ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -- Мемуары -- Уваров П. В. На ходовом мостике

Уваров Петр Васильевич
На ходовом мостике

«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Уваров П. В. На ходовом мостике. — К.: Политиздат Украины, 1987.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/russian/uvarov_pv/index.html
Иллюстрации: нет
OCR, правка:
Дополнительная обработка: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru); Hoaxer (hoaxer@mail.ru)

[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Уваров П. В. На ходовом мостике. — 2-е изд. — К.: Политиздат Украины, 1987. — 266 с., 6 л. ил. — 115000 экз. / Литературная запись Валерия Леонидовича Грузина. / Печатается по изданию: П. В. Уваров. На ходовом мостике. К., Политиздат Украины, 1980.

Аннотация издательства: Автор книги воспоминаний П. В. Уваров (1910–1979) прошел боевой путь от младшего офицера до вице-адмирала. В основу повествования положены героические эпизоды боевых действий эсминца «Незаможник» и лидера «Харьков», принимавших активное участие в обороне Одессы и Севастополя в годы Великой Отечественной войны.

Содержание

Глава I. Если завтра война

Уходим в море [3]
В «Дивизионе плохой погоды» [17]
На румбе война! [41]

Глава II. Эсминец «Незаможник» открывает огонь

У морзаводской стенки [45]
В строю боевого охранения [60]
Первые залпы по врагу [65]
Пикировщики заходят из-под солнца [76]
Кораблям усилить огонь! [82]
Вкус шрапнельной каши [89]
Последние дни в Одессе [96]

Глава III. Лидер «Харьков» на боевом курсе

Первое знакомство [111]
Под флагом замнаркома [120]
Огненные дни и ночи [126]
Декабрьский прорыв [137]
Потницы встречают героев Феодосии [156]
Походы, походы [166]
«Желаем счастливого плавания!» [170]
Мы вернемся! [186]
Это было под Феодосией [191]
Смена командиров [202]
Прощай, лидер «Харьков»! [209]

Глава IV. На ходовом мостике

Конвой идет в Туапсе [218]
Эхо Сталинграда [230]
Помощники и друзья [239]
Памятный переход [242]

Глава V. Эскадра возвращается в Севастополь

Готов вступить в бой [246]
На линкоре «Севастополь» [254]
Здравствуй, город-герой! [260]

Примечания

Все тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми, кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах, только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной информацией - откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в многострадальном интернете. Информацию по архивам см. в разделе Militera: архивы и другия полезныя диски (militera.lib.ru/cd).

Глава I.
Если завтра война

Уходим в море

Кто бывал в Ленинграде на Васильевском острове, должно быть, запомнил старинное, выкрашенное в желтый цвет здание с сигнальной вышкой и торжественным лепным фасадом. Здесь разместилось одно из старейших военно-морских училищ страны, тесно связанное с петровскими временами. Отсюда выходили первые гардемарины, чтобы на новых корветах и фрегатах вписать начальные страницы в летопись отечественного флота. Этими же ступенями шли на оборону Петрограда от банд Юденича курсанты-краснофлотцы, призванные Лениным к исполнению революционного долга. Здесь каждый камень дышит героической историей, и не трудно представить наше состояние, когда мы, вчерашние молодые рабочие, съехавшиеся в Ленинград из разных уголков страны, разношерстной стайкой стояли и, затаив дыхание, разглядывали здание, где нам предстояло учиться. Минуты были воистину волнующими: вот сейчас войдем под эти своды и станем не просто свидетелями морской славы нашего флота, но своей учебой, практикой, дальнейшей биографией должны будем приумножать ее.

Я же до последнего времени и не помышлял, что когда-нибудь переступлю порог военно-морского училища. Родился я на Донбассе, где разве что степные просторы чем-то схожи с морским разливом, но морем, как многие мои сверстники, признаться, не грезил. Конечно, читал книги о пиратах и знаменитых флотоводцах, пел песни о грозном «Варяге», но ближе и понятней мне были будничные заботы рабочих окраин моей родной Макеевки. В утренней перекличке заводских гудков отнюдь не слышалась мне перекличка корабельных сирен на рейде — это был призыв на работу в родной кузнечный цех Макеевского металлургического завода имена С. М. Кирова. [4]

Но, видимо, в душе каждого юноши живет, пусть не всегда осознаваемая, тяга к романтике дальних странствий, стремление попасть в окружение мужественных и отважных людей, а уж если к этому прибавить и соленый запах моря, и сияние в открытом океане южных созвездий, и многоязычный говор всех портов мира, то конечно же не устоишь, загоришься, и уже не будет для тебя другой судьбы.

Не удивительно, что мы, молодые рабочие, первыми узнали о том, что можем получить путевки в военно-морское училище. А тут еще приехал в отпуск наш земляк курсант Ленинградского военно-морского училища имени М. В. Фрунзе Петр Гальянов и вскружил нам головы рассказами о морях и океанах, муссонах и пассатах, кораблях и морских баталиях. Мы смотрели на него как на человека, не раз обошедшего на корабле земной шар, — с восхищением и завистью. Словом, его приезд послужил как бы сигналом к действию.

По моей просьбе Петр, вернувшись в Ленинград, прислал программу для поступления в училище. Засел я на год за учебники и конспекты, потому что хотя комсомольская путевка и была мне обещана, перед отъездом в Ленинград предстояло еще сдать в Донецке вступительные экзамены. Уже тогда я понял — не плавание по морям предстоит впереди, а учеба, настойчивая, ежечасная. Без нее никогда не ступишь на ходовой мостик.

Все это время я готовил себя к мысли, что придется расстаться с дорогими мне людьми, но когда в последний раз вошел в цех, сердце сжалось до боли. Прощаюсь с Яковом Федоровичем Никулиным, нашим беспокойным и взыскательным начальником цеха, со сменными мастерами Павлом Семеновичем Переверзевым и Дмитрием Степановичем Шелкуновым — мастерами высокого класса, нашими наставниками и очень доброжелательными людьми. А вон на своем рабочем месте стоит Петр Пантелеевич Малов, виртуоз в сложнейших поковках, которому стремились подражать все молодые кузнецы. Прощаюсь и с другими асами кузнечного дела: Иваном Козаком, Николаем Воловым, Григорием Якименко, Дмитрием Цибулиным. Все они по-отечески заботились обо мне, в прошлом году приняли в партию. Какими словами выразить признательность, как рассказать, что их отношение к людям, честность, прямота, умение трудиться останутся для меня примером на всю жизнь, где бы я ни жил, по каким бы морям ни плавал. [5]

Стою в окружении сверстников, с которыми начинал осваивать сложную кузнечную профессию, и думаю: смогу ли найти таких друзей, как Саша Молодченко, Миша Линкин, Иван Селищев или Николай Чередниченко? Мы не только старались работать в одной смене, но и досуг проводили вместе, знали друг о друге, казалось, все: и о сердечных делах, и об интересах и привязанностях, помогали друг другу в работе.

— Ну что, Петр, счастливо добраться в Питер! — слышу шутливые интонации в голосе мастера Дмитрия Шелкунова.

Он жмет руку, а у меня в глазах что-то щиплет, начинаю плохо различать лица...

Через несколько дней я оказался перед зданием с лепным фасадом. А вскоре стал курсантом Военно-морского училища имени М. В. Фрунзе.

Хотя уже и середина лета, веет прохладный ветер с Невы, треплет ленточки наших бескозырок, новеньких, еще не потерявших фабричного запаха. Гурьбой идем высокими сводчатыми коридорами, присматриваемся к картинам, которыми увешаны стены. На них — море, парусные фрегаты, броненосцы революционного флота и другие корабли, далее — портреты прославленных русских моряков. Но, к своему стыду, многих я еще не знаю, узнаю лишь характерный профиль Нахимова в адмиральской фуражке... В здании тишина. Курсанты старших курсов в это время на практике, и мы, перешептываясь, входим в Компасный зал. В круглом помещении, прямо на полу, изображена огромная пестрая картушка компаса. Все внове, все — в диковинку! С особым волнением входим в зал Революции. Здесь в 1917-м дважды выступал Владимир Ильич Ленин. На белых мраморных плитах высечены имена героев, отдавших жизнь за революцию. Нет в здании другого места, где бы так остро ощущалось огромное значение Военно-Морского Флота для победившего пролетариата, его грозная сила, его морское оружие.

Снимаем бескозырки и долго стоим перед беломраморным мемориалом...

Полвека прошло с того памятного дня, а вот помнится все, до малейших деталей — помнятся наши стриженые затылки, новые парусиновые робы с синими воротничками, бескозырки с золотыми буквами «Военно-морское училище им. М. В. Фрунзе» и то настроение приподнятости, [6] торжественного волнения, которое всегда охватывает человека на пороге больших событий в жизни.

До начала учебного года оставалось немногим более месяца, и на этот период нас отправляли на краткую морскую практику. Мы-то, зеленые призывники, хоть и были уже всей душой преданы морю, но большинство в глаза его не видело. Значит, еще одна радость: знакомство с морской стихией. Да не с берега, а в плавании на настоящих кораблях! Их названия звучали для нас музыкой: «Красный Ленинград» и «Ленинградский Совет». И пусть корабли только учебные, но ходят они по Балтике, мы можем попасть в шторм, будем жить в кубриках, нести вахту — словом, предстоит первое крещение морем. И идем мы не просто в море, а к легендарному острову Котлин, в Кронштадт.

В Ленинграде многое связано с морем. И названия улиц, и видимый отовсюду шпиль Адмиралтейства, и памятники знаменитым морякам, и соленый ветер с Финского залива... Ну, а если пройти морским каналом, ощущая под ногами палубу военного корабля, увидеть, как за бортом медленно проплывают судостроительные верфи, портовые сооружения, торговые суда, стоящие под флагами разных стран мира, а затем неожиданно выйти на простор Финского залива и осознать, что все воспринятое стало частичкой твоей жизни, — можно ли сдержать в себе чувство гордости? Впереди нас ждали годы учебы, большой работы над собой, закалки, непростого привыкания к флотским порядкам и дисциплине, но не ошибусь, если скажу, что именно в эти дни море стало судьбой для большинства из нас.

Годы нашей учебы совпали с новым периодом развития отечественного флота, предусмотренного судостроительной программой 1928–1933 годов. Флот рос и перевооружался, на судоверфях началось создание подводного флота, а также малых и средних надводных кораблей всех классов, вплоть до эскадренных миноносцев. Сразу же возросла потребность в кадрах, причем не просто в увеличении их численности, а и в кадрах, соответственно подготовленных. В 1931 году выходит новый Корабельный устав, предполагавший более высокую организацию корабельной службы. Конечно, это коснулось и Военно-морского училища имени М. В. Фрунзе. Сразу же были созданы надводный и подводный секторы, дивизионы и группы, предполагавшие, как мы теперь говорим, узкую [7] специализацию. Раньше училище готовило для флота вахтенных начальников, а теперь выпускники становились штурманами, артиллеристами, минерами, гидрографами. Все эти события вовлекали нас, будущих морских командиров, в большое и ответственное дело — наша молодость совпала с молодостью нового флота, мы становились не просто учениками, но и первыми исполнителями большого и сложного начинания. По сути, флот начал обретать новую мощь, новую силу, чтобы примерно через десять лет дать на море достойный отпор фашистскому агрессору.

Но поглощенные тогда первой встречей с морем, вряд ли мы осознавали до конца, на какую трудную дорогу ступили.

По прибытии в Кронштадт мы поднялись на борт учебного корабля «Комсомолец» водоизмещением около четырнадцати тысяч тонн. По тогдашним меркам, он был огромен. Этот специально переоборудованный для курсантской практики корабль входил в состав отряда учебных кораблей Балтийского флота.

Нас разместили по кубрикам, показали, как пользоваться подвесными койками, и повели знакомиться с кораблем. Потекли дни первого «оморячивания», как говорили опытные корабельные старшины. К концу месяца мы уже щеголяли друг перед другом знанием корабельного вооружения, техники, машинного отделения, хвастались натертыми мозолями при гребле на шлюпках и баркасах. Гордились, конечно, и тем, что были расписаны по боевым постам, а при выходе в море дублировали обязанности краснофлотцев. Заметно изменился и наш лексикон, теперь он был пересыпан морскими терминами и солеными словечками, которые усваивались необыкновенно быстро. Но как мы ни стремились сразу стать похожими на матерых морских волков, еще издали можно было отличить нашего брата курсанта. И роба топорщилась горбом на спине, и бескозырку приходилось все время поправлять, и воротничок почему-то лепился к затылку, да и шаг по палубе, особенно если корабль находился в море, был неуверенный и осторожный. А сколько синяков появилось на ногах при перешагивании через комингсы, возвышающиеся над палубой в дверных проемах. Не всегда удавалось сразу сладить с подвесной койкой, пока ее расшнуруешь, подвесишь... Словом, чтоб стать настоящими моряками, много еще каши [8] предстояло нам съесть. Однако молодости не присуще уныние.

Все чаще с моря стали накатывать холодные крутые волны, солнце все реже дробилось на легкой ряби. Пошли один за другим туманные дни, на которые столь щедра осенняя Балтика. Наша первая практика близилась к концу, минула, словно один день. Даже наш весельчак курсант Паша загрустил, все реже появлялся на баке со своими декламациями и шутками-прибаутками — жаль было расставаться с морем. Но ничего не поделаешь, необходимо возвращаться в Ленинград, в учебные классы.

На берегу, в училище, многие открыли простую истину: чтобы стать хорошим морским офицером, мало беззаветно любить море, быть преданным ему всей душой, — нужны знания. А их-то у нас было совсем немного. Подготовительный курс доказал это. Даже в короткие часы личного времени товарищи корпели над учебником физики или математики, ведь в конце курса нас ждали экзамены. И уж если кто-нибудь их не выдержит, то не видать ему флота.

Пришлось расстаться и с такими словами, как «не хочу» или «не могу», когда дело касалось внутреннего распорядка или приказов командиров. Военная организация и воинская дисциплина с их жесткими требованиями, беспрекословным подчинением всем начальникам требовали от нас воспитания новых привычек, новых качеств. Экзамены на прочность характеров мы сдавали ежедневно в течение всего первого года учебы.

На курсе сразу сложилась товарищеская атмосфера. Были здесь свои балагуры и интеллектуалы, скромняги и любители прихвастнуть, но всех нас объединяло горячее желание посвятить свою жизнь флоту. Вот это, несмотря на разность характеров, и создавало атмосферу взаимовыручки, рождало дружбу, которой суждено было продлиться годы и десятилетия. Так что тот, кто пришел в училище с твердым намерением стать командиром Рабоче-Крестьянского Красного Флота, кто серьезно отнесся к учебе и самодисциплине, с нового учебного года продолжил занятия в училище уже первокурсником. Такими оказалось подавляющее большинство.

Программа обучения была составлена таким образом, что получаемые знания курсанты закрепляли на практике и на практике же осознавали необходимость новых знаний. Летом, после подготовительного курса, мы — снова на Балтике. Как со старым другом, встретились с учебным [9] кораблем «Комсомолец». Позднее плавали и на парусной шхуне «Практика». Но теперь это был новый этап обучения. Мы изучали корабли: набор, якорное устройство, механизмы вооружение, научились выполнять простые такелажные работы, грести и ходить под парусами на шлюпках и баркасах. Мы даже участвовали в маневрах Балтийского флота.

Вот этими-то маневрами и стала незабываемой наша вторая практика...

В кубриках долго не могли заснуть — с вечера стало известно: на рассвете выходим в море. Почти весь Балтийский флот участвовал в маневрах. Командир «Комсомольца» сообщил нам, что на маневрах присутствуют Климент Ефремович Ворошилов и Семен Михайлович Буденный. Наш выход в море прошел успешно, и вот уже после маневров на Кронштадтском рейде выстроены корабли. Ворошилов и Буденный обходят их, поднимаются и на «Комсомолец». Поздоровавшись с командой и поблагодарив экипаж за успешное проведение маневров, Климент Ефремович попросил собрать команду на юте. Он сказал, что убедился в возросшей боевой выучке балтийцев, восхищен слаженным и своевременным выполнением команд. Коснулся новых задач, которые ставила партия перед флотом в современных условиях. Потом улыбнулся и неожиданно объявил:

— А сейчас слово имеет старый адмирал Буденный. Семен Михайлович откликнулся на шутку.

— Какой же я адмирал, если впервые за всю жизнь присутствую на флотских маневрах! Мое дело — кавалерия. Однако в стремительных атаках эсминцев много сходного с атакой кавалеристов на суше. Правильно я понимаю? — спросил стоявших рядом курсантов.

Это сравнение всем очень понравилось своей неожиданностью и точностью.

А на следующий день мы с интересом рассматривали флотскую газету «Красный балтиец», где на первой странице был помещен рисунок: в атаку несется бригада эсминцев, а на головном корабле в седле, с лихо закрученными усами, в папахе, с шашкой в руке — Семен Михайлович Буденный.

Но запомнилось и главное, ради чего нас, будущих морских командиров, посетили прославленные военачальники. Они говорили о том, как много надо знать и уметь, чтобы водить корабли, управлять сложной техникой и оружием. [10] Необходимо воспитывать в себе стойкость, идейную убежденность, волю, быть преданным морю и революционным традициям флота.

В том, что в итоге мы сумели приобрести столь много опыта и практических навыков за время, проведенное на учебных кораблях, большая заслуга начальника цикла военно-морской практики Никиты Дементьевича Харина. Всегда бодрый, готовый не только откликнуться на шутку, но и строго спросить, глубоко понимающий психологию молодежи, он был любимцем всех курсантов. Мы стремились так же понимать море и корабль, так же вести себя с людьми, как Харин. Никита Дементьевич обладал незаурядными личными качествами, он умел так построить практику, что мы забывали о том, что находимся на учебном корабле, что боевые тревоги — учебные, а настоящая флотская служба где-то еще далеко впереди. Опытный, бывалый моряк хорошо понимал важность нашей учебы и считал воспитание будущих командиров не менее существенным делом, чем командование кораблем в дальнем боевом походе.

Вообще, в училище подобрались весьма сильные преподаватели, в большинстве бывшие офицеры царского флота, перешедшие на сторону победившего пролетариата. Это были хорошие и знающие люди, превыше всего ценившие честь отечественного флота. Несколько предыдущих выпусков училища доказали, что новая молодежь, воспитанная ими, отлично служит на всех флотах.

Как спешили мы обычно в навигационный класс! Здесь, сидя за столами, изучали лоции, входили в непроглядные туманы, льды, прокладывали пути в экваториальных водах, узнавали созвездия Андромеды и Скорпиона, Волопаса и Девы, заучивали названия главных навигационных звезд и отыскивали их на небосводе. Этому обучал нас преподаватель астрономии Борис Иванович Олифиренко. Лев Андреевич Поленов и Иван Николаевич Дмитриев, читавшие нам навигацию, стремились не только научить кораблевождению, но прививали нам романтику своего мастерства. Если на практических занятиях происходила у кого-то заминка, Поленов тут же рисовал перед нами, к примеру, такую картину.

Открытый океан. Отвесные лучи тропического солнца плавят людей и металл. Посреди океана застыл неподвижный корабль: штурман забыл, чему его учили в училище. День, два, неделю носит ветрами и течениями [11] корабль по океану. Кончается пресная вода. Наконец, корабль замечают с какого-нибудь проходящего судна и сопровождают в ближайший порт. И вот в порту незадачливого штурмана окружают капитаны дальнего плавания: «Вы ученик Поленова? Не может быть! У этого штурмана не бывает плохих учеников».

Не знаю, стало ли имя Поленова популярным во всех крупных портах, но подвести Льва Андреевича нам не хотелось. И мы назубок заучивали таблицы, цифры, названия светил и навигационные приборы.

Военно-морскую географию преподавал А. А. Мохначев, живой, добрый и общительный человек. На его лекциях нам казалось, что нет на земном шаре точки, где бы он сам не побывал. Он знал не только все господствующие ветры и течения, береговые линии и проливы, но и как непосредственный участник рассказывал нам об операциях и боевых действиях на море, вошедших в историю флота. Он мог перед слушателями разыграть сложнейшие морские баталии, где бы ни был расположен морской театр. И каждый раз мы с сожалением покидали класс, дивясь, что так скоро прозвучал звонок...

Даже «сухую» науку, математику, мы впитывали без скуки и лени как крайне необходимую. Впрочем, кажется мне теперь, на самого Михаила Филипповича его предмет все-таки наложил отпечаток. Он был худощав, неулыбчив, шуток на лекциях и малейших отклонений от темы не допускал. Зато его мысль так напряженно работала, что чувствовалось, как он сам входит в азарт, любуясь красотой и точностью своей науки, и потому мы боялись упустить хоть слово, малейшую формулу или цифру, поскольку тогда уже за нашим математиком было не угнаться. Как все это пригодилось потом!

Заканчивая училище, мы готовились стать артиллеристами. На выпускном курсе мы, как говорится, дневаля и ночевали в кабинетах артиллерийской стрельбы и матчасти. Это было хозяйство Бориса Францевича Винтера. Старый морской артиллерист являл собой образец точности, ясности и пунктуальности. Во время учебного процесса он был очень скуп на похвалы. Знание всех видов корабельного вооружения со стороны будущих морских артиллеристов он воспринимал как само собой разумеющееся — так к чему похвалы? Зато на государственном экзамене по материальной части у нас был самый высокий балл. [12]

Да и в теории артиллерийской стрельбы мы не отставали — не зря Григорий Николаевич Оленев и Евгений Васильевич Ляпидиевский, не считаясь со своим временем, постоянно организовывали консультации, могли позаниматься с каждым в отдельности, порешать сложные задачки.

В подборе преподавателей, в том, что в училище возникла атмосфера напряженной учебы, порожденная взаимной заинтересованностью курсантов и преподавателей, была большая заслуга наставников — тон всему задал наш первый начальник училища Юрий Федорович Ралль. Однако вскоре он покинул училище и ушел служить на флот, оставив о себе добрую память за вклад, который внес в подготовку кадров. Поэтому впечатление о Юрии Федоровиче создалось больше по рассказам старших курсантов, отзывавшихся о нем как об образованном командире. До училища Ю. Ф. Ралль преподавал тактику в Военно-морской академии и командовал линкором «Марат». В годы Великой Отечественной войны мы не раз еще услышим фамилию Юрия Федоровича как преданного и мужественного сына народа, занимавшего ряд ответственных командных должностей на Балтийском флоте.

Как я уже говорил, наше поступление в училище совпало с началом осуществления новой судостроительной программы и перевооружением флота. Тогда же в училище пришел новый начальник и комиссар Алексей Николаевич Татаринов. Думается, выбор его кандидатуры был не случаен. Училище нуждалось в начальнике с высокими партийными качествами, организаторскими способностями, требовательном администраторе и заботливом воспитателе. У Татаринова на все хватало времени, до всего доходили руки. Не раз он посещал аудиторные занятия, бывал в жилых помещениях, производил смотры, объявлял боевые и пожарные тревоги. Он самым внимательным образом следил за внедрением новой организации и за процессом обучения по специальности. Приход Алексея Николаевича почувствовали все — от курсантов-первокурсников до преподавателей и начальников курсов. Даже повара начали радовать нас новыми блюдами. У курсантов заметно улучшился внешний вид — получить замечание от самого Татаринова считалось постыдным, а встретиться с ним можно было в любой момент в коридоре, в аудитории, в столовой.

Нет, мы не боялись начальника училища, мы видели [13] в нем живого героя штурма Зимнего, чья матросская биография началась еще в 1915 году на Балтийском флоте. В 1918 году он добровольцем ушел на сухопутные фронты, устанавливал Советскую власть сначала как командир партизанского отряда, а затем и бригады. Потом четыре года вновь служил на Черноморском флоте, командовал экипажем, учебным отрядом. В 1927 году окончил Военно-морскую академию и был назначен начальником Высшего военно-морского училища имени Ф. Э. Дзержинского, а в 1930-м перешел к нам. Думается, что личный опыт Татаринова подсказал ему главную идею обучения, которую он последовательно внедрял в течение всего учебного процесса: морская практика и аудиторное обучение должны стать двумя составными единого процесса. Только при этом условии вчерашние выпускники быстрее станут в строй. В этом заинтересован флот, в этом заинтересованы и курсанты.

Как сегодня, помню июньский погожий день, залитую солнцем набережную лейтенанта Шмидта. Двумя шеренгами наш курс выстроился на набережной. Перед строем — коренастая фигура Татаринова, затянутая в темно-синий китель с золотыми галунами на рукаве. Движения его скупы, сдержаны. Мы знаем, что сейчас он скажет нам слова напутствия — предстоит очередная практика. Нам передается торжественное настроение начальника училища — кончен второй курс, впереди новая встреча с морем.

Татаринов принимает рапорт, делает шаг вперед.

— Товарищи курсанты! Сейчас вы направляетесь на крейсер «Аврора». Имя свое он получил в честь фрегата, прославившегося при обороне Петропавловска. В 1905 году крейсер участвовал в Цусимском сражении, а 25 октября 1917 года возвестил миру о начале эры социалистической революции. Во время гражданской войны и интервенции капиталистических держав матросы «Авроры» героически дрались на многих фронтах. За заслуги перед революцией крейсер «Аврора» награжден орденом Красного Знамени. Словом, это наш, большевистский корабль. Будьте же достойны тех славных матросов и офицеров, которые служили на крейсере! Желаю счастливой практики!

Еще издали, при подходе к Кронштадтскому рейду, узнаем силуэт крейсера: три высоких трубы, возвышающиеся над палубными надстройками, крутые бронированные борта. [14]

К нашему приходу все готово. Разошлись по кубрикам, уложили пожитки и поспешили на верхнюю палубу, к знаменитому баковому орудию, на щите которого видна четкая надпись: «6-дм баковое орудие, из которого произведен исторический выстрел 25 октября 1917 г. в момент взятия Зимнего дворца. Крейсер «Аврора» 1927 г.» Затем обошли весь крейсер. Несмотря на солидный возраст (крейсер был спущен на воду в 1903 году), «Аврора» плавала еще вполне надежно. Да и после нас отходила не одну кампанию с курсантами. Во время Великой Отечественной войны, в период героической обороны Ленинграда, «Аврора», находясь в составе противовоздушной обороны города, своими орудиями отбивала налеты вражеской авиации. И только 17 ноября 1948 года Краснознаменный крейсер установлен на вечную стоянку у Петроградской набережной и передан Ленинградскому Нахимовскому училищу. Сейчас на крейсере «Аврора» — филиал Центрального военно-морского музея.

А в те дни крейсер стал нашим домом. Ночью, после вахты, лежа в койке и ощущая свежее дуновение ветра из иллюминатора, еще и еще раз переживаешь прожитый день, снова отдаешь и исполняешь команды, перепроверяешь себя. Вчера ты был дублером вахтенного начальника, сегодня — нес вахту на сигнальном мостике. Изо дня в день мы проходим на крейсере все ступени корабельной организации, и на каждой из них есть свои сложности и особенности. Постичь бы их скорей! Ведь это раньше офицеру нужно было избороздить не одну тысячу миль, чтоб подняться на ходовой мостик командиром; а сейчас, когда вскоре появится много новых кораблей, когда флот молодеет, как знать, — четыре-пять лет, и самому придется командовать кораблем. Ты будешь в ответе за корабль и человеческие жизни. Море не любит слабых, не терпит командиров, не уверенных в себе и в своих подчиненных. Так что, давай, постигай все премудрости моряцкого ремесла сейчас, когда у тебя есть надежные наставники и учителя.

Помню, как однажды командир крейсера Аполлон Кузнецов преподал всем нам урок решительности.

Отряд учебных кораблей ночью стоял на рейде в Капорском заливе. Только-только началась самая трудная, как ее называли прежде, «собачья вахта» — с полуночи до четырех часов утра, — когда вдруг на крейсере была сыграна боевая тревога. В считанные секунды мы подготовили [15] оружие и технические средства крейсера к немедленному действию. Привыкнув к частым учебным тревогам все надеялись, что и на этот раз нам будет дана очередная вводная, после чего вновь разойдемся по кубрикам. Однако отбоя не последовало: к рейду приближалось неопознанное судно, не отвечавшее на запросы. Аполлон Кузнецов — он был старшим на рейде — приказал артиллеристу произвести выстрел осветительным снарядом. Одновременно команда приготовилась к стрельбе фугасными снарядами. Ночную тишину разорвал выстрел бакового орудия. Мы жадно всматривались в движущуюся цель, готовясь вступить в первый настоящий бой. Но освещенная цель оказалась тихоходным водолеем, который шел к нам с запасом питьевой воды, продовольствия и долгожданной почтой.

До нашего выстрела на водолее царило полное благодушие. Разрыв осветительного снаряда сразу вывел команду из состояния блаженного покоя, капитан водолея вспомнил свои обязанности, заработала сигнализация, нам засемафорили, кто они такие и с чем идут.

Для нас это была первая в жизни настоящая боевая тревога, к тому же со стрельбой. Еще с большим уважением мы смотрели на командира крейсера.

Хорошо запомнился и вечер прощания с «Авророй». Вокруг курсанта Сергея Саркисова, организовавшего небольшой струнный оркестр, собираются не только практиканты, но и члены экипажа — с ними мы познакомились и сдружились. И, конечно, тут же возникает задорное матросское «яблочко». В кругу — наши лучшие танцоры Володя Николаев и Павел Половинкин. Сколько удали, веселья в незатейливых коленцах этого дорогого каждому матросскому сердцу танца! Прихлопами и присвистом мы подбадриваем наших танцоров, все учащающих ритм. По всему Кронштадтскому рейду катится с «Авроры» «яблочко». Улыбается сдержанно командир, улыбаются руководители нашей практики и боцманы, вспоминая, видимо, и свою молодость... Прощай, «Аврора»!..

Первые учебные стрельбы прошли на Балтике. В следующем году продолжились они на Черном море, где для группы артиллеристов-курсантов была создана главная учебная база на крейсере «Коминтерн», которым командовал Ю. К. Зиновьев. Что и говорить, результаты первых стрельб оставляли желать лучшего. Щит, раскачивающийся на волне, даже в прицел казался чрезмерно малым, [16] поймать его в перекрестье поначалу было невозможно, и нам оставалось только диву даваться, как это опытные комендоры ухитряются поражать его чуть ли не с первого залпа. Но научиться метко стрелять мы были обязаны — ведь в этом состояла наша завтрашняя жизнь и служба на флоте. Надо было не только уметь управлять огнем, но и постигать тайну точной наводки орудий. И курсанты постепенно учились...

После крейсера «Коминтерн» мы продолжали практику на 35-й береговой батарее. Уже тогда она представляла собой мощный форпост. В массивные бетонные бункеры были упрятаны склады, силовые подстанции, горючее. Четыре 12-дюймовых орудия, расположенных попарно в броневых башнях, разветвленная система блиндажей, окопов и ходов связи — все здесь было продумано и рассчитано для отражения противника не только с моря, но и с суши. Многому предстояло поучиться у береговых батарейцев. Особенно, что касалось дисциплины, порядка, боевой выучки.

Пройдет менее десяти лет, и на долю 35-й морской береговой батареи, расположенной на подступах к Севастополю, выпадет исключительно важная роль в системе героической обороны. Под командованием капитана А. Лещенко 35-я батарея восемь месяцев будет отражать беспрерывные атаки противника, уничтожая огнем боевую технику и живую силу гитлеровцев. Она станет одной из непреодолимых преград для фашистов, рвущихся к Севастополю. Враг систематически обрушивал на батарею удары своей авиации, производил мощные артналеты, но так и не смог сломить боевой дух батарейцев. И только в ночь на 2 июля 1942 года, когда все боевые возможности будут исчерпаны, батарею по приказу командира взорвут, чтобы она не попала в руки противника...

День за днем, незаметно промелькнули годы учебы в училище. Море, корабли, учебные классы... Казалось, только вчера мы пришли в эти старинные стены, а сегодня — уже курсанты старшего выпускного курса. Училищная газета «Фрунзевец» в мае 1934-го писала: «Позади четыре года большевистской борьбы за знания. И теперь головной шеренгой лучших ударников ВМУ стоят курсанты-выпускники на пороге окончания училища. Путь их за время прохождения учебы есть путь достойных сынов пролетариата, пославшего их на защиту наших границ... Выйдя из училища, выпускники будут по-большевистски [17] драться за боевую подготовку, за укрепление мощи Красного флота, чтобы ковать из себя героев, подобных славным полярникам-летчикам, спасшим челюскинцев...»

Сдаем последние государственные экзамены, волнуемся как никогда. Кому и где придется служить, на каких морях плавать, под чьим командованием? Эти вопросы волнуют всех, но до поры до времени ничего не известно.

Живем одной мыслью: поскорее бы попасть на свой корабль!

Меня направили на Тихоокеанский флот.

В «Дивизионе плохой погоды»

Владивосток — город удивительный. Не только своим местоположением на берегу живописнейшей бухты Золотой Рог, не только климатом, соединившим северную суровость и южную мягкость, и не смешением восточной экзотики с укладом жизни старого российского порта. Наше воображение больше всего поражало то, что именно здесь за два года, несмотря на удаленность, был создан новый Тихоокеанский флот. Еще два года назад не было ни кораблей, ни кадров, ни сложного берегового хозяйства, необходимого для жизни флота.

Два года — срок необыкновенно малый, но именно столько времени понадобилось, чтобы заложить основы обороноспособности наших дальневосточных морских рубежей. К моменту нашего приезда уже были переоборудованы под минные заградители бывшие транспорты «Томск», «Эривань», «Ставрополь», «Теодор Нетте» и «Астрахань», а рыболовные траулеры «Ара», «Гагара» «Пластун», «Баклан» и другие превращены в тральщики. На берегу собирались новые корабли — подводные и надводные. Командиры, ранее прибывшие с других флотов на Тихоокеанский флот, уже ознакомились с некоторой технической документацией, чертежами турбин, вспомогательных механизмов, изучили специальную литературу. Всех интересовал ход работ по восстановлению судоходства. И днем и ночью в сопках гремели взрывы, пугая новичков своей схожестью с артиллерийской канонадой. Мы сразу окунулись в атмосферу делового напряжения и творческого горения. [18]

Прямо с вокзала всех прибывших курсантов — артиллеристов, штурманов, минеров — развезли на машинах по кораблям. Вместе со мной на бригаду заграждения и траления попали Константин Мельников, Григорий Пирожков, Павел Половинкин, Василий Чалый, Николай Кошкарев, Аркадий Ципник. Помнится, на бригаду торпедных катеров пошли Лев Пантелеев, Леонид Перцов, Георгий Дьяченко, Георгий Тимченко, Владимир Клюка, а на бригаду подводных лодок — Михаил Томский, Анисим Емец, Михаил Котухов. А еще раньше, в Хабаровске, мы расстались с нашими однокурсниками, которым предстояло служить на Краснознаменной Амурской флотилии. Среди них был мой закадычный друг, тоже донбассовец, Григорий Грецкий.

Артиллеристам Константину Мельникову, Григорию Пирожкову, Павлу Половинкину и мне достался минный заградитель «Астрахань».

— А, курсанты-фрунзенцы! Весьма и весьма рад! С приездом! — встретил нас командир минзага Петр Иванович Марин. — Думаю, стажировка пройдет успешно, и скоро мы отпразднуем ваше первое командирское звание.

Дело в том, что тогда выпускники училища должны были еще пять-шесть месяцев стажироваться на кораблях, стать дублерами командиров секторов, дивизионов или групп и за это время подготовиться к самостоятельному исполнению обязанностей по своей специальности. Затем здесь же, на флоте, предстояло сдать экзамен и лишь после этого присваивалось командирское звание.

Командир корабля сразу пригласил к себе комиссара, помощника и командира артиллерийского сектора, представил новое пополнение и вместе с ними обговорил условия нашей практики. Лишь после этого нам показали четырехместную каюту, а также места в кают-компании, за столом командного состава корабля.

— Вот теперь я чувствую себя морским офицером! — с довольным видом сказал Павел Половинкин, пробуя мягкость койки в нашей каюте. — Кончился наш младенческий период морской жизни!

— Я думаю, только начинается! — охладил его восторг Константин Мельников. — Это тебе не хозяйство Винтера в Ленинграде! — И он обвел вокруг себя рукой.

Подтверждением слов Кости явилось скорое знакомство с флагманским артиллеристом бригады Артемом [19] Григорьевичем Брезинским. Он сам заглянул к нам в каюту познакомиться и поговорить о предстоящих делах.

— Значит, что вам надо сделать в ближайшее время? Провести несколько практических стрельб. Но кто думает, что с минзагов стрелять легко, тот глубоко ошибается, — сразу предупредил Брезинский. — И то, что минзаг — не артиллерийский корабль, только усложняет, а не упрощает дело. А почему?

Он ждет ответа, но мы молчим. Артем Григорьевич словно угадал наши мысли: если на Черном море и на Балтике мы вели стрельбы с больших кораблей и неплохо стреляли, то неужели не сможем так же успешно провести стрельбы с бывших сухогрузов?

— Молчите? То-то и оно, — Брезинский чуть улыбается. — А вы прикиньте: на минзагах орудий в залпе меньше, нет приборов управления огнем. Да и по расписанию много приходящего личного состава, а значит, тренировки организовывать не просто. Что, следовательно, нужно делать? — снова заканчивает он вопросом.

— Проявлять инициативу и настойчивость! — бойко отвечает Костя Мельников. Брезинский смеется.

— Правильно! А если говорить конкретно, советую вызубрить на всю жизнь правила артиллерийской стрельбы, молниеносно производить расчет исходных данных и ежедневно тренироваться в управлении огнем. И помните, что оценивать вас как специалистов будут по результатам артиллерийской стрельбы!

Он быстро встал, коротко попрощался. Когда за Брезинским закрылась дверь, в каюте воцарилась тишина.

— Да, с таким флагартом не пропадешь! — высказал общее мнение Григорий Пирожков.

Брезинскнй нам всем понравился своей деловитостью и простотой. С нами, молодыми артиллеристами, он сразу повел себя так, будто был одним из училищных преподавателей: за всю нашу совместную службу не было случая, чтобы флагарт оставил без внимания кого-то из молодых, не нашел времени помочь каждому в отдельности. Здесь, на Тихоокеанском флоте, он служил с первых дней его основания. На кораблях тогда день и ночь кипела работа в несколько смен. Матросы трудились бок о бок с рабочими, торопились в срок выполнить приказ Родины о вводе в строй кораблей. Флотских комендоров возглавил Брезинский. Вместе с рабочими он сверлил вручную отверстия [20] на палубе для фундамента под артустановки, занимался другими строительными работами, так что все артиллерийское хозяйство бригады, можно сказать, было его детищем и, естественно, флагарт был кровно заинтересован, чтобы находилось оно в надежных руках.

Да и сама жизнь тихоокеанского побережья требовала того же. Японские милитаристы, вторгшиеся в Маньчжурию, нагло заявляли о своих притязаниях на наши земли, устраивали пограничные инциденты и провокации не только на суше, но и на море. Военные моряки, как и весь Дальний Восток, жили тревожной, настороженной жизнью. Все это требовало от нас собранности и самодисциплины: на каждый день составляли суточный план работ и тренировок, старались строго его придерживаться. Кроме того, Брезинский часто привлекал нас, курсантов, к занятиям, которые он проводил с артиллеристами бригады. Мы выходили в море на различных судах для артстрельб, а затем присутствовали при разборах. И на «Астрахани» мы были окружены заботой и поддержкой. Не раз командир корабля говорил:

— Учитесь, учитесь, друзья! Для вас это сейчас главное!

Эти слова он повторял при каждой встрече так часто, что они звучали в его устах поговоркой.

Но, как мы ни старались, первые учебные стрельбы — так называемые стволиковые, когда орудие малого калибра жестко скрепляется со стволом орудия крупного или среднего калибра и в таком положении ведется огонь, — ничем нас не порадовали.

Вышли в море в свежую погоду. Ветер нагонял довольно крутую волну, что осложняло наши действия. Но вот щит обнаружен. Он кажется очень малым. Первый же залп из двух орудий показывает, как прав был флагарт, говоря о сложности ведения огня с минных заградителей: всплески, особенно на ветру, почти невидимы, поэтому трудно вводить корректуру, а тут еще следует учитывать несколько других поправок, необходимых при стрельбе. Кое-кто из нас начинает нервничать, волнение передается и орудийным расчетам.

Но флагарт молчит, ни во что не вмешивается. Зато после, на разборе результатов, первой его фразой была:

— Лупить в белый свет как в копейку — дело не хитрое, но урок этот вы, надеюсь, запомните надолго!.. Пришлось запомнить... [21]

Наши успехи, как и неудачи, по заведенным еще в училище традициям, были общими, и это во многом помогало на первых порах. Собираясь в каюте, мы делились своим, пусть не богатым пока опытом, ревниво следили за успехами друг друга, а в неудачах одного все винили себя. Как важна для моряка братская дружба! Когда в море оказываешься отрезанным от всего привычного, что осталось на берегу, когда твоей семьей надолго становится корабельная команда, а домом — затерянный среди бесконечных волн корабль, когда в сложных условиях долгого плавания даже малая ошибка может обернуться для твоих товарищей тяжелыми последствиями, с особой силой осознаешь ответственность за каждый свой шаг, за каждый поступок! Но в не меньшей степени переживаешь за товарища, потому что от его действий зависят и твои, от его успеха — твой, а в критических ситуациях, на которые столь щедра судьба военного моряка, и сама жизнь. Думается, что для нас, курсантов, служба на Тихоокеанском флоте стала главным уроком именно в этом смысле — пройдут годы и десятилетия, но для всех тихоокеанцев период становления флота останется могучим связующим началом.

Служба наша осложнялась и тем, что Тихоокеанский театр оставался все еще малоизученным. Даже отдаленно он не напоминал ни Балтийский, ни Черноморский. Еще совсем недавно в Японском и Охотском морях ходили лишь морские пограничные и гидрографические суда, зато Тихий океан быстро знакомил с туманами, тайфунами и циклонами. Какая дикая красота открывалась в больших и малых бухтах, какие завораживающие дали простирались с какого-нибудь скалистого острова! Но именно эти бесконечные берега, утыканные сопками, эти необозримые безлюдные пространства делали уязвимым наше дальневосточное побережье. И потому к восхищению этим краем всегда примешивалось беспокойство за его судьбу.

Не будет преувеличением сказать, что этим чувством жили тогда все тихоокеанцы — начиная от рядового краснофлотца и кончая командующим Тихоокеанским флотом Михаилом Владимировичем Викторовым. И если к этому прибавить наше страстное желание поскорее стать опытными морскими командирами, то нетрудно понять, каким мощным импульсом для нас оказалась неудача на первых стрельбах. [22]

И снова — дин учебы, тренировок, выходов в море, разборов. За каждый, даже малый успех приходилось бороться, потому что мы усвоили одно: с противником придется сражаться теми средствами, какие есть на флоте. И сражаться успешно, даже если надо сделать нечто, что превышает твои возможности, — сделай...

Едва мы добились первых успехов, как мне пришлось расстаться с друзьями: с минного заградителя «Астрахань» приказом командующего флотом я был переведен на «Томск» и назначен командиром артиллерийского сектора. Это назначение, признаться, оказалось неожиданным, и хотя чуть льстило самолюбию — ведь мне доверяли самостоятельную работу, — все же горьковатый осадок оставляло расставание с друзьями... Штатные обязанности отнюдь не освобождали ни от стажировки, ни от осенних экзаменов. А сдавать будем все вместе. Мы распрощались, но дали друг другу слово, что по-прежнему будем поддерживать связь.

Поднявшись на борт «Томска», я сразу почувствовал, насколько здесь мне будет трудней служить и учиться, хотя заградитель «Томск» примерно того же типа, что и «Астрахань». Количество стволов артиллерии здесь побольше, чем на «Астрахани», но калибром поменьше, и пушки были универсальными, применялись для стрельбы и по морским, и по воздушным целям. Командир артсектора Волк, мой предшественник, показал мое будущее артиллерийское хозяйство и рассказал, что зенитные стрельбы прошли неплохо, а вот по морским целям — неважно. Причина — неправильное определение знаков падения и слабая подготовка дальномерщика. Он застенчиво улыбнулся и добавил:

— Я-то сам сухопутный зенитчик, военно-морского образования не имею. Вот только еду в Ленинград учиться...

Расстались мы по-дружески. Должен заметить: хотя артиллерийское хозяйство «Томска» было в образцовом порядке, я не без некоторых опасений приступил к исполнению служебных обязанностей. Естественно, что артиллерийская прислуга, состоящая из моряков, возрастом не намного младше меня, внимательно присматривалась к действиям нового командира. Что такое авторитет командира на корабле, объяснять не приходится. Без него — ох, как трудно в море! Причем авторитет должен быть подлинным, завоеванным не только одним умением приказывать своему подчиненному. Я считал: если не можешь [23] показать, как и что надо делать в той или иной ситуации, то не имеешь права требовать того же от подчиненных. Умение учить личным примером — одно из ценнейших качеств командира. Для этого на первых порах пришлось основательно засесть за чертежи, не раз собрать и разобрать тот или иной узел матчасти, научиться выверять оптику, согласовывать прицелы, выяснять причины различных заеданий и типовых неисправностей. Никогда впоследствии я не жалел, что не поленился вызубрить эту «азбуку», тем более она была полезна перед предстоящими зачетными стрельбами.

Конечно, Брезинский и теперь не обошел меня своим вниманием. Он и помогал, и вселял уверенность. Мы виделись с ним почти ежедневно, поскольку на «Томске» размещался штаб бригады, которой командовал А. В. Васильев, начальником штаба был Н. М. Арапов.

Как важно молодому офицеру с первых дней службы попасть под начало опытных командиров! Особенно к тем, в ком опыт сочетается с недюжинным характером, воспитанным морем. Сколько ценных качеств можно почерпнуть у старших товарищей! Конечно, не простым подражанием манере держаться, отдавать команды или строевой выправке; я имею в виду нечто более существенное, что вырабатывается беспредельной преданностью службе, уверенностью в себе и своем служебном соответствии. Думаю, что в этом смысле с командиром бригады А. В. Васильевым мне повезло.

Это был человек уже в годах, с крупными морщинами на лбу, энергичный и решительный. Он никогда не считал зазорным выслушать мнение подчиненного, если видел, что оно основано на стремлении внести в службу лучший порядок, поднять боевую подготовку, внедрить какое-либо усовершенствование. Здесь всегда можно было найти с комбригом общий язык. Помнится, в ту пору произошел случай, о котором много говорили между собой молодые офицеры. Да и не только молодые...

Мне рассказывали, как перед нашим приходом на Тихоокеанский флот прибыл стажироваться наш выпускник-фрунзенец Сергей Горшков. Буквально через несколько дней он впервые заступил дежурным по кораблю. Горшков тщательнейшим образом подготовился к дежурству и, действуя строго в рамках устава корабельной службы, обнаружил на корабле некоторые упущения. После дежурства на стол помощника командира корабля [24] лег рапорт с просьбой принять меры для устранения отмеченных недостатков. На следующем дежурстве курсант Горшков увидел, что о его рапорте «забыли». У помощника командира он испрашивает разрешения, как того требует устав, обратиться непосредственно к командиру. Когда же и обращение к командиру не возымело действия, Горшков был принят командиром бригады А. В. Васильевым, который внимательно выслушал доклад курсанта, принял от него рапорт, а когда на бригаде были собраны командиры и комиссары кораблей, то комбриг во всеуслышание огласил рапорт курсанта Горшкова. Легко представить, какое впечатление произвела эта история в бригаде и на флоте. Комбриг доказал, что все оговорки — мол, я-то докладывал в свое время и не моя вина, что мер не приняли, — полностью несостоятельны. Если искренне желаешь порядка, видишь упущения, то прояви принципиальность и твердость, как курсант Горшков.

Следует сказать, что и для Сергея Горшкова это был не случайный эпизод. Он уже был широко известен на флоте как первоклассный специалист. Служба его на Тихом океане началась с того, что молодые штурманы С. Горшков, К. Мельников, М. Потапенко с целью рекогносцировки и выбора мест для артиллерийских батарей обошли на сторожевом корабле все окрестные бухты. Делались зарисовки и промеры у пристаней и пирсов. И уже в этом походе было отмечено, что С. Горшков выдает наиболее точные данные. Поговаривали даже о каком-то «сверхчутье» штурмана. Ничего загадочного, конечно, в его мастерстве не было, он просто был прирожденным моряком, который со всей энергией постигал сложности специальности, был крайне аккуратен и упорен, строг к себе и другим. Кстати, на осенних зачетах нам предстояло сдавать экзамен по штурманскому делу именно Горшкову, флагманскому штурману бригады, и мы понимали, насколько нелегко это будет. И при каждом выходе в море особенно старались изучить морской театр.

Пройдут годы, которые лишь подтвердят первое впечатление об этой незаурядной человеческой натуре. На Черном море мне придется длительное время плавать под флагом командующего эскадрой, а затем и командующего флотом адмирала Сергея Георгиевича Горшкова. У большинства морских офицеров преданность служебному долгу сочетается с партийной принципиальностью, твердостью [25] характера и высокой командирской компетентностью. Но V С. Г. Горшкова эти качества подкреплялись постоянной собранностью, предусмотрительностью, основательностью в подходе к любому делу. Как правило, бывало так, что в процессе сбор-похода флота у адмирала С. Г. Горшкова уже появлялся план следующего сбор-похода, который предстояло совершить месяца через два-три. Своей деятельностью он, как никто другой на флоте, подтверждал старую истину, что хорошо работают у того, кто работает сам. И нет ничего удивительного в том, что с именем дважды Героя Советского Союза, Адмирала Флота Советского Союза С. Г. Горшкова впрямую связана техническая революция в военном деле — становление отечественного атомного и ракетного флота. Поэтому совершенно закономерно, что почти тридцать лет Сергей Георгиевич Горшков находился на посту Главнокомандующего Военно-Морским Флотом СССР.

...Осень приближалась быстро, а с нею и зачеты. Наконец, стала точно известна дата выхода в море. Накануне собираются коммунисты и комсомольцы артсектора, чтоб откровенно поговорить о проделанной работе, строго оценить уровень готовности.

Говорили горячо и дельно. Вспоминали сложные случаи с типовыми неполадками, с пропусками, советовали друг другу, как можно этого избежать, и все сходились на том, что огромная работа, проделанная в подготовительный период, ни для кого не прошла даром. Разговор шел без докладчика и строгого регламента, мы просто заинтересованно обменивались мыслями, как действовать в нестандартных ситуациях или в таких, в которые мы еще не попадали, но могли попасть... Расходились с уверенностью в успехе.

А утром, проснувшись еще до подъема флага, я был обрадован тихой безветренной погодой. Это казалось добрым предзнаменованием.

На «Томске» царило оживление, комсостав облачился в белые кителя, у всех приподнятое настроение. На стрельбы с нами выступают комбриг и комиссар бригады, флагманский артиллерист. И вот уже корабль за пределами бухты Золотой Рог. Погода не меняется, и это усиливает хорошее настроение. Наконец, штурман докладывает на мостик, что вышли в район стрельбы, и тотчас же командир приказывает сыграть боевую тревогу: корабль идет на сближение с «противником». [26]

Стоит ли говорить о том волнении, которое испытывает молодой артиллерист на первых зачетных стрельбах. В минуты ожидания кажется, что все забыто — и команды, и навыки. В горле предательская сухость — не хватает еще в самый ответственный момент потерять голос. Всеми силами гоню от себя робость и неуверенность, твержу, что все будет хорошо.

Буксир со щитом обнаружен своевременно. Последовала первая команда — голос не подвел, тут же подаю расчетные данные на орудия и на заданной дистанции командую: «Залп!» В артиллерийской стрельбе зачастую решающее значение имеет первый залп, потому с замиранием сердца жду первого падения снарядов. И не только я... Первый залп — цель накрыта! В голове проносится: «А как же иначе!» Уже совершенно спокойно даю поправку на прицел за промежуточный ВИР{1} и перехожу на поражение. Успеваю перехватить довольный взгляд Брезинского. Он как будто говорит: вот это стрельба, а не то, что, помнишь, было когда-то. Как не помнить? Но радоваться еще рано, хотя важно, что стрельба заладилась хорошо. Главное — оставаться собранным и хладнокровным.

Орудия продолжают сотрясать воздух залпами, точность попадания значительна, так что за все время стрельбы приходится ввести всего две-три корректуры. Закончилась моя первая зачетная стрельба. С орудий бойко доложили, что пропусков нет. Командир, понимая без моего доклада, что стрельба окончена успешно, отдал команду подойти к щиту и подсчитать пробоины...

В бухту Золотой Рог мы возвращались с заходом солнца. Его лучи с особенной щедростью освещали город-красавец, полукружием раскинувшийся на берегу залива. Стоя на крыле мостика, я вслушивался в музыку, доносившуюся с берега, следил за снованием небольших лодчонок «юли-юли», которые в большом количестве появлялись в бухте при хорошей погоде, когда ко мне подошел Артем Григорьевич Брезинский. Его большая рука легла на плечо.

— Что, Петр Васильевич, значит, пойдем служить на новые корабли?

Признаться, я меньше всего ожидал этого разговора.

— Недавно флагарт флота Акулин, — продолжал Брезинский, — попросил назвать двух артиллеристов из [27] курсантов. Скоро мы должны получить два новых сторожевых корабля. Вот я и назвал тебя и Мельникова. Мне предложили должность начальника штаба дивизиона. Согласился. Думаю, и у тебя не будет возражений.

Какие могли быть возражения! Об этом я мог только мечтать — служить на новейшем корабле, вооруженном самым современным оружием. Брезинский, видимо, без особого труда прочел мои мысли, потому что улыбнулся и объяснил:

— Я сейчас сказал об этом, поскольку не хотел волновать перед стрельбами...

В тот вечер в кают-компании царило веселье. Тон задавал наш командир Рейнталь. Выпили, наверное, бочку чая, поскольку, помнится, все время подключали к самовару котельный пар, чтоб поддержать температуру. Рейн-таль много рассказывал о былых походах и боях. Рассказывать он умел, и слушали его с удовольствием. А мысли мои были заняты одним — новым назначением.

Что касается Брезинского, то весь период моего пребывания на Тихоокеанском флоте мы с любимым командиром и наставником не расставались. Скоро он стал флагартом флота. В дальнейшем Брезинский закончил Академию Генерального штаба, получил ученое звание доктора военных наук. В памяти многих тихоокеанцев остался этот замечательный человек.

Экзамены за стажировку я сдавал с легким сердцем. Это были последние дни моего пребывания на «Томске». Снова встретились курсанты-однокурсники Костя Мельников, Гриша Пирожков, Павел Половннкнн — все возмужавшие, «оморяченные», и хотя волновались перед экзаменами, особенно перед сдачей штурманской практики, но это уже было волнение не учеников, а моряков, узнавших вкус соленого морского пота. Экзаменационная комиссия, в которую вошли все флагманские специалисты бригады и некоторые командиры кораблей, осталась довольна нами, и даже грозный Сергей Георгиевич Горшков похвалил нас за хорошее знание Дальневосточного театра. Заветная цель — стать командирами Рабоче-Крестьянского Красного Флота — осуществилась, оставалось лишь дождаться приказа начальника Морских Сил. Вся наша неразлучная четверка готовилась к новым должностям. Артиллерийское хозяйство на «Томске» я передавал Григорию Пирожкову, своему другу еще по училищу. Павел Половинкин шел служить на «Теодор Нетте», ну, а мы [28] с Костей Мельниковым — на сторожевые корабли. Он на «Метель», которая вместе с «Вьюгой» уже находилась в строю, а я на «Гром», стоявший рядом с «Буруном». Они еще не приняты. Вот-вот должны были поступить на вооружение два других таких же корабля, которым были присвоены имена «Молния» и «Зарница». Не знаю, кто давал названия кораблям дивизиона, но флотские острословы сразу окрестили новое соединение «дивизионом плохой погоды». Мы с Мельниковым не были суеверными, радость наша не поубавилась, когда мы услышали столь мрачное наименование дивизиона.

Командиром «Грома» уже был назначен тезка и однофамилец моего однокашника Константин Степанович Мельников, которого я помнил еще по Фрунзенскому училищу: будучи на последнем курсе, он на подготовительном одновременно исполнял обязанности командира отделения. Константин Степанович был пионером Тихоокеанского флота, служил сначала штурманом, а затем помощником командира на заградителе «Ставрополь». За его плечами уже имелся немалый опыт длительного плавания вдоль тихоокеанского побережья. Особенно приятно было слышать отзывы о Константине Степановиче как о командире, который превыше всего ценит на корабле порядок, обладает завидной решительностью, ровен в общении и хладнокровен на ходовом мостике.

Первая наша встреча произошла в каюте временно исполняющего обязанности комдива командира «Метели» В. Ф. Котова, где собрались командиры формирующегося «дивизиона плохой погоды».

Котов быстро объяснил обстановку в дивизионе:

— Корабли ваши сейчас в ремонте. Команды сформированы не полностью, укомплектованность на «Громе» примерно семьдесят процентов, а на «Буруне» — и того меньше. Из командного состава «Буруна» пока только один командир — Сергей Георгиевич Горшков. Думается, что все вы заинтересованы как можно быстрее закончить ремонт кораблей и ввести их в строй. Поэтому следует продолжить формирование экипажей и одновременно помогать судоремонтникам. В процессе работ неплохо осваивается техника, изучается корабль. У тихоокеанцев в этом немалый опыт.

После совещания мы разговорились с Константином Степановичем Мельниковым. Оказалось, что из командного состава «Грома» на должность назначены лишь я [29] и командир электромеханического сектора А. М. Горбачев. Команда формируется во флотском экипаже из моряков, прибывающих с разных флотов. Кое-кто за время переезда успел подзабыть флотские порядки, да и не плохо бы поближе познакомиться с людьми, с которыми придется плавать.

— Тебе бы самому разместиться пока в экипаже, проследить за распорядком, дисциплиной, за занятостью людей, — посоветовал Мельников.

В тот же день в экипаже на вечерней поверке перед строем команд «Грома» и «Буруна» был зачитан приказ о моем назначении начальником команды. Пришлось ненадолго переселиться с корабля на берег, во флотский экипаж...

Как знать, живи мы тогда менее напряженной жизнью, возможно, не раз бы пожалели, что часто приходится менять корабли, что не успел сжиться с одним экипажем, как нужно знакомиться с другим. Да и служба на берегу, пусть даже кратковременная, могла показаться скучной: разработка распорядка дня, проверка чистоты в казармах, внешнего вида команды — все то, что на корабле делается как само собой разумеющееся. Параллельно готовили корабельную документацию: боевые и повседневные расписания, боевые инструкции, инструкции для дежурной и вахтенной служб и многое другое, что требуется для нормального функционирования корабля.

Иногда, встречаясь со своими друзьями, я мог услышать:

— Ну, как канцелярские дела? Небось, позабыл, — как порох пахнет.

Приходилось скромно отмалчиваться: служба есть служба.

Теперь мы все щеголяли в новенькой форме командного состава: недавно пришел долгожданный приказ Наркомвоенмора и сам командующий флотом поздравил нас с присвоением званий командиров РККФ. И ничто не могло омрачить нашу радость. Я побывал в дальнем конце бухты Золотой Рог, где на Дальзаводе увидел свой «Гром».

Корабль уже обрел свой окончательный вид и, казалось, хоть сейчас готов к выходу в море. Наш командир электромеханического сектора Алексей Матвеевич Горбачев рассказал о ходе ремонтных работ, о том, чего [30] недостает, что нужно еще сделать, на каких участках не хватает рабочих рук.

Исходя из этого, командиром было принято решение помочь заводу людьми. Наших моряков распределили по рабочим местам — у многих оказались нужные гражданские специальности — и, не теряя времени, приступили к работе. Теперь трижды в сутки на ремплощадке происходила пересменка моряков — сменившиеся отправлялись в казармы, отдыхали, а затем шли на занятия по корабельному уставу, политзанятия и политинформации.

Строгий распорядок дня, постоянная занятость заставили подтянуться личный состав.

Работа перемежалась с учебой непосредственно на корабле. Монтируя тот или иной механизм, невольно задумываешься над принципом его действия, ролью в общей корабельной системе. Это была хорошая и нужная школа. Алексей Матвеевич Горбачев, казалось, днюет и ночует на ремплощадке. У него было одно желание — быстрее ввести в строй «Гром». Горбачев стал неразлучен с главным инженером, руководившим морзаводскими бригадами, Чертковым, тоже обладавшим неистощимой работоспособностью. Темп работ заметно возрос. «Гром» на глазах прихорашивался, палубы освобождались от всего лишнего, борта и палубные надстройки заблестели свежей краской. Теперь уже реально обозначился срок ввода в строй «объекта» — работы шли с опережением графика.

В те дни состоялось организационное совещание наших коммунистов, на котором была создана парторганизация. Меня избрали ее секретарем. И поскольку на «Громе» еще не было комиссара, то я фактически исполнял обязанности и комиссара. Дел еще прибавилось, но я был доволен: это сближало с людьми, обязывало вникать в подробности службы. Была создана также комсомольская организация, которую возглавил старшина котельной группы Яков Брынза. Главным вопросом на партийных и комсомольских собраниях был вопрос о завершающих работах на «Громе» и подготовке к ходовым испытаниям.

Наконец, приступаем к «великому переселению» на борт «Грома». Готовились к этому заранее, но сразу перебраться на корабль всей командой — дело не простое. Тем более, что на борту еще оставалось много рабочих из числа сдаточных бригад, которые должны были обеспечить ходовые испытания. Но, как говорится, в тесноте, [31] да не в обиде! Мы с нетерпением ждали первого выхода в море.

Вообще, период ходовых испытании — большая школа для всего экипажа. В море проверяется корпус корабля на прочность, испытываются главные машины в различных режимах, оружие, приборы управления — словом, все корабельное хозяйство. Экипаж должен убедиться в качестве и технических возможностях судна, на котором ему придется плавать. Кроме того, хотелось, чтобы при выходах в море личный состав поучился у квалифицированных рабочих, всегда привлекаемых главным инженером к испытаниям.

Основная нагрузка легла на плечи старшего механика Алексея Матвеевича Горбачева и возглавляемый им электромеханический сектор. Отлично потрудились тогда старшина машинной группы коммунист Андрей Шелепин, секретарь комсомольской организации Яков Брынза, машинист Елизаров, котельные машинисты Маковский в Ячменцев, главный боцман Баранов. В конце ходовых испытаний стало ясно, что «Гром» — замечательный корабль, хорошо вооруженный, быстроходный, способный на дальние переходы. Выход из ремонта сторожевых кораблей свидетельствовал о том, что вскоре наш флот пополнится и другими кораблями, для взаимодействия с которыми потребуются сторожевики. Значит, умножает свою силу Тихоокеанский флот!

«Гром» стоял уже у заводского причала, окончательно выкрашенный и прибранный. Командованию флота оставалось подписать акт приемки корабля, когда нам сообщили, что на «Гром» прибудет командующий 2-й Особой Краснознаменной Дальневосточной армией В. К. Блюхер. Его визит также доказывал важность пополнения Тихоокеанского флота новыми кораблями.

Эту весть мы восприняли с большим энтузиазмом и стали готовиться к встрече дорогого гостя. Имя героя гражданской войны В. К. Блюхера было необыкновенно популярно среди дальневосточников.

Блюхер прибыл на следующий день в сопровождении командующего флотом Викторова. С уверенностью заправского моряка поднялся по сходням, вместе с Викторовым принял рапорт командира корабля и приветливо пожал руку Мельникову. Одет он был в защитного цвета тужурку, а головным убором служил отличный пробковый шлем. Обойдя строй и поздоровавшись с командой, [32] Блюхер выразил желание осмотреть корабль. Сразу же был дан сигнал: «корабль к смотру!» Викторов с заметным вниманием следил, как молодой экипаж выполняет команды, и, видимо, остался доволен — для нас не прошли даром ходовые испытания, экипаж хорошо знал все свои действия, так что лицом в грязь перед гостем не ударили. Вообще, я успел заметить, что радушное гостеприимство входит в неписаный свод законов флотской жизни. Можно с уверенностью сказать, что, чем лучше поставлена на корабле служба, тем радушнее экипаж к своим гостям. Так повелось на нашем флоте исстари. В этом нет ни бравады, ни напускного стремления показать свой корабль в лучшем, чем он есть, виде. Думается, что таким образом проявляется широта морской души. И, конечно, всем нам было приятно показывать гостю расположение помещений, вооружение, технику, познакомить его с бытовыми условиями экипажа. Блюхер живо всем интересовался, обошел корабль, разговаривал с моряками и, видимо, остался доволен тем, что экипаж любит и ценит свой «Гром».

Но, поднимаясь из машинного отделения на верхнюю палубу, Блюхер заметил, что на рукаве его тужурки остался след свежей краски. Он многозначительно глянул на Викторова и, хитро прищурившись, заметил:

— Придется, товарищ командующий, за счет флота шить мне новую тужурку.

Викторов не растерялся, подхватил шутливую ноту:

— Ваш иск переадресуем главному инженеру товарищу Черткову, присутствующему здесь. Это он красил корабль, а акт о приеме я еще не подписывал.

Не успел Викторов закончить фразу, как перед Блюхером появился Горбачев с марлевым тампоном и пузырьком авиационного бензина. С согласия потерпевшего тужурка тут же была вычищена, и «конфликт» командарма с ком флотом благополучно разрешился.

Посещение Блюхером «Грома» еще больше повысило настроение экипажа перед подъемом флага на корабле. Мы с нетерпением ожидали этого торжественного момента: скоро станем в строй боевых кораблей, начнется активное плавание — полнокровная жизнь военного корабля.

Постепенно рос и командный состав «Грома». Прибыл помощник командира Борис Павлович Беляев, мой однокашник, получивший специальность штурмана. Стажировку он проходил на крейсере «Красный Кавказ», оттуда [33] был направлен на Специальные курсы усовершенствования командного состава (СКУКС), а теперь — к нам. Вместе с ним прибыл со СКУКСа тоже наш соученик по училищу Анатолий Галицкий, которому предстояло служить помощником командира корабля на сторожевике «Вьюга».

Беляев быстро впрягся в наши повседневные дела, похудел, осунулся, но проявлял завидную выносливость и трудоспособность. И я еще раз заметил про себя, что и с помощником командира мне повезло...

В день подъема флага всех нас прежде всего удивил боцман Баранов. Это был уже немолодой человек, которого мы привыкли видеть всегда в рабочей одежде и с выражением строгого недовольства на лице. Его глаза, казалось, никогда не смотрели прямо, а беспокойно рыскали вокруг, отыскивая какие-то неполадки, пятна на надстройках или распустившиеся концы канатов, так называемые «коровьи хвосты». Разговаривал он большей частью односложно, но любой разговор в матросском кругу непременно сводил к замеченным ранее упущениям и не забывал ими попрекнуть по нескольку раз виновного, даже если давно в его хозяйстве был полный порядок. Некоторые моряки считали его ворчуном и сквалыгой. Он и на берег редко сходил, совершенно не зная, что ему делать и как проводить свободные часы.

И вдруг мы увидели его заправским щеголем, в парадной тужурке, отутюженным до такой степени, что, казалось, о складки брюк можно порезаться. В движениях и взглядах появилась важная значительность, как будто он был сегодня главным действующим лицом. Он появлялся то на баке, то на юте, заглядывал в кубрик и в каюты, но как придирчиво ни осматривался, никак не мог зацепиться за какое-нибудь упущение и от этого еще больше наливался гордостью. И не ворчал.

На заводской стенке и причалах собрались толпы рабочих. Они на совесть потрудились на ремонте «Грома», многие сдружились во время работы с экипажем и теперь пришли разделить с моряками радость подъема Военно-морского флага, пожелать счастливого плавания.

Прибывшего на торжества командующего флотом М. В. Викторова экипаж встретил, выстроившись на палубе. Корабль уже полностью принадлежит морякам, а сошедшие на берег ремонтники превратились сегодня в зрителей. [34]

И день, как по заказу, выдался ясный, безветренный. Океан, омытый лучами солнца, олицетворяет собой торжественное величие, лишь белокрылые чайки медленно планируют над верхушками мачт, а затем вдруг резко пикируют к воде, словно ныряя в прозрачную свежесть утра. Казалось, что и океан, и корабль, вымытый, вычищенный и выкрашенный с особой тщательностью, и само настроение экипажа пропитаны этим щедрым весенним солнцем.

Командующий флотом громко и торжественно зачитывает приказ о зачислении «Грома» в состав кораблей Тихоокеанского флота и, обернувшись к командиру корабля, стоявшему чуть сзади за ним, вручает приказ и Военно-морской флаг. Вместе с флагом нашему кораблю положено поднять и гюйс{2}, поскольку в то время сторожевые корабли приравнивались к кораблям второго ранга. Право отдать команду о подъеме флага М. В. Викторов передает командиру дивизиона Т. А. Новикову. Тихон Андреевич — старый балтиец, моряк опытный, знающий, повидавший море, да и то заметно волнуется. Флаг присоединен уже к фалам флагштока, и Новиков командует:

— Военно-морской флаг, гюйс, стеньговые флаги и флаги расцвечивания — подняять!

И вот полотнище флага, чуть вздрагивая и распрямляясь, под громовые крики «ура» медленно поползло вверх. Кричим «ура» не только мы, кричат и на заводской стенке, на причалах. Командующий поздравляет экипаж, благодарит ремонтников за их труд. Но праздник на этом не кончается, он еще долго живет в наших сердцах...

До того как «Гром» стал полноправным членом дивизиона, два других сторожевых корабля «Метель» и «Вьюга» уже несколько месяцев проводили плановую боевую подготовку, делая выходы в море. Нам предстояло сравняться во всем с товарищами, что было, конечно, не просто.

Потекли напряженные будни. Мы часто выходили в море на несколько суток — несли дозоры, обеспечивали боевую подготовку соединениям, отрабатывали взаимодействие с другими кораблями, стремились повысить уровень [35] боевой подготовки. Море встречало нас ежедневной, ежечасной работой. И снова я столкнулся с тем, с чем сталкивался на каждом новом корабле: приходилось осваивать новую технику, отлаживать практические навыки расчетов, учиться самому. Бесспорно, во многом помогал приобретенный опыт в плавании на минных заградителях, не прошли даром и курсантские практики, знакомство с техникой во время ходовых испытаний. Как командир батареи, я довольно уверенно мог управлять огнем, делать выверки, согласовки, но дело усложнялось тем, что на «Громе» были еще и торпедный аппарат, параваны{3}, глубинные бомбы и различные типы мин. Словом, ничего не оставалось, как снова засесть за чертежи и изучение матчасти. Учился сам, учил и подчиненных. В артсекторе штатного личного состава было мало, по сигналу «боевая тревога» места боевых расчетов занимали специалисты других секторов и служб, осваивая, как теперь говорят, смежную специальность. Потому и мне пришлось научиться работать за любой номер расчета, чтобы всегда быть готовым показать, что и как следует делать. Посоветовавшись с командиром корабля Мельниковым, мы тщательно разработали перспективный план боевой подготовки, наметили сроки исполнения. В артсекторе сделали особый упор на одиночную подготовку специалистов, изыскали для этого резервы времени. И дело двинулось. Надо сказать, что осенью, когда подводились итоги боевой подготовки, наши «приходящие» у орудий и погребов показывали знания и нормативы не ниже, чем штатные комендоры некоторых кораблей.

Вскоре после подъема флага на «Гром» прибыл комиссар, черноморский моряк, служивший на линкоре «Парижская Коммуна», Лаврентий Фролович Трофимов. Ему понадобилось минимум времени, чтобы вникнуть во все наши заботы. Видимо, то, что на линкоре Трофимов избирался секретарем партбюро, воспитало в нем организаторскую хватку, а умение говорить с людьми, быть строгим и справедливым позволило Лаврентию Фроловичу самым естественным образом сразу вжиться в экипаж. Мы подметили, что Трофимову была чужда мелочная опека секретаря партбюро или комсорга, но уж если ему лично требовалось во что-то вмешаться, то этого [36] момента он не упускал — перехватит кого следует где-нибудь на баке, спустится в машинное отделение и как бы невзначай поведет разговор о главном.

Избегая излишней официальности, стараясь всегда найти доступ к сердцу каждого, Трофимов выбрал единственно правильный тон и линию поведения: он понимал, с каким напряжением работает экипаж, как важно здесь, на Дальнем Востоке, сплотить людей в единую семью, воспитать в подчиненных уверенность в своем товарище. И вскоре он добился своего: за время летней кампании напряженная работа и учеба сцементировали экипаж, требования к боевой подготовке корабля позволили каждому узнать друг друга за короткий срок. Этот психологический климат стал основой успехов партийной и комсомольской организаций «Грома». К концу лета мы уже во многом могли, как говорят, потягаться с «Метелью» и «Вьюгой», хотя плавали в общей сложности не так давно.

Каждый выход в море для участия в учениях или обеспечения боевой подготовки других кораблей, соединений и береговой обороны был для нас большой школой. Накапливался опыт, совершенствовалась боевая подготовка. Мы убеждались в растущей мощи Тихоокеанского флота. В эти часы с лихвой вознаграждался наш труд.

Хорошо помнится выход в море, когда мы смогли воочию убедиться в боевых возможностях кораблей Тихоокеанского флота. Он состоялся тем же летом. «Гром» и «Метель» получили развернутое задание на показательные учения для большой группы высших и старших командиров Особой Дальневосточной армии. Сторожевые корабли должны были произвести артстрельбы, торпедные атаки с выпуском торпед, постановку мин и подсечение их параванами, а также продемонстрировать противолодочную оборону со сбрасыванием глубинных бомб. Словом, проделать все, на что способен сторожевой корабль. Предстоял важный экзамен.

Гости разделились на две группы: одна пошла на «Метели», вторая — на «Громе», причем последнюю сопровождал командующий флотом М. В. Викторов и начальник штаба О. С. Солонников. В море корабли разъединились, и каждый двинулся к исходной точке.

Командующий флотом не раз уже выходил в море на «Громе» во время различного рода посещений береговых объектов. Часто мы доставляли командный состав [37] флота в ту или иную точку побережья, где продолжались интенсивные строительные работы. А вот Солонников на «Гром» прибыл впервые, и я с немалым любопытством присматривался к начальнику штаба флота. Солонников был весьма популярен на флоте. Среди командиров он один носил роскошную бороду, которую в зависимости от настроения то поглаживал, то сердито взбивал. Общий дух творческого строительства флота приучил Солонникова не ограничивать своим вмешательством самостоятельность командиров, он всегда яро поддерживал все новое, что касалось планирования боевой подготовки, а в личных суждениях был независим и последователен. Одна из легенд, которые рассказывали на флоте о начальнике штаба, утверждала, что в молодости Солонников дал клятву в личной жизни во всем следовать адмиралу Нахимову. Не знаю, правда ли это, но всю жизнь он оставался холост, так же любил крепкий чай и столь же фанатично был предан морю и морской службе.

Я находился на юте на случай, если понадобятся какие-либо объяснения. Сначала мы показали, как сторожевой корабль с ходу вступает в артбой, открыли огонь по щиту, затем командир повел корабль в торпедную атаку на «противника», которого обозначила «Метель». Корабль шел полным ходом, за кормой вздымая пенный бурун, оглушительно ревели турбовентиляторы. На юте Викторов, стараясь перекрыть голосом шум, объяснял гостям все тонкости тактики морского боя. Атака достигла кульминации, когда из торпедного аппарата плюхнулись в воду три торпеды и устремились в сторону «противника». Зрелище поистине было захватывающим.

Командующий флотом, определив, что все идет по плану и гости восхищены увиденным, воодушевленно комментировал происходящее:

— Теперь, после торпедного залпа, корабль поставит дымовую завесу, резко отвернет в сторону, чтобы незамеченным уйти из-под огня противника.

Но тут неожиданно произошли отклонения от разработанного заранее сценария. Дымовую завесу Мельников только обозначил и не повернул в сторону, а помчался на «противника» прямо по следу торпед. Недоумевая, комфлотом оставил гостей на юте и поспешил на мостик. Я — за ним, теряясь в догадках, чем вызваны подобные отклонения от плана. [38]

На мостике, как и следовало ожидать, после успешного торпедного залпа царила атмосфера общего благодушия: все офицеры, вооружившись биноклями, следили за быстро удалявшимися торпедами и обменивались предположениями, насколько точно по цели они пройдут. Солонников в прекрасном расположении духа стоял на крыле мостика, широко расставив ноги, а его знаменитая борода разметалась по широкой груди.

Появление комфлотом было как гром среди ясного неба. Он грозно допросил Мельникова, кто дал право не выполнить замысел по данному эпизоду учений и тем самым испортить все впечатление. Но тут на помощь командиру пришел Солонников, доложивший Викторову, что это он разрешил последовать за торпедами с целью надежного наблюдения за ними и наведения торпедоловов. Но, думается, самому Солонникову больше всего хотелось воочию увидеть, как торпедный залп поражает «противника»... На миг комфлотом оторопел, мне показалось, что после первого раската грома на мостике разразится гроза, но Викторов лишь позволил себе отпустить реплику в адрес бороды Солонникова и, мрачный, вновь отправился на ют.

Здесь уже готовились к новому показательному эпизоду — к глубинному бомбометанию по обнаруженным подводным лодкам «противника». «Гром», рассекая форштевнем волну, полным ходом несся на обнаруженную «подлодку». За кормой через равные интервалы грохотали мощные глухие взрывы, поднимающие фонтаны, — глубинные бомбы уходили в воду, обкладывая, как загнанного зверя, невидимую подлодку. Постепенно суровые складки на лбу командующего флотом разгладились...

На завершающем этапе учений «Грому» предстояло форсировать минное заграждение: пройти в миноопасном районе с параванами. Теперь пришел мой черед продемонстрировать выучку в обращении с параванами. По команде: «По местам, параваны ставить!» — я натянул перчатки с высокими раструбами и, не выдавая опасений, уйдут ли параваны на глубину или закапризничают, как бывало еще совсем недавно, отдал соответствующие команды. Параваны благополучно погрузились под воду. Не прошли мы и мили по минному заграждению, как несколько удачно подсеченных мин всплыло по обоим бортам. На этом вся наша программа кончилась, и «Гром» взял курс на Владивосток. [39]

Вообще в летнюю кампанию 1935 года Тихоокеанский флот достиг больших успехов, заняв первое место среди флотов страны в боевой и политической подготовке. На груди моряков — матросов и командиров — появились первые ордена, столь редкие в те годы. Для рапорта наркому К. Е. Ворошилову в Москву выехала делегация младших командиров, которую возглавил М. В. Викторов. В газетах появилось сообщение, что военные моряки встретились с И. В. Сталиным. Это был итог большой творческой работы всего личного состава флота.

Флот рос и укреплялся. Мы, молодые командиры, чувствовали это на себе особенно, поскольку и продвижение по службе шло быстрее обычного, да и плавали мы с ранней весны, а на зимнюю стоянку становились позже балтийцев. Командирский опыт измерялся не столько стажем службы, сколько реальными успехами в боевой подготовке в условиях повышенной боевой готовности. Все это обязывало командира предъявлять к себе самые строгие требования, а значит, совершенствоваться изо дня в день. И вот, несмотря на то, что «Гром» приступил к плановой боевой подготовке несколько позже «Метели» и «Вьюги», к концу кампании нам удалось их нагнать и даже несколько лучше выполнить задачи. В результате в итоговом приказе командира дивизиона «Грому» присуждалось первое место. Корабельные острословы утверждали, что в «дивизионе плохой погоды» в 1935 году солнце светило «Грому».

Столь же успешной для дивизиона была и кампания следующего года. Среди кораблей всех превзошел «Бурун». Благодаря дружной и напряженной работе экипажей кораблей наши сторожевики плавали надежно, и командир дивизиона Т. А. Новиков мог ими гордиться.

Помнится, мы очень обрадовались, когда пришла весть, что весь дивизион должен выйти в залив Де-Кастри, чтобы встретить прибывающие на Тихоокеанский флот Северным морским путем эсминцы «Сталин» и «Войков». Именно об этом мы мечтали, когда только закладывались первые сторожевые корабли: увидеть их во взаимодействии с более крупными военными судами. И время наступило.

Нам следовало преодолеть около восьмисот миль, войти в Татарский пролив. В Советской Гавани, удаленной от Владивостока примерно на шестьсот миль, мы уже побывали, а вот в Де-Кастри — нет. Это стало для нас большим и радостным плаванием. [40]

Из Владивостока вышли под командованием командира дивизиона Т. А. Новикова, державшего брейд-вымпел на «Метели». Корабли блистали новой краской и чистотой. Наверное, внушительно выглядел строй наших кораблей, когда их встречали в пути транспорты. Неизменно гражданские моряки поднимали на мачте сигнал приветствия, а один из транспортов, помнится, поднял сигнал: «Желанно приветствовать!» И мы отвечали: «Благодарим, желаем вам счастливого плавания».

Переход в Де-Кастри проходил успешно. Наши сигнальщики заметили силуэты эсминцев издалека, поскольку побережье Де-Кастри низменное. А когда подошли на расстояние надежной видимости флажных сигналов, то по морскому обычаю приветствовали суда и поздравили с благополучным прибытием на ТОФ. Затем командир и комиссар дивизиона нанесли визиты на эсминцы и лично приветствовали героев перехода.

Во Владивосток сторожевые корабли возвращались в совместном походе с эсминцами. Сам командующий флотом вышел встретить нас в море на минном заградителе «Томск». На кораблях весь личный состав был выстроен по-парадному, на «Томске» духовой оркестр исполнял встречный марш. А уже на следующий день жители Владивостока заполнили все береговые возвышенности бухты Золотой Рог, рассматривая посланцев Балтики, проделавших большой и трудный путь через три океана.

В эти дни я уже знал, что мне предстоит расстаться с Тихоокеанским флотом, поскольку вместе с Костей Мельниковым мы направлялись в Ленинград на курсы усовершенствования командного состава. Оба сдавали дела смене — двум молодым выпускникам военно-морского училища.

В самом конце летней кампании 1936 года мы сели в поезд Владивосток — Ленинград с надеждой вновь вернуться на Тихоокеанский флот, чтобы продолжать службу со своими товарищами, плавать на знакомых кораблях. Но жизнь распорядилась по-своему. Тихий океан я увидел лишь через двадцать лет, когда уже в звании вице-адмирала был назначен начальником одного из управлений. В середине пятидесятых годов здесь уже почти никого не осталось из пионеров флота. Да и флот был другим. [41]

На румбе война!

Предвоенные годы были для меня годами учебы. Плавать на кораблях приходилось лишь во время морской практики на СКУКСе и потом, во время учебы в Военно-морской академии. Не говоря уже о Балтийском флоте, удалось побывать мне и на Черноморском, и на Северном. И всюду видел, с каким размахом идет строительство отечественного флота. Буквально на глазах росли техническая оснащенность кораблей и их вооружение.

На флот пришли новые люди, образованные молодые командиры, чья энергия и энтузиазм, помноженные на боевой опыт старшего поколения, представляли собой качественно новое явление на флоте. На всех флотах твердо следовали традициям, освященным славой многих поколений русских моряков. Одной из таких традиций было смелое командирское новаторство, благодаря чему увеличивались сроки плавания кораблей, внедрялась новая тактика ведения морских сражений, флотские соединения учились взаимодействовать с сухопутными войсками и авиацией.

С Константином Мельниковым мы, как и все молодые командиры, наши сокурсники, жадно впитывали новую для нас науку, постоянно ощущая свою причастность к большому общегосударственному делу.

Лишь однажды мы позволили себе выразить разочарование, когда наши надежды снова вернуться на Тихоокеанский флот в качестве классных специалистов, окончивших СКУКС, не оправдались. Вместо этого мы были назначены инженерами-испытателями на один из артиллерийских полигонов.

Начальник полигона И. С. Осмоловский с первой встречи с нами, видимо, понял что оседлых полигонщиков из нас не получится, — слишком серьезно мы уже болели морем, и сам он, будучи человеком до конца преданным своему призванию, с пониманием отнесся к нашей «болезни». Даже обещал помочь вернуться на корабли. Тем не менее на год мы стали испытателями: я — в пороховом отделе, Константин — в снарядном. В повседневной деятельности полигона, учреждения сугубо сухопутного, тоже ощущалось дыхание большого дела. Сюда интенсивно поступали новые орудия, снаряды, многие марки взрывчатых веществ и различные устройства, требующие испытаний, проверок и отстрела. Наша работа, бесспорно, была нам полезна как артиллеристам, однако море властно манило нас. Не забыл свое обещание и начальник полигона: в тридцать восьмом году мы с Константином были зачислены в Военно-морскую академию на командный факультет. Это могло способствовать возвращению на корабли.

Мы окунулись в атмосферу лекций, напряженных практических занятий, зачетов и экзаменов. Иначе учиться было нельзя. В стенах академии особенно явственно чувствовалась титаническая работа партии в деле обороны страны. Это была естественная реакция на резкое обострение международной обстановки в Европе. Кроме главного очага агрессии, каким при попустительстве западных держав и США стала гитлеровская Германия, неспокойно было и на финской границе, и на Дальнем Востоке, где чем дальше, тем больше активизировались японские милитаристы. Особое внимание мы уделяли событиям на морских театрах военных действий, жадно следили за созданием наших новых баз, аэродромов, объектов береговой обороны. Важной вехой в деле укрепления наших западных границ стало в те годы перебазирование части сил Балтийского флота в порты восточного побережья Балтийского моря — в Либаву (Лиепая), Таллин, Палдиски. А в октябре 1940 года была пересмотрена и уточнена судостроительная программа с целью ускорения строительства малых и средних кораблей, чья оборонная функция становилась особенно важной в складывающейся обстановке.

Все это сказывалось на программе и процессе обучения. При проведении оперативно-тактических и штабных игр преподаватели стремились использовать имеющийся опыт войны на море, учитывая переменчивую оперативно-стратегическую обстановку, методы ведения операций и тактические приемы И надо сказать, что полученные в академии знания и практический опыт в оперативно-тактических расчетах нам пригодились сразу после выхода из стен академии.

Годы учебы пролетели незаметно. В середине июня 1941 года слушатели выпускного курса получили пятидневный отпуск перед последней практикой, которую мне предстояло пройти на Балтике. Затем нас ждали государственные экзамены, выпуск, назначения на должности. Пять суток я мог провести в своей семье, с родителями, которые к тому времени уже жили со мной в Ленинграде. Рассчитывал в эти дни выбраться на охоту с прежними [43] сослуживцами-полигонщиками, с которыми по старой памяти поддерживал дружеские отношения.

В субботу, двадцать первого июня, мы засиделись вечером за чаем, обсуждая ближайшие планы. Сестра Александра Васильевна, приехавшая с сыном Арнольдом погостить у нас, по-матерински была взволнована решительными просьбами сына остаться в Ленинграде до нового учебного года. Самой ей предстояло вернуться в Макеевку на работу, но сын никак не хотел расстаться с прекрасным городом, дедушкой и бабушкой, нашими друзьями-моряками, среди которых особенно выделял друга семьи Константина Мельникова. Мужская половина семьи, в том числе и гостивший у нас в тот вечер Костя Мельников, решительно поддержала парня. И общими усилиями удалось уговорить сестру. Если бы можно было в тот вечер предвидеть, как резко повернутся в ближайшие дни и недели наши судьбы, мы бы не были так настойчивы в своих уговорах. Но тогда обрадованный Арнольд тут же побежал к себе, а мы продолжали чаевничать, наслаждаясь тем, что находимся все вместе, что завтра воскресный день и погода обещает быть ясной и солнечной. Затем мы с племянником поехали на вокзал провожать Александру Васильевну и вернулись домой ко сну.

В воскресный полдень жизнь всей нашей страны круто изменилась. Мы услышали по радио заявление Советского правительства о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз.

Мать прижалась ко мне лицом, и я почувствовал, как вздрагивают ее плечи. Отец Василий Васильевич, всю жизнь проработавший на шахтах, в трудные моменты всегда умел сплотить семью, не допускал лишних волнений, но таким, как тогда, я его прежде не видел. Пожалуй, он один из всех нас с первой же минуты догадался, какие испытания ждут впереди.

Через час я был уже в стенах академии. В вестибюле собрались слушатели, стоял приглушенный гул голосов. Выпускникам последнего курса было объявлено об ускоренном выпуске и срочной отправке на флоты страны.

Скажу о себе: в душе не возникло ни паники, ни растерянности, хотя нападение гитлеровской Германии на Советский Союз было внезапным. Мы понимали, что рано или поздно воевать нам придется, уж слишком беспечны и благодушны были страны западной Европы к поползновениям [44] Гитлера на мировое господство. В свете заключенного с Германией Пакта о ненападении неожиданным оказалось лишь вероломство агрессора. Уже через несколько часов после начала войны в своей среде мы обсуждали примерное соотношение сил и вооружения с противником, предполагали, на каком морском театре развернутся главные события, где и на каких кораблях придется служить.

Выпускные экзамены мы не сдавали, 25 июня состоялся досрочный выпуск. В присутствии заместителя наркома ВМФ по кадрам С. П. Игнатьева был зачитан приказ наркома о наших назначениях на флоты. Игнатьев поздравил нас с выпуском из академии и пожелал всем боевых успехов. Я был назначен старшим помощником командира на лидер эсминцев «Москва» на Черноморский флот, Константин Мельников — в одно из центральных управлений наркомата ВМФ. Наши дороги разошлись, но дружбе суждено было продлиться.

На следующий день после выпуска на Ленинградском вокзале меня провожали близкие — отец с матерью и племянник Арнольд. Наша группка не отличалась от многих других: родные и близкие провожали на фронт своих сыновей, отцов, братьев. Были слезы прощания, напутствия. Люди расставались, не зная, увидятся ли еще когда-нибудь. Мать плакала, отец был суров и бледен, племянник не отпускал моей руки. Минуты эти навсегда остались в моей памяти.

С родителями мне больше не суждено было увидеться. Оставшись в блокадном Ленинграде, оба были ранены обвалившимся потолком во время очередной бомбежки, а голод и холод довершили свое черное дело. Племянник, оставшись один, попал сперва в детдом, а когда открылась знаменитая Дорога жизни через лед Ладожского озера был эвакуирован на восток. Затем ему чудом удалось добраться в Нижний Тагил, к моему старшему брату Анатолию, работавшему на эвакуированном Макеевском заводе. Лишь в самом конце войны Арнольд отыскал родителей. Впоследствии он закончил Севастопольское военно-морское училище, сейчас капитан 1-го ранга и служит в Военно-Морском Флоте.

...Поезд медленно двинулся. Толпа провожающих беспокойно устремилась вслед. Высунувшись из окна вагона, я долго не выпускал из поля зрения плачущую мать и махавших мне руками отца и племянника... [45]

Глава II.
Эсминец «Незаможник» открывает огонь

У морзаводской стенки

В последний день июня я прибыл в Севастополь и сразу же с вокзала направился в штаб флота. Шел знакомыми улицами и не узнавал их. Веселый чистый город, днем всегда запруженный народом, теперь поражал безлюдьем. Лишь патрули, морские и сухопутные, встречались дорогой. Облик Севастополя искажал и камуфляж: чтобы ввести авиацию противника в заблуждение, многие дома были выкрашены в серый, под асфальт, цвет или в зеленые разводы — под парковые насаждения. Город походил на военный лагерь.

С невеселыми мыслями я переступил порог кабинета начальника отдела кадров флота капитана 1-го ранга Г. А. Коновалова. Как мне показалось, он почему-то слишком пристально изучал мои документы, затем перевел на меня сумрачный взгляд и сказал:

— К сожалению, на лидере «Москва» вам не придется служить. — И, помолчав, добавил: — На нем уже никому не придется служить. Лидер геройски погиб три дня назад под Констанцей. Производили вместе с лидером «Харьков» набеговые боевые действия и...

Он умолк, спрятал мои документы в стол.

— Жду вас завтра к девяти ноль-ноль. К тому времени найдем вам корабль.

Я снова оказался на севастопольских улицах, совершенно не зная, куда себя девать и как распорядиться свободным временем. Невольно внимательнее приглядываюсь к военному быту города. На многих домах приметил указатели: «В убежище». У подвалов и входов в бомбоубежища дежурят пожилые люди, а кто помоложе — орудуют кирками и лопатами у подвалов и погребов, роют щели. Высоко в небе непрерывно барражируют наши [46] истребители, неся патрульную службу. Видно было, что Севастополь готовится к воздушной осаде и уже в первые дни войны многое сумел сделать.

Я поспешил во флотскую гостиницу в надежде встретить кого-либо из знакомых моряков-севастопольцев, чтобы подробней узнать обстановку на море.

В гостинице народа было меньше обычного, большинство таких, как я, ожидающих назначения на корабли. Но удалось встретить и кое-кого из знакомых. Все они еще находились под впечатлением первого авианалета на Севастополь. Моряки не без гордости говорили, что хоть налет был массированный, флотские и береговые зенитчики оказались на высоте, достойно встретили противника. О том, как развертываются боевые действия флота, пока никто толком не знал. Но с той же гордостью повторяли сводку Совинформбюро об атаке двух лидеров «Москва» и «Харьков» на основную морскую базу противника — порт Констанца. Рассказывали и кое-какие подробности: лидер «Москва», выполнив боевую задачу, уходил с огневой позиции, обстреливаемый тяжелой артиллерией противника, и при отходе подорвался на мине. Взрыв был настолько сильным, что переломил лидер надвое. Но и в этот критический для всего экипажа момент орудия тонущего лидера продолжали вести огонь по вражеским самолетам.

Экипаж лидера «Харьков», на виду которого погибал корабль, ничем не мог помочь товарищам, поскольку при малейшей задержке в прибрежном районе был бы тут же расстрелян береговыми батареями и подвержен ударам авиации противника. Сам «Харьков» уже имел серьезные повреждения в котельном отделении. Спасли его котельные машинисты Петр Гребенников и Петр Кайров, которые в асбестовых костюмах влезли в неостывшие топки котлов, заглушили лопнувшие водогрейные трубки, благодаря чему «Харьков» снова мог дать ход.

Были первые победы и первые неудачи, первые герои и первые погибшие. Что ждет черноморцев впереди? Какая война предстоит: долгая, упорная, или нам удастся в течение нескольких недель сломить коварного врага? Я долго не мог уснуть, ворочался, взбивал подушку, а то выходил на балкон.

Ночной Севастополь был погружен в непроглядную густую тьму. На улицах — тревожная, настороженная тишина, изредка нарушаемая шагами патруля или звуком [47] пронесшейся автомашины с затемненными фарами. Как непохож теперь притаившийся Севастополь на тот мирный, довоенный. Каким он бывал оживленным по вечерам, когда на кораблях производилось массовое увольнение в город! Улицы радушно встречали моряков. Особенно людно бывало на Приморском бульваре. И именно сюда упала первая мина, сброшенная на парашюте с вражеского самолета... А прежде, бывало, с Приморского или Краснофлотского бульвара окинешь взглядом панораму севастопольских бухт, залитые огнями корабли и невольно залюбуешься и красотой города и боевыми кораблями.

Вглядываясь в мертвую, без единого блика, морскую гладь, я старался представить себе последние минуты лидера «Москва». Темные ночные воды, тонущий экипаж, вой пикирующих «юнкерсов» и яростная, шквальная стрельба зенитной артиллерии кораблей... А ведь всего на три дня я опоздал. Испытывал укоры совести, как будто был виноват в том, что не разделил с экипажем его участи. Впрочем, потеря была тяжела для всего флота, не только для меня одного...

Далеко за полночь я забылся тревожным чутким сном. И показалось: не успел закрыть глаза, как меня разбудил пронзительный гудок морского завода. Еще не проснувшись, понял: воздушная тревога! Да, так и есть, заводской гудок подхватили сирены, десятки голубоватых снопов света обшаривали небо, нарастала зенитная стрельба. Снова вышел на балкон. Стрельба усиливалась, вокруг содрогались воздух, стены, здания, слышался звон разбитых стекол. Но вот несколько мечущихся по небу прожекторных лучей скрестились и в точке их пересечения оказался вражеский самолет. С большого расстояния он выглядел совсем крошечным, как бы не настоящим, и совсем не опасным. Он то резко снижался, то пытался забрать влево, вправо, а рядом появились белые облачка — зенитчики пытались достать его. Но, видимо, это было не так просто. Впрочем, и фашист решил не рисковать. Не выдержав заградительного огня, он начал удаляться. Стрельба внезапно прекратилась, погасли прожекторы и вновь наступила прежняя тишина. Но это был не последний авианалет в ту ночь: еще трижды меня будила стрельба севастопольских зенитчиков.

Утром у Коновалова все оказалось готово, красные глаза его выдавали бессонную ночь. Я бегло просмотрел документы и сразу понял, что ни сегодня, ни завтра [48] в море не выйду. Эсминец «Незаможник», на который я назначался помощником командира, ремонтировался на морзаводе. Видя мое разочарование, Коновалов укоризненно покачал головой:

— Командование флота принимает все меры, чтобы срочно ввести в строй корабли, которые стоят на ремонте или достраиваются. Задача первостепенная!

Направляясь к морзаводу, я думал о предстоящей службе. Надеялся на то, что на первых порах во многом должен помочь опыт ввода в строй «Грома» — следует вникнуть в организацию работ, одновременно проводить боевую подготовку экипажа, изучить корабль и людей.

Прежде чем попасть к причальной стенке морзавода, подвергаюсь проверке документов. За проходной меня догнал старший лейтенант и, услышав, что я спрашиваю, как пройти к «Незаможнику», заговорил. Его открытое смуглое лицо показалось мне знакомым, как будто виделись мы совсем недавно.

— Служить на «Незаможник»? — спросил он. — Тогда нам по пути...

— С сегодняшнего дня назначен помощником командира.

— А я — штурманом. И тоже с сегодняшнего дня. Кстати, мы ехали одним поездом из Ленинграда.

Так вот где я приметил старшего лейтенанта. Мы пожали друг другу руки, он назвался: Загольский Николай Герасимович. Представился и я. Дорогой успеваю кое-что узнать о штурмане. Оказалось, он уже плавал на «Незаможнике». В 1934 году, будучи призванным во флот, год служил краснофлотцем-рулевым на эсминце, пока не поступил в военно-морское училище. Теперь, после СКУКСа, вновь вернулся на корабль.

— А на другом корабле не хотелось бы служить? — спросил я.

Загольский даже приостановился, посмотрел с удивлением.

— Нет, конечно. Корабль хоть и не первой молодости, но вполне надежен. Да и люди на нем плавали, я вам скажу, отличные. Надеюсь многих застать. На «Незаможник» я сам просился... Впрочем, скоро сами все увидите: вон он, смотрите! — И штурман указал на верхушки труб и мачт, видневшиеся позади морзаводской стенки, загроможденной различными контейнерами, корабельным оборудованием, подъемниками. [49]

Пройдя по сходне на борт, мы расстались. Сквозь разноголосый шум и трескотню клепальных молотков и чеканок Загольский что-то прокричал на прощанье, взмахнул рукой и направился разыскивать дежурного по кораблю. Я же пошел представиться командиру корабля Николаю Ивановичу Минаеву.

Перед тем как попасть на новый корабль, непременно кое-что уже знаешь о командире. Кто-то из друзей плавал с ним раньше или фамилия его упоминается в приказах по флоту... О Минаеве мне ничего не было известно, на Черноморском флоте я был новичок, еще вчера не знал, где придется служить, с кем плавать. Но когда я вошел в каюту, понял, что была и другая причина — молодость командира.

Минаев не скрывал радости, что наконец-то прибыл помощник. Первое впечатление он произвел благоприятное: аккуратен, подтянут, говорит рассудительно, глаза смотрят дружелюбно и открыто. Оказалось, что на «Незаможнике» он всего несколько месяцев, прибыл на корабль, когда тот уже стоял на ремонте, так что плавать еще не приходилось и о людях экипажа он может судить только по наблюдениям в условиях якорной стоянки. До «Незаможника» плавал на торпедных катерах, затем учился на курсах по подготовке командиров миноносцев.

— Так что проходить школу боевых действий будем вместе. Это вас не пугает? Нет, ну и хорошо! — говорил он приятным мягким голосом. — Однако, кроме текущих дел по ремонту, прошу сразу обратить внимание на боевую подготовку. Как только поднимем якорь — сразу в бой. А потому изыскивайте время, учите людей. В нашем распоряжении недели три-четыре...

Хотелось расспросить командира о людях, о насущных проблемах ремонта, но спрашиваю о главном: как разворачивается боевая обстановка на Черном море. Минаев на минуту задумывается, потом пожимает плечами:

— Насколько мне известно, крупного флота противника здесь нет, но не исключена возможность его появления. Пока наши корабли не встречались с вражескими. Зато авиация гитлеровцев существенно дает о себе знать. Забрасывают минами фарватеры и входы в базы. Если нашим летчикам и зенитчикам удастся придержать фашистские самолеты, на море наш флот будет иметь явное преимущество. Однако легкой войны ждать не следует — [50] ни на суше, ни на море. Вот почему я прежде всего заговорил о боевой подготовке.

Из командирской каюты я вышел с добрыми чувствами. С одной стороны, Минаев, не скрывая своей молодости и отсутствия опыта в командовании эсминцем, готов был учиться сам, с другой — он ясно понимал насущные задачи экипажа, командного состава, был спокоен и вдумчив. Но, конечно, главным испытанием будет для всех нас море, бои с противником.

На палубе я огляделся. Здесь царил хаос: как при всяком ремонте, она была загромождена движками, бочками, бухтами тросов, на временных деревянных опорах тянулись жгуты кабелей. Пятна сурика пламенели на трубах и палубных надстройках. Вокруг сновали рабочие, матросы в робах, оглушающе гремели клепальные молотки. На одной из труб эсминца была нарисована красная звезда — знак того, что корабль держит первое место по флоту. Как вскоре я узнал, заслужила ее электромеханическая боевая часть (БЧ-5), которой командовал воентехник 2-го ранга Иван Иванович Терещенко.

Именно с этой части я начал свое знакомство с кораблем и экипажем, понимая, что во время ремонта главная нагрузка возложена на машинистов, кочегаров, электриков и трюмных. Ивана Ивановича я встретил в машинном отделении. В рабочем комбинезоне, с промасленной ветошью в руках и озабоченным выражением лица, он походил скорее на пожилого кадрового рабочего, каких я знал когда-то по Макеевскому заводу, чем на моряка-командира.

Мы познакомились, и Терещенко сразу повел показывать хозяйство электромеханической части, довольно обширное. Держать его в порядке было сложно, потому что «Незаможник» — ветеран Черноморского флота. Но и Терещенко не новичок. На эсминце он служил с 1926 года, был сперва кочегаром, командиром отделения, старшиной котельной группы. Он не имел даже среднего образования, но зато обладал прирожденным талантом механика, настолько изучил электромеханическую часть, сумел так ее отладить, что в порядке исключения был назначен командиром машинной группы, а года за три до войны — командиром БЧ-5. Подчиненные души в нем не чаяли. Он их и учил, и наставлял на путь истинный. Каждый раз, когда впоследствии я попадал в машинные отделения, мне казалось, что здесь трудится одна семья, ожидающая [51] прихода гостей: постоянно что-то выверялось, подчищалось, смазывалось и подкрашивалось. И все это делалось с какой-то веселой ловкостью, азартом, а сам хозяин придирчиво осматривался: успеют ли, не проморгают ли чего... Оказалось, что и в кают-компании Иван Иванович популярен и уважаем. Ему и здесь не изменяло чувство юмора. Когда, к примеру, кто-нибудь из молодых командиров спрашивал Терещенко, как это он, не имея специального технического образования, ухитряется держать первое место по флоту, он с веселыми искорками в глазах уверял, что делать это ему помогает «классовый инстинкт», который еще в двадцать четвертом привел его на флот. А заложен он в нем предками, крестьянами села Потоки, которые задолго до революции подпускали в имении князя Трубецкого-младшего «красного петуха». Столь своеобразное толкование истоков своего таланта вызывало неизменный смех...

Однако обо всем этом я узнаю спустя некоторое время, а пока, обойдя эсминец, я спросил у Ивана Ивановича, сколько, по его мнению, нам еще быть на ремонте.

— Работаем мы по военному времени, хлопцы мои жаждут поскорее выйти в море и так ударить по фашисту, чтоб искры посыпались. Делов в общем-то не так много, но закончить ремонт куда трудней, чем начать. Так что недельки три еще простоим...

Говорил он с мягким южным акцентом, слова подбирал медленно, чтобы все прикинуть и не ошибиться в прогнозах.

...В тот же день, поздно вечером, меня пригласил к себе комиссар корабля, старший политрук Василий Зосимович Мотузко.

— Не обижайся, что так поздно. Сейчас на корабле тихо. Самое время для разговоров.

Он старался говорить спокойно, но я видел, что чем-то он взволнован. Как радушный хозяин, сперва предложил мне чаю, а затем сообщил, что сегодня при выходе из главной базы флота на мине подорвался эсминец «Быстрый». Экипажу удалось удержать корабль на плаву и выбросить его на мель, хоть он и получил сильные повреждения.

— Мины-то у немцев особые, с секретами. Перед «Быстрым» прошли два транспорта, буксир — и ничего. Значит, не на всякий корабль реагируют. Хитер фашист, коварен. Когда об этом рассказываю матросам, вижу, [52] как они рвутся в бой. Люди у нас хорошие подобрались, один к одному. А как на митинге выступали в первый день войны! Экипажем приняли решение: ремонт — досрочно! Уже на сегодня перекрыли все планы и графики. И морзаводовцы не отстают.

Временами забываю о чае, которым потчует меня Василий Зосимович, но хозяин каюты то и дело о нем напоминает, а сам, разговорившись, вдруг обнаруживает, что его стакан холодный. После несколько суматошного дня ловлю себя на том, что мне необыкновенно приятно сидеть с этим невысоким крепышом, ладно, «по-флотски» скроенным, с обветренным до черноты лицом и живыми карими глазами. В нем сразу угадывается крепкая «комиссарская» жилка — говорит горячо, но рассудительно, отлично знает людей. Он немало рассказал мне об экипаже, о партийных активистах, об истории «Незаможника».

— Ну, а твои первые впечатления — как? — спрашивает Василий Зосимович не без ревнивой нотки.

Называю фамилии тех, с кем успел познакомиться, говорю, что заметил хорошую организацию работ, напряженный ритм. Комиссар удовлетворенно кивает.

— У нас есть ядро коммунистов и комсомольцев, на которых можно смело положиться в самых трудных условиях. Вот, к примеру, наш секретарь партбюро Петр Иванович Лукьянченко, начальник медико-санитарной службы. На корабле уже около десяти лет, знает каждого, уважаем, неплохой организатор. Или Сергей Викторович Клемент, артиллерист, командир БЧ-2. Не знакомы еще? Тоже замечательный командир и человек. Матчасть знает как свои пять пальцев. У подчиненных пользуется безграничным доверием: заботлив, всегда жизнерадостен, но требователен. С такими людьми легко служить, сам убедишься!

Кто привык к флотской жизни, знаком с корабельным бытом, общим для всего экипажа, тот быстро осваивается на новом корабле. Для меня это облегчалось тем, что я постарался с первого же дня активно включиться в текущие заботы экипажа, связанные с ремонтом. И потекли напряженные дни...

Одновременно мы изучали обстановку на Черноморском театре. В эти дни фашисты наносили удары в основном с воздуха, пытались постановкой неконтактных мин закупорить наши корабли в военно-морских базах. Черноморские [53] моряки оказались готовы к неожиданному нападению и с первых же дней войны предприняли активные действия: нанесли удары по Констанце и Сулине, создали угрозу морским сообщениям противника между крупнейшими портами, с воздуха уничтожали запасы горючего во вражеских портах. Наши корабли сразу были рассредоточены по всему кавказскому побережью, велись дальняя воздушная разведка, поиск вражеских подводных лодок, укреплялась береговая оборона, охрана тылов и средств управления, в районах морских баз и портов были выставлены минные заграждения. Каждая сброшенная противником мина наносилась на карту специальными постами наблюдения. Все эти события в той или иной мере находили отражение на наших оперативных картах. Обстановка осложнялась с каждым днем, и мы чувствовали, что сейчас действия Черноморского флота во многом зависят от того, как будут разворачиваться события на суше.

Каждый новый день ремонта приближал нас к тому часу, когда, выйдя в море, «Незаможник» примет активное участие в боевых действиях. Мы готовили себя к боям с надводным и подводным флотом противника в условиях угрозы с воздуха. К этому нас обязывали инструкции штаба флота, об этом говорилось на всех совещаниях. Минаева и Мотузко удивляло лишь то, что уже шла третья неделя войны, но пока ни одному нашему кораблю не удалось встретиться с вражескими кораблями, хотя сухопутный фронт приближался к Черноморскому побережью. Однако мы ни на один день не прекращали боевой подготовки.

Постепенно «Незаможник» приобретал вид настоящего военного корабля: от всего лишнего освобождалась палуба, красились борта и палубные надстройки. Старший боцман Александр Григорьевич Егоров по нескольку раз на день сходил на стенку и оттуда придирчивым оком осматривал внешний вид корабля. Дежурному марсовому матросу, сопровождавшему боцмана, нелегко было запомнить все замечания и приказания главного. Но сам Егоров ничего не забывал. С раннего утра, как только начинались на корабле работы, вошедшие в завершающую, самую трудную стадию, Егоров носился по кораблю, не зная устали и отдыха. Его подвижная фигура, затянутая в рабочий комбинезон, казалось, могла возникнуть одновременно в самых разных местах. Главный боцман [54] то похваливал, то поругивал, что-то брал на заметку, кого-то торопил, пересыпая все шутками, усмешками, так что его подчиненные готовы были скорей сквозь землю провалиться, чем попасть на острый язык боцмана. Егоров был одним из самых старых служак на флоте, имел большой опыт морской службы, дело свое знал отлично, был очень требователен и в своем хозяйстве все любил иметь про запас. Вот он с причала следит за покраской корабля. Но не просто стоит и смотрит, а все время находится в движении: приседает, нагибается, прикладывает руку козырьком к глазам, приподнимается на цыпочки. Заметит все: ровно ли легла краска, не болтается ли где какой-нибудь конец, не забыли ли убрать с палубы после строителей ведра. Быть может, в другом эта приверженность к порядку могла заслонить людей, но Егоров никогда не добивался «порядка любой ценой», он умел распознавать человеческие характеры, знал сильные и слабые стороны каждого матроса и умело пользовался этой способностью. Как помощник командира я мог только радоваться, что на «Незаможнике» такой боцман.

Я тоже иногда чувствовал потребность сойти на причал и осмотреть корабль. Своим вооружением, размерами, корпусом эсминец производил внушительное впечатление. Был он заложен на Николаевском судостроительном заводе «Новель» еще в 1915-м и через год спущен на воду, получив название «Занте» по имени одного из Ионических островов, освобожденного в 1798 году от французов русской эскадрой под командованием адмирала Федора Ушакова. В 1917-м «Занте», почти готовый к выходу в море, был захвачен белогвардейцами. Их попытка ввести корабль в строй не увенчалась успехом, и тогда, отступая из Крыма, они затопили эсминец. По окончании гражданской войны корабль был поднят, отбуксирован в Севастополь, а затем снова в Николаев. По призыву партии в восстановлении «Занте» активное участие приняла организация незаможных крестьян Украины, и в 1923 году, после подъема Военно-морского флага, «Занте» был переименован в «Незаможный». Так началась боевая жизнь корабля.

Важной вехой в биографии корабля стало заграничное плавание совместно с эсминцем «Петровский» в Неаполь. Оттуда группа моряков ездила в Сорренто к Максиму Горькому. В 1927 году «Незаможный» был переименован в «Незаможник». Эсминец всегда оставался в числе [55] лучших кораблей Черноморского флота. Теперь ему предстояло продлить славную биографию в борьбе с заклятым врагом человечества — немецко-фашистскими захватчиками.

Ремонт еще не был окончен, когда наступил день первого пробного выхода в море. Казалось, уже нельзя увеличить ритм работ, столь напряженным он был, но экипаж постарался. Морякам после долгой якорной стоянки выход в море — как глоток родниковой воды для жаждущего. Готовились, не жалея сил, не зная отдыха.

Утром на ходовой мостик спокойно и неторопливо поднялся невысокого роста коренастый моряк с седеющими висками. На нем — просторный синий китель, на груди бинокль. Это был командир крейсера «Красный Крым» капитан 2-го ранга Александр Илларионович Зубков. В его обязанности входило обеспечение нашего командира, который впервые приступал к управлению кораблем. Спокойная уверенность Александра Илларионовича сразу передалась всем присутствующим на мостике. Прямо скажем, не всегда так бывает на первых выходах после ремонта, да еще с молодым командиром корабля.

До этого мне не приходилось выходить в море на миноносцах подобного типа, и я старался подольше побыть на ходовом мостике, чтобы с самого начала вникнуть во все сложности управления кораблем.

Для моряка ходовой мостик — не просто открытое возвышение, откуда видны почти вся палуба и горизонт. Все жизненно важные центры корабля связываются на мостике в единую систему. Здесь мозг корабля, его главный нерв управления. От команд, поданных с ходового мостика, зачастую зависит жизнь сотен людей; здесь часы заведены на свой ход времени — малейшее промедление, неосторожность, потеря присутствия духа в бою или в шторм и, бывает, уже ничем нельзя исправить положение. Но отсюда же исходят те единственно правильные команды и решения, благодаря которым может быть выигран бой у более сильного противника или спасен раненый корабль, а с ним и весь экипаж. Все зависит от стоящего на мостике командира. Кто из молодых офицеров не мечтает подняться в этой должности на ходовой мостик, проявить свои способности! Но мой интерес к работе главного командного пункта объяснялся не просто мечтами о самостоятельном командовании кораблем, а суровым требованием войны: в критический момент, если возникнет [56] необходимость, суметь принять командование на себя.

Первый выход в море прошел успешно. На должном уровне оказалась работа всех основных звеньев корабля. Четко и своевременно исполняли команды машинисты и кочегары, штурманская боевая часть справилась с навигационным обеспечением, артиллеристы проверили организацию обороны корабля на переходе морем.

В ближайшие дни мы предприняли еще несколько пробных выходов и стали к причалу для основных приемок: артбоезапаса, торпед, топлива, продовольствия. Одновременно, как говорится, на ходу, устранялись последние недоделки, шла последняя приборка корабля. Героями ремонта стали: командир БЧ-5 Терещенко, командир машинной группы старший инженер-лейтенант И. Е. Тихонов, старшины машинных отделений Иван Фоменко, Алексей Богдашев, старшие машинисты краснофлотцы Борис Сбарский, Владимир Куприхин и Никифор Кащенко, старшины котельных отделений Григорий Герасименко, Яков Месечко, старшие котельные машинисты Антон Мерный, Иван Минаков и другие. Работая по четырнадцать-шестнадцать часов в сутки, они сделали все, чтобы уже к 23 июля корабль мог выйти в море на боевое задание.

В течение ремонта в машинных отделениях постоянно находился старшина машинной группы мичман коммунист П. С. Чернуха, он же групорг БЧ-5, знающий, трудолюбивый специалист, который личным примером увлекал машинистов на ударную работу. Не отставал от него и старшина котельной группы мичман М. Т. Поворознюк. Часто оба трудились и после вечерней поверки, если за день не успели выполнить намеченных работ. А «героями ремонта» назвал их на одном из заседаний партийного бюро младший политрук БЧ-5 К. С. Бурма. С тех пор, подводя итоги за день, по кораблю объявлялось, кто сегодня стал «героем ремонта». Этого звания добивались почти все члены экипажа «Незаможника».

Давно не было так многолюдно на баке, как вечером 22 июля, после ужина. Ремонт закончен, завтра в море. Не этим ли ожиданием жил весь экипаж последние недели! Настроение у всех хорошее, как в канун праздника. Матросы покуривают, перешучиваются. В центре — старшина носового орудия Леонид Сага. Я давно приметил [57] этого веселого, энергичного смуглого моряка. На юте он заводила, сыплет шутками, прибаутками, матросы любят его, стараются оказаться поближе к Леониду. И у орудия он ловко управляется, расчет, которым командует Сага, один из лучших на корабле. Может быть, потому этого темпераментного ростовчанина в кругу матросов и старшин часто уважительно величают по имени-отчеству: Леонид Гаврилович.

— Ой, не могу, ой, ослепну! — вдруг вскакивает Леонид и театральным жестом закрывает рукой глаза.

Матросы оборачиваются на возглас и видят на юте главного боцмана Егорова. Боцман сменил рабочую одежду, попарился в бане и теперь предстает в непривычном обличье — все на нем сверкает.

— Вчера приказал, чтоб рында всегда блестела, как глаз черта, а сегодня сам заблестел, — продолжает комментировать Сага появление боцмана.

— Теперь и за нас примется, — подсказывает один из комендоров 3-го орудия. — Это во время ремонта нам многое сходило.

А боцман как будто не слышит, что разговор о нем. Он важен и торжественен.

— Ну, как, орлы, завтра в море! Небось, заремонтировались совсем.

— А куда пойдем, по какому румбу? — интересуется рулевой Михаил Соколов.

— Румб у нас один, бить фашиста!

Все одобрительно кивают головами.

В кают-компании за вечерним чаем тоже многолюдно. Со дня моего прибытия на корабль, пожалуй, еще не было случая, чтобы на вечерний чай собрались все командиры. Особенно редко наведывались представители БЧ-5, которым во время ремонта было не до чаев. А теперь они все здесь: Терещенко, Тихонов, Бурма. Во главе стола сидят командир корабля и военком. Они недавно вернулись с флагманского корабля, где получили последние инструкции. Пользуясь присутствием командного состава, Минаев рассказывает, как складывается обстановка на южном участке фронта.

Наши войска с тяжелыми боями отходили к Днестру и Бугу. Отрезанным на Дунае кораблям Дунайской флотилии удалось прорваться в Одессу, откуда они направились на Южный Буг и Ингул для взаимодействия с нашими сухопутными частями. Противнику, судя по складывающейся [58] обстановке, видимо, удастся прорваться к Черному морю в районе Днепровского лимана, а это грозит захватом Николаева. Командование принимает срочные меры, чтобы успеть вывести из города недостроенные корабли, плавдоки, эвакуировать ценности. В связи с этим перед «Незаможником» ставилась задача — обеспечить в море охрану транспортных судов совместно с кораблями Дунайской флотилии.

Комиссар, взяв слово после Минаева, предупреждает всех нас, что завтрашний боевой выход в море является для всех нас и первым серьезным экзаменом. На экипаж ложится большая ответственность. Свои слабины мы знаем, а вот времени для их устранения брать неоткуда, поэтому остается одно: в новых боевых условиях будем самым настойчивым образом продолжать совершенствовать боевую выучку, организацию службы, крепить дисциплину и порядок на корабле. Море оплошностей не прощает, оно умеет со всей беспощадностью взыскивать с нерадивых. Об этом должен помнить весь личный состав.

Лежа ночью в каюте, я мысленно подводил итоги первых трех недель своего пребывания на миноносце. Уже окончательно исчезло чувство новичка на корабле, в основном был изучен корабль, боевая и повседневная организация, а во время пробных выходов в море я ознакомился с работой главного командного пункта, получил представление о практической деятельности штурмана Загольского, командиров БЧ-2 и БЧ-3 — Клемента и Борзика, основных комендоров, расписанных на ходовом мостике. Мы успели провести несколько коротких групповых упражнений и учений по обороне корабля и отработку взаимодействия боевых частей при использовании оружия. Я познакомился с экипажем, особенно с теми его членами, кто был расписан по боевому расписанию у оружия. А главное, я чувствовал, что при необходимости смог бы принять командование кораблем на себя. Что ж, с таким запасом можно было начинать боевую жизнь. Но я отдавал себе отчет в том, что стою лишь в самом начале пути.

Утром, выйдя на палубу еще до общей побудки, я заметил ходившего вдоль стенки главного боцмана. Он внимательно оглядывал перекрестья стальных швартовов, заведенных на палы причала с соседних кораблей. Если не позаботиться заблаговременно, то со съемкой швартовов может произойти задержка.

Я подошел к Егорову. [59]

— Что, Александр Григорьевич, не спится старому моряку перед походом?

— Так точно, не спится. Хочется все предусмотреть, как бы заминки где не вышло. Вон ночью пришвартовалась землечерпалка и свои швартовы наложила на наши. Не очисть мы заблаговременно, могли бы и задержаться...

Разговаривая, мы продолжали осмотр корабельного хозяйства на верхней палубе. Проходя мимо торпедной тележки, боцман нахмурился.

— Торпедисты допоздна работали, так и оставили. Непорядок! — Он слегка толкнул тележку ногой, она тихо и плавно покатилась. — Хоть додумались смазать, а то вчера при погрузке торпед она визжала, как недорезанный поросенок...

На баке мы увидели еще одного члена экипажа — краснофлотца Лаурде, приставленного к чуду техники прошлого века — носовому шпилю, допотопной якорной машине, предназначенной для выбирания якорной цепи и подъема якоря. Чтобы привести шпиль в действие, необходимо было подать специальную команду в машинное отделение: открыть пар на кормовой или носовой шпиль! Вооруженный масленкой, набором ключей и паклей, краснофлотец долго прогревал, смазывал шпиль, подкручивал сальники, пока наконец машина не начинала ворчливо постукивать, то есть была готова к действию. Не первый раз я видел, как Лаурде терпеливо и тщательно возился на баке с машиной, встав спозаранок, и это невольно вызывало к нему уважение.

После подъема флага командир корабля и комиссар собрали весь экипаж, поздравили с окончанием ремонта и поблагодарили всех за самоотверженный труд. Нам предстояло выйти после обеда в море и в Днепровско-Бугском лимане встретить конвой, идущий из Николаева, присоединиться к нему и следовать в Севастополь. Командир предупредил о возможной встрече с противником, который охотился за нашими транспортами, особенно с воздуха.

К поздравлениям командира присоединился и комиссар. Он говорил об ответственности за порученное нам дело, напомнил о бдительности и постоянной готовности к бою. И не было на корабле ни одного человека, в чьем сердце слова комиссара не вызвали бы горячего желания тут же доказать всю силу ненависти к врагу. [60]

В строю боевого охранения

Николай Иванович Минаев был в приподнятом состоянии духа: первый боевой выход «Незаможника» совпал с первым самостоятельным выходом в море командира корабля. Приняв наши с комиссаром поздравления, он занял свое место на ходовом мостике. Исподволь наблюдаю за командиром: держит себя уверенно, команды отдает ровным голосом.

Море было спокойно, день солнечный. Внешне наш первый боевой выход в море не отличался от учебного в мирное время. Но это только внешне. Внимательный взгляд мог подметить, как, выйдя на верхнюю палубу, кто-нибудь из котельных машинистов или трюмных первым делом обшаривал взглядом небо и водную поверхность — нет ли самолетов противника и не показался ли перископ подводной лодки. По опыту других кораблей мы кое-что уже знали о повадках фашистских летчиков. Они атаковали наши корабли, заходя из-под солнца или из-за облаков, а самолеты-торпедоносцы — со стороны темной части горизонта, причем атаковали группой и с разных направлений.

Не исключалась возможность встречи и с подводными лодками противника.

Время от времени спускаюсь с мостика, обхожу боевые посты с тем, чтобы еще раз перепроверить ход боевой подготовки. Почти у всех орудий поочередно работают расчеты. Подхожу ко второму 102-мм орудию. Старшина 2-й статьи Яков Штейн проводит тренировки с заряжающими. Задаю несколько вопросов о причинах возможных пропусков, затем даю вводную: «Клевант{4} оборвался!» Старшина тут же отдает приказание: «Заменить клевант!» Но, увы, запасного на месте не нашлось.

— А еще собираетесь бить фашиста! Ведь случись подобное во время боя, фашист вам только спасибо скажет!

Расчет стоит, опустив головы, молча выслушивает упреки. Но окончательно подавлять людей нельзя. Говорю:

— Носы не вешать, а сделать выводы. Больше ответственности и предусмотрительности. [61]

Конечно, никто из командного состава корабля не рассчитывал, что первый выход в море пройдет совершенно гладко. Более того, именно сейчас мы старались выявить как можно больше недоделок, упущений, с тем чтобы в будущем их не повторять. Вон и комиссар Мотузко обходит расчеты, спешит на бак к орудию № 1, которым командует Леонид Сага. Я отправился на пост сбрасывания глубинных бомб. Вдруг раздался сигнал боевой тревоги. На пост поступила команда: «Большая серия, бомбы... товсь!» Пока добежал до ходового мостика, с носового орудия началась стрельба. Что случилось? Где противник? Ни в воздухе, ни на море никого нет.

Когда я взбежал на мостик, командир корабля уже прекратил стрельбу. Все присутствующие здесь находились в замешательстве, и больше всех вахтенный командир старший лейтенант Борзик. Выясняется, что двумя минутами раньше от дальномерщика поступил доклад: «Перископ прямо по курсу, дистанция сорок три кабельтовых!» Возможно, будь на месте дальномерщика кто-либо другой, а не краснофлотец Василий Шкуропат, к его докладу вахтенный командир отнесся бы с меньшим доверием. Да и доклад был сделан столь взволнованно, что Борзик не дослушал вторую его часть о большом расстоянии и поспешил объявить боевую тревогу. В результате оказалось, что мы обстреляли плывущую корягу, которая, действительно, походила на перископ.

Наконец страсти улеглись и на корабле вновь была объявлена готовность № 2. Но Борзик никак не мог прийти в себя, его звучный баритон потерял уверенные интонации, а глаза боялись перехватить насмешливый взгляд товарищей.

Комиссар попытался подбодрить Борзика:

— Первый блин всегда комом, в следующий раз подобного не произойдет. Верно?

Борзик с благодарностью смотрит на Мотузко:

— Могу в этом поклясться!

— Зато вы действовали смело, без колебаний, не побоялись взять на себя ответственность. И расчеты орудий показали, что умеют действовать быстро и решительно.

Слышавший весь этот разговор Минаев не без скрытой усмешки уточняет:

— Но все же, думается, товарищ Борзик предпочел бы открыть огонь по противнику, а не по плавающему бревну. [62]

Что и говорить, случай досадный, а причина — слабая организация не где-нибудь, а на ходовом мостике. Это все понимают и потому еще долго испытывают чувство неловкости...

Конец дня и ночь прошли без каких-либо происшествий, главное наше внимание было уделено наблюдению за воздухом и водой, отработке докладов на главный командный пункт. Наши зенитчики продолжали оставаться в состоянии повышенной боевой готовности, а орудийные расчеты проводили учения и тренировки.

Перед заходом солнца дважды появлялись в небе самолеты-разведчики противника, однако к нам они не приближались и никаких последствий мы не ощутили.

Утром в заданном месте мы встретились с конвоем, состоявшим из плавдока грузоподъемностью 5 000 тонн, который буксировал ледокол «Макаров» и буксир «СП-13». Шли они в охранении канонерской лодки «Красная Абхазия» и трех сторожевых катеров. С воздуха их прикрывали истребители. Несмотря на мощные буксировщики, скорость хода едва достигала четырех узлов. «Незаможник» обменялся позывными с канлодкой и встал в голову конвоя.

Делать большие переходы столь малым ходом нам не приходилось; еще не встретившись с противником, мы уже понимали, что для его авиации наш конвой представляет собой почти неподвижную мишень. Следовательно, чтобы сохранить жизнеспособность гражданских судов и свою собственную, главное внимание следовало обратить на противовоздушную оборону: научить зенитчиков без промедления открывать огонь по самолетам противника, быстро переносить огонь с одной цели на другую. С боевой выучкой нельзя было медлить, поэтому на всем пути до Севастополя мы при любой возможности продолжали отработку действий зенитных расчетов. С первого же похода мы почувствовали большую ответственность за сохранность конвоируемых судов, фактически лишенных оборонительного маневра.

А Николаев оказывался во все более сложном положении. Все чаще уходили из города конвои в восточные порты с заводским оборудованием, ценностями города, эвакуировалось гражданское население. Кроме «Незаможника», в конвое ходили эсминцы «Фрунзе», «Шаумян», «Беспощадный», «Бойкий», «Бодрый», «Безупречный». Уже со второго похода в Николаев начали переводиться [63] в восточные порты недостроенные крейсеры «Куйбышев» и «Фрунзе»; лидеры «Киев», «Ереван»; эсминцы «Огневой», «Свободный» и «Озорной», а также вспомогательный крейсер «Микоян» и несколько подводных лодок. Операции по переводу кораблей осложнялись тем, что они, недостроенные, до предела были загружены заводскими станками, механизмами, оборудованием. На них же эвакуировались рабочие судостроительных заводов, большинство с семьями. Такой перегруженный корабль, не имеющий своего хода, походил то ли на перенаселенный дом, то ли на плавучий завод, на котором по каким-то причинам оказались остановлены станки. Фашистским летчикам транспорты казались легкой и лакомой добычей. Самолеты-разведчики постоянно дежурили в небе, стараясь не упустить момента выхода кораблей в море. И как только им удавалось засечь появление конвоя, минут через десять-пятнадцать следовало ждать налета «юнкерсов».

В первый бой с авиацией противника мы вступили уже во время следующего похода в Николаев. Еще можно было различить тонкую полоску берега, когда мы увидели три быстро приближающихся бомбардировщика и услышали низкий, давящий на уши гул. Весь конвой сыграл боевую тревогу. Зенитные расчеты пришли в движение, обратив жерла стволов в сторону «юнкерсов». Но фашистские летчики не теряли время даром: самолеты рассредоточились и каждый начал осуществлять маневр для бомбометания. Я видел, как буквально сросся с орудием двадцатилетний комендор Фадей Арсенов, ловкий, быстрый в движениях, с прекрасной реакцией. Он и на тренировках умел с поразительной быстротой схватить цель, чтобы своевременно открыть огонь. Их зенитная пушка заговорила не раньше и не позже, чем следовало. Снаряды начали рваться под ближайшим к нам самолетом. Два других тем временем пытались атаковать конвой с разных направлений. По ним били зенитчики сторожевых катеров.

— Не достают! — командир корабля, следивший за самолетами, как и все на мостике, в сердцах ударил кулаком по поручню. — Чуть-чуть не достают!

А немецкие летчики, словно зная о возможностях наших зенитных пушек, шли как раз на такой высоте, которая обеспечивала им относительную безопасность. Но для прицельного бомбометания им следовало все-таки несколько снизиться, однако на это они не решались. [64]

Бомбы рвались в море, не причиняя нам вреда. Увидев, что прицельного бомбометания не получилось, немецкие летчики развернулись и ушли в сторону берега.

Фадей Арсенов мне потом жаловался:

— Эх, нам бы чуть помощнее оружие! Непременно хоть один, да сбили бы...

Но заградительный огонь тоже многое значил — транспорты были защищены... И все-таки после первого боя с самолетами мы чем дальше, тем внимательней стали изучать нашу противовоздушную вооруженность. К началу войны эскадра готова была вести бой с равноценным противником в дневных и ночных условиях. Предполагалось, что это будет надводный или подводный противник, но не сухопутный или воздушный. Конечно, отрабатывались и зенитные стрельбы и стрельбы по береговым целям, однако раньше подготовка такого рода занимала незначительное место в боевой подготовке кораблей.

Экипажи учились отражать атаки одиночных самолетов, идущих в горизонтальном полете. Поэтому зенитная артиллерия на первых порах оказалась малоэффективной в отражении атак пикировщиков, бомбардировщиков и самолетов, применяющих противозенитный маневр, а также в обороне от групповых налетов. Даже на новых кораблях ощущался недостаток в числе зенитных установок, не говоря уже о старых. «Незаможник» располагал всего двумя 75-мм орудиями типа «лендер», устаревших к тому времени. Не секрет, что в начальный период войны противник имел превосходство в воздушных силах, прикрытие наших кораблей истребителями было явно недостаточным, особенно когда корабли уходили в море за пределы действий нашей истребительной авиации. Там мы могли рассчитывать только на свои силы. «В таких случаях выручали умелый маневр, бдительность, умение распознать тактику противника. Но думать об усилении зенитной артиллерии мы не переставали ни на минуту. И чуть позже кое-что придумали...

До начала августа «Незаможник» ходил в строю боевого охранения. Экипаж быстро освоился с буднями конвоирования, с нелегкими условиями противовоздушной обороны. В максимально короткий срок мы, как говорится, выбрали свои слабины и скоро могли гордиться тем, что в нашем конвое не было сколь-нибудь существенных потерь. [65]

По инициативе комиссара Мотузко день на корабле начинался с прослушивания утренней сводки Совинформбюро. В эти минуты смолкали разговоры, отдавались лишь самые необходимые распоряжения. Особенно внимательно мы следили за тем, как во второй половине июля разворачивались события в полосе войск Южного фронта. 16 июля противник овладел Кишиневом, частью сил продолжал наступление на Одессу, стремясь отрезать пути отхода наших войск. Из Николаева нам приходилось проводить корабли, которые до этого базировались в Одессе, но были вынуждены уйти и оттуда. Западные порты Одесса, Херсон, Очаков оказались под угрозой захвата с суши. Главным очагом сопротивления стала Одесса.

В начале августа из приказа командующего флотом мы узнали, что наш корабль зачислен в состав отряда кораблей поддержки северо-западного района обороны Одессы. Кроме нашего эсминца в отряд вошли крейсер «Коминтерн», эсминец «Шаумян», дивизион канонерских лодок, 4-й дивизион тральщиков, 2-я бригада торпедных катеров и некоторые другие малые корабли, переоборудованные из гражданских судов. Командиром отряда поддержки был назначен контр-адмирал Д. Д. Вдовиченко, комиссаром — батальонный комиссар Я. Г. Почупайло. Как только на корабле был получен приказ, стало ясно: предстоит поход в Одессу. [66]

Первые залпы по врагу

Каждый поход в Одессу в те дни для кораблей и транспортов был не прост и не безопасен. На подступах к городу скопились фашистские орды, готовые растерзать, уничтожить, смять белокаменный город-красавец, столь важный стратегический порт. Одесса оборонялась удивительно стойко, Одесса трудилась для фронта, Одесса обросла рядами оборонительных сооружений, а в черте города возвела баррикады, противотанковые препятствия. Казалось, Одесса в те дни совершала невозможное — история войн не помнила случая, когда, почти отрезанный от своих, город оборонялся столь упорно и долго. В сердцах моряков с каждым днем росла гордость за «свою» Одессу. Город являл пример мужества и героизма. Моряки стремились в гущу событий. Вот [66] почему, когда 12 августа мы получили приказ совершить ночной переход в Одессу, поняли, что пришел и наш черед поддержать стойких защитников города.

Выходя из Севастопольской бухты, мы еще не знали о директиве Ставки Верховного Главнокомандования, предписывающей: «Одессу не сдавать и оборонять до последней возможности, привлекая к делу Черноморский флот»{5}, но по боевому настроению экипажа корабля можно было с уверенностью сказать: каждый из нас глубоко осознал свое место в общем строю битвы за Одессу.

В Одесский порт мы пришли утром следующего дня. Стычек с противником не произошло, однако чувство значимости нашего перехода ни на минуту не покидало нас. Как только «Незаможник» ошвартовался, командира и комиссара вызвали в штаб Одесской военно-морской базы. Мы напряженно ждали их возращения.

Внешне Одесский порт казался спокойным. Разве что больше обычного был загружен разными ящиками, укрытым брезентом заводским оборудованием, тюками и контейнерами. Несколько транспортов стояли под одновременной загрузкой, и конвойные суда вместе с ними собирались выйти в море. С суши доносился гул далекой канонады, почти кольцом охватывающей город, — значит, противник ведет круговое наступление!

Ко мне на ходовой мостик поднялся штурман Загольский.

— Гремит! — кивнул в сторону берега.

И от его внимательных глаз не укрылось повышенное биение пульса в порту, присутствие здесь военных кораблей, численностью своей превышающее обычный конвой.

— Вам не кажется, что командование что-то готовит противнику? — спросил Загольский.

— Через час все узнаем, Коля. Если что-то серьезное, думаю, с честью справимся.

Он молча кивает в знак согласия. Когда штурман спокоен и уверен в себе — это многое значит. А я вспоминаю, как совсем недавно мы разговорились с Николаем и он откровенно и искренне рассказал, что в самом начале войны, когда наши войска оставляли города, он был уверен: это ненадолго, вот-вот наша армия перейдет в наступление и с помощью немецкого пролетариата [67] разобьет фашизм. Но уже первые недели войны заставили его, молодого офицера, многое переосмыслить. Понял главное: исход войны прежде всего зависит от стойкости и мужества каждого. Убедился, что станет настоящим штурманом лишь тогда, когда будет не просто доверяться инструкциям, а думать своей головой — его опыт показал, что, как правило, в любые инструкции и планы свои непредвиденные поправки вносят ветры, штормы и течения. Да и противник никогда не дремлет. Перед собой Николай поставил задачу: расчеты курсов должны быть всегда точные...

Да по-другому нельзя было и мыслить. Однако самый точный штурманский расчет сам по себе не гарантирует успеха — по курсу еще следует провести корабль, а это зависит от всего экипажа, от каждого моряка. Но вот требовательность к себе, колоссальная внутренняя работа, которую проделывал штурман, заслуживала глубокого уважения. И я еще раз порадовался за экипаж «Незаможника».

Минаев и Мотузко вернулись на корабль неожиданно быстро. И сразу пригласили всех командиров собраться в кают-компании.

Стоя перед картой района Одессы, Минаев сдержанно и кратко доложил о директиве Верховного Главнокомандования, сказал, что несколько часов назад после упорных боев противник вышел к морю в районе Сычавки и тем самым полностью окружил Одессу с суши. Фашисты сразу начали накапливать крупные силы пехоты и моточастей в районе Свердлове, Мещанки, Спиридоновки, где их сдерживает 1-й полк морской пехоты полковника Я. И. Осипова. От нас требуется поддержать морских пехотинцев огнем, поскольку силы их и противника неравны — на семьдесят фашистских орудий на километр фронта пехотинцы могут выставить лишь два. А у фашистов еще и танки, которых у Осипова совсем не было. Поддержка огнем возлагалась на эсминцы «Незаможник» и «Шаумян», канонерскую лодку «Красный Аджаристан», 412-ю и 726-ю батареи. Кроме того, «Незаможник» при обнаружении на шоссейных дорогах движения вражеских войск и техники должен поражать их огнем своих орудий.

В кают-компании воцарилась тишина. Никому не надо было объяснять, в каком тяжелом положении оказались морские пехотинцы, да и весь город. Времени на подготовку [68] к первому боевому выходу с нанесением артиллерийского удара было в обрез. Молча расходимся по своим местам. Даже всегда улыбчивый командир БЧ-2 лейтенант С. В. Клемент и тот сейчас серьезен и сосредоточен. Кажется, каждый из командиров думает: моя роль в успешном выполнении боевой задачи — главная. Что ж, это хорошо! Я же чувствую, что больше, чем за себя, волнуюсь за своих товарищей. Не раз вдвоем с Клементом и Загольским собирались мы в штурманской рубке, дабы порешать сложные задачки с расчетами на карте. Так что сейчас даже незначительная ошибка товарища будет и моей ошибкой. Моя ошибка — их. Как бы не упустить чего в спешке — хозяйство эсминца немалое!

Но прежде всего иду к артиллеристам, не только потому, что еще не утратил собственную артиллерийскую жилку, — от них сегодня зависит очень многое. На юте у четвертого 102-мм орудия уже находится Клемент и старшина артгруппы главный старшина Александр Крепак. Вместе со старшиной орудия Леонидом Смирновым они проверяют согласовку прицела. Кроме того, у Крепака в руках гаечный ключ и масленка — значит, сам хочет убедиться в безотказности подъемных и поворотных механизмов орудия. Я присоединяюсь к артиллеристам...

Мы все так увлечены делом, что не замечаем, как на борт «Незаможника» поднимается комиссар отряда кораблей батальонный комиссар Яков Гурьевич Почупайло. В сопровождении Минаева и Мотузко он подходит к орудию. Батальонный комиссар знает, что до сегодняшнего дня мы не вели артобстрела береговых укреплений противника — в конвое в основном действовали зенитчики, вызывая зависть артиллеристов главного калибра.

Он подходит к старшине Смирнову у кормового орудия.

— Небось, истосковались по стрельбе? Как, старшина?

— Так точно, товарищ батальонный комиссар! Будем стрелять так, чтоб враг узнал, что такое орудия «Незаможника».

— Отлично, старшина! Положение в восточном секторе обороны тяжелое. Морские пехотинцы на вас очень надеются!

— Будем стараться! [69]

Из группы артиллеристов делает шаг вперед Саша Крепак.

— Лишь бы корпост выдавал точные координаты. За нами дело не станет!

— Обязательно передам морским пехотинцам вашу просьбу! — комиссар прощается с артиллеристами. — Желаю боевых успехов!

Тот день еще больше утвердил наше нетерпение, явился предвестником важных событий и ожидать эти события сложа руки было попросту невмоготу. Весь порт, стоявшие на рейде корабли, казалось, тоже охвачены этим настроением. На эсминцах сигнальщики обменивались семафорами, динамики внутрикорабельной связи разносили четкие команды вахтенного командира, грозно смотрели стволами расчехленные орудия. В силуэтах рубок, мачт, труб и орудий угадывалась стремительность и дерзость, скрытая до времени грозная сила.

Заглядываю в штурманскую рубку. Клемент и Загольский, обложившись картами, справочниками и таблицами, вовсю готовятся к выходу в море. Загольский встречает меня сожалеющим вздохом.

— Жаль, карта мелковатого масштаба! К тому же на ней не обозначены вспомогательные точки наводки.

Вообще-то нашему кораблю, не имеющему центральной наводки, вспомогательные точки не нужны, но они значительно облегчают контроль точности наводки по курсовому углу.

— Каково решение задачи в данных условиях?

— Придется сориентироваться на месте, когда выйдем в заданный район.

— Все будет в порядке, — горячится Клемент. Штурман Загольский стучит костяшками пальцев по столу, мол, не сглазь, или что-то в этом роде.

— Вы бы еще, товарищ штурман, через левое плечо сплюнули, — пытаюсь пошутить.

— И сплюнул бы, если бы был уверен, что это поможет делу.

— Есть опасения? Доложите!

Вместо ответа Загольский карандашом показывает на карте две линии, обозначившие противостояние наших войск и противника. Линии почти соприкасаются, малейший просчет в наводке и...

Я хочу поддержать нашего штурмана, хочу сказать, что верю в его всегдашнюю точность, но не успеваю — [70] рев сирены воздушной тревоги перекрывает все звуки на корабле. Тотчас откликаются другие суда, звук сирены подхвачен наблюдательным пунктом на суше и вот уже весь порт наполняется пронзительным тревожным ревом.

Через считанные секунды экипаж стоит по местам. Я — на ходовом мостике, рядом — Минаев. В бинокль смотрит, как на город и порт заходят немецкие «хейнкели». Идут звеньями, по три, как на параде, демонстрируют свою самоуверенность. И тут же легкие крылья возносят в небо наши «ястребки». Они пытаются отогнать вражеские машины, кружатся, пикируют, строй «хейнкелей» рассыпается, смертельный бой смещается в сторону моря. А вслед за «хейнкелями» появляется десятка полтора «юнкерсов». Тут же заговорили зенитные береговые батареи. Белые ватные облачка возникают вокруг «юнкерсов». Чем ближе самолеты противника к порту, тем больше таких облачков.

Враг явно рвется к военным кораблям. Он хорошо понимает, что значит для Одессы сегодня порт. И вот вступают в бой уже корабельные зенитные батареи. Наш зенитчик лейтенант Рахим Сагитов дает команду «огонь!» Воздушное пространство над территорией порта сплошь теперь покрыто белыми следами разрывов, иссечено сотнями очередей. Корректировать огонь становится практически невозможно. «Юнкерсы» торопливо сбрасывают бомбы и спешат уйти.

Но частично свое черное дело они сделали — в порту полыхают складские здания, мастерские. За бортом вверх брюхом плавают косяки рыбы. С берега доносится тревожное завывание пожарных машин — значит, и в городе есть пожары, очевидно, человеческие жертвы.

Приникаю к окуляру стереотрубы. Навстречу мне шагнули притихшие, израненные одесские кварталы. Как не похожи они сейчас на те, с какими познакомился я впервые в августе 1933-го, когда на последней курсантской практике на крейсере «Коминтерн» под флагом командующего флотом И. К. Кожанова мы совершили традиционный осенний поход из Севастополя в Одессу.

Для приморского города приход военных кораблей всегда праздник. Местные жители принимали моряков радушно, с музыкой и цветами. Нас пригласили в театр имени Луначарского на торжественное собрание трудящихся, партийных и комсомольских организаций, городского [71] Совета депутатов трудящихся с военными моряками Черноморского флота. А вечером торжества вылились на улицы и площади Одессы, в скверах и парках звучала музыка, повсюду веселье, танцы, песни. Душевной открытостью своих жителей город заставил навсегда сродниться с вечно юной Одессой. Можно ли было ненавидеть врага больше, чем мы его ненавидели? Думаю, что нет!

Стрелки наших часов неумолимо приближались к назначенному времени. С эсминца «Шаумян» пришло извещение о том, что корректировочная группа своевременно выслана в район стрельбы. При подходе в заданный район старшина группы радистов главный старшина С. Н. Михайлов докладывает, что связь с корректировщиками установлена.

Минаев подводит корабль как можно ближе к берегу. Противник еще не догадывается, какой сюрприз ему готовят моряки. Загольский точно и своевременно выдает расчеты для боевого маневрирования. На карте уже помечены координаты целей. Клемент держит артиллерийские таблицы. Руки чуть вздрагивают. Причина волнения молодого командира понятна: цель — противник — находится очень близко от переднего рубежа наших войск. Просчета быть не может!..

Но вот корпост дает уточненные координаты целей противника в районе Свердлове — Мещанка: скопление «живой силы и танковая колонна.

Командир эсминца Минаев, обращаясь к Клементу, четко квалифицирует цели:

— Артиллерист! Живая сила — цель номер один. Танковая колонна — цель номера два. Произведите расчеты вначале по цели номер один. Танками займемся чуть позже.

Клемент тут же исчезает в штурманской рубке, а Минаев приказывает играть боевую тревогу. Знакомый сигнал охватывает своим тревожным звучанием самые отдаленные уголки эсминца. Сколько раз мы слышали его призывы! Для его звуков нет ни времени суток, ни определенных погодных условий, он может прозвучать под утро, днем, вечером, в штиль и в непогоду, но всегда звучит как призыв к исполнению матросского долга, как сигнал праведной мести, подстегивает воинскую активность, предшествует подвигу или героической гибели... Нет ни одного матросского сердца, которое осталось бы равнодушным при первых звуках сигнала «тревоги». Все [72] существо твое напряжено ожиданием, жаждой праведной мести. И пусть противник его не слышит, сигнал боевой тревоги грозен и страшен для него!

Тем временем корабль приближается к точке поворота на боевой курс. Загольский, произведя расчеты и сделав необходимые записи в штурманской книжке, становится на ходовом мостике у главного компаса. Клемент занял свое место тут же, на мостике. Панорама берега медленно разворачивается у нас перед глазами. Уже хорошо различим обрывистый степной берег, но что делается там, куда полетят наши снаряды, не видно. Все с напряжением ждут команды командира лечь на боевой курс. Ловлю себя на том, что пристально слежу за спокойными сильными руками старшины рулевого отделения Алексея Соснина, и замечаю, что почти одновременно с командой Минаева он легко поворачивает штурвал: мы на боевом курсе!

Наконец достигаем точки открытия огня. Короткая команда — и жерла орудий изрыгают огненные языки. После громового залпа вдруг наступает тишина. Напряжение возрастает до предела. Командир эсминца Минаев и не пытается теперь скрыть тревогу: как лег первый залп, не угодил ли по своим? Об этом думаем все мы. Секунды, пока поступят сообщения от корректировщиков, кажутся часами. И корпост откликнулся: залп лег с отклонением в пределах нормы. Быстро производим корректировку и — новый залп! Легкие дымные следы, быстро тающие в вечернем воздухе, зависают над морем. Снова ждем, всматриваясь туда, где едва заметна белопенная линия прибоя. И эхом откликается корпост: «Снаряды ложатся по цели!»

Клемент, не скрывая торжества, кричит центральному посту:

— Есть поражение! Залпы через десять секунд! Огонь!

Заговорили все орудия «Незаможника». Верхнюю палубу медленно окутывает пороховой дым, однако он не мешает видеть, как ловко и сноровисто действуют заряжающие — темп стрельбы зависит теперь только от них. Орудия все посылают и посылают снаряды в сторону врага. Нет, не гром артиллерийской стрельбы слышим мы, а долгожданную песню мести! Минаев, всем телом подавшись вперед, наклонился через перила ходового мостика, от напряжения побелели на штурвале кулаки старшины [73] 1-й статьи рулевого Алексея Соснина, да и сам я ощущаю, как в душе начинает звучать что-то ликующее и торжественное.

И снова откликается корпост. Команды Клементу, передаваемые по телефону с радиорубки на мостик, хорошо слышны нам всем: «Снаряды ложатся по цели. Продолжайте шквальный огонь!»

Дорого бы дал каждый из нас, чтобы воочию увидеть дело своих рук, увидеть неприятельскую панику... Наш комиссар не может усидеть в радиорубке, с необычной для его плотной фигуры подвижностью взбегает на мостик.

— Рад поздравить тебя, Николай Иванович! — бросился он к Минаеву. — С первым боевым успехом! Минаев и не пытается скрыть свою радость.

— И тебя поздравляю, Василий Зосимович! И всех присутствующих!

А снаряды все летят и летят...

Но вот наступает мгновение, когда требуется новый заход на боевой галс.

Минаев дает команду «Полный вперед!» и начинает маневр. Только теперь мы можем присмотреться, как в нескольких кабельтовых от нас ведут огонь эсминец «Шаумян» и канонерская лодка «Красный Аджаристан». Их орудия говорят безумолчно, и мы не можем не порадоваться за товарищей.

Но времени маневра хватает лишь на то, чтобы перевести дух. Корпост уже успел уточнить координаты танковой колонны и просит срочно открыть огонь. Загольский и Клемент снова в штурманской. Их лица сияют, действия более уверены. Да и неприятельские танки находятся дальше от наших позиций.

В штурманской — полный порядок. И пока есть еще несколько минут, спешу к носовому орудию. Здесь расчет под командованием Леонида Саги убирает с палубы еще теплые гильзы. Издали замечаю: настроение у всех приподнятое.

— Много пропусков наделали?

— Ни одного, товарищ капитан-лейтенант! — весело откликается Сага.

Он знает, почему я об этом спрашиваю. Недавно, когда все мы готовились к боевым стрельбам, я оказался у комендоров. Еще на Тихоокеанском флоте нам, молодым артиллеристам, много неприятностей доставляли пропуски, которые случались из-за того, что заряжающие [74] слишком резко посылали гильзу со снарядами в казенник, так что по инерции снаряд чуть выходил из гильзы, общая длина гильзы и снаряда увеличивалась, не давая закрыться замку. И вот, памятуя об этом, я спросил комендоров и выяснил: не все знают о подобных сюрпризах. С тех пор в часы боевой тревоги о возможных пропусках никто не забывал. А старшина Сага приговаривал: «Сделал пропуск — одним снарядом по врагу меньше!»

— Как бы еще огоньку подпустить фашистам! — говорит Леонид.

— Готовьте боезапас. На повторном заходе обстреляем колонну танков, — говорю громко, чтобы слышал весь орудийный расчет.

По лицам вижу: весть обрадовала. Еще не остыв от недавнего азарта, люди вновь готовы вступить в бой — наконец-то и комендоры дождались настоящего дела.

Не успеваю я снова подняться на мостик, как корабль поворачивает на заданный курс. Артиллеристы послали первые пристрелочные залпы и вскоре повели огонь на поражение. Мысленно я вижу уверенное движение тяжелых машин с крестами на башнях и внезапную растерянность фашистов, когда они натыкаются на непредвиденную преграду из шквального огня наших орудий. А корректировщики докладывают, что и эсминец «Шаумян» нащупал своими орудиями танки, снаряды ложатся по цели, они видят уже подбитые и горящие машины. Артиллерийский дуэт батарей двух эсминцев упредил атаку гитлеровцев. Конечно, нас интересуют точные данные о потерях противника, но об этом мы сможем узнать лишь по возвращении в Одессу, в штабе военно-морской базы.

Тем временем совсем стемнело. Берег исчезает в ночной мгле, вода за кормой приобретает вороненый оттенок. И небо и море сплошной стеной сливаются на месте горизонта. Когда успело стемнеть? Никто из нас этого не заметил. Мы пробыли в море больше четырех часов, а кажется — минуты. Смолкают орудия. Лишь мерно работающие турбовентиляторы нарушают тишину. Ночь взяла под свою защиту «Незаможник». По приказанию штаба базы берем курс на Одессу.

Но спокойствию моря нельзя доверять полностью. В это время рыщут в Черном море торпедные катера противника. Да и подводные лодки могут о себе дать знать. Мы остаемся в состоянии боевой готовности. Идем [75] в полной темноте. В море — ни одного ориентира, даже небо подернулось туманной дымкой, скрывшей звезды. К нам на мостик поднимается штурман. Оказывается, от оперативного дежурного поступило распоряжение швартоваться у стенки Восточного мола, то есть на место прежней стоянки.

— Это хорошо, — Минаев доволен. — Место знакомое и близко от входа. А то попробуй в такой темноте отыскать незнакомый причал.

При подходе к Воронцовскому маяку Минаев повел корабль, как говорят моряки, «на стопе». Застопорит машину, осмотрится, сориентируется, снова даст «малый вперед». Когда мы засветло выходили из порта, все было простым и привычным. Теперь же и маяк казался не на своем месте, и буксир с боновыми сетями не там стоит, и мол вроде сместился. Вот и еще одно испытание выпало нам в море — первая ночная швартовка.

Но все прошло благополучно. Окончена швартовка, дан отбой авралу. Все, кто свободен от вахт, могут перекурить на юте, обменяться впечатлениями прошедшего дня.

На любом корабле обязательно есть такое место — причудливая смесь курилки, матросского клуба, места отдыха. На «Незаможнике» — это ют. Тут царит своя атмосфера, шутки, подтрунивание друг над другом, да и, признаться, самые задушевные слова звучат именно здесь. На юте и моя каюта. Если ночь душная, открываю дверь и тогда становлюсь незримым свидетелем всех разговоров и шуток.

Сегодня царит особое оживление, центром которого герой дня — командир 1-го орудия Леонид Сага. Его наперебой угощают папиросами, пытаются вызвать на шуточный тон разговора, но Сага, всегдашний весельчак и балагур, немногословен, делает вид, что ничего особенного не произошло.

— Теперь каждый день будем так бить фашиста.

Но вот в разговоры вплетается хрипловатый тенорок лейтенанта Клемента. Он только что от командира и принес последние сообщения о результате стрельбы. На юте воцаряется тишина, и Клемент торжественным голосом сообщает:

— Нашими кораблями подбито более десяти танков, рассеяно и уничтожено до батальона пехоты противника, в результате чего морским пехотинцам удалось вернуться [76] на ранее оставленные позиции. Командир благодарит весь личный состав эсминца за службу.

На юте раздается громогласное «ура!». Мне уже не сидится в каюте.

Матросы пытаются качать старшину Сагу. Но разве только артиллеристы сегодня отличились? А наш штурман Загольский, а Клемент, а рулевой Алеша Соснин? Что бы мы делали, если бы радисты не обеспечили надежную связь или если бы личный состав БЧ-5 не обеспечил маневрирование кораблю? События сегодняшнего дня лишний раз подтвердили, что весь экипаж корабля — единый организм, все в нем глубоко связано и успех одного члена обеспечивается всем остальным экипажем. Ну, а старшина Сага — молодец!

Мы долго сидим на юте, никому не хочется уходить, вспоминаем все новые и новые подробности боя.

А завтра с утра новый боевой выход в море. [77]

Пикировщики заходят из-под солнца

Утром следующего дня «Незаможник» вновь вышел в прибрежный район деревни Сычавка с заданием: маневрируя, вести наблюдение за прилегающей местностью и сетью дорог, а при обнаружении живой силы и техники противника открывать огонь на уничтожение. Окрыленные вчерашним успехом, мы ни на минуту не сомневались, что приказ выполним успешно. Да и погода была чудесная. На море полный штиль, яркое солнце украсило воду и берег щедрыми красками, на небе ни облачка. В такую погоду просто не верится моряку, что с ним и его кораблем может случиться что-то недоброе.

Приблизились к берегу кабельтовых на двадцать пять, по опыту вчерашнего дня зная — это наиболее удобная дистанция для эффективной стрельбы по береговым целям. Но как ни всматривались сигнальщики и те, кто с биноклями находился на ходовом мостике, не обнаружили ни малейшего движения. Зеленая полоса с песчаной кромкой скорее напоминала пляж, чем театр боевых действий. В такую погоду после учений командир непременно разрешил бы экипажу выкупаться в море, позагорать. Но сейчас ни у кого не возникало подобных мыслей. Как ни успокоительны [77] были тишина и безлюдье, мы ни на минуту не прекращали наблюдения.

Так минул час, второй... «Незаможник» шел малым ходом, глубина под килем была около пяти-шести метров. И вдруг, как гром среди ясного неба:

— Пикировщики из-под солнца прямо по носу на корабль!

Глянув вверх, мы все, находившиеся на мостике, увидели два пикирующих бомбардировщика Ю-87, идущих крыло в крыло почти над нами. Сигнал воздушной тревоги прозвучал в тот момент, когда от самолетов отделились четыре темно-зеленые бомбы. Они летели прямо на нас.

Предпринимать маневр на уклонение было поздно. Мы услышали неприятный воющий звук, который издавали бомбовые стабилизаторы. Это был голос смерти. В следующий момент справа и слева от корабля начали вздыматься водяные столбы и громовой силы разрыв потряс корабль. Тугая взрывная волна хлестнула по людям. Я успел заметить, как подбросило нос корабля кверху, повалив всех, кто был на баке и на ходовом мостике. В последний момент успеваю осознать: идя крыло в крыло, немецкие летчики помешали друг другу сбросить бомбы по продольной оси корабля и, очевидно, только это спасло нас от прямого попадания.

Сбросив бомбы, самолеты сделали крутые виражи, разошлись — один вправо, другой влево и, сопровождаемые огнем наших зениток, стали удаляться.

Всех, кто стоял на верхней палубе и на мостике, трудно было узнать. Взрывы вместе с водой подняли со дна грязный ил, теперь он стекал по лицам и одежде. Но некогда было вычищаться и отмываться.

— Пожар во втором котельном отделении. В трюмы поступают вода и мазут! — доложили на главный командный пункт.

И тут же — следующее сообщение:

— Пробоина и разошедшиеся швы в районе сорокового — сорок пятого шпангоутов правого борта. Вода поступает в трюмы под кубрик и артпогреб.

Эти повреждения вызвали дифферент корабля на нос, то есть в воду погрузилась носовая часть, а кормовая приподнялась.

Экипаж начал борьбу за живучесть корабля.

Во втором котельном отделении бушевало пламя, черный дым от горящего мазута поднимался над верхней [78] палубой. Старшина группы корабельных машинистов М. Т. Паровознюк возглавил борьбу с огнем. Судя по тому, где были наиболее сильные очаги огня, Паровознюк установил: пожар возник в тот момент, когда от близкого разрыва бомб при сотрясении корпуса корабля вышли из строя турбовентиляторы, доступ воздуха в топки котлов прекратился и от выброшенного из топок пламени вспыхнул мазут, текший из лопнувшей нефтемагистрали. Откуда в отделение поступает вода, пока было неизвестно. В самое пекло, пренебрегая опасностью, шли с ми-нимаксами и пожарными пипками краснофлотцы Иван Минаков, Борис Чернов, Григорий Синица, Василий Сидоренко.

Пожарной группой руководил старшина 2-го котельного отделения старшина 2-й статьи Григорий Герасименко. Они пробивались к вентилям, чтобы перекрыть поврежденную нефтемагистраль и тем самым предотвратить проникновение огня в трюм. С верхней палубы подтащили еще два противопожарных шланга. А когда, наконец, старшине Герасименко удалось перекрыть нефтепровод, то обнаружилось, что мазут продолжает поступать из поврежденной бортовой нефтецистерны, вода — из разошедшихся швов и отверстий выбитых заклепок в подводной части корпуса. Вся группа, боровшаяся с огнем, вооружилась ручными принадлежностями и начала заделывать разошедшиеся швы и отверстия.

В районе 40–45-го шпангоутов с течью боролась носовая аварийная партия под началом главного боцмана Егорова. Расставив людей по затопляемым помещениям, сам боцман поспешил в первый артиллерийский погреб, куда особенно интенсивно прибывала вода. Стоя по колено в воде, старшина отделения котельных машинистов старшина 2-й статьи Яков Месечко доложил о месте и размерах пробоины в днище корпуса. Егоров принял решение заделать пробоину пластырем — деревянной рамой с плотной брезентовой подушкой. Мигом трюмный машинист Константин Любинский доставил пластырь в трюм, а котельные машинисты Тимофей Рудой и Григорий Бакалец поднесли необходимые подпоры и деревянные клинья. Воды в погребе уже было по пояс, поэтому старшине Герасименко и краснофлотцу Любинскому для того, чтобы приладить пластырь к пробоине, пришлось нырять в воду, а краснофлотцы Рудой и Бакалец по команде Егорова и Герасименко крепили подпоры. Наконец вода перестала [79] поступать, брешь была заделана и тогда приступили к осушению погреба.

Не легче пришлось старшим машинистам-турбинистам старшим краснофлотцам Григорию Лаурде и Никифору Кащенко, которые под руководством старшины 2-го машинного отделения старшины 2-й статьи Ивана Фоменко вели борьбу с поступающей в 3-й кубрик водой. В полузатопленном трюме было тесно, потому работать приходилось лежа, под водой нащупывая разошедшиеся швы и тут же конопатя их просуроченной ветошью. И здесь победило мужество и упорство. Поступление воды прекратилось и по мере осушения погреба и трюмов дифферент начал выравниваться — корабль становился на ровный киль.

К счастью, «Незаможник» не потерял хода. В этом была немалая заслуга старшего котельного машиниста Антона Мерного, несшего во время авианалета вахту в 3-м котельном отделении. После взрыва бомб в котельном отделении погас свет, вышел из строя питательный насос. Мерный приказал перейти на аварийное освещение, быстро устранили неисправности в питательном насосе, благодаря чему пар в котлах не упал.

В связи с аварийным положением оставаться в море было нецелесообразно, тем более что противника мы так и не обнаружили. Зато следовало ожидать нового налета. Трезво оценив обстановку, Минаев принял решение возвращаться в Одессу. В адрес командира отряда и командира базы было послано донесение о случившемся, а в ответ получили разрешение следовать в Одессу.

Где-то на полпути к Одессе нас встретил идущий полным ходом эсминец «Шаумян». На расстоянии надежной видимости семафора командир «Шаумяна» капитан-лейтенант Г. Н. Валюх запросил: «Командиру — нуждаетесь ли в помощи?» С «Незаможника» последовал ответ: «Благодарим, в помощи не нуждаемся».

Валюх развернул корабль и пошел выполнять боевую задачу, оставив в наших сердцах чувство глубокой признательности. Как важно моряку знать, что в беде, постигшей его в море, он не одинок, что друзья всегда готовы протянуть руку помощи, проявить боевое товарищество, не щадя своей жизни, прийти на выручку! Благодаря святому долгу дружбы часто оказывались спасенными не только люди, но и корабли, обреченные, казалось, на гибель. Так было с крейсером «Красный Кавказ», когда [80] он в январе 1942 года из Феодосии возвращался в Новороссийск, затопленный по четвертую башню. Вовремя подошедшие корабли благополучно довели его в порт. Точно так же лидер «Ташкент» выходил на помощь лидеру «Харьков», поврежденному под Синопом, а через десять дней, 27 июня 1942 года, сам «Ташкент», возвращаясь из последнего похода в Севастополь, был настолько поврежден, что при подходе к Новороссийску оказался в критическом положении. И если бы, опять-таки, подошедшие корабли не протянули ему руку помощи, эскадра могла потерять один из лучших кораблей Черноморского флота.

В Одессе, как только «Незаможник» стал у стенки Восточного мола, И. И. Терещенко со своими людьми сразу же приступил к тщательному осмотру корпуса. Результаты были неутешительны: корпус корабля во многих местах деформирован, имел пробоину, насчитывалось множество разошедшихся швов и выбитых заклепок. И главное — килевая коробка имела большую поперечную трещину.

По всем техническим правилам корабль следовало ставить в док.

Но война многое меняла в обычном представлении о возможностях людей и кораблей. Посоветовавшись со специалистами, командир отряда контр-адмирал Д. Д. Вдовиченко предложил нам ремонтироваться своими силами и в кратчайшее время продолжить выходы в море, имея ограничения скорости хода и избегая выходов в штормовую погоду.

Терещенко это предложение если не обрадовало, то во всяком случае заразило новым энтузиазмом. Ему доверялось произвести ответственный ремонт силами личного состава БЧ-5. Снова начались бессонные ночи.

Как-то я стал свидетелем разговора нашего военврача Лукьянченко и Терещенко. Хмурясь, Лукьянченко заговорил о том, что если Терещенко не даст себе кратковременного отдыха, он может свалиться с ног.

В ответ Терещенко хитровато прищурился:

— Вот если у вас, Петр Иванович, будут раненые, вы будете отдыхать?

Лукьянченко пожал плечами.

— Нет, конечно. Но у вас есть надежные помощники, а у меня их нет. И то — люди, а это — железо.

Последнее утверждение задело Терещенко за живое. [81]

— Вы уверены, что между раненым человеком и раненым кораблем так уж нет ничего общего? Я, например, не уверен!

Лукьянченко безнадежно махнул рукой. Ему тоже было известно обещание Терещенко: пока не залечим раны корабля и не доложим командиру о готовности, мест своих не покинем. А слово Терещенко было твердое. К тому же он и в самом деле относился к кораблю, как к живому организму, зная все его боли и недуги и умея их эффективно врачевать.

Моряки БЧ-5 хорошо сознавали, сколь необходим их корабль защитникам Одессы, и во всем были солидарны со своим командиром. Из наиболее опытных специалистов сколотили четыре бригады во главе со старшинами котельных отделений Григорием Герасименко, Яковом Месечко и старшинами машинистами-турбинистами Алексеем Богдашовым и Иваном Фоменко. С берега на корабль сразу доставили сварочные аппараты, горн для нагрева заклепок и необходимые материалы. Перед ремонтниками стояла задача: как можно быстрее загерметизировать корпус корабля. Многие из моряков вспомнили свои гражданские профессии. Котельный машинист Борис Чернов оказался неплохим сварщиком, а бригадир Григорий Герасименко, как выяснилось, разбирался в цементных растворах. Старшины Яков Месечко и Иван Фоменко стали мастерами по заделке разошедшихся швов и креплению переборок, а на бригаду старшины Алексея Богдашова были возложены клепальные и слесарные работы. День и ночь визжали дрели, стучали молоты, гудел горн, с сухим треском вспыхивали огни электросварки.

Немало забот было и у политрука БЧ-5 К. С. Бурмы, следившего за ходом ремонта, за расстановкой людей, настроением личного состава бригад, а также поощрявшего отличившихся. Вместе с секретарем партбюро П. И. Лукьянченко они поддерживали связь с коммунистами бригад, постоянно подчеркивая их авангардную роль.

В фантастически короткий срок — через двое суток! — «Незаможник» был вновь готов к выполнению боевых задач. Можно было с уверенностью сказать, что личный состав БЧ-5 вслед за артиллеристами выдержал экзамен на боевую зрелость с честью. Это еще больше их сплотило и придало уверенность в своих силах.

Командир корабля Минаев, отправляясь рапортовать контр-адмиралу Д. Д. Вдовиченко об окончании ремонта, [82] мог бы доложить и о том, что, пройдя первые серьезные испытания, весь личный состав возмужал и закалился, стал надежным, спаянным коллективом, на который можно положиться в самых трудных условиях. А это очень много значит, особенно на войне!

Кораблям усилить огонь!

За двое суток ремонта и вынужденной стоянки у Восточного мола мы смогли еще раз убедиться, сколь сложной и напряженной была жизнь оборонявшейся Одессы. Жизнь порта, как в зеркале, отражала все успехи и неудачи многокилометрового рубежа обороны. По скоплению грузов, подлежащих эвакуации, по прибытию и отправке новых и новых конвоируемых транспортов, заходам боевых кораблей, а главное, по интенсивным действиям береговой и корабельной артиллерии можно было безошибочно судить, сколь напряжены мышцы обороны.

Стоя у причальной стенки, мы были свидетелями того, как экипажи кораблей провожали своих товарищей в морскую пехоту. У комиссара Мотузко тоже набралось немало заявлений от моряков «Незаможника» с просьбой отправить их в морскую пехоту. Но пока свыше никаких указаний на этот счет не было, и нам удавалось убедить личный состав в том, что ремонт и начало особой активности обстрела противника корабельной артиллерией — дело не менее важное.

Обстрелом с моря вражеских позиций наши корабли могли помочь защитникам Одессы главным образом в восточном секторе. В южном и западном фашисты были несколько удалены от моря, что, конечно, осложняло действия флота. Зато в восточном секторе, благодаря массированным обстрелам, атаки противника были скованы, активность его упала, хотя вражеская авиация вовсю старалась помешать нашим кораблям продолжить обстрелы.

Мы уже заканчивали ремонт, когда 18 августа после выполнения боевого задания в порт вошла сильно поврежденная канонерская лодка «Красный Аджаристан». Оказалось, ее атаковала авиация противника, и лодка, как и «Незаможник», была повреждена близкими разрывами бомб: получила подводную пробоину. Но в порт [83] вернулась своим ходом — команда еще в море сумела завести пластырь, обеспечить ход и непотопляемость корабля. Буквально в тот же час «Незаможник» уже был готов занять место раненого товарища, чтобы ни на минуту противник не почувствовал наших ран и потерь, тем более что фашисты не отказались от плана взять в клещи Одессу, нанося основные удары по флангам обороны. Из сводок узнаем, что в центре обороны противник предпринял танковый удар, прорвав 20 августа наши ряды в Южном и Восточном секторах. Но легкой победы, к каким привыкли фашисты в Европе, им не досталось. Черноморцы сражались стойко, отражая бесчисленные атаки, маневрируя силами, меняя линию обороны. Провалилась попытка противника взять Одессу с ходу, но положение города оставалось весьма тяжелым.

В связи в этим 19 августа директивой Ставки был создан Одесский оборонительный район, в состав которого вошли все части и учреждения Приморской армии, части Одесской военно-морской базы, как сухопутные, так и морские, приданные корабли Черноморского флота, а также части народного ополчения. Командующим оборонительным районом был назначен командир Одесской военно-морской базы контр-адмирал Г. В. Жуков. Членами Военного совета стали бригадный комиссар Ф. Н. Воронин, а позже и первый секретарь обкома партии А. Г. Колыбанов. Создание оборонительного района было весьма своевременно. Это позволяло связать воедино все нити управления разнородных сил, участвующих в обороне города, а главное, когда единственным источником поддержания жизнедеятельности обороны становился флот, — возложить всю власть и ответственность за оборону на Военный совет флота.

В дополнение к ранее сформированному отряду кораблей Северо-Западного района, куда входил «Незаможник», были созданы еще три отряда кораблей. В первый отряд вошли: вспомогательный крейсер «Микоян», тральщики и три сторожевых корабля; во второй — крейсер «Красный Крым», эсминцы «Дзержинский», «Фрунзе» и три сторожевых корабля; в третий — крейсер «Червона Украина» и три эсминца. К нашим действиям по поддержанию флангов обороны города все чаще стали подключаться корабли из этих отрядов. Под огнем противника быстро приобретается опыт, и скоро мы после выполнения боевого задания могли уже уступать свое место [84] на огневой позиции кораблям из сформированных отрядов. Большей частью это были эсминцы нашего дивизиона «Фрунзе» и «Дзержинский».

До 21 августа, выходя в район стрельбы, мы ощущали противодействия нашим кораблям только с воздуха, теперь же противник стал использовать береговую артиллерию, что еще больше усложнило наши действия. Кроме того, он повел систематическую борьбу с нашими корректировочными постами: усилил наблюдение и разведку, создавал радиопомехи, артиллерийским и минометным огнем пытался уничтожить, а то и захватить в плен корректировщиков. Кораблям все труднее и труднее стало связываться с постами. Получив от корпоста данные, штурман тут же наносил их на карту, проверял координаты цели относительно расположения наших позиций и сразу производилась стрельба. Но однажды, нанеся данные на карту, Загольский доложил, что корпост выдал координаты в расположении наших войск. Следовало тут же разрешить сомнения и мы запросили корпост: в чем дело? Корпост ответил, что противника не видит, огня не просил. Значит, на нашу волну начали настраиваться немцы!

Но радисты нашли выход. Получив очередной запрос с берега, корабельный радист запрашивает, например: «Кто старшина группы наших машинистов?» В ответ получаем: мичман Чернуха. Все ясно, корпост наш. Выполняем заявку...

Защитникам города требовалась все возрастающая огневая поддержка. Военный совет Черноморского флота выделил значительные силы, которые, начиная с 20 августа, регулярно принимали участие в обстреле противника. Это были: крейсер «Красный Кавказ», лидеры «Харьков», «Ташкент», эсминцы «Бодрый», «Бойкий», «Безупречный», «Беспощадный», «Способный», «Смышленый», «Сообразительный».

Прибытие этих кораблей оказалось весьма своевременным, поскольку береговые батареи противника стали систематически обстреливать город, порт и находящиеся в нем корабли.

Боевое напряжение нарастало. По полученным данным, 25 августа противник ввел в бой до девяти дивизий, стремясь, видимо, единым натиском во всех секторах сломить, наконец, оборону. В этих условиях мы получили приказ обстрелять цели в районе совхоза «Ильичевка» [85] и перед выходом в море выслали свой корпост, возглавляемый старшиной Александром Крепаком. Как правило, нашим корректировщикам приходилось действовать в непосредственной близости от переднего края противника, ежесекундно подвергая себя смертельной опасности. Поэтому, провожая товарищей, мы стремились морально поддержать их, лишний раз пожать руку, похлопать по плечу. Но главная поддержка — своевременно открытый огонь по противнику. Под артобстрелом фашистам становится не до корректировщиков, они спасают свои шкуры.

Отправив корпост, мы уже начали выбирать якорь, как по базе объявили воздушную тревогу. «Незаможник» задним ходом быстро отошел от мола, круто развернулся, спеша вовремя «выскочить» из базы.

— Кажется, успеем выбраться на чистую воду, — комментирует события командир БЧ-3 Н. Т. Борзик.

— Падающие бомбы лучше наблюдать в море, чем привязанными швартовыми к стенке, — отзывается Загольский, не отрывая взгляда от карт.

Его больше волнует предстоящая стрельба, чем появление в воздухе вражеских самолетов.

Впрочем, видим мы их лишь тогда, когда уже минуем Воронцовский маяк: группа бомбардировщиков идет с зюйд-веста на Одессу. Увеличиваем ход и ложимся на ось фарватера. Не повернут ли на нас?

Самолеты курса не изменили. Видимо, выполняли задание, связанное со штурмом наших сухопутных позиций, и недосуг было охотиться за одиночным кораблем. Но мы знали, что «Незаможник» замечен с воздуха и скоро появятся фашистские самолеты с тем, чтобы атаковать нас. Следовало как можно быстрей установить связь с корпостом. Однако вызовы пока оставались безответными.

«Незаможник» уже достиг района огневого маневрирования, а связь с корпостом все еще отсутствовала. Ничего не оставалось, как начать маневрировать переменными курсами. Приходилось ждать связи, зная, что вот-вот в небе появятся самолеты противника.

И они не заставили себя ждать. На одном из галсов сигнальщики доложили о приближении двух бомбардировщиков Ю-87. «Юнкерсы», словно коршуны, выслеживающие добычу, покружили на большой высоте, затем, атакуя, резко пошли на снижение. Зенитные расчеты старшин 2-й статьи Петра Алтухова и Павла Карася тотчас открыли [86] огонь. Фашисты применили излюбленный прием: атаковали с разных направлений, обстреливая корабль из пулеметов. Вот оба самолета зашли в глубокое пике, изготовившись к бомбометанию. Страстно хочется подбодрить наших зенитчиков. Обстреливая один Ю-87, они вынуждены оставить второй без внимания, поскольку оба хищника в равной удаленности от корабля и представляют равную опасность, а батарея у нас одна. Ее командир Рахим Сагитов решил, видимо, не переносить огонь, сохраняя драгоценные доли секунды. Две из четырех сброшенных бомб упали в непосредственной близости от корабля, не нанеся, казалось, никаких повреждений. Сброшены они были именно с необстреливаемого самолета. Еще хорошо, что командир успел предпринять маневр на уклонение!

После отбоя боевой тревоги командир БЧ-5 Терещенко развеял наши надежды на отсутствие повреждений: из его доклада на мостик явствовало, что в ряде мест из зацементированных швов в трюмы начала поступать забортная вода. Личный состав аварийных групп уже принимал меры.

А зенитная батарея сохраняет готовность № 1, поскольку самолеты могут появиться вновь. Чувствую, что у зенитчиков сейчас настроение неважное, спешу к ним. Кроме Сагитова, там уже и Клемент.

— Как считаете, товарищ Сагитов, сильно напугали немцев своим огнем? — спрашиваю у командира батареи.

Лейтенант молод, горяч и горд, вид у него сейчас такой, как у ребенка, которого чем-то незаслуженно обидели.

— Да, конечно, по исходу атаки можно судить, что нашего огня они не больно испугались и замысел выполнили. Но кто виноват? Ведь огонь мы открыли своевременно! Пока самолеты летели вместе, оба были под обстрелом. А когда разделились, то мы могли обстреливать лишь один, а второй действовал совершенно безнаказанно. А все почему? Потому, что у нас только одна зенитная батарея, да и та всего из двух 75-мм пушек. А этого мало, очень мало!

Сагитова поддержал Клемент. Он, конечно, тоже чувствует себя частично виновным в том, что корабль вновь получил повреждения.

— Нам бы еще одно 75-мм орудие и парочку 37-мм автоматов. Установить бы их на месте торпедных аппаратов. С начала войны ни один корабль эскадры ни разу [87] еще не выпустил ни единой торпеды. Только место занимают, да лишний взрывоопасный груз приходится таскать!

Вообще, вопрос, поднятый нашими артиллеристами, был весьма важен; о замене части торпедных аппаратов зенитными установками говорили и на других кораблях, и даже в штабе базы. Однако, чтобы провести подобное перевооружение, нужно быть уверенным, что завтра на Черном море не появится крупный надводный флот. Можно ли было в тех условиях принимать поспешные решения? Конечно, нет.

— Усилить ПВО корабля, естественно, нам необходимо, — отвечаю. — Но пока, товарищи артиллеристы, будем воевать тем оружием, каким располагаем.

Оба командира это сами хорошо понимают, но, как видно, все еще досадуют на результат недавнего поединка с вражескими бомбардировщиками.

В это время на ют позвонил вахтенный командир: сКомандиру БЧ-2 прибыть на ходовой мостик!» Спешим туда вместе с Клементом.

— Связь с корпостом установлена, — встречает нас новым известием командир. — Их, оказывается, неоднократно обстреливали, несколько раз пришлось менять позицию. Клемент, готовьтесь к стрельбе — играю боевую тревогу!

Наконец-то дождались момента, когда можно отвести душу, ударить по врагу изо всех стволов. Но и на этот раз огонь мы так и не открыли. «Незаможник» уже лежал на боевом курсе, готовый начать стрельбу, когда с радиорубки доложили, что корпост вынужден вновь менять место, поскольку обнаружен и обстрелян противником.

Казалось, что в этот день над нами повисла цепь роковых неудач: отсутствие связи, авианалет, повреждения, новая потеря связи, в результате чего мы вынуждены маневрировать почти на виду у противника. На что уж спокоен Минаев на ходовом мостике, но и у того вырвалось:

— Этак целый день можем проутюжить впустую!

Не дожидаясь связи с корпостом, командир принимает решение открыть огонь по запасным целям, координаты которых нам даны в штабе базы. Никто не может себе представить, как можно вернуться в Одессу, не сделав ни единого выстрела по врагу.

С небольшими перерывами стреляем около часа по площади, где предполагалось расположение полевых [88] батарей и техники противника. Израсходовав около трехсот снарядов, мы по приказанию штаба возвращаемся на базу. Корпост остается в тылу противника, мы проводим ночь у Восточного мола.

Утром, только забрезжил рассвет, опять выходим в район боевого маневрирования. Долго нет связи с корпостом. Что с ними? Живы ли? Это волнует всех членов экипажа.

И снова, как только вышли в назначенный район, обнаружили вражеский самолет. На сей раз это был торпедоносец. Он не сразу бросается в атаку, кружась, сохраняет дистанцию до восьмидесяти кабельтовых. За его действиями внимательно следит дальномерщик Василий Шкуропат, докладывая через каждые десять секунд дистанцию. Голос его звучит громко и четко. Не зря штурман Загольский как-то высказался о работе Шкуропата: «Он владеет дальномером, как донской казак лошадью». И в самом деле, оседлав сиденье дальномера, вставив ноги в опоры, как в стремена, Шкуропат постоянно находился в движении, вращая соответствующие механизмы. Понятно, что Загольский особенно любил работать с Василием Шкуропатом, поскольку, если Василий уж сказал, что до такого-то объекта столько-то кабельтовых, то проверять его не нужно.

После некоторого раздумья враг решил идти на сближение с нами. Поскольку зенитная батарея была расположена на корме, Минаев быстро развернул корабль, и зенитчики открыли огонь.

Первые же разрывы легли точно по курсу торпедоносца, и он должен был менять направление полета. Но от атаки не отказался, продолжая быстро сближаться с кораблем. Тогда в дело вступили кормовые 120-мм орудия — громыхнули двумя шрапнельными снарядами. Это подействовало на фашистского летчика отрезвляюще: от дальнейших атак он отказался, ушел в сторону моря.

Минаеву и всем нам понравился поединок артиллеристов с торпедоносцем.

— На этот раз комбат Сагитов не на шутку разозлился за прошлую неудачу, — улыбаясь, сказал Минаев Клементу. — Считайте, что реванш он взял.

— А вы заметили, как фашисту не понравилась каша из шрапнельной крупы? Сразу начало водить из стороны в сторону. А потом и вовсе счел за благо исчезнуть.

Несомненно, наши артиллеристы на этот раз поединок [89] с вражеским самолетом выиграли. Да и вообще сегодняшний день был полной противоположностью вчерашнему. Не успели мы отделаться от торпедоносца, как радист доложил, что установлена надежная связь с кор-постом. Старшина Крепак дал координаты целей, в числе которых были полевые батареи противника. Мы сразу же предприняли на них дальнее огневое нападение. После первых трех пристрелочных залпов с корпоста получили оценку: «Хорошо!» Стрельба сразу заладилась. Воодушевленный Клемент передает на центральный пост: «Поражение!» — и начинает чередовать количество залпов в шквалах.

А от Крепака новые координаты — по живой силе противника. Спешим выполнить и этот заказ. Реакция корпоста на нашу работу самая восторженная. Естественно, радость передается и на корабль, каждый артиллерист работает за двоих. В тот день по врагу было выпущено триста двадцать четыре снаряда — почти весь боезапас израсходовали.

Уже по возвращении в Одессу мы получили из штаба сообщение, что за последние двое суток нами было подавлено и уничтожено пять полевых батарей, несколько обозов и немалое количество живой силы противника. Но главное, что враг, понеся потери, отступил с занимаемых позиций. [90]

Вкус шрапнельной каши

Сентябрь начался ежедневными боевыми выходами. На 1 сентября мы получили приказ обстрелять вражеские войска в районе Августовка — Прицеповка. Накануне, поздно вечером, произвели приемку боезапаса. Работа эта непростая, относится к разряду авральных. А тут еще противник ведет обстрел города и порта, в вечерней тишине то и дело ухают разрывы — стреляют с Гильдендорфа, Чабанки и Новой Дофиновки. К нашему приходу на 25-м причале уже находится часть боезапаса, остальную продолжают подвозить. Вокруг — кромешная темнота, приемка идет при полном затемнении порта и корабля, что требует особой осторожности от личного состава, при этом следует как можно раньше уйти от причала, заваленного штабелями ящиков со снарядами. [90]

Успешные выходы в море за последние дни августа придают людям новые силы, видно, с какой быстротой мелькают по сходне едва различимые силуэты. Слышен глухой шум турбовентиляторов — еще до подхода к причалу командир распорядился, чтобы в период приемки боезапаса машины были готовы к немедленному выходу. Это входит в обязанности Терещенко. Кроме того, он должен проследить за готовностью к действию всех систем орошения и затопления погребов и прочих противопожарных средств. То здесь, то там он возникает из темноты на верхней палубе, стараясь, как всегда, ничего не упустить, все проконтролировать лично.

Немало забот и у Клемента. Он ответственен за расстановку людей, за меры предосторожности и распределение боеприпасов по погребам. Общее руководство приемкой возложено на меня. Как и мои товарищи, стараюсь не выпустить из поля зрения все участки работы.

И снова не могу не выразить удовлетворения работой главного боцмана мичмана Егорова. Это благодаря его стараниям изготовлены дополнительные сходни, в нужных местах на палубу настелены маты, чтоб было не скользко. Он появляется всегда там, где возникают какие-либо заминки. В сложном движении людей в темноте мичман ориентируется так, как будто причал ярко освещен. Вот он только что стоял рядом, а теперь его голос раздается у сходни: приметил, что один из краснофлотцев взвалил гильзу со снарядом на плечо и понес ее острым концом вперед.

— Это что за грузчик с Пересыпи? — интересуется Егоров. — А если идущий за вами последует примеру и острием снаряда угодит в капсульную трубку вашей гильзы?

— Виноват, товарищ боцман. Замечтался!

— Нашел время! — иронично фыркает боцман.

Вокруг — здоровый сдержанный смех, а виновник старается быстрее загладить оплошность.

Приемку боезапаса закончили перед утром. Все стеллажи погребов до отказа заполнены — больше обычного на этот раз запаслись снарядами со шрапнелью, хорошо зарекомендовавшими себя в бою.

Минаев, приняв доклад об окончании работ, сразу переводит корабль к Восточному молу. Мы привыкли к своей постоянной стоянке и считаем ее счастливой. Там все же безопасней, чем у двадцать пятого причала, хотя [91] безопасность эта весьма относительна — канонада вражеского обстрела не утихает.

Противник понимал, что для защитников Одессы непрерывное подкрепление, которое осуществляли боевые корабли и суда Черноморского флота, имеет решающее значение. Потому начал предпринимать все, чтобы сорвать перевозки и боевые действия флота: резко увеличил число дальнобойных орудий, бомбардировочной авиации, а несколько позже и торпедоносной, переброшенной со Средиземного моря и имевшей опыт боевых действий против кораблей. Началась блокада Одессы с моря.

Но, несмотря на это, в город шли новые и новые конвои. Специально выделенные корабли и береговые батареи подавляли вражескую артиллерию, противодействующую заходу в порт наших кораблей и транспортов.

1 сентября вход и выход наших кораблей из Одесского порта обеспечивали крейсер «Червона Украина» под командованием капитана 1-го ранга Н. Е. Басистого и эсминец «Сообразительный» под командованием капитан-лейтенанта С. С. Воркова. Шквальным огнем двух боевых кораблей были подавлены береговые батареи противника. Тогда враг перенес огонь других батарей на порт. Снаряд угодил в эсминец «Шаумян», ранив осколками восемь человек. «Червона Украина» и «Сообразительный» открыли ответный огонь, заставив замолчать артиллерию фашистов. В конце августа и в начале сентября такие дуэли происходили почти ежедневно. И надо сказать, что флот хоть и нес известные потери, но сохранил важнейшие коммуникации между Севастополем и Одессой с восточными черноморскими портами.

В тот день наш обстрел вражеских позиций в районе Августовка — Прицеповка был важным боевым заданием. Именно здесь противник особенно усилил натиск. Ввиду ответственности задания на корректировку огня отправился сам командир БЧ-2 Сергей Клемент, а вместе с ним радист старшина 2-й статьи Иван Милька, сигнальщик Петр Киян и пулеметчик Борис Прокофьев. Группа была опытная, все хорошие специалисты, которым не раз уже доводилось выходить на корректировку огня. Клемент сам хорошо экипировался и позаботился о товарищах. Вооружены они были ручными пулеметами, автоматами, гранатами, рацией и ручным дальномером. Клемент облачился в темно-синий китель, флотские брюки заправил в кирзовые сапоги, на голове берет: ни дать [82] ни взять опытный морской пехотинец. Кроме того, в вещмешках недельный запас продуктов сухим пайком. Настроение у корпостовцев бодрое, ответственность задания возвышает их в собственных глазах, а мы, остающиеся на корабле, волнуемся за товарищей больше обычного, пытаемся подбодрить их, вселить уверенность, что в нужный момент поддержим огнем. За артиллериста на корабле остался я.

Но вот корпост сошел с корабля, а мы вскоре в море. Приближаясь к назначенному району огневого маневрирования, увидели канонерскую лодку «Красный Аджаристан», ведущую огонь по береговым целям. Ей отвечала огнем вражеская батарея. Вести бой под огнем тяжелой артиллерии противника — дело необыкновенно сложное, требующее от экипажа мужества и высокой выучки, тем более что канонерская лодка не обладает высокой скоростью, а значит, и маневренностью. Снаряды противника падали в непосредственной близости от лодки, что не мешало ей продолжать устойчивое маневрирование и вести ответный огонь. Мы, в свою очередь, попытались засечь местоположение вражеской батареи, но, к сожалению, она была скрыта от наблюдения с моря. Нам ничего не остается, как, затаив дыхание, наблюдать за контрбатарейной стрельбой «Красного Аджаристана».

Скоро противник пристрелялся и накрыл цель. Канонерская лодка сразу же отворачивает от берега, зажигает на корме дымовые шашки и отходит мористее. Действия командира грамотны и своевременны, однако ход лодки настолько мал, что дымовую завесу сносит ветром, дующим с берега. Пренебрегая опасностью, лодка не выходит из боя, а покинув зону досягаемости огня, вновь возвращается на огневую позицию, вновь разит противника своей артиллерией.

Все мы, находившиеся на мостике, восхищаемся мужеством и настойчивостью командира корабля старшего лейтенанта П. М. Покровского и его экипажа. Стоящий рядом со мной Загольский замечает:

— Вот бы придать канлодке если не самолет-дымзавесчик, то хотя бы катерок. Не хватает им дымка, не хватает!

Однако экипажу канлодки все же удается иногда прикрыть свой корабль дымом — шашки теперь сбрасываются прямо за корму в воду. И все-таки с замечанием Загольского нельзя не согласиться. Опыт стрельб [93] по берегу в условиях противодействия противника с первых же дней доказал важное значение умелого применения дымовых завес, потому наряду с приемкой боезапаса мы всегда старались пополниться дымовыми шашками и дымовой смесью.

Наконец мы устанавливаем связь с группой Клемента, получаем координаты целей — подразделения пехоты противника — и начинаем обстрел. Спокойная стрельба длится недолго — минут десять. Затем раздается характерный вой снарядов и справа по корме на расстоянии двух кабельтовых засекаем трехорудийный всплеск. Второй залп ложится с недолетом на расстоянии около кабельтова. Не дожидаясь накрытия, Минаев сразу поворачивает от берега и, прикрывшись дымзавесой, отходит. Посланные нам вдогонку залпы ложатся уже за кормой. Затем стрельба, прекращается. Мы снова поворачиваем к берегу и идем на сближение, намереваясь продолжить обстрел. Но едва приблизились к намеченной позиции, как батарея противника вновь открывает огонь. Приходится повторять маневр на уклонение, поскольку первые же залпы ложатся с небольшим недолетом. А Клемент тем временем непрерывно требует: «Огня! Огня!» По всему видно, что на отведенном для нас участке обстановка серьезная, там нуждаются в нашей поддержке.

Это подтверждает срочная радиограмма от начальника штаба отряда кораблей северо-западного оборонительного района: «Командиру «Незаможника». Стрелять по Августовке — Прицеповке. Положение серьезное. От вас требуется срочное выполнение».

На длительное маневрирование времени не остается. Важность момента требует нового решения: заблаговременно рассчитав точку поворота на боевой курс и точку начала открытия огня, решительно сблизиться и сразу начать стрельбу. Если противник успеет пристреляться — резкий отворот, дымовая завеса и отход. После — снова повторить решительный маневр.

Сообщаем корпосту время открытия огня. На повышенном ходу достигаем расчетной точки, ложимся на боевой курс и сразу открываем огонь. Противник тоже не дремлет, вокруг нас вздымаются водяные столбы, но снаряды ложатся с большим разбросом — нам можно пока продолжать стрельбу. Нервы у всех напряжены до предела. Столь жестокую дуэль мы ведем впервые, но задание нужно выполнить любой ценой. Никто из нас даже не [94] успевает как-то выразить свою радость, когда Клемент доносит, что наши снаряды ложатся по цели.

Но вот и противник, кажется, пристрелялся. Снаряды рвутся у борта. Резкий поворот, густо клубится дымзавеса. Отходим. А выйдя за пределы досягаемости огня батареи, вновь стремительно возвращаемся и с ходу вступаем в бой. Повторяем маневр раз, второй...

Один из заходов особенно удачен. После пристрелки Клемент попросил дать несколько залпов шрапнелью, и скоро получаем от него сообщение: «Немцы в панике спасаются в кукурузе. Продолжайте стрельбы шрапнелью с теми же установками по дистанции!» В каждом его слове — ликование, мы это ясно чувствуем, стараемся как можно больше выпустить снарядов.

— Так им, так им, ребята! — слышу я собственные восклицания, которыми сопровождаются команды комендорам.

Но на этот раз стрелять больше не довелось. Недалеко от борта разорвался с характерным треском снаряд — «Незаможник» сам попал под накрывающие залпы.

Загольский в сердцах кричит:

— Ах, фашист проклятый, такую стрельбу испортил!

Делать нечего, снова следует выводить корабль на новый боевой галс. Минаев и Загольский проделывают это особенно быстро. Теперь стреляем по кукурузному полю, и снова успех. Корпост сообщает: фашисты высыпали из кукурузы и в панике мечутся, не зная куда бежать. А береговая батарея противника не умолкает. Приходится отходить. Вот бы засечь местоположение пушек да угостить врага черноморским огоньком! Но, увы, с корабля их не видно, корпосту тоже, а наших самолетов-корректировщиков пока явно не хватает на флоте.

Над морем сгущаются сумерки. Ясней становятся выплески огня из орудийных стволов. По рации принимаем приказ возвращаться на базу. А возвращаться не хочется, жаль прерывать столь успешную стрельбу. Ни опасность быть накрытыми вражескими снарядами, ни усталость — как-никак в бою мы целый день — не могут погасить ликующего азарта. Не удержавшись, даем на отходе еще несколько залпов по позициям противника...

Когда корабль ошвартовался у причала, на юте, как всегда, собралось много народа. Сразу посыпались шутки, подтрунивания друг над другом — воцарилась атмосфера [95] приподнятости. Особенно живо обсуждалась заключительная часть стрельбы шрапнельными снарядами. Примерно через час на юте наступает неожиданная тишина и вслед за ней — радостные возгласы. Выхожу из каюты и вижу плотное живое кольцо, окружившее прибывших на корабль корпостовцев. Спешу встретить товарищей, пожать каждому руку. Здесь среди встречающих уже и штурман Загольский, и комиссар Мотузко. Смущенные столь бурной встречей, скрывая усталость, корпостовцы счастливо улыбаются.

— Сергей Викторович, — прошу Клемента, — расскажите, что видели. Каковы результаты нашей с вами работы?

Клемент устало улыбнулся.

— Общее впечатление — хорошее. С самого начала нам повезло. И базовая машина быстро доставила в район корректировки, и морские пехотинцы помогли удачно выбрать замаскированный пункт. Вся местность, как на ладони, сразу увидели войска противника. Приметили: враг сосредоточивает войска на переднем крае — похоже, собирается атаковать. Подоспели вы в самый нужный момент. С первых же залпов противник заметался в панике. И тут, как назло, огонь прекратился. Вроде начали приходить в себя, вновь потянулись к исходным позициям. Только успокоились — опять ваши снаряды. В укрытия полезли... Один из последних обстрелов, когда я попросил шрапнельной кашей угостить, был самый удачный: тут уже полная неразбериха наступила в их рядах. Мечутся, лезут в кукурузу, несут потери. Этого всего не передашь! Видеть это надо!

Жадно слушали моряки «Незаможника» рассказ очевидца их успеха.

— Значит, не по вкусу пришлась шрапнель «Незаможника»?

— Попасли фашиста в кукурузе!

— Еще землю есть будут, дайте срок!..

И сам Клемент не скрывал гордости за своих комендоров.

— Молодцы артиллеристы, «угостили» фрицев!

Шумный и радостный вечер затянулся допоздна, разошлись по своим постам лишь тогда, когда начался очередной обстрел порта...

Ночью, лежа на койке, долго не мог уснуть, несмотря на усталость. Еще не прошло возбуждение от [97] пережитого. Думал о своих товарищах. С уверенностью можно уже сказать, что люди обрели веру в себя и свое оружие. В первых боевых выходах Сергею Викторовичу удалось сплотить расчеты в единый организм, способный решать сложные задачи. Да и Клемент стал другим. До прихода в Одессу, как сам признавался, имел он сугубо теоретические представления об артиллерийской стрельбе по береговым целям. И вот меньше чем за два месяца приобрел опыт, позволявший ему быстро и уверенно ориентироваться в обстановке на местности, производить со штурманом самые разнообразные расчеты. В мирное время на подобную выучку потребовались бы многие месяцы, а вот он укоротил время, выучился сам, выучил подчиненных. Теперь для него позади столь знакомые мне самому сомнения: сумею ли, не оплошаю ли в самый ответственный момент?..

Перебираю в памяти всех, кто сегодня участвовал в сложном и опасном выполнении боевого задания, и, удовлетворенный, засыпаю. [97]

Последние дни в Одессе

Огневые налеты «Незаможника» продолжались три дня подряд. Много стреляли по Александровке, Гильдендорфу, Вознесенке, Ильичевке и другим пунктам, поддерживая огнем морских пехотинцев и другие части Приморской армии действующие в восточном секторе обороны. Противник продолжал оказывать возрастающее сопротивление кораблям артиллерийской поддержки не только огнем береговых батарей, но и авиацией. Уже нельзя было рассчитывать на спокойное и устойчивое маневрирование, а приходилось действовать аналогично тому, как на выходе 1 сентября: заблаговременно рассчитав точку поворота на боевой курс, решительно затем маневрировать, открыть огонь, а когда противник пристреляется, быстро отойти под прикрытием дымовых завес.

Столь напряженная боевая работа изматывала людей. Главная нагрузка легла на плечи артиллеристов. Они не всегда имели возможность в положенное время поесть. А тут еще нестерпимая жара тех памятных лета и осени; почти целый день расчетам приходилось быть на солнцепеке. Но никто не жаловался, не стонал. [97]

Туго приходилось и начальнику службы снабжения Василию Дмитриевичу Карнауху, честнейшему, скромному и заботливому человеку. Не раз можно было увидеть его у орудий с помощниками, где они хлопотали, пытаясь «на ходу» подкрепить комендоров. А ведь все члены службы — главный старшина Гутник, старшина 2-й статьи Лымарь и Шиндельман — были расписаны по орудиям вторыми наводчиками и установщиками прицелов.

А разве легче приходилось нашим машинистам и кочегарам? Лица моряков побледнели, выглядели усталыми и осунувшимися. Пожалуй, только один мичман Петр Чернуха каким-то образом не сбросил в весе, оставался все таким же круглолицым и неизменно веселым. С его оптимизмом мог соперничать только оптимизм Ивана Ивановича Терещенко, чей веселый нрав и неиссякаемый юмор всегда благотворно сказывались на подчиненных, помогая переносить все тяготы и невзгоды войны. Сам Терещенко и вида не подает, что в последние дни его особенно беспокоят зацементированные швы, частичная разгерметизация нефтеям, прочность килевой коробки — последствия вражеского авианалета. Разве что изредка вздохнет:

— Чует сердце, скоро в док станем... Но выпадали, конечно, и часы безоблачного и доброго настроения. Причиной их, помнится, однажды был приход на корабль наших бывших краснофлотцев, ранее ушедших добровольцами в морскую пехоту. Сразу после ремонта корабля проводили мы их на берег с наказом гордо нести на бескозырках имя нашего эсминца — «Незаможник». И вот дорогие гости на корабле: рулевой Горшковоз, строевой из боцманской команды Кострома и радист по прозвищу Миха, чью фамилию я, признаться, запамятовал. Все трое были неразлучными друзьями и сражались в первом морском полку полковника Осипова. Это их, осиповцев, немцы прозвали «черными дьяволами» и «полосатой смертью».

Каждый из них по-своему примечателен. Миху, например, отличал огромный рост, а у Горшковоза каждый кулак был величиной с пудовую гирю. Кострома тоже могучего телосложения, с характерной особенностью — его опущенные по швам руки почти достигали колен, а рукопожатие было сродни действию слесарных тисков. Все трое стали разведчиками, не раз ходили в тыл противника за «языком». А однажды вместе с «языком» приволокли [98] захваченную у немцев полевую трехдюймовку, о чем писала даже фронтовая газета. Словом, ребята своими делами прославляли не только себя, но и «Незаможник», поскольку не сняли бескозырок.

Жадные вопросы так и сыпались на гостей. Они не умолкали ни на секунду. Особенное оживление вызвал рассказ разведчиков о том, как все трое чуть не попали в плен, но вышли с честью из этой передряги. А дело было так.

Однажды, выполняя задание в тылу врага, трое разведчиков вышли к лиману, где их застал рассвет. Двигаться дальше было опасно, и решили они светлое время суток пересидеть в плавнях, а с наступлением темноты продолжить путь. День выдался знойный, свирепствовали комары. Захотелось разведчикам выкупаться, тем более что вокруг безлюдье и тишина. Поснимали одежду, сложили оружие и в чем мать родила — в воду. А выходя на берег, так и застыли: смотрят на них дула трех немецких автоматов. У ног немцев одежда, связанная узлом, а за спинами — оружие. «Хенде хох!» — и никаких разговоров.

Через минуту разведчики шагали по пыльной, раскаленной дороге, подталкиваемые в голые спины дулами автоматов. Первым шел Миха. Это он предложил разбежаться в стороны: лучше смерть здесь, чем попасть к немцам, да еще в таком виде. Страшно представить, что начнется: будут фотографировать, глумиться. Не вынести такого позора! В довершение всего раскаленная дорожная пыль обжигала подошвы, и разведчики шли, пританцовывая и высоко вскидывая ноги, словно цирковые лошади на манеже. Стоило чуть замедлить шаг, как тут же следовали пинки в спину и окрики: «Шнеллер! Шнеллер!»

План Михи сразу отвергли. Умереть не за понюх табака всегда успеется. А что было делать — сразу сообразить трудно. Выручил всех Кострома. Получив очередной пинок автоматом, он внезапно сгорбился, длиннющими руками зачерпнул дорожной пыли и, взревев, швырнул в глаза конвоирам.

— Все завершилось в один момент, — закончил рассказ Миха. — Не сговариваясь, мы одновременно набросились на, конвоиров и обезоружили их быстрее, чем они успели опомниться.

В переполненном кубрике стоял одобрительный хохот. [99] Наши посланцы выглядели героями, ими гордились, им завидовали.

А наутро на имя командира и комиссара корабля посыпались новые рапорты о направлении в морскую пехоту для защиты Одессы. Моряки рвались в бой. Но вот что приметил комиссар Мотузко, разбирая заявления: краснофлотцы, которым довелось сходить на берег для корректировки огня, заявлений не подали.

Комиссар объяснил это так:

— Понятно, они своими глазами увидели, что стрельба наша смертоносна для фашиста. Очень важно увидеть дело своих рук на войне. А если человек, к примеру, как нес службу до войны в котельном отделении, так и несет сейчас, то и кажется ему, что вклад его в общее дело невелик. Потому и просятся на берег, в пехоту.

И как всегда, когда комиссара что-то волновало, он без промедления отправился беседовать с людьми. Уже стоя в дверях каюты, обернулся, и теплая усмешка осветила лицо.

— Придется кое-кого вновь обращать в морскую веру после наших гостей...

У меня тоже были неотложные дела. Вот уже сутки, как в свободное от стрельб время зенитчики устанавливали две 45-мм пушки, усиливая противовоздушную оборону. Монтировали их своими силами; одну смонтировали хорошо, а вторая почему-то закапризничала, во время стрельбы по самолетам так подпрыгивала, что наводчик, опасаясь разбить нос, вынужден был смотреть в прицел со значительного расстояния. Вчера при очередном авианалете командир батареи лейтенант Сагитов решил лично убедиться, так ли уж невозможно вести наводку. Заняв место наводчика, прильнул к прицелу. После каждого выстрела Сагитов подпрыгивал вместе с орудием, но стрельбу вел до конца, пока не дали отбой воздушной тревоги. Когда он оторвался от прицела, то вынужден был прикладывать носовой платок к вспухшим губам и носу.

— Наводчик прав, — докладывал он, тяжело ворочая губами. — На такую стрельбу можно решиться только раз в жизни.

Теперь мы дополнительно укрепили основание пушки. И следовало вновь проверить ее в деле.

В те сентябрьские дни противник наступал в направлении Дальника. Бои не утихали на ближних подступах [100] к Одессе. Враг всеми силами стремился усилить мощь бомбовых ударов по находившимся в Одесском порту кораблям, и потому попытки вражеских бомбардировщиков прорваться к городу стали ежедневны. Ждать долго не пришлось и сегодня. Привычный звук сирены, возвещавший на базе о воздушной тревоге, был одновременно сигналом и нам. И вот слух привычно ловит стрельбу зенитных батарей на подступах к городу. Она все ближе и ближе. А с восточной части Одесского залива доносятся глухие раскаты артиллерийской стрельбы, горизонт застелило белым дымом — это наши корабли, обеспечивающие входы и выход в порт, ставят дымовые завесы, защищаясь от береговых батарей и авиации противника.

Всем непривычно в это время суток находиться в порту, тем более что погода который день хорошая, на небе ни облачка, на море штиль. И вот примерно в двух кабельтовых от нас на водной поверхности порта поднимаются три мутных всплеска воды и раздается оглушающий треск снарядов.

Стоящий рядом со мной на мостике старшина радиогруппы С. Н. Михайлов, глядя в сторону моря, говорит:

— Что-то застоялись в порту сегодня. Другие корабли еще с рассветом поуходили из базы. Не лучше ли самим стрелять, чем, стоя у стенки, ждать, пока тебя накроет.

Придется сказать Михайлову, что ждет «Незаможника» впереди.

— Отстрелялись мы пока, товарищ Михайлов. Вон Терещенко не успевает откачивать воду из трюмов и конопатить швы на нефтяных ямах.

— Неужели в Севастополь?

— В Севастополь, в док, другого выхода нет.

Да, раны, нанесенные кораблю, давали о себе знать постоянно. Но в последние дни, после активного маневрирования, несмотря на то, что за корпусом корабля велось систематическое наблюдение, осуществлялись поддерживающий ремонт и цементирование, герметизация корабля заметно ухудшилась, в нефтяные ямы попадала забортная вода, понизилась прочность килевой коробки, что снижало мореходные качества. Без ремонта с постановкой в док плавать больше нельзя. Нам не хотелось заранее тревожить людей предстоящим уходом из Одессы, тем более что еще утром 4 сентября командиру корабля [101] не было известно, когда следует уйти из Одессы и какое задание придется выполнить по пути.

Тем временем над городом завязались отчаянные воздушные бои между фашистскими истребителями «Хейн-кель-113» и нашими «ястребками» И-15 и И-16. «Хейнкели» имеют преимущество в маневренности — быстрее набирают высоту и сверху бросаются в атаку. Но наши летчики упорно не покидают охраняемую зону, навязывают противнику бой. Там, где нельзя взять силой, наши летчики берут ловкостью: один увлекает за собой вражескую машину, второй, изловчившись, атакует ее с фланга или заходит в хвост. Наши зенитчики пока молчат. А как хочется помочь огнем ребятам там, в воздухе!

Но ждать приходится недолго. Вслед за «хейнкелями» с юго-западной части моря показалась большая группа фашистских бомбардировщиков Ю-88. Как обычно, у Воронцовского маяка они рассредоточиваются по звеньям и заходят на бомбометание.

В базе стоит сплошной грохот от стрельбы сухопутных и корабельных батарей. Стреляет и наш «Незаможник». Стоим мы у мола кормой к Воронцовскому маяку — для наших зенитных пушек это выгодное направление. Мельком взглядываю на наши новые сорокапятки. Обе работают отлаженно, как часы. Жаль, конечно, что с усиленной противовоздушной обороной мало пришлось повоевать нашим зенитчикам — ведь каждый из них мечтает о сбитом вражеском самолете.

Вскоре к грохоту зенитной артиллерии примешиваются мощные разрывы авиабомб. В акватории порта вздымаются столбы грязной воды, бомбы, упавшие на берегу, вызывают пожары. Воздух перемешан с гарью, с берега тянутся клубы дыма и пыли. На суше, на море и в воздухе бой достигает высшего градуса накала. Неожиданно мы видим, как из стаи стервятников вываливается один Ю-88 и косо падает в воду.

— Туда тебе, гад, дорога! — кричит сигнальщик Вдов-Вовк, а его товарищи по вахте Ставица и Попов подхватывают крик дружным «ура».

Второй бомбардировщик задымил, но в море не упал, потянул на запад, оставляя в небе след дыма. Бой начал стихать. Сначала смолкли корабельные зенитные батареи, затем постепенно и береговые. Но долго еще в воздухе носится горький запах тола и артиллерийского пороха. [102]

Как только авианалет прекратился, Минаева вызвали в штаб базы. Вернулся он с известием, которого мы все ждали: командир отряда Вдовиченко приказал к 15-ти часам перейти к 25-му причалу, принять там сколько возможно ящиков с боеприпасами и с наступлением темноты идти в Севастополь для ремонта. На переходе будем конвоировать транспорт «Днепр».

В назначенное время мы ошвартовались у хорошо знакомого причала и начали погрузку боеприпасов. Разрывы вражеских снарядов то и дело напоминали, что чем быстрее загрузим корабль и отойдем от причала, заваленного штабелями ящиков с опасной начинкой, тем будет лучше для нас.

Все это время «Незаможник» находился под парами, готовый к отходу в любой момент. Командир корабля, не покидая мостика, внимательно следил за ходом погрузки — загрузка в светлое время суток требовала особого внимания. Со времени последнего прихода из Севастополя Минаев, испытывая большое моральное и физическое напряжение, заметно похудел, лицо посерело и на нем отчетливо выделялась краснота воспаленных век и глаз. Подумалось: «Каждому сейчас нелегко, а командиру труднее всех».

Увидев меня, Минаев устало кивнул в сторону причала.

— Как там, много еще осталось?

— Загрузка подходит к концу. Нижние помещения забиты до предела. Начали принимать на верхнюю палубу.

— Смотрите, не перегрузите, — предупреждает Минаев. — И о хозяйстве Терещенко, пожалуйста, не забывайте.

Под «хозяйством Терещенко» подразумевались многочисленные системы орошения, затопления и осушения. Принцип сотрудничества с Терещенко был один: грузимся до тех пор, пока Иван Иванович молчит. После того, как он скажет «стоп», спорить не приходится, значит, в самом деле загрузились, как говорится, под самую завязку.

Одесский порт мы покинули в 20 часов 20 минут. Транспорт «Днепр» и сторожевой катер, выделенный для охранения, поджидали нас на внешнем рейде. К счастью, когда мы покидали порт, выходной фарватер не обстреливался. Уже вблизи транспорта нас догнала радиограмма оперативного дежурного базы: «Командиру «Незаможника [103] «. Вслед за вами выходят транспорты «Котовский» и «Молдавия». У них на борту по 350 человек раненых. Как и транспорт «Днепр», они следуют в порты Кавказского побережья». Следовательно, нам предстояло до Севастополя конвоировать не один транспорт, а целый караван судов, что было и сложней и ответственней. Однако никто из военных моряков никогда не слышал жалоб капитанов транспортов на незначительные силы конвоя. Мужество гражданских моряков прочно завоевало уважение на флоте. Они выводили свои суда из Одессы даже тогда, когда для конвоирования не хватало военных кораблей.

На этот раз конвоирование прошло без особых происшествий. Объяснялось это, очевидно, тем, что противник сконцентрировал все силы, в том числе и авиацию, для наступления в западном секторе обороны, чувствуя, что силы защитников Одессы в эти дни находятся на пределе. Таким образом, мы благополучно довели транспорты до Севастополя. Около 16 часов следующего дня, когда мы проходили прибрежным фарватером, на траверзе мыса Сарыч подошел эсминец «Смышленый» и занял наше место в охранении, а мы пошли в Севастополь.

Выгрузив боезапас в Сухарной балке, «Незаможник» сразу же был поставлен на щелочение котлов, а затем переведен в Южный док.

Нашим соседом по доку оказался лидер «Ташкент», стоявший на ремонте после повреждения под Одессой 30 августа. Как только выдалась свободная минута, я отправился осмотреть повреждения. Меня поразила огромная пробоина в кормовой части, достигавшая примерно восьми квадратных метров. Это был результат авианалета на лидер, когда во время выполнения боевого задания неожиданно над кораблем появились вражеские бомбардировщики. Предпринимать маневр на уклонение было поздно, одна из бомб упала в непосредственной близости от кормы. Но раненый корабль не прекратил стрельбу по береговым целям, пока не получил приказ из базы о немедленном возвращении в Одессу.

Обо всем этом мне рассказали старший помощник командира капитан-лейтенант И. И. Орловский и помощник командира старший лейтенант Сергей Фрозе. Командира лидера капитана 3-го ранга В. Н. Ерошенко тогда на корабле не было, он временно заменял раненого командира эсминца «Фрунзе» Бобровникова, находившегося на [104] излечении в госпитале. Вообще отношение моряков к «Ташкенту» и к его экипажу было особо уважительным, действия лидера под Одессой хоть и кончились его ранением, завоевали ему прочную репутацию решительного боевого корабля. То же можно сказать и об эсминце «Незаможник». Общность боевых дел и одинаковая судьба за время ремонта сдружили экипажи, породив негласное соревнование: чей корабль раньше вернется в строй, чтобы продолжить огневые налеты на позиции противника под Одессой. Обоим кораблям специалисты определили примерно одинаковый срок ремонта — около месяца. Срок кажется огромным, но ничего не поделаешь, велики и объемы работ.

И снова, как в самом начале войны, корабельный распорядок подчинен заводскому, опять весь экипаж, не покладая рук, трудится плечом к плечу с морзаводскими рабочими. Редко когда удается выйти в город, а если и выпадает случай, то вызван он делами: что-то решить в управлении завода или ускорить доставку необходимого оборудования и материалов. Заводчане сразу же перешли на круглосуточный график работ, несмотря на то, что по ночам начались авианалеты: противник, завязнув под Одессой, старался овладеть черноморским побережьем, захватив Крым.

Одессу мы оставили в очень трудный период обороны и, естественно, волновались за ее судьбу. Нерадостные известия, полученные в штабе базы, дополнялись рассказами очевидцев — моряков с боевых кораблей и транспортов, прибывающих из Одессы. И вдруг в двадцатых числах сентября — весть: в ночь с 21-го на 22-е с кораблей эскадры был удачно высажен десант в районе села Григорьевка. Одновременно с десантом предприняли массированную контратаку войска восточного сектора обороны и, развив успешное наступление, соединились с десантом. Противник понес большие потери в живой силе и технике, но главное, что войска его оказались отброшены на 8–10 километров и лишились плацдарма, с которого вели систематический обстрел города и порта с ведущими к нему фарватерами. Теперь стрельба эта велась по площадям, без видимых целей и была малоэффективна. Оборона стабилизировалась, стала устойчивей, и защитники города вполне могли рассчитывать на ее долговременный характер.

На следующий день, встретившись в доке с Орловским, [105] мы поздравили друг друга с добрыми вестями. Однако Орловский все же был опечален: на подходе к Тендре фашисты атаковали эсминец «Фрунзе», которым командовал Ерошенко. На борту находился командующий эскадрой Л. А. Владимирский. Корабль получил настолько серьезные повреждения, что едва успел выброситься на мель. Среди личного состава были погибшие, а Ерошенко и Владимирский ранены. Повреждены также эсминцы «Безупречный» и «Беспощадный».

А еще через сутки я попал в толпу встречающих транспорт с ранеными защитниками Одессы. Здесь толпились в основном женщины, надеявшиеся увидеть своих мужей, сыновей, братьев. Попадались и моряки: кто хотел узнать о судьбе корабля, на котором довелось служить, кто — о товарищах и знакомых, а все вместе — о подробностях десанта.

И вот по сходням санитары начали сносить носилки с тяжелоранеными, легкораненые шли сами. Их окружали, расспрашивали. Запомнился один пожилой мичман с забинтованными левой рукой и правой ногой. Он опирался на самодельный костыль и, пробираясь в узком коридоре встречающих, как бы упреждая вопросы, на каждый шаг повторял:

— Дали прикурить! Дали прикурить!

И те, кто навестил в севастопольском морском госпитале товарищей, рассказывали, что удачная операция у Григорьевки поддерживает среди раненых хорошее настроение — в палатах только и разговоров, что об успешной высадке десанта. В этом не было ничего удивительного: многим из нас казалось, что коренное изменение обстановки под Одессой предшествует скорому контрнаступлению по всему фронту обороны.

Но, увы... Стратегия войны поставила в строку истории обороны другие слова: «придется оставить...» Понять их нетрудно — вследствие наступления противника на юге Украины возникла угроза захвата Крыма и с ней — потери главной базы Черноморского флота Севастополя. Одесса оставалась в глубоком фашистском тылу, вести одновременно оборону Севастополя и Одессы было бы необыкновенно трудно, для этого не хватало ни сил, ни средств. Но вот сердцем воспринять потерю родной Одессы, смириться с тем, что этот чудесный город будет отдан на поругание врагу, — было невозможно. Требовалось время, чтобы свыкнуться с неизбежным... [106]

Эвакуация защитников Одессы началась 1 октября и прошла настолько успешно, что враг и не заметил, когда же город покинуло тридцать пять тысяч человек с техникой и оружием. Противник вел огонь по оставленным позициям, вступая в стычки с батальонами прикрытия, которые так же незаметно покинули город и ушли на боевых кораблях в Севастополь. Даже непосвященному становилось ясно: на повестке дня — оборона Крыма и Севастополя.

В начале октября в связи с изменяющейся обстановкой в северо-западной части Черного моря в севастопольских бухтах кораблей заметно прибавилось. Командование срочно перераспределяло силы флота, готовясь к новым боям. В какой-то мере это коснулось перестановки командного состава. Я надеялся, что останусь служить на «Незаможнике», с экипажем которого сжился, хотя воевали вместе не столь уж много. Ремонт уже заканчивался, когда с корабля отозвали Минаева, а затем и я получил новое назначение на должность старшего помощника командира лидера «Харьков».

Утром 9 октября на мостик «Незаможника» поднялся новый командир корабля П. А. Бобровников, командовавший прежде эсминцем «Фрунзе» и получивший на мостике ранение. До сих пор рука его была на перевязи, но Павел Андреевич был бодр и настроен по-боевому.

— На мостике ранен, на мостике и долечусь, — сказал он, когда кто-то из нас поинтересовался состоянием его здоровья.

Вообще с Бобровниковым до этого дня мы не были лично знакомы, но отзывались о нем моряки как об опытном и отважном командире, и я радовался за родной корабль. Пора было сходить на берег. Началось прощание, теплое, радушное. Я попал в окружение Мотузко, Загольского, Клемента, Терещенко, старшин и краснофлотцев. Многое хотелось сказать товарищам, многое пожелать, но сдавило грудь от нахлынувших воспоминаний. Обмениваемся дружескими рукопожатиями. А часа через два наблюдаю с Приморского бульвара, как из Севастопольской бухты выходит «Незаможник». Он направляется в Одессу, конвоируя плавбазу «Волга». Чувствую, часть моей души осталась там, на корабле, иначе откуда эта грусть расставания?..

Пройдут годы, и я с радостью узнаю о судьбах бывших своих сослуживцев по «Незаможнику». Одни из них после [107] войны приступили к мирному труду. Наш великолепный дальномерщик Василий Шкуропат вернулся на свой родной мариупольский металлургический завод «Азовсталь», вновь стал сталеваром у доменной печи. Со временем на его груди засияла Звезда Героя Социалистического Труда, он был избран депутатом Верховного Совета СССР.

Фадей Петрович Арсенов, наводчик зенитного орудия, всю свою «гражданскую» жизнь связал с железнодорожным транспортом.

Другие посвятили жизнь Военно-Морскому Флоту, служили на кораблях, воспитывали молодое поколение, будущих морских офицеров. Бывший главный боцман Александр Григорьевич Егоров, например, вплоть до пенсии оставался во флоте. Бывший штурман «Незаможника», в последующем капитан 1-го ранга Николай Герасимович Загольский долгое время продолжал служить на флоте, командовал кораблями, а после ухода в запас бороздил моря и океаны капитаном дальнего плавания. Бывший начальник медико-санитарной службы, наш секретарь партийного бюро, ставший в дальнейшем полковником медицинской службы, Петр Иванович Лукьянченко после войны окончил медицинскую академию и занимал ряд ответственных должностей по медицинской службе.

Словом, боевая закваска не подвела моряков «Незаможника».

Интересно сложилась и боевая судьба корабля.

«Незаможник» вернулся в Севастополь через два дня. На борту — эвакуируемые войска Красной Армии. Затем — снова путь в Одессу. 14 октября, когда начался отход и посадка на корабли последнего эшелона войск, «Незаможник» отражал авианалеты вражеской авиации на порт. В стоящий рядом с эсминцем теплоход «Грузия» попала авиабомба, начался сильный пожар. С «Незаможника» на борт теплохода сразу прибыла пожарная команда, возглавляемая Терещенко и Егоровым. После самоотверженных усилий совместно с командой «Грузии» пожар был потушен. В этот же день зенитчики старшин 2-й статьи Петра Алтухова и Павла Карася сбили фашистский «Хейнкель-111». На следующий день «Незаможник», ведя с другими кораблями огонь по живой силе противника, прикрывал дотемна отход наших войск в районе Дофиновки. Четыре раза он вступал в единоборство с вражеской батареей в районе Чабанки, [108] пока не удалось заставить врага замолчать навсегда. А 16 октября, в последний день эвакуации Одессы, ранним утром эсминец «Незаможник» одним из последних оставил Одессу и вместе с эсминцем «Шаумян» проконвоировал поврежденную «Грузию» в район Севастополя.

За период боевых действий под Одессой «Незаможник» сделал 25 боевых выходов для огневого содействия защитникам города. Подавил и уничтожил 5 полевых батарей и одну береговую. Вывел из строя большое количество живой силы и техники противника, сбил вражеский бомбардировщик, отконвоировал 10 транспортов с войсками, техникой и боеприпасами.

После обороны Одессы «Незаможник» вновь в боевых походах. За время обороны Севастополя эсминец совершает частые прорывы в осажденный город, доставляя войска, боеприпасы, продовольствие, громит врага огнем артиллерии.

Во время феодосийского десанта «Незаможник» одним из первых врывается в порт, занятый противником, и под сильным огнем высаживает первую группу десанта, своей артиллерией поддерживая продвижение десантников вперед.

В период обороны Кавказа миноносец вновь ведет обстрел побережья, занятого врагом, конвоирует транспорты, участвует в смелой озерейковской десантной операции.

Когда кончилась война, за кормой «Незаможника» осталось 45 856 миль, пройденных за 3779 ходовых часов. Корабль выполнил 120 боевых заданий, потопил танкер противника, отразил свыше 60 атак вражеской авиации, сбил 3 самолета, подавил и уничтожил 5 полевых, 2 береговые и 4 минометные фашистские батареи, уничтожил много живой силы и техники противника. За время боевых действий в течение войны «Незаможник» отконвоировал в доки 6 военных кораблей, свыше двух десятков транспортов, находился в охранении более крупных военных кораблей, а также неоднократно перебрасывал войска, оружие, боеприпасы, эвакуировал раненых и население.

День Победы славный экипаж эсминца встретил в море, возвращаясь в главную базу.

Родина высоко оценила заслуги корабля. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля 1945 [109] года «за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество» эскадренный миноносец «Незаможник» был награжден орденом Красного Знамени.

Итак, прощай, славный боевой корабль!

Готовясь к обороне Крыма, мы не уставали размышлять над уроками первых месяцев войны. Бои под Одессой стали для всех их участников первым экзаменом и суровой школой, опыт которой так пригодился для дальнейшей боевой деятельности и организации обороны других военно-морских баз. И прежде всего Севастополя.

Экипажи кораблей — краснофлотцы, командиры и политработники — обрели необходимый боевой опыт в использовании оружия и техники, повысили морскую выучку, закалились физически и духовно. На флоте сами боевые дела развеяли миф о непобедимости Германии с первых же дней войны. Моряки научились взаимодействию с сухопутными войсками, оборонявшими город. Выявилась необходимость в постоянных огневых позициях, оборудованных для постановки на бочки, обеспеченных связью, в картах с соответствующими ориентирами и вспомогательными точками наводки.

Первые же стрельбы по берегу показали, сколь необходимо иметь достаточное количество постоянных базовых корректировочных постов, чтобы корабли могли без захода в базу и высадки своих корпостов выполнять стрельбы с базовыми корпостами. На «Незаможнике», например, по нескольку дней отсутствовал командир артиллерийской боевой части. Кроме того, поспешно съехав на берег, корпост, как правило, не мог сразу подробно ознакомиться с обстановкой в районе стрельбы, а прибыв на место, не всегда имел возможность в ней сориентироваться. В этом отношении бесспорное преимущество получали базовые корпосты, закрепленные за своими секторами обороны.

Ощущался недостаток в самолетах-корректировщиках и дымзавесчиках.

Постоянная угроза с воздуха приучила людей к повышению бдительности наблюдения, быстроте и четкости докладов и даче целеуказаний, а для отражения низколетящих самолетов, как выяснилось, можно было успешно использовать орудия главного калибра. [110]

Первые потери личного состава верхних боевых постов, особенно в зенитных расчетах, подсказали необходимость готовить запасные расчеты, которые по необходимости без промедления становились к пушкам и автоматам.

Выучка командира корабля уже не считалась полноценной без умения на полных ходах управлять маневром корабля при уклонении от атак самолетов противника. Для этого теперь использовались специальные расчетные таблицы, которые всегда находились под рукой на ходовом мостике. Не секрет, что большинство кораблей, оставшихся после войны в строю, во многом обязаны этому командирскому умению.

То же можно сказать и о навыках личного состава в борьбе за живучесть своего боевого поста, командного пункта и корабля в целом. Отличное знание боевой техники, умелое и своевременное использование оружия, маневра, натренированность личного состава и смелые действия командира — именно это оказалось самым сложным и многотрудным в науке побеждать. [111]

Глава III.
Лидер «Харьков» на боевом курсе

Первое знакомство

После нового назначения на вспомогательном крейсере «Микоян» я прибыл в Новороссийск, где швартовался у Старопассажирской пристани мой корабль.

Середина октября, а дни стоят погожие, теплые.. В лучах солнца выкрашенный в защитный стальной цвет лидер эсминцев показался мне гордым красавцем-лебедем, прикорнувшим ненадолго у берега. Стремительный нос, узкая корма, палубные надстройки обтекаемой формы — все свидетельствовало о высоких мореходных качествах этого новейшего на Черном море корабля. Конечно, в душе еще не изгладились воспоминания о родном «Незаможнике», но как моряк я не мог не отдать должное «Харькову», а затем и не испытать радостной взволнованности, что служить мне как раз на нем. Тем более, что за последнее время много наслышался и о лидере, и о его геройском экипаже.

Черноморские моряки не забывали, что именно лидер «Харьков», выполнив боевое задание, сумел выйти из боя у Констанцы. Помнили и о подвиге котельных машинистов краснофлотцев Павла Гребенникова и Петра Каирова, заглушивших в горячих топках водогрейные трубки. Это они первыми на эскадре стали кавалерами ордена Красного Знамени. Известен был и бессменный командир корабля капитан 2-го ранга Пантелеймон Александрович Мельников. Под его командованием «Харьков» совершил смелый прорыв в Одессу 7 сентября, доставив защитникам города большую партию оружия и боеприпасов, а разгрузившись и выйдя из порта сквозь град снарядов, сам открыл ураганный огонь, поддерживая нашу оборону. Несколькими часами позже, приняв на борт замнаркома Военно-Морского Флота Г. И. Левченко и командующего флотом Ф. С. Октябрьского, отправился на Тендру. [112]

Так случилось, что о Мельникове мне довелось слышать весьма противоречивые отзывы. Одни его хвалили, другие жаловались, что он любит вмешиваться в разные мелочи, что упрям и придирчив, скуп на похвалы и вообще обладает тяжелым характером. Отвергнуть подобные слухи или самому убедиться в их справедливости я не мог, поскольку мы не были лично знакомы. И потому, признаться, я не без опасений поднимался по сходням: в бой идешь с легким сердцем лишь тогда, когда уверен: с командиром у тебя полное взаимопонимание.

На палубе, пока дежурный по кораблю докладывал командиру о моем прибытии, я огляделся. Опытному моряку зачастую достаточно одного взгляда вокруг, чтобы сложилось первое впечатление о корабле — и ты либо разочаруешься, либо сразу почувствуешь атмосферу требовательности к дисциплине и порядку, к четкости организации службы. Именно это бросилось в глаза. На палубе «Харькова» — сияющая чистота, словно паркет в залах Эрмитажа, по которому можно ходить только в войлочных тапочках. И, как вскоре выяснилось, первое впечатление оказалось безошибочным.

В командирской каюте из кресла поднялся навстречу высокий, стройный командир, затянутый в синий рабочий китель. Нетерпеливо, как мне показалось, выслушав обычное в таких случаях представление, быстро протянул сухую сильную ладонь и, поздоровавшись, усадил напротив. Пока я рассказывал о прежней своей службе, глаза его смотрели весело и чуть иронично, как будто он хотел меня предупредить: это все хорошо, но то ли еще ждет тебя на нашем корабле. Когда я поведал о том, что на Черное море ехал с назначением на лидер «Москва», Пантелеймон Александрович как-то сразу весь переменился, грустно посмотрел на меня и покачал головой. Безусловно, мне было интересно выслушать историю атаки наших кораблей на Констанцу из первых уст, но я понимал — сейчас не время, да и сам Мельников не стал об этом распространяться. Он заговорил о «Харькове» и его людях. Все свидетельствовало о том, что Мельников хорошо осведомлен о мельчайших подробностях корабельной службы и о морально-политическом состоянии экипажа. Здесь впервые я услышал самые добрые слова о командире электромеханической части «Харькова» инженер-капитан-лейтенанте Г. А. Вуцком, о командире БЧ-3 В. К. Романове, о штурмане Н. П. Телятникове, [113] о командире группы управления артиллерийской боевой частью лейтенанте В. С. Сысоеве и командире зенитной батареи лейтенанте В. В. Беспалько. Было названо немало других имен и фамилий.

Я слушал и думал, что из всего того, что прежде меня настораживало в рассказах о Мельникове, подтвердилось умение вникать в мелочи, но это отнюдь не являлось привычкой к мелочной опеке. А если командир был скуп на похвалу, то это не означало, что он не знает подлинной цены каждому человеку, не ценит дружный и сплоченный экипаж. Словом, я не заметил ни одной черточки «тяжелого характера», что безмерно обрадовало меня. Под суровой сдержанностью Мельникова легко можно было рассмотреть истинного моряка, беззаветно влюбленного в море, сроднившегося с кораблем и людьми. Уже одно это свидетельствовало о многом. Так что первое впечатление от встречи с командиром «Харькова» говорило не в пользу тех незадачливых предсказателей, которые столь легко приписывали этому человеку несвойственные ему качества. Мое мнение совпало с мнением комиссара лидера старшего политрука Емельяна Филимоновича Алексеенко, с которым я познакомился в тот же день. Когда речь зашла о Мельникове, он сказал:

— Командир у нас — настоящий коммунист. Экипаж верит ему и любит его. Он строг и справедлив, дело свое знает досконально. Некоторые считают Мельникова везучим, но я объясняю это высокими командирскими качествами. Словом, сам все увидишь, думаю, вы сработаетесь.

Сам Алексеенко внешне был прямой противоположностью Мельникову — небольшого роста, круглолиц, с добродушной усмешкой на лице. Сразу бросались в глаза живая общительность и доброжелательность к людям — качества очень важные для комиссара. На «Харьков» он пришел недавно, около месяца назад, но быстро вник в повседневную жизнь партийной и комсомольской организаций, сумел ненавязчиво, но по-деловому нацелить партийно-комсомольский актив на решение важных боевых задач. И если к этому прибавить, что сам он хорошо играл на баяне, охотно участвовал в художественной самодеятельности, декламировал стихи в корабельной радиогазете, то можно понять, почему Алексеенко уважали и любили не только на лидере «Харьков», но и на тех кораблях, где он прежде служил — [114] на крейсере «Коминтерн», линкоре «Парижская Коммуна» и эсминце «Дзержинский».

Наш разговор прервал стук в дверь каюты. На голос комиссара вошел стройный краснофлотец с тонкими чертами лица. Увидев, что комиссар не один, попросил разрешения зайти позже, но Емельян Филимонович удержал его.

— Вот познакомьтесь, — обратился ко мне. — Один из лучших моих помощников, редактор корабельной радиогазеты, так сказать, голос лидера «Харьков» — артиллерийский электрик Олег Ленциус. Умеет всегда бить в цель, непоседа, хорошо знает корабельную жизнь и людей. Газета у нас авторитетная, народ прислушивается к ней, если уж назвали кого-то в числе передовиков, то так оно и есть на самом деле. А с нерадивых умеет взыскать. Правильно я говорю? — взглянул на засмущавшегося краснофлотца. — Только, смотри, не загордись.

Они быстро решили кое-какие вопросы, связанные с агитмассовой работой. Когда Ленциус вышел, комиссар задумчиво сказал:

— Парень что надо, сам скоро убедишься. Он еще не раз надоест тебе. — И весело подмигнул.

Краснофлотец Ленциус был не единственным надежным помощником комиссара. В партийной работе плечом к плечу с Алексеенко шли секретарь парторганизации старшина группы котельных машинистов мичман Георгий Андреевич Яновский и секретарь комсомольской организации старший краснофлотец котельный машинист Д. А. Кулешов. Оба были к тому же и прекрасными специалистами, что придавало особый вес их партийной и комсомольской деятельности. В этом я удостоверился лично, познакомившись с обоими на следующий день.

Первая встреча с командиром и комиссаром, их приветливое и доброжелательное отношение, нескрываемая любовь к кораблю и экипажу глубоко тронули меня. Видно было, что они стараются и меня принять в свои ряды, и это доверие рождало ответное желание как можно скорее вжиться в повседневные боевые дела и оказать посильную помощь.

Лидер «Харьков» по сравнению с «Незаможником» был крупнее, насыщен самой современной техникой и вооружением, имел более сложную организацию. Да и людей здесь на добрую сотню больше. Моя должность [115] обязывала, говоря кратко, быть готовым в любой момент заменить командира, то есть взять на себя ведение боя и управление лидером. И пока «Харьков» стоял в Новороссийске на планово-предупредительном ремонте, я хотел изучить особенности боевой организации, наставления по применению оружия и хотя бы приблизительно ознакомиться с устройством корабля. Чем ближе я узнавал его, тем больше он мне нравился. И надстройка в носовой части, где располагался довольно высокий и просторный ходовой мостик и возвышающийся над ним командно-дальномерный пост. В носовой и кормовой части лидера из амбразур броневых щитов внушительно глядели стволы 130-мм орудий — наш главный калибр. На корме удобно расположена 76-мм зенитная батарея, кроме нее, противовоздушную оборону лидера поддерживали восемь 37-мм автоматов и четыре крупнокалиберных пулемета. В средней части корабля, в районе кожухов труб, установлены два 4-трубных торпедных аппарата. По сравнению с «Незаможником» вооружение гораздо солиднее.

С общим устройством корабля, основными помещениями и главными механизмами меня познакомил командир БЧ-5 инженер-капитан-лейтенант Георгий Альфредович Вуцкий. На лидере он служил с весны прошлого года. Этого срока ему вполне хватило, чтобы отлично изучить корабль, найти общий язык с подчиненными, приучить их к необходимой самостоятельности. Скоро я мог убедиться, что требовательность Вуцкого в иных случаях выходила за рамки его части, он мог проявить ее и тогда, когда интересы БЧ-5 касались других боевых частей и служб, особенно, если речь шла о борьбе за живучесть корабля. На лидере об этом свойстве Вуцкого хорошо знали, и многие предпочитали скрупулезно соблюсти все технические инструкции, нежели вывести его из себя. Командир корабля часто закрывал глаза на подобные превышения полномочий Вуцкого, а нередко и поддерживал его, поскольку сам ценил деловую принципиальность и любовь к строгому порядку. С первого же знакомства с Георгием Альфредовичем нельзя было не обратить внимания на цельность его характера.

В машинных и котельных отделениях я познакомился с командиром машинной группы старшим инженер-лейтенантом Н. И. Куцеваловым и командиром трюмно-котельной группы старшим техником-лейтенантом М. И. Чередником. Самый придирчивый осмотр их хозяйств не [116] выявил каких-либо промахов и недостатков. А что может на корабле говорить о людях больше, чем их отношение к служебным обязанностям?..

И, конечно, с особым интересом я ознакомился с артиллерийским вооружением и его боевыми возможностями. Это было хозяйство старшего лейтенанта Ивана Кирилловича Навроцкого. На лидере он тоже недавно, не многим более двух месяцев, а до этого был в 1-м дивизионе миноносцев. Ему, пожалуй, трудней других пришлось осваиваться с жизнью БЧ-2, поскольку на своем посту он сменил удивительного человека и известного на эскадре специалиста С. П. Хулгу, который был не просто мастером своего дела, но и беззаветным энтузиастом и новатором. Это благодаря его стараниям лидер первым приобрел снайперские орудия. Хулга и установил их, и обучил стрельбе подчиненных, и применил в бою. А если к этому прибавить энергичность и распорядительность С. П. Хулги, то понятно, что поддерживать высокую боеспособность на должном уровне Навроцкому было не так легко. Помогало то, что он также классный артиллерист, а простота и общительность способствовали тому, что он быстро подружился с личным составом БЧ-2. Конечно, он знал, что его деятельность постоянно сравнивают с деятельностью Хулги, и старался не ударить лицом в грязь.

Нельзя было не оценить организаторские способности Навроцкого. В центральном артиллерийском посту мне представился командир группы управления лейтенант В. С. Сысоев. Судя по образцовому содержанию поста и внешнему виду его хозяев, пост был в надежных руках. Под началом Навроцкого находился и другой молодой лейтенант — командир 76-мм зенитной батареи В. В. Беспалько. Мы застали лейтенантов в разгар орудийных учений. Обоим досталась новейшая техника, требующая немалых знаний. Навроцкий, не стесняя их инициативы, не перестраивая в корне традиций боевой части, незаметно приучил их к большей самостоятельности действий, к слаженности и молниеносной реакции.

Сысоев познакомил меня со своими ближайшими помощниками — старшиной группы управления мичманом Владимиром Смоленцевым и командиром отделения артэлектриков главным старшиной Е. И. Губенко. Демонстрируя боевую подготовку своих подчиненных, Сысоев действовал уверенно, спокойно и четко. Беспалько, проводя [117] учебные занятия, настойчиво добивался высокого темпа стрельбы. Голос его звучал властно, лицо сосредоточено: ни дать ни взять старый морской артиллерист.

Из командного состава лидера прежде я знал лишь командира минно-торпедной боевой части (БЧ-3) старшего лейтенанта В. К. Романова. С ним мы занимались в военно-морском училище. Он учился на младшем курсе. Каким он был в училище — бодрым, жизнерадостным, активным участником курсантского джаза, — таким я встретил его и теперь. Разве что стал шире в плечах и прибавил в весе.

Познакомился я и с другими командирами боевых частей и служб и нашел, что командный состав подобран самым тщательным образом.

Лидер «Харьков» входил в это время в состав 3-го дивизиона миноносцев, которым командовал капитан 2-го ранга М. Ф. Романов, а комиссаром дивизиона был Г. И. Щербак. Кстати, узнав фамилию и инициалы комиссара дивизиона, я насторожился, поскольку еще на Макеевском металлургическом заводе работал с Григорием Ивановичем Щербаком, столяром из строительного цеха. На моей памяти было, как в 1928 году Григория Щербака заводчане провожали на флот. Не он ли?.. Но мои догадки могли подтвердиться лишь при личной встрече.

Кого я раньше хорошо знал — так это бывшего командира дивизиона сторожевых кораблей на Тихоокеанском флоте, командира отряда легких сил, к которому относился и «Харьков», Тихона Андреевича Новикова. Теперь контр-адмирал Новиков держал свой флаг на крейсере «Ворошилов», стоявшем в Новороссийском порту неподалеку от «Харькова».

Улучив минуту, я отправился на «Ворошилов». Тихон Андреевич встретил меня очень радушно. И я мог еще раз убедиться, что совместная служба на Тихоокеанском флоте надолго сроднила людей. Со времени нашей последней встречи прошло около шести лет. Новиков посолиднел, движения стали более размеренны, да и адмиральские нашивки придавали всему его облику внушительность.

Глаза адмирала молодо блестели. Когда мы вспомнили Тихоокеанский флот, он перечислил многих моряков-дальневосточников, оказавшихся позже на Черном море. Среди них были командующий Черноморским флотом [118] вице-адмирал Ф. С. Октябрьский, контр-адмирал С. Г. Горшков, капитаны 1-го ранга Г. Н. Холостяков и Н. Е. Басистый.

— Когда-то наши флоты выделили лучших людей для обороны Дальнего Востока, а вот теперь Тихоокеанский флот вернул свой долг. Школа этого флота видна в каждом, кто на нем служил, — раздумчиво сказал Тихон Андреевич.

Но все-таки, как я заметил, сегодняшние заботы волновали его больше, чем воспоминания. Он заговорил о наступлении врага на ишуньские позиции, которое закончилось к 25 октября прорывом нашего фронта. Противник, выйдя на степные просторы Крыма и получив оперативную свободу, захватил основные аэродромы и начал угрожать своей авиацией флоту. Возросшая угроза нашим кораблям, находившимся в главной базе, и основным морским коммуникациям, связывающим Севастополь с тыловыми базами флота, до предела накалила боевую обстановку. А враг продолжал рваться к Севастополю!

Новиков резко опустил ладонь на стол, покрытый картой.

— Они думают, что так просто взять город русской славы! Ошибаются! Не раз уже черноморцы давали врагу урок истории у стен Севастополя. Не отсюда ли Ушаков и Нахимов водили свои эскадры в боевые походы и с победами возвращались в Севастополь? Не здесь ли триста сорок девять дней стояли насмерть героические защитники города? Или они забыли, как Корнилов на Малаховом кургане запретил своим полковникам играть «отбой»? Слава города перешагнула столетия, и мы не отдадим его так просто! Скажу одно: ты прибыл накануне предстоящих боев за Севастополь.

Прощаясь, Тихон Андреевич напутствовал меня практическими советами и добрыми пожеланиями. С крейсера «Ворошилов» я возвращался в приподнятом настроении.

А через день на партийное собрание «харьковчан» прибыли наш комдив-3 капитан 2-го ранга Михаил Федорович Романов и военком дивизиона старший политрук Григорий Иванович Щербак. Я сразу узнал своего земляка. Он занял место в президиуме, а я с нетерпением ждал, когда можно будет подойти и поговорить.

На собрании речь шла о скором походе лидера в Севастополь и о задачах личного состава в связи с началом [119] обороны главной базы. Вся черноморская эскадра привлекалась к поддержке войск Севастопольского гарнизона. А для постоянного артиллерийского обстрела противника был создан отряд кораблей в составе крейсеров «Красный Крым» и «Червона Украша», эсминцев «Шаумян», «Незаможник» и «Железняков». Командовать отрядом поручено начальнику штаба эскадры капитану 1-го ранга В. А. Андрееву.

Собрание было коротким и деловым. Коммунисты особо подчеркивали значение противовоздушной обороны корабля, неустанных учений и слаженности действий в критические минуты. Все хорошо понимали сложность обстановки на Черноморском театре, отдавали себе отчет в предстоящих испытаниях.

После собрания я подошел к Григорию Ивановичу. Он сразу узнал меня, мы обнялись. Встреча с земляком на войне — большая радость. Ясно вспоминается все то дорогое, что мы оставили в мирной жизни: близких людей, родные места. Мы оба были взволнованы, расспрашивали друг друга об общих знакомых, о службе. Я знал, что Григорий Иванович рано лишился родителей, с четырнадцати лет познал батрацкий труд, затем пришел на Макеевский завод, который дал ему путевку в жизнь. Уйдя служить на флот, Щербак сначала попал в зенитные части береговой обороны. В 1930 году вступил в партию и вскоре ушел на политработу. Был секретарем партбюро на линкоре «Парижская Коммуна», затем военкомом эсминца «Быстрый». Войну встретил на курсах старшего и высшего политсостава. Уже 25 июня 1941 года он снова был в Севастополе — сначала как инструктор политотдела эскадры, а потом стал военкомом нашего дивизиона. Конечно, за те годы, что мы не виделись, он изменился, возмужал, но по-прежнему был прост, отзывчив и откровенен. На дивизионе его уважали за высокие партийные и человеческие качества.

К сожалению, нам пришлось скоро расстаться. Щербака назначили военкомом крейсера «Красный Кавказ». Но в 1944 году судьба снова свела нас на линкоре «Севастополь», где он был заместителем командира по политчасти, а я старпомом. Служить с Григорием Ивановичем было легко и интересно. Затем Щербак занимал должность заместителя начальника политотдела эскадры. До последнего своего часа он сохранил в себе «комиссарскую жилку» — всегда находился с людьми. Бывалому [120] моряку, прошедшему горнило войны, было о чем рассказать.

Словом, попал я в окружение надежных и преданных своему делу людей, на прекрасный корабль. Всем нам вскоре предстояли тяжелые испытания, но чувство локтя товарища придает силы, уверенность в себе. Мы были полны решимости отстоять Севастополь.

Под флагом замнаркома

Весть о начале первых боев под Севастополем пришла в Новороссийск пасмурным утром 31 октября. Это была шифровка — обращение Военного совета Черноморского флота ко всему личному составу с призывом грудью встать на защиту Севастополя и бить врага так, как бьют его бойцы Красной Армии на подступах к Москве и Ленинграду.

От командира корабля получаю приказание: «Личный состав собрать на юте». Начался короткий митинг. Мельников огласил обращение Военного совета. Речи выступающих были кратки, каждая звучала клятвой: не жалея сил и жизни, защитить родной Севастополь. В заключение комиссар корабля Алексеенко от имени всего экипажа заверил Военный совет флота, что личный состав лидера «Харьков» до конца исполнит свой матросский долг.

Митинг окончен. Командир объявляет: к 15 часам быть готовыми к походу в Севастополь. С нами пойдет заместитель наркома ВМФ и начальник Главного политического управления ВМФ армейский комиссар 2-го ранга И. В. Рогов.

Через пять минут на верхней палубе царила привычная атмосфера, свойственная боевым кораблям, готовящимся к выходу в море: артиллеристы у своих орудий производили различного рода проверки, трудились у своих аппаратов торпедисты, а минеры на юте готовили дежурную серию глубинных бомб. Здесь же, на юте, боцман Феоктист Штепин с помощниками убирал дополнительно заведенные швартовы. А на ходовом мостике рулевые и штурманские электрики под руководством старшин Василия Потехина и Сергея Бевза старательно готовили свои заведывания. Нам с помощником командира [121] М. И. Веселовым надлежало присмотреть за всем корабельным хозяйством, подготовкой к походу, за людьми. На шкафуте{6} меня останавливает старшина котельной группы мичман Г. А. Яновский, секретарь партбюро.

— В нашем партийном полку прибывает. Вон сколько новых заявлений в ответ на обращение Военного совета. Все хотят идти в бой за Севастополь коммунистами.

Об этом приятно слышать, значит, люди прониклись ответственностью, в бой идут убежденными в правоте общенародного дела.

— Иди, Георгий Андреевич, — сказал я, — порадуй комиссара и командира.

Время летит незаметно. С камбуза уже доносятся аппетитные запахи. Что ж, следует и сюда заглянуть.

Встречает меня сам начальник интендантской службы интендант 3-го ранга В. З. Пасенчук в окружении коков. Один уже наряжен во все белое, колдует над «пробой» для командира корабля. Зная, что Мельников убыл с корабля в штаб базы, соглашаюсь снять «пробу» за командира. Обед действительно великолепный, из трех блюд: флотские щи, гречневая каша и компот.

— Ну, Василий Захарович, если Рогов отведает твой обед, то уж ему никто не сможет пожаловаться на харчи, — шуткой благодарю я Пасенчука.

Пасенчук и коки улыбаются.

— Я, Петр Васильевич, хочу перед походом хорошо накормить команду.

И я знаю, что говорит он это искренне. Сегодня у нас отнюдь не «торжественный обед» по случаю прибытия высокого начальства. Пасенчук — кристально честный человек и очень заботливый интендант. Вот и командир с комиссаром отзывались о нем как о прекрасном хозяйственнике, у которого на первом плане всегда стоит забота о людях. Нужно сказать, что у Мельникова другой, бы и не прижился на корабле — командир сам был безупречно честным и правдивым человеком, и эти же качества кропотливо прививал членам экипажа. Об этом знали на корабле все и безгранично верили командиру.

Забегая вперед, расскажу об одном случае. Однажды, после долгих и напряженных выходов в море, Мельников не смог проведать семью, и, обеспокоенная отсутствием [122] мужа, на корабль прибыла его жена с сынишкой пяти лет. Разговаривая с Клавдией Васильевной, я приметил, что у мальчонки совсем прохудились ботинки. Посоветовал, чтобы Пантелеймон Александрович попросил наших сапожников зашить детскую обувку.

— Что вы! — Клавдия Васильевна всплеснула руками. — Разве вы не знаете, какой он щепетильный. Он никогда не использует для этого своего служебного положения.

Жена командира была права. Пришлось тайно от Мельникова самому взять грех на душу и пойти с просьбой к сапожникам. Узнай он об этом, не миновать бы мне грозного внушения. Но «тайна» осталась нераскрытой...

За час до выхода в море с берега вернулся Мельников, а еще через полчаса команда, одетая в чистые робы и бушлаты, была построена по большому сбору для встречи замнаркома. Осмотрев строй и окинув взглядом палубу, Мельников остался доволен.

— Думаю, товарищ старший помощник, что перед Иваном Грозным в грязь лицом не ударим!

Рогова называли за глаза Иваном Грозным за строгость и непреклонность в своих решениях. На его лице постоянно была печать суровости и спокойной уверенности в себе. Прибыв точно в назначенное время и обойдя строй, Рогов поздоровался с командой. По его приказанию команда тотчас была распущена, а сам он в сопровождении командира и комиссара направился в отведенную для него каюту. Нельзя было не обратить внимания на усталый и озабоченный вид замнаркома.

В назначенное время лидер «Харьков» вышел из Новороссийска.

Погода пасмурная, с низкой облачностью. Привычно ищу глазами мыс Дооб, венчающий своим маяком восточный край Цемесской бухты, но ничего не вижу. С моря дует норд-вест силой в три-четыре балла. Мы покидаем Новороссийский порт. Выход из Цемесской бухты из-за сложной минной обстановки требует от командира и штурмана филигранной работы — после прорыва врага в Крым почти ежедневными стали налеты на Новороссийский порт, причем налеты совершались комбинированные; пока одни самолеты бомбили базы, другие — забрасывали выход в море минами неконтактного действия.

Но сегодня все кончается благополучно. Скоро мы в море. Обычно, в связи с активной деятельностью неприятельской [123] авиации, конвои берут курс на юг и лишь затем, удалившись от побережья, изобилующего минными полями, поворачивают к Севастополю. Но на этот раз нам предписано идти кратчайшим путем, как принято было говорить, «через перевал». Заместитель наркома И. В. Рогов торопился в Крым.

Благодаря ненастью, переход проходил в спокойной обстановке. Личный состав верхних боевых постов поочередно проводил тренировки, сигнальщики вели усиленное наблюдение за воздухом, в нижних помещениях Вуцкий занимался отработкой аварийных групп. Иногда «аварийщики» появлялись и на верхней палубе, на секунду задержавшись у пожарного рожка, быстро подсоединяли пожарный шланг, молниеносно наращивали его и тут же скрывались в ближайшем люке, ведущем в нижние помещения.

Мельников не считал зазорным вслух высказать свое восхищение сноровкой «аварийщиков», но если видел нерасторопность, непременно произносил: «Проворней работать!» И хмурился...

С наступлением вечерних сумерек сигнальщики обнаружили прямо по курсу низко летящий самолет-разведчик.

Услышав донесение сигнальщиков, Мельников вскинул свой восьмикратный бинокль и тотчас квалифицировал:

— Гидросамолет «Гамбург» — летающая лодка. Ясно, что обнаружил нас и по створам мачт уже определил курс. Старпом! Доложите о непрошенном госте товарищу Рогову.

Быстро спускаюсь с ходового мостика и стучу в дверь каюты Рогова. Когда вхожу, застаю здесь комиссара Алексеенко, мичмана Яновского и старшего краснофлотца Даниила Кулешова, секретаря комсомольской организации.

Докладываю о самолете-разведчике. Рогов выслушивает спокойно.

— Стерегут подходы к Севастополю. Не исключено, что «Харькову» придется прорываться домой с боем. Правда, времени до темноты немного, их ударная авиагруппа может и не поспеть. Все зависит от того, насколько далеко аэродром и какова готовность самолетов противника.

Через минуту докладываю Мельникову о выполнении его приказания, а тем временем «Гамбург», делая облет, [124] все сокращает и сокращает дистанцию, явно не желая терять нас из поля зрения.

— Придется припугнуть из главного калибра, — говорит Мельников стоящему на мостике Навроцкому.

И командир БЧ-2, и мы со штурманом Телятниковым горячо поддерживаем предложение. В подобных случаях на многих кораблях использовали главный калибр, применяя дистанционные гранаты или шрапнель.

По сигналу боевой тревоги на мостике тотчас появляется комиссар Алексеенко и тут же исчезает, вызвавшись лично доложить Рогову о решении, принятом командиром. Носовые 130-мм орудия старшин Петра Куцева и Леонида Татаринцева, плавно развернувшись, обращаются в сторону самолета-разведчика.

На мостик степенно поднимается Рогов, за ним — Алексеенко. Мельников докладывает обстановку и свое решение: двумя орудиями главного калибра дать пару залпов дистанционными гранатами по разведчику.

— Правильно делаешь, командир! — поддерживает Рогов.

И сразу — залп. Корпус лидера слегка вздрагивает и покачивается. Впереди самолета, летящего параллельно нашему курсу, с яркими проблесками от разрывов гранат возникают два темных лохматых облачка, а через секунду — еще несколько. Этого оказалось достаточно, чтобы «Гамбург» на повышенном форсаже отвернул в сторону и начал удаляться.

— Артиллеристы лидера заслуживают похвалы, — громко, разделяя слова, говорит Рогов. — Теперь «Гамбург» не страшен. Если минут через пятнадцать по его донесениям не появятся бомбардировщики, считайте, что нам повезло. — И так же спокойно и сухо, обернувшись к Алексеенко, добавляет: — Не будем отвлекать командира. Пойдемте, продолжим наши дела.

Мельников приказал Навроцкому передать по артиллерийской связи похвальный отзыв заместителя наркома об артрасчетах, а от командира корабля объявить благодарность всем участникам стрельб. Благодаря стараниям Олега Ленциуса во время вечернего чая голос радиогазеты сообщил, как проходит поход, и назвал отличившихся на боевых постах. А к утру был готов боевой листок с предварительными итогами перехода в Севастополь. Об этом позаботился его редактор командир отделения штурманских электриков Кирилл Бевз. [125]

К Севастополю подходили за два часа до рассвета. В условленной точке нас встретил тральщик, и мы пошли за ним. Вот и долгожданные Инкерманские створы с едва различимыми в утренней дымке входными маяками, высящимися на Мекензиевых высотах.

На мостике полная тишина. Штурман Телятников свое дело сделал превосходно, теперь слово за командиром, рулевыми и машинистами. Слышны лишь команды Мельникова да ровный шум турбовентиляторов.

Еще на подходе к бонам получаем от оперативного дежурного флота указание стать на носовую крейсеркую бочку № 1. Это недалеко от Павловского мыса, до войны — штатное место стоянки крейсера «Красный Кавказ», на котором Мельников в свое время был штурманом, а затем и старпомом. Вообще миноносцам и лидерам редко приходится становиться на бочки, ими, как правило, пользуются большие корабли, но Мельников четким маневром осуществляет постановку, и через пару минут боцман докладывает: «Корабль серьгой закреплен за бочку!» А к трапу уже подходит штабной катер с членом Военного совета Черноморского флота дивизионным комиссаром Н. М. Кулаковым. Поднявшись на борт, он тепло здоровается с командованием корабля, расспрашивает, как прошел поход и в каком состоянии корабль, потом направляется к Рогову.

Перед уходом Рогова и Кулакова вновь была построена команда. Заместитель наркома благодарит личный состав за службу и покидает корабль.

Не проходит и получаса, как на базе объявлена «воздушная тревога». Предшествует она массированному воздушному налету вражеской авиации. По всей видимости, бомбовой удар наносился по местам стоянок кораблей эскадры, зафиксированным воздушной разведкой накануне вечером. Однако командование флотом своевременно вывело в ночь на 1 ноября из Севастополя линкор «Севастополь» и крейсер «Молотов», которые под охраной лидера «Ташкент» и эсминца «Сообразительный» ушли в Поти.

Противник еще не знал этого. Фашистские асы с остервенением принялись бомбить место последней стоянки «Севастополя» в районе Сухарной балки. К тому же их ввело в заблуждение то, что на месте бывшей стоянки линкор оставил всю свою маскировку вместе с макетами и огромной маскировочной сетью, размером около [126] четырех тысяч квадратных метров, которую, как мне позже рассказывал старпом линкора Михаил Захарович Чинчарадзе, в течение трех недель плели все свободные от вахт и дежурств моряки.

Да, не уйди в то памятное утро линкор из Севастополя, трудно предугадать, как бы сложилась дальнейшая судьба славного ветерана флота!

Около десятка бомб взорвалось вдоль левого борта и по носу лидера «Харьков», но серьезных повреждений они нам не причинили.

В течение дня лидер дважды менял стоянки и дважды участвовал в отражении атак вражеской авиации. С наступлением темноты мы приняли на борт триста пятьдесят человек эвакуированных и раненых и ушли в Туапсе. [127]

Огненные дни и ночи

В начале ноября основные силы флота были сосредоточены в Туапсе, откуда шло боевое обеспечение сухопутных войск, оборонявших Севастополь и Керчь. Ставка Верховного Главнокомандования определила главную задачу Черноморского флота: активная оборона Севастополя и Керченского полуострова. В эти дни противник упорно пытался прорвать оборону Севастополя, но части Приморской армии, успевшие подойти к городу, стояли насмерть. Земля горела в окрестностях города, а немецко-фашистское командование подтягивало все новые и новые силы: пехотные дивизии, моторизованные отряды, танки и самолеты.

Особенно ожесточенные бои развернулись в долине реки Бельбек. Из сводок узнаем о подвиге пяти морских пехотинцев во главе с политруком Николаем Фильченковым, вступивших в бой сначала с семью, а затем с пятнадцатью вражескими танками и ценой собственной жизни преградивших им путь. Кроме политрука, звание Героя Советского Союза посмертно было присвоено краснофлотцам комсомольцам Ивану Красносельскому, Даниилу Одинцову, Юрию Паршину и Василию Цибулько.

9 ноября, понеся большие потери, противник отказался от попытки взять Севастополь с ходу. Севастопольский оборонительный район выстоял. Немалую помощь защитникам [127] города оказали крейсеры «Красный Крым» и «Червона Украина», стоявшие на огневых позициях в Севастопольской бухте. Часть кораблей, почти непрерывно совершая боевые выходы, доставляла новые подкрепления, привлекалась к огневой поддержке 51-й армии на Керченском полуострове.

Утром 11 ноября немецко-фашистские войска снова пошли на штурм. Главный удар наносился с юга, вдоль Ялтинского шоссе на Балаклаву, а вспомогательный — на хутор Мекензия, с целью выйти к Северной бухте. И снова крейсеры обрушили огневую мощь своих орудий, причинив противнику значительный ущерб. В тот день наступление было приостановлено. Зато на следующий день вражеская авиация предприняла массированный налет на порт и город. Крейсер «Червона Украина» был атакован более чем двадцатью самолетами — враг любой ценой старался ослабить огневую мощь обороны. Шесть прямых попаданий в крейсер нанесли отважному кораблю смертельные раны. Еще сутки боролся экипаж за живучесть крейсера, но, несмотря на героические усилия, 13 ноября корабль затонул. Получили серьезные повреждения эсминцы «Совершенный» и «Беспощадный». Но жертвы были не напрасными. Командование Севастопольским оборонительным районом приняло все меры к тому, чтобы сдержать натиск врага, и уже 22 ноября наступательный порыв противника иссяк. Враг сам вынужден был перейти к обороне.

В помощи нуждался и осажденный Севастополь, а она могла прийти только морем. Без кораблей и транспортов флота ни о какой длительной обороне не могло быть и речи. Придя в Севастополь с маршевым пополнением или боевыми грузами, корабли сразу же привлекались к артиллерийским обстрелам вражеских объектов. Походы в Севастополь и огневые налеты на позиции противника стали в те дни боевыми буднями лидера «Харьков».

4 декабря. Холодный пасмурный день. Стоим в Туапсе у 6-го нефетепричала, принимаем мазут. Пока нет распоряжений, куда пойдем после приемки, но ясно одно: здесь долго не задержимся. А ветер свежеет. Дежурный по кораблю лейтенант А. М. Иевлев докладывает об усилении ветра от зюйда до шести баллов. Ветер отжимной, стоим мы лагом у причала, носом на ост. Нужно осмотреть швартовы и распорядиться о дополнительном креплении. [128]

Поднявшись на бак, вижу, как боцманская команда во главе с главным боцманом Штепиным уже заводит дополнительные швартовы. С ними — помощник командира старший лейтенант Веселов. Матросы из тентовой кладовой тащат бухты восьмидюймового манильского троса.

— Думаешь, Михаил Иванович, дело дойдет до «тягуна»? — спрашиваю у Веселова.

С коварным характером «тягунов» я, признаться, был знаком лишь понаслышке. При стоянках в портах Кавказского побережья, особенно в Туапсе и Поти, можно попасть в сильные течения, возникающие при западных и северо-западных ветрах, которые гонят к берегу огромные массы воды. Уровень воды все время меняется, корабль может сорвать со швартовов и якорей, разбить о причал. Сколько потом будет в моей практике таких штормовых дней и ночей, порванных швартовых концов, вырванных кнехтов и палов, стертых в труху кранцев и даже бревен! А Веселое уже сталкивался с «тягунами» и заранее позаботился о безопасности корабля. Да еще разъясняет:

— Хотя сейчас задувает зюйд, а корабль уже заметно начинает водить. Лучше заблаговременно закрепиться по-штормовому...

Здесь все в порядке. Веселову я верю, как самому себе. Возвращаясь на мостик, вдруг вижу, что в порт заходит эсминец «Незаможник». Сразу забываю про «тягуны», бросаюсь к стереотрубе. На мостике отчетливо вижу командира корабля капитана 3-го ранга Павла Андреевича Бобровникова. Его высокая, стройная фигура в кожаном реглане заметно выделяется среди других. На верхней палубе эсминца различаю множество гражданских лиц, в основном женщин и детей. А когда увидел у причала несколько санитарных машин, понял, что на борту есть раненые. Ясно: эскадренный миноносец идет из Севастополя.

Заправляться нам еще не менее получаса, успею повидать своих «земляков» с «Незаможника». На причале встречаю начальника санчасти Петра Ивановича Лукьянченко. Он чем-то взволнован. Мы тепло здороваемся, и он рассказывает, каким трудным был переход из-за шторма, как почти всех пассажиров — женщин и детей — укачало, а тут сообщение: во втором кубрике у матери двоих детей начались роды. [129]

— Что делать? Роды никогда не принимал. Прошу женщин, находящихся рядом с роженицей, помочь, а они из-за морской болезни встать не могут. Одна все-таки согласилась... Санитар принес все, что необходимо в таких случаях, и мы приступили. А через полчаса родился мальчишка, крепкий такой, крикливый. При подходе к Туапсе через сигнальщиков я заказал машину скорой помощи — забрать женщину с тремя детьми. Машина прибыла, а женщина-врач отказывается принять роженицу, пока я не заполню анкету с подробным указанием, кто принимал роды, каким способом и прочее... Рассказываю, в каких условиях все происходило, а она и слушать не хочет: заполняйте — и весь разговор. Пришлось при помощи краснофлотцев усадить роженицу с детьми в машину и отправить в больницу. Зато как мать благодарила и от себя и от имени сына. Спросила мое имя, с тем чтобы назвать сына в мою честь, Петром.

Петр Иванович счастливо рассмеялся. Я поздравил его с благополучным приемом родов и выразил надежду, что теперь ему не безразлична будет судьба нашего младшего тезки.

И тут Лукьянченко схватился за голову.

— Забыл, забыл впопыхах спросить ее фамилию. — Руки его беспомощно упали.

Не успел я его утешить, расспросить о службе, о товарищах, как заметил, что густо задымили трубы «Харькова» — не иначе, как предстоит экстренная съемка. Догадку подтверждает подлетевший посыльный.

— Командир просит срочно прибыть на корабль.

На прощание обнимаю Петра Ивановича. Когда еще свидимся? Война не балует друзей встречами, особенно в такие напряженные дни...

На палубе вновь встречаю Веселова и Штепина. Не успели они управиться с заводкой швартовов и манильских тросов, как все хозяйство приходится сворачивать.

— Ничего, — говорю им. — Зимние штормы только начинаются, еще испытаете тросы. А сейчас лучше отштормуем в море.

— И манильские целей будут, — одобрительно добавляет хозяйственный Феоктист Штепин.

В каюте командира застаю штурмана Телятникова. Он докладывает о последнем циркуляре гидрографического управления и оперсводке штаба флота. Отпустив штурмана, Мельников обращается ко мне: [130]

— Командующий эскадрой приказал выйти в Новороссийск за маршевым пополнением и доставить его в Севастополь как можно скорей. Необходимые распоряжения по подготовке на выход мною даны. Прошу проследить за исполнением. Особое внимание обратите на четкую организацию приема людей и грузов в Новороссийске. Дорога каждая минута.

Из командирской каюты направляюсь к штурманам — следует ознакомиться с последними данными оперативно-тактической обстановки в районе плавания. Говоря «к штурманам», я не ошибся, поскольку краснофлотец Леонов, хотя и находился на штатной должности рулевого, имел диплом штурмана дальнего плавания и уверенно справлялся со штурманскими обязанностями. Он был первым помощником Телятникова, и нередко их можно было застать склонившимися над картами, особенно, когда невпроворот срочной работы. Вот и сейчас они вместе производят предварительную прокладку курса.

От штурманов — на шкафут. Здесь трюмные во главе со старшиной группы мичманом Петром Ткаченко убирают нефтешланги. Мичман докладывает, что успели заправиться мазутом «под завязку». Это хорошо, с полным запасом горючего всегда надежней ходить, да и корабль в море меньше качать будет, а трюмным не скоро придется заниматься замерами остатков топлива. Ткаченко тоже доволен. Он — один из старослужащих лидера, на корабле — с момента постройки, то есть с 1935 года, его знания и опыт весьма ценны. К тому же это человек веселого нрава, трудолюбив, отзывчив, с таким легко служится.

После доклада командиров боевых частей и служб о готовности к походу я отправляюсь к командиру со своим рапортом. Мельников уже на ходовом мостике. Одет он по-походному — в меховом реглане, с неразлучным восьмикратным биноклем на груди. Серьезный, собранный.

На сигнальной вышке поста связи взвились флажные позывные «Харькова» и сигнал «Добро! Выход разрешается».

— Старпом! Прикажите отдать швартовы, будем сниматься!

Через минуту с юта докладывают: «Чисто за кормой!» Мешкать сейчас нельзя, корабль несет носом под ветер, того и гляди заденем соседний причал. Мельников быстрым [131] и решительным маневром выводит лидер из порта. А вслед нам сигнальный прожектор с поста связи передает: «В районе Геленджика на рекомендованном курсе обнаружена плавающая мина (координаты), меры принимаются. Подписал опердежурный базы...»

— Штурману нанести на карту, — приказывает командир. И тут же обращается к Иевлеву: — При подходе к опасной зоне усилить внимание. Наблюдать за морем.

С выходом на открытый рейд чувствуем ветер до семи баллов, направление прежнее, от зюйда. Сразу начинается качка. Насколько хватает глаз, бесконечная цепь барашковых гребней волн. Мы идем на норд-вест, корму то и дело забрасывает по ветру и корабль сбивает с курса. Брызгами холодной воды обдает ют и заливает пост сбрасывания глубинных бомб. Здесь на вахте минер Николай Ермилов. Непогода никоим образом не сказывается на боевой готовности поста. Связь с ходовым мостиком у Ермилова надежная, в любую минуту он готов сбросить за корму серию бомб.

А видимость все хуже и хуже. Вершины гор спрятались в клубящихся облаках, над горизонтом нависли тяжелые низкие тучи. Временами воздушными завихрениями на ходовой мостик заносит горячие едкие газы из котельных труб. Становится тяжело дышать. К счастью, это продолжается недолго. Часа через четыре лидер входит в Цемесскую бухту.

Уже можно различить знакомый порт с характерной вереницей заводских труб, стрелами портальных кранов, торговыми причалами. Новороссийск продолжал оставаться тыловой базой флота, однако порт приобрел прифронтовой облик, поскольку те или иные события на Черноморском театре впрямую сказывались на жизни базы. У торговых причалов скопились мобилизованные гражданские и рыболовецкие суда, крупные суда превратились в военные транспорты, через Новороссийск осуществлялась значительная часть морских перевозок для снабжения приморских участков фронта. В порту редко встретишь гражданских лиц, большинство лишь те, кого доставляют корабли из осажденного Севастополя. Но главная примета прифронтового города — четкая организация портовой службы. Всякого рода приемки, погрузка маршевого пополнения осуществляются без малейшей задержки. Столь же налаженно оказывается техническая помощь пострадавшим кораблям, выдается информация [132] об оперативно-тактической обстановке. В этом немалая заслуга начальника штаба Черноморского флота контр-адмирала И. Д. Елисеева, который еще в середине ноября обосновался на Кавказе с тем, чтобы обеспечить прямую связь с тылом. Здесь же, в Новороссийске, теперь работали многие из тех, кто организовывал оборону Одессы, чей опыт оказался бесценным в деле защиты Севастополя.

Однако, как бы ни была хороша организация на берегу, нам следовало также обдумать все детали приемки людей и боевых грузов. Для меня это была первая приемка маршевого пополнения, и я счел нужным предварительно посоветоваться с помощником командира Михаилом Ивановичем Веселовым. Плавал он на лидере третий год, полностью освоился в должности, и попросить у товарища, пусть младшего по званию, совета — в этом я не видел ничего зазорного. Нашим добрым с ним отношениям способствовал и характер Веселова, человека делового, любящего во всем ясность и определенность и вместе с тем уравновешенного и справедливого. К моменту входа в Цемесскую бухту мы в деталях продумали все организационные вопросы, чтобы оперативно принять людей и грузы и создать максимально возможные удобства нашим воинам.

В прикрытой горами бухте ветра почти не было, качка прекратилась. Получаем приказ швартоваться к Импортному причалу. Еще издали замечаем там оживление: бойцы выходят из укрытий и строятся в колонны, готовясь к немедленной посадке. А на самом причале нас поджидало несколько моряков, которые лихо приняли и закрепили наши швартовы.

Спущены дополнительные сходни и, как только были согласованы все вопросы с командованием маршевого пополнения, началась посадка личного состава и приемка боевых грузов. За полчаса мы приняли на борт 572 человека — бойцов и командиров — с принадлежащим им грузом и тотчас отошли от причала.

Стоило выйти в открытое море, как снова в снастях завыл ветер, захлопали парусиновые обвесы, а волны стегали в левый борт, обдавая брызгами всех, кто находился на верхних боевых постах. Началась сильная бортовая качка. Трудней всех пришлось бойцам маршевого пополнения, так как из-за ненастья они вынуждены были находиться в душных переполненных кубриках. [133]

Наступали вечерние сумерки. В это время обычно появляется воздушная разведка противника. По опыту мы уже знали: если разведчики засекут даже один корабль, идущий к Севастополю, то постараются не отставать от него ни днем, ни ночью. В темноте, периодически сбрасывая светящиеся авиабомбы, они держали в поле зрения корабль с тем, чтобы при подходе к Севастополю организовать удар с воздуха. Однако сегодня погода была неблагоприятной для разведчиков, высота облачности около четырехсот метров, да и видимость переменная, хотя вражеские гидросамолеты иногда появлялись и в такую погоду.

В открытом море непогода нас вполне устраивала, но все же при приближении к Севастополю возникли опасения: если видимость не улучшится, удастся ли нам успешно выйти во входной точке фарватера. Мельников счел целесообразным телеграфировать в Севастополь о высылке нам навстречу тральщика.

В обусловленном месте тральщик мы не выявили. К счастью, видимость в этом районе оказалась достаточной, чтобы заметить створные огни и, определившись, выйти на ось фарватера. Обнаружили высланный тральщик лишь через час, он шел нам навстречу, когда лидер уверенно держался фарватера.

Севастополь погружен в непроглядную тьму, даже подслеповатые мигалки на буях входных ворот отключены. Заходим в Южную бухту и лагом швартуемся к Минной стенке. Это традиционная стоянка миноносцев, куда они всегда швартовались кормой. Теперь Минная стенка осиротела, возле нее ни одного корабля, потому-то и есть возможность стать к ней лагом. Нам это выгодно: быстрее высадим бойцов маршевого пополнения, а при необходимости сможем повести артиллерийскую стрельбу всеми бортовыми орудиями по наиболее важным фланговым направлениям.

Едва ошвартовались, как на корабле и причале все пришло в движение. Бойцы, быстро сбежав по нескольким сходням на стенку, тут же строились в колонны и форсированным маршем уходили в темноту, груз дружно перекладывали на машины и отправляли вслед. На корабле появился краснофлотец с телефонным аппаратом, через минуту была установлена прямая связь с командным пунктом флагманского артиллериста капитана 1-го ранга А. А. Руля и представителя штаба ПВО Севастопольского [134] оборонительного района. Нам отвели сектор стрельбы, а зенитные батареи «Харькова» включили в систему противовоздушной обороны. В этом сказался конкретный опыт обороны Одессы по использованию корабельной артиллерии.

Совместными усилиями флагманских артиллеристов флота и штаба эскадры Августа Андреевича Руля и Алексея Ивановича Каткова, а также с помощью гидроотдела флота в главной базе было оборудовано одиннадцать номерных позиций, с достаточной точностью нанесенных на карты. Каждая из них обеспечивалась ориентирами наводки для ведения дневных и ночных стрельб, а также телефонной связью корабля с управляющим стрельбой и корректировочными постами. База располагала тремя корректировочными группами, хороша подготовленными, знающими условия местности, боевую обстановку в секторах, способных уверенно вести корректировку огня. Для огневого взаимодействия корабельной и береговой артиллерии штабами береговой обороны и эскадры было выработано специальное наставление. Все это ощутимо повысило эффективность артобстрела противника корабельной артиллерией. Вскоре мы в этом убедились на практике.

Еще не успели покинуть корабль последние подразделения маршевого пополнения, как в штурманской рубке, где был установлен телефон связи с флагартом флота, раздался звонок. Август Андреевич приглашал на связь командира БЧ-2 Навроцкого. Догадаться было нетрудно: предстоят стрельбы. Через несколько минут Навроцкий и Телятников уже производили расчеты на стрельбу по живой силе противника в районе селения Алсу, расположенном примерно в восемнадцати километрах к юго-востоку от Севастополя.

По сигналу боевой тревоги артиллерийские расчеты занимают места, и в считанные секунды снаряды летят на головы врага. Корпост сообщает: падение наших снарядов видно хорошо. Вносит небольшие корректуры и просит огня на поражение. У орудий сигнал управляющего огнем «на поражение» неизменно вызывает подъем. Сквозь дым видно, как сноровисто действуют расчеты.

— Стрельба идет успешно. У противника большие потери.

Это сообщение корпоста радует всех — и тех, кто стоит на ходовом мостике, и трюмных, а особенно артиллеристов. [135] Когда дали отбой, по трансляции раздается голос комиссара корабля. Он говорит о меткости наших артиллеристов, об уроне, нанесенном фашистам нашей стрельбой.

В течение суток еще дважды открываем огонь, стоя у Минной стенки. Затем под буксирами переходим к холодильнику и оттуда ведем стрельбу уже по селению Дуванкой, расположенному в семнадцати километрах к северо-западу от Севастополя. Объект для удара — мотомехчасти противника.

Вскоре после окончания нашей стрельбы фашисты предприняли огневой налет на Южную бухту. Временами резкий треск от разрывов снарядов слышался совсем близко от корабля. Видимо, враг приметил место стоянки «Харькова» по языкам яркооранжевого пламени из стволов орудий. Считалось, что мы вели стрельбу беспламенными зарядами, но качество пламегасителей оказалось невысоким, яркие проблески огня в темноте не только ослепляли всех на верхней палубе, но и демаскировали корабль.

Около 22 часов обхожу корабль, проверяю надежность стоянки, охрану и боеготовность. Из-за дверей кают-компании слышны оживленные голоса. Здесь все еще обсуждаются результаты стрельб, кое-кто пьет чай. Время позднее, но расходиться командирам не хочется, они всячески стараются продлить приятные минуты. Предлагаю все-таки разойтись и отдохнуть, через несколько часов ожидаются новые стрельбы. Сам также иду в каюту и, не раздеваясь, ложусь на койку. До слуха по-прежнему доносятся ухающие разрывы снарядов, обстрел бухты продолжается. Сколько времени я провел в каюте, не припомню, но вдруг сильный взрыв в носовой части корабля подбрасывает меня на койке, корпус лидера вздрагивает. Вскакиваю и пытаюсь включить свет. Света нет. Хватаю со стола фонарик и бегу в коридор. Здесь ничего не видно даже с фонарем из-за валящего из дверей кают-компании дыма. На корабле уже сыграна аварийная тревога. Навстречу бегут краснофлотцы носовой аварийной группы во главе с боцманом Штепиным.

— Что случилось?

— Снаряд попал в броневой щит носового 130-мм орудия. Есть повреждения осколками, но люди целы, — на ходу докладывает боцман, пока его команда проветривает кают-компанию. [136]

Замечаю, что мебель, на которой только что сидели командиры, разбита в мелкие щепки. Поднимаюсь на верхнюю палубу. Да, так и есть. Носовое орудие № 1 выведено из строя, повреждено орудие № 2, осколками пробита палуба над кают-компанией и командирской каютой. Мельников находится здесь же. За минуту до взрыва он вышел из каюты. В эту ночь дежурил по кораблю начальник службы снабжения В. З. Пасенчук. Время от времени он входил в каюту Мельникова и докладывал об обстреле базы и местах падения снарядов. Когда снаряды начали рваться рядом с нашей стоянкой, Пасенчук попросил разрешения у командира сыграть боевую тревогу. Однако Мельников не спешил, поскольку местонахождение батареи противника неизвестно, следовательно ответить своим огнем мы не можем, а вот личный состав верхних боевых постов может пострадать от осколков. Наконец, Мельников решил подняться наверх, чтобы самому разобраться в обстановке. Подымись он на несколько мгновений позже, не миновать беды — осколком снаряда пробило переборку в самом изголовье койки. К счастью, никто не пострадал. Даже находившийся в момент попадания снаряда с противоположной стороны броневого щита краснофлотец Мишкин отделался несколькими дырами на брюках, не получив ни единой царапины.

Однако после этого ночного происшествия лидер «Харьков» пришлось переводить в Корабельную бухту к артиллерийским мастерским для устранения повреждений.

Пока рабочие артмастерских ремонтировали орудия № 1 и № 2, лидер продолжал вести огонь из кормовых орудий по скоплению войск противника в районе Мамашей и Бельбекской долины, а также дважды участвовал в отражении налетов вражеской авиации.

К вечеру 6 декабря ремонт был закончен, мы перешли к Угольной пристани и стреляли уже из всех орудий. В течение следующих пяти суток, меняя места стоянок, лидер «Харьков» вел огонь по войскам и боевой технике противника. Чаще всего стреляли по пунктам Алсу, Дуван-кой, Аджи-Булат и по площадям в Мамашайской и Бельбекской долинах. Казалось, что все вокруг навечно пропахло порохом: тело, одежда, помещения. На корабле так привыкли громко разговаривать, что продолжали кричать даже тогда, когда наступало относительное затишье. [137]

11 декабря командир корабля сообщил личному составу лидера, что поставленную боевую задачу «Харьков» выполнил и с наступлением темноты мы уходим снова в Новороссийск. С нами пойдет командующий военно-воздушными силами Черноморского флота генерал-майор Н. А. Остряков.

Мы уходили из родного Севастополя с надеждой на скорое возвращение.

Декабрьский прорыв

Причину срочного вызова лидера «Харьков» в Туапсе 20 декабря мы узнали, как только ошвартовались. К причалу подъехала легковая машина начальника штаба Черноморского флота контр-адмирала И. Д. Елисеева. Он быстро взбежал по сходне и немедленно отправился с Мельниковым в каюту. Пробыли они там не более десяти минут, и, как только Елисеев ушел, Мельников сообщил о распоряжении начальника штаба: на «Харьков» прибудет 4-й батальон 9-й бригады морской пехоты, который необходимо срочно доставить в Севастополь. И уточнил:

— Противник начал второй штурм города. За последние трое суток положение Севастопольского оборонительного района резко ухудшилось. Есть новая директива Ставки. Главная задача Черноморского флота на сегодняшний день — удержать Севастополь. Наше возвращение туда — одна из срочных мер по оказанию помощи обороне. Сейчас из Новороссийска перебрасывается 79-я бригада морской пехоты на крейсерах «Красный Крым», «Красный Кавказ», на эсминцах «Бодрый» и «Незаможник». Мы присоединимся к отряду по пути. И учтите: прогноз погоды не обещает ничего хорошего. Все должно быть предусмотрено на случай шторма.

Когда Мельников говорил вот так, как сейчас, — кратко, сухо, жмурясь, — значит, он предчувствовал сложность боевого задания. Ни один поход в Севастополь не давался кораблям легко. Но в условиях новой активизации боевых действий противника, предштормовой погоды, в атмосфере срочности и решительности принимаемых мер наш поход обещал быть особенно сложным. На войне быстро вырабатывается интуиция на предстоящие трудности. [138]

К моменту прибытия морских пехотинцев основная подготовительная работа уже была проделана. Военком Алексеенко и политрук БЧ-5 В. С. Соколов совместно с партийно-комсомольским активом провели среди экипажа разъяснительную работу, рассказали о последних сообщениях из Севастополя. Я успел проинструктировать людей с тем, чтобы каждый понимал свой «маневр», расставил их по местам. Лидер уже стоял под парами, командиры боевых частей доложили о готовности выйти в море, когда на причале, чеканя шаг, появились морские пехотинцы. Одеты они были в различное обмундирование, почти все вооружены трехлинейными винтовками и лишь немногие — самозарядными винтовками Симонова. Командный состав был во флотских шинелях, вооружен пистолетами «ТТ». Лишь командир батальона выделялся морским бушлатом, на рукаве которого поблескивало две с половиной нашивки. Вот он-то и направился ко мне доложить о прибытии. В двух шагах от себя в комбате я вдруг узнаю Леонида Головина, с которым вместе учились в военно-морском училище. Мы бросились друг другу в объятия, забыв обо всем на свете. Но быстро спохватились. Может быть, на переходе удастся улучить пару минут для разговора, а сейчас не время.

Груза у пехотинцев немного: каждый боец при себе имеет сто двадцать патронов, трехдневный сухой паек, на весь батальон — 12 ручных пулеметов Дегтярева, 3 станковых пулемета и триста ящиков патронов. Вот и все. Батальон к посадке готов, грузы вот-вот прибудут на машинах.

С ловкостью взбегают морские пехотинцы по сходням. Со стенки под руководством Веселова началась загрузка легкого вооружения и боеприпасов. Погрузка производилась личным составом БЧ-2, работа была привычная, и краснофлотцы быстро с ней справились. Во время приемки Мельников находился на ходовом мостике, часто поглядывая на часы. По настроению командира можно было судить, что он доволен ходом работ, ни разу не прикрикнул своим зычным голосом: «Проворней работать!» После прибытия морских пехотинцев прошло около двадцати минут, и лидер «Харьков» отошел от стенки.

В кубриках, где разместились десантники, между ними и членами нашего экипажа сразу начали завязываться знакомства. Многие из пехотинцев ранее служили [139] на кораблях эскадры, и потому то здесь, то там раздавались радостные возгласы — встретились боевые друзья. Моряки лидера оказывали гостям самый радушный прием, хорошо понимая, что от этого во многом зависит боевой дух пехотинцев, которым по прибытии в Севастополь сразу предстоит идти в бой. Кроме того, впереди небезопасный переход морем.

Прогноз погоды полностью оправдался. Море штормит, видимость плохая, встречные волны, подгоняемые северо-западным ветром, сильно бьют в носовую часть корабля. Но лидер, взрезая волну, не сбавляет хода: встреча с отрядом кораблей назначена на 17.30, времени в обрез.

Впрочем, прибыв в точку рандеву минута в минуту, отряда мы не встретили. Первым предположением было, что произошла ошибка в счислении, да и ограниченная видимость могла помешать. Но, связавшись с Новороссийском, выяснили, что отряд вышел из базы с некоторым опозданием. Встреча состоялась, когда уже было темно.

В целях маскировки корабли шли с выключенными ходовыми огнями, что затрудняло взаимный поиск. Локационных установок еще не было. Помогло то, что радисты услышали в эфире переговоры кораблей по УКВ связи. Сигнальщикам была дана команда усилить наблюдение и скоро на одном из кораблей отряда заметили незатемненный иллюминатор. Такое грубейшее нарушение светомаскировки могло стать причиной гибели корабля, но в данном случае оно помогло обнаружить отряд.

Флагманский крейсер «Красный Кавказ» шел под флагом командующего флотом вице-адмирала Ф. С. Октябрьского. От командира мне стало известно, что ввиду резкого осложнения обстановки под Севастополем, туда спешит командующий. Отрядом кораблей командовал начальник штаба эскадры капитан 1-го ранга Владимир Александрович Андреев. Кроме него, на флагманском корабле находились также военком эскадры бригадный комиссар В. И. Семин и начальник оперативного отдела штаба флота капитан 1-го ранга О. С. Жуковский.

Выполняя приказание флагмана, лидер занял место концевого в кильватерном строю кораблей. Теперь мы ориентировались по затемненным кильватерным огням эсминца «Незаможник», шедшего впереди «Харькова». [140]

У меня появилась возможность выкроить несколько минут и спуститься в каюту, предоставленную командиру батальона Леониду Павловичу Головину. Мы жадно расспрашивали друг друга о прожитом, о службе, о наших боевых соучениках. Оказалось, что Леонид с небольшим перерывом воюет третий год: в составе 2-го тяжелого артдивизиона прошел всю финскую кампанию, с первых дней обороны Одессы сражался в составе 2-го морского полка, участвовал в ноябрьских боях под Севастополем на бронепоезде «Железняков» в качестве помощника командира по артиллерии, а вот теперь, приняв в Туапсе под свое командование батальон, вновь возвращается в Севастополь. О себе он говорил скупо, зато о батальоне подробно, с нескрываемой гордостью. Батальон сформирован в основном из мобилизованных из запаса бывших черноморских моряков, служивших прежде на кораблях эскадры и в береговой обороне. Многие пришли в батальон добровольцами.

— Народ бывалый, нашей, флотской, закалки. Настроение боевое, все рвутся встретиться с противником. Так что лучшего себе не пожелал бы, — заключил Головин.

— Ну, раз так, то некоторые могут вступить в бой еще до прихода в Севастополь.

Головин удивленно посмотрел на меня. Тогда я предложил создать из лучших стрелков группу ПВО, которая при необходимости могла бы вести ружейно-пулеметный огонь по низко летящим самолетам. Он с энтузиазмом принял предложение. Заглянувший в каюту военком батальона старший политрук Георгий Иванович Глушко также посчитал это дело полезным и нужным и предложил, чтобы стрелковые группы возглавили лейтенант В. П. Родионов и политрук М. П. Рубанов. И комбат, и военком сразу же приступили к формированию групп. Я же отправился в очередной раз в обход корабля, чтобы проверить, как поддерживается на лидере установленная боеготовность.

Трудно приходилось верхним боевым постам. Нужно было выдержать и холодный ветер, и водяные брызги, и качку. Но люди не теряли бдительность, были готовы в любой момент вступить в бой. Хуже всех приходилось тем, кто нес вахту на баке, у первого орудия главного калибра. Бак захлестывало водой, ветер здесь был особенно пронизывающий, но командир орудия старшина [141] 1-й статьи Петр Куцев, лично возглавивший боевую смену, представился с такой лихостью и щегольством, словно шли мы на смотр в ясную погоду. Спрашиваю у Куцева, как идет вахта.

— Нормально. — И, улыбнувшись, пожимает плечами. — Вкус морской воды нам давно знаком, одеты мы по-штормовому, за что хвататься, чтобы не смыло за борт, знаем, а потому решили не покидать своего орудия до прихода в Севастополь.

Благодаря стараниям старшины батареи мичмана И. И. Мезенцева артиллеристы в самом деле экипированы лучшим образом: все в широкополых зюйдвестках, в непромокаемых костюмах и резиновых сапогах.

У зенитчиков тоже полный порядок. На кормовой надстройке, где установлена 76-мм зенитная батарея, ее командир лейтенант В. В. Беспалько при свете карманного фонаря проверяет правильность установки взрывателей на дистанционных гранатах, которые он держит под рукой на случай ближнего боя с торпедоносцами.

— Хоть погода и нелетная, но кто знает, на что может решиться фашист?

Я, конечно, одобряю его предусмотрительность. Благодаря своей вдумчивости и грамотности, лейтенант Беспалько, как и лейтенант В. С. Сысоев, один из лучших среди молодых командиров.

Да, боеготовность корабля, несмотря на трудные погодные условия, поддерживается на должном уровне. Теперь можно заглянуть и в кубрики, узнать, как чувствуют себя пехотинцы. При штатной численности лидера порядка трехсот человек мы приняли на борт 675 пехотинцев. Из-за непогоды всех их пришлось разместить в кубриках. Можно представить, какая там теперь скученность.

В первом же кубрике я услышал баян. Играл и пел наш комиссар, а пехотинцы ему подпевали. Еще в Туапсе Алексеенко предупредил, что берется поддерживать хорошее настроение у пехотинцев, и за время пути ни разу не покинул кубриков. Помогал ему, как всегда, Олег Ленциус. В специальном выпуске радиогазеты от имени экипажа «Харькова» он выразил чувство уважения к боевым товарищам — морским пехотинцам и пожелал им успешно бить ненавистного врага. Затем прочитал свои стихи. Запомнились такие строчки: [142]

Стемнело на море. Кривая горизонта
Сливается с небесной синевой.
Лишь впереди дрожит сиянье фронта:
Там гул сраженья и победный бой.

Мне ничего не оставалось, как доложить командиру о полном порядке. Мельников никогда не покидал мостик во время боевых походов. Лишь изредка, когда поход проходил в относительно спокойной обстановке, он позволял себе усесться в походное кресло. В такие минуты казалось, что он дремлет, но впечатление это было обманчиво. Как-то раз, во время дневного похода, «дремавший» в кресле командир неожиданно приказал вахтенному командиру вызвать к телефону командира трюмно-котельной группы старшего техника-лейтенанта М. И. Чередника. Взяв трубку, Мельников, не повышая голоса, сказал:

— Максим Иванович, пора бы вам уже знать, что трубы на корабле существуют для вывода в атмосферу горячих газов из топок котлов, а не для сбора и хранения сажи, которая, как вам известно, способна возгораться, что и имело место сейчас на первой трубе. Хорошо, что это случилось днем, а не ночью. Потрудитесь впредь подобного не допускать.

И Мельников вновь прикрыл глаза. Однако этого было достаточно, чтобы Максим Иванович больше не «хранил» сажу в котельных трубах...

Выслушав доклад, Мельников удовлетворенно кивнул.

— У Вуцкого пока тоже все идет нормально, только что он звонил с поста энергетики. Чередник со своими котельными машинистами бесперебойно поддерживают заданное давление пара, хоть им там нелегко.

В голосе Мельникова слышались теплые нотки. В трудные минуты он наверняка испытывал чувство благодарности ко всем тем, кто обеспечивал его команды, кто добросовестно нес вахты. Воентехник М. И. Чередник не имел специального технического образования, но был талантливым самоучкой, трудягой и все хозяйство БЧ-5 знал отлично. Но присвоить ему командирское звание оказалось не так-то просто, мешало отсутствие образования. Мельников в свое время прошел все инстанции, ходатайствуя за своего подчиненного, и только в результате рапорта на имя наркома ВМФ, в виде исключения, Череднику было присвоено звание воентехника 2-то ранга. Надежды командира на воентехника полностью [143] оправдались в бою под Констанцей, когда под руководством Чередника старшие котельные машинисты спасли корабль. Понятно, что и Чередник готов был сделать все возможное и невозможное, лишь бы не подвести своего командира. Однако не следует думать, что это взаимное уважение командира и подчиненных рождало на корабле атмосферу расслабляющего благодушия. Мельников неизменно был требователен и взыскателен главным образом с теми, кого любил и ценил. Особенно строг бывал командир, когда несвоевременно выявляли цели, которые ему удавалось обнаружить первым. И конечно, вот в такую штормовую погоду он то и дело напоминал сигнальщикам о визуальном контакте с «Незаможником», идущим с затемненными кильватерными огнями, которые из-за непогоды временами не наблюдались. Но в общем обстановка на мостике была спокойная, поскольку неприятельских самолетов-разведчиков не было, а шторм — дело привычное для моряков.

Неприятности для нас начались у Крымского побережья.

С флагмана предупредили, что при подходе к фарватеру № 3 отряд кораблей встретит тральщик из охраны водного района главной базы. Он же проведет корабли по фарватеру. Однако тральщика почему-то не оказалось в условленном месте, а без него после длительного похода, да еще в штормовую погоду, не имея возможности точно определить место кораблей, идти узким фарватером среди минных полей было чрезвычайно рискованно. Имелся запасной вариант — прибрежный фарватер. Однако и им нельзя было воспользоваться: у Крымского побережья стоял густой туман. Оставалось ждать рассвета и затем прорываться в Севастополь в светлое время суток. А это наихудший вариант: противник успеет привести в готовность береговые батареи, минно-торпедную и бомбардировочную авиацию и, когда корабли будут стеснены береговой чертой и минными полями, нанесет сосредоточенный комбинированный удар.

На всех кораблях отряда хорошо понимали сложившуюся ситуацию и срочно искали выход. Удача в этот трудный момент сопутствовала «Харькову». К счастью, сквозь случайное окно в тумане нам удалось «зацепиться» за береговые огни, и штурманы смогли уточнить местоположение корабля. Но какое решение примет флагман? [144]

Мельников озабоченно ходил по мостику, внимательно осматривался вокруг. Вдруг молодецки вскинул голову, ударил в ладоши.

— Как настроение у моего старшего помощника? — задорно спросил он, словно ему в голову пришла какая-то блестящая идея.

Но я пока еще ни о чем не догадывался.

— Настроение на уровне требований предстоящих событий, — попробовал отшутиться.

— Интересно, какими же они видятся старпому?

— Ветер крепчает, в воздухе пахнет грозой, и скоро придется свистать всех наверх!

— Неужто не придумаем никакого громоотвода?..

Командир хотел еще что-то сказать, но в это время старшина отделения сигнальщиков Евгений Чернецов доложил на мостик:

— Сигнал с флагманского корабля: «Лидеру «Харьков» быть головным!»

В столь сложных навигационных условиях нашему кораблю, его командиру и штурману была оказана высокая честь. Мельников тотчас оставил шутливый тон, перевел ручки телеграфа на «полный вперед» и направил корабль в голову отряда. Приказ флагмана объяснялся еще и тем, что на «Харькове», как на корабле с отличным содержанием и использованием электронавигационной техники, в начале войны гидроотделом флота был установлен первый на флоте морской корабельный радиомаяк (МКР), связанный с работающим на него береговым радиомаяком направленного действия. Благодаря аппаратуре МКР штурман Телятников мог уверенно вести корабль по фарватеру.

Как только мы вступили в голову отряда, с флагмана последовал приказ об изменении курса. Проложив новый курс на карте, штурман доложил: идем в направлении подходной точки № 2, на мыс Айя.

— Все ясно, — сказал Мельников. — Флагман принял решение прорываться в Севастополь вторым фарватером.

Как вскоре доложил Телятников, до поворотного буя осталось пятнадцать кабельтовых. Но на мостике его пока никто не видит. У Телятникова уже проложен курс после поворота; до буя остается десять кабельтовых, но буя все нет. Что такое? Неужели сбились с курса? Ведь вокруг минные поля! И мы не одни, за нами — корабли и тысячи морских пехотинцев. Может быть, штормом [145] сорвало буй? Это лучше, но опять же, без навигационного знака мы не сможем лечь на новый курс. А Телятников, пользуясь данными МКР, докладывает: до буя пять кабельтовых, два...

Наконец, последний доклад:

— Время вышло!..

Следует ложиться на новый курс, но кто поручится, что мы в нужной точке?..

И вдруг с полубака доклад впередсмотрящего:

— Справа у борта мина!

Мельников рванул ручку телеграфа на «стоп машина». С «Харькова» по отряду немедленно передали: «Застопорить машины, дать полный назад!» И вслед за этим: «Вижу плавающую мину!» Отряд немедленно исполнил сигналы. Услышав о мине, из штурманской рубки мгновенно вылетел Телятников, бросился на правое крыло мостика, перегнулся, всматриваясь в темные волны. И вдруг, мгновенно расслабившись, выпрямился, утер ладонью вспотевшее лицо и доложил:

— Это не мина. Поворотный буй. На нем даже огонек мигает.

Мельников спокойно подошел к штурману, посмотрел на море, заметил еле видимый тлеющий огонек. Тотчас был передан иной сигнал, и отряд продолжил путь.

А случилось то, чего нельзя было предвидеть. При сильном холодном ветре буй обледенел и притонул. Штурман настолько точно вывел корабль к бую, что ударом форштевня была сбита большая часть льда, и буй всплыл. Естественно, что краснофлотец, увидев шарообразный предмет у правого борта, принял его за мину, тем более, что ажурная надстройка для огня была деформирована и затемнила и без того слабый свет. Однако для Телятникова ошибочный доклад не прошел бесследно: в Севастополе он обнаружил на правом виске легкую седую прядь. Как он сам потом рассказывал, услышав доклад о мине, в первую минуту решил, что завел корабли на минное поле. Было от чего поседеть!..

Теперь мы уверенно шли фарватером, но ночные часы были безвозвратно потеряны в ожидании тральщика, в привязке к береговым знакам, в поиске второго фарватера. Чем светлее становилось, тем, как назло, улучшалась погода, туман рассеивался. Когда корабли подошли к высокому обрывистому берегу, ветер резко ослабел, волнение моря почти прекратилось. Хорошо, что облачность [146] продолжала оставаться низкой, порядка восьмисот метров. К одиннадцати часам мы только прошли траверз мыса Феолент, до Севастополя оставалось еще примерно двадцать миль. Со стороны противника пока никакого противодействия. Однако тишина эта обманчива.

— Затишье перед бурей! — оценивает обстановку Мельников. — Низкая облачность — это хорошо, предохранит от массовых налетов авиации. А вот почему не видно торпедоносцев? Наверняка, они нас не ждали, тем более на прибрежном фарватере. Однако смотреть в оба!

Это уже относится к командиру БЧ-4 лейтенанту А. М. Иевлеву. Теперь лейтенант тоже постоянно находится на мостике, следит за расстановкой сигнальщиков. За дальней водой наблюдает дальномерщик полтавчанин Сергей Семенков. Он не отрывается от окуляров дальномера, хотя главная его обязанность на корабле — во время налетов авиации и атак торпедных катеров давать дистанцию до них для носовой автоматной батареи.

Здесь же находится и Навроцкий. Обычно он управляет огнем с командно-дальномерного поста, но в предвидении воздушного противника ему лучше держаться поближе к командиру. Здесь он будет знать обстановку и успешнее влиять на использование корабельной артиллерии по воздушным целям, вплоть до применения главного калибра.

Вот уже в который раз за время похода на мостике появляется комиссар Алексеенко. Выглядит он усталым, но голос неизменно бодр. Он только что от морских пехотинцев и докладывает командиру, что после завтрака разрешил бойцам перекурить на верхней палубе, не считаясь с корабельным правилом — курить в строго отведенных местах, ведь на корабле постоянная боеготовность № 1.

— Думаю, правильно сделал, — грустно вздохнул Мельников. — Кто знает, возможно, для многих это последняя спокойная затяжка на корабле. А может быть, и в жизни — ведь на какое опасное дело пойдут они прямо с корабля!

И как бы в подтверждение слов командира мы услышали глухой грохот артиллерии, доносившийся со стороны Севастополя. Там, над городом, горизонт был скрыт густым черным дымом, подсвеченным красным, — казалось, горят не только дома и портовые сооружения, [147] но пылает и сама земля Севастополя, сплошь засеваемая вражескими снарядами.

Самолетов долго ждать не пришлось. Мы увидели их впереди, едва корабль лег на входные Инкерманские створы. Туман к тому времени почти полностью рассеялся, и рассчитывать на скрытый прорыв уже не приходилось. На флагманском корабле взвился сигнал: «Отразить воздушную атаку противника!» Мгновенно на кораблях все пришло в движение, в считанные секунды зенитчики были готовы встретить неприятеля. Шквал мощного зенитного огня рванулся навстречу десятку низко летящих бомбардировщиков. Открыли огонь по самолетам и стрелковые группы морских пехотинцев. Со шкафутов дружно ударили винтовочные залпы, застрочили пулеметы, нацеленные в небо. Пехотинцы выбирали ближние цели и сосредоточивали по ним огонь. С особым мужеством и хладнокровием действовали группы стрелков, которыми командовали политрук М. П. Рубанов и командиры отделений Ф. Ф. Францев и А. С. Иваненко. Невзирая на близкие разрывы бомб и свист осколков, пехотинцы настойчиво продолжали вести огонь...

Как только самолеты были обнаружены, Мельников приказал дать самый полный вперед, понимая, что скорость при маневре уклонения от атак вражеских самолетов имеет первостепенное значение. Первая группа самолетов, идущая на корабли, оказалась у нас справа по корме.

Мы с командиром БЧ-4 Иевлевым сразу заняли свои места: я — на левом крыле мостика, Иевлев — на правом. При массированных налетах авиации мы должны были помогать командиру в определении наиболее опасных самолетов и падающих бомб, от которых следовало уклоняться в первую очередь. Противник сразу нацелился на наши крейсеры. Корабли ответили завесой огня и свинца. На «Харькове» первой открыла огонь зенитная батарея лейтенанта Беспалько, а по мере приближения самолетов ее поддержали автоматы кормовой группы главного старшины Трофименко. Орудия главного калибра старшин Лукьяна Репина и Дмитрия Заики также были готовы открыть огонь, но от разрыва дистанционных гранат могли пострадать люди на идущих позади нас кораблях. Поэтому главный калибр пока молчал.

Невдалеке прогрохотала серия бомб, не причинив [148] нам особого вреда. Зато в непосредственной близости от крейсеров и эсминца «Бодрый» бомб упало столько, что корабли почти не были видны за вздыбившимися фонтанами воды. Казалось, водяные столбы, вопреки всем законам земного притяжения, стоят необыкновенно долго, и никто не был уверен, увидим ли мы вновь целыми наши корабли, когда фонтаны опадут. Но они опускались, а корабли отряда под радостные возгласы всех присутствующих на мостике продолжали нестись к Севастополю, упрямо рассекая неспокойную воду. Вокруг стоял сплошной гул зенитной стрельбы, беспрестанно ухали бомбы и над водой стелился ядовито-желтый дым. Но вот боезапас вражеских самолетов иссяк, они стали уходить, стихла стрельба корабельной артиллерии. И сразу стала отчетливо слышна дуэль нашей береговой артиллерии с артиллерией противника. Наши артиллеристы пытались огнем заставить замолчать фашистскую артиллерию, расположенную с таким расчетом, чтобы вести огонь по нашим кораблям на подходах к городу и обстреливать севастопольские бухты.

Вскоре показалась новая группа самолетов. На этот раз они стали сбрасывать бомбы, внезапно появляясь из-за облаков. Стрельба кораблей возобновилась.

«Харьков», оставаясь во главе отряда, почти непрерывно вел зенитный огонь. Автоматчики зенитного расчета и пулеметчики старшины Павла Демина — Иван Черняков, Константин Туркин и Азимов, казалось, срослись со своими орудиями. В самый разгар боя я обратил внимание, с какой быстротой командир носовой автоматной группы интендант 3-го ранга В. З. Пасенчук дает целеуказания командирам и с какой слаженностью работают расчеты автоматов. Мгновенно открыли огонь по самолету, идущему на лидер справа, затем, как бы передав его кормовой группе автоматов старшины Трофименко и 76-мм батарее Беспалько, перевели огонь на вынырнувший из-за туч самолет, идущий на лидер слева. Едва батарея открыла огонь, как от самолета отделились бомбы. Докладываю командиру:

— Бомбы слева сорок пять!

Командир незамедлительно отдает команду на руль старшине Потехину, корабль резко отворачивает влево, описывает так называемый коордонат и снова ложится на прежний курс. Мы уклоняемся от четырех авиабомб, цепочкой упавших справа по борту на расстоянии около [149] полукабельтова. Корпус корабля сильно вздрагивает, на какое-то мгновение замедляется ход, но тут же лидер, справившись с перегрузками, с прежней скоростью продолжает маневр.

Воздушные атаки следуют одна за другой. «Харьков», увернувшись от бомб на повышенных ходах, вскоре оторвался от других кораблей и оказался севернее Инкерманских створов. На мостике появился обеспокоенный Телятников — наше отклонение затрудняет вход в базу. Однако при совместном плавании мы не можем без распоряжения флагмана изменить курс. Приказание от флагмана поступило тут же — на крейсере «Красный Кавказ» взвился сигнал: «Лидеру «Харьков» прорываться в Севастополь головным!» Мельников, ответив сигналом «Ясно вижу, понял!», дал самый полный ход. Корпус лидера едва заметно дрогнул, корабль начал набирать скорость и с поворотом направо выходить на Инкерманские створы. Стремительно приближались боковые ворота. Здесь нас ждали новые испытания: лидер попал в зону обстрела береговых батарей противника.

С мостика мы увидели падение вражеских артиллерийских снарядов слева на траверзе в расстоянии около полукабельтова. Значит, первый залп был недолетным. По лидеру огонь вела батарея с мыса Лукулл — это мы точно установили по вспышкам на втором залпе. На какое-то время лидер оказался в весьма невыгодном положении — левый борт был полностью открыт для противника. Первым делом с верхней палубы ушли в кубрики морские пехотинцы: осколки роями свистели вокруг.

Учитывая, что первый залп противник хорошо положил, правильно выбрав угол упреждения на ход корабля, Мельников тотчас принял решение: резкими изменениями хода не дать врагу пристреляться. Ранее ни одна инструкция не предусматривала маневра уклонения способом изменения ходов на одном курсе. Это было результатом опыта, добытого в ходе боевых действий. Впервые Мельников обратил внимание на возможность подобного уклонения в бою под Констанцей, когда у лидера из-за повреждений временами изменялся ход, от чего резко снизилась точность стрельбы вражеской батареи. Этот урок не ускользнул от пытливого взгляда Мельникова. Теперь же командир вполне сознательно применил его в бою. Снаряды ложились то впереди по курсу, то по корме, с абсолютной [150] точностью по прицелу. Мы избежали прямого попадания только благодаря находчивости командира.

В критический момент торпедные катера, высланные штабом СОР в район Константиновского равелина, пытались прикрыть нас дымовой завесой. Однако к тому времени мы успели проскочить боковые ворота и, кроме того, дымзавесам не совсем благоприятствовало направление ветра. А от огня батарей противника, установленных на Мекензиевых высотах, они и вовсе не могли прикрыть, хотя для следующих за нами кораблей дымзавесчики все же снизили эффективность артобстрела с Лукульско-Качинского направления.

Пройдя боковые ворота сквозь грохот разрывов бомб и артснарядов, лидер «Харьков» на полном ходу устремился к месту швартовки — Артиллерийской пристани. Вслед за нами один за другим входили остальные корабли отряда и, рассредоточиваясь, сразу швартовались к указанным им причалам, расположенным в Северной бухте. Комфлотом Ф. С. Октябрьский не зря выбрал именно эту бухту, поскольку противник рвался захватить ее в первую очередь, а корабли могли своим огнем поддержать защитников города. С этой целью крейсер «Красный Кавказ» ошвартовался у причала Сухарной балки, эсминцы «Бодрый» и «Незаможник» у Клепальной балки и лишь крейсер «Красный Крым» зашел в Южную бухту и ошвартовался у Каменной пристани.

Шумно прощались морские пехотинцы с экипажами кораблей. Вокруг раздавались возгласы напутствия:

— Гоните фашистских гадов! Бейте их по-черноморски! Пусть навеки запомнят Севастополь!

Пришло время прощаться и нам с Головиным. Мы крепко обнялись. Оба хорошо понимали, что предстоит впереди, и потому хотели, чтобы эти минуты прощания стали залогом нашей новой встречи. За время перехода в Севастополь я увидел в капитане Головине нового для себя человека, совсем не похожего на того веселого, добродушного молодого курсанта, которого я когда-то знал. Теперь это был истинный командир, закаленный в боях, суровый к себе и заботливый по отношению к бойцам. Я видел, как верили в него подчиненные, и это искренне радовало меня. Неизменной в Леониде осталась прежняя доброжелательность к людям и его всегдашняя готовность откликнуться на доброту, на чуткое слово товарища. Наконец, он тоже сбежал по сходням на причал и бросился [151] догонять батальон, повзводно уходивший в сторону города. Я долго смотрел ему вслед...

Как потом я узнал, Головин храбро сражался со своим батальоном вплоть до июньских боев 1942 года, пока не получил тяжелое ранение. Полтора года пришлось ему лечиться в госпиталях, перенести несколько серьезных операций. Лишь к концу сорок третьего года капитан Головин снова встал в строй. Из семи боевых орденов, полученных за время войны, три — за Севастополь. Тридцать лет он отдал беззаветному служению на флоте.

Успешный прорыв отряда кораблей в светлое время суток с подкреплением для осажденного города привел противника в ярость. Ни один корабль не получил сколь-нибудь серьезных повреждений. Несколько человек из числа верхних боевых постов были легко ранены да корпуса некоторых кораблей получили незначительные повреждения. На «Харькове» вообще никто из людей не пострадал, лишь несколько нефтяных ям дали небольшую течь. Командиры кораблей показали себя блестяще — в сложнейших условиях проявили выдержку, находчивость, высокое искусство управления кораблем. Комфлотом по прибытии в Севастополь объявил от имени Военного совета благодарность всему личному составу отряда кораблей.

Зато противник неистовствовал. Как только корабли ошвартовались, начался интенсивный обстрел тяжелой артиллерией всей акватории Северной и Южной бухт. По заявке штаба СОР мы сразу открыли ответный огонь по боевым порядкам противника. Теперь в полный голос заговорил главный калибр. С небольшими перерывами стреляем до вечера. Об усталости никто не думает, хочется одного — как можно больше снарядов выпустить по врагу.

С рассветом артиллерийская дуэль возобновилась. Методичным обстрелом Северной и Южной бухт противник пытался заставить наши корабли покинуть Севастополь и тем самым прекратить артиллерийскую поддержку защитников города. Однако в ответ корабли лишь усилили огонь.

Особенно напряженным был день 22 декабря. Мы беспрестанно стреляли по вражеским войскам в районе Бельбекской долины, Дуванкоя, Мекензиевых высот, Черкез-Кармена, а также обстреливали дорогу между Верхним [152] и Нижним Чоргунем, по которой двигались войска и техника противника.

По возвращении из штаба СОР Мельников познакомил меня и комиссара с общей обстановкой под Севастополем. Крайне напряженная ситуация сохранялась в 4-м, северном секторе. Стремясь во что бы то ни стало прорваться к Северной бухте, фашисты бросали в бой все новые и новые резервы. Доставленные «Харьковом» морские пехотинцы во главе с комбатом Л. П. Головиным и военкомом Г. И. Глушко сегодня утром вступили в бой в составе 8-й бригады морской пехоты, действующей на главном направлении удара противника между селениями Дуванкой и Аранчи. 79-я бригада морской пехоты под командованием полковника А. С. Потапова была направлена на прикрытие стыков 3-го и 4-го секторов обороны.

— Мы прибыли весьма своевременно, — продолжал Мельников. — Враг жмет, не считаясь с потерями. В окопах дело часто доходит до рукопашной. Военный совет вызвал из Туапсе корабли и транспорты с 345-й стрелковой дивизией. Пока подойдет подкрепление, защитникам города будет особенно нужна артиллерийская поддержка. Поэтому все корабли, находящиеся в Севастополе, остаются на своих местах для осуществления огневой поддержки.

И мы стояли! За весь период обороны нам еще не приходилось вести столь интенсивный и продолжительный огонь по противнику. Количеству заявок, поступающих по телефону от флагманского артиллериста, уже был потерян счет. Никто не помнил, сколько воздушных атак мы отразили за эти три декабрьских дня. Ни у кого не было времени ополоснуть лицо водой и побриться. «Харьковчане» быстро заросли щетиной, их лица потемнели и на холодном ветру приобрели багровый оттенок. С момента выхода из Туапсе никто не отдыхал, если расчетам удавалось часок передремать в кубрике, считалось, что повезло. Люди совершали то, что в мирное время казалось бы невозможным. Командир и комиссар часто обходили орудийные расчеты, поддерживали, подбадривали людей.

Подходим к 130-мм орудию старшины Дмитрия Заики. В стрельбе перерыв, но расчет остается на месте, знают: через минуту-другую вновь придется стрелять.

— Как вы тут, не замерзли на ветру? — спрашивает Мельников. [153]

За всех отвечает Заика:

— Никак нет, товарищ командир. Греемся у печки системы «харьковчанка». Работает на пороховом топливе. — И он указывает на ствол орудия с почерневшей от беспрерывной стрельбы шаровой краской.

Довольный находчивостью старшины, Мельников ладонью касается ствола и тут же поспешно одергивает руку — ствол раскален. Раздается взрыв хохота. Смеется и Пантелеймон Александрович. Хорошо, что командир и комиссар понимают шутку, ведь не зря говорят: «Шутка-минутка, а заряжает на час».

В бухте стоит непрерывный грохот. Стреляем мы, стреляют другие корабли. По корабельной радиосети стараемся чаще передавать результаты стрельбы — это тоже подбадривает людей. Поэтому я стараюсь почаще заглядывать к Иевлеву, чтобы поскорее передать экипажу хорошие вести.

Посеревший лицом Иевлев улыбается и, не снимая наушников, сообщает:

— Корпост передал: стрельба идет успешно. Только что взорваны две машины с боеприпасами и рассеяно подразделение пехоты.

Навроцкий с разрешения командира корабля передает по артиллерийской связи радостную весть комендорам. В ответ — громовое «ура!»

Вдруг командир отделения сигнальщиков Евгений Чернецов докладывает:

— Штабной катер идет к «Харькову»!

Пока мы строили догадки, кто это решил к нам пожаловать, остроглазый Чернецов определил: на катере член Военного совета Черноморского флота дивизионный комиссар Н. М. Кулаков. Мы с комиссаром поспешили за Мельниковым на ют встретить высокое начальство.

На палубу неторопливо и спокойно, как будто в Северной бухте царит тишь да гладь, поднимается плотный смуглолицый человек с крупными чертами лица. Одет Кулаков в кожаный реглан без знаков различия.

Выслушав доклад Мельникова, он с улыбкой сообщает причину визита:

— Направился, было, в Южную бухту, вдруг слышу на «Харькове» кричат «ура»! Дай, думаю, узнаю, не самого ли Эриха фон Манштейна удалось накрыть вашим артиллеристам. [154]

В тон ему отвечает наш комиссар:

— К сожалению, товарищ дивизионный комиссар, наши успехи скромнее, но если такой случай представится, наши артиллеристы непременно им воспользуются.

Узнав истинную причину ликования комендоров, Кулаков попросил передать экипажу, что приход отряда кораблей с морскими пехотинцами и огонь корабельной артиллерии очень помогли защитникам города. Он посетил уже ряд кораблей и остался доволен боевым настроением экипажей и результатами стрельб.

— Ну как, артиллеристы, не обижаетесь, что мало приходится стрелять? По отзывам командиров частей, которые вы поддерживаете огоньком, стреляете хорошо. За это — большое спасибо!

— Что-то фашист обнаглел окончательно. Вот мы его и пытаемся остудить! — откликается кто-то.

— Верно, товарищи. Севастополь стал им поперек горла. Они думали, что овладеют им с ходу и сразу двинутся на Кавказ. А тут получился затор. Севастополь им нужен как главный перевалочный порт для снабжения армий кавказского направления. К тому же у них освободились бы завязнувшие здесь войска и не пришлось бы нести столько потерь в технике и живой силе.

Беседа принимает все более оживленный характер. Краснофлотец заряжающий Даниил Яхно интересуется:

— Верно ли, что у немецких солдат отобрали шинели и обещали отдать в Севастополе?

— Правда, — смеется Николай Михайлович. — Так им и сказали: возьмете Севастополь — получите свои шинели и горячий обед.

— А сейчас, выходит, фрицы всухомятку живут?

— Выходит, что так, — соглашается Кулаков.

— Долгонько им тогда мерзнуть под Севастополем. А многие получат не суконные, а деревянные шинели. И вместо обещанных Гитлером вилл в Крыму — два метра крымской земли...

— Товарищ дивизионный комиссар, а как на передовую попасть, в морскую пехоту? — интересуется кто-то из краснофлотцев.

Кулаков с теплотой в голосе замечает:

— Вы разве не считаете, что, придя на корабле в Севастополь, попали на передовую? Здесь и есть самая настоящая передовая!

И, как бы в подтверждение его слов, у орудия появляется [155] Навроцкий с просьбой разрешить открыть огонь — получена новая заявка на уничтожение живой силы противника.

— Вот видите, а вы говорите... В тылу не получают таких заявок, — напоследок замечает Кулаков и, проводив отцовским взглядом краснофлотцев, спешащих занять свои боевые места, покидает корабль.

...Во второй половине дня из штаба СОР поступило приказание: с темнотой быть готовыми к выходу в море. Снова предстоит нелегкий переход. К тому же перед самым выходом санитарные машины доставили на лидер двести человек раненых, в том числе тяжелых. Все кубрики и каюты комсостава превращаются в лазарет. Кроме того, мы идем не одни, а в составе конвоя совместно с эсминцем «Шаумян» — сопровождаем транспорты «Калинин», «Серов» и «Димитров» до Туапсе. Море неспокойно. Штормит. Транспорты и эсминец «Шаумян» вышли из базы несколько раньше нас и приходится их догонять. Уйдя вперед, они успели лечь на фарватер, а «Харьков» только подходил к Феоленту, когда нам вдогонку посыпались светограммы с приказанием оперативного дежурного охраны водного района повернуть конвой на обратный курс, так как на фарватере обнаружена плавающая мина. Мельников, немного поколебавшись, принял решение продолжить путь.

Вслед за светограммами примчался катер ОВРа, и невидимый в темноте посыльный в мегафон потребовал нашего возвращения. Мельников, назначенный командиром конвоя, решения не отменил.

— Если я скомандую капитанам повернуть на обратный курс, где гарантия, что транспорты не окажутся на минном поле? — объяснил он.

С катера долго и упорно добивались своего, но Мельников не сдавался, вступил в голову конвоя и повел его за собой.

Конечно, в решении Мельникова была доля риска, и если бы какой-либо из транспортов наскочил на плавающую мину, вся ответственность легла бы на командира конвоя, но расчет Мельникова был правильным: ко времени прохода транспортами перевала мину снесло сильным штормовым ветром. Наш переход окончился благополучно. Командование признало действия Мельникова верными. [156]

Потинцы встречают героев Феодосии

Приближение Нового года всегда волнительно. Прощаясь со старым годом, подводишь итоги, ведешь счет приобретениям и потерям, оглядываешься на прошлое и пережитое. Шесть месяцев уходящего года мы ведем бои с сильным и коварным врагом, за эти шесть месяцев каждый из нас испытал то, чего не довелось испытать, пожалуй, за всю предыдущую жизнь. Много потерь понес наш народ, вся страна: кровь, смерть, слезы на оккупированных врагом территориях, оставленные города, разрушенные заводы и фабрики, опустошенные колхозные нивы. Огромного напряжения от всех и каждого потребовала война. Красная Армия выстояла под Москвой, сорвала надежды гитлеровцев на молниеносную войну. Мы научились воевать с хорошо вооруженным и обученным противником, осознали главное: фашистов можно бить и побеждать. Черноморцы, прошедшие героическую оборону Одессы и двухмесячную оборону Севастополя, обрели дух стойкости и непобедимости. Шесть месяцев черноморская эскадра воюет умело и стойко, для кораблей нет непогоды, нет трудностей, которые нельзя преодолеть. Каждый корабль, каждое соединение кораблей открыло счет большим и малым победам. Неприступным оказался морской бастион — Севастополь. Каждый день его обороны — это уже была победа.

В последние дни уходящего 1941 года черноморцы вписали еще одну страницу в счет славных дел: в ночь на 27 декабря высадили десант на северное побережье Керченского полуострова, в Камыш-Буруне и у Эльтигена, а 29 декабря — в Феодосии. Лучшего подарка, чем весть об успешной высадке, нельзя и придумать. Лидер «Харьков» не участвовал в десантной операции — мы продолжали походы в Севастополь, однако вести, которые жадно ловили из уст участников похода, вселяли в нас гордость, как будто мы лично были причастны к успешной операции. Феодосийско-керченский десант — это мощный удар по противнику с юга, последовательно наносимый вслед за битвой под Москвой. Операция проводилась с тем, чтобы разгромить керченскую группировку противника и овладеть Керченским полуостровом. Естественно, что враг будет вынужден снять блокаду Севастополя, а это создаст благоприятные условия для наступления на Крым. [157]

30 декабря 1941 года из сообщения Совинформбюро мы узнали, что фашисты выбиты из Феодосии и Керчи. Сразу стал очевидным провал декабрьского штурма Севастополя. Противник вынужден был рассредоточить свои силы между Севастополем и Керченским полуостровом.

Чем больше мы узнавали подробностей о высадке десанта, чем ясней складывались в единое целое все эпизоды этой еще не виданной по смелости операции, тем большее восхищение вызывало изящество замысла и четкость проведения десанта. В Феодосию он высаживался прямо в город, где хозяйничали немцы. Зима вообще была очень суровой, с непрерывно бушующим норд-остом, который подчас весьма осложнял стоянку в порту, но и непогода не смогла сдержать моряков и десантников. В район Керчи высадка осуществлялась силами Азовской флотилии и Керченской военно-морской базы, не располагавших крупными кораблями. Целая армия высадилась с байд, рыбачьих лодок и баркасов. Между малотоннажными судами не было связи, высадка шла ночью, на неподготовленное побережье. Мы смотрели на моряков, высаживавших десант, с восхищением и тайной завистью: каждому было бы лестно участвовать в такой операции.

С высадкой десанта действия кораблей на керченском и феодосийском направлениях не приостановились. Для успешного развертывания операции требовалось постоянно поддерживать десант.

7 января 1942 года «Харьков» вместе с другими кораблями эскадры, стоявшими в Поти, встречал героический крейсер «Красный Кавказ» и его доблестный экипаж, возглавляемый командиром капитаном 2-го ранга Алексеем Матвеевичем Гущиным и комиссаром капитаном 3-го ранга Григорием Ивановичем Щербаком, моим другом и земляком.

В порт «Красный Кавказ» уже не мог войти самостоятельно. Осев кормой в воду по орудийные башни, с почерневшими от пожаров корабельными надстройками, с облупившейся от непрерывной стрельбы краской на орудийных стволах, весь израненный, он входил в порт, как честный воин, не пожалевший в бою жизни. То, что пришлось выдержать «Красному Кавказу» за последнюю неделю, ранее казалось бы вообще непосильным для одного корабля. [158]

28 декабря «Красный Кавказ» в составе отряда кораблей, приняв в Новороссийске стрелковую часть, высадил ее в Феодосии и, ошвартовавшись у внешней стороны мола, сразу же взял на себя артиллерийскую поддержку десанта. Он вышел из боя, имея повреждения и наскоро заделанные пробоины, — бой был трудный, стрельба шла прямой наводкой по вражеским батареям, по танкам и бронепоезду. Однако, вернувшись в Новороссийск, крейсер получил новое задание: срочно перебросить в Феодосию зенитный дивизион. Новороссийская база не располагала в тот момент другим кораблем, способным выполнить это задание, а зенитки были крайне необходимы в Феодосии, поскольку авиация противника имела подавляющее превосходство и могла причинить десантникам множество неприятностей.

Несмотря на сильный шторм и повреждения, крейсер благополучно достиг Феодосии и в темное время суток выгрузил орудия с тягачами и боеприпасами, но уйти до рассвета не успел. Утром его атаковали пикирующие бомбардировщики. Привезенные зенитки еще не могли помочь крейсеру, от двух десятков самолетов пришлось отбиваться своими батареями — силы были неравные. Появлялись все новые и новые повреждения, но, к счастью, крейсер не потерял ход, сумел уйти в море. Он едва дотянул до Туапсе. Корма была почти полностью в воде. Буксиры и охранение, высланные из Новороссийска, подоспели вовремя, самостоятельно из Туапсе в Поти крейсер уже не дошел бы.

В Потийский порт, ведомый мощным буксиром, крейсер «Красный Кавказ» входил под торжественные звуки духовых оркестров. На мачтах всех кораблей взвились разноцветные флажные сигналы: «Да здравствует героический крейсер «Красный Кавказ»!», «Слава героям Феодосии!» Множество людей, стоя на кораблях, стенках и причалах, кричало «ура!» отважному крейсеру.

«Красный Кавказ» стал на ремонт. В Поти я вновь встретился с Григорием Щербаком, который только что вернулся из госпиталя, и он рассказал мне о подвиге своего корабля. Выйдя из жесточайших боев, Щербак был настроен по-боевому и законно гордился участием в блестяще проведенной Керченско-Феодосийской десантной операции.

С первых чисел января ее результат не замедлил сказаться. Штурм Севастополя прекратился, противник [159] ограничился боями местного значения, будучи не в состоянии сконцентрировать значительные силы для решающего натиска. Однако в сравнении с нашими войсками он по-прежнему находился в более выгодном положении, поскольку сохранил сухопутные коммуникации, по которым свободно мог снабжать свои войска; в районе боевых действий по-прежнему имел аэродромы, где базировались значительные воздушные силы. Наступившее относительное затишье под стенами Севастополя отнюдь не облегчило жизни морякам, продолжавшим морем доставлять защитникам города боеприпасы и продовольствие. Бомбардировочная и торпедная авиации противника резко усилили воздушную разведку на наших морских коммуникациях. С апреля 1942 года в блокаде с моря гитлеровцами были задействованы торпедные катера, а несколько позднее и подводные лодки. Блокада оказалась настолько плотной, что тихоходные транспортные суда уже не могли пробиться в Севастополь и примерно с середины апреля все перевозки людей и грузов стали осуществлять исключительно боевые корабли. Словом, напряженность на морских дорогах к Севастополю резко усилилась, а наших кораблей и транспортов становилось все меньше, поскольку после боев часть из них стояла на ремонте.

От действующих кораблей флота потребовалось большое напряжение сил. Наряду с боевыми подвигами краснофлотцы, старшины и командный состав кораблей совершали подвиги трудовые. На всех кораблях были созданы специальные ремонтные бригады, выполнявшие самые сложные работы. Благодаря инициативе, находчивости и матросской смекалке, многие корабли тогда оставались в строю.

Как назло, зима и весна сорок второго года выдались суровыми, штормовыми. Досаждал злой и свирепый бора — бушующий норд-ост, способный даже наносить повреждения кораблям на стоянках. Помнится одна из январских ночей в Туапсе, когда задул норд-ост в 10 баллов. Образовавшийся «тягун» начал бить лидер «Харьков» о причал. В ту ночь на корабле никто не отдыхал, все силы были брошены на спасение лидера. Кранцы, пеньковые тросы оказались растертыми в труху, а бревна искрошены в мелкие щепки. Только к утру нам удалось отойти от причала и стать на якорь в акватории порта. Но и здесь стоянка была далеко не спокойной, крен достигал [160] 35°, и стоять пришлось с прогретыми машинами до следующего утра. В ту ночь «Харьков» не получил повреждений, а вот попавшим в такой же переплет крейсеру «Молотов», эсминцам «Бойкий» и «Смышленый» пришлось хуже. Но разве такой была единственная ночь!

Буквально через пару недель ситуация повторилась. Мы стояли в Туапсе, ошвартованные кормой к причалу. Рядом — большой транспорт. И снова неожиданно задул сильный боковой ветер. Якорь пополз, и лидер начало наваливать на форштевень транспорта. Надо было немедленно менять место, а Мельникова на корабле не оказалось — ушел в штаб базы. Срочно отдаю приказание в пятую боевую часть: экстренно приготовиться к съемке. Вскоре Вуцкий доложил о готовности и, оставив за себя заместителя, поднялся на ходовой мостик. Я был рад его появлению, чувству товарищества, проявленному в трудную минуту. Удачно маневрируя при сильном шквалистом ветре, мы благополучно отошли от нашего «опасного» соседа и стали на якорь в удобном месте. И сделали это весьма своевременно, ветер продолжал крепчать. Вскоре, обеспокоенный погодой, на корабль прибыл Мельников и, не скрою, мне было приятно ощутить пожатие его крепкой командирской руки.

Не лучшей погода оказалась и в марте. В одном из мартовских штормов погиб эсминец «Смышленый». Произошло это на наших глазах и, чтобы было ясно, в каких условиях нам приходилось плавать, расскажу о тех незабываемых сутках.

Утром 6 марта мы находились в Новороссийске. Вскоре после подъема флага получаем от командира отряда легких сил (ОЛС) контр-адмирала Николая Ефремовича Басистого приказание: готовиться к экстренному выходу в море. Срочно отдаются соответствующие распоряжения корабельным боевым частям и службам. Все буднично, все, как обычно. Не впервой мы получали неожиданные приказания и шли в поход, в бой. Видимо, и сейчас пойдем либо в Севастополь, либо в один из кавказских портов за маршевым пополнением. Никто даже предположить не мог, что нам вскоре доведется увидеть и пережить.

Мы уже развели пары, когда на корабль прибыли командир отряда Н. Е. Басистый и комиссар И. С. Прагер. Оба взволнованы и не скрывают озабоченности. Впрочем, Басистый, опытнейший моряк, герой керченско-феодосийского [161] десанта, не спешит с выводами, а просто информирует о том, что вчера вечером эсминец «Смышленый» с тремя сторожевыми катерами вышел из Новороссийска, сопровождая конвой в составе транспортов «Березина». «В. Чапаев» и тральщика «Тракторист», следовавший в Камыш-Бурун. В районе мыса Железный Рог, как и предусматривалось заданием, командир «Смышленого» капитан 3-го ранга Виктор Михайлович Шегула передал конвой командиру охранения от Керченской военно-морской базы, а сам, развернувшись на обратный курс, намеревался вернуться в Новороссийск. Вот тут-то и случилась беда — эсминец подорвался на мине. Не потеряв плавучести, корабль стал на якорь. Обо всем Шегула доложил командиру отряда.

«Харькову» следовало идти на помощь «Смышленому». Н. Е. Басистый и И. С. Прагер следовали с нами. Выйдя из Новороссийска около девяти часов, мы прибыли в район стоянки «Смышленого» через три часа и начали маневрирование на расстоянии пяти-шести миль, опасаясь минных полей.

Вообще, минная обстановка на Черном море была весьма запутанной. Минные заграждения ставили мы, ставил противник, причем фашисты недавно начали применять мины нового образца — гидроакустические. В непогоду мины срывало с якорей, волокло течениями. Карты минных полей быстро устаревали и, когда уже не отражали реальной минной обстановки, фарватеры прокладывали тральщики — шли по минным полям, образуя за собой чистые проходы. Вот и со «Смышленого» сообщили: требуются тральщики. На эсминце к тому времени вода затопила 1-ю машину и 2-е котельное отделение, но ход не был потерян — «Смышленый» вполне мог идти под одной машиной.

К пятнадцати часам из Керчи прибыли тральщики и приступили к тралению. Через три часа «Смышленый» вышел на чистую воду. Мы все с облегчением вздохнули. Особенно радовался за командира «Смышленого» Мельников. Шегула был женат на его сестре, и, конечно, наш командир переживал также и за родственника. Настали минуты и даже часы, когда все надеялись, что «Смышленый» будет спокойно отконвоирован в Новороссийск, станет там на ремонт и будет спасен. Тем более Шегула снова доложил, что в буксировке не нуждается, может идти самостоятельно со скоростью до восьми узлов. [162]

Басистый разрешил эсминцу следовать своим ходом. Этому благоприятствовала погода — был штиль. К тому же близились сумерки — время, когда торпедоносная авиация противника проявляла повышенную активность. Имея на буксире «Смышленого», лидеру «Харьков» все равно не удалось бы развить скорость больше восьми узлов, но зато, лишенный маневра, сам он мог бы стать жертвой вражеской авиации. Думается, командир отряда легких сил принял правильное решение.

Лидер «Харьков» возглавил отряд, корабли легли на курс в юго-восточном направлении с тем, чтобы в зависимости от состояния поврежденного корабля можно было зайти в одну из наших южных баз.

Море успокоилось, было тихо. Но вот раз, второй легла на воде рябь, изменившая ее цвет: начал задувать зюйд-вест. Примерно к восьми часам ветер усилился до пяти баллов, меняя направление к весту. Это уже не предвещало ничего хорошего, но корабли продолжали следовать своим курсом. Когда стемнело, командир «Смышленого» донес, что корабль плохо слушается руля. Еще часа через два новое донесение: «Корабль влево не разворачивается». Погода к этому времени совсем ухудшилась, вест-норд-вест задувал уже с силой до семи баллов, на море пять баллов, поднялась пурга, снизившая видимость до одного кабельтова.

После полуночи командиру «Харькова» было приказано взять «Смышленый» на буксир.

— Идите на ют, руководите подачей буксира, — коротко бросил Мельников.

Я видел, как он весь собрался, понимая, что предстоит нам нелегкое дело, да еще в такую погоду. Ветер и снег слепили глаза, с каждой минутой увеличивалась качка. «Харьков», развернувшись, совершил маневр для подачи буксира. С первой попытки мы подали на «Смышленый» бросательные концы, но при выборке они оборвались от сильного натяжения. Пришлось делать второй заход, а на все требовалось время. Волны уже перекатывались через верхнюю палубу, качка трепала оба корабля. Мы опять подали бросательные. На «Смышленом» подхватили один из них и начали вновь выбирать проводник, закрепленный за огон стального конца.

Со «Смышленого» кто-то, невидимый из-за метели, прокричал в рупор:

— Трос показался из воды! [163]

И вдруг подошла огромная волна, оба корабля накренились в разные стороны, проводник снова лопнул, и трос плюхнулся в воду. Все дальнейшие попытки взять «Смышленый» на буксир не увенчались успехом. Лидер «Харьков» кренило до критической отметки, на юте работать стало невозможно из-за угрозы быть смытым за борт: несколько человек из готовой команды были сбиты с ног волной и получили серьезные ушибы. Командир Шегула доносил: переборки не выдерживают, вода начинает поступать в другие помещения, топит первое котельное отделение. И все-таки, благодаря самоотверженным усилиям команды, «Смышленый» продолжал двигаться своим ходом. Лишь к утру, после того, как было затоплено 3-е котельное отделение, корабль потерял ход. При ветре вест-норд-вест в десять баллов и разбушевавшейся пурге «Смышленый» был отдан на милость стихиям.

С рассветом наступила трагическая развязка. В восемь часов семь минут набежавшей волной корабль накренило на борт, и он так и остался лежать. Люди скатывались по корпусу корабля в воду, а эсминец тут же стал погружаться вниз кормой, возвращаясь на ровный киль, затем быстро пошел под воду.

На вздымающихся гребнях волн держалось множество людей. У всех, конечно, еще была надежда на спасение: ведь рядом «Харьков», он поможет! Мельников сразу отдал команду направить корабль к плавающему экипажу с наветренной стороны, чтобы бортом сгладить крутые гребни волн. Мы рассчитывали, что некоторых из находящихся в воде крутая волна забросит на палубу, так как борт «Харькова» входил в воду, и волны перекатывались через нашу палубу. О спуске спасательных шлюпок не могло быть и речи.

Но случилось непредвиденное. Глубинные бомбы со «Смышленого» при большом дифференте начали скатываться с кормы и взрываться на глубине в опасной зоне от лидера «Харьков». От сильных гидравлических ударов у нас стали выходить из строя механизмы и приборы. После первого же взрыва из нактоуза вылетел магнитный компас, у рулевого сорвало репитер с гирокомпаса. «Харьков» с места не ушел, но и совершить до конца задуманное не удалось. После каждого взрыва на воде все меньше и меньше оставалось людей. Когда бомбы перестали рваться, на поверхности осталось всего несколько [164] человек, из них нам удалось спасти двоих краснофлотцев: сигнальщика Петра Тараторкина и артиллерийского электрика Николая Булыгина.

Более двух часов «Харьков» маневрировал в поиске людей, но спасать больше было некого. На одном из разворотов лидер на полном ходу врезался в гребень волны «девятого вала». Носовая часть не взошла на волну. Огромная масса воды прогнула палубу полубака, образовав трещину. Вертикальные подпоры палубы в кают-компании были согнуты в дугу. В Поти мы следовали только по волне, в такой жесточайший шторм идти против волны было весьма рискованно.

Да, очень сурово обошлась морская стихия с эсминцем «Смышленым» и его славным экипажем. Спасенные нами краснофлотцы Тараторкин и Булыгин после оказания им первой медицинской помощи дорисовали тяжелую картину последних минут корабля.

Не потеряв мужества, командир корабля В. М. Шегула до последнего боролся за жизнь экипажа. Плечом к плечу с ним стоял военком капитан-лейтенант Веперс. И даже тогда, когда корабль повалило на борт и стало ясно, что гибель его неминуема, боевой дух командира не был сломлен. Краснофлотцы «Смышленого» запели «Раскинулось море широко...» Никто не бросил своего боевого поста, пока не последовала команда: «Покинуть корабль!»

Тараторкин до последней минуты находился на ходовом мостике. Корабль начал уже быстро погружаться, когда он подошел к командиру и предложил ему спасательный пояс. Шегула от пояса отказался, крикнул: «Быстрей за борт, через секунду будет поздно!» Сам он остался на ходовом мостике и, очевидно, погрузился под воду вместе со своим кораблем.

Трагедия, разыгравшаяся на наших глазах, тяжелым бременем легла на весь экипаж «Харькова». Мы сделали все, что было в наших силах, но стихия оказалась сильнее людей. «Харьковчане» видели гибель товарищей, с которыми многие прежде служили на одном корабле, были связаны узами крепкой флотской дружбы. А каково было Мельникову, которому предстояло рассказать своей сестре, вдове командира Шегулы, о том, как погиб «Смышленый»? Контр-адмирал Басистый и полковник комиссар Прагер вместе с нами переживали катастрофу. Как-то особенно остро ощущалось наше одиночество среди бушующего [165] моря. Пенные буруны продолжали кипеть за бортом, усилилась снежная пурга, началось обледенение верхней палубы и орудий. Казалось, то, что происходит с нами, имеет как бы второстепенное значение. Шторм, обледенение, появление «Хейнкеля-111» — все мелко и ничтожно. Мы делали свое дело автоматически, еще не придя в себя после пережитого.

Пожалуй, один только вахтенный командир лейтенант В. С. Сысоев сумел подавить тяжелое настроение. Он, как бы почуяв, что беда может породить у экипажа вялость и безразличие, был подчеркнуто строг, подтянут и собран. Я еще раз отметил про себя, каким высоким чувством долга обладает этот молодой командир. Он часто вскидывал бинокль, внимательно всматриваясь в воздушное и водное пространство, наблюдая за расстановкой вахтенных сигнальщиков, поглядывал на картушку гирокомпаса, задавая тон всей вахте.

Шторм стал утихать, когда мы подходили к Поти.

Я не припомню другого похода, который бы с такой же силой вымотал экипаж морально и физически. «Смышленый» не выходил из головы. Но потребовалось вновь приводить корабль в порядок после той ночи — откачивать из помещений воду, восстанавливать повреждения на верхней палубе, выравнивать погнутые люки, двери и кранцы, — и людей подгонять не пришлось. Все хорошо понимали: идет жестокая война, приказ на боевой выход может последовать в любую минуту. И только там, на огневых позициях, в море, в бою, мы сможем отомстить за своих товарищей. Трагедия со «Смышленым», потрясшая нас, еще больше сплотила экипаж, мы почувствовали себя единой семьей перед лицом врага и бушующих стихий. Для меня это чувство было особенно сильным — в те дни я получил из Ленинграда письмо, написанное незнакомой рукой, в котором сообщалось о смерти родителей. Не знал я о судьбе моих остальных родственников — где они, живы ли вообще. Корабль стал для меня единственным домом, а близкими людьми — члены экипажа «Харькова». Ближе и родней их не было на всем белом свете. [166]

Походы, походы...

Вот записи из корабельного журнала тех дней.

24 марта. Из Туапсе перешли в Новороссийск. Оттуда с эсминцем «Свободный» отправились в Севастополь. Доставили 271 человека маршевого пополнения, 150 тонн флотского и 250 тонн армейского боезапаса. В тот же день вышли в Новороссийск.

27 марта. С эсминцами «Незаможник», «Шаумян», с двумя сторожевыми катерами из Новороссийска снова ушли в Севастополь, охраняя транспорт «Сванетия». Вернулись в Новороссийск 29 марта.

31 марта. «Харьков» и «Свободный», базовый тральщик «Гарпун» в составе охранения транспорта «Абхазия» вышли из Новороссийска в Севастополь. На Инкерманских створах были обстреляны артиллерией противника.

2 апреля. Лидер «Харьков» и эсминец «Свободный», стоя в Северной бухте, вели огонь по артбатареям противника. Три батареи подавлены. Личный состав лидера получил благодарность от комфлотом.

3 апреля. Вышли с эсминцем «Свободный» из Севастополя в Туапсе, охраняя транспорт «Абхазия». Перешли из Туапсе в Новороссийск 6 апреля.

8 апреля. Очередной выход в Севастополь. Снова совместно с эсминцем «Свободный» конвоируем транспорт «Абхазия». Вышли из Новороссийска в 19 ч. 40 мин. На переходе морем дважды подвергались ударам авиации.

Эта ночь запомнилась особенно хорошо. В Севастопольскую бухту входили около трех часов. Темень была такая, хоть глаз выколи. Мельников, имея приказание оперативного дежурного швартоваться к стенке артиллерийских мастерских, недовольно бурчал:

— Где они? Кто мне покажет?

И, убедившись, что без помощи буксиров нам к причалу не подойти, заказал их. Но диспетчерский пункт ответил, что буксиров нет. Ничего не оставалось, как швартоваться самостоятельно. По авралу старшим на баке был помощник командира Веселов. С ним у нас надежная телефонная связь. Он должен был докладывать о расстоянии до стенки, поскольку с мостика едва можно было различить носовую часть корабля.

Сначала все шло хорошо. Веселов докладывал: «До стенки шестьдесят метров... пятьдесят пять... пятьдесят...» И вдруг: «До стенки двадцать метров!» Мельников [167] мгновенно дал самый полный назад. Но было поздно. Корабль, двигаясь по инерции, косо ударился форштевнем о причал. В результате нижняя часть форштевня загнулась вправо и получила повреждение обшивка корпуса. Начали разбираться, как все произошло, и оказалось: Веселов принял за урез причала светлую приземистую стену артиллерийских мастерских, а когда увидел причал, то доложил о двадцати метрах.

После подъема флага захожу к Мельникову. Он что-то пишет за столом. Вид усталый, ясно, не ложился, переживает повреждение. Приглашает меня сесть, и я, пытаясь его успокоить, докладываю, что Вуцкому удалось договориться о присылке двух сварщиков, так что за несколько часов корпус вновь будет загерметизирован. А в Туапсе за пару суток сделаем себе такой же форштевень, как был прежде.

Лицо Мельникова проясняется. Вдруг — резкий телефонный звонок прямой связи со штабом Севастопольского оборонительного района. В трубке раздается бодрый голос заместителя начальника штаба СОР капитана 1-го ранга Андрея Григорьевича Васильева:

— Пантелеймон Александрович! Поздравляю с благополучным прибытием в Севастополь! И рад поздравить вас, боевого командира, с награждением орденом Красного Знамени. Прошу сейчас же к нам, комфлотом вручит вам орден.

Мельников, чуть растерявшись, благодарит и переводит на меня взгляд, в котором я читаю сомнение: достойно ли принимать орден после сегодняшнего ночного происшествия? Чтобы развеять сомнения, я горячо поздравляю его с первым боевым орденом. Награждение командира — это признание заслуг всего экипажа. Затем спешу заказать командиру катер на берег и, когда он отплывает, тороплюсь с радостной новостью на причал к носовой части корабля, где уже полным ходом идет работа.

Тесной группкой на стенке стоят Вуцкий, Веселов, боцман Штепин. Боцманская команда обеспечивает спуск и подъем беседок, в которых со своим хозяйством разместились сварщики. Весть о награждении командира производит впечатление — Вуцкий и Штепин откровенно рады. Веселов, конечно, тоже рад, но почему-то краснеет и смущается, считая, видимо, что его оплошность испортила командиру праздник. Видя это, Вуцкий авторитетно заверяет: [168]

— Не дрейфь, к ужину будет все в порядке. Считай, тебе сегодня повезло!

И в самом деле, несмотря на то, что работы приходилось несколько раз прерывать из-за налетов вражеских самолетов и артиллерийского обстрела, к ужину корпус корабля был загерметизирован.

Командир, вернувшись со штаба базы, первым делом поинтересовался ходом ремонта. Он все еще хмурился, но при виде сияющих лиц экипажа, постепенно начал оттаивать. А когда после окончания работ лично осмотрел корпус, то и вовсе повеселел.

— До Кавказа дойдем при любой погоде! Пригласите от моего имени на ужин рабочих, они славно потрудились.

Однако, как только горнист сыграл сигнал: «Команде ужинать!», или, как в шутку моряки называли, «бачковую тревогу», и к камбузу потянулись изо всех кубриков краснофлотцы с бачками, по базе объявили воздушную тревогу. Всех как ветром сдуло. Одни оставляют бачки возле камбуза, другие прямо с бачками летят на боевые посты.

— Проклятая немчура! Не даст спокойно кусок хлеба проглотить! — ругается кок Василий Дудник и, в сердцах бросив черпак на оцинкованный стол, в белом фартуке и колпаке бежит к своей пушке отражать атаку фашистских стервятников.

9 мая. Лидеры «Харьков» и «Ташкент» вышли из Поти и форсированным ходом направились в Феодосийский залив для обстрела вражеских войск в районе Таш-Алчин.

10 мая. Возвращаемся в Новороссийск и, пополнив боезапас, снова выходим в море для обстрела вражеских войск в районе мыса Чауда и Дуранде.

12, 13, 14 мая. В Феодосийском заливе ведем обстрел вражеских войск и боевой техники в районах: Таш-Алчин, Хаджи-Бай, Кинчак, совхоз «Кенегез» и по перемычке у озера Узунларское.

Как видно из записей, многим кораблям, и «Харькову» в том числе, пришлось вести боевые действия у побережья Керченского полуострова. Это отнюдь не означало, что защитники Севастополя стали меньше нуждаться в помощи с моря. Из сводок мы узнаем, что после [169] наступления, предпринятого противником утром 8 мая, Крымский фронт был прорван и наши войска начали отходить на восток в направлении Камыш-Буруна и Керчи. Все попытки организовать наступление наших войск одновременно из района Севастополя и из района Керченского полуострова не увенчались успехом. Правда, наши позиции у Севастополя были улучшены, однако отбросить врага, имевшего подавляющее преимущество в авиации и танках, не удалось. И вот теперь гитлеровцы предприняли новый натиск. А корабли эскадры всегда там, где трудней всего. Нашим войскам требовалась срочная огневая поддержка, поэтому мы торили из ночи в ночь морскую дорогу в район Феодосийского залива.

Благодаря стараниям моряков Новороссийской базы, главным образом подводников, мы, как правило, находили в прибрежной полосе хорошо подготовленные огневые позиции. Подводные лодки выводили нас точно на огневую позицию, где еще со времени высадки десанта были выставлены буи. Это во многом облегчало нашу задачу, экономило ночное время, которого с каждым днем становилось все меньше и меньше — как-никак середина мая.

Вернувшись в Новороссийск днем 14 мая, мы обратили внимание на то, что из базы в этот день ни один транспорт с грузом не ушел в Керчь.

— Неужели прекратили отправку грузов? Видно, плохо там дело, — высказал предположение наш комиссар Алексеенко. — Значит, враг теснит нас из Керчи...

...Ночью лидер «Харьков» вновь отправляется к побережью Керченского пролива. Теперь уже ни для кого не секрет, что своим огнем мы прикрываем отходящие войска Крымского фронта. Стреляем всю ночь, пока есть боезапас, а в предрассветной мгле возвращаемся в Новороссийск. Лидер оказался последним кораблем, обеспечившим артогнем Крымскую армию. Больше в район Керчи «Харьков» не ходил. Советские войска были вытеснены с Керченского полуострова, что значительно ухудшило общую обстановку на юге. В Крыму оставался непокоренным один Севастополь. И вновь каждый черноморец задавал себе вопрос: что будет со славной черноморской цитаделью? [170]

«Желаем счастливого плавания!»

В конце мая и в начале июня основным нашим маршрутом снова стал Севастополь — Новороссийск. Я уже говорил, что относительное затишье на суше у стен Севастополя, связанное с переброской отсюда вражеских войск на Керченский полуостров, никоим образом не отразилось на обстановке на морских путях. Наоборот, противник сосредоточил все свои усилия на борьбе с нашими конвоями, понимая, что они — единственный источник жизнеобеспечения обороны города. С каждым днем фашисты увеличивали арсенал средств борьбы с транспортами и сопровождающими их военными кораблями. Авиация, береговые батареи, минные заграждения, торпедные катера — все без исключения использовалось в блокаде Севастополя с моря. Черноморский флот нес неизбежные потери, особенно в транспортных тихоходных судах. Каждый прорыв в Севастополь рассматривался теперь как самостоятельная боевая операция. Грузы, оружие, боеприпасы, не говоря уже о маршевом пополнении, отправлялись только на боевых быстроходных кораблях.

Утро 18 мая застало нас где-то у параллели Керченского пролива. Курс — Севастополь. Погода ненастная, пасмурная, и на ходовом мостике все сходятся на том, что сегодня нам повезло: избежим ударов авиации. Примерна с этого места мы уже не можем рассчитывать на прикрытие наших «ястребков» — дальше, если погода ясная, приходится в открытую идти на виду у противника, захватившего побережье Крыма. Надежда одна: собственное вооружение, скорость хода и мастерство командира корабля. Так что непогода прикрывает нас и с суши.

И все-таки один из торпедоносцев нас обнаруживает. Сразу ощетинились зенитные батареи, затрещали, выплевывая из стволов огненные клинышки. Работают зенитчики сноровисто и точно, уверенно и невозмутимо. А на подмогу вступает и главный калибр, кладет дымное облако разрыва прямо по курсу самолета. Но, атаковав неудачно, фашист не отказывается от повторных попыток, заходит вновь и вновь. Однако и наш огонь настолько плотный и прицельный, что нервы у гитлеровца сдают и он отваливает к берегу...

Туман, помогавший нам на переходе, помешал с ходу войти в Севастопольскую бухту. Пришлось повременить, [171] пока он рассеется. Неподалеку показалась подводная лодка Л-23. Это не было неожиданностью — наши подлодки тоже использовались для перевозки в Севастополь людей, горючего, боезапаса. Конечно, даже самые крупные из них могли взять не так уж много груза, но каждая тонна бензина или снарядов нужна была защитникам города, как воздух.

Мельников перебросился несколькими словами с командиром подводной лодки. Тот сообщил, что идет в Севастополь с продовольствием.

— Долго ли туман простоит? — спрашивают с лодки Мельникова.

— Безветрие, черт возьми! — ругается Мельников, хоть это не в его привычке.

Оправдывает командира яростное желание поскорее прорваться в город и разгрузиться. Бойцы маршевого пополнения и шестьдесят четыре тонны боеприпасов крайне необходимы на переднем рубеже.

Лишь к следующему утру видимость улучшилась, и «Харьков» вместе с подводной лодкой стал входить в базу. Тотчас береговая батарея противника, расположенная в районе селения Кача, открыла огонь. Засвистели осколки. Вскрикнул и осел на палубу раненый краснофлотец боцманской команды Александр Колчин. Поврежденным, правда, незначительно, оказался корпус корабля, вышел из строя мотор одного из торпедных аппаратов. Но к нам на помощь уже мчались торпедные катера, ставившие дымовые завесы. Им помогал самолет МБР-2. Заговорили батареи нашей береговой обороны, вступив в дуэль с вражеской артиллерией.

На этот раз мы прорвались в Севастополь с минимальными потерями.

Над городом даже днем стоит красное зарево. Противник засыпает Севастополь снарядами. Не умолкает канонада. Над гаванью постоянно вспыхивают воздушные бои. Не успели ошвартоваться, как на причал уже перекинуты сходни, начинается высадка маршевого пополнения. Одновременно по наклонным доскам спускаем на причал доставленный боезапас. Еще не покинули корабль красноармейцы, как с кормы начинается посадка раненых и эвакуируемых. Высадка и посадка, разгрузка и погрузка доведены до совершенства. Да иначе и нельзя. Начиненный, как говорится, под завязку взрывчаткой, корабль представляет собой пороховую бочку среди [172] пожара. Но наши артиллеристы успевают еще сделать несколько артналетов по вражеским позициям.

Не дожидаясь темноты, покидаем Севастополь, конвоируя транспорт «Грузия», имеющий на борту около семисот человек раненых и триста тонн груза. Курс — Туапсе. Оттуда вернемся в Новороссийск за новым маршевым пополнением и грузами. И снова в прорыв к Севастополю.

О том, что противник намерен предпринять очередной штурм города, мы узнали 4 июня в Новороссийске, когда стояли под загрузкой боеприпасами. Приемка предстояла немалая, а тут, как назло, получилась задержка с подвозом. Вообще в Новороссийске это случалось крайне редко, и я, признаться, не припомню второго такого случая, когда бы просто так, из-за чьей-то невнимательности или забывчивости, нарушились погрузочно-разгрузочные работы. К этому вынуждали только крайние обстоятельства. Почему же нет машины с зенитным боезапасом для корабля?

На юте нервничает Навроцкий, то и дело поглядывая на часы; время у нас ограничено, к Севастополю мы должны подойти так, чтобы успеть разгрузиться в темноте. Со стенки причала спускается по сходне наш военком — только что с командиром лидера они ходили в штаб и политотдел базы.

— Что твои орлы скучают на причале? — спрашивает у Навроцкого.

— Да вот с машинами затор, а время не ждет.

— Не горюй, артиллерист! Командир задержался в штабе специально по этому вопросу. Будь спокоен, без зенитного боезапаса не уйдем.

И тут же делится с нами последними новостями:

— Есть данные, что немцы вот-вот начнут новый штурм. Вторую неделю они ведут усиленный артиллерийский обстрел города. Зверски бомбят порт. Такой длительной и мощной артподготовки еще никогда не было. Так что без полных норм боезапаса сейчас туда и носа не покажешь.

Едва Емельян Филимонович успел об этом сообщить, как командир зенитной батареи лейтенант Беспалько выкрикнул:

— Машины с боезапасом!

На корабле и на стенке все пришло в движение. Снаряды потоком поплыли в погреба, чтобы аккуратно разместиться [173] на стеллажах. Принимаем боезапас, располагаем в кубриках маршевое пополнение. На причале за погрузкой следит флотский командир Виктор Дмитриевич Быстров, представитель базы. Когда бы мы ни осуществляли погрузки и выгрузки, Быстрое всегда на причале. Казалось, этот человек никогда не отдыхает. Все у него готово, все продумано. На самолеты противника, появляющиеся над Новороссийском с апреля месяца, он не обращает ни малейшего внимания. Мы с Быстровым сдружились. Сначала поводом к этому были служебные дела, а после войны стали дружить семьями. У Виктора Дмитриевича незаурядная биография. В комсомол он вступил еще в 1919-м, а в партию — в 1925 году. Участвовал в гражданской войне, был курсантом первой военной объединенной школы имени ВЦИК. Дважды стоял в карауле у квартиры В. И. Ленина. В 1922 году по ходатайству ЦК РКСМ вместе с группой кремлевских курсантов был переведен во флот. Служил на Балтике и Черном море, плавал на многих кораблях, затем его перевели в штаб.

В период Великой Отечественной войны Быстрое участвовал в обороне Одессы, Севастополя, Новороссийска. Был в составе десанта на Мысхако, где получил два ранения. Затем принял должность военно-морского коменданта косы Чушка на Керченском полуострове. В декабре 1943 года Виктора Дмитриевича снова перебросили на Балтику, где он участвовал в десанте на Куришгофской косе, был на командной должности в Либавском гарнизоне. Службу закончил на Черном море, ушел в отставку в звании полковника, кавалером семи боевых орденов.

Не было, наверное, случая, чтобы Быстров лично не проводил уходящие в Севастополь корабли. Однажды, придя в Новороссийск, мы увидели на причале человека с забинтованной головой. За повязками трудно было узнать нашего неутомимого Быстрова. Он рассказал, что во время очередного массированного налета вражеской авиации получил осколочное ранение в голову, но после оказания медицинской помощи остался на причале, поскольку под загрузкой стояли корабли, державшие курс на Севастополь.

Вот и нас проводил Быстров. «Харьков» отошел от причала и, круто развернувшись, направился к выходу из гавани. Едва форштевень пересек линию боковых [174] ворот, командир отделения сигнальщиков Евгений Чернецов доложил на мостик:

— На посту сигнал лидеру «Харьков»: «Желаем счастливого плавания!»

— Ответьте: благодарим! — откликается Мельников.

И вот, казалось бы, привычный сигнал, сопровождающий нас каждый раз, когда уходим в Севастополь, но как радостно видеть его! Значит, за нас волнуются на берегу, верят в наше благополучное возвращение?

День выдался погожим. Черноморское лето властно вступало в свои права. Легкий приятный ветерок обдавал прохладой и свежестью. За долгую зиму и холодную ненастную весну мы отвыкли от солнца и ясного горизонта. В мирное время плавать в такую погоду одно удовольствие, но теперь... Сигнальщики во главе с лейтенантом А. М. Иевлевым на мостике — каждую минуту можно ждать непрошенных «гостей»!

Лейтенант Иевлев мне как-то по особому симпатичен. Характер у него тихий и застенчивый, делает все незаметно и добросовестно. В походе он всегда находится на мостике, подавая пример бдительности, и сигнальщики лидера равняются на своего командира. Ни разу еще вражеская авиация не застала лидер врасплох.

Иевлев опускает бинокль и, перехватив мой взгляд, качает головой:

— Ну и погодка! Так и шепчет: смотри в оба, не забывай о «воздухе».

Значит, думаем мы об одном. И не только на мостике. У кормового 130-мм орудия старшина Дмитрий Заика уложил на матах дистанционные гранаты и шрапнельные снаряды. На них мелом обозначены цифры: 1, 2, 3.

— Меню из трех блюд? — спрашиваю у старшины.

— Так точно! — откликается на шутку Заика. — А если мало будет, то можно расширить. Всегда найдем, чем попотчевать «гостей».

До ужина на корабле сохраняется боеготовность № 2. Погода не изменилась. Воздух столь прозрачен — на расстоянии шестидесяти миль справа по курсу можно различить вершины Крымских гор. После ужина на юте собирается немало людей. Здесь не только «харьковчане», но и много красноармейцев из маршевого пополнения. Никому не хочется сидеть в душном кубрике. Как обычно, моряки и красноармейцы знакомятся, показывают друг другу фотографии родных. Ни у меня, ни у Веселова [175] как-то не поворачивается язык сказать об организации выхода на верхнюю палубу. О порядке напоминает грянувший сигнал боевой тревоги. Самолеты противника в воздухе!

Со стороны Крымского побережья приближается пока еще едва заметный самолет-разведчик. Он явно намеревается сблизиться с нами, не спеша сокращает дистанцию, но держится на большой высоте, вне досягаемости огня лидера.

Кружит он минут двадцать, высматривая наш курс и тип корабля, затем удаляется. Боевой тревоге дан отбой, но, понятно, ненадолго. После захода солнца Иевлев докладывает:

— Пятерка «юнкерсов» на корабль!..

— Не зря тебе погода шептала... — успеваю напомнить лейтенанту его же слова.

Не отнимая бинокля от глаз, он подтверждает:

— Не зря, не зря... Теперь слово за артиллеристами.

А от дальномерщика Сергея Семенкова так и сыпятся доклады о дальности и высоте. Мельников переводит ручку телеграфа на «самый полный ход». Все его внимание на самолетах. Главное — не упустить мгновение, когда из-под брюха «юнкерса» покажутся бомбы, чтобы дать команду на руль. Мы с Иевлевым занимаем места на крыльях мостика, готовые в нужный момент предупредить командира о наиболее угрожающем самолете. Наступают минуты предельного напряжения. Корабль один на один с атакующим противником.

В монотонный рев моторов вдруг пронзительно врезается залп зенитной батареи. Но вражеские летчики демонстрируют нам свои «крепкие нервы» — самолеты, не меняя направления, упрямо идут на снижение. В стрельбу включились зенитные автоматы, корабль вздрогнул от залпа носовых орудий главного калибра.

Трассы автоматных очередей прошивают задымленное небо, стараясь достать головной самолет. Несмотря на оглушительный грохот, слышится нарастающий свист бомб — не выдержав плотного прицельного огня, противник начинает бомбометание. По незамедлительной команде командира корабль круто уклоняется вправо. Смерчи воды вздыбливаются где-то за кормой, спиной чувствуем несильный удар взрывной волны. И вдруг в передней части фюзеляжа только что отбомбившегося головного самолета вспыхивает яркая искра. Вслед за этим [176] самолет выпускает дымный шлейф и резко идет на снижение. Летчик пытается дотянуть до берега, но не успевает — кабельтовых в двадцати от корабля врезается в спокойную гладь моря.

Сигнальщики, ликуя, докладывают об этом Мельникову, но сейчас ему не до того — бомбы начинают сыпаться с двух следующих самолетов. Прицел их, правда, сбит предыдущим маневром, и бомбы падают далеко за кормой. Однако не израсходовали бомбозапас еще два оставшихся «юнкерса». Они повторяют маневр своих предшественников.

Потеря самолета ничуть, казалось, не отрезвила фашистов. И Мельникову дважды пришлось уклоняться от бомб. Последняя чуть было не угодила в корабль — упав близко за кормой, она вызвала сильную вибрацию палубы. И тут же мы, к своему счастью, увидели, что за последним самолетом потянулся сперва едва видимый, но с каждой секундой все ширящийся и удлиняющийся дымовой хвост. На зенитной батарее и верхних боевых постах оглушительно кричали «ура!» Орудия смолкли, и все мы смотрели в бинокли, пытаясь определить: упадет самолет в воду или дотянет до суши? Но он продолжал удаляться к берегу и скоро исчез из поля зрения.

Можно представить себе, с каким энтузиазмом мы зашли в Севастополь, а потом, разгрузившись и приняв на борт раненых, возвращались в Новороссийск.

Особенно радовался наш комиссар Алексеенко. Во время боя он находился на зенитной батарее Беспалько и теперь с восторгом рассказывал о быстрых и точных расчетах командира батареи, о том, как старшины орудий Иван Голубев и Виктор Шейн со своими расчетами сумели обеспечить кучную стрельбу по головному самолету и, добившись успеха, заработали с такой быстротой и ловкостью, что нельзя было не залюбоваться ими. Он признался, что едва сдержал себя, чтобы не броситься обнимать зенитчиков, когда был сбит первый самолет. Его удержали лишь продолжавшиеся атаки. И неважно, кто именно попал — ведь, судя по трассам, автоматные батареи Пасенчука и Трофименко вели не менее прицельный огонь — главное то, что и последний воздушный пират получил свое.

Алексеенко, не теряя времени, спустился в трансляционный узел корабля и оповестил личный состав и бойцов маршевого пополнения об итогах боя. А Мельников [177] пошел на батарею Беспалько лично поблагодарить зенитчиков. Конечно же, о главных событиях дня в вечернем выпуске радиогазеты рассказал Олег Ленциус, наш неутомимый редактор.

В Севастополе мы взяли на борт столько раненых, что заполнили все кубрики, каюты и кают-компанию. При виде человеческих мучений наши успехи как бы отошли на второй план. Многие краснофлотцы стали добровольными санитарами, носили раненым воду, писали за них письма домой, как могли успокаивали. Раненые мужественно переносили боль, но по их разговорам можно было судить, сколько горя и несчастий принес враг на нашу землю. Один рассказывал о том, как фашисты угнали в Германию его жену и дочь, другой — о сожженной родной деревне, третий — о гибели близких в блокадном Ленинграде... В такие минуты члены экипажа приобщались к общенародной трагедии, в их сердцах закипали гнев и жажда праведной мести.

Когда мы входили в Новороссийск, стоявший на руле старшина 1-й статьи Василий Потехин неожиданно доложил:

— Корабль не слушается руля!

Это было как гром среди ясного неба. Что случилось? Какова причина? Командир приказал перейти на ручное управление, а на пост энергетики и живучести последовала команда устранить неисправность. Но это ничего не дало. Пришлось заходить в базу при помощи машин. Процедура была весьма сложная, но Мельников справился с трудностями. Затем при помощи буксиров корабль был ошвартован к причалу.

Пока происходила эвакуация раненых с корабля, командир БЧ-5 Вуцкий облачился в водолазный костюм и спустился под воду, чтобы осмотреть состояние руля и винтов. Вскоре он доложил, что на большей части пера руля сорвана обшивка, а на правом винте отсутствует обтекатель. Значит, бомбежка не прошла бесследно!

Вскоре после швартовки Мельников был вызван на КП к начальнику штаба флота контр-адмиралу И. Д. Елисееву. Мельников предусмотрительно захватил с собой чертежи руля с тем, чтобы доложить о необходимости ремонта «Харькова». Елисеев вначале не очень-то поверил осмотру «водолаза» Вуцкого, но, вникнув во все обстоятельства дела, распорядился поставить «Харьков» в плавдок. Там «диагноз» Вуцкого полностью подтвердился. [178] Техотдел Новороссийской базы, которым руководил Шахназаров, проявил чудеса оперативности. Ремонт произвели в течение двух суток. Мы снова были готовы к выходу в море.

Однако не все наши походы кончались благополучным прорывом в Севастополь. Жертвы, вообще неизбежные в столь жестокой войне, увеличились с началом нового штурма города. Гибли транспорты, гибли корабли. Но гибли героически, в неравном бою. Так что простой арифметикой здесь не обойдешься. Жертвы были не напрасны! Их ценой флот продолжал поддерживать оборону города даже тогда, когда приходилось пробиваться сквозь многокилометровую завесу артиллерийского огня, отражая атаки торпедных катеров и авиации, преодолевая комбинированную морскую блокаду. Теперь и в самом Севастополе корабли не находили защиты от авиации противника и подвергались обстрелу осадной артиллерии, которую враг подтащил к городу. Стоя у причала, корабли оказывались лишенными маневра для уклонения от атак. Зенитные пушки нашей противовоздушной обороны были изношены до предела, не хватало боезапаса.

В первую очередь противник стремился захватить Северную бухту, чтобы предотвратить прорывы наших кораблей в Севастополь. 20 июня ему удалось это сделать, и с того самого дня корабли вынуждены были разгружаться в Камышовой бухте, у временных причалов. Еще хуже было то, что теперь враг мог бить прямой наводкой по центру города, Корабельной стороне и по Приморскому бульвару. Было ясно, что в таких условиях городу долго не продержаться, но война давно отбросила все прежние представления о возможностях защитников Севастополя. Черноморская столица стояла! Двухсоттысячная армия Манштейна, в бешенстве штурмовавшая город, снова оказалась не в силах взять Севастополь с ходу. А корабли продолжали доставлять защитникам осажденного города подкрепление.

10 июня в Севастополе возле Павловского мыса героически погиб эсминец «Свободный», с которым мы не раз находились в совместном плавании и конвоях. Эсминец конвоировал транспорт «Абхазия», доставивший в Севастополь продовольствие и боеприпасы. Приход транспорта и конвоя не остался незамеченным врагом. На стоявшую под разгрузкой «Абхазию» совершили налет пятнадцать [179] самолетов противника, сбросив несколько десятков бомб. Разгрузившийся к тому времени эсминец поставил дымовую завесу и открыл артиллерийский огонь. Закончив стрельбу, «Свободный» стал менять место стоянки. «Абхазия» от прямых попаданий бомб затонула. Самолеты перенесли удар на эсминец. На «Свободном» возник пожар, многие члены экипажа из числа верхних боевых постов погибли. Спасти «Свободный» не удалось. Он затонул, до последней минуты не прекращая вести зенитный огонь по самолетам противника.

Через три дня в Севастополе погиб транспорт «Грузия». Это был последний транспорт, сумевший прорваться непосредственно в Севастополь. Теперь и разгрузка в темное время суток не всегда гарантировала успешный выход кораблей из базы. Видя, что осажденный город все же продолжает получать подкрепление морем, гитлеровцы значительно расширили зону действия ударной авиации. Граница наиболее опасной зоны лежала далеко за пределами Севастополя, и даже боевым кораблям стало чрезвычайно трудно пробиваться к городу.

На себе мы почувствовали это 17 июня. Перед каждым выходом в море командир и комиссар собирали командный состав и рассказывали об ожесточенных боях в Севастополе. Вселять боевой дух в моряков не приходилось — стремление каждого внести свой вклад в дело обороны черноморской столицы было огромно, однако и Мельников, и Алексеенко считали, что люди должны ясно сознавать, на сколь трудное дело они идут, чтобы мобилизовать свои волю, энергию, выучку. В конце объявляли боевую задачу. Сегодня она звучала так: доставить в Севастополь пятьсот красноармейцев и шестьдесят тонн боезапаса. Затем Алексеенко побеседовал с секретарями партийных и комсомольских организаций и агитаторами.

Как только выходим из Новороссийска, боевая задача объявляется всему личному составу. Морякам и красноармейцам розданы листовки с обращением Политуправления флота. В них говорится о положении дел в Севастополе, о массовом подвиге его защитников. Политуправление флота призывало любой ценой отстоять город. И мы видели: экипаж полон решимости сделать все, что в человеческих силах, для успешного прорыва в осажденный город.

И снова ясная погода, обычная для черноморского лета. С целью оперативной маскировки лидер «Харьков» [180] сперва идет в южном направлении, имитируя поход в один из южных кавказских портов. А далеко на юге поворачиваем на запад, переходя на курс вдоль анатолийского побережья. Примерно на меридиане мыса Керемпе нам надо повернуть на север и уже полным ходом следовать к Севастополю. Этот рекомендованный маршрут был рассчитан на то, чтобы успеть проскочить наиболее опасную зону в темное время суток.

Ночь прошла спокойно. Утро следующего дня не принесло изменений в погоде — на небе ни облачка, на море — легкая зыбь. Казалось, переход в таком удалении от берега — с корабля едва были заметны горы анатолийского побережья — вполне может обеспечить нам безопасность. Но наши расчеты не оправдались. На подходе к меридиану мыса Керемпе сигнальщик Андрей Чернышев заметил вражеский самолет-разведчик.

— Старпом! Боевую тревогу! — приказывает командир, а сам по телефону предупреждает Вуцкого: — Экстренно готовьтесь к максимальному ходу. Будет жарко! Иначе чего бы разведчик рыскал в такую рань и так далеко от берега.

Да, пожалуй, командир прав. Покружив впереди по курсу за пределами дальности огня, разведчик исчез. Но боевую тревогу мы не отменяли. И не напрасно. Вскоре появилась ударная авиация. Очевидно, самолеты были подняты в воздух заблаговременно, и разведчику оставалось только навести их на корабль.

Сколько их всего, сразу невозможно было определить. И каков тактический замысел? Пока мы видели тройку «Юнкерсов-87», идущих первыми в атаку. За ней — еще несколько троек.

К началу атаки мы с Иевлевым, как обычно, занимаем места на крыльях мостика. Из своей рубки вышел к выносному штурманскому пункту на мостике Телятников. Здесь он займется боевой прокладкой и нанесением тактической обстановки. В рубке вместо него остался надежный помощник рулевой Дмитрий Леонов. Пришли в движение стволы зенитной батареи и пушек главного калибра. И началось...

Воздушные атаки следовали одна за другой. Первая тройка самолетов атаковала нас с ходу. Видимо, чувствуя свое превосходство в силе, они даже не применили свой излюбленный прием — заходить на корабль с разных направлений. Огнем всех орудий мы заставили врага [181] сбросить бомбы примерно в двух кабельтовых от корабля. Атака «в лоб» противнику не удалась.

Новая тройка изменила тактику. Рассредоточившись, «юнкерсы» стали заходить с трех сторон — с кормы и с обоих бортов. Это потребовало от командира лидера исключительной собранности, бдительности и выдержки: самолеты находились на разных дистанциях от корабля и наибольшую опасность представлял ближайший. Именно от него следовало начать уклонение в первую очередь. Вот тут-то организованное нами дополнительное наблюдение старпомом и командиром БЧ-4 полностью себя оправдало. Мельников не сводит глаз с самолета, который, по его предположению, должен первым сбросить бомбы. Но начинает бомбометание «мой» «юнкере».

— Идущий справа сбросил бомбы!

— Лево на борт! — незамедлительно реагирует Мельников.

Маневр сбивает с прицела два остальных самолета. На большом форсаже они выходят из атаки, собираясь отбомбиться на новом заходе. А на подходе третья тройка. И вдруг противник применяет маневр, с которым мы еще не были знакомы. Отбомбившись, первая тройка и головной самолет не уходят к берегу, а начинают кружить вместе с остальными. Теперь невозможно определить, какой из «юнкерсов» несет на себе бомбы, а какой отбомбился. Все они кружат в небе, как рой черных мух, по одному, по два, по три заходя на корабль. Некоторые только имитируют атаку, но уклоняться приходится и от них.

С полной отдачей сил на мостике работает Навроцкий, командир БЧ-2. Он управляет огнем всей корабельной артиллерии. От его опытности и умения разгадать тактический замысел противника для своевременного распределения огня по целям зависит успех отражения атак. Пока ему это полностью удается.

Иногда Мельников командует Навроцкому:

— Усилить огонь по идущему справа! Или:

— Продолжайте огонь по идущему слева по носу!

Враг больше атакует с кормы, и потому из всех расчетов главного калибра чаще всего стреляют пушки старшин Дмитрия Заики и Лукьяна Репина. Но не упускают случая дать залпы и старшины Петр Куцев и Леонид Татаринцев. Ни на минуту не затихают 76-мм орудия зенитной батареи и автоматные батареи. [182]

Бой идет второй час. Старшина фингруппы мичман Михаил Тихомиров, расписанный по боевой тревоге на ведение журнала боевых действий, докладывает на мостик:

— Произведена двадцать первая атака!

Наконец наступила пауза. Стрельба прекратилась. Но не все вражеские самолеты убрались восвояси — в пределах видимости продолжают кружить шесть из них. А все ли они разрядились — неизвестно.

Наблюдая, как позади корабля остаются огромные пенящиеся буруны от работающих винтов, мысленно представляю, каких усилий стоит машинистам и кочегарам заставить машины работать на пределе возможного. Если бы на поверхности воды за нами оставался неисчезающий след, то можно было бы увидеть, каких только сложных циркуляции не описал лидер за время боя. Нелегко пришлось рулевому Василию Потехину! А кому легко? Такого напряженного боя с вражеской авиацией мы еще не вели. И в том, что пока все шло благополучно, заслуга всего экипажа. Как бы в подтверждение моих мыслей, слышу голос поднявшегося на мостик комиссара:

— Все это время я был в низах у артиллеристов. Геройски ведут себя моряки. Ни одного случая даже малейшей растерянности. А каковы красноармейцы! Оказывается, все они сибиряки. В бой идут с боевым настроением. Многие прямо с палубы вели по самолетам огонь из винтовок и пулеметов...

Он хотел еще что-то добавить, но началась очередная атака. Тройка самолетов пошла на корабль с двух направлений: один — с кормы, два — с левого траверза. Тишина треснула от залпов вновь заговорившей корабельной артиллерии. Посыпались бомбы. Одна из них упала метрах в трех от левого борта. Но поскольку корабль совершал маневр, а корма быстро разворачивалась влево, ее пронесло над местом падения бомбы, и когда взрыватель сработал, то столб воды поднялся с правого борта. Мы «перескочили» через бомбу, но уйти на безопасное расстояние не успели. Взрыв огромной силы потряс лидер, корпус подбросило вверх. Командира отделения минеров Николая Новикова и минера-краснофлотца Николая Ермилова сбило с ног и чуть не снесло водой за борт. Корабль резко сбавил ход. На ходовом мостике стрелки тахометров упали к нулю.

— Корабль не слушается руля! — доложил старшина [183] рулевых Василий Потехин. Он оставил за себя рулевого Федора Дымченко и немедленно побежал в румпельное отделение выяснять причину поломки.

На мостик один за другим поступали доклады: пожар в 3-м котельном отделении, затоплен 5-й погреб, в главных котлах резко повысилась соленость, первая машина застопорена, в расходных масляных цистернах обнаружена соленость, вышли из строя 3-е и 4-е орудия главного калибра. И это не говоря уже о более мелких поломках и повреждениях.

К счастью, все эти серьезные повреждения мы получили в результате последней атаки противника.

Немецкие самолеты ушли к Крымскому побережью. Надолго? Не наведут ли на нас новых? Об этом никто не знал...

Мельников радировал о случившемся в Новороссийск, но скоро ждать оттуда помощи не приходилось — мы были от базы на значительном удалении. Рассчитывать следовало на собственные силы. Главную опасность представлял пожар в котельном отделении. Из поврежденного нефтеподогревателя бил горящий мазут, выбрасываемый давлением примерно в семнадцать атмосфер. Прикрываясь чем только можно от «стреляющего» нефтеподогревателя, старшина котельного отделения Петр Лучко с подчиненными краснофлотцами Виктором Труновым, Александром Беланом, Павлом Жанко и комсоргом корабля Даниилом Кулешовым быстро заменили вырванную прокладку нефтеподогревателя и в течение семи минут ликвидировали пожар. Устранять неисправности и гасить пожар им помогал старшина группы котельных машинистов мичман Георгий Яновский, секретарь партийной организации.

Теперь во что бы то ни стало следовало сбить соленость воды в котлах. Причина неисправности — несколько лопнувших трубок в главном холодильнике. С этим так быстро не справиться, времени потребуется немало. Оперативно и решительно действовали старшины Александр Баранов, Анатолий Тимофеев, машинисты-турбинисты Андрей Рогачев, Станислав Мацевич, Петр Щетинкин, Константин Туркин, Григорий Панкин во главе с командиром машинной группы Н. И. Куцеваловым и старшиной машинной группы И. Н. Пискуновым. Машинисты включили аварийное освещение, восстановили поврежденную электросеть, перекрыли пар, поступающий из [184] вспомогательной магистрали, и, установив, что в масляных цистернах разошлись швы, через которые поступает забортная вода, сразу же приступили к герметизации.

Одновременно в румпельном отделении командир отделения рулевых Василий Потехин и рулевой Василий Полевой, обнаружив повреждение гидравлики, через десять минут после поломки починили рулевое устройство.

Тем временем в помещении 5-го артиллерийского погреба под водой в легководолазном костюме работал старшина трюмной группы коммунист Петр Ткаченко. Он заделывал разошедшиеся швы корпуса, а когда справился с этим, организовал откачку воды.

Собственно, люди, уже однажды спасшие «Харьков» под Констанцей, теперь спасли его вторично.

Когда все, что поддавалось ремонту собственными силами, было восстановлено и введено в строй, на ходовом мостике подвели итоги. Соленость в котлах оставалась повышенной. Это в любое время могло вывести их из строя. Засолилось машинное масло в цистернах. Ход наш был ограничен, поскольку подплавленный упорный подшипник в остановленной машине можно было поменять только в базовых условиях. До Севастополя оставалось более 120 миль, а на переходе неизбежны новые атаки авиации, затем предстоит прорыв блокады.

Мельников в присутствии комиссара выслушивал доклад командира БЧ-5 Вуцкого о техническом состоянии корабля.

— Если «Харькову» и удастся прорваться в Севастополь, уйти оттуда без серьезного ремонта нельзя.

Все хорошо понимали, что сейчас условий для ремонта в Севастополе абсолютно никаких нет. А если бы и была техническая база, противник просто не дал бы и суток простоять на одном месте. Но мы настолько сильно были заражены стремлением доставить в Севастополь маршевое пополнение и грузы, что сразу отказаться от выполнения боевой задачи не могли. Каждый из моряков считал, что лучше погибнуть, нежели попасть в презренную категорию трусов. Не раз бывало так, что, не сумев оценить реальную обстановку, не найдя в себе мужества отступиться от первоначального плана действий, командир обрекал корабль на поражение. Конечно, это неразумно, и в выигрыше от этого только противник.

Командир и комиссар приняли решение возвращаться [185] в базу. И хотя все мы понимали, что это правильно, на душе было тяжело от того, что не выполнили боевой приказ.

На переходе командир и комиссар «Харькова» убедились в верности принятого решения — нами была получена радиограмма от начальника штаба флота контр-адмирала И. Д. Елисеева с приказанием следовать в Поти. Значит, предстоял ремонт.

В пути поступила еще одна радиограмма: от штаба эскадры, в которой говорилось, что к нам на помощь следует лидер «Ташкент» под флагом командующего эскадрой контр-адмирала Л. А. Владимирского. Встреча произошла во второй половине дня. Имеющий характерную голубоватую окраску, лидер эскадренных миноносцев «Ташкент» всегда привлекал к себе внимание гордым видом и отличными мореходными качествами. На «Ташкент» нельзя было не засмотреться. А сейчас его появление впереди по курсу вызвало ликование «харьковчан». Мы подняли сигнал: «Благодарим за выручку!» С верхних боевых постов «Ташкенту» махали бескозырками краснофлотцы.

Прибыв в Поти, я узнал, что лидер «Ташкент» находился на планово-предупредительном ремонте, когда был получен приказ выйти к нам на помощь. Благодаря замечательному механику Павлу Петровичу Сурину корабль снялся с якоря через час пятнадцать минут. Мы прониклись еще большим уважением к экипажу во главе с командиром Василием Николаевичем Ерошенко. Такие примеры боевой взаимовыручки были весьма важны для повышения морального духа бойцов. Без них нельзя успешно воевать.

И вот мы в относительно спокойном порту Кавказского побережья. На корабле уже развернут планово-предупредительный ремонт, а детали и эпизоды последнего боя не выходят из головы. Перед глазами вновь и вновь встают картины: самолеты противника сбрасывают бомбы с крутого пике, стремительно несущийся лидер поднимает за кормой пенящиеся буруны, зенитчик Виктор Ратман виртуозно меняет во время боя расстрелянный ствол и автомат продолжает огонь... Припоминаются эпизоды спасательных работ... Самой высокой оценки заслуживали действия командира корабля Пантелеймона Александровича Мельникова, проявившего в смертельной схватке с воздушными пиратами высочайшие командирские [186] качества. Более чем в десяти атаках он спасал лидер, казалось бы, от верных попаданий. После похода все чаще слышалось в адрес Мельникова любовно брошенное словечко «батя» — команда понимала, что командир спас корабль от гибели.

Полностью оправдала себя практика проведения низовых партийных собраний после возвращения с боевых операций. Если на собраниях перед выходом в море перед коммунистами боевых частей и служб ставились задачи на весь период боевого выхода, то после возвращения подводились итоги, подвергались анализу действия каждого коммуниста, выявлялись недостатки с тем, чтобы на очередном выходе они не повторились. Ответственность за проведение быстрого и качественного ремонта ощущалась всеми коммунистами не в меньшей мере, чем ответственность в бою. Экипаж вновь рвался в Севастополь. [187]

Мы вернемся!

С 20 июня боевые корабли с подкреплением для Севастополя начали разгружаться в Камышовой бухте, поскольку противник, прорвавшись к Северной бухте, сразу приступил к обстрелу двух главных севастопольских бухт, где располагались основные причалы. Заходить в порт могли теперь только подводные лодки.

Да, многомильная блокада с моря, обстрел наших бухт намного усложнили связь с Севастополем. Бухты Камышовая и Казачья, где мы еще могли разгружаться, располагались в южной оконечности Херсонесского мыса, на значительном удалении от города, да и причалы здесь не были оборудованы, что тоже усложняло разгрузку и погрузку. Словом, стало ясно: теперь Севастополю долго не продержаться. Придется и его оставить. Для моряков, испокон веков считавших славный город столицей Черноморья, это была, пожалуй, самая тяжелая потеря за всю войну.

Однако корабли продолжали ходить с подкреплением в Севастополь. 27 июня погиб эсминец «Безупречный», буквально разбомбленный авиацией противника. Но сле-довавший за ним в нескольких милях лидер «Ташкент», выдержав жесточайший бой с фашистской авиацией, [187] сумел дойти до цели. Возвращаясь в Новороссийск с тремя тысячами раненых бойцов и эвакуированных женщин, лидер снова подвергся налету вражеских самолетов, получил серьезные повреждения, но, полузатопленный, все-таки добрался до базы.

А в Севастополе приближалась трагическая развязка. Исчерпав все силы, средства и возможности, исполнив до конца свой священный долг, севастопольцы во исполнение приказа Ставки Верховного Главнокомандования 30 июня стали отходить из Севастополя. Закончилась героическая оборона города, длившаяся 250 дней и ночей. Военно-политическое и стратегическое значение ее было огромно. Город непоколебимо стоял всю осень 1941 года, оттянув на себя значительные силы фашистских полчищ и заставив врага нести большие потери. А ведь это было самое трудное время для всей страны. Армия, флот, трудящиеся Севастопольского оборонительного района сорвали планы фашистского командования, рассчитанные на стремительный захват юга. Половина времени летней кампании сорок второго года была безнадежно утеряна противником, хотя он полагал выйти к Кавказу еще в сорок первом году. Не смогли воспользоваться гитлеровцы и портами Черного моря для снабжения своих войск, действующих в приморских областях. Воистину оборона Севастополя была победой нашего народа.

В боевых походах и боях за Севастополь экипажи кораблей Черноморского флота закалились и духовно и физически. Ни жестокие бомбежки, ни бои с воздушным противником, ни потери кораблей и товарищей не сломили боевой дух моряков. Неслыханные зверства, чинимые захватчиками на временно оккупированной территории, наглые и коварные планы агрессора вызывали в наших сердцах неодолимую ярость, желание биться с врагом до конца.

Экипаж лидера «Харьков» всегда помнил клятву тех, кто последним покидал пропитанную кровью землю Севастополя и, целуя ее, обещал: «Прощай, родной Севастополь! Мы вернемся!..»

Начиналась битва за Кавказ. Первыми ее признаками стали массированные бомбежки Туапсе, Геленджика и даже Сухуми и Поти. Новороссийск подвергался воздушным ударам и раньше, еще в период обороны Севастополя. Противнику явно досаждали корабли Черноморского флота — мешали развернуть морские перевозки для [188] снабжения своих армий, действующих на кавказско-южном направлении, и потому он старался ударами с воздуха вывести их из строя в базах и портах.

Враг начал концентрировать легкие морские силы в западных портах, стремясь сперва перерезать наши оставшиеся морские коммуникации, а затем захватом Новороссийска и выходом на Туапсе угрожать самому существованию Черноморского флота. У немцев в Азовском море и в районе Керченского пролива уже появилось до полусотни быстроходных десантных барж и некоторое количество других легких кораблей и катеров, а в восточную часть Крымского полуострова, в порты Ялту и Феодосию они перебазировали часть своих торпедных катеров и подводных лодок.

Перед нашей армией и флотом стала важнейшая задача: во что бы то ни стало удержать Новороссийск и Туапсе. Из этих портов наши легкие силы могли бы наносить систематические ощутимые удары не только по противнику в районе Керченского пролива, но и по дислоцирующимся на востоке Крымского побережья. Под Новороссийском, Туапсе и на горных перевалах Кавказского хребта заняли активную оборону армейские части и морские пехотинцы.

Корабли эскадры были нацелены на огневую поддержку частей Северо-Кавказского и Закавказского фронтов и на оборону прибрежных районов. Следовало обеспечить перевозки подкреплений нашим войскам и не допускать высадки десанта врага на Кавказское побережье, одновременно нанося удары по коммуникациям и портам противника.

Решать эти задачи было нелегко. Эскадра уже потеряла не один корабль, износились боевая техника и оружие, а ремонтные возможности кавказских баз были по-прежнему весьма ограничены.

Большую часть работ приходилось выполнять в мастерских эскадры, созданных своими силами в Поти, при самом активном участии флагманского механика эскадры инженер-капитана 2-го ранга А. Л. Шапкина. Под его руководством трудились судоремонтные бригады, сколоченные из числа личного состава кораблей. Многое делалось корабельными специалистами без посторонней помощи. Но не хватало строительных материалов и запасных частей. А тут еще бомбежки наших восточных портов... [189]

Как-то раз мы вышли из Поти на десять минут раньше назначенного срока. На этом настоял Мельников, видя, что погрузка закончена, предварительная прокладка курса штурманом сделана, готовы к походу и связисты. Мы отошли от впереди стоящих эсминца «Бодрый» и плавбазы «Волга» и, покинув потийский «ковш», взяли курс на Батуми. А уже через двадцать минут Иевлев доложил о перехваченном радиосигнале: «Вражеские самолеты бомбят Поти!»

— У вас, Пантелеймон Александрович, прямо чутье на авианалеты. Чуть задержись — попали бы в переделку! — удивляется Телятников.

— Нет у меня никакого чутья. Просто взял себе за правило: можешь покинуть базу — не медли. Сила корабля в огне и маневре. А в порту у нас на вооружении только огонь. — И, помолчав, Мельников добавил: — А каково сейчас там, в Поти?

Вернувшись на следующий день из Батуми, мы узнали подробности авианалета. В нем участвовали тридцать бомбардировщиков. В результате бомбежки оказались повреждены крейсер «Коминтерн» и эсминец «Бодрый». Взрывная волна от прямого попадания в «Бодрый» была настолько сильна, что сорвала один торпедный аппарат и забросила его на крышу портовой мастерской. А на месте нашей стоянки цепочкой упали три бомбы. Было похоже, что наш командир родился в рубашке...

Избежали мы бомбежки и 14 августа, вовремя уйдя из Туапсе. «Харьков» прибыл в порт за оперативной группой штаба Черноморского флота, возглавляемой начальником штаба контр-адмиралом И. Д. Елисеевым. В дневное время стоянка кораблей здесь была опасна, мы пришли ночью. Дежурный катер охраны водного района провел нас к нефтепричалу, где корабль и ошвартовался. Через некоторое время в адрес командира посыпались светограммы: «Перейти к Широкому молу!» С лидера «Харьков» в ответ: «Прекратил пары. Командир». Но с поста наблюдения и связи вторая светограмма: «Командиру. Перейти к Широкому молу!» Мельников начал сердиться, передал: «Стал у нефтепричала по указанию ОВРа. Лидер — не катер, чтобы переходить от причала к причалу. Командир». Третья светограмма поступила за подписью Елисеева, пришлось вновь разводить пары и переходить. Раз требует начальник штаба флота, значит основания для этого есть. Не успели мы ошвартоваться у [190] Широкого мола, как увидели кавалькаду штабных машин, проследовавшую к нефтепричалам. Убедившись, что нас там нет, машины развернулись и подъехали к Широкому молу.

Поднявшись на борт «Харькова», Елисеев сказал Мельникову:

— А мне сообщили, что ты стоишь у нефтепирса.

— Я и стоял, но по светограмме за вашей подписью перешел сюда.

— Никаких светограмм я не подписывал. Это самодеятельность оперативного дежурного, — возмутился Елисеев. — Машинам все равно, куда доставлять имущество и людей.

Наконец, можно было выходить в море. Командир отдал соответствующие распоряжения. Однако, как положено перед выходом, необходимо было провернуть турбины. И вдруг на мостик доклад Вуцкого:

— Левая турбина, сделав три оборота, застопорилась.

Приближался рассвет. Каждую минуту можно было ждать появления авиации.

— Ваши предложения, товарищ Вуцкий? — спрашивает Мельников.

Командир привык полагаться на слово Вуцкого, всегда точное и обдуманное. Вуцкий, зная, что командир избегает дневных стоянок в порту, попросил разрешения дать повышенное давление пара на турбину и тем самым заставить ее провернуться.

— Разрешаю, — без колебаний ответил Мельников. — Надо во что бы то ни стало уходить.

Вуцкий спустился в машинное отделение, а через несколько минут от него поступил доклад: «БЧ-5 к походу готова».

А вот причину неисправности мы так и не выяснили до самого Поти.

И снова мы своевременно убрались из Туапсе, выведя корабль из-под удара авиации. Жестокая бомбежка порта началась примерно через тридцать минут после нашего ухода. Оперативную группу штаба и самого начштаба флота мы благополучно доставили в Сухуми. Мельников спросил разрешения у Елисеева на обратном пути зайти в Поти, где был судоремонтный завод.

— Зачем вам Поти? Ведь лидер уверенно шел тридцатиузловой скоростью. [191]

— Следует осмотреть винты. Если потребуется ремонт, его лучше сделать в заводских условиях.

Елисеев дал разрешение. В Поти Вуцкий облачился в водолазный костюм и опустился под воду. Он выяснил, что на левом гребном валу висит бухта шестидюймового стального троса, а часть его оказалась между ступицей винта и кронштейном вала. Наверняка, мы прихватили трос, когда переходили от одного причала к другому. Хорошо, что все обошлось удачно: принимая решение провернуть турбину дополнительным усилием, Мельников и Вуцкий шли на большой риск. Однако и оставаться в порту было не меньшим риском, тем более, что на борту лидера находились начальник штаба и оперативная группа.

Отремонтировались мы быстро. Наши водолазы старшина 1-й статьи Василий Гриценко и краснофлотец Петр Резниченко размотали трос и обнаружили, что им повреждены головки шпилек, крепящие втулку кронштейна. По правилам корабль следовало поставить в док, но обошлось и без этого. Начальник технического отдела флота инженер-капитан 1-го ранга И. Я. Стеценко предложил приварить специальные угольники к кронштейну, чтобы предотвратить смещение втулки. Работы производили на плаву, что позволило ввести лидер в строй на несколько дней раньше требуемого срока, а плавдок использовать для других кораблей. И поскольку переход от нефтепричала к Широкому молу произошел по причине «самодеятельности» оперативного дежурного флота, то его не раз поминали далеко не лестными словами... [192]

Это было под Феодосией

С середины лета наши корабли все чаще и чаще стали встречать в море надводный флот противника. В основном это были торпедные катера, устраивающие засады на морских дорогах. Такой катер, обладая высокой скоростью, производил атаку в считанные минуты. Появится, выпустит торпеду или две, обстреляет пулеметным огнем и — нет его... Кроме того, наше командование считало, что враг может предпринять попытку высадить десант на Кавказское побережье — не зря он перебазировал различные плавсредства в Ялту, Феодосию, на побережье Керченского пролива и, по имевшимся данным, продолжал [192] их наращивать. Советская авиация периодически наносила бомбовые удары по стоянкам вражеских судов, наши корабли обстреливали порты и расширяли действия на морских коммуникациях противника. Впрочем, гитлеровцы так ни разу и не решились высадить сколь-нибудь серьезный десант с моря — плавсредства ему понадобились для переправы войск через Керченский пролив, — но на войне лучше переоценить возможности врага, чем недооценить. Во всяком случае, исключать возможность высадки десанта у нас в тылу было бы неразумно.

В начале августа крейсер «Молотов» и лидер «Харьков» получили задание совершить набеговую операцию на порт Феодосию и Двуякорную бухту с тем, чтобы уничтожить сосредоточенные там суда и плавсредства противника.

К тому времени отряд легких сил был переформирован в бригаду крейсеров. Командование бригады провело с командирами и комиссарами кораблей тщательную подготовку к предстоящей операции. Флагманские специалисты детально обговорили с командирами боевых частей вопросы организации взаимодействия при использовании связи и оружия на всех этапах операции. А непосредственно перед выходом лидера «Харьков» командование поставило боевую задачу всем боевым частям и службам.

Мы обратили внимание на особенности операции. Не исключалась возможность встречи с торпедоносной авиацией и торпедными катерами в ночное время. Каждый командир орудия, автомата, пулемета твердо знал, что при обнаружении низколетящего самолета или торпедного катера он обязан самостоятельно открыть огонь. Для усиления наблюдения за морем и воздухом на баке разместились дополнительные наблюдатели, вооруженные винтовками, заряженными трассирующими пулями. Выстрелами они будут указывать направление на замеченные цели. Должная работа была проведена по линии партийных и комсомольских организаций. Каждый коммунист и комсомолец осознавал, что его поведение на боевом посту будет способствовать образцовому выполнению задания.

Отряд кораблей вышел из Туапсе в 17 часов 38 минут. Крейсер «Молотов» шел под флагом командира бригады крейсеров контр-адмирала Н. Е. Басистого. Там же находился и военком бригады полковой комиссар И. С. Прагер. Корабли сопровождали четыре торпедных катера и с воздуха [193] прикрывал истребитель ЛаГГ-3, два самолета МБР-2 осуществляли ближнюю разведку и противолодочную оборону.

Через двадцать минут после выхода локационная станция крейсера обнаружила самолет противника, а вскоре мы наблюдали его визуально, когда на большой высоте он прошел над крейсером. По сигналу флагмана корабли повернули в направлении Новороссийска, а когда разведчик скрылся, снова легли на прежний курс. Самолет появлялся еще несколько раз, и мы повторяли маскирующий маневр.

Наше воздушное прикрытие было не только недостаточным, но и кратковременным. Продолжалось оно не более часа. Дойдя до оперативного радиуса действия, истребитель помахал нам крыльями и ушел на аэродром. И это словно послужило самолету-разведчику сигналом — он вновь появился над нами и даже снизился. По команде флагмана мы открыли огонь. Разведчик чуть приотстал, но вскоре вернулся и, удерживаясь на большой высоте, неотступно и безнаказанно продолжал нас сопровождать. Это не сулило ничего хорошего.

С крейсера «Молотов» по радио вызывали наши истребители, но они не прилетели, а без прикрытия с воздуха отряду было опасно следовать прежним курсом. Вплоть до 21 часа локатор «Молотова» непрерывно обнаруживал воздушного разведчика.

Стемнело. Как было условлено, МБР-2 и торпедные катера ушли на свои базы. Кораблям оставалось только положиться на опытность командиров, силу оружия и маневренность. Где-то впереди нас должна была ожидать подводная лодка М-62 с зажженным огнем, по которому корабли смогли бы уточнить свое месторасположение. Но еще на подходе к условленному месту Мельников посоветовал штурману Телятникову попытаться самому определить координаты нашего местонахождения. На войне всякое случается и лучше подстраховаться, чем потом, в случае непредвиденных обстоятельств, обвинять кого-то другого. Телятников постарался: к 0 часам 10 минутам по еле приметным береговым ориентирам — вершинам гор — он определил наше месторасположение с точностью, вполне достаточной для ведения стрельбы по площадям.

И снова проявилась предусмотрительность Мельникова: с приходом в сектор обнаружения огня с подводной лодки мы ничего там не нашли. Телятников еще раз уточнил [194] свое место по береговым ориентирам, в чем ему помогла взошедшая луна. Мы все были уверены в своем штурмане.

А еще через десять минут по сигналу флагмана наши корабли ложатся на боевой курс. Лидер «Харьков» идет головным, за ним на расстоянии примерно пяти кабельтовых в кильватер следует крейсер «Молотов». Мы все вглядываемся в темноту, разбавленную жидким светом луны, стараясь высмотреть противника. Однако различить что-либо у берега невозможно. Достать врага могут только снаряды. Но почему на крейсере медлят? Надо бы сразу открыть огонь! Или не уверены в точности определения нашего местонахождения? Потом выяснилось, что так оно и было...

Вот и время лежания на боевом курсе исчерпано. Корабли уже должны закончить обстрел и начать отход в южном направлении. А на крейсере к этому времени только уточнили свое место с точностью до трех кабельтовых... Наконец, в ноль часов 48 минут с «Молотова» получаем семафор: «Через пять минут крейсер открывает огонь». Мельников не скрывает озабоченности:

— И это через тридцать две минуты после поворота на боевой курс!

На лидере все готово к началу обстрела, Навроцкий ждет только приказания.

Но снова произошло непредвиденное. Темнота ночи вдруг прорезывается трассирующими очередями автоматного и пулеметного огня. Крейсер круто разворачивается и резко увеличивает ход. Нас оповещают: «Атакован торпедным катером слева». Смотрю на часы: ровно минута до открытия огня!

Командир приказывает:

— Верхним боевым постам усилить наблюдение за торпедными катерами. Быть готовыми к отражению атаки! — И, обращаясь ко мне, объясняет: — В Феодосии фашист пуганый, а потому бдительный. Торпедные катера бригады Савина не раз врывались сюда на рейд и здорово поклевали фрица...

Это приятно слышать, но и нам нужно выполнять боевую задачу.

— Крейсер нарушил расчеты для стрельбы. Теперь им все начинать заново... — говорю Мельникову.

Он понимает с полуслова. [195]

— Может, спросить разрешения у Басистого и самим открыть огонь? Как думаешь, не обругает?

По намеченному плану первым должен стрелять крейсер «Молотов», но, учитывая сложившуюся обстановку, можно было рискнуть. Замигал наш семафор.

— Сейчас либо получим по носу, либо дадут «добро», — невесело шутит Мельников.

Ответ не заставил себя ждать — нам разрешено открыть огонь. И «Харьков» приступает к делу. Корпус лидера привычно содрогается, громово заговорили все орудия главного калибра, посылая первые снаряды по акватории Двуякорной бухты. В такие минуты исчезает и напряжение и озабоченность, вызванные трудностями, орудия бьют по врагу, и ты уже чувствуешь себя хозяином положения. Стоит только представить, какой огневой мощью обладают орудия главного калибра! Не выдержать фашистам такого плотного обстрела. Пусть не все, но многие плавсредства противника будут выведены из строя. В этом нет сомнения.

Вот и крейсер сейчас нас поддержит, его вооружение более мощное. Но кораблю сегодня явно не везет.

— У борта крейсера всплески от крупных артиллерийских снарядов! — неожиданно докладывает сигнальщик.

По предварительным данным нам известно, что противник расположил две береговые батареи на мысах Ильи и Киик-Атлама. Одна из них и открыла огонь. По крейсеру выпущено семь трехорудийных залпов, но попаданий он избежал. Огонь батареи велся с дистанции около 130 кабельтовых по невидимой цели, значит, можно предположить, что у противника были теплопеленгаторные установки. Крейсеру опять приходится уходить с боевого курса.

Нам остается стрелять за двоих. Мерцают на стволах орудий огневые вспышки, гремят залпы. «Харьков» продолжает бой. Оба корабля теперь обнаружены противником, и с минуты на минуту нужно ждать более активного противодействия. Мы продолжаем вести беспрерывный огонь по акватории бухты.

И снова новый доклад сигнальщика:

— Крейсер открыл пушечно-автоматный и пулеметный огонь и отворачивает вправо.

Вслед за докладом получаем оповещение с крейсера: «Атакован торпедным катером слева». [197]

Настырные атаки на крейсер вновь мешают ему открыть огонь, противник явно начал охоту за большим кораблем. Зато, отвлекая на себя гитлеровцев, «Молотов» тем самым дает нам возможность беспрепятственно вести огонь. И мы не теряем времени, стреляем до тех пор, пока орудия главного калибра не выходят из угла обстрела, то есть оказываются развернутыми до предела. Прекращаем стрельбу. Тотчас с бака раздается винтовочный выстрел дополнительного наблюдателя старшины 1-й статьи Сергея Никулина и пулевая трасса отчетливо чертит светящуюся линию влево от курса корабля. Одновременно открывает огонь пулеметчик Иван Черняков.

— Торпедный катер слева пять!

Катер пересекает наш курс, стараясь выбрать удобную позицию для залпа. Мы подворачиваем за катером, чтобы помешать его маневру. Один за другим раздаются два залпа с носового орудия старшины 1-й статьи Петра Куцева. Первый наводчик орудия старший краснофлотец Смирнов всегда отличался остротой зрения и умением мгновенно ловить цель. Второй залп — и впереди по курсу видна сначала вспышка, а затем метнувшийся в небо смерч огня. Есть! Попали!..

Поединок длился какие-то мгновения. Катер беспрерывно вел огонь из крупнокалиберного пулемета, стараясь поразить неумолкавший пулемет Ивана Чернякова, установленный на площадке под ходовым мостиком. Казалось, что трассы с торпедного катера направлены прямо на нас. К счастью, они прошли над головами и урона не причинили, если не считать вмятин в защитной броне КДП и пробоин в обвесах на марсах. Ну что же, теперь фашист навсегда отстрелялся!

Продолжает отбиваться от катеров и крейсер «Молотов», в темноте хорошо видны беспрерывные трассы автоматно-пулеметного огня. По ним определяем, что крейсер круто разворачивается вправо. Удастся ли вновь открыть огонь по акватории? Нет, не удается — с флагмана приказывают: отходить на зюйд, увеличить ход до двадцати восьми узлов. «Харьков» начинает маневр для выхода в голову крейсеру. Судя по трассам, «Молотов» ни на минуту не прекращает бой с торпедными катерами, затем уклоняется в сторону — значит, на помощь торпедным катерам пришел и торпедоносец. Как потом стало известно, крейсеру удалось увернуться от выпущенной торпеды. Наступает временное затишье. А минут через пятнадцать [197] уже лидеру приходится уклоняться от атаки появившегося торпедоносца.

— Право руль! — командует Мельников. Зенитная батарея, автоматы кормовой группы и пулеметы открывают ураганный огонь.

— Торпедоносец поврежден! — докладывают с кормовой батареи. — Наблюдали, как он загорелся и скрылся вправо по корме.

Но сейчас некогда ни радоваться, ни даже взглянуть в ту сторону, куда ушел поврежденный самолет. Крейсер опять открывает огонь всеми зенитными средствами с обоих бортов и разворачивается влево: его атакуют новые торпедоносцы. Поставленный специально для наблюдения за крейсером сигнальщик Петр Кононихин сообщает:

— Вспышка вишневого цвета у правого борта крейсера!

Вскоре «Молотов» прекратил огонь. Неужели попадание? Заметного пожара пока не видно. Но следует семафор: «Лидеру «Харьков» быть концевым». Командир сразу поворачивает обратно. Проходим на контркурсах вблизи крейсера и замечаем: он стал заметно короче — оторвана кормовая часть. Но хода крейсер не лишился. Уже находясь в кильватере крейсера, мы вновь подвергаемся атаке самолета с левого борта. Это — «Хейнкель-111», летящий примерно параллельным с нами курсом на высоте около двухсот метров. Мы оповестили на «Молотов» об опасности, и оба корабля открыли огонь. Черный силуэт самолета, хорошо видимый на темно-голубом предрассветном небе, был удобной мишенью для зенитчиков, взявших стервятника в перекрестный огонь. В ответ «хейнкель» огрызается пулеметными очередями. Когда самолет подлетал к крейсеру «Молотов», за ним уже тянулся черный дымовой хвост, а из-под крыла выбивались языки пламени. Самолет начал вираж вправо, пересек впереди курс крейсера и плюхнулся в воду справа по борту на расстоянии нескольких десятков метров. В месте падения образовался столб пламени и воды, грохнул взрыв. Догоравшие обломки — вот и все, что осталось от стервятника...

До рассвета нам следовало как можно дальше уйти от побережья, занятого противником. Держали курс на юг, к своим базам, стараясь побыстрее достичь зоны действия нашей истребительной авиации. Но крейсер шел [198] с пониженной скоростью, неустойчиво маневрировал, его все время разворачивало к северу, в сторону вражеского побережья. Позднее, придя в базу, мы узнали, что в результате атаки двух торпедоносцев взрывом не только оторвало корму вместе с рулями, но и повредило винт и правый гребной вал. Ход крейсера снизился до восьмидесяти узлов, началась сильная вибрация всего корабля. Кроме того, оказалось, что кормовая часть корпуса не совсем оторвалась и, повиснув, действовала как гигантский руль, разворачивая корабль к северу от генерального курса. Командир крейсера капитан 1-го ранга М. Ф. Романов решил запустить машины с оборотами в разные стороны, после чего корма отвалилась полностью. Но часть обшивки осталась завернутой влево и продолжала, хоть и намного меньше, действовать как положенный влево руль. Романову удавалось при помощи реверсов машинами удерживать крейсер на генеральном курсе — левая машина работала в режиме «полный вперед», а правая — «самый малый назад». Ход достигался иногда даже свыше двенадцати узлов, но был недостаточным, чтобы позволить кораблям к рассвету оторваться от занятого противником побережья.

Пять наших торпедных катеров и два самолета МБР-2 встретили отряд кораблей раньше, чем враг смог опомниться и вновь выслать на нас торпедоносцы. Несколько позже наш конвой пополнился еще восемью катерами и эсминцем «Незаможник». Конвой был внушительным, и мы почувствовали облегчение. Но гитлеровцы не отказались от намерения потопить крейсер. Как и следовало ожидать, в небе появились еще четыре торпедоносца. Они развернулись в линию и сразу пошли в атаку справа. К этому времени «Харьков» вновь шел в голове у крейсера. Корабли и катера открыли огонь из всех калибров. Но самолеты, идя строем, приближались с явным намерением нанести торпедный удар по крейсеру «Молотов». И тут себя показали наши летчики. Видя, что крейсеру угрожает смертельная опасность, оба МБР-2 пошли в лобовую атаку на торпедоносцы, хотя и не были приспособлены для подобных атак. Вражеские торпедоносцы никак не ожидали от советских летчиков столь решительных действий. С мостика мы с восхищением наблюдали атаку наших двух экипажей.

— Атака смерти, — тихо произнес кто-то.

И нервы у фашистских асов не выдержали: один за [199] другим они начали отворачивать влево, поспешно сбрасывая торпеды куда попало. Они тяжело, как бревна, плюхались в воду и проходили далеко за кормой крейсера. В донесении мы по достоинству оценили боевой подвиг летчиков, спасших от верной гибели подбитый крейсер. Позже мне говорил Мельников, что оба летчика награждены орденами Красного Знамени...

В дальнейшем, после того как нас надежно прикрыла истребительная авиация, вражеские самолеты не появлялись. С подходом к Кавказскому побережью торпедные катера отправились в базы, а крейсер «Молотов» в охранении лидера «Харьков», эсминца «Незаможник» и трех сторожевых катеров вошел в Поти и стал на ремонт.

Теперь предстояло подвести итоги прошедшей операции. В течение последнего боевого выхода было отражено десять атак торпедных катеров и столько же самолетов-торпедоносцев; израсходовано зенитных снарядов всех калибров: крейсером «Молотов» — 2886 штук, лидером «Харьков» — 868; при отражении атак уничтожено: крейсером «Молотов» — один самолет «Хейнкель-111», лидером «Харьков» — торпедный катер и совместно с крейсером один самолет «Хейнкель-111»; повреждено: крейсером — два самолета и нами — один самолет «Хейнкель-111».

И все-таки не покидало чувство неудовлетворенности. Крейсер «Молотов» так и не открыл огонь по Феодосийскому порту, а лидер, хоть и стрелял по Двуякорной бухте, из-за долгого лежания на боевом курсе не успел выпустить положенного количества снарядов. В бригаде был подробно проанализирован весь ход операции и сделаны соответствующие выводы.

Выйдя из Туапсе, корабли в течение трех с половиной часов шли в светлое время суток, не имея надежного прикрытия с воздуха. Буквально висевшие над ними вражеские самолеты-разведчики сумели определить наш генеральный курс, и даже отдельные повороты на ложные курсы не смогли ввести их в заблуждение. А ведь важнейшее условие набеговой операции — ее внезапность. Стоило ли продолжать поход после раскрытия противником нашего замысла? Думается, что нет...

Вторая неприятность поджидала нас в месте встречи с подводной лодкой. Именно отсюда мы должны были лечь на боевой курс и в течение 15 минут вести огонь, после чего полным ходом уйти на зюйд с тем, чтобы к [200] рассвету войти в зону прикрытия нашей авиации. Заминка, случившаяся на флагманском корабле в связи с отсутствием подводной лодки, задержала нас со стрельбой на тридцать шесть минут. Да и стреляли мы настолько некачественными беспламенными зарядами, что многие из них действовали, как пламенные, и не только ослепляли наблюдателей, но и демаскировали лидер. Не случайно, как только мы прекратили стрельбу, сразу были атакованы торпедным катером противника. И трудно сказать, чем бы закончилась эта атака, начнись она несколькими минутами раньше, когда наши наблюдатели были ослеплены вспышками от стрельбы.

Да, сколько ни воюй, а учиться приходится постоянно. На войне не бывает двух совершенно одинаковых операций, всегда наличествует элемент неожиданного и непредвиденного. И самое главное, чтобы полученные уроки не пропадали даром.

На следующий день я отправился на крейсер «Молотов» навестить старшего помощника капитана 3-го ранга Семена Васильевича Домнина, с которым был знаком по военно-морскому училищу, очень деятельного человека, всегда необыкновенно корректного, с иголочки одетого и вместе с тем прекрасно справляющегося с любой работой на корабле. Он был отличный старпом, и все командиры кораблей ценили его за это. Глядя на Семена, я невольно вспоминал афоризм знаменитого английского адмирала Нельсона: «Настоящий морской офицер должен быть джентльменом и обладать практическими навыками матроса». Как-то с Семеном (это было уже после войны) мы собрались на берег. Домнин облачился в гражданский костюм, перекинул через руку макинтош. Переходя через баржу, у которой был ошвартован корабль, Домнин вдруг увидел, что группа матросов боцманской команды корабля сращивает толстенный пеньковый трос. Что-то не понравилось старпому в их работе, он тут же отдал свой макинтош и шляпу одному из матросов, засучил белоснежные манжеты и ловко принялся сращивать трос, вызвав восхищение у подчиненных. Не знаю, удовлетворил бы английского адмирала Домнин как джентльмен, но что касается его умения личным примером показать, как работать — здесь Домнин был безупречен.

А тогда Семен Васильевич сразу повел меня осматривать повреждения крейсера. Оставалось только дивиться, как при таком отрыве кормы — около двадцати метров — [201] уцелели винты и с загнутыми лопастями, на расцентрованных валах все же продолжали вращаться, давая крейсеру ход. По-моему, это было одно из тех чудес, которые подчас случаются на войне...

Что же касается командира крейсера «Молотов» капитана 1-го ранга Михаила Федоровича Романова и военкома, полкового комиссара Калабаева, то им надо отдать должное: совместно с экипажем довести своим ходом до базы корабль, имевший столь серьезные повреждения, — дело не простое, требующее подлинного мастерства и сноровки. Справились они с этим превосходно. Затем в сложнейших условиях с помощью рабочих Севастопольского морского завода, эвакуированного в Поти, провели труднейший ремонт — приделали к крейсеру корму, отрезанную от корпуса крейсера «Фрунзе». А ввод в строй каждого боевого корабля ох как важен был в те горячие дни!

Не каждый день нам удавалось в точности узнать обстановку на сухопутных фронтах, но по тому, что происходило на причалах Цемесской бухты, можно было судить: враг продолжает теснить наши войска. Снова был оставлен Ростов, противник овладел Севастополем, Армавиром и Майкопом. Все, что подлежало эвакуации, подвозилось к причалам Цемесской бухты. Дальше на восток железнодорожных колей не было, и на транспорты и корабли интенсивно перегружалось зерно и заводское оборудование.

Эвакуировались также предприятия Новороссийска. После захвата Майкопа для фашистских войск определилось главное направление для дальнейшего натиска — на Туапсе. Когда мы получили известие, что решением Военного совета Северо-Кавказского фронта образован Новороссийский оборонительный район, поняли: предстоит упорная оборона последней крупной черноморской базы. Оборона Новороссийска должна была оттянуть на себя часть сил противника с туапсинского направления и, по сути, сохранить наши восточные порты на Кавказском побережье, без которых дальнейшее существование Черноморского флота было немыслимо. [202]

Смена командиров

В связи с новыми задачами флота произошла реорганизация на эскадре. В частности, все оставшиеся новые эсминцы типа «Семь-У» и лидер «Харьков» вошли в 1-й дивизион эскадренных миноносцев, командиром которого был назначен Пантелеймон Александрович Мельников. Пришлось расстаться с нашим «батей».

С именем Пантелеймона Александровича связана вся боевая жизнь лидера, и ему тоже было не просто в один день распрощаться со своим кораблем. Получив назначение командиром «Харькова» сразу после вступления корабля в строй, то есть с августа 1939 года, Мельников упорно повышал боевую подготовку лидера в предвоенные годы и достиг значительных успехов. Потому «Харькову» доверено было выйти в первый боевой поход под Констанцу уже 25 июня сорок первого года. А сколько потом совершил он таких походов в Одессу, Севастополь, Феодосию и Новороссийск, вдоль всего Кавказского побережья в период обороны Кавказа! И всегда на мостике стоял наш командир — подтянутый, строгий, собранный, готовый принять мгновенное решение. Иногда мне казалось, что Мельников обладает удивительным свойством: наблюдая за горизонтом, где каждую минуту мог появиться противник, он одновременно видел все, что делается на корабле. Наверное, потому не было случая, чтобы враг застал нас врасплох. За время нашей совместной службы я хорошо узнал своего командира и оценил его волевые качества, органически сочетавшиеся с дисциплинированностью, партийной принципиальностью и здоровой инициативой. Он удивительно хорошо знал корабль, его людей, вооружение и устройство, помнил все без исключения наставления и документы, действующие на флоте. А в сложные моменты, когда речь шла о жизни корабля или успехе боевой операции, никогда не боялся взять на себя всю ответственность.

Находясь рядом с Мельниковым на мостике во время боя, я мысленно принимал решения за командира, и, не скрою, они не всегда совпадали с тем, что делал Мельников. Анализируя потом, почему командиром было принято «не мое» решение, я должен был признать, что в подавляющем большинстве случаев правым оказывался все же он. В этом не было ничего обидного, зато приносило немалую пользу в повседневных уроках [203] командирского искусства, воли, мгновенной реакции и выдержки.

Личный состав души не чаял в своем командире. На корабле жила вера, что он сумеет найти выход из самой сложной ситуации, что экипажу по плечу самые дерзкие боевые операции. Мельников относился к команде с таким же доверием и отцовской заботливостью. Наш старший писарь Дмитрий Руднев как-то рассказал мне довольно характерный случай. Произошло это в марте сорокового года, сразу после заключения мирного договора с Финляндией, когда с кораблей стали более свободно увольнять матросов на берег. Строевой, как называли краснофлотцев из боцманской команды, Володя Смирнов вернулся с берега чем-то расстроенный. У друзей возникали различные догадки о причине его плохого настроения, но Володя упорно отмалчивался. Все же на следующий день, во время построения, когда бывший комиссар лидера Герман Фомин спросил: «Вопросы есть?», все еще хмурый Смирнов откликнулся: «Есть!» И продолжал: «Почему в прошлом году нам выдавали хорошие ботинки, а сейчас выдали со свиным верхом? В таких по городу стыдно ходить». Комиссару ничего не оставалось, как объяснить, что какие есть, такие и выдали. Однако Мельников сразу после построения затребовал к себе начальника службы снабжения и запретил выдавать «стыдные» ботинки. И тут же написал письмо на имя командира военно-морской базы о своем решении. В ответе командира базы значилось: «Приказываю выдавать». Тогда Мельников написал рапорт начальнику штаба флота, но ответ пришел прежний — выдавать. Мельников пишет рапорта все выше и выше по команде и отовсюду получает один и тот же ответ: выдавать. Такой же ответ он получил и из главного штаба Военно-Морского Флота СССР. Несколько суток Мельников раздумывал, затем изложил всю «эпопею» со смирновскими ботинками и направил письмо на имя И. В. Сталина. Ничего не было около месяца. Наконец пришло типографским способом изданное циркулярное письмо, в котором содержалось строчек двадцать с выводами: «1. Командир Мельников — единственно до конца требовательный командир, прошедший все нижестоящие инстанции. 2. Приказываю: ботинки со свиным верхом с довольствия снять. 3. Объявить Мельникову благодарность. 4. Приказ объявить на всех кораблях ЧФ, отдельных частях и т. д.». [204]

Почему же иногда можно было услышать, что с Мельниковым якобы тяжело служить, что он во все вмешивается? Пантелеймон Александрович был весьма пунктуален и организован, того же требовал он и от подчиненных. Неисполнительности не переносил, понимая, что не выполненный приказ командира в бою может поставить под удар весь экипаж. Однажды на совещании командного состава корабля один из командиров пытался объяснить невыполнение распоряжения тем, что якобы впервые о нем слышит. Мельников тут же сам закупил в корабельном ларьке записные книжки и собственноручно раздал их офицерам. На все последующие совещания в командирскую каюту следовало являться с этими книжками. Что и говорить, неприятно было оказаться уличенным в забывчивости... Действительно, где нужно было, Мельников вмешивался, строго контролировал и спуску никому не давал. Тех же, кто любил корабль, кто ревностно исполнял служебный долг, командир всегда готов был поддержать. Не раз штурман Телятников признавался мне, что в любом районе плавания при любой навигационной и метеообстановке он чувствует себя уверенно.

— Потому, что знаешь: в тяжелую минуту всегда получишь от Мельникова грамотную и квалифицированную помощь.

Мельников хорошо понимал значение боевой и политической подготовки в военное время и систематически, самым серьезным образом занимался ею, требуя и от нас — командного состава — изыскивать малейшие возможности для боевой учебы: будь то в базе или на переходе морем. Учеба давалась, конечно, нелегко, но другого пути для совершенствования боевого мастерства не было. В этом сказывались качества Мельникова как коммуниста и вдумчивого воспитателя. Весьма важно было то, что у командира и военкома Е. Ф. Алексеенко сложились теплые товарищеские отношения. Мельников хорошо понимал роль и значение партийной и комсомольской организаций на корабле, лично принимал самое активное участие в их работе, поддерживал постоянный контакт, нацеливал на решение задач и сам получал от коммунистов и комсомольцев большую помощь. С полным правом можно сказать, что П. А. Мельников был передовым командиром на эскадре, и потому лидер «Харьков» пользовался заслуженной репутацией боевого корабля, способного выполнить любую боевую задачу. [205]

Таким Пантелеймон Александрович остался на всю жизнь. С должности командира дивизиона миноносцев он ушел командовать на крейсер «Красный Крым», закончил Военно-Морскую академию, был начальником одного из отделов штаба Балтийского флота, начальником штаба Тихоокеанского флота, занимал ряд других ответственных постов. Сейчас вице-адмирал в отставке Пантелеймон Александрович Мельников живет в Москве и продолжает трудиться в народном хозяйстве. Работа его по-прежнему связана с морем. Да и характер мало в чем изменился.

...После ухода Мельникова с корабля мы не без волнения гадали, с кем нам придется служить. Хотелось, чтобы корабль перешел под начало, достойное прежнего командира. Вскоре стало известно: командиром к нам назначается капитан 3-го ранга Петр Ильич Шевченко. Меня уже сводила судьба с этим человеком — мы одновременно учились на СКУКСе в 1936–1937 годах, только Шевченко специализировался как минер. Сразу же после курсов он был направлен на Черноморский флот, где, благодаря незаурядным способностям, через три года стал командовать эсминцем «Дзержинский». На нем Шевченко встретил войну, участвовал в обороне Одессы и Севастополя. На заключительном этапе обороны Севастополя Шевченко был переведен командиром на эсминец «Свободный», который достраивался во время войны и вступил в строй весной 1942 года. Как я уже упоминал, «Свободный» героически погиб в Севастополе. Погибло на нем пятьдесят шесть человек, многие из членов экипажа были ранены, в том числе и сам командир. Однако Шевченко не покинул корабль до тех пор, пока не сняли команду.

И вот теперь, после продолжительного лечения, прямо из госпиталя Петр Ильич прибыл к нам на лидер. Что ж, замена достойная. Это был хотя и молодой, но уже опытный командир, уверенно державший себя на мостике, четко отдававший команды при швартовке. И швартовался он отменно. А лидеры этого типа довольно капризные корабли: из-за высокого ходового мостика и палубных надстроек во время непогоды их быстро сносит ветром, что затрудняет маневры. Мельников всего лишь раз сходил с нами в море и остался доволен новым командиром «Харькова».

Новый командир пришел на корабль в самый разгар [206] битвы за Кавказ. В ходе наступления на Новороссийск и Туапсе немцы захватили Анапу. Шли упорные бои в Тамани. В эти дни лидер «Харьков» и эсминец «Сообразительный» дважды привлекались для огневой поддержки защитников Новороссийска. В ночь с 1 на 2 сентября «Харьков» обстреливал скопление войск и боевой техники противника у станции Наберджаевская, а «Сообразительный» вел огонь по станице Нижняя Баканская. В следующую ночь «Харьков» обстрелял станицу Красно-Медведковскую (Раевская), а «Сообразительный» — Верхнюю Баканскую. В первую ночь обстрел вели с ходу, во вторую — стоя на якоре, по площадям. За две ночи мы выпустили по противнику 374, «Сообразительный» — 222 снаряда. Выходы в море прошли без особых помех со стороны фашистов, хотя в небе и появлялись самолеты-разведчики. Экипаж лидера действовал, как всегда, четко, грамотно и решительно.

Судя по данным, опубликованным в сводках Советского Информбюро 4 сентября 1942 года, стрельбы обоих кораблей прошли успешно. Противнику был нанесен существенный урон в живой силе и технике. Об этом же писал в своей книге воспоминаний «Битва за Кавказ» Маршал Советского Союза А. А. Гречко: «Гитлеровцы, обходя укрепленные узлы, с утра 4-го сентября при помощи авиации и танков пытались прорваться в Новороссийск со стороны Наберджаевской. В контратаку совместно с 1-й сводной бригадой был брошен полк морской пехоты. Их активно поддерживала береговая и корабельная артиллерия. Лидер «Харьков» и эсминец «Сообразительный» произвели огневой налет, выпустив сотни снарядов по скоплениям вражеских войск. Об эффективности этого артиллерийского налета говорит запись в журнале боевых действий группы армий «А» от 4-го сентября: «Противник вел концентрированный огонь тяжелой артиллерией с военных кораблей и причинил нашим частям большие потери»{7}.

Выполняя задание командования, «Харьков» и «Сообразительный» с 7 по 8 сентября перебрасывали из Поти в Геленджик 327-й полк морской пехоты и боеприпасы. Затем возвратились в Батуми.

За время этих походов и боевых выходов экипаж привык к новому командиру. Шевченко уверенно стоял на [207] мостике, покуривая трубку, и вел себя так, будто проходил на лидере всю свою жизнь.

Перед боевыми походами на «Харькове» проводилась большая партийно-политическая работа. С нами в море шел старший инструктор политуправления флота по комсомолу товарищ Шкадиев, оказывавший практическую помощь и военкому лидера Е. Ф. Алексеенко, и секретарю комсомольского бюро старшему краснофлотцу Д. А. Кулешову. Только за первую неделю сентября было подано двадцать девять заявлений о приеме в партию. Комсомолец Лещенко в своем заявлении писал: «Идя в бой против коричневой чумы, хочу достойно выполнить свой долг перед Родиной, перед партией Ленина и, если погибну, прошу считать меня коммунистом».

Подали заявление в партию отец и сын Щербины.

Об этих двух моряках скажу подробнее. Родом они были из Днепропетровска, работали на заводе имени Петровского. Когда сыну Ивану пришло время выполнить священный долг перед Родиной — стать на защиту ее рубежей, попросился во флот: и дед, и дядя, и отец были моряками. Максим Гаврилович Щербина служил еще на «Авроре» комендором, участвовал в аресте старого командования крейсера, стрелял по Зимнему. Позже находился в охране Смольного, видел Ленина, был свидетелем рождения первого пролетарского государства. Демобилизовавшись в двадцатых годах, вернулся в родное Приднепровье, стал металлургом, вальцовщиком. С гордостью проводил сына на флот. А через год грянула война. Не дожидаясь повестки из военкомата, старый моряк сел в поезд и добрался до Севастополя. Здесь сына он не застал: «Харьков» был тогда в походе под Констанцей, но Максим Гаврилович не стал терять зря времени и обратился к командованию флота с просьбой назначить его на тот же корабль, где плавал сын. Так бывший комендор с «Авроры» Максим Щербина оказался на лидере «Харьков» и стал воевать плечом к плечу с сыном. Оба они были расписаны на одном посту — наводчиками у 37-мм автомата. Служили образцово, автомат всегда отличался высокой боеготовностью, и экипаж лидера весьма уважал и сына, и отца.

Вскоре после прихода на лидер я обратил внимание на пожилого комендора и, узнав, кто он, постарался несколько облегчить его бытовые условия — предложил перейти из общего кубрика в кубрик старшин-сверхсрочников. [208] Максим Гаврилович поблагодарил, но пожелал остаться со своим сыном. Зато какой гордостью светилось лицо этого скромного и трудолюбивого человека, когда командир перед строем вручил Максиму Щербине орден Красного Знамени, а Ивану — медаль «За боевые заслуги»...

А вот еще пример боевого духа, каким пылали в напряженные месяцы обороны Кавказа наши краснофлотцы. Перед боевым выходом артиллерийский электрик Николай Набока подал докладную на имя военкома лидера. «Прошу вас, — писал Набока, — разрешить мне послать в канал ствола орудия хотя бы 3 снаряда, чтобы они рвали фашистов на куски, чтобы они знали, что бьет их черноморец за свой родной город Новороссийск, за издевательства над советскими людьми в захваченных районах, за людей, проданных в рабство. Моя боевая техника еще ни разу не выходила из строя и сейчас не требует ремонта, готовая в любую минуту работать безотказно. Я ее берегу и держу в полной боевой готовности, ибо она бьет врага. Прошу не отказать в моей просьбе послать в канал ствола хотя бы три снаряда для зверя-фашиста».

Подобными настроениями жил весь флот. Потому в течение всего периода обороны Кавказа противнику так и не удалось использовать Новороссийск в качестве своей военно-морской базы, хотя он и захватил город после ожесточенных боев 10 сентября. Восточная часть Цемесской бухты удерживалась нашими войсками, и это позволило полностью контролировать вход в бухту и порт, поскольку весь этот район был в зоне действия нашей береговой артиллерии. Дальше мы не отступили ни на шаг, не отдали ни одного порта, ни пяди прибрежной полосы. Наступили дни перелома в битве на Черном море.

Однако в середине октября, накопив силы, фашисты предприняли второе наступление на Туапсе. Над этим важным для флота портом снова нависла угроза.

Как-то в Поти, улучив свободную минуту, я зашел навестить своего старого друга Славу Тлиапа, руководителя одного из промышленных предприятий города, старого коммуниста, участника гражданской войны, заслуженного труженика. Это был смелый, прямой и душевный человек. После взаимных приветствий он спросил напрямик:

— Как флот оценивает сложившуюся обстановку?

Попробовал отшутиться: [209]

— Ветер крепчает, над аулами пахнет грозой!

Но когда увидел из-под густых черных бровей пронзительный серьезный взгляд, в котором читались боль и тревога, понял: сейчас ему не до шуток. Я рассказал о тревожном положении на туапсинском направлений.

— Значит, не зря мы тут с бывшими фронтовиками гражданской войны собираемся создать горный партизанский отряд. Будем бороться с захватчиками.

Я согласился — ведь неплохо, что они заблаговременно готовятся ко всякого рода неожиданностям. К счастью, до этого дело не дошло.

Чтобы поддержать наши войска, корабли эскадры интенсивно перебрасывали из Поти подкрепление в Туапсе. Доставленные части прямо с причалов уходили в бой и смелыми атаками заставили противника по всему фронту перейти к обороне. Только за три похода из Поти в Туапсе мы доставили 10-ю стрелковую бригаду — 3500 человек, 24 орудия и 40 тонн боеприпасов; горно-стрелковую дивизию; 9-ю гвардейскую стрелковую бригаду — 3180 человек, И орудий, 18 минометов, 40 тонн боеприпасов и 20 тонн продовольствия. Насколько важными были бои за Туапсе, можно судить хотя бы по тому, что каждый день сводки Совинформбюро начинались известиями о Сталинградской битве, а вслед сразу шли сообщения о боях под Туапсе. Образованный еще в августе Туапсинский оборонительный район, которым командовал контр-адмирал Г. В. Жуков, стойко защищался: три попытки противника захватить Туапсе провалились одна за другой. Черноморская группа войск Закавказского фронта начала наносить такие сокрушительные контрудары, что уже к началу декабря стало ясно: враг в Туапсе не прорвется. [210]

Прощай, лидер «Харьков»!

Во второй половине октября пришел неожиданный приказ о моем назначении командиром на сторожевой корабль «Шторм». Друзья пожимали руку, поздравляли с началом самостоятельного плавания.

Не скрою, давно мечтал подняться на ходовой мостик в качестве командира корабля, но в первую минуту меня охватило чувство тревоги: как же воевать без верных, проверенных не в одном бою товарищей — Вуцкого, Телятникова, [210] Иевлева, Веселова, Сысоева и многих других? Сколько раз бывало так, что от каждого из нас зависела жизнь остальных, а от всех вместе — жизнь каждого! На лидере я прослужил ровно год. Но как этот в общем-то небольшой срок был насыщен боевыми событиями! Многое я повидал на «Харькове», многое пережил и многому научился. Уже сам факт, что ты — член экипажа славного лидера, вызывал чувство гордости, на флоте о делах «Харькова» говорили уважительно, да и не только на флоте... Словом, чувства мои как бы раздваивались: с одной стороны — радость, с другой — грусть...

В дальнейшем, на каких бы кораблях мне ни приходилось плавать, я постоянно следил за боевой биографией «Харькова», особенно волновался и радовался его успехам.

Еще целый год продолжал лидер «Харьков» боевые действия — то есть в течение всего периода битвы за Кавказ: участвовал в конвоях и набеговых операциях, перевозил войска, обстреливал с моря скопления гитлеровских войск. Но 6 октября 1943 года случилась беда — лидер не вернулся из боевого похода.

Произошло это так.

Противник, отступавший в то время с Таманского полуострова, сосредоточил в крымских портах перевозочные плавсредства. Чтобы воспрепятствовать вражеским перевозкам войск и снабжения, наше командование дважды посылало корабли эскадры к южному побережью Крыма. При первом выходе в ночной поиск фашистские суда обнаружены не были, и корабли вернулись на базу.

Второй раз в ночь с 5 на 6 октября из Туапсе вышли в море лидер «Харьков» и эсминцы «Беспощадный» и «Способный». Отрядом командовал командир дивизиона капитан 2-го ранга Г. П. Негода, находившийся на «Беспощадном». Корабли должны были обстрелять порты Феодосию и Ялту и провести набеговые операции на морские сообщения противника у южного побережья Крыма. Лидер «Харьков» отправился наносить удар по Ялтинскому порту, а «Беспощадный» и «Способный» — по Феодосийскому. Однако в пути корабли были обнаружены с воздуха и освещены светящимися авиабомбами. Командир отряда продолжал действовать по плану операции, надеясь с наступлением темноты скрыться.

Лидер «Харьков» произвел успешный огневой налет [211] на Ялту, но при отходе был обстрелян береговой артиллерией. А вот «Беспощадный» и «Способный» встретили организованное сопротивление врага, были атакованы торпедными катерами и обстреляны с берега. Командиру отряда ничего другого не оставалось, как отказаться от обстрела Феодосийского порта и сразу же направиться в точку рандеву с лидером «Харьков». Через час корабли встретились и взяли курс на базу.

В восемь утра отряд был вновь обнаружен самолетом-разведчиком. Но в небе появились наши летчики, которым удалось сбить вражеский самолет. Два немецких летчика выбросились с парашютами и приводнились в зоне видимости кораблей. Негода приказал «Способному» подобрать их, что заняло драгоценное время. С вражеских баз были подняты мощные воздушные силы, начавшие беспрерывные атаки. Около девяти часов в воздухе появилось десять «юнкерсов». Лидер «Харьков» получил два прямых попадания в носовую часть, от чего нос корабля погрузился в воду по надпись. У «Способного» разошлись швы бортовой обшивки, в результате чего он принял в дифферентный отсек около ста тонн воды. Атакованный чуть позже эсминец «Беспощадный» также получил два прямых попадания. Кормовая машина вышла из строя, эсминец потерял ход. Около тринадцати часов над отрядом кораблей появилось еще тридцать шесть самолетов противника и все действия по оказанию взаимной помощи пришлось прекратить. На этот раз в «Беспощадный» в район пятого кубрика попала крупная авиабомба и через сорок секунд корабль затонул. Комдив Г. П. Негода крикнул:

— Экипажу Краснознаменного эсминца «Беспощадный» — ура!

Экипажи кораблей подхватили «ура». Матросы и офицеры, оказавшиеся в воде, прощались с кораблем.

Получил повреждения и «Способный» — от близких разрывов бомб в котельном отделении возник пожар. Личный состав самоотверженно боролся за жизнь корабля и делал все, чтобы дать ход. Лидер «Харьков» также смог дать ход примерно в семь узлов. Оставшиеся в живых коммунисты старшина 1-й статьи П. Ф. Лучко, матросы В. В. Трунов, комсорг лидера Д. А. Кулешов, А. И. Белан, П. С. Жанко и Кулагин, несмотря на серьезные повреждения, ввели в строй 3-е котельное отделение — сумели поднять пар, используя морскую воду. Тогда [212] противник предпринял третий массированный налет и около 15 часов 30 минут лидер затонул.

К месту гибели «Харькова» подошел эсминец «Способный», спустил шлюпки и начал подбирать людей. Спасение экипажа заняло около двух часов. Подобрано было до двухсот человек, затем «Способный» подошел к месту гибели «Беспощадного». Удалось спасти еще двадцать четыре человека, в том числе комдива Г. П. Негоду, командира «Беспощадного» В. А. Пархоменко, командира лидера «Харьков» П. И. Шевченко. И снова в воздухе появились самолеты противника. Теперь они набросились на эсминец. В смертельном бою с вражеской авиацией личный состав всех кораблей проявил массовый героизм. Зенитной артиллерией было сбито восемь и повреждено три самолета. Наши летчики уничтожили четырнадцать самолетов. Однако никому тогда не было известно, что гитлеровцы сумели сосредоточить такие крупные силы ударной авиации на ближних аэродромах Крыма, да еще со специально обученными асами для действий против кораблей. За всю историю обороны Кавказа фашистская авиация подобной ударной силы не применяла. В результате последнего массированного налета «Способный» получил четыре прямых попадания и минут через пятнадцать затонул. Когда «Способный» погружался носовой частью в воду, моряки, плавающие поблизости, заметили на оголенных винтах командира отделения старшину 1-й статьи Александра Богомолова и матроса, чью фамилию так и не удалось установить, с поднятыми в знак прощания руками. Они пошли ко дну со своим кораблем.

Спустя некоторое время к месту гибели прилетели наши гидросамолеты, пришли тральщики и торпедные катера. Часть личного состава удалось спасти. Среди спасенных были комдив Г. П. Негода, командир «Беспощадного» В. А. Пархоменко, командир «Способного» капитан 3-го ранга А. Н. Горшенин. Петра Ильича Шевченко среди них не оказалось.

Оставшиеся в живых с восхищением говорили о мужестве матросов, старшин и офицеров. Ни на одном корабле не наблюдалось паники, все оставались на своих боевых постах, упорно сражаясь с врагом, самоотверженно борясь за спасение своего корабля. Мне, как бывшему старпому командира лидера «Харьков», хотелось тогда поподробней узнать о последних часах лидера и его экипажа. И вот что я выяснил. [213]

— Во время боя с вражеской авиацией командир лидера капитан 2-го ранга коммунист Петр Ильич Шевченко стоял на мостике, покуривал трубку и спокойно управлял кораблем, четко отдавая команды. Пример командира был настолько силен, что даже в самые опасные минуты, когда лидер уже был смертельно ранен на корабле не было ни паники, ни растерянности. Шевченко подбадривал личный состав с мостика:

— Братцы, не унывать! «Харьков» будет жить, еще введем его в строй!

Он покинул корабль последним, прыгнув в воду прямо с мостика. Секретную документацию корабля Шевченко спас, поручив ее боцману Штепину, который на шлюпке доставил пакет на встречный тральщик. Затем она поступила в штаб базы.

Все были рады, когда Петра Ильича подняли на борт «Способного».

После гибели эсминца Шевченко вместе с командиром «Способного» Горшениным и его заместителем по политчасти капитан-лейтенантом Шварцманом плыли, удерживаясь за матросскую койку. Когда начали рваться корабельные глубинные бомбы, их разметало в разные стороны. Последний раз Шевченко видели надувающим резиновую шлюпку, сброшенную с самолета...

В тяжелые минуты борьбы за жизнь корабля достойно вел себя и заместитель командира по политчасти лидера «Харьков» капитан 3-го ранга И. А. Крикун, незадолго до этого сменивший Е. Ф. Алексеенко. Он активно мобилизовал личный состав на спасение людей, сам же погиб вместе с кораблем.

Решительно и смело действовал старший помощник командира «Харькова» капитан 2-го ранга О. С. Жуковский. Лопнувшим тросом ему сильно ушибло ногу, но этот мужественный человек продолжал руководить артогнем с кормовых орудий при отражении воздушных атак. Когда корабль погиб, матросы спасли Жуковского.

Экипаж лидера «Харьков» проявил массовый героизм. В неравном бою артиллеристы насмерть стояли на боевых постах. Когда взрывной волной был разрушен зенитный мостик, командир зенитной батареи А. М. Резонтов приказал не отходить от смещенных с мест автоматов и в таких условиях вел огонь.

Командир зенитного орудия старшина 2-й статьи Иван Голубев выполнял не только свои обязанности, но и функции [214] наводчика. После гибели корабля, попав на «Способный», включился в зенитный расчет и продолжал сражаться.

Наводчик пятого автомата комсомолец Рукинов при взрыве бомбы был ранен в голову и в руку, но в санчасть идти отказался. Он погиб вместе с кораблем.

Во время одного авианалета сорвало с места пулемет ДШК, пулеметчики Азимов и Туркин оказались отброшенными далеко в сторону. К ним на помощь поспешил матрос Виктор Орлов. Втроем они установили пулемет и, несмотря на контузии и ушибы, продолжали вести бой.

Старшине 1-й статьи Василию Наволочному пришлось быть заряжающим сразу у двух орудий. Следуя его примеру, слаженно работали матросы-зенитчики Виктор Орлов, Коржов, Михаил Степанов, Петр Никифоров.

Командиры седьмого и восьмого автоматов старшины 2-й статьи Михаил Савченко и Александр Кучерявый стреляли по самолетам даже тогда, когда лидер начал тонуть. Они ушли под воду, стоя у своих неумолкающих автоматов.

А сколько мужества и самопожертвования проявили командир 130-мм орудия старшина 1-й статьи Лукьян Репин и его подчиненные Даниил Яхно, Павел Рындин и Виталий Пирогов, которые в затопляемом артпогребе боролись с водой, ставили подпоры, забивали чопы, а заделав пробоину, откачали воду и для выравнивания крена равномерно распределили боезапас по погребу! Под стать им действовали водолазы старшина 1-й статьи Василий Гриценко и матрос Петр Резниченко. Они неоднократно спускались в затопленное котельное отделение, заделывали пробоины, вытаскивали раненых.

Огромную работу проделали аварийные группы мичманов П. Р. Ткаченко и Г. А. Яновского — устраняли повреждения, откачивали воду из мазутных ям, ставили подпоры и устраняли дифферент на нос корабля.

Находчиво и энергично действовал боцман Феоктист Романович Штепин. Вместе со старшинами 1-й статьи Н. П. Орзулом, А. Тимофеевым и помогавшими им матросами Даниленко, Мусиенко, Пакиным, Плотниковым быстро завели пластырь с правого борта, а затем со старшиной торпедной группы Ф. А. Воробьевым выбросили за борт торпеды, чтобы обеспечить безопасность корабля.

Матрос комсомолец Станислав Мацевич вместе с матросом [215] Иваном Афанасьевым спустились в четвертый пороховой погреб за автоматными дисками. В это время в погребе образовалась пробоина, хлынула вода. Мацевич своим телом закрыл брешь, но его отбросило взрывной волной. Тогда, найдя брезент, он с товарищем заделал пробоину и продолжал подавать диски наверх.

Так в тяжелую годину действовал весь — от матроса до командира — экипаж, проявляя массовый героизм, до последней минуты делая все, чтобы выстоять, спасти свой корабль. Однако этого не произошло. Случилось худшее, что может быть в войну на море — погибли люди, погибли славные боевые корабли. Тяжелую утрату переживала вся эскадра. В ответ мы клялись еще больше крепить боевую мощь, отомстить за наших товарищей.

Как память о тех скорбных днях, у меня сохранилась одна фотография. На ней — жизнерадостная счастливая семья старшины трюмной группы мичмана Петра Романовича Ткаченко: он сам, жена Александра Федоровна и их сынишка Вячеслав. Уходя в поход, Петр Романович предложил сфотографироваться всей семьей. На фотографии дата: 3 октября 1943 г. Через три дня Вячеславу исполнится три года. И в этот же день мальчишка остался без отца.

Что ж, мичман Ткаченко оставил о себе добрую память. Его жена воспитала хорошего сына. Вячеслав служил на флоте, стал мичманом, затем учился, получил юридическое образование, работает прокурором в Вологодской области.

Многие из бывших «харьковчан» продолжали службу на флоте, успешно воевали. И снова хочется отдать должное умению Мельникова распознавать людей — он воспитал много отличных боевых офицеров. Штурман Телятников после гибели «Харькова» был переведен на Северный флот, после войны поступил в Военно-Морскую академию, а окончив ее, вновь вернулся на север. Участвовал в различных арктических экспедициях. В 1961 году уволился в запас в звании капитана 2-го ранга, поселился в Киеве.

Виктор Сергеевич Сысоев, командир группы управления, остался на Черноморском флоте, был назначен на эсминец «Железняков» сначала командиром БЧ-2, а затем и старпомом. Вскоре сам взошел на ходовой мостик как командир эсминца «Буйный», впоследствии крейсера «Куйбышев». Проявил он себя как грамотный, собранный [216] и волевой командир, знающий цену уставному порядку и крепкой дисциплине.

Как-то раз, зимой 1954 года, я, будучи уже командующим соединением, выходил в море на «Куйбышеве». Домой мы возвращались ночью при шестибальном шторме. Я поинтересовался у командира Сысоева, думает ли он заходить в порт или считает более благоразумным переждать шторм на якоре на внешнем рейде? В ответ Сысоев спросил разрешения входить в базу и стать на свои бочки. Другому командиру я, пожалуй, не разрешил бы этого сделать при таком сильном норд-весте, но на Сысоева можно было положиться. В душе я радовался, что командир уверен в своих силах и умении.

Вначале все шло хорошо. Сысоев правильно рассчитал поправку на ветер и довольно уверенно подошел к бочке. Но команда на авральной шлюпке не сумела сразу закрепить трос, и корму крейсера начало быстро сносить к ближайшему мысу. Дорога была каждая секунда. Сысоев принял единственно правильное решение: смелым маневром отвести корму на чистую воду и немедленно отойти назад для нового захода. При повторной попытке корабль быстро поставили на бочку. Я же отметил, что на мостике все время царила спокойная тишина и нарушали ее только четкие команды командира и доклады об их исполнении.

Около года мы служили бок о бок — Сысоев стал начальником штаба соединения и с энергией, знанием дела, требовательностью к себе и к подчиненным исполнял эту нелегкую обязанность. В дальнейшем Виктор Сергеевич в звании адмирала командовал Черноморским флотом, а затем был начальником Военно-Морской академии имени А. А. Гречко.

Навсегда остался в нашей памяти командир БЧ-4 Андрей Михайлович Иевлев — один из лучших офицеров «Харькова», отвечавший за связь. Такого же мнения об Иевлеве был и Мельников, считавший его одним из самых грамотных молодых специалистов. После гибели «Харькова» Иевлев был направлен на Северный флот, а оттуда отбыл в Англию для обеспечения связью наших конвоев. Транспорт, на котором он находился, был в дороге торпедирован. Иевлев долго пробыл в ледяной воде, и хотя был поднят на борт другого транспорта, спасти его не удалось.

До конца войны прослужил дивизионным механиком [217] командир электромеханической боевой части инженер-капитан-лейтенант Альфред Георгиевич Вуцкий. В послевоенные годы работал на различных должностях в ремонтных мастерских. Смерть вырвала его из наших рядов, но не забыть боевым товарищам преданного флоту моряка, прекрасного знатока своего дела и отважного воина.

Многие из «харьковчан» после войны славно потрудились в народном хозяйстве, были на партийной работе, преподавали в вузах и школах страны. Это наш бывший дальномерщик Сергей Андрианович Семенков, машинист-турбинист Андрей Афанасьевич Рогачев, командир отделения артиллерийских электриков Сергей Михайлович Никулин, бывший писарь Дмитрий Алексеевич Руднев, кинорежиссером на киностудии имени Довженко в Киеве стал наш корабельный поэт и редактор радиогазеты Олег Ленциус.

А несколько лет назад в газете «Красная Звезда» я прочитал статью «Подвиг юнги» о Толе Лебедеве, нашем юнге, появившемся на «Харькове» после прихода нового командира П. И. Шевченко. Толя быстро начал осваивать премудрости сигнального дела и вскоре, стоя на вахте, не раз первым обнаруживал вражеские цели. Об одном таком случае и рассказала газета. В начале 1943 года после обстрела Анапы Лебедев первым заметил вражеские торпедные катера. Это позволило командиру вовремя уклониться от выпущенной торпеды... За два месяца до гибели «Харькова» Толя ушел служить на морской охотник в дивизион Гнатенко. Ходил на Малую землю, высаживался с десантами. Войну закончил разведчиком в танковой армии Рыбалко. Уже в мирное время участвовал в гидрогеографических экспедициях.

Без преувеличения можно сказать, что все, кому довелось плавать на славном лидере «Харьков», оказались достойными геройского корабля. [218]

Глава IV.
На ходовом мостике

Конвой идет в Туапсе

Лидер мне пришлось покинуть в считанные минуты и самым спешным образом перебираться на сторожевой корабль «Шторм». Заходя в Батуми 18 октября 1942 года, «Харьков» получил с флагманского корабля эскадры линкора «Парижская Коммуна» семафор о том, что «Шторм» должен через три часа отправиться на боевое задание и к этому моменту мне надлежит быть на корабле. Довелось тут же, безотлагательно, передавать свои старпомовские дела старшему лейтенанту Владимиру Карповичу Романову — командиру БЧ-3 — и наскоро прощаться с теми, кто оказался рядом. Через полчаса после швартовки лидера я уже был на «Шторме».

Меня встретил бывший помощник командира старший лейтенант Павел Александрович Керенский и, не теряя ни минуты, провел в командирскую каюту, где сразу же ознакомил с боевым заданием. Докладывал он кратко и ясно, не пользуясь никакими записями. Сторожевым кораблям «Шторм» и «Шквал» совместно с эсминцем «Незаможник» и двумя сторожевыми катерами следовало отконвоировать из Батуми в Туапсе танкер «Москва». Командиром конвоя сперва назначался «Павел Андреевич Бобровников, а на следующие сутки, когда с наступлением темноты «Незаможник» уйдет выполнять другое задание, им станет командир «Шторма». Бобровников уже провел инструктаж командиров кораблей, участвующих в конвое, все документы получены, «Шторм» к выходу готов.

Так состоялось наше знакомство с Керенским, человеком большого душевного такта, знающего и грамотного командира, влюбленного в свой корабль и его людей. В нем сразу угадывался твердый характер и смелый ум. [219]

Керенский повел себя так, будто не первый раз приходил ко мне с докладом, не подчеркивая своего преимущества в знании корабля и его боевых возможностей. Это сразу расположило меня к старпому.

Впрочем, нельзя сказать, что сторожевой корабль «Шторм» был мне совершенно незнаком. Он являлся точной копией «Грома», на котором я на Тихом океане отслужил два года и неплохо знал его устройство, вооружение и боевую организацию. Не позабыл всего этого и сейчас, так что накопленный опыт весьма пригодился. Театр Черноморского флота я изучал, плавая еще на «Незаможнике», затем и на «Харькове». Но одно дело плавать хоть и на однотипном корабле, но командиром батареи, да еще в мирное время. Или старпомом на больших кораблях с опытными командирами. И совсем другое — самому командовать с ходового мостика, лично организовывать жизнь экипажа, руководить им в бою, постоянно испытывать чувство ответственности за корабль и людей. Это на тебя будут бросать вопросительные взгляды в трудных ситуациях, от тебя будут ждать единственно правильного решения, а самому уже надеяться не на кого, ни совета, ни подсказки не получишь. Только сконцентрированные знания, опыт, умение, приобретенные за все время морской службы, помноженные на волю, реакцию и решительность, смогут оправдать твое место во главе корабля.

Но у командира всегда есть надежные помощники: комиссар, старпом, командиры боевых частей. Их присутствие рядом, безупречное исполнение команд и приказаний как бы удесятеряют силы командира. Я давно приметил, что хорошие командиры корабля, несмотря на всю регламентированность уставом и дисциплиной своих отношений с подчиненными, всегда видят в них прежде всего товарищей в сложном и ответственном деле. Это сплоченность людей, поставленных перед лицом общих трудностей, а зачастую и перед лицом жизни и смерти, особенно в бою. И вот каким бы суровым внешне не казался тот или иной командир корабля, сколь ни строги бывают его выговоры, продиктованные требованиями службы, если он настоящий моряк и командир, то непременно испытывает в душе чувство братства и единения со своим экипажем. Этому учит море и морская служба.

Вот о чем я думал в уютной кают-компании «Шторма», когда один за другим входили члены командного [220] состава и, представившись, рассаживались за общим столом. Если я и знал кого-то из них, то только понаслышке, плавать ни с кем не приходилось. Наше первое знакомство началось с того, что я сообщил о поставленной перед нами задаче, об ожидаемой оперативно-тактической обстановке на переходе, напомнил о взаимодействии и использовании оружия.

Со своим сообщением выступил комиссар старший политрук Александр Васильевич Корасев. Он сказал, что партийно-комсомольскому активу корабля задача известна, с членами экипажа проводится индивидуальная работа. На долгие разговоры времени не оставалось, командиры разошлись по своим местам, а я решил, что в походе при малейшей возможности постараюсь с каждым познакомиться поближе.

В назначенное время по сигналу с «Незаможника» впервые под моим командованием «Шторм» уходил из Батумского порта.

Смеркается. Среди кораблей у причалов отыскиваю знакомый силуэт «Харькова». На нем еще в силе суточный план, составленный мной: с марса фок-мачты на бак протянуты бельевые леера — на лидере перед ужином планировалась стирка белья. «Харьков» заночует в Батуми. Все идет по плану. Но почему-то мне кажется, что покинул я лидер давно... На баке различаю нескольких человек, машущих руками «Шторму». На крыле ходового мостика приметная фигура Петра Ильича Шевченко, он тоже приветственно машет вслед. Рядом сигнальщик ловко орудует флажками: «Командиру «Шторма» желаем счастливого плавания!»

Приказываю просигналить в ответ: «Благодарю!» В это единственное слово флажного сигнала вкладываю все самые лучшие чувства ко всему экипажу лидера. Этим и завершилось прощание с «Харьковом». Вскоре на фоне берега среди соседних мачт и корпусов в вечерней дымке затерялся силуэт моего прежнего корабля...

Первый выход в море обеспечивал командир-наставник, или, как говорят на флоте, «вывозной» капитан 3-го ранга Евгений Андрианович Козлов — командир эсминца «Бодрый». Рядом на мостике постоянно находился и Керенский, которому, я заметил, было далеко не безразлично, как сегодня сработает налаженная им организация службы. За внешним его спокойствием чувствовалось настороженное внимание к докладам, телефонным звонкам, [221] к каждому звуку из переговорной трубы. Что ж, здоровое стремление отличиться по службе делает честь любому командиру. Опасно — равнодушие. Съемка и выход прошли организованно, так что Павел Александрович остался доволен. «Вывозной» тоже не сделал никаких замечаний.

Выйдя из Батуми, мы заняли свое место в ордере. Погода явно ухудшалась, повисла низкая облачность, видимость еще больше снизилась. В этих условиях необходима повышенная бдительность сигнальщиков и артиллеристов. Вызываю на мостик артиллериста «Шторма» лейтенанта В. А. Трухманова и прошу доложить о требованиях к БЧ-2 при плохой видимости. Трухманов докладывает четко и правильно. Приказываю сыграть боевую тревогу для его боевой части, установить повышенную боеготовность. Ну, а как чувствуют себя наши машины? Можно ли в полной мере положиться на их надежную работу в любых режимах? О техническом состоянии БЧ-5 докладывает вызванный на мостик механик инженер-капитан-лейтенант Петр Иванович Дурнов.

Дурнов чем-то напоминает мне механика «Грома» Алексея Матвеевича Горбачева. То же скрупулезное знание всех винтиков, клапанов, насосов, то же отношение к машине, как к живому существу, за которым необходимы постоянный присмотр и уход. Дурнов самым подробным образом доложил, что главные и вспомогательные механизмы в основном находятся в удовлетворительном состоянии. Некоторые, правда, требуют вскрытия и техосмотра, но из-за частых выходов в море это не всегда удается сделать. Зато за ними наблюдают особенно внимательно. А вообще он уверен, что боевой выход электромеханической частью будет надежно обеспечен.

На мостике тихо, вокруг все спокойно. Слышно только пощелкивание счетчика лага, определяющего скорость хода, да характерное поскрипывание репитера гирокомпаса. Ночь темная, облачность продолжает оставаться низкой, временами идет дождь. В такую погоду штурманам трудно определять место корабля, потому с «Незаможника» получаем семафор за подписью командира конвоя: «Командирам показать свои места на ноль часов!» Такие запросы повышают ответственность командиров и штурманов, и я захожу в штурманскую рубку — выяснить место «Шторма» на ноль часов. У штурмана Якова Карповича Стрельченко все готово. Не зря он то [222] и дело появлялся на мостике у компаса. На штурманской карте маленьким кружком обозначено местонахождение «Шторма», а рядом бланк с заготовленным ответом на «Незаможник». Отмечаю, что прокладка курса и записи в навигационном журнале ведутся аккуратно. Уж кого-кого, а штурмана командир должен знать как самого себя и иметь четкие представления о точности его работы. От этого во многом зависит успех плавания, а подчас и жизнь корабля. Потому к работе Стрельченко присматриваюсь с особым вниманием и не спешу с выводами.

В общем то, что я слышал в последнее время о «Шторме», вселяло уверенность в его экипаже. Корабль в составе эскадры с первых же дней войны принимал самое активное участие в боевых действиях — конвоировал транспорты, обстреливал вражеские позиции, подвозил подкрепления нашим войскам. Только в период оборонительных боев у Новороссийска и Туапсе сторожевой корабль «Шторм» выполнил ряд ответственных боевых задач. 3 сентября 1942 года с Таманского полуострова эвакуировалась Керченская военно-морская база. Прикрывавший ее 305-й батальон морской пехоты, которым командовал прославившийся на Малой земле Цезарь Куников, попал в окружение в районе Соленых озер. Батальон необходимо было снять с узкой прибрежной полосы. В море вышел «Шторм». Один, днем, без воздушного прикрытия, он подошел к занятому врагом побережью, принял на борт с торпедных катеров личный состав батальона с вооружением. Корабль оказался загружен до критического предела. Всякое движение было запрещено. Для того чтобы отойти от берега и лечь на обратный курс, бывшему командиру «Шторма» А. И. Несмеянову пришлось осторожно описывать пологую кривую, так называемую циркуляцию. Боевая задача была выполнена, личный состав батальона без потерь доставлен в Геленджик. Командующий флотом объявил всему экипажу «Шторма» благодарность.

Следующую операцию «Шторм» провел в период последних боев за Новороссийск. Кораблю следовало конвоировать эвакуированный железобетонный док. Во время перехода док неоднократно подвергался яростным атакам авиации противника, но был в сохранности доставлен в Сухуми. Вторично комфлотом объявил экипажу «Шторма» благодарность.

Затем «Шторм», выполняя приказ командования эскадры, [223] доставил из Туапсе в Геленджик командующего Черноморской группой войск генерал-полковника Я. Т. Черевиченко и Адмирала Флота Советского Союза И. С. Исакова. И сразу же совместно с эсминцами «Незаможник», «Железняков» и сторожевым кораблем «Шквал» обстрелял аэродром в Анапе, в результате чего несколько самолетов противника было уничтожено, повреждена взлетная полоса. Уже при отходе корабли подверглись атакам вражеской авиации и торпедных катеров, но удар был успешно отражен, и корабли благополучно вернулись в базу. Так что к моему приходу на «Шторм» его экипаж представлял собой хорошо спаянный боевой коллектив.

Сам корабль был сравнительно небольшой, водоизмещением в пятьсот тонн, и неплохо вооружен: два 102-мм полуавтоматических орудия, четыре 45-мм орудия, замененных позже на 37-мм автоматы, четыре пулемета, один трехтрубный торпедный аппарат, глубинные бомбы, параваны. Кроме того, с корабля можно было производить постановку мин. Словом, это был универсальный корабль, способный решать различные боевые задачи. Подобные корабли появились у нас в начале тридцатых годов как первенцы отечественного надводного флота. Им суждено было стать предвестниками наших новых миноносцев. На них в свое время прошли первую морскую школу многие командиры — будущие прославленные адмиралы и флотоводцы. И хотя после эсминца «Незаможник» и лидера «Харьков» сторожевой корабль казался мне слишком маленьким, я понимал, что он — грозная сила, и гордился оказанным мне доверием.

Здесь же, на мостике, комиссар корабля старший политрук Александр Васильевич Корасев сообщил, что из ста пяти членов экипажа — тридцать восемь коммунисты и пятьдесят комсомольцы. В 1935 году, когда я служил на «Громе» и был секретарем партийной организации, у нас было всего семь коммунистов, а вот теперь на таком же корабле партийно-комсомольская прослойка составляет почти девяносто процентов экипажа.

— Да нам, Александр Васильевич, под силу горы ворочать!

Комиссар согласно кивает:

— Все зависит от нас, Петр Васильевич, как сумеем эту силу направить на боевые дела. И помощники надежные, есть на кого опереться. Превосходный секретарь [224] парторганизации военфельдшер Сачко. На корабле не первый год, знает людей, прислушивается к ним, считается с их мнением. И его любят, уважают. А секретарем комсомольской организации — котельный машинист старший краснофлотец коммунист Василий Савинов. Хороший агитатор, настоящий вожак молодежи.

Пока на море тихо, у нас есть время обстоятельно поговорить с комиссаром. Убеждаюсь, что сам он — человек беспокойный, знающий вкус соленого морского пота. Во флоте с тридцать второго года, служил катерным боцманом, был секретарем сначала комсомольского бюро, потом партийной организации, затем — военкомом отдельного дивизиона торпедных катеров. В ноябре сорок первого добровольно пошел в морскую пехоту к полковнику Горпищенко, где воевал до конца обороны Севастополя. А с июля 1942 года — на «Шторме»...

Ночной переход проходил спокойно. С «Незаможника» лишь поступило несколько сигналов об изменении курса, да изредка по конвою или в адрес одного из командиров охранения передавался приказ: «Соблюдать заданное расстояние» или «Соблюдать свое место в строю». Спокойный переход — это, конечно, хорошо, но только в бою я узнаю истинную цену экипажу.

На утреннюю вахту заступил командир артиллерийской части В. А. Трухманов. Это уже вторая его вахта за время перехода. Небольшого роста, с красивым лицом и живыми темными глазами, Трухманов каждым движением, каждой отданной командой демонстрировал уверенность в себе, знание своих обязанностей. На его груди висел новенький артиллерийский бинокль, который он время от времени вскидывал к глазам, просматривая отведенный «Шторму» сектор наблюдения. Затем подходил к компасу, брал пеленг на охраняемый транспорт и запрашивал дальномерщика о расстоянии. Если для соблюдения места в строю нам необходимо было выйти вперед или отстать, он, пользуясь педальными звонками, передавал в машинные отделения команды об увеличении или уменьшении оборотов. Не забывал также контролировать бдительность вахтенных сигнальщиков, боеготовность на носовом 102-мм орудии.

Не прошло и получаса, как Трухманов громко доложил:

— Низколетящий самолет слева сорок пять, на корабль! [225]

— Играть боевую тревогу! — приказываю Трухманову. — Приступайте к командованию своей частью.

Сигнальщики поднимают сигнал: «Самолет противника в воздухе!» Одновременно Трухманов дает целеуказания на 37-мм автоматы и пулеметы, затем и на 102-мм орудия.

Самолет «фокке-вульф» — разведчик. Благодаря бдительности вахтенного командира «Шторма» мы первыми обнаружили противника. А это, в свою очередь, помогло своевременно открыть огонь. На полную мощь заговорили автоматы и пулеметы старшин Гавриила Юрченко, Евдокима Пироженко, Алфея Лапина и Михаила Зборовца. Щелкнули замками и подняли стволы 100-мм орудия старшин Ивана Кузьмина и Григория Назаренко. У первого орудия старшина батареи главный старшина Филипп Кравец вместе с командиром орудия помогает наводчикам схватить цель. Но 102-мм орудия, заряженные шрапнелью, так и не открыли огонь — обнаруженный самолет резко свернул вправо, пересек курс конвоя и скрылся в северном направлении. Будь погода получше, могли бы появиться и бомбардировщики. Сохраняем повышенную боеготовность. К счастью, задувает крепкий норд-вест, видимость плохая, и нам удается спрятаться от вражеских самолетов.

Медленно тянется время в конвое: скорость примерно восемь-девять узлов, долго находимся на одном и том же курсе, привязанные к транспорту, да еще такая унылая погода — все это может притупить бдительность, незаметно расслабить людей. Потому-то на верхней палубе, у боевых постов, постоянно вижу то комиссара корабля, то помощника командира, то командиров боевых частей. В конвоях легче изыскивать время для учебы, это дает хорошую встряску, заставляет экипаж быть начеку. С Керенским мы подробно обсудили, как и когда будем проводить боевую подготовку, какие зачетные аварийные задачи предстоит решить в этом году.

С наступлением темноты, как и было предусмотрено, «Незаможник» повернул на обратный курс и ушел в южном направлении. Место головного занял «Шторм».

До Туапсе добрались благополучно. В небольшом и плохо защищенном порту кораблям охраны пришлось стать на оба якоря на внутреннем рейде, поскольку в такую погоду стоянка небезопасна: якоря могут не выдержать, и корабль под напором ветра начнет дрейфовать. [226]

Оставив на мостике вахтенного командира, я решил обойти «Шторм». На баке, возле носового орудия, с баластиной{8} возился краснофлотец. Заметив меня, он четко представился:

— Старший строевой боцманской команды краснофлотец Шулькин.

Выполняет задание боцмана — готовит баластину к выброске за борт. Что ж, очень своевременно распорядился боцман. Если обнаружится дрейф, придется в помощь якорям подрабатывать машинами. Значит, и боцман, и Павел Александрович Керенский, и краснофлотец Шулькин не только грамотные моряки, но и любят свой корабль. А это качество командиру всегда приятно отметить в подчиненном.

...К двум часам ночи ветер уменьшился, и, не теряя времени, мы сразу подошли к причалу для приемки мазута: в шесть часов снова предстоял выход в море с прежней задачей — конвоировать транспорт «Москва», только уже в обратном направлении.

Таким же спокойным, благодаря непогоде, оказалось возвращение в Батуми. Лишь тогда я полностью осознал, что первый самостоятельный поход окончен. Вот и свершилась мечта юности — я стал командиром корабля!

Но еще предстоял первый серьезный бой. Тот, что мы вели с «фокке-вульфом», был слишком скоротечный, да и немецкий летчик попался какой-то слабонервный, отвернул сразу, как только заговорили наши автоматы и пулеметы. Обычно так просто самолеты противника не уходили, особенно если бывала получше погода.

Командовать кораблем в бою мне пришлось уже на следующем походе в Туапсе. На этот раз «Шторм» и два сторожевых катера должны были конвоировать транспорт «Райкомвод». Кроме того, на меня возлагались обязанности командира конвоя.

Под охраной темноты нам удалось благополучно достичь района Адлера. Утро наступило ясное, солнечное, такое бывает только глубокой осенью на Черном море. Вахту нес Керенский. Он все чаще и чаще поглядывал на небо.

— Не нравится вам погода, Павел Александрович? — спрашиваю Керенского. [227]

Вопрос можно, конечно, не задавать, но хочется, чтобы он почувствовал по тону: новый командир спокоен и уверен в себе.

— Неплохо бы в небесной канцелярии заказать вчерашнюю погодку, но... — он сдержанно улыбнулся. — У нас нет с ней связи.

Понятно, что для такой погоды наряд охранения в конвое слишком слаб, нам бы иметь хотя бы вчерашние силы, но приказ — есть приказ. Как говаривал мой учитель на Тихом океане Брезинский: побеждать противника нужно тем оружием, какое держишь в руках.

На мостике появляется штурман и докладывает о предстоящем через пять минут повороте на новый курс. На «Шторме» для других кораблей поднимается сигнал, и, как только рулевой Петр Павлов переложил руль для поворота, командир отделения сигнальщиков старшина 1-й статьи Павел Андриец выкрикнул:

— Группа самолетов прямо по курсу!

По конвою объявляется боевая тревога, и на мачте взвивается сигнал: «Отразить атаку самолетов от норд-веста!» Увеличиваю ход «Шторма» до полного. Но и от «Райкомвода» нельзя отрываться, поэтому на полном ходу описываем крутые зигзаги. В небе уже хорошо различима шестерка Ю-88, идущая на конвой. В напряженной тишине раздаются лишь громкие доклады дальномерщика Петра Зимина о дистанции и высоте. Наши автоматы способны достать самолеты на высоте около трех тысяч метров. Очень важно не пропустить момент, когда корабль придет на сигнальную дистанцию, чтобы сразу открыть огонь. И вот — команда Трухманова: «Огонь!» Сразу же расчеты старшин Пироженко, Лапина и Юрченко вступают в бой. На время стрельбы прекращаю зигзаги, чтобы облегчить работу зенитчикам и удержаться поближе к транспорту. Он и катера тоже ведут огонь.

Самолеты уже над «Штормом», ревут моторами почти в самом зените, но бомб на корабль не сбрасывают. Значит, для них главный объект — транспорт. И вскоре вокруг «Райкомвода» вздымаются огромные фонтаны воды. Их много, из-за водяной завесы транспорт почти не виден. Разрывы бомб смешиваются с грохотом зенитной стрельбы. Время тянется мучительно долго, мы с тревогой ждем, когда самолеты отбомбятся. Керенский докладывает: сброшено двадцать бомб. [228]

Но вот бомбовые разрывы стихли, один за другим смолкают зенитные орудия транспорта и кораблей конвоя, самолеты отбомбились и ушли. «Райкомвод» продолжает следовать за нами.

— Имеете ли повреждения? — с нетерпением запрашиваю капитана транспорта.

— Повреждений нет, из команды никто не пострадал, — получаем ответ.

Отлаживаем ордер и продолжаем следовать намеченным курсом. Теперь самолеты вряд ли отстанут, нужно ждать новых налетов. Главное — бдительность и повышенная боеготовность.

В районе Хосты снова обнаруживаем шестерку «юнкерсов». Подходят оттуда же, откуда появилась предыдущая группа — с норд-вестского направления. Опять основной удар наносится по «Райкомводу». Из двадцати четырех сброшенных бомб три упало в непосредственной близости от транспорта. На этот раз вряд ли обошлось без повреждений и потерь, — с тревогой думают все, кто находится на мостике «Шторма». Да, так и есть! Как только самолеты ушли, капитан «Райкомвода» докладывает: «Из числа команды шесть человек ранены, корпус корабля не поврежден». Уточняю состояние пострадавших и принимаю решение на одном из катеров отправить их в Сочи.

Но атаки авиации противника на этом не закончились. После двух часов дня в третий раз подвергаемся нападению. На сей раз шестерка «юнкерсов», видимо, решает действовать более эффективно — пытается бомбить примерно с двух тысяч метров. Но на этой высоте и наш огонь более эффективен. «Юнкерсы», так и не прорвавшись сквозь огневой заслон к транспорту, ломают строй и беспорядочно сбрасывают бомбы. А один, уходя, дымит, оставляя в небе черный след. Ни одна из бомб не причинила вреда.

Больше самолеты не атаковали. Лишь примерно через час после налета нами была обнаружена группа «Мессершмиттов-109», шедшая курсом на Туапсе. Об этом мы сообщили по радио оперативному дежурному базы. Вскоре к нам присоединился катер, доставивший раненых в Сочи, и в полном составе конвой благополучно вошел в Туапсе.

Первый бой с вражеской авиацией мы выиграли, не имея, если не считать раненых, существенных потерь. Но [229] надо сказать, что хотя мне и приходилось прежде стоять на мостике во время более тяжелых боев, когда море буквально кипело от разрывов, а сброшенные бомбы исчислялись многими десятками, ни разу я не переживал такого напряжения, вызванного чувством ответственности за свой корабль и за весь конвой. И вместе с тем я испытывал огромную признательность к людям, которые точно и своевременно исполняли приказания и команды, стояли у топок котлов, на маневровых клапанах в машинных отделениях, кто прильнул к прицелам орудий! Прежде, признаться, столь сильно я не испытывал подобного. Минуты опасности обострили все чувства, вызывали потребность еще лучше узнать, научить, воспитать подчиненных. Ведь сколькими незримыми нитями связаны мы все в бою, да так крепко, что ни один из нас не в состоянии выполнить свой долг до конца без другого...

За два выхода в море я имел возможность окончательно составить представление о боевой и морской выучке личного состава, а также о надежности в работе огневых и технических средств корабля, и остался вполне доволен. С такими людьми можно успешно плавать и бить врага.

Вернувшись тем же составом конвоя в Батуми, мы с «вывозным» командиром Евгением Андриановичем Козловым отправились на флагманский корабль эскадры линкор «Парижская Коммуна» доложить командующему эскадрой вице-адмиралу Л. А. Владимирскому и военкому эскадры бригадному комиссару В. И. Семину о результатах конвоирования. Кроме того, мне надо было представиться командующему эскадрой по случаю нового назначения, поскольку раньше этого сделать я не успел.

Лев Анатольевич принял нас тепло, поздравил меня с новым назначением, с первыми боевыми выходами в море и самым внимательнейшим образом выслушал доклады о походах в Туапсе. Он интересовался всем: боями, навигационным обеспечением, состоянием корабля и экипажа. Слушая доклад Козлова, Лев Анатольевич пристально глядел на меня и согласно кивал головой.

Владимирского любила вся эскадра. Он был не только опытный адмирал, но и обаятельный человек, всегда доступный, скромный и справедливый. Поражала память Владимирского на лица и фамилии, он хорошо знал не только всех командиров и комиссаров кораблей, но и большинство лиц из числа командного состава, а также старшин [230] сверхсрочной службы. Это объяснялось тем, что Владимирский часто бывал на кораблях, возглавлял эскадру в тяжелые дни обороны Одессы, Севастополя, Новороссийска и Кавказа. Без его личного участия, как правило, не проходил ни один совместный выход кораблей эскадры и часто двухзвездный флаг командующего развевался на мачте во время операций. Возглавляя эскадру, Владимирский воспитал многих замечательных командиров кораблей, таких, как В. А. Пархоменко, В. Н. Ерошенко, Е. А. Козлов, Г. П. Негода, П. И. Шевченко, Г. Ф. Гадлевский, А. Н. Горшенин, С. С. Ворков, В. Г. Бакарджиев. Сам Лев Анатольевич прожил нелегкую жизнь, много испытал трудностей, но неизменно являл образец благородного достоинства, ставя интересы дела превыше всего. Все, кто плавал с Владимирским, всегда вспоминают о нем с большой любовью и благодарностью.

После посещения линкора «Парижская Коммуна» мы на причале расстались с Козловым. Мне было приятно пожать руку этому отзывчивому и тактичному офицеру. Козлов улыбнулся на прощание:

— И от меня теперь примите поздравления. В принципе, мое присутствие на «Шторме» было лишним...

Я горячо возразил ему и поблагодарил за помощь в трудных ситуациях. Делал это он всегда с большим тактом. Через несколько лет жизнь снова свела нас. Обоим пришлось командовать крейсерами: Козлову — «Красным Крымом», мне — «Красным Кавказом». И тогда я еще раз убедился, насколько Козлов был грамотен как командир и какой он отличный товарищ.

На следующий день после разговора со Львом Анатольевичем Владимирским на «Шторм» был прислан приказ за его подписью о моем допуске к самостоятельному управлению кораблем. [231]

Эхо Сталинграда

Конец 1942-го и начало 1943 года прошли под знаком Сталинграда. Отголоски победной битвы быстро докатывались до Черного моря, подхватывались орудиями вновь сформированного в январе сорок третьего Северо-Кавказского фронта с оперативно подчиненным ему Черноморским флотом. Несмотря на то, что обстановка на Кавказе продолжала оставаться сложной, итоги Сталинградской [231] битвы заставляли радостно биться сердце в предчувствии того, что наша армия и народ вышли на дорогу побед.

Еще в ноябре 1942 года Военный совет Черноморского флота выпустил листовку, подписанную командующим флотом вице-адмиралом Ф. С. Октябрьским и членом Военного совета дивизионным комиссаром Н. М. Кулаковым. Листовка вызвала на кораблях большой политический подъем, поскольку содержала не только уверенность в силе нашего оружия, но и ставила перед моряками конкретные задачи, характерные именно для наступательной войны. Вот ее содержание:

«Товарищи черноморцы! В районе Сталинграда немецкие фашисты и их румыно-итальянские прихвостни понесли серьезное поражение. Наступательные операции Красной Армии в районе Сталинграда успешно развиваются. Гитлеровцы и их сообщники, отступая, теряют ежедневно десятки тысяч убитыми, ранеными и пленными, оставляют в руках Красной Армии самолеты, танки, орудия, минометы, склады боеприпасов и другого снаряжения.

С чувством глубокой радости узнает советский народ о победах Красной Армии, вспоминая слова Верховного Главнокомандующего о том, что недалек тот день, когда враг узнает силу новых ударов Красной Армии, когда «будет и на нашей улице праздник».

Мы знаем, что немецкие захватчики еще будут упорно сопротивляться, еще будут пытаться осуществлять свои коварные замыслы. Но мы твердо уверены, что день разгрома и уничтожения немецко-фашистских полчищ недалек.

Начавшийся под Сталинградом разгром немецко-фашистских войск должен стать началом разгрома всей гитлеровской грабармии.

Товарищи! Наступил момент, наступают дни, когда языком Волги и Дона заговорят с немцами на всем советско-германском фронте — на далеком Севере, под Ленинградом, Ржевом, Воронежем, Новороссийском, Туапсе...

Оправдаем прославленный в народе образ моряка-черноморца, защитника Севастополя, бойца железной стойкости и изумительной дерзости, человека в бескозырке и тельняшке, ставшего символом бесстрашия, находчивости, умения ломать все препятствия и вырывать победу у врага. [232]

Товарища черноморцы! Наша задача — дружными ударами кораблей и частей флота поддержать мощные удары сталинградцев, с упорством находить и топить вражеские корабли.

Смело и лихо громить и уничтожать всякие плавсредства и военно-морские базы врага на черноморском побережье!

Беспощадно уничтожать немецко-фашистских захватчиков и их итальяно-румынских прихвостней везде, где их удастся обнаружить, где они появятся — на воде, под водой, на суше!

Вперед, черноморцы!

Только вперед! На нас сейчас смотрит, от нас ждет побед наша любимая мать-Родина! Под водительством Коммунистической партии мы победим!»

Упорная оборона на горных перевалах Кавказа, отражение трех натисков противника на Туапсе, действия флота по прикрытию приморских флангов сухопутных войск, оборона военно-морских баз и приморских городов кораблями флота — все предопределяло близящееся освобождение Кавказа. Заходя в Геленджик и в Туапсе в январе сорок третьего года, нельзя было не заметить, что сухопутные армии накапливают силы. Нетрудно было догадаться, что готовится десант. И все-таки, когда «Шторм» в очередной раз пришел с конвоем в Туапсе и мы узнали о крупной десантной операции в районе Мысхако, то были потрясены радостной вестью: начинается битва за Новороссийск — крупную военно-морскую базу. Нашему экипажу оставалось только сожалеть, что «Шторм» не был задействован в высадке десанта, а продолжал обеспечивать морские перевозки вдоль Кавказского побережья, то есть ходить торными дорогами, сопровождая транспорты, или сам переправлял грузы и людей. Работа эта была не менее важна, да, к тому же, усложненная тем, что противник всячески старался прервать наши морские коммуникации, особенно на подступах к Новороссийску и в районе Геленджика. С начала 1943 года немецкое командование значительно усилило морские силы на Черном море, сюда было переброшено несколько новых подводных лодок, более сотни десантных барж, сорок катеров-охотников и двадцать торпедных катеров. Одно время, еще рассчитывая на захват наших восточных черноморских портов, противник прекратил их минирование. Но теперь, почувствовав неудержимый [233] натиск наших войск, вновь принялся каждую ночь сбрасывать на парашютах мины, и особенно часто в Геленджикскую бухту.

Заметно активизировались действия вражеских подводных лодок, главным образом на участке Новороссийск — Лазаревка. Одна лодка даже пыталась атаковать наши корабли, стоявшие в Батуми, а другая, всплыв на поверхность, открыла огонь по поезду, идущему по прибрежной железной дороге.

Но как ни свирепствовали гитлеровцы, наши корабли продолжали развивать перевозки, особенно на участке Геленджик — Мысхако, на легендарную Малую землю. Число конвоев из Поти и Батуми на север постоянно увеличивалось, что предвещало в близком будущем активные наступательные бои. В этот период корабли нашего дивизиона своей главной задачей считали охранение конвоев. В зависимости от состава конвоя и наличия сил охранения к этой работе привлекались и тральщики, и катера-охотники. Командовал конвоем обычно кто-нибудь из командиров дивизиона, иногда — командир эсминца, а бывало и так, что конвой вел командир сторожевого корабля или тральщика. К этому времени руководство конвоями и организация конвойной службы были отработаны настолько хорошо, что командиры транспортов и кораблей охранения, благодаря обретенному практическому опыту, научились понимать друг друга с полуслова и потому, собравшись на очередной «предстартовый» инструктаж, долго не засиживались. Всем и так хорошо были известны все виды обороны, способы маневрирования, применения оружия и средств связи.

Заметное оживление царило во флотских тылах: спешно готовились плавбазы, мастерские, различные плавучие емкости для перевозки горючего, формировались новые автотранспортные колонны. Словом, шла интенсивная подготовка по обеспечению всем необходимым кораблей, особенно малых, в районах предстоящих наступательных боев.

Чтобы быть поближе к своим частям, Военный совет флота из Поти перебрался на новый флагманский командный пункт под Новороссийском, расположенный всего в нескольких километрах от занятого врагом города. В середине февраля нашим войскам удалось освободить Краснодар, Ростов и, по сути, отрезать части противника, находящиеся на Кубани, от своих сухопутных тылов. Рассматривая [234] карту на стене в каюте нашего военкома Корасева, мы сходились на том, что сухопутная позиция фашистов является безнадежной: им, прижатым к морю, не только трудно будет снабжать свои части, но даже для того, чтобы бежать с Кубани, придется форсировать Керченский пролив. А этому помешает наш флот. Мы были полны в то время самых радужных ожиданий.

Но враг понимал свое трудное стратегическое положение и потому сопротивлялся с яростью обреченного. Еще раньше фашисты создали так называемую «Голубую линию» обороны — хорошо укрепленный рубеж, протянувшийся от Новороссийска до Приазовья и прикрывший с востока Таманский полуостров. Новороссийск стал одним из опорных пунктов этой линии и взять его одновременно с Краснодаром и Ростовом не удалось. Вот почему столь важным стал плацдарм в районе Станички, вошедший в историю войны под названием «Малая земля», — он не только окончательно лишал противника возможности пользоваться Новороссийским портом, но и в будущем должен был во многом помочь освобождению города. Враг держался за Новороссийск мертвой хваткой.

Понятно теперь, сколь огромна была роль морских перевозок, призванных помочь нанести удар противнику во фланг, освободить Новороссийск и тем самым подобрать ключ к «Голубой линии». И если мы завидовали тем, кто высаживал десант, а потом каждую ночь пересекал Цемесскую бухту, доставляя подкрепление на плацдарм, то это отнюдь не означает, что конвоирование и перевозки мы считали второстепенной работой. У гитлеровцев для конвоев тоже было припасено немало снарядов и бомб. Скажу лишь, что только в непогоду проводка транспортов проходила иногда без боя с воздушным противником. А когда корабль находился в строю, в базе он долго не отстаивался. Все зависело от технического состояния корабля. И так было не только со сторожевиками, но и со всеми кораблями флота.

Вся тяжесть походов, особенно в период осенне-зимних штормов, ложилась на личный состав электромеханической части. Я уже говорил, что Дурнов не раз жаловался на нехватку времени для проведения профилактических мер, все делалось на ходу, во время кратковременных стоянок под загрузкой или разгрузкой. Но машины продолжали исправно работать вопреки всем инструкциям мирного времени. Это можно было объяснить только тем, [235] что личный состав БЧ-5 вкладывал в работу всю свою душу и богатый опыт. Постоянный, ни на минуту не прекращающийся труд — это и был настоящий подвиг. А какого напряжения стоили несколько часов вахты в машинном отделении, когда на море свирепствовал шторм, палуба буквально уходила из-под ног! Даже бывалых моряков валила морская болезнь. А тут требовалось не только устоять, но и обеспечить кораблю ход и маневренность. «Железным» называли на «Шторме» старшину 1-й статьи коммуниста Валентина Солохина. Бывший паровозный машинист теперь по праву считался на корабле лучшим машинистом-турбинистом и стал старшиной машинной группы. Человек большой воли и выносливости, он при сильных штормах выручал товарищей, заступая на вахту. Дурнов говорил с гордостью, что когда на вахте в машинном отделении стоит Валентин Александрович Солохин, ему там делать нечего.

Под стать Солохину был и старшина котельной группы мичман коммунист Владимир Кучер. Он также мог пробыть на вахте в штормовую погоду двенадцать часов кряду, не испытывая приступов морской болезни. И не потому, что обладал каким-то исключительным здоровьем: сказывались воля, закалка в походах.

Нет, не могу я отдать предпочтение кому-либо одному из обитателей «нижних этажей» корабля. Труд там был одинаково сложен и к нему одинаково относились. Разве легче приходилось трюмным машинистам? Их старшина отделения старшина 2-й статьи Петр Хоменко, досконально зная всю трюмную систему корабля, вместе со своими подчиненными обеспечивал подачу мазута в котельные отделения. Он был и мастером на все руки, этот скромный и трудолюбивый моряк, мог сделать буквально все — от зажигалки до модели корабля. Своим мастерством с ним мог соперничать разве что старшина электриков Константин Львов. В каких угодно погодных условиях он обеспечивал корабль энергетикой, производя самые сложные электротехнические работы.

Словом, без исполинского труда не выигрывалась ни одна битва ни на суше, ни на море. И понимание боевого выхода, как исполнение нелегкой, но необходимой работы, привил своим подчиненным командир БЧ-5 Петр Иванович Дурнов.

Я не ошибся в своих первых впечатлениях. Сам Дурнов, кроме блестящего знания электромеханического хозяйства, [236] являл во время походов образец стойкости и выносливости. Даже на якорных стоянках его не увидишь в каюте, а уж в море — и подавно. С ходового мостика всегда можно было заметить, как сосредоточенный и озабоченный чем-то Дурнов появляется в люке машинного отделения и тут же исчезает в тамбуре кочегарки. Через какое-то время неотложные дела ведут его в румпельное отделение. А то наведается в коридор линии гребных валов, чтобы проверить, не «температурят» ли опорные подшипники — на сторожевых кораблях за ними требовался особый присмотр. Он лично должен был убедиться в исправности всех машин и механизмов и при этом не забывал напомнить своим подчиненным, какие узлы требуют повышенного внимания. Вот почему я не помню ни одного случая, чтобы из-за неисправностей механизмов БЧ-5 была не готова к походу.

И даже такая, казалось бы, неприметная служба, как вестового в кают-компании, тоже была вкладом в общую работу экипажа. Вестовым служил у нас строевой краснофлотец из БЧ-2 полтавчанин Михаил Пидгора — исключительно старательный, заботливый и честнейший человек. В любую погоду, в любое время суток во время похода он всегда бодрствовал и внимательно следил, чтобы каждый командир был накормлен. В кают-компании его все любили и не упускали возможности выразить свою благодарность.

Думается, что этот повседневный, неброский героизм наших моряков брал свое начало в атмосфере лучших традиций русского флота. О скромных, неизмеримо стойких, честных и трудолюбивых моряках, всегда готовых пожертвовать жизнью ради священного долга защиты своей Родины, писали книги Станюкович и Новиков-Прибой. Однако невиданный еще в истории человечества накал и размах сражений периода Великой Отечественной войны породил и невиданный подъем морского духа. Нам было что защищать, могучая жажда мести в сердце матроса, по природе своей доброго и мирного, была вызвана звериной жестокостью врага, пытавшегося отнять у нас не только землю и ее богатства, но и человеческое достоинство. Огромна была заслуга наших политработников, умело направлявших чувства гнева и праведной мести. Я часто думал об этом в те дни, присматриваясь к работе старшего политрука Корасева. Александр Васильевич был моим первым комиссаром (а после ввода единоначалия-замполитом), [237] и потому я испытывал к нему особую признательность за поддержание боевого духа экипажа. Воистину, он был душой корабля, всегда находил верный тон в разговоре с людьми, умел поговорить и о самом заветном, и о том, чем жил весь народ, вся страна. В бою находился на самом трудном участке: то ли среди артиллеристов, то ли среди машинистов и кочегаров. Он мог быть, несмотря на молодость, и по-отечески строгим, и остроумно высмеять нерадивого, но за всем этим всегда чувствовалась доброжелательность и сердечность. Именно в таком комиссаре мы особо нуждались в тот период боевых походов, когда главной нашей работой была охранная служба транспортов. Плавали мы на малых ходах, сами на противника не нападали, лишь отражали его атаки с воздуха. В это время героически сражалась Малая земля, мелкосидящий, или, как его называли, «тюлькин флот», высаживал десанты, ходил под обстрелами через Цемесскую бухту, моряки из морской пехоты совершали подвиги, о которых становилось известно всей стране. Кое-кто из экипажа мог подумать: что с того, что мы благополучно проводили транспорт из Батуми в Геленджик? А скольких ты сам уничтожил фашистов или береговых батарей противника? То есть результаты наших походов не давали столь зримого представления о вкладе корабля в боевые действия эскадры, как это бывает при набеговых операциях или дальнем огневом налете. Но никто не просился на берег в морскую пехоту или на другой корабль, ведущий более активные действия. Я не сомневался: при первой же необходимости желающих найдется немало, но сейчас они хорошо усвоили важность работы на своем месте. И в этом была главная заслуга Корасева и партийно-комсомольского актива. Это давало мне как командиру возможность смело опираться на работу партийной и комсомольской организаций, зная, что все нужные мероприятия и нововведения будут поддержаны личным составом корабля.

В феврале нам неожиданно пришлось распрощаться с Корасевым, получившим назначение заместителя командира по политчасти на эсминец «Железняков», и, не скрою, мне было очень жаль с ним расставаться. Наши отношения сложились прекрасно, а каким будет новый замполит? Сумеет ли поддержать морально-политическое состояние экипажа на прежнем уровне? Скажу сразу, что сомнения мои оказались напрасными... [238]

Замполитом на «Шторм» был назначен Андрей Григорьевич Барков, служивший до этого политруком на эсминце «Сообразительный», который пользовался на флоте хорошей боевой репутацией. Барков энергично принялся за дело и в дальнейшем показал себя грамотным и умелым политработником. Отношения у нас с ним тоже сложились хорошие, в чем мне, признаться, помог опыт с Корасевым. На флоте совсем недавно было введено единоначалие, и командир корабля становился не только военным, но и политическим руководителем, с личной ответственностью перед партией и правительством за постоянную боевую готовность корабля, за все стороны жизни и деятельности подчиненных. В руках командира сосредоточивались оперативно-строевые, политические, административные и хозяйственные функции, и, чтобы справиться с ними, я должен был как коммунист опираться на партийную организацию. Но одно дело усвоить свои новые функции, а другое — успешно их выполнять. — Все это давалось нелегко и не сразу.

Тогда и мне и Корасеву пришлось преодолеть некие психологические трудности, прежде чем мы оба сумели привыкнуть к нашему новому положению. Я старался по отношению к нему вести себя еще с большим тактом, чтобы у Корасева не возникло повода думать, будто я как единоначальник в чем-то хочу подменить своего замполита, окружить его командирской опекой. Сам Корасев был подчеркнуто вежлив, показывая образец отношений младшего к старшему, и в то же время я чувствовал почти неуловимую настороженность: как поведет себя командир с новым должностным лицом? Однако взаимная психологическая разведка длилась недолго, мы оба выдержали экзамен на политическую зрелость. У нас не возникло каких-либо разногласий или разлада и потому не было необходимости выяснять наши новые служебные отношения. Будучи коммунистами, мы отлично понимали свои обязанности на корабле и продолжали жить и работать душа в душу. Следует сказать, что личный состав корабля подобно барометру чувствителен ко всякого рода событиям и безошибочно улавливает малейшие отклонения от норм служебной деятельности и поведения своих офицеров и политработников, но особенно влияет на жизнь корабля моральный облик командира и замполита, их отношения к служебному долгу и взаимоотношения. И если здесь все в порядке, то можно быть уверенным, что на корабле и [239] боевая подготовка, и морально-политическое состояние личного состава всегда будут на должном уровне. Все эти уроки мне преподал мой первый комиссар и замполит Александр Васильевич Корасев, за что я ему благодарен и поныне.

Я не сравнивал Баркова и Корасева, они были разные по складу характера, у каждого были свои излюбленные формы и методы работы, но оба были беспредельно преданы делу ленинской партии и с большой ответственностью и партийной принципиальностью относились к своему служебному долгу. И от этого в большой степени зависело то, что сторожевой корабль «Шторм» постоянно находился в строю.

Помощники и друзья

То, что выдерживали в те дни люди, не всегда выдерживал металл, И тогда «Шторму» приходилось швартоваться у морзаводской стенки. Как-то ремонтировали главные подшипники, линии валов и герметизировали потекшие нефтеямы, совместив эту работу с планово-предупредительным ремонтом. Хотя и раньше мы не раз обращались за помощью к специалистам ремонтного завода, только теперь я в полной мере оценил тот огромный труд, который приходился на долю рабочих и инженеров различных заводских мастерских. Фронт проходил не только там, где гремели орудия, ревели танки и солдаты поднимались в атаку, но и на каждом рабочем месте в тылу: на заводе, у причала, возле станка.

Небольшие торговые порты Поти и Батуми, до войны совершенно не приспособленные для базирования военных кораблей, особенно таких больших, как линкор «Парижская Коммуна», и крейсеров, в самое короткое время были преобразованы в главную базу Черноморского флота. В них появились оборудованные стоянки, производился ремонт, было налажено снабжение кораблей всем необходимым. Командиру Потийской военно-морской базы генерал-лейтенанту Куманину Михаилу Федоровичу, безусловно, помог опыт создания Тихоокеанского флота. Еще при мне он командовал на Дальнем Востоке одним из укрепрайонов. Вот и сейчас его часто можно было встретить у причала, на корабле, в мастерских завода. Появлялся [240] он там не один, а с руководителями города, которых тоже хорошо знали моряки, — секретарем Потийского горкома Никандром Варфоломеевичем Габуния, председателем горсовета Ильей Никифоровичем Логидзе, с начальником торгового порта Константином Филипповичем Реквавой. Находясь в трудных условиях, ограниченные материальными ресурсами, постоянно испытывая нехватку рабочих рук, военные и гражданские работники тыла сумели обеспечить флот всем необходимым. Работа была титаническая, заслуживающая уважение и признательность среди моряков.

В Поти работал эвакуированный севастопольский Морской завод, возглавляемый директором Сургучевым Михаилом Николаевичем и главным инженером Шрайбером Семеном Иосифовичем. Здесь же разместились некоторые мастерские техотдела и отделы флота. Рабочие, инженеры и мастера завода в совершенно не приспособленных условиях производили самые сложные ремонты кораблей и боевой техники. Сколько было тогда проявлено изобретательности, рабочей смекалки! На наших глазах перерождались и буквально обретали новую жизнь тяжело поврежденные крейсера «Красный Кавказ» и «Молотов». Достаточно было два-три дня отсутствовать в порту, чтобы с приходом заметить, насколько далеко продвинулся ремонт. Темпы работ были стремительные.

И каждый раз, входя в базу, я испытывал волнующее чувство путника, вернувшегося после дальней дороги под родной кров. Здесь нас ждали добрые друзья, все те, кто не покладая рук старался, чтобы каждый выход в море прошел успешно. Мы искренне дружили со строителем Петром Ивановичем Криницким, младшими строителями и гарантийными механиками Дмитрием Васильевичем Денепой и Александром Фомичем Коробковым. Они всегда прислушивались к мнению командиров, старшин и матросов, поддерживали тесный контакт с партийными организациями, и личный состав всегда готов был помочь рабочим, а рабочие, в свою очередь, прилагали все усилия, чтобы быстро и качественно отремонтировать корабль. С признательностью я вспоминаю начальника корпусно-котельного цеха Антона Лукича Очигова, ветерана Севастопольского судоремонтного завода, где он начал работать еще с 1907 года. Антон Лукич был непререкаемым авторитетом во всех вопросах, связанных с ремонтом корпусов и котлов. А кто на кораблях не знал старого севастопольца, [241] одного из лучших мастеров по ремонту главных турбин Погорелова или мастера судосборщика Григория Тимофеевича Червякова, котельного мастера Ивана Петровича Лолла, бригадиров судоремонтников Запаренко и Бабенко, бригадиров котельщиков Дашковского и Замятина? На их груди сияли такие же, как у моряков, боевые ордена, только полученные на трудовом фронте.

С помощью специалистов мы справились с необходимым ремонтом в считанные дни. Перед пробным выходом в море на «Шторм» пришел офицер по особым поручениям капитан 1-го ранга Григорий Александрович Бутаков. Это был дружеский визит опытного моряка, решившего пожелать кораблю счастливого плавания. Григорий Александрович был внуком известного адмирала русского флота — Григория Ивановича Бутакова, но морское начало в их роду положил еще его прапрадед Иван Николаевич, который командовал на Балтике бригом «Летун» в 1807 году и участвовал в боях против французских кораблей. Всего же бутаковский род насчитывал сто двадцать два военных моряка. Григория Александровича революция застала на Балтике, где он служил мичманом на эскадренном миноносце «Гавриил». Вскоре стал командовать соединением кораблей Азовской военной флотилии, и вся его последующая жизнь была тесно связана с нашим флотом.

Во время Великой Отечественной войны Бутаков оказался на Черноморском флоте, был офицером по особым поручениям при Военном совете флота, командовал дивизионом канонерских лодок. Следуя традиции своих предков, он носил большую окладистую серебристую бороду. Был подвижен, бодр и жизнерадостен. Григорий Александрович многое повидал и пережил на своем веку, поэтому с ним всегда было интересно беседовать. Очень любил корабли, дорожил службой на них и гордился, что является продолжателем рода Бутаковых на флоте. Кстати, по его инициативе на подходе к Севастополю была установлена плавучая зенитная батарея, сбившая двадцать шесть самолетов. Командовал ею линкоровец капитан-лейтенант С. А. Машенский, бывший командир 2-й башни.

Однажды, придя ко мне на корабль, Бутаков поделился своим горем — его единственный сын моряк Александр погиб под Ленинградом. С большой горечью и со слезами на глазах Григорий Александрович сказал, что со смертью сына прервался род моряков Бутаковых. Мы все искренне [242] любили этого славного человека и глубоко разделяли постигшее его несчастье.

Прожил Бутаков долгую и красивую жизнь, до последнего дня не порывал связей с флотом, много писал, занимался историей морских сражений, увлеченно строил с мальчишками модели кораблей. Последний раз мы встречались с Григорием Александровичем в Киеве, когда он консультировал кинофильм «Гибель эскадры»...

Итак, закончив ремонт и проведя краткий пробный выход в море с рабочими завода на борту, мы вновь отправились в Батуми: предстояло совместно с тральщиком «Мина» и тремя сторожевыми катерами отконвоировать в Туапсе танкер «И. Сталин» с грузом бензина. Мы снова впряглись в повседневное конвоирование.

Поход был рассчитан так, что наиболее опасную зону прошли ночью, в полной темноте, обманув тем самым бдительность противника. Однако уже с утра Туапсе подвергся частым воздушным налетам. Зенитные расчеты не покидали боевых постов. Корабельные и береговые зенитчики, взаимодействуя с нашими истребителями, сорвали все попытки врага прорваться с моря в базу и к городу.

Это был период, когда на Кубани начались напряженные воздушные сражения с участием большого количества авиации с обеих сторон. Противнику, сосредоточившему на своих аэродромах до тысячи самолетов и пытавшемуся с воздуха воспрепятствовать предстоящему мощному наступлению советских войск, наши летчики противопоставили не меньшую силу, лишив гитлеровцев преимущества в воздухе. Впервые мы наблюдали воздушные бои, где хозяевами положения оказывались наши замечательные асы, демонстрируя возросшую мощь советской авиации. Еще в Севастополе фашистские стервятники беспрепятственно распоряжались в воздухе. А теперь ни один из них не прорвался в город.

Вот для чего нужен был бензин, доставленный нами в Туапсе! [243]

Памятный переход

В обратный путь наш конвой выходил из Туапсе в 17 часов, а воздушные бои, начавшиеся утром, так и не прекратились. Часто они происходили на большой высоте, [243] так что трудно было определить, чей самолет загорелся, но одно было ясно — наши соколы бьются насмерть.

Мы уже вышли за Туапсинский волнолом, когда над нами стал падать горящий самолет. В небе расцвел белый купол парашюта, вокруг которого, как коршун, кружил «мессершмитт». По нему сразу открыли огонь наши зенитчики, а я, развернув корабль, поспешил к месту ожидаемого приводнения парашютиста. «Мессершмитт» выпустил по кораблю несколько пушечно-пулеметных очередей и, взмыв вверх, начал быстро уходить в северном направлении. Палуба оказалась пробита в нескольких местах, но, к счастью, никто из людей не пострадал.

Упредив «Шторм», к парашютисту первым подоспел наш торпедный катер. На запрос о здоровье пилота, командир катера ответил: «Пилот жив, но ранен».

Не задерживаясь более, катер на полном ходу отправился в Туапсе.

Мы вновь построились в ордер, и конвой продолжил путь в Батуми, сопровождаемый нашей истребительной авиацией и двумя МБР-2, осуществляющими противолодочную оборону. С рассветом их сменила новая пара, прилетевшая из Сухуми. Мы радовались, что переход выдался на редкость спокойным, без воздушных боев, без обнаруженных подводных лодок противника, как вдруг на подходе к мысу Анакрия сигнальщик Иван Путий-Полищук громко доложил:

— Плавающая мина справа тридцать в расстоянии пяти кабельтовых!

Сразу же со «Шторма» последовало оповещение по конвою. Трухманову поручаю расстрелять мину. Про себя отмечаю, что море спокойное — это значительно облегчит задачу артиллериста.

Личный состав верхних боевых постов ушел под прикрытие, а старшина 2-й статьи Евдоким Пироженко изготавливается для стрельбы из своего 37-мм автомата. Одна, вторая очередь, и огромный водяной столб вырывается из воды с оглушительным треском. Несколько мелких осколков стучат по палубе. А еще через минуту, когда над морем вновь воцарилась тишина, замполит Барков объявляет по кораблю о поощрении личного состава автомата. Особенно отмечена работа одного из лучших первых наводчиков старшего краснофлотца коммуниста Геннадия Петрова. [244]

Вскоре последовал сигнал по кораблю: «Команде обедать!» Подобные сигналы всегда встречаются оживленно, а сейчас тем более: после водного фейерверка, после поощрения отличившихся. Когда у камбуза появляется бачковой от зенитчиков Михаил Жуковец, то выстроившаяся очередь бачковых шумно его приветствует и пропускает вперед. Кто-то даже подал команду: «Смирно!» Несколько смущенный столь торжественной встречей, Жуковец отдал бачок старшему коку Николаю Зорину, а тот щедро накладывает харчей сверх нормы.

— За то, что хорошо поработали и обед не затянули.

Так с добрым настроением мы и дошли бы до Батуми, не начни портиться погода. Небо заволокло тучами, разгулялся шквалистый ветер, погнав по морю пенные барашки. Сразу же беспокойно захлопали парусиновые обвесы и заполоскались не туго натянутые сигнальные фалы.

А ветер крепчает. Все, кто на мостике, надевают кожаные регланы. Как бы вестовый ветер не нагнал тягунов! А тут еще и радиограмма со штормовым предупреждением: «В ближайшие 4 часа ожидается усиление шквалистого ветра от веста до б-7 баллов». Приносит ее на мостик командир отделения радистов старшина 1-й статьи Дмитрий Ткач, невысокий, ладно скроенный, всегда чисто выбритый и опрятно одетый. От всей его фигуры так и веет энергией и здоровьем. Это он во время набеговых действий «Шторма» на аэродромы Анапы влез на мачту, когда была осколком перебита антенна, и под вражеским обстрелом восстановил связь.

Но больше всего вызывало уважение команды то, что Ткач пробовал писать морские рассказы и повести. Это увлечение и определило дальнейшую его судьбу: после войны Дмитрий Васильевич выпустил две первых книги «Моряки» и «Племя сильных», вступил в Союз писателей. Теперь он живет и работает в Киеве, в его творческом активе около двадцати книг, большинство которых посвящены морю и морякам.

Прогноз погоды тогда оправдался. Однако шквалистый ветер задул в полную силу на пару часов раньше, чем предполагалось, вызвав сильную бортовую качку. В Батуми мы прибыли к вечеру и благополучно вошли в порт.

Запомнился мне этот обычный переход тем, что был он для меня на «Шторме» последним. Я получил новое, четвертое за время войны, назначение на корабль. На [245] этот раз меня ждал крейсер «Ворошилов», куда я шел старшим помощником командира.

Уже в следующий поход «Шторм» вышел под командованием нового командира, но какая-то часть моей души осталась там, на корабле, где я получил первое командирское крещение и впервые ощутил всю полноту ответственности, которая возлагается на командира корабля.

Расставаясь со «Штормом», я не предполагал, что через многие годы мне доведется встретиться с ним вновь. Впрочем, это был уже не тот сторожевой корабль «Шторм», а большой современный противолодочный корабль. И плавал он не на Черном море, а на Балтике, но назван был в честь нашего боевого корабля и на бескозырках совсем юных моряков сияла знакомая надпись «Шторм». Личный состав современного «Шторма» хорошо знаком с боевыми делами своего предшественника, на корабле существует стенд, где отражен путь черноморского «Шторма», и здесь же хранятся воспоминания многих бывших членов экипажа. Боевые корабли остаются в строю! [246]

Глава V.
Эскадра возвращается в Севастополь

Готов вступить в бой

Крейсера, эти плавающие морские бастионы, всегда были грозным оружием. Пройти службу на крейсере для моряка означает освоить всю энциклопедию морских наук. Это поняли и я, и мои товарищи еще в морском училище и на СКУКСе после практики на «Авроре», «Коминтерне» и других крейсерах. Но то были учебные корабли старой постройки, а теперь я держал в руках приказ о назначении на новейший крейсер «Ворошилов», который, даже с учетом его краткой биографии, уже вошел в историю морских сражений Великой Отечественной войны. По крайней мере семь боевых выходов в море принесли крейсеру славу героического корабля. Первый из них — действия в группе кораблей поддержки по обеспечению огневого налета ударной группы лидеров «Харьков» и «Москва» на порт Констанца. Затем в сентябре сорок первого года — сокрушительные артиллерийские удары по селениям Алексеевка, Хорлы и Скадовск, где сосредоточились крупные силы техники и пехоты противника. Но наиболее впечатляющими оказались: обстрел вражеских войск в районе Феодосии и переброска 9-й бригады морской пехоты из Батуми в Севастополь. Обе боевые задачи были выполнены в мае, когда битва за Севастополь достигла вершины напряжения и даже эсминцы подвергали себя большому риску, прорываясь в Севастополь или стреляя по береговым целям, а уж о тяжелых крейсерах и говорить не приходится.

В ночь на 1 февраля сорок третьего года крейсер «Ворошилов» под флагом командующего эскадрой совместно с эсминцами «Бойкий», «Сообразительный» и «Беспощадный» оказали артиллерийскую поддержку наступавшей 47-й армии, открыв ураганный огонь по оборонительным [247] сооружениям противника в районе Новороссийска. Результаты стрельбы оказались весьма значительными и получили высокую оценку командования флота. То был последний боевой выход. Больше к боевым операциям «Ворошилов» не привлекался, хотя и находился в полной боевой готовности. Это объясняется тем, что характер дальнейших наступательных действий потребовал привлечения более легких сил, поскольку сводился к высадке десантов и обеспечению боев на плацдармах. Тяжелые крейсера целесообразно было сохранить для возможных боев с крупным надводным флотом противника, появление которого в Черном море все еще не исключалось.

В это же время на бригаде крейсеров произошли некоторые изменения в командном составе. Командир бригады крейсеров контр-адмирал Н. Е. Басистый принял под свое командование эскадру, а на должность комбрига был назначен бывший командир крейсера «Ворошилов» капитан 1-го ранга Ф. С. Марков. Командовать крейсером поручили капитану 1-го ранга Е. Н. Жукову, занимавшему до этого должность начальника штаба отряда легких сил, а потом бригады крейсеров. До меня старшим помощником командира служил капитан 2-го ранга Н. И. Масленников, вступивший в новую должность начальника штаба Новороссийской морской базы, которая находилась еще в Геленджике. Старшего помощника командира крейсера временно замещал командир артиллерийской боевой части капитан 3-го ранга И. М. Коновалов, с которым я был знаком еще по СКУКСу. Мы встретились с ним как старые друзья.

Несмотря на то что крейсер «Ворошилов» находился в боевом резерве в Батуми, он был на особом счету у командования. Кстати, первым командиром крейсера после его постройки в 1938 году был Пантелеймон Александрович Мельников, который задал характерный для него стиль несения образцовой службы. Первые успехи в боевой подготовке и всей многогранной жизни корабля закрепил Филипп Савельевич Марков, сменивший Мельникова во время ходовых испытаний. В результате целеустремленной и напряженной работы экипаж добился столь высоких показателей в боевой и политической подготовке, что по итогам проведенной инспекции народного комиссара ВМФ Адмирала Флота Советского Союза Н. Г. Кузнецова получил переходящее Красное знамя наркома ВМФ. К началу войны крейсер находился в состоянии [248] высокой боеготовности, что позволило ему сразу же успешно участвовать в боевых действиях. За время боев экипаж корабля дважды выдерживал экзамен по ликвидации серьезных повреждений, что тоже является весьма существенным показателем зрелости и подготовленности моряков. Первый раз — когда на стоявший у стенки Новороссийского порта крейсер совершили налет 24 вражеских бомбардировщика и две бомбы попали в кормовую часть. И второй — когда во время обстрела фашистских объектов на острове Змеиный в правом параване взорвалась мина, а через минуту по левому борту произошел новый взрыв. Результаты обоих повреждений были крайне тяжелые, однако экипаж действовал технически грамотно, смело и быстро, благодаря чему в кратчайшее время удалось восстановить боеспособность корабля. Понятно, что этому предшествовала исключительно напряженная учеба в течение многих месяцев, начатая еще до войны. Не зря уже в то время на одной из труб крейсера «Ворошилов» красовалась буква «М», указывающая на то, что его электромеханическая часть занимает первое место в военно-морском флоте.

— Учтите, — говорил мне Евгений Николаевич Жуков при нашей первой встрече на крейсере, — Марков со штабом размещается у нас и свой флаг намерен держать именно на «Ворошилове». Кораблем он командовал около четырех лет и службу знает превосходно. К тому же очень любит корабль и хочет всегда видеть его в образцовых. Нам с вами надо это иметь в виду, чтобы никто не мог упрекнуть, мол, корабль стал хуже. Вот и я всего несколько дней здесь, так что давайте сразу впрягаться в работу. Кстати, мой заместитель по политчасти Михаил Петрович Калеватов нам в этом поможет...

После разговора с командиром я вошел в старпомовскую каюту, ясно понимая всю трудность своего положения. До этого на больших кораблях я не служил, их устройство, вооружение, техника и организация службы мне были мало знакомы. Как старший помощник командира, я отвечаю за боеготовность и оборону крейсера, за воспитательную работу и дисциплину личного состава, за порядок и многое другое. Значит, надо не только всесторонне изучать и осваивать корабль, но и немедленно приступать к исполнению своих прямых обязанностей.

На первых порах весьма существенную помощь мне оказал помощник командира Иван Кондратьевич Стрельцов. [249] Это был толковый человек, обладавший требовательностью, выдержкой, зорким глазом и прекрасным знанием корабля и всего экипажа. Мало кто мог похвастать тем, что ходил, как говорится, в любимцах у Маркова, но вот Стрельцова все дружно причисляли к таковым. Уже при первом обходе корабля он продемонстрировал все свои лучшие качества помощника. Когда я поинтересовался, как удается поддерживать на корабле идеальную чистоту и порядок, Стрельцов охотно поделился «секретом»:

— Просто у нас нет обезлички объектов, за каждым прибором и механизмом закреплен ответственный. И потому нет споров: это он должен был сделать, а не я. Точно так же каждый знает границы своей приборки. И конечно, немалую роль играет требовательность и постоянный контроль.

На практике, к сожалению, так не всегда бывало на других кораблях... После довольно длительного путешествия по крейсеру мы вновь вернулись на ют, поразивший меня чистотой и блеском палубы.

В первый вечер я допоздна засиделся в каюте, выслушивая доклады командиров боевых частей и служб, знакомясь с моими новыми товарищами и подчиненными. Техника и вооружение на крейсере были в абсолютном порядке, укомплектованность личным составом полная, уровень боевой подготовки позволял решать любые задачи, свойственные нашему кораблю. Единственное, что нарушало ритм службы, — необходимость ежедневно выделять людей для работ в различных береговых мастерских и на погрузочно-разгрузочные работы. Однако все понимали, что это необходимо фронту. Боевым частям требовался только четкий график таких работ, чтобы в соответствии с ним не нарушалась боевая учеба. Я сразу отметил это как важнейший вопрос и впредь старался успевать работать, как говорят, на два фронта, нацеливая на это и командиров боевых частей.

Будни бригады крейсеров были насыщены напряженной боевой подготовкой. Однако то, что я видел на крейсере «Ворошилов», превзошло все мои представления о возможном размахе учений. Уже на следующей неделе меня пригласил к себе Жуков и предложил разработать план аварийно-комплексного учения, акцентируя внимание на борьбе за живучесть корабля. Командир посоветовал вначале ознакомиться с ранее проводимыми учениями. Каково же было мое удивление, когда мне в каюту [250] доставили целую гору объемистых папок. Все они содержали материалы, датированные периодом активных боевых действий, и мне только оставалось дивиться, когда у команды находилось время проводить столь значительную учебную работу. Но, видимо, без этого и не смогли бы аварийные группы дважды спасти корабль после тяжелых повреждений. Крейсерскими планами учений приходилось заниматься после вечерней поверки — для старпома самое подходящее время, когда можно, не отвлекаясь, посидеть спокойно над бумагами и документами.

Вскоре «ворошиловцы» начали готовиться к предстоящим учениям. Аварийные группы под руководством командира дивизиона живучести М. В. Бурштейна заносили и укладывали в отведенные места аварийный лес, готовили подпоры и клинья, проверяли пожарные шланги и мотопомпы, готовили различные пластыри и материалы для заделки пробоин. В другом месте аварийное отделение в легководолазных костюмах спускалось под воду в специально затопленную шахту кочегарки. Или, надев спецприборы, действовало в задымленном помещении. А в «нижних этажах» трюмные с завязанными глазами пытались перекрыть заданный клапан на случай повреждения энерголиний.

Много нового для себя увидел я на крейсере, но радовало главное — трудолюбие всего личного состава, не притупившееся чувство ответственности, которое могло возникнуть, поскольку крейсер находился в боевом резерве. Вся боевая подготовка проходила под лозунгом: «Завтра — в бой!»

В день проведения зачетного аварийно-комплексного учения к нам прибыли представители с других крейсеров — офицеры, старшины и матросы, часть которых становилась посредниками на учениях. Подобная практика была хорошей традицией на бригаде крейсеров, она способствовала быстрому распространению передового опыта, вызывала здоровый дух соревнования. Кроме представителей, на «Ворошилов» прибыли также флаг-специалисты. Был готов к проведению учений и штаб бригады во главе с начальником штаба К. С. Мельниковым и комбригом Ф. С. Марковым.

За несколько минут до начала посредники и флаг-специалисты заняли свои места, и по крейсеру раздалась учебно-боевая тревога по вводной: «На базу идет большая группа самолетов противника». [251]

Весь корабль мгновенно ожил. С орудий и механизмов слетели чехлы, задраивались иллюминаторы, пришли в движение командно-дальномерные посты, артиллерийские башни, зенитные пушки, автоматы и пулеметы. Под палубами, в нижних помещениях с тем же проворством задраивались люки, горловины и водонепроницаемые переборки, включались резервные агрегаты и механизмы, повышалось давление в пожарных магистралях, разносились пожарные шланги, аварийный лес, готовились клапаны затопления. Прошло не более двух минут, и на главный командный пункт все боевые части и службы доложили о готовности к бою. Крейсер, грозно ощетинившись стволами орудий, спокойно выжидал, когда самолеты «противника» приблизятся на дистанцию открытия огня. Однако и «противник» силен — крейсер получает первое попадание, бомба взрывается у самого борта, в районе взрыва возникают большие пожары, валит густой дым, а от затопления помещений образуется крен. Вспыхнул плавающий на воде мазут, пламя надвигается на корабль. Имитация бомбежки удалась на славу: сначала громыхнул взрыв-пакет, затем у борта вспыхнул в специальных противнях мазут, загорелись дымовые шашки, а крен был создан фактический.

Поврежденный участок и борт, к которому подступает огонь, похожи на потревоженный муравейник: сквозь разрывы густого дыма видны аварийные группы и помогающие им торпедисты и минеры. Все вместе они гасят пламя, причем для защиты корабля от горящего мазута создана мощная водяная завеса. Заработали стационарные и переносные отливные средства, газо — и бензорезки — аварийщики начали расчищать палубу от развороченного металла и прокладывать проходы к очагам пожара. Не зря мы нагромоздили в том месте металлические отходы, навалы получились отличные.

И внизу кипела работа: блокировались затопленные — помещения, ставились подпоры, забивались клинья и конопатились разошедшиеся швы. Легководолазники спускались под воду для определения размеров пробоин. Вскоре на главный командный пункт (ГКП) поступил доклад о необходимости завести большой корабельный пластырь. Личный состав 1-й башни бросился выполнять приказание. К месту заводки пластыря подошел баркас с тяжелыми водолазами, которые, спустившись под воду, помогали пластырной группе. [252]

Но «бой» разгорался. Была подана новая вводная: попадание бомбы. Затем еще одна... Когда все запланированные вводные были исчерпаны и по сигналу: «От боевых мест отойти» личный состав устремился для перекура на бак, даже тогда люди все еще находились в том особенном возбуждении, которое охватывает во время настоящего боя. Слышались рассказы, кто и что делал, какие трудности испытал, как с ними справился. Невольно вспоминалось макаровское изречение: «Матрос любит учение, было бы оно кратко, да с толком».

Разбор состоялся на следующий день. Руководил им комбриг Ф. С. Марков. После выступления посредников и флаг-специалистов комбриг взял слово и дал высокую оценку учению. Он вспомнил, как крейсер получил 1 декабря 1942 года серьезные повреждения, потерял ход у вражеских берегов, но благодаря высокой выучке личного состава уже через восемнадцать минут смог идти со скоростью до тридцати узлов.

— Мне тогда хотелось обнять и расцеловать весь экипаж, — говорил Марков. — В этот критический момент я особенно хорошо понял, как важны были учения по борьбе за живучесть. Помните об этом всегда!..

Проведенные учения и детальный разбор стали для нас хорошей школой. Экипаж корабля, партийная и комсомольская организации дружно и напряженно потрудились и максимально использовали период стоянки. Корабль поддерживал полную боевую готовность и в любой момент мог выйти в море для выполнения боевого задания.

В этом немалая заслуга передовых офицеров: командира БЧ-1 капитан-лейтенанта Д. В. Амбакадзе, командира БЧ-5 инженер-капитана 2-го ранга В. З. Зубарева, командира дивизиона главного калибра капитан-лейтенанта А. С. Филимонова и многих других.

Война продолжалась. С волнением мы следили за событиями на фронтах. Черноморцев особенно волновали события на Малой земле и вообще под Новороссийском. И вот, наконец, утром 10 сентября 1943 года на крейсер пришло радостное сообщение: начались бои за Новороссийск! А позже стало известно, что войскам Северо-Кавказского фронта и Черноморскому флоту поставлена задача ликвидировать таманский плацдарм и на плечах отходящего противника ворваться на Керченский полуостров. [253]

Бои за Новороссийск были исключительно упорными. К Ю часам 16 сентября порт и город были полностью очищены от немецко-фашистских войск.

Продолжая вести ожесточенные бои, наши войска во взаимодействии с кораблями Черноморского флота и Азовской военной флотилии к 9 октября 1943 года изгнали гитлеровцев с Таманского полуострова. Битва за Кавказ была успешно завершена!

Освобождение Новороссийска, успешные бои за Таманский полуостров вызвали у личного состава ликование и новый прилив сил. Все хорошо понимали, что это только начало, что за этим последуют новые, более сокрушительные удары по ненавистному врагу. С фронтов Великой Отечественной войны продолжали поступать добрые вести: войска Южного фронта, стремительно наступая в западном направлении, уже к ноябрю 1943 года отрезали Крым с суши и начали подготовку к наступательным боям за его освобождение.

В начале апреля я получил новое назначение — старшим помощником командира линкора «Севастополь», а на мою должность старпома на крейсер «Ворошилов» был назначен капитан 3-го ранга Б. Ф. Петров.

Мне хорошо запомнился день 4 апреля 1944 года. Покончив с формальностями, мы с Борисом Федоровичем перед началом обеда вошли в кают-компанию офицерского состава. Там, к моей большой радости, мы застали капитана 1-го ранга Ляпидевского Евгения Васильевича — нашего бывшего преподавателя по артиллерийской стрельбе в военно-морском училище, и моего однокашника капитана 3-го ранга М. Г. Томского — офицера главного морского штаба. Прощальный обед прошел в теплой товарищеской обстановке. Уходя с крейсера «Ворошилов», я был благодарен командиру крейсера Жукову Евгению Николаевичу, заместителю командира по политчасти Рожкову, всему офицерскому составу за совместную службу, за помощь и поддержку в работе, которую я постоянно от них получал.

Всего год прослужил я на крейсере «Ворошилов», а сколько нужного и полезного я там узнал и усвоил. Служба на крейсере стала для меня хорошей школой и прочным фундаментом для дальнейшей службы на флоте.

Сразу же после обеда мы вместе с Томским отправились в Поти, где стоял линкор «Севастополь». [254]

На линкоре «Севастополь»

Командиром линкора служил Юрий Константинович Зиновьев, который, как мне казалось, совсем еще недавно командовал крейсером «Коминтерн», где мы, курсанты военно-морского училища, проходили практику. Тогда я был расписан по приборке в командирском салоне Зиновьева, а вот теперь назначался старшим помощником. Юрий Константинович остался прежним — жизнерадостным, добродушным, приветливым, только немного пополнел, да седины значительно прибавилось. Но мне было необыкновенно приятно с ним встретиться вновь, а тем более продолжать службу под его началом — Зиновьев был старейшим и одним из самых опытных командиров флота. Будучи сам в высшей степени честным, добросовестным и исполнительным, он умел те же качества привить подчиненным, и вместе с тем оказывал им большое доверие, предоставлял самостоятельность, во многом полагаясь на своих ближайших помощников. И я не знаю случая, чтобы кто-то злоупотребил его доверием, в чем-то подвел командира. Боевое мастерство экипажа и сам корабль всегда были образцовыми. В этом проявлялась, я бы сказал, сыновняя любовь линкоровцев к своему командиру.

Юрий Константинович по-настоящему обрадовался моему назначению. На его лице отразилось столько неподдельной доброжелательности и дружелюбия, что я невольно смутился, понимая его расположение ко мне, как аванс на будущее. В самом деле, как можно подвести человека, который столь искренен с людьми, любит их, гордится своим экипажем. Юрий Константинович посетовал на то, как быстро летит время, но тут же перешел к деловому разговору. Перед экипажем линкора была поставлена задача — во что бы то ни стало сохранить корабль в целости и готовности в любую минуту вступить в бой. Как и прочие большие корабли флота, линкор находился сейчас в боевом резерве, однако недавнее участие в сражениях довело мастерство личного состава до совершенства, и Зиновьев сразу поставил передо мной задачу сохранить и упрочить достигнутые успехи. Собственно, задачи были те же, что и у крейсера «Ворошилов», отличались лишь большими масштабами. И снова приходилось изучать корабль, знакомиться с экипажем, вникать в тонкости организации службы, то есть заново проделывать [255] то, что уже не раз за время войны я проделывал на других кораблях. Правда, у меня был опыт крейсерской службы, но крейсер крейсером, а линкор есть линкор.

От командира я пошел в штатную каюту старпома, где не один раз побывал, заходя к бывшему старпому Михаилу Захаровичу Чинчарадзе.

На линкоре его уже не было, несколько дней тому назад он вступил в командование крейсером «Красный Кавказ». На стене перед письменным столом висели круглые морские часы, на столике возле дивана — та же темно-зеленая скатерть, та же массивная, до блеска надраенная пепельница из поддона бронзовой гильзы шестидюймового калибра. На письменном столе под стеклом аккуратно подложен типовой недельный распорядок дня с пометками Чинчарадзе. С портретов на стенах каюты, словно с мостиков корабля, смотрели на меня четыре прославленных адмирала: Ушаков, Нахимов, Макаров, Корнилов. Под их проницательными взглядами я невольно вспомнил, как Михаил Захарович в шутку мне не раз говорил:

— Понимаешь, Петр Васильевич, когда мне бывает очень трудно, я смотрю на моих адмиралов, прося у них совета, что делать, как поступить? И, посоветовавшись с ними, нахожу облегчение и новый прилив сил.

Я, помнится, тоже тогда, всматриваясь в лица адмиралов, мысленно произносил: «Ну, почтенные адмиралы, теперь, когда будет трудно, прошу помогать мне, как когда-то вы помогали Михаилу Захаровичу».

Но шутки шутками, а вообще-то мне, конечно, было над чем задуматься. Ведь я теперь старший помощник на линкоре, на котором ранее никогда не служил.

На «Севастополе» мне снова повезло. Здесь я встретил преданных своему делу моряков, которые сразу приняли меня в свою дружную семью. Да иначе и не могло быть. Мы все жили интересами своих кораблей, интересами службы. Личное отодвигалось далеко на второй план — корабли были для нас и домом и семьей, здесь царил дух дружбы и взаимовыручки. Мы и жили на кораблях, не думая о береге, и жили только для корабля. К таким офицерам относились командир БЧ-2 капитан 3-го ранга М. М. Баканов, до моего прихода временно исполнявший обязанности старпома, командир штурманской боевой части капитан-лейтенант Ю. И. Максюта, командир электромеханической боевой части инженер-капитан [256] 3-го ранга А. Б. Айзин, командир дивизиона главного калибра капитан-лейтенант В. В. Благин, начальник службы снабжения Н. Н. Суховаров, помощник командира линкора капитан-лейтенант Г. А. Громов, начальник медслужбы Н. Р. Кальченко. Собственно, не могу назвать ни одного офицера линкора из всех семидесяти, кого бы можно было упрекнуть в неисполнительности, безынициативности или профессиональной неподготовленности. А боевые части и службы самые разнообразные по своим функциям. На линкоре служило полторы тысячи человек, но это был единый сплоченный коллектив, с которым легко сживаешься, и он же помогает быстро освоиться на корабле.

Но особенно мне повезло в том, что заместителем командира линкора по политической части был мой земляк и друг Григорий Иванович Щербак — опытный и хорошо знающий дело политработник, прошедший большую школу жизни и много прослуживший на флоте. Он был прост и общителен, отличался прямотой, смелостью и принципиальностью. На корабле его любили и уважали, и Щербак платил экипажу тем же, что позволяло ему умело пользоваться доверенным ему оружием — словом партии. Потому-то и морально-политическое состояние личного состава было высокое, души и сердца моряков прочно закалились.

Имелись на линкоре свои трудности и особенности службы. Условия жизни личного состава здесь во многом отличались от условий на новых крейсерах. Если там люди размещались в постоянных и благоустроенных кубриках, с естественным освещением и достаточным количеством стационарных коек, то на линкоре таких условий не было. Большинству личного состава приходилось жить в малых и тесных кубриках без иллюминаторов, а то и вообще на жилых палубах, в артиллерийских казематах. Часть личного состава спала на рундуках и прямо на палубе, многие — на подвесных койках. Поэтому в холодное время года в жилых помещениях была довольно большая скученность. И лишь в погожие летние ночи личный состав имел возможность спать на верхней палубе. Вследствие этого на линкоре, как нигде, требуется высокая дисциплина, организованность, строжайший санитарный надзор и чистоплотность. Здесь особенно следят за мытьем в бане и стиркой белья, чистотой жилых помещений, постельных принадлежностей, а также за посудой. [257]

Первый раз я обошел корабль в сопровождении помощника командира Гавриила Алексеевича Громова. Мы осмотрели широкую линкоровскую палубу, все верхние надстройки. Придраться было не к чему — медь надраена до блеска, резина всюду смазана мелом, кругом — чистота и порядок. Затем спустились в жилые помещения — самое уязвимое в смысле морской культуры место линкора. Посетили немало кубриков и казематов, осмотрели множество коек, постельных принадлежностей, рундуков, сеток для хранения посуды, не раз я заглядывал в самые укромные места, но и здесь царил образцовый порядок. Гавриил Алексеевич только улыбался. Он имел полное право гордиться: люди были приучены к флотскому порядку. Большую роль в этом играли на корабле старшины-сверхсрочники: главный боцман А. И. Жуков, старшина с 1-й башни мичман И. К. Дубель и многие другие. Особенно мне понравилась вязка коек: все аккуратно зашнурованы, одних размеров, с трафаретами и боевыми номерами. А ведь на линкоре вяжется не менее тысячи коек!

Благодаря идеальному порядку линкор выглядел гораздо моложе своего истинного возраста, хотя был заложен на стапелях Балтийского судостроительного завода в июле 1909 года, спущен на воду в июле 1911 года, а полностью вошел в строй в сентябре 1914 года. Только за время Великой Отечественной войны корабль провел девять боевых операций, прошел в походах более восьми тысяч миль, выпустил из своих орудий тысячи и тысячи снарядов. Но время, казалось, не коснулось ветерана флота, он продолжал оставаться грозной морской крепостью, закованной в надежную броню и оснащенной мощной артиллерией. В этом была немалая заслуга командира электромеханической боевой части инженер-капитана 3-го ранга А. Б. Айзина. На эту должность он был назначен тоже незадолго до моего прихода, приняв дела ОТ инженер-капитана 1-го ранга Королева Михаила Васильевича. Прежде Айзин исполнял обязанности командира дивизиона живучести. Он блестяще зарекомендовал себя на этой должности и быстро вырос до командира боевой части. Забегая несколько вперед, скажу, что Арон Бенционович Айзин — один из самых грамотных, инициативных и энергичных инженеров-механиков, с какими мне когда-либо приходилось встречаться. Служить с ним было легко и приятно. Уж он никогда не подведет, все [258] заблаговременно продумает, предусмотрит и согласует. Подчиненные всегда работали спокойно, ритмично и были очень довольны своим командиром боевой части.

Под стать командиру в электромеханической части служили командир дивизиона движения инженер-капитан-лейтенант Л. А. Рулев, командир трюмной группы Н. Ф. Нестеров, командир котельной группы Т. И. Кубыш-кин и другие.

Все машины и механизмы линкора работали безукоризненно. Чувствовалось, что машинисты любят и знают свое хозяйство. И не удивительно, ведь каждый из них служил по шестому, седьмому или по восьмому году — война автоматически продлила сроки службы. За это время матросы и старшины стали мастерами на все руки и по праву считались золотым фондом корабля. То же можно сказать и об артиллеристах, о минерах, зенитчиках...

Начались трудовые будни. Я изучал чертежи и схемы корабля, объемистые линкоровские расписания, наставления, планы боевой подготовки. Часто бывал в помещениях и на боевых постах. Хотелось на все посмотреть своими глазами, все запомнить.

Особенно много хлопот доставляла средняя палуба с ее многочисленными трафаретами, люками и входами, ведущими во многие помещения корабля. Все они по внешнему виду схожи, а попадать в любое из них надо безошибочно, даже в полной темноте. Личный состав аварийных групп должен уметь находить не только помещения, но и различные клапаны затопления, орошения, системы переключения. Для того, чтобы этого достичь, приходится много тренироваться, в том числе и с закрытыми глазами — в условиях задымления и затопления.

Параллельно с изучением корабля и его боевой организации приходилось руководить боевой подготовкой, заниматься составлением планов учений, групповых упражнений и многими другими вопросами.

По давней старпомовской привычке я, как всегда, подымался за час до побудки команды. Обходил корабль, а затем наблюдал за выполнением утреннего распорядка, что давало мне возможность своевременно устранять замеченные недостатки.

Служба на линкоре шла хорошо. Главное, надо было постоянно и внимательно следить за ее «пульсом» так же, как врач следит за пульсом своего пациента, с тем, чтобы [259] малейшие отступления от нормы не остались незамеченными. Тогда можно принять своевременные меры и не оказаться перед неприятной неожиданностью.

Начало моей службы на линкоре совпало с новыми добрыми вестями: Одесса снова наша! Вечером 10 апреля 1944 года столица нашей Родины Москва салютовала доблестным войскам 3-го Украинского фронта 24 артиллерийскими залпами из 324 орудий. В этот же памятный вечер 12 артиллерийскими залпами из 120 орудий салютовали и корабли Черноморского флота во главе с ветераном флота линкором «Севастополь». Нашему ликованию не было конца. Мы были уверены, что следующим радостным событием станет освобождение столицы моряков — родного Севастополя!

Накануне боев за Севастополь гитлеровцы объявили город неприступной твердыней. Используя гористую местность, они создали глубокоэшелонированную оборону, соорудили множество дзотов, противотанковых рвов. Но ничто не могло остановить порыв наших доблестных войск, закаленных в жестоких схватках с врагом.

Для того чтобы взять Севастополь, гитлеровским войскам потребовалось 250 дней и ночей, три длительных штурма. И лишь три дня потребовалось нашей могучей Советской Армии, чтобы навсегда вернуть себе столицу черноморских моряков. 9 мая 1944 года противник был полностью разгромлен.

Вскоре после освобождения Севастополя к нам на линкор прибыл командующий флотом адмирал Ф. С. Октябрьский. Он поздравил экипаж с большим праздником, заверил, что скоро все побережье Черного моря будет очищено от гитлеровских захватчиков. И, конечно, рассказал о многострадальном Севастополе, лежащем в руинах. Строить город придется заново, севастопольцы уже приступили к работе, дав клятву сделать его еще краше, чем прежде.

Зная, как всех интересует возвращение в Севастополь, командующий сообщил, что подходы к городу и особенно бухты основательно завалены минами и, чтобы их обезвредить, предстоит исключительно большая и напряженная работа тральщикам.

А как хотелось побыстрее вернуться в родной Севастополь!

После ухода командующего флотом с корабля меня окружили офицеры и попросили обратиться к командиру [260] корабля с просьбой послать кого-нибудь из боцманов в Севастополь на разведку. Ведь в Ушаковской балке был когда-то линкоровский склад. Вряд ли он уцелел, но все же лучше узнать, в каком он состоянии и пораньше заняться подготовкой и подборкой боцманского имущества первой необходимости.

Я отправился к Зиновьеву.

— Ишь, какие нетерпеливые, — усмехнулся Юрий Константинович. — А ведь от начальства никаких распоряжений еще не поступало.

Но идею он не отверг, и потому я счел возможным выдвинуть новые доводы; мол, в Севастополе сразу начнем выходить на боевую подготовку, а все ли для этого есть? Возможно, из Поти что-либо нужно прихватить. Но что именно?..

И Зиновьев махнул рукой:

— Посылайте! Будем знать, что готовимся к переходу...

Так начал в общих чертах вырисовываться план мероприятий по подготовке к переходу в Севастополь, который со временем был тщательно проработан и полностью себя оправдал.

К моменту окончательного освобождения черноморского побережья от фашистских захватчиков линкор полностью был готов к переходу. Мы уже не сомневались, что 27-ю годовщину Октября встретим в Севастополе. [261]

Здравствуй, город-герой!

И вот наступил долгожданный день. У всех на лицах радостные улыбки, отовсюду слышатся шумные и веселые разговоры. Запланированные корабельные работы выполняются с флотским огоньком. Не подкачала и погода, и я отмечаю про себя, что предстоит один из тех переходов морем, когда не опасаешься оказаться обнаруженным самолетами противника, быть торпедированным, что, наконец-то, мы вновь стали полными хозяевами Черноморья.

В Севастополь возвращалась вся черноморская эскадра. Выход кораблей из кавказских портов осуществлялся двумя группами. Первый отряд двинулся из Поти. Шли: линкор «Севастополь», гвардейский крейсер «Красный Крым», [261] эсминцы «Незаможник», «Железняков», «Ловкий», «Легкий», «Летучий» и шесть больших катеров-»охотников». Второй отряд в составе крейсеров «Ворошилов», «Молотов» и эсминцев «Бойкий», «Бодрый», «Сообразительный» под командованием командующего эскадрой вице-адмирала Н. Е. Басистого выходил из Новороссийска. 5 ноября в восемь часов утра оба отряда должны были соединиться в районе Ялты и в общем строю под командованием командующего флотом, державшим свой флаг на линкоре «Севастополь», проследовать в Севастополь.

Выход кораблей потийского отряда назначался после полудня. Примерно за полчаса до выхода к нам на линкор прибыл командующий флотом адмирал Ф. С. Октябрьский. Приняв рапорт и заслушав доклад командира линкора, он обошел корабль, потом, поднявшись на флагманский командный пункт, начал внимательно наблюдать за выходом отряда из гавани. Настроение у него было отличное: не расставаясь с биноклем, спокойно ходил по флагманскому мостику и выглядел, как мне показалось, особенно молодо.

Наступила очередь выходить «Севастополю». Точно по времени мощные буксиры сдвинули линкор с места. Приняв все необходимые запасы до полных норм, корабль имел максимальную осадку, и буксирам было нелегко выводить его на чистую воду, где он мог без риска заработать своими машинами. Но они справились с задачей превосходно. Отдаем буксирные концы. Благодарим капитанов за отличную буксировку и уже под своими машинами набираем ход. Как и было условлено, нас поджидали базовые корабли охранения и следующие с нами миноносцы.

По сигналу построившись в походный порядок, отряд лег курсом в точку рандеву с новороссийской группой кораблей. На потийском посту расцветились флажные сигналы: «Желаем счастливого плавания». В ответ на линкоре взвился сигнал: «Благодарим». Этим коротким словом была высказана не только благодарность за добрые пожелания, но и выражена признательность всему личному составу Потийской базы, рабочим заводов, мастерских, всем трудящимся Поти за то, что они в течение трех лет делали все возможное, чтобы в кратчайшее время почти на пустом месте возвести заводы, мастерские, оборудовать новые стоянки для кораблей, наладить [262] оборону базы и снабжение — словом, все необходимое для боевых действий флота.

В назначенное время к нам присоединились корабли новороссийской группы. Перестроившись в общий походный порядок, взяли курс на Севастополь. Погода была чудесная, и мы любовались крымскими пейзажами, спокойствием моря и неба. Нет, мы ничего не забыли! Вот подходим к Херсонесскому мысу, где в начале июля 1942 года до предела измотанные непрерывными боями севастопольские герои вели смертельные бои. Многим из них не довелось дожить до этого счастливого дня, но они до последнего вздоха верили, что Севастополь снова будет наш, что их родные корабли вернутся в свою главную базу.

Обогнув Херсонесский мыс, мы легли на входные Инкерманские створы. Кораблям не приходилось бывать в Севастопольской бухте около двух с половиной лет. Командующий флотом приказал подать сигнал: «Крейсеру «Красный Крым» входить головным». Командир корабля, безукоризненно выполнив маневр, вышел в голову линкору «Севастополь», который теперь двигался вторым, за линкором следовал крейсер «Ворошилов» (флаг командующего эскадрой), за ним — крейсер «Молотов», далее эскадренные миноносцы «Сообразительный», «Бойкий», «Бодрый», «Незаможник», «Железняков», «Легкий», «Ловкий», «Летучий» и шесть морских катеров-»охотников».

При подходе к Стрелецкой бухте береговые батареи произвели салют в честь возвращающихся кораблей. Линкор «Севастополь» и крейсер «Красный Крым» салютовали в честь города-героя, в честь защитников Севастополя, в честь мужественных патриотов, жителей города.

Вот и знакомые боковые ворота. Штурман линкора капитан 3-го ранга Ю. И. Максюта привычно взглянул на часы-секундомер и быстро что-то записал в свою штурманскую книжку. Не трудно было догадаться, что он отметил время и последний отсчет лага при входе в боковые ворота. Делая это, он, возможно, даже не подозревал, что вносит в свою книжку историческую запись.

Навсегда в моей памяти сохранились яркий, солнечный день, торжественные звуки маршей, развевающиеся на мачтах флажные сигналы, приветственные возгласы севастопольцев. Казалось, весь город вышел на Приморский бульвар и возвышенности над бухтами. [263]

Севастопольцы знали и любили свои корабли. Они помнили, как много сделали экипажи, обороняя их родной город, и, конечно, им радостно было видеть, что флот жив и возвращается победителем.

Корабли входили медленно, шли к заранее подготовленным местам. Приблизились и мы к своей традиционной бочке. Главный боцман Жуков со своей командой работал быстро и уверенно, он твердо знал, что у него бриделя и проводники надежные, все подготовлено и проверено заблаговременно высланными сюда людьми.

Итак, долгожданный переход завершен. Мы — в Севастополе!

Снова на улицах города замелькали флотские бескозырки и ленточки с золоченными якорями, зашагали мичманы и офицеры. Город ожил. И в самом деле, можно ли представить себе Севастополь без военных кораблей, стоящих в бухтах, а его улицы и бульвары — без стройных и жизнерадостных моряков.

В этот памятный вечер ликованию трудящихся Севастополя и моряков флота не было конца. Всюду царила праздничная атмосфера. Люди веселились... Но возвратившиеся из увольнения с горечью говорили, какое тяжелое впечатление осталось от сплошных разрушений, от рассказов жителей города.

Вскоре и я прошел по многострадальному Севастополю. Хотелось посмотреть знакомые места. Но их не было. Куда ни глянь, все безмолвно лежит в руинах. Кое-где на полуразрушенных и почерневших от пожаров стенах с зияющими проломами я прочел лозунги, написанные, видимо, сразу после освобождения: «Мы восстановим тебя, Севастополь!» и «Севастополю — слава!»

Невольно представлялось, как в день освобождения выходили изнуренные жители города, чтобы приветствовать своих освободителей, представлялось, как моряки-севастопольцы плакали от радости, целуя эту израненную землю, политую кровью нескольких поколений людей.

Побывал я тогда и на Малаховой кургане, на его священной земле, исхлестанной, перерытой орудийными ядрами еще в первую оборону. И Малахов курган неузнаваемо изменился, весь как будто осел, побурел и помрачнел. На его обожженном теле не было, что называется, живого места, а вокруг, куда ни глянь, чернели развалины города, и лишь изредка попадались первые восстановленные хатки. [264]

В памяти вновь и вновь вставали огненные дни севастопольской обороны, боевые походы, павшие побратимы, и невольно рука потянулась к фуражке, я снял ее с головы и так, в молчании, смотрел на Севастополь, на корабли, которые снова вернулись, чтобы нести вахту и за себя, и за погибших товарищей.

С первых же дней пребывания в Севастополе линкоровцы, как и все черноморские моряки, вместе с жителями города начали поднимать его из пепла и руин. Мы выделяли людей для приведения в порядок флотского хозяйства, часть личного состава была привлечена в бригады ремонтных мастерских. Работы было много. Но люди хорошо понимали обстановку, трудились с большим подъемом. Особенно тяжело приходилось с жильем. Население ютилось в подземных убежищах, землянках и палатках, а севастопольцы продолжали возвращаться...

Все ожидали скорой победы над фашистской Германией, и не было таких трудностей, которых бы мы не могли преодолеть. За короткий срок Севастополь был поднят из руин и пепла. Возрожденный, обновленный, он стал еще более прекрасным.

И вот уже более трех десятилетий прошло с тех пор. Время успело запахать траншеи на полях былых сражений, но не в силах оно стереть из памяти благодарного человечества подвиг нашего народа — победу над фашизмом.

Немало памятников героям. Но лучший из них — это восстановленные замечательные приморские города: Севастополь, Новороссийск, Одесса, Керчь и Феодосия. Подвиги не умирают, они живут, пока живут на земле люди...

1979 г.

Примечания

{1} Величина изменения расстояния.

{2} Гюйс — флаг, поднимаемый на гюйс-штоке в носовой части кораблей 1-го и 2-го ранга при их стоянке на якоре. Представляет собой красное полотнище с красной звездой в белой окантовке.

{3} Параваны — буксируемые подводные аппараты, предназначенные дли защиты кораблей от якорных контактных мин.

{4} Клевант — приспособление из крепкого шнура для производства выстрела.

{5} История второй мировой войны 1939–1945 гг.: В 12 т. М., 1962. Т. 4. С. 83.

{6} Шкафут — часть верхней палубы между фок-мачтой и грот-мачтой.

{7} Гречко А. А. Битва за Кавказ. М., 1973. С. 142.

{8} Баластина — чугунная болванка, закрепленная на пеньковом тросе, выбрасывается за борт. По положению троса определяется подверженность корабля дрейфу.