к китайским баррикадам храмов, бывших местом расположения солдат,
выходят и выезжают спешно солдаты и в своей амуниции и совершенно полуголые,
подобно кули, которые нагружают телеги мешками и разным скарбом. Из некоторых
становищ было настолько поспешное бегство, что выбиваемые ружейными выстрелами
со стены нашими матросами, убегавшие не обращали никакого внимания на падавших
убитых и раненых и поспешно уходили и убегали. С китайских баррикад выстрелы по
нас хотя и продолжались, но единичными фанатиками, засевшими в разрушенных
домах и выпускавшими заряды все по одному и тому же направлению, нисколько не [358]
смущаясь, что пули их попадали только в стену. В томительном ожидании тянулся
день 1-го августа. Все были возбуждены, все были настороже...
Вдруг в два часа пополудни бежит из американского
посольства юноша Фарго Скваирс, сын секретаря посольства, и кричит: «Немцы идут
по каналу»! Мы тотчас же побежали на стену и действительно увидали одного за
другим идущими вдоль канала между городской стеной и китайским городом,
смуглолицых, статных, высоких, красивых, в чалмах на голове, одетых в
коричневого цвета амуницию индусов, уланов Бенгальского полка, о котором
говорили англичане. Их вел, видимо, хорошо знающий местность проводник. Пройдя
через канал по сухому дну и проходя по дну канала под городскую стену, индусы
входили в Посольскую улицу. Со стены мы их встретили радостными, дружными
«ура!» русских и американцев и слышали от них снизу тот же сердечный привет.
Путь их лежал через русское посольство в английское.
Быстро спустившись со стены, мы встретили их, усталых и запыленных, входящими в
ворота. Радостно они пожимали нам руки, мы давали им воду, предлагали чай. В
русском посольстве встретил [359] их и английский посланник сэр Клод Макдональд, тотчас
же пришедший, как только принес ему известие молодой Скваирс. Русские женщины,
бывшие в английском посольстве, были убеждены, что первыми войдут русские и
готовили им самую сердечную, родственную встречу, но и при виде входивших
индусов чувство радости было так велико, что многие плакали, пожимали входившим
руки, а мужчины встречали их радостными криками «ура!» Произошел при этом очень
прискорбный случай: чтобы попасть в английское посольство, надо пройти было
через русское, пройти по узенькой китайской уличке, забаррикадированной нами с
обеих концов от китайских нападений, пройти ряд разрушенных китайских домов и
войти во двор английской миссии. Здесь, в одном его углу, находилось обширное,
выросшее за время осады английское кладбище, с белыми крестами, поставленными
над каждой могилой. Войдя в этот двор и увидя могилы, один из индусов
отшатнулся назад и сказал: «Нет, я дальше не пойду». Один из русских, вышедший
встречать солдат, поддержал его, успокоил и провел во второй двор, где были все
жилые помещения и где останавливались пришедшие индусы. Не прошло и получаса
времени, как разнеслась весть, что один из индусов пошел [360]
осматривать английскую баррикаду и только высунул голову, чтобы взглянуть
вдаль, как был убит несколькими пулями, пущенными с противоположной китайской
баррикады. Оказалось, что это был тот самый индус, который, увидя могилы, так
был ошеломлен зрелищем смерти, что не захотел дальше идти. Один за другим
входили индусы, а в четыре часа дня вошел пехотный американский полк, который
прошел в американское посольство с противоположной уже стороны города. Несмотря
на то, что войска все входили и входили, из разных концов города жужжали
пролетавшие пули и одной из них, бывшей уже на излете, был ранен голландский
посланник г. Кнобель, вышедший также на мост вместе с дамами встречать
входившие войска. За пехотой стала входить английская артиллерия, вкатывая
громадные пушки; прошел целый караван маленьких мулов, навьюченных снарядами.
Но вот забелились русские рубахи и белые шапки, и один за другим выехали из-под
моста на своих малорослых косматых лошадках молодцы-казаки с их удалыми
офицерами, оказавшими громадные услуги европейскому населению Тянь-цзина за
время осады. В 6 часов вечера прибыл генеральный штаб, который разместился в
посольстве, равно как и казаки с офицерами, а затем прибыл командующий русским [361]
отрядом ген.-лейт. Линевич. Мгновенно русское посольство зажило шумною, суетливой,
многолюдной жизнью. Около 7 часов вечера заслышалась хоровая русская
песня, — это вошел 12-й Восточно-сибирский полк и разместился биваками у
стен города. От прибывших офицеров мы впервые услыхали подробности штурма ворот
Пекина, узнали, что было 23 человека убитых и 105 раненых и что тела убитых
доставят завтра, 2-го августа, для погребения в посольство. Раненые остались на
перевязочном пункте у ворот Пекина, там же оставались и убитые.
На другой день, 2-го августа, с раннего утра началась у
нас в посольстве необычная для нас военная жизнь; ржали кони, носили казаки
фураж, пригнали стадо быков и коров, захваченное по пути, появились телеги,
обозные двуколки, повсюду, где только был свободный угол, разместились офицеры.
В другой части посольства, у церкви, под сенью кипарисов и сосен, где уже
покоились убитые за время осады четверо матросов и семеро американцев, в
тишине, вдалеке от шумной жизни, которая шла бок о бок, солдаты рыли две
глубоких братских могилы, одну для убитых офицеров, другую для убитых нижних
чинов. За пять лет моего пребывания в Пекине у нас в посольстве не было [362]
ни одного покойника, а за время нашей осады, в течение двух месяцев, было семь
смертей: четверо убитых матросов, один убитый студент Русско-китайского банка и
двое умерших матросов от дизентерии. Каждая могила была близка и родственна
нашему сердцу, каждая могила говорила не только чувству, но и мысли. Вот первая
жертва войны — Иван Антонов, молодой матрос с «Сисоя Великого». С самого
прихода в Пекин он все грустил, а последние дни был страшно тревожен и плакал,
как говорили его ближайшие товарищи. Предчувствие томило его, и пуля разбила
ему голову при нападении боксеров на русскую миссию, когда некоторые отчаянные
смельчаки влезли на стену посольства и со стены стреляли в матросов,
находившихся во дворе. Вот могила Егора Ильина, который лежал на посту на
крыше, наблюдая за неприятелем. Дело было вечером и началась сильная
перестрелка с «Монгольской площади», в домах которой засели солдаты, китайские
дун-фу-сянцы, вообще хорошие стрелки и смелые, сравнительно, солдаты, по
большей части окитаевшиеся мусульмане из западных провинций Или и Кашгара.
Дун-фу-сянцы открыли огонь по миссии. Ильин ответил два раза, но на третий раз
только он высунул голову, чтобы прицелиться, как грянул выстрел и пуля ударила
ему в правый [363] глаз и, пробив насквозь череп, вышла через затылок.
Когда прибежали доложить мне и я под градом свистевших пуль побежал к нему, то
нашел его уже бездыханным, с едва заметным, угасающим пульсом.
Вот могила американца Кеннеди; это был красавец в полном
смысле слова, юноша с благородным выражением лица, скромный, один из лучших
стрелков американского десанта. Кеннеди и русский матрос Небайкин сидели на
стене за баррикадой и следили через сделанные в баррикаде дыры за движениями
китайцев. Китаец-стрелок, — а из китайцев многие превосходные
стрелки, — заметил матроса, и когда Небайкин позвал Кеннеди и, указывая
рукою через отверстие на китайскую баррикаду, сообщал им замеченное, а Кеннеди
стал смотреть в отверстие, то грянул выстрел, и пуля, разбив руку Небайкина,
отскочила рикошетом в висок Кеннеди и положила его на месте. Вот могила матроса
Иванова, убитого на стене также в голову на посту у баррикады. Вот последняя
жертва — Николай Арбатский, смертельно раненый при кладке баррикады в
русско-китайском банке. В этом же ряду могила американца-сержанта, лучшего
солдата в отряде американцев, человека лет за 50, рослого, высокого, красивого,
который участвовал [364] во многих битвах и сражениях и погиб на стене от шальной
пули. Китайцы сделали сильное нападение на американскую баррикаду, но были
отбиты. Когда уже дело кончилось, стрельба прекратилась и сержант вышел из-под
прикрытия, откуда-то прилетавшая пуля ударила его в висок, и он грохнулся на
землю без звука, без стона. Умершие от дизентерии Корабельников и Шемякин оба
симпатичные матросы. Первый все время боролся с болезнью, не хотел ей
поддаваться, бравировал, но болезнь оказалась сильнее его, второй сразу
поддался болезни, упал духом и безропотно погиб. Великие могилы 6-ти русских и
7-ми американцев, воистину душу свою положивших за братий своих, воистину
защищавших христианскую веру и храм православный от оскорблений и осквернений
язычников-изуверов, готовились принять к себе достойных по духу сподвижников, пришедших
освободить нас всех, истомившихся уже в тяжелой осаде... С утра было тихо, но
пасмурно; издалека доносилась ружейная пальба; американцы, японцы и французы
брали ворота императорского города, дабы пройти ближайшим путем на освобождение
католического французского храма Бейтанг, в котором, под охраной 30-ти
французских и 10-ти итальянских солдат при одном офицере, заперлось до двух
тысяч [365] христиан-китайцев и несколько десятков миссионеров и
сестер милосердия. К вечеру стрельба стихла, но день оставался таким же унылым
и пасмурным. К 7-ми часам вечера, ко времени, назначенному для погребения,
пошел мелкий дождь. Для отдания последних почестей и последнего прости, во
дворе, перед входом в церковную ограду, выстроился 10-й Восточно-сибирский полк
с хором музыки. У церкви, на колокольне, представляющей собою по архитектуре
живописный китайский павильон, у могил зажгли большие фонари и факелы, угрюмо
мерцавшие посреди густого мрака; деревья бросали большие тени от длинных своих
ветвей. Было как-то жутко, торжественно, все облекалось в таинственную, но
суровую простоту смерти. Вышло духовенство в облачении, ожидая печальную
процессию. В отпевании участвовал архимандрит духовной миссии в Пекине о.
Иннокентий, иеромонах той же миссии о. Авраамий, военный полковой священник и
диакон миссии о. Василий Скрижалин. Процессия входила во двор, раздались звуки
гимна «Коль славен», раздались первые унылые звуки перезвона колоколов, и в
ограду церковную вступила процессия, оставившая неизгладимый след в душе всех,
кто ее видел. Предшествуемые факелами возвышались несомые самодельные, из
простых деревянных жердей сколоченные три креста, [366] за ними следовали
три гроба, несомые на плечах, в которых покоились останки убитого полковника В.
А. Антюкова, командира 10-го полка, капитана Винтера, умершего от солнечного
удара и убитого при штурме ворот унтер-офицера, а затем следовал ряд один за
другим несомых убитых нижних чинов, зашитых в холстины, завернутых в циновки и
просто положенных на носилки. У многих видны были окровавленные, разбитые
снарядами лица и головы, окровавленные покрывала, напитавшиеся кровью сокрытых
жертв войны, вызванной алчностью наживы, прикрывавшей под личиной интересов
страны одно лицемерие: алчность эта довела китайский народ до отчаянного
сопротивления, создав такое полное ненависти движение против европейцев. Вся
обстановка похоронного шествия, эти самодельные деревянные кресты, мрак с
мерцающими кое-где факелами и фонарями, тишина, множество окровавленных
убиенных, — серьезное, глубоко прочувствованное душевное состояние
собравшейся русской общины, — все уносило мысль в даль первых веков
христианства, вызывало в памяти времена гонений, катакомбы, таинственное
погребение замученных жертв гонителей и мучителей христиан. Началось отпевание.
В русском посольстве есть церковь во имя Сретения Господня, существующая более
200 лет. За [367] последние два года из членов миссии и русской колонии
образовался очень стройный хор, заменивший прежде певших китайцев. Все
последние наши убитые и умершие отпевались при участии певчих, причем отпевание
происходило у самой могилы и обычно сопровождалось жужжавшими пулями,
пролетавшими над нашими головами, или с сильным щелканьем и стуком ударявшимися
в стены церкви или колокольни. На этот раз была полная тишина, и только зарево
пожара говорило, что где-то идет борьба. Среди этой тишины отчетливо выделялись
слова ектении, просящей об упокоении душ убиенных воинов и о прощении им всех
их согрешений вольных и невольных. Когда началось отпевание, когда раздалось
пение высоко-поэтических канонов, созданных чуткою душою Иоанна Дамаскина,
слышно было, как у многих из певчих дрожали голоса, как слезы подступали к
горлу. Да и у многих из нас стесняло дыхание, слезы благодарственные за наше
избавление, слезы любви, уважения и вечной памяти к этим великим могилам
показывались на глазах. Да, мы пережили страшную жизненную бурю, воздвигнутую
житейским морем, мы вышли здравы и невредимы из великих напастей, мы входили
снова в обычную житейскую пристань... Окончилось отпевание, возвысились два
больших [368] земляных могильных холма, все живые уже спокойно
разошлись по домам, предавшись своим житейским заботам, оставив мертвых под
сенью их могильного покоя. Для русского человека, заброшенного на чужбину, храм
Божий является великим утешением души. Как ясно подтвердилось это во время
осады. Русские семьи, очутившиеся среди чуждых им условий жизни в английском
посольстве, находились с первого же дня своего пребывания в том тяжелом и,
казалось, безвыходном положении, в котором особенно чувствовалось лишение
церковной службы, которую имели они у себя в обычное время каждое воскресенье.
Спасения для них, казалось, не было, и чувствовалась потребность приготовиться
к смерти. По невозможности совершать службу в посольской церкви, о. Авраамий
отслужил в русской колонии обедницу. Как торжественно было его служение, как
искренна была молитва готовившихся к смерти под шум и грохот выстрелов, каким
единым стадом были все коленопреклоненные во время пения «Отче Наш» перед
старинною иконою св. Николая Чудотворца, принесенною двести лет тому назад
пленными казаками албазинцами в Пекин и перед которою было не мало совершено
моление в прежние тяжелые годины! По окончании обедницы о. Авраамий запасными
дарами причастил всех русских в английской [369] миссии и раненых в
госпитале. И такова сила молитвы: все мятущиеся, все страшившиеся смерти после
причастия совершенно успокоились и принялись за исполнение возложенных на них
обязанностей, смело смотря в глаза неизвестному будущему. Вследствие неимения
просфор не было возможности совершать литургию в посольской церкви вплоть до 29
июня, когда о. архимандрит выучил китайца Луку приготовить просфоры. Это была
первая обедня в русском посольстве за время от 4-го июня. Церковь была
по-прежнему полна молящимися, по-прежнему пел наш русский хор, но какая резкая
представлялась во всем разница! Не было слышно звона колоколов, вся стена
паперти установлена была винтовками, а церковь вмещала в себе свободную от
службы смену матросов и казаков с перекинутыми через плечо на ремнях кожаными
сумками с патронами, загорелых, исхудалых, в порванной трудовой одежде, с
приставшей к ней землей, так как они пришли только что с караулов. С каким
неземным величием и какою непоколебимою защитой явилась в этот момент чаша
искупления человека от смерти, вынесенная архимандритом для причащающихся! С
какою твердою верою подходили один за другим к чаше эти смотрящие в глаза
смерти люди. Понималось ясно, [370] что только во время опасности крепнет вера и очищается
сердце человека... Спустя несколько дней после погребения убиенных воинов
пришлось мне услышать мнение, что неуместно оставлять кладбище в стенах
русского посольства, что в ближайшем будущем всех здесь похороненных перенесут
на новое кладбище, которое будет устроено заботами духовной нашей миссии. Как,
неужели решатся потревожить вас, великие могилы? Неужели решатся удалить ваш
прах из места его упокоения, приобретенного вами своею кровью? Неужели решатся
выселить ваш прах из земли, которую вы запечатлели своею смертью, отдав нам в
защиту вашу жизнь? Вы здесь защищали своею грудью нашу жизнь и жизнь близких
нам, вы грудью своей защищали этот Божий храм от поругания, и храм Божий
приютил вас под своею сенью. Это место вы навеки за собою закрепили и да не
поднимется ничья рука нарушить ваш покой. В храме этом будут возноситься
постоянно молитвы за вас, убиенных за нашу свободу; идя в Божий храм, нельзя
миновать ваши могильные холмы с охраняющими их крестами, и всегда найдется
кто-нибудь, который, проходя мимо, вспомнит то великое дело, которое вы
совершили и помянет вас в молитвах своих. Да охранит вас церковь, которую вы [371]
защищали, да охранит вас крест святой, в который враги наши стреляли из пушек,
разбили половину крыши, но крест остался непоколебим.
Кому мешают ваши могилы? Чей взор могут они омрачить или
смутить? Могилы заняли слишком много места, могилы лишили живущих здесь свободы
движения и прогулок, превратив пустопорожнее место в кладбище, могилы удручают
слабый дух, напоминая о неминуемой смерти, прихода которой не только не желают,
но страшатся даже мысли о ней, ужасаются всякого намека на нее, всякого
напоминания... Все это смущение возможно облечь в изящную форму, которая не
устрашит ничьего духа, живущего суетой этого мира. Кто мешает все кости
убиенных ради нашего освобождения соединить здесь же в одну общую братскую
могилу, а над ней поставить изящный мраморный памятник, на котором на память
потомству начертать имена всех, принесших жизнь свою за наше избавление? Кто
мешает памятник этот окружить заботами и любовью, разбив вокруг него клумбы с
цветами, украсив эту смертную сень красотою жизни и ее чудными дарами? Не
удалять надо эти великие могилы, а надо приложить все старания, чтобы сохранить
их в месте их упокоения и сохранить о покоящихся в этих могилах вечную память!
VIII. Климатические условия
лета. — Русская молодежь по определению матросов. — Число европейцев
и китайцев-христиан, бывших в Пекине. — Числовой состав десантов и
количество убитых и раненых. — Почему китайцы не могли всех нас
уничтожить? — Трус ли китаец и способен ли он быть хорошим
солдатом? — Движение европейских отрядов на освобождение Пекина. —
Ген.-лейт. Линевич наш освободитель. — Штурм пекинских ворот. —
Светлые и темные явления русской жизни в Пекине. — Выход из Пекина.
Погода стояла сухая, жаркая, но знойные дни выдавались
редко.
После знойных дней время от времени проносились ливни с
грозами, но всегда лишь в течение нескольких часов и освежали воздух, да
наполняли водой наши колодцы и цистерны. В воде мы никогда не нуждались. Кроме
того, в русском посольстве была заполнена в запас хорошей водою цистерна и был
свой [373] довольно обильный водою колодец; в английском
посольстве были также цистерны и два колодца, из которых вода в одном была
настолько мягка и вкусна, что употреблялась только для питья и для чая. Вообще
питьевая вода в Пекине, добываемая исключительно только из колодцев, невысокого
качества, она жестка и солоновато-горьковата на вкус. Чай на дождевой воде
составлял для нас лакомство. Сильные ливни, которых за все время лета было
только три, служили для нас не только отдыхом, но и развлечением. Один из таких
ливней разразился вечером после душного и жаркого дня 9-го июля, — дня,
вообще памятного для нас некоторыми подробностями. В этот день впервые директор
китайской таможни сэр Роберт Гарт получил из цзун-ли-ямыня письмо, в котором
справлялись о его здоровье и здоровье служащих таможни, а посланники получили
извещение, что в виду жаркого времени был для них послан лед, но что боксеры по
пути напали на посланных и отняли у них подводы со льдом. Пожалели мы лед, но
были утешены налетевшей грозой и ливнем. Хотя ливень шел всего два часа, но
сила его была такова, что двор наш и улицы покрыты были сплошь водой, которая
доходила в иных местах до четверти аршина глубины. Некоторые из европейцев были
[374] застигнуты ливнем в гостях у немцев и возвращались
оттуда босиком, вероятно, в первый раз в своей жизни, так как должны были
беречь оставшуюся у них на ногах единственную пару обуви. Посольская молодежь
была настолько рада этому ливню, что решила воспользоваться образовавшимися
глубокими лужами и выкупаться в них, барахтаясь наподобие молодых тритонов.
Молодежи русской в Пекине было много, и первое время
матросы наши, привыкшие всегда и всему отводить известное определенное место,
были смущены, не зная, под какую кого подвести рубрику. Но приглядевшись и
ознакомившись с характерами, они всех нас разделили на три группы. Нас,
чиновников посольства, они назвали общим именем «вольные», наименование,
которое матросы прилагают ко всякому штатскому человеку. Молодежь, служащую в
русско-китайском банке, они назвали «посадскими», — термин хорошо
известный в Кронштадте и имеющий свое определенное значение; наконец, несколько
лиц, которые жили в Пекине для изучения китайского языка, они назвали почему-то
«европейцами». Мы много смеялись такому разделению по категориям, но несомненно
наблюдательный ум матросов подметил в нас какие-то характерные особенности,
заставившие их дать нам эти клички. [375]
В тяжелые времена нашей жизни во время осады всегда
выдавались какие-либо обстоятельства, которые отвлекали хотя на время наше
внимание от тревог и опасений. Ведь почти три месяца провели мы в тягостно
напряженном, нервном состоянии, не предвидя, чем оно может окончиться.
Некоторые были в самом начале смут глубоко убеждены, что самое лучшее было бы
всем русским заблаговременно оставить Пекин, а главное, пока возможно, не
подвергать опасностям и лишениям женщин и детей, для которых дать надежный
конвой до Тянь-цзиня, а оттуда отправить в Японию. Многим из европейцев и их
семей удалось выехать из Пекина. Все русские семьи остались, а их было
большинство: женщин 10, а детей в возрасте от полутора года и до 16 было 9, и
все, за исключением одного только мальчика, девочки.
Общее число перенесших осаду в Пекине европейцев выразилось
в следующих числах. Солдат всех десантов было 419 чел., офицеров 24. В
английском посольстве, помещалось европейцев 414, из них было мужчин 191,
женщин 147, детей 76. Русских было, исключая десант, 46. В остальных
посольствах оставалось на жительстве человек 25, миссионеров более ста. Таким
образом общее число европейцев в Пекине было 1009 ч. [376]
Китайцев-христиан в английском посольстве было 366, из них было мужчин 190,
женщин 107, детей 69. К этому числу должно прибавить 1,900 человек обоего пола,
укрывшихся в Су-Ван-Фу и соседнем Чжан-Ши-Фу и около 1,700 укрывшихся в храме
Бей-Танг. Всех спасенных китайцев в Пекине было следовательно 3,616 человек
обоего пола. За время осады из солдат и офицеров было убито и умерло от ран 75
чел., а ранено 169. Офицеров было убито четверо: один австрийский, один
англичанин, два француза. По количеству убитых и раненых десанты распределялись
в следующем порядке:
|
|
Число человек десанта. |
Убито. |
Ранено. |
|
Русских |
79 |
4 |
19 |
|
Англичан |
79 |
6 |
26 |
|
Французов |
75 |
18 |
43 |
|
Американцев |
63 |
7 |
11 |
|
Немцев |
50 |
13 |
17 |
|
Австрийцев |
30 |
4 |
11 |
|
Итальянцев |
28 |
13 |
13 |
|
Японцев |
25+18 |
10 |
29 |
|
|
419+18 |
75 |
169 |
У японцев, по счастливой случайности, оказалось в Пекине
проживающими 18 человек, имеющих военное образование, так что их десант был
усилен этой приятной находкой и в общем выразился в 43 человека. [377]
Из двух месяцев настоящей осады самыми тяжелыми и
полными неизвестности были для нас первые три недели, когда с утра мы не знали,
останемся ли живы к вечеру, а встречая ночь не знали, встретим ли следующее
утро. Для нас было несомненно, что китайские войска, особенно дун-фу-сянцы,
могут раздавить нас, но дун-фу-сянцы ни разу не сделали на нас открытого
нападения и в большинстве ушли скоро из Пекина. Оставались против нас
безоружные боксеры, толпы всякого уличного сброда, дезертиры-солдаты и солдаты
Чжун-лу. Боксеры и сброд были для нас не опасны, солдаты дун-фу-сянцы, засевшие
в домах Монгольской площади, были немногочисленны, регулярные китайские войска,
занявшие позиции на стене и у башен, держались оборонительно, но ни одного
раза, если не считать дня 9-го июня, не переходили в наступление.
Раздумывая во время осады над нашим положением, я лично
держался того мнения, что если мы погибнем, то погибнем только от народных
масс, но что давать нас на истребление этим народным массам с боксерами во
главе вовсе не входило в намерение китайского правительства, которое далеко не
было так ослеплено в своей ненависти, чтобы не понимало всей страшной
опасности, которой оно подвергало себя и всю страну. Мне всегда [378]
казалось, что китайское правительство ведет правильную со своей точки зрения
игру. Политическое положение страны было крайне шаткое, положение самого
правительства было крайне опасное, так как начавшееся движение боксеров
угрожало гораздо больше манчжурской династии и было направлено одинаково и
против европейцев с христианами и миссионерами, и против правительства. Не
только боксеры, войска, но и старая китайская партия требовала обуздания
алчности европейцев и укрощения их высокомерия, постоянно оскорблявшего
национальное самолюбие китайского народа. Правительство, должно отдать
справедливость, долгое время колебалось. Долгое время оно вело двусмысленную
политику, успокаивая европейцев и не предпринимая никаких серьезных мер против
движения боксеров. Лишь редкими минутами находило на правительство просветление,
и тогда отдавались приказания усмирить боксеров. Одно из таких приказаний,
отданное умному генералу Не-Ши-Чену, было им блестяще исполнено: боксеры были
жестоко разбиты. Но старая партия опять взяла верховенство, и умный генерал
впал в немилость.
Чем бы закончилось движение боксеров, если бы взятие
фортов Таку сразу же не обострило отношений и не отрезало всякие пути к мирному
улажению возникших [379] недоразумений? Несомненно, китайское правительство было
страшно возбуждено и раздражено взятием фортов и не могло иначе на него
смотреть, как на объявление войны и начало военных действий. Прямое последствие
этого раздражения и выразилось в ультиматуме цзун-ли-ямыня 6-го июня об
оставлении европейцами Пекина и открытии 9-го июня враждебных действий со стороны
китайских войск. Старая партия взяла окончательный перевес в правительстве, но
верховенство этой партии в отношении европейцев проявлялось все-таки лишь в
том, что дана была полная свобода действий боксерам и всякому сброду, да
поставлены войска, как наблюдательная сторожевая цепь вокруг всех посольств и
вокруг всего Пекина. Всех своих регулярных войск, бывших в Пекине,
правительство не пускает в действие против европейцев, а держит их только
наготове. Против кого? Да, возможно, что против тех же самых боксеров и всякого
сброда, который, если бы мог осилить европейцев, то наверно нас не пощадил бы.
Но погибель наша не входила в планы китайского правительства, и тогда эти
стоявшие наготове войска явились бы нашими защитниками. Что регулярные войска были
в Пекине, кроме тех отрядов, которые занимали стену, это доказывается рассказом
г. Пелио, видевшего их [380] бивуаки на улицах, это доказывается и теми
наблюдениями, который делал со стены г. Врублевский, и теми сообщениями,
которые получались о приходе войск в английском посольстве. Наконец, что
правительство не имело намерения допустить нас до истребления, это доказывается
всего лучше теми мирными попытками переговоров, в которые оно вступало. Чем же
объясняется все-таки такая странная и лицемерная политика китайского
правительства? Объясняется она прежде всего желанием сохранить свою власть и
направить движение боксеров не против династии, а на поддержку династии. Отсюда
данная свобода действий боксерам против христиан-китайцев, отсюда, признание их
патриотами. К чему же стремилось китайское правительство за время всей смуты?
Оно стремилось, и это безусловно входило в его планы, к удалению всех
европейцев из Пекина. Удаление это, во-первых, развязывало правительству руки в
улажении своих внутренних дел, и, во-вторых, снимало с него всякую заботу и
ответственность перед Европой за все происшедшее и могущее произойти, а также и
предотвращало все те ужасы расправы, которых китайское правительство не могло
не предвидеть, когда все представления старой китайской партии оказались
несостоятельными, когда китайские войска [381] оказались
бессильными, а европейские войска шли победоносно в Пекин.
Теперь остается еще один вопрос. Отчего весь тот
многотысячный сброд, подкрепляемый китайскими отрядами, не задавил нас? Сколько
было против нас этого сброда и солдат — сказать, конечно, невозможно, но
во всяком случае за последнее время было не менее 3–4 тысяч, а в первые дни
было гораздо больше. Относительно всей массы сброда, которого было, быть может,
и десять тысяч, я держусь того мнения, что сброд этот шел главным образом ради
грабежа, и после первых же неудач весь рассыпался. А неудача для него была на
первых же порах весьма чувствительная. Когда уличные толпы сброда разграбили и
сожгли миссионерские здания американцев за Хода-мынь, то после этого вся их
массовая волна устремилась на посольства. Стон и гул стоял в воздухе, когда
стала до нас доноситься быстрая трескотня скорострелок. Мы ничего не могли
понять, что происходит, и только спустя некоторое время принесли известие, что
эти толпы сброда были встречены китайскими войсками, стоявшими у Хода-мынь и
производившими из своих скорострелок страшное избиение несшегося на европейцев
сброда. Возможно, что в этом сброде и была для нас самая сильная опасность,
которую предотвратили регулярные китайские войска. [382]
Насколько китайский уличный сброд был труслив и
деморализован, можно было убедиться спустя несколько дней после этого
происшествия, когда было сделано остатками его нападение на голландское
посольство. Прежде всего сброд этот, проникнув в посольство, предался грабежу,
но достаточно было сделанных нескольких залпов со стороны наших матросов, чтобы
шайка грабителей разбежалась. Опасными оставались следовательно только те
отряды китайских войск, которые по приказанию ли, а также и добровольно вели
против нас оборонительную войну. Почему они ни разу не сделали серьезного для
нас нападения? Несомненно потому, что не получали приказаний. Когда они
получали приказания делать нападения, они делали, как это и было на французов,
немцев и на японцев. Здесь китайские солдаты шли в атаку, взрывали мины,
бросались на приступ. Но во всех этих посольствах были только десанты, а
посланники находились в английском посольстве. Почему эти солдаты, несомненно
лучшие, не могли выбить небольшую горсть европейцев? Опять-таки выскажу только
мое личное мнение. Несомненно одно, что китайские солдаты пока — плохие
солдаты. Плохи они не потому, что они трусы, — нет, я китайца трусом не
назову, но мерить характер китайца одною меркою с характером европейца нельзя. [383]
Характер китайца настолько самобытен и сложен, что
требует долгого изучения. Прежде всего китаец не имеет воинственного азарта;
тысячелетиями китайский народ воспитал в себе вежливость и особое
самолюбие — понятное только китайцу, но которого не поймет европеец. Силу
ума китаец всегда предпочитает силе кулака. Уважая и преклоняясь перед силой
мышления, хотя бы китайского, он презирает европейскую науку уничтожения людей.
Китаец страстно любит жизнь и попусту не будет давать себя уничтожать, но
когда, по его китайским понятиям, он оскорблен до того, что «потерял лицо», он
спокойно кончает самоубийством. Китайский солдат не трус, но он не обучен быть
смелым, он не обучен владеть собой, он не привык быть солдатом, как европеец. Но
кроме того, что китаец не обучается быть солдатом, он не видит и примера
военного в своем офицере. Китайский офицер неизмеримо ниже стоит китайского
солдата; если дать китайскому солдату хорошего офицера, то китайский солдат
обратится в хорошего, смелого и даже храброго солдата. Примеры этому
наблюдались не один раз, как во время осады Тянь-цзина, так и во время
нападений на отряд Сеймура. Конница генерала Не-ши-чена и его солдаты стойко
бились и стойко погибали, но и сам [384] Не-ши-чен был убит. Другие же генералы и китайские
офицеры первые показывали пример бегства. Даже солдаты, вооруженные прекрасными
маузеровскими ружьями, и те не обучены правилам стрельбы. Солдаты, как
подтверждают все европейцы-офицеры, в большинстве случаев стреляют без прицела
и наугад сыпят пулями. Мы сколько раз сами наблюдали над способом стрельбы даже
дун-фу-сянских солдат с Монгольской площади, солдат сравнительно обученных и
вооруженных скорострельными ружьями. Выйдя на крышу дома, солдат держит ружье
сбоку себя и стреляет по тому самому способу, как он привык пускать стрелу из
лука. Другие стреляли, держа ружье над головой, третьи прямо вверх, для шума. Я
глубоко убежден, что если китайская армия получит европейскую организацию,
получит хороших офицеров и будет серьезно обучаться военному искусству, то это
будет сила, с которой считаться Европе будет нелегко. Даже о теперешнем
китайском солдате можно сказать, что он хороший ученик и наверно извлек из
войны много полезных для себя уроков. К этому следует еще прибавить следующие положительные
качества китайского солдата: выносливость, терпение, наблюдательность.
Осажденным европейцам в Пекине помогало, кроме того, что китайцы были плохие
солдаты, еще и тот страх, который [385] всякий китаец чувствует перед европейцем, как чародеем,
колдуном, что выражает китаец одним словом «заморский черт». К этому
присоединялась еще уверенность среди китайцев, что на самом деле у нас войска
гораздо больше, нежели то количество, которое известно официально. Китайцы
убеждены были, что кроме десантов, вошедших в Пекин открыто, прибыло в Пекин
много солдат, переодетых в обычные не военные костюмы. Все эти обстоятельства
благоприятствовали нашему спасению. Китайские войска, потерпевшие поражения под
Тянь-цзином, в остатках своих бежали на юго-запад. По тому же направленно
отступили и все войска, бывшие в Пекине и оставившие его после взятия города
европейскими отрядами. Сколь велико количество китайских войск,
сгруппировавшихся потом вокруг генерала Дун-фу-сяна и принца Туана, дать ответ
на этот вопрос никто не может, но едва ли кто станет возражать, что все эти
войска уже не те войска, которые были перед европейцами в начале войны. В
настоящее время это войска уже обстрелянные, войска горячо сочувствующие своим
предводителям и готовые проявить большую силу мужества, одушевленные
патриотизмом. Чтобы эти войска со своими предводителями покорились европейцам,
этого ожидать невозможно, но что [386] глубокая ненависть прочно укоренилась в них, а также и
в китайском народе к европейцам, — это несомненно.
Для нас, осажденных в Пекине, было счастьем и то
обстоятельство, что войска пришли к нам на освобождение не слишком поздно, не
дав ни минуты времени одуматься китайским правителям, которые никогда не
выдерживали быстрого и энергичного натиска и терялись перед решительностью
действий. Если бы войска еще замедлили выходом из Тянь-цзина, то едва ли им
удалось тогда пройти к Пекину столь легко. Китайцы готовились затопить всю
пекинскую равнину водой из каналов и производили спешно работы по отведению в
них русла реки.
Путь от Тянь-цзина до Пекина для русских и без того был
тяжел. Шли русские и японцы первыми, следуя правым и левым флангами. Об этом
движении наших отрядов я скажу лишь немногое, что имеет интерес и что я передаю
со слов участников.
До 20-го июля все войска оставались в Тянь-цзине. Когда
выступил русский отряд, он нашел, что вся местность вокруг Тянь-цзина была
наводнена. Пришлось пойти в обход на соединение с главными силами союзников. На
состоявшемся военном совете высказывались остановиться и ждать подкреплений, но
[387] этому выжиданию воспротивились японский генерал и
русский генерал-лейтенант Линевич. Японский генерал сказал, что он может ждать
только до 28-го июля, и если тогда никто не пойдет из союзников, то он один
пойдет с японцами на Пекин. Ясно представляя всю неосновательность выжиданий и
находя, что в ожиданиях и без того пропущено много времени, генерал-лейтенант
Линевич высказался за немедленное движение вперед. Этим решением мы были
спасены, так как продовольствия у нас оставалось на три дня, а при лишениях мы
могли протянуть, самое большее, неделю. Справедливо поэтому мы все считаем
освободителем нашим генерал-лейтенанта Линевича, который ясно понял, что нужна
не медлительность, а быстрота. Китайцы между тем возводили по пути отрядов земляные
насыпи, выкапывали рвы и наполняли их водою. К 22-му июля русский отряд подошел
близко к Янцуну. Китайцы залегли за железнодорожной насыпью и открыли адский
огонь против русских, бывших под командой полковника Модль. Несмотря, однако,
на открытый огонь, казачья сотня бросилась на насыпь и выбила оттуда китайцев,
которые и бежали. Не обошлось без жертв и у нас: убит офицер Пирогов и семь
человек казаков. Полковник Модль занял всю насыпь и первую [388]
деревню. К вечеру подошли все силы союзников; по общим отзывам участников,
союзники плохо слушались друг друга, и только энергия генерал-лейтенанта
Линевича и его личное мужество и пример, который он всем подавал, будучи всегда
впереди, служили еще спайкой для всех иностранных отрядов.
В ночь на 23-е июля наш отряд придвинулся к Вейцану, но
китайцы и тут так наводнили местность, что пришлось уйти обратно на соединение
с японцами, также имевшими дело с китайцами на своем фланге и разбившими
китайцев. Генерал Линевич решил и теперь, не теряя времени, идти вперед и не
давать одумываться китайцам, которые сделали было попытку пустить свою конницу
против англичан, но англичане двинули против китайцев бенгальский уланский
полк, и китайцы разбежались. Дни 23-го и 24-го июля были для русского отряда
днями постоянного боя с китайцами, и полковник Модль взял и вторую деревню по
направлению Янцуна. В день 25-го июля дана была дневка усталому отряду, и в
этот день похоронили всех убитых. Похороны были торжественны, но необычны.
Вырыли глубокую могилу, опустили убитых, внутрь могилы опустили крест и
засыпали землей, стараясь сделать место покоя незаметным для китайцев, которые,
как это было [389] известно, разрывали иногда могилы и надругались над
убитыми.
Взяв продовольствием сухари на три дня, русские пошли
далее. Июля 27-го — 28-го были взяты без боя Хесиву и Матоу, а 28-го
войска подошли к Тунчжоу, решив взять его 30-го июля штурмом; китайцы, однако,
еще накануне оставили город на произвол судьбы. От Тунчжоу до Пекина 22 версты.
Послан был передовой отряд из казаков разыскивать дорогу, а в 2 часа дня вышел
из Тунчжоу ген.-майор Василевский. 31-го июля русский авангард подошел к Пекину
и остановился в трех верстах. Было темно. Разразилась гроза. Раскаты грома и
блеск молний заставили думать, что идет бомбардировка Пекина, но около 10-ти
часов вечера гроза прекратилась, и рота штабс-капитана Горского пошла к
пекинским воротам, дошла до беспечно спавших китайских часовых, которые и были
все переколоты штыками. Другой отряд охотников пошел отыскивать дорогу к
воротам, но вблизи был замечен китайцами, открывшими огонь и ранившими офицера
Феоктистова. Из Пекина доносилась последняя китайская стрельба по посольствам.
Решено было двинуться в Пекин, и передовой русский отряд вошел в первые ворота,
составлявшие входной угол в стене китайского города, подходящий здесь к [390]
стене манчжурского города. Войдя через первые ворота, отряд попал в
четырехугольный двор, в котором были еще вторые ворота в город и найден был
вход на стену. В 2 часа ночи русские были уже на стене, а против вторых ворот
выставлены были две пушки. Китайцы заметили со стены манчжурского города
русских, и от башни, которую русские назвали «проклятой», открыли ужасный
огонь. Вошедший на стену генерал-майор Василевский был ранен в грудь навылет
через легкое. Из 18-ти человек солдат при пушке было убито 14, и пушка осталась
под выстрелами. Здесь пришел на помощь со своей ротой штабс-капитан Горский, и
на руках пушку вывезли стрелки его из-под неприятельского огня. На стене в это
время был ад; убитым или раненым был каждый, кто решался перебежать небольшую
площадку. Но подошли главные силы русского отряда, загремели пушки и
«проклятая» башня, занятая дун-фу-сянами, замолчала...
Освобождение наше стало действительностью, и только
теперь выказался во всей силе тот страшный упадок сил, который оставила на нас
осада.
Не говоря уже про лишения и невзгоды, которые неизбежно
надо было претерпеть всем без исключения, было не мало и таких [391]
явлений, крайне тягостных, которых и можно было, и должно было избежать. Жизнь
русской колонии, как я уже говорил, разделилась на две жизни: в английском
посольстве семейные и в русском посольстве холостые. Наша холостая жизнь в
посольстве приняла отчасти общинный характер. Так как слуги-китайцы, за
исключением одного слуги-католика Ли, бежали, то пришлось волей-неволей
нарушить господствующую черту нашей бытовой жизни — жить только для
себя — и признать некоторую общность. Ли, слуга второго секретаря миссии,
стал для всех нас девяти человек готовить чай, завтрак и обед; все собирались за
общий стол. Благодаря тому обстоятельству, что удалось сделать много запасов в
консервах из магазина Имбека, наше продовольствие было несравненно полнее и
лучше, нежели продовольствие русской колонии в английском посольстве,
получавшей лишь в обрез на каждого человека паек от комитета общественного
продовольствия, организованного англичанами. В состав этого комитета входили
представители от каждой национальности. П. С. Попов был представителем от
русских...
В то время как наша молодежь имела в изобилии не только
всегда хороший хлеб, горячий суп, конину, рисовую и ячменную кашу, но имела
консервы ветчины, сардин, консервы [392] фруктов, сгущенного молока, имела в изобилии случайно
попавшие в руки прекрасные вина, коньяк, ликеры и шампанское, в английской миссии
многие русские терпели лишения даже в питании самом необходимом. Вследствие
такого неравномерного распределения продуктов и скопления их в одних руках,
среди некоторых лиц в столь тяжелое для каждого время возможны были излишества
и кутежи, а в русской колонии, где были женщины и дети, женщины, которые несли
тяжелые обязанности по уходу за ранеными в госпитале, многие и многие не имели
вовремя глотка вина, чтобы поддержать падающие силы.
За время нашей осады среди русской колонии наиболее ярко
выказались как светлые, так и темные стороны нашей бытовой жизни. Светлым
явлением в нашей жизни несомненно была русская женщина. С утра до вечера в
первые дни осады русские женщины-труженицы шили мешки, которые, будучи насыпаны
землей, послужили для защиты мужчин на баррикадах; во время военных действий
русские женщины были радельницы за русскими и иностранными ранеными и несли
тяжелую обязанность сестер милосердия со всей искренней заботливостью и
добротой женского сердца.
Во время опасности, когда мужчины потеряли голову,
русские женщины явились героинями. [393] Это было 9-го июня, в день первого жестокого нападения
китайцев на австрийцев.
Когда десант и все мужчины оставили русское посольство и
перешли в английское, то русская женщина, первая, увидав входивший десант,
поняла прежде всего сердцем своим, что русские не должны были делать этого.
Русская женщина рассеяла тот туман, который затемнил сознание мужчин. Десант
вернули. Как велика должна быть наша признательность русской женщине за то, что
она жила сердцем, что она была мужественна духом и поняла ту опасность, которую
создавало отступление. Светлым явлением в жизни нашей во время опасности явился
также и о. Авраамий. Он был всегда нашим другом.
Все русские семьи возвратились обратно на свое
полуразоренное пепелище в русское посольство 3-го августа. В отсутствие хозяев
во всех квартирах произведен был полнейший разгром. На каждом шагу приходилось
встречаться с недочетами по хозяйству и лишениями в получении жизненных
продуктов.
*
* *
Наконец, 19-го августа окончательно назначено днем
выезда, и в 8 часов утра двинулся наш поезд, составленный из сотни военных [394]
фур, нагруженных скарбом и сопровождавшийся окончившим свою тяжелую службу
десантом. Мы все отправлялись в Японию. Проезжая по улицам Пекина, полным
разрушения, покидая, быть может, навсегда город, в котором я прожил пять лет, и
притом пять лет самых тяжелых в моей жизни, я хотя и свободно вздохнул, но в то
же время мной овладело и грустное чувство. Грустно было сознавать, что эти пять
лет оставили в душе такой осадок горечи. В молодости все дрязги жизни, людские
обиды и несправедливость чувствуются правда, сильнее, но ведь молодые силы
кипят, стремятся вперед, невзгоды легко забываются и переживаются, а в старости
они оставляют в душе больное место.
Вглядываясь, однако, в истощенные лица, на которых
приветливо играли, согревая теплом, лучи солнца, я постарался отбросить мрачные
думы. Есть на свете и добрые люди, есть на свете и любящие сердца. А впереди
все же нас ждала жизнь, смерть же осталась позади.
Примечания
{1} Старшина консулов
в Тянь-цзине, французский генеральный консул.)