ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -- Мемуары -- Сб. Строки, опаленные войной

Бурков Борис С., Мякушков Валентин А. (Авторы-составители)
Строки, опаленные войной

«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Бурков Б. С. Мякушков В. А. Строки, опаленные войной. — М.: Политиздат, 1987.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/russian/sb_stroki_opalennye_voynoy/index.html
Иллюстрации: нет
OCR, правка: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)

[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Бурков Б. С. Мякушков В. А. Строки, опаленные войной: Воспоминания. Очерки. Размышления. — М.: Политиздат, 1987. — 240 с. / Авторы-составители Б. С. Бурков, В. А. Мякушков /Тираж 150 тыс. экз.

Аннотация издательства: Книга написана журналистами и о журналистах, о солдатах «печатного цеха» времен Великой Отечественной войны. Она продолжает рассказ «Летописцев Победы» (Политиздат, 1984 г.), расширяя его возможности тем, что в коллектив авторов на этот раз включаются не только журналисты-фронтовики, но и журналисты, писатели, не воевавшие, но увлеченные темой печати и ее роли в достижении победы над немецко-фашистскими захватчиками.

Содержание

Ю. Жуков. В солдатских шинелях [5]
Е. Воробьев. Там, где мы бывали... [7]
Л. Железнов. «Встретимся в Берлине!..» [21]
М. Платов. О том, чего забыть нельзя [38]
П. Трояновский. Солдатскими дорогами [55]
Б. Бурков. Два военкора «Комсомолки» [67]
А. Сафонов. Читая дневники Лидова [73]
Г. Осипов. В степи под Херсоном... [83]
Ю. Левин. «Лейка» Гребнева [88]
Е. Каменецкий. Ода редактору [97]
И. Гаглов. Крепость внутри нас [107]
А. Ростков. Мои друзья — танкисты [116]
Г. Карев. Он вел за собой других [125]
М. Семенов. Служил я в газете... [130]
Н. Кулешов. Ночной вызов [142]
Я. Файншмидт. «...Чтобы влиться в этот поиск сохранившихся следов» [150]
П. Стыров. Тогда, на Юго-Западном... [158]
Л. Плескачевский. Под Ленинградом... [164]
Г. Кац. Товарищи по «дивизионке» [175]
А. Кузнецов. «О наших днях воспоминанья» [183]
С. Кошелев. В морском десанте [187]
Н. Ланин. Командировка в севастополь [195]
Б. Дружинин. Страницы нашей «фронтовички» [206]
В. Мякушков. Долг памяти [212]
Ю. Идашкин. Луч немеркнущего света [230]
Примечания

Все тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми, кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах, только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной информацией - откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в многострадальном интернете. Информацию по архивам см. в разделе Militera: архивы и другия полезныя диски (militera.lib.ru/cd).

В солдатских шинелях

Думали ли, гадали ли мы, торопливо диктуя телеграфисткам армейской связи для передачи в редакции своих газет сообщения с переднего края фронта, что пройдет и двадцать, и тридцать, и сорок лет, а эти сообщения будут все еще жить своей жизнью, и, более того, чем дальше, тем сильнее будут они привлекать к себе внимание новых и новых поколений читателей?

В чем же секрет этой долговечности написанного военными корреспондентами, что называется, с пылу с жару? Почему современный читатель так часто предпочитает сборники тех давних сочинений и записи из наших дневников повестям и романам о войне, как бы искусно они ни были написаны?

Ответ ясен: потому что те сообщения подкупают своей добросовестностью сиюминутных впечатлений, документальностью, точностью восприятия. Отсюда и тот большой и все возрастающий читательский интерес к авторам повседневной летописи войны, которую они своим неустанным трудом составляли изо дня в день, из часа в час на всем ее протяжении, неукоснительно следуя своему долгу, который Константин Симонов так хорошо сформулировал в песенке фронтового журналиста: «Жив ты или помер, главное — чтоб в номер материал успел ты передать».

А мемориальные доски, висящие в холлах редакций «Правды», «Красной звезды», «Комсомольской правды», «Известий» и других газет, выразительно напоминают о том, как много журналистов в солдатской шинели отдали свои жизни, собирая материал, который они хотели передать в очередной номер газеты...

Кажется, совсем недавно вышла в свет книга «Летописцы Победы», в которой рассказывалось о военных корреспондентах, прошедших рядом с солдатами по нелегким фронтовым дорогам весь долгий путь войны, а ее уже не найти на прилавках книжных магазинов. И вот перед вами, читатель, еще одна книга на эту тему — «Строки, опаленные войной».

Перелистывая страницы очерков, из которых сложилась эта книга, я с нежностью — не боюсь этого сентиментального слова — вспоминал и о тех, кто их написал, и о тех, о ком они написаны. На память приходят многие, подчас драматические, иногда веселые, иногда грустные встречи на дорогах войны. Вспоминается, как глубоко штатский по своей натуре в довоенные годы, молодой и застенчивый Евгений Воробьев отправился в прифронтовую полосу как корреспондент газеты, попал в пекло битвы на Западном фронте, принял там боевое крещение, выходил из окружения, как он стал сотрудником фронтовой газеты и до последнего дня войны действовал как заправский, кадровый офицер военной печати, военной литературы.

Вспоминается Аркадий Ростков, скромный юноша, с которым мы познакомились в ноябре [6] 1941 года в тихой деревне Чисмене под Волоколамском. Он работал в политотделе танковой бригады полковника Михаила Катукова, который, как и Павел Ротмистров, стал впоследствии командующим грозной гвардейской танковой армией и маршалом. В те дни Аркадий Ростков выстукивал на пишущей машинке «боевые листки», потом стал корреспондентом «Правды», а после войны — военным писателем.

Вспоминается лучший из лучших военных корреспондентов «Правды» Петр Лидов, которому не суждено было дожить до победы: он погиб вместе с фронтовым фоторепортером Сергеем Струнниковым.

Каждый из очерков этой книги будит в памяти волнующие воспоминания. С ее страниц глядят на нас веселые, молодые, никогда не унывающие, боевые советские журналисты, до конца честно выполнившие свой долг. И я уверен, что каждый, кто прочтет эту книгу, скажет горячее спасибо тем, кто ее написал.

Юрий Жуков [7]

Евгений Воробьев.
Там, где мы бывали...

Обстановка на Западном фронте трагическим летом 1941 года не позволила военным корреспондентам-новобранцам долго «вживаться» в материал, постепенно осваивать тематику. Иные из нас только недавно сняли пиджаки, не научились как следует наматывать портянки, обращаться со стрелковым оружием. Армейские журналисты-новички попали в самое пекло, в гущу грозных событий.

Сколько раз мне приходилось за десять лет работы в «Комсомольской правде» сдавать материал с подзаголовком «От нашего корреспондента»! То были очерки о пуске комсомольской домны на Магнитке; о горянках, сбросивших паранджу в глухом дагестанском ауле Чох; о золотоискателях прииска Висимо-Шайтанск, на таежном Урале; о первом полете нашего дирижабля; о встрече папанинцев на материке; о стычках пограничников с нарушителями на турецкой границе; о торжественном спуске на воду теплохода на Северной верфи в Ленинграде (хотелось окропить читателей брызгами шампанского, о форштевень разбили бутылку Абрау-Дюрсо)...

Но ни один материал за все годы работы не дался мне с таким трудом, как корреспонденция «У подножия высоты Н», в которой я пытался описать бой на смоленской земле, в верховьях Днепра, юго-западнее деревни Коровники.

Мы прилежно ползали с фотокорреспондентом Леонидом Бать по каким-то канавам, добрались до бойцов, сидевших в окопах, но переговорить толком ни с кем не удалось. И необстрелянный новичок, обессилевший от страха, оглохший от смертного грохота боя, приполз обратно на свою «исходную» позицию — в яму за стеной полуразрушенного сарая с соломенной крышей, надетой набекрень по велению взрывной волны. Ни одной строчки в блокноте. Лишь последующая беседа с командиром полка Юлдашевым помогла мне вообразить ход боя, личные наблюдения составили фон корреспонденции. В ней сквозили наивность и смятение новичка.

Редактор армейской газеты «За счастье Родины» майор Ведерник крепко выругал меня за путешествие под огнем в роту, а я обрадовался, что меня разругали. Значит, подобного рода экскурсии вовсе не обязательны для нашего брата военного корреспондента, если опытный армеец назвал это мальчишеством. Я и сам убедился, что в такой обстановке нельзя поговорить с кем-нибудь по душам, можно только наспех обменяться словами. Я вернулся к разбитому сараю, ни разу не достав «вечной ручки», а Леонид ни разу не щелкнул затвором «ФЭДа».

Назавтра, следуя совету товарищей, я не утюжил локтями и коленями землю, а добрался до командного пункта полка и узнал у начальника штаба подробности боя. Мне стала ясна общая картина, мне назвали фамилии стрелков, пулеметчиков, санитаров и скупо перечислили, чем именно они отличились. Но никаких деталей, необходимых очеркисту подробностей я не узнал.

Вторая корреспонденция была излишне обща, ее не опалило дыхание боя — ни сочных деталей, ни живых людей. Обилие фактов и фамилий не спасло автора, невнятная скороговорка, пересказанное мною сухое политдонесение умалчивали о самом характерном. Мне оставалось или молчать, или фантазировать. И я предпочел первое. [8]

В обеих моих прогулках на передовую я действовал неумело. Не смог найти на переднем крае свой «наблюдательный» пункт, а корреспонденту, если он хочет быть очевидцем горячих событий, надо уметь выбирать себе такой пункт. Иногда нашему брату приходится действовать с «закрытых позиций», а иногда выдвигаться на «прямую наводку». Все дело в характере задания, никаких готовых рецептов здесь нет и быть не может.

После четырех лет работы на фронте, опасаясь быть заподозренным в нескромности, все же скажу, что к первому источнику сбора материала (беседы со старшими офицерами, политдонесения, рассказы раненых в госпитале) прибегал редко, а чаще был очевидцем того, о чем написал.

Что же касается фронтового опыта, то жизнь быстро отучила от штатской беспомощности и если не научила бесстрашию, то научила в присутствии однополчан скрывать тошнотворный страх, подступавший к горлу, и казаться спокойным в весьма неспокойной обстановке, каких бы усилий это ни стоило.

Август — сентябрь 1941 года мне довелось провести в 20-й армии, чьи обессиленные полки с жестокими боями вырвались из северных окраин и пригородов Смоленска, прорвались через Соловьеву и Радчинскую переправы на восточный берег Днепра.

В те страшные недели пришлось немало поползать по переднему краю и по ничейной земле. Наши медсанбаты и полковые медпункты сильно пострадали от бомбежек, в ротах не хватало медикаментов. Когда шли бои в полуокружении, не хватало пулеметов, патронов, винтовок.

Меня включили в поисковую группу, которая ночами обходила поле боя. Мы обшаривали ранцы и заплечные мешки убитых. Я собрал тогда десятка полтора винтовок и автоматов, много гранат и подсумков с патронами, с полсотни индивидуальных пакетов. Было это у той же высоты Н в знойные ночи, отравленные трупным смрадом.

Первое фронтовое лето запомнилось еще и тем, что на поле боя оставались лежать раздутые туши убитых лошадей, от них исходило зловоние. Долго перед моими глазами стояло страшное зрелище: прямым попаданием бомбы искарежена пушка-трехдюймовка, а четыре лошади, тянувшие ее, лежат голова к голове, убитые в упряжи, в постромках...

Лошадиные туши произвели на меня гнетущее впечатление, возможно, потому, что незадолго до войны я занимался в манеже, в школе верховой езды Центрального совета Осоавиахима. При оформлении меня военным корреспондентом я наивно просился на Юго-Западное направление к маршалу Буденному: там было немало кавалерийских частей. «Стреляю скверно, сам необстрелян, в тактическом отношении безграмотен, — невесело судил я о себе. — Хорошо хоть крепко сижу в седле, умею послать коня в галоп, не будут смеяться над всадником...»

Тем летом необстрелянные лошади вставали на дыбы после каждого выстрела, шарахались в сторону от каждого танка, пугались воронок на дороге; тогда еще лошади на батареях были подобраны в масть; тогда еще на дышлах упряжек болтались попарно чудовищные лошадиные противогазы; тогда еще на фронте нельзя было увидеть жеребенка. Жеребят, рожденных на фронте, я увидел позже, через год-два-три. Милые смешные дуралеи, с младенчества привыкшие к грохоту войны, задрав хвосты, резвились под пулями и делили с матерями тяжесть походов, опасность бомбежек и обстрелов. (После войны я перечитал рассказ В. Гаршина «Четыре дня» с описанием поля боя в русско-турецкую войну, а перед глазами возникали жаркие августовские дни и ночи на берегу Днепра.)

Весь месяц мы спали, редко когда разуваясь. По многу раз на дню раздавались истошные крики «воздух», передвигаться по дорогам подчас было опаснее, чем сидеть в окопе. Мне пришлось тогда выносить с поля боя раненых, делать перевязки, помогать грузить их на санитарные повозки, полуторки.

Чтобы быть правдивым, следует сказать, что в военном отношении я оставался малограмотным, полузнайкой. Не понимал еще, что такое маневр, охрана стыков, методический огонь, промежуточный рубеж. Но уже научился набивать патронами пулеметную ленту; отличал воронку, сделанную снарядом, от воронки минной; не отказывался от обеда под обстрелом, а, как все бойцы, нетерпеливо доставал из-за голенища свою ложку; знал, какой немецкий корректировщик называют «рамой», а какой «костылем»; вместе с номерами орудийного расчета открывал рот при каждом залпе своей батареи, чтобы не оглушило. [9]

Но понадобилось много месяцев учебы в четырехлетнем фронтовом университете, чтобы можно было сказать: научился целесообразно находить для себя «наблюдательный пункт» и выбирать маршрут, нужный для работы. Постепенно избавлялся от боязни мнимых опасностей и от неосмотрительного поведения в сложной обстановке. Риск, который часто сопутствует фронтовому корреспонденту в его маршрутах, должен оправдываться важностью темы, ценностью добываемого материала. Глупо рисковать по пустякам, из-за ерундовской заметки.

Фронтовая судьба не была ко мне благосклонной. После прорыва противником Западного фронта наша 20-я армия, так же как «правые» и «левые» соседи, оказалась в окружении. Нам не удалось организованно пробиться к своим. Немцы разгромили штаб армии, и мы просачивались на восток мелкими группами. В канун окружения я получил несколько ценных советов от капитана Никона Шевцова, который успел провоевать почти два месяца в немецком тылу, командуя диверсионным отрядом.

Зима была в тот год ранняя, отчетливо помню, что снег в лесах северо-западнее Дорогобужа и в районе Вязьмы выпал 6 октября и долго не таял. Реки и речки, которые пришлось форсировать, были в ледяных заберегах. Под ногами хрустел ледок. Нашему небольшому отряду пришлось провести несколько боевых стычек, когда пересекали шоссейные дороги или переходили через мостики, которые патрулировались немцами. Наш отряд двигался ночами, а «дневки» устраивали в лесных чащах. Благодаря этому мои краткосрочные курсы «окруженца» длились десять дней, мы прошли с боями больше 150 километров и уже 12 октября вышли к своим, недалеко от Бородинского поля. В этом районе я провел несколько дней, так как «обезножил», не мог двигаться дальше своим ходом — портянки были в крови. Но этот вынужденный «привал» пошел мне на пользу, я стал свидетелем событий исторического значения.

Накануне нашего выхода к своим в районе Можайска разгрузились эшелоны 32-й стрелковой дивизии, которой командовал, ставший легендарным, комдив Виктор Иванович Полосухин. Я наблюдал, как полковник проводил рекогносцировку на местности. 17-й Краснознаменный полк оседлал автостраду Минск — Москва и железную дорогу, а окопы правофлангового батальона тянулись к самому Бородинскому полю. Памятники ратной славы стали свидетелями командирской разведки, она закончилась на исторической батарее Раевского. Слышал, как, напутствуя командиров, спешивших в свои полки и батальоны, комдив Полосухин, стоя на холме, сказал многозначительно:

— Нас ждет жестокий бой. Будем биться с фашистами на Бородинском поле. Выстоять любой ценой — вот приказ. Такая нам досталась доля!

Напряженно работали саперы — они минировали подходы к нашим позициям и подготовили к взрыву мост на автостраде. Хоть Еленька — речка-невеличка, она тоже должна стать преградой для немецких танков. В ночь на 13 октября, перед самым рассветом, наши саперы взорвали мост у сельца Верхняя Ельня, где проходил передний край обороны. Последним по мосту прошел танк из 18-й бригады, на буксире он тащил подбитый танк.

Каждая пядь земли здесь принадлежит истории, и рядом с сибиряками сражались бессмертные тени предков. На обелиске, водруженном на кургане и увенчанном парящим орлом, высечены слова: «Неприятель отражен на всех пунктах». Когда я делал запись в своем потрепанном, многократно подмоченном и высохшем блокноте, подумал: «Удастся ли нынче сибирякам подписаться под гордой реляцией фельдмаршала Михаилы Илларионовича Кутузова? Или наши потомки упрекнут бойцов и командиров дивизии Полосухина в нестойкости и произнесут свой приговор: «Богатыри — не вы»?»

Фашистам удалось захватить станцию Бородино. 17-й полк понес большие потери, бой возглавил геройский комиссар дивизии Мартынов. «Немногие вернулись с поля», но клятву верности они сдержали.

Эти слова прозвучали с особенной силой там, где по соседству с памятником Кутузову и героям былого сражения тянулись длинные ряды противотанковых ежей, были установлены надолбы, а в окопах сидели истребители танков.

Захватив станцию Бородино, фашисты прорвались на автостраду. В тот день с печальной [10] злободневностью прозвучали бы лермонтовские строчки: «Смешались в кучу кони, люди, и залпы тысячи орудий слились в протяжный вой». Но теперь к оглушительной канонаде присоединился еще вой «мессершмиттов» и «юнкерсов».

Когда 18 октября вражеским танкам и мотопехоте удалось обойти Можайск с севера и юга, мы оставили город. В полнеба стояло облако дыма над станцией — горела нефтебаза. По шоссе уходили последние санитарные повозки, грузовики. Легкораненые стояли на подножках, держась за дверцы шоферских кабин, в кузовах лежали вповалку тяжелораненые. Последними из Можайска уходили зенитчики, милиционеры, истребители танков, группы мотоциклистов в синих комбинезонах из полка Танасчишина и комендантский взвод армейского штаба.

Рядом со станцией Жаворонки, в совхозе «Власиха», разыскал политуправление фронта, сдал коменданту под расписку оружие, которое за мной не числилось: карабин, две гранаты и 40 патронов. Такого рода расписка и мои документы сыграли роль в том, что я был срочно мобилизован, принял присягу, меня зачислили в штат редакции фронтовой газеты «Красноармейская правда».

Нужно сказать, мне очень повезло. В «Красноармейской правде» собралась сильная творческая группа. «Правофланговым» был батальонный комиссар Алексей Сурков, в писательском «взводе» числились Вадим Кожевников, Морис Слободской, Цезарь Солодарь, а также художники Орест Верейский и Виталий Горяев, опытные журналисты из Москвы и Минска. Забегая вперед, скажу, что, когда Суркова перевели в «Красную звезду», а Кожевникова — в «Правду», вакансию редакционного поэта занял Александр Твардовский, место Кожевникова — я.

Наша довоенная дружба с писателем-сатириком Слободским и заботливое ко мне отношение Суркова помогли почувствовать себя увереннее в редакционном коллективе.

Фронтовая обстановка вскоре вновь привела меня на Можайский рубеж. В канун Октябрьского праздника находился в 82-й стрелковой дивизии, в полку, которым командовал незабываемый мною Николай Николаевич Соловьев. Боевые позиции полка тянулись там, где Минское шоссе вплотную подходит к старой Смоленской дороге. Шли жестокие бои, сибиряки и уральцы отбивали танковые атаки фашистов. Я увидел в бинокль, как безымянный герой швырнул в немецкий танк бутылку с зажигательной смесью КС (смесь была тогда новинкой) и танк загорелся...

Не успев отдышаться после всех передряг и страхов в полку Соловьева, я попутными машинами добрался до Москвы, чтобы выполнить задание редактора «Красноармейской правды», бригадного комиссара Т. В. Миронова — дать в «Красноармейку» отчет о торжественном заседании Моссовета, посвященном 24-й годовщине Октябрьской революции. Из Союза писателей на улице Воровского меня направили в Краснопресненский райком ВКП(б), он помещался на Суворовском бульваре, теперь там Центральный Дом журналиста. В часы воздушной тревоги (ее объявляли в этот день несколько раз) заседания, совещания, инструктирование ополченцев, выдача пропусков проходили в подвале церкви. Той самой церкви у Никитских ворот, в которой венчался Пушкин. Подвал там со сводами метровой толщины.

Приземистая буква «М» на площади Маяковского едва светилась синим светом. Эскалатор на станции метро работал бесперебойно. Днем воинские команды, невзирая на воздушную тревогу, носили из соседних зрительных залов блоки стульев, свинченных по полдюжине.

Станция метро превратилась в огромный, вытянутый в длину партер, заставленный разномастными стульями, откидными креслами.

Я пришел рано, и мне удалось занять место близко от трибуны — у пятой или шестой колонны. На пути слева стоял метропоезд с раскрытыми дверями. Окна одного из вагонов были занавешены — артистическая уборная для участников концерта. Рядом с артистической — вагон-буфет.

С правой стороны, наперекор обычному направлению, со станции «Белорусская» пришел специальный поезд — прибыли члены Политбюро ЦК ВКП(б).

Торжественное заседание открыл коротким словом председатель Моссовета В. П. Пронин. Корреспонденты подробно записали доклад И. В. Сталина: тогда не знали, будет ли и в каком объеме опубликован в печати отчет о торжественном заседании. [11]

После доклада состоялся концерт, затянувшийся до позднего вечера; никто из президиума не уехал до его окончания.

До того как поднялись в вестибюль, нам под секретом сообщили, что в случае благоприятной, то есть скверной, нелетной, погоды завтра утром на Красной площади состоится парад войск. Пропуска фронтовикам выдадут в Московском комитете партии, в секретариате А. С. Щербакова.

Конные патрули из конца в конец мерили притихшую площадь, из темноты доносился цокот копыт, приглушенный снегом. Циферблат часов на Спасской башне не светился, зачехлено рубиновое созвездие Москвы. Редкие машины, проходившие мимо ГУМа, освещали себе дорогу прищуренными фарами: узкие прорези пропускали лишь синий подслеповатый свет.

Решение провести парад держали до поры до времени в тайне — в прифронтовом городе следовало опасаться враждебных ушей и глаз. Накануне еще в половине десятого вечера площадь пребывала в ожидании праздничного наряда и была пустынна. Но под стеклянной, пробитой осколками крышей промерзшего ГУМа хлопотали художники и декораторы, плотники сколачивали рамы для транспарантов и портретов. Здесь же, в ГУМе, расположился на постой истребительный отряд ополченцев-спортсменов. Среди них были и знаменитые чемпионы, кого москвичи неоднократно видели на стадионах.

На крыши Исторического музея и ГУМа забрались саперы. В Ветошном переулке дежурили пожарные машины, пригодились высоченные лестницы. Их приставили к фасадам зданий, чтобы помочь украшению площади.

Ранним утром 7 ноября все заиндевело от тумана; сырой морозной тяжестью стлался он над землей. Колокольня Ивана Великого и соборные купола не посвечивали тусклым золотом, их покрыли зеленой краской.

Погода нелетная, но аэростаты заграждения после ночного дежурства не опустили, как это делали каждое утро, не отвели на дневной покой, на заправку газом.

Погода не обманула ожиданий: ее следовало признать как нельзя более подходящей, просто великолепной. Именно о такой погоде мечтали устроители и участники парада. Предосторожности ради парад начался на два часа раньше, чем обычно. Погода шла на «улучшение». Снег набросил белые маскировочные халаты на шеренгу голубых елей. Ветер сметал белую пыль с зубцов Кремлевской стены, и казалось, это пороховой дым стелется над твердыней.

Горстка военных корреспондентов собралась у левого крыла Мавзолея. До войны на том месте во время парадов толпились военные атташе в парадной форме, ныне посольства эвакуировались.

С речью выступил Председатель Государственного Комитета Обороны И. В. Сталин. В то утро из разумных требований безопасности радиотрансляция с Красной площади началась с опозданием, когда Сталин уже заканчивал свою речь. Страна услышала его речь в радиозаписи.

Вслед за полками и батальонами, прибывшими с фронта, находившимися в Москве или направленными из фронтовых тылов для участия в параде, прошагал полк народного ополчения.

Надо признать, вид у бойцов народного ополчения был недостаточно молодцеватый, не парадный. Но кто поставит им в упрек плохую выправку? Их ли вина, что не осталось времени на строевые занятия? Люди непризывного возраста и далеко не отменного здоровья учились маршировать под аккомпанемент близкой канонады. Но именно отсюда, с Красной площади, где каждый камень принадлежит истории, начинается их путь в бессмертие. Сыновья и внуки будут гордиться вашим непреклонным мужеством, доблестные красногвардейцы сорок первого года, волонтеры прифронтовой Москвы!

В то праздничное утро, совсем как в годы гражданской войны, парад стал одновременно проводами на фронт. Путь с Красной площади вел не в казармы, а на позиции.

Позже по площади с железным громыханием везли пушки, шли танки.

Условия работы в поезде-редакции «Красноармейской правды» усложнялись. В октябре пришлось сменить восемь стоянок, чтобы не удаляться от линии фронта, а значит, от своих читателей...

Но чем ближе придвигалась линия фронта к городу, тем все больше сокращались маршруты корреспондентов, тем быстрее можно было добраться на передний край и вернуться оттуда. [12]

Когда фашисты оказались на ближних подступах к Москве, поездам не стало дороги на север, запад и юг. Семь московских вокзалов превратились в пригородные, а в сводке Западного фронта замелькали названия дачных станций, поселков и платформ, издавна знакомых москвичам.

В середине ноября фашисты предприняли новое яростное наступление, и обстановка на фронте ухудшилась. Не забыть того тяжелого дня, когда выдали новый квадрат карты, на которой уже значились западные пригороды, окраины Москвы и центр города. На карте теснились, послушные ее масштабу, Красная площадь, Кремль, мосты, памятники, стадионы, парки. Москва-река на карте не просто река, а водная преграда. Шоссе, ведущее в дачное Голицыно, не просто шоссе, а стык двух дивизий. Ленинские горы — высота с такой-то отметкой. Достопримечательности, бесконечно дорогие сердцу русского человека, — ориентиры наблюдателей.

Москва стала перекрестком фронтовых дорог, и часто путь с одного участка Западного фронта на другой, пролегавший через город, был самым удобным. Увы, поездки наши становились все короче, а командные пункты батарей, позиции танкистов приближались.

Редакционные задания заставляли меня и моих товарищей из «Красноармейской правды» оказываться в «болевых» точках фронта, на самых напряженных его участках.

В двадцатых числах ноября я стал очевидцем боев на южной окраине Тулы. Фашисты захватили поселок Рогожинский. Остался в памяти бой на улице Шевченко. Комбат Реваз Несторович Габараев (437-й полк 154-й стрелковой дивизии) отбил восемь домов на четной стороне улицы, но положение осложнилось: фашисты двинули два танка. Комбат вспомнил о противотанковом ружье Симонова, которое подарили накануне местные оружейники. Они же накоротке провели занятие, используя подарок как наглядное пособие. Вторым выстрелом Габараев попал в гусеницу переднего танка. Обязанности второго номера при этом выполнял связной Евгений Пичужкин. Когда второй танк двинулся на помощь первому, Пичужкин сам подбил его. Это было весьма ко времени, так как гитлеровцы уже взяли на буксир первый танк. В батальоне долго помнили услугу, оказанную ветеранами оружейного завода. Будто сам Левша, их земляк и предок, вступил добровольцем в народное ополчение...

Вернувшись с южного крыла фронта, из Тулы, заспешил на рассвете 27 ноября в Дедовск. Мне посчастливилось привезти в 78-ю стрелковую дивизию радостную новость: дивизия стала 9-й гвардейской, а полковнику А. П. Белобородову присвоено звание генерал-майора. «Красноармейская правда» еще печаталась, когда я прихватил с собой влажный оттиск первой полосы газеты и двинулся на север, на Волоколамское шоссе.

Афанасий Павлантьевич Белобородов, черноволосый, широкоскулый, плечистый, взял в руки оттиск, остро пахнувший типографской краской. Он медленно перечитывал приказ № 342 народного комиссара обороны. М. В. Бронников, комиссар дивизии, смотрел через плечо комдива.

— Гвардейцы! И Ленин на знамени... Такая честь, — на лице Белобородова смешались счастливое волнение и озабоченность, — а мы ночью снова отошли на новый рубеж...

В то утро командир новорожденной гвардейской дивизии как бы обрел новый запас сил, новую решимость, почувствовал новую ответственность. Заряд энергии Белобородова передавался всем, кто находился рядом...

В этот день разгорелся бой за деревню Нефедьево. В соседней деревне Козино на колокольне церкви сидел со своими связистами командир полка подполковник Суханов. Противник уже захватил часть деревни, а на восточной ее околице стоял в заснеженном окопе Белобородов.

— Понимаете, браточки, — говорил Афанасий Павлантьевич устало, но твердо, — некуда нам отступать. Нет такой земли, куда мы можем отойти, чтобы нам не стыдно было смотреть в глаза русским людям...

Дивизия ни разу не отступила без приказа, а отступая, не потеряла ни одного орудия!

Присутствие комдива на поле боя воодушевило всех. И наступила минута, когда батальон Николая Романова с кличем «Вперед, гвардейцы!» поднялся в атаку. От избы к избе покатился вал рукопашной схватки. Нефедьево снова полностью перешло в наши руки.

Первый день декабря застал меня в военном городке на окраине Наро-Фоминска. По [13] капризу фронтовой судьбы Московская Пролетарская дивизия защищала те самые дома, в которых до начала войны находились ее казармы, Дом офицеров, хозяйственные службы. А сейчас на чердаке Дома офицеров — наблюдательный пункт командира 175-го мотострелкового полка майора Нерсеса Балояна. Дом осажден противником. Балоян приказал забаррикадировать входные двери и окна первого этажа. Весь день дом оставался в полуокружении, пока не пришла на выручку рота автоматчиков Павла Бирюкова и Николая Минеева.

Санинструктор Елена Ковальчук устроила в подвале Дома офицеров полковой медпункт. Туда приносили, приводили тяжелораненых, легкораненые добирались сами. Ночью часть их эвакуировали, а днем позже гарнизону Дома офицеров удалось освободиться от блокады...

Через два дня я оказался на северо-западной окраине Москвы. Отчетливо слышалась канонада со стороны Химок. В Нижних Лихоборах, в овражке напротив дома № 20, стояла батарея 152-миллиметровых орудий. Вели огонь по Красной Поляне, захваченной противником. Наблюдатели не спускались с колокольни соседней церкви. Когда батарея производила залп, вылетали стекла в ближних домах, иногда с рамами заодно, шевелились печные трубы, кирпичи осыпались и съезжали по заснеженным крышам. Фашисты овладели и деревней Катюшки южнее Красной Поляны, это в 27 километрах от центра столицы.

Спустя четверть века после описываемых событий мы — Василий Ордынский, Константин Симонов и я — работали над фильмом «Если дорог тебе твой дом» о битве за Москву. Я узнал тогда у маршала К. К. Рокоссовского подробности, касающиеся критических дней обороны Москвы. Вот фонограмма киноинтервью, прозвучавшая с экрана:

— Меня вызвал к аппарату ВЧ Верховный Главнокомандующий и задал вопрос: «Известно ли вам, что Красная Поляна занята врагом?» Я ответил: «Да, я недавно получил сообщение, принимаем меры к тому, чтобы ее освободить...» — «А известно ли вам, что, отдав Красную Поляну, мы даем возможность немцам обстреливать Москву, вести огонь по любому пункту города?» Я сказал: «Известно, но мы примем все меры, чтобы не допустить такого обстрела...» На рассвете следующего дня ударом с двух направлений Красная Поляна была освобождена от врага. Командующий артиллерией 16-й армии Василий Иванович Казаков доложил мне: захвачены два 300-миллиметровых орудия, которые предназначались для обстрела города...

На огромной дуге — от Каширы до Солнечногорска — крепло наше сопротивление захватчикам, и наступил наконец день, когда мы почти повсеместно двинулись вперед, вызволяя Москву из опасного полукольца.

По приказу Ставки 6 декабря развернулась и ударила со страшной силой тугая пружина нашего наступления. Фашисты были обескровлены, обессилены. Мы ввели в бой три резервные армии. Гитлеровцы не выдержали сверхнапряжения и откатились от ближних, а затем и от дальних подступов к Москве.

В первый же день наступления в бою за Нефедьево (Волоколамское направление) лейтенант Павел Гудзь и его экипаж сожгли десять вражеских танков, раздавили батарею противотанковых орудий. Когда танк вернулся на исходную позицию, его нельзя было узнать — закопченный, броня во вмятинах, застругах, царапинах, окалине. Вдвоем с Гудзем мы насчитали на черной, покореженной броне 29 вмятин. За этот бой Павел Гудзь был награжден орденом Ленина...

Какую-нибудь неделю назад наблюдательный пункт генерала Белобородова находился еще далеко от Истры, на западной окраине Дедовска, в помещении раймага. По соседству высилась давно остывшая труба текстильной фабрики. На каждый разрыв снаряда раймаг отзывался дребезжанием уцелевших стекол. И вот фронтовая дорога вновь привела меня в эту дивизию в дни наступления.

Не забыть Истры в утро ее освобождения 11 декабря. Длинной цепочкой, тающей в тумане, шли бойцы батальона, которым командовал лейтенант Юсупов. Шагали след в след по узкой тропке, проложенной через минное поле. По обеим сторонам лежал задымленный снег, пропахший минным порохом и гарью.

В военных мемуарах «Всегда в бою» дважды Герой Советского Союза генерал армии А. П. Белобородов вспоминает:

«Военный корреспондент писатель Евгений Воробьев, вступивший в Истру с батальоном [14] Юсупова, записал тогда в своем фронтовом блокноте: «Все взорвано, сожжено педантичными минерами и факельщиками. Уцелели лишь два кирпичных здания справа от дороги, а в центре города остался в живых дом с разбитой крышей и зеленый дощатый киоск. Сплошное пожарище и каменоломня, все превращено в прах, обломки, тлен, головешки, пепел».

В начале войны я наивно полагал, что героические поступки обязательно обусловлены мирной профессией воина, его физической и волевой закалкой. В ней следует искать предпосылки будущего подвига, обнаружить нравственные истоки героического характера.

На батарее противотанкового полка, занявшего позиции в районе Спас-Ряховское, я познакомился с радистом батареи Петром Стемасовым; совсем недавно он стал Героем Советского Союза.

Еще до знакомства со Стемасовым решил разузнать что-нибудь о его довоенной профессии. Хорошо бы он был доменщиком, пожарным, водолазом, горным спасателем, верхолазом. Эти профессии предполагают привычку в сложной обстановке рассчитывать на свои силы, умение быстро ориентироваться, смотреть в лицо опасности и т. д. и т. п. В этом случае следовало лишь уловить и провести внутреннюю параллель, установить взаимосвязь поступков. И задача решилась бы легко.

— Что вы делали до войны? Ваша специальность?

— Сыры варил, — ответил Стемасов. — Работал на сыроваренном заводе.

Я был растерян. Правда, Стемасов с увлечением читал в юности «Как закалялась сталь». Может быть, Павка Корчагин воспитал в нем неосознанный до поры до времени патриотизм?

И вот теперь, на поле боя, Стемасов проявил себя героически: стоя один-одинешенек за щитом орудия с разбитой панорамой, наводя на цель по стволу, сжег несколько танков. Расспросить Стемасова подробнее о довоенной жизни не позволила боевая обстановка. Но сыроваренный завод не давал мне покоя, и я свои недоумения переадресовал в очерке командиру батареи Белякову.

«Кто бы мог сказать? — подумал Беляков, невольно любуясь Стемасовым (тот под огнем тушил ящик со снарядами). — Парень тихий. До войны занимался и вовсе мирным делом. И откуда взялась у этого сыровара бесстрашная сноровка?»

История со Стемасовым запомнилась. Понял, что героическое поведение воина не находится в прямой связи с его довоенной профессией, но обязательно совпадает с уровнем его сознательности, его понимания патриотического долга. Толчком к подвигу может быть и честолюбивое желание прославиться, и жажда мести, и готовность к самопожертвованию, и многое другое. Нужен психологический анализ, нужно тонкое исследование характера.

На первом этапе войны, пытаясь живописать ее героев, я еще не понимал, что к каждому героическому характеру нужно найти свой ключ, а ширпотребная отмычка автора выручить не сможет.

Описание подвига героя бывает неотделимо от изображения противостоящего ему врага. Подвиг совершается не в безвоздушном пространстве, он проявляется в отчаянной, смертельной схватке противоборствующих сил, как результат морального, физического или технического превосходства одной из сторон. Попробуйте написать правдиво, убедительно о трудном бое, умолчав о сильных сторонах противника, оглупляя его, заставляя играть с нашим героем в поддавки, как это изображалось иногда в нашей армейской печати, да и в литературе. В таких эпизодах наш боец, по ироничному выражению Твардовского, «русской ложкой деревянной восемь фрицев уложил!..»

Тем и славна была наша победа, что мы одержали верх не над трусливыми оболтусами, а над злодеями, хорошо вооруженными и обученными военному ремеслу.

Желание принизить противника сказывалось и в лексике таких авторов. Фашисты у них не шли в атаку, а «остервенело лезли». Если заходила речь о немецком знамени, его называли «тряпкой», хотя тем самым обесценивались и усилия наших разведчиков, захвативших знамя и доставивших ценный трофей...

После очередной поездки на передовую, когда я сидел в землянке, в блиндаже и отписывался, у меня иногда возникала надобность в консультации стилистического характера. Мой сосед Твардовский не любил, когда его [15] беспокоили, но всегда помогал мне без раздражения, поощрял бережное отношение к языку.

Сам Александр Трифонович радовал слух удивительно точным отбором слов, построением фраз, был воинствующе нетерпим ко всякого рода пустословию, бюрократическому косноязычию. Он мог в разговоре насупиться, помрачнеть не от того, что услышал плохие новости, а потому что у собеседника рот набит канцелярскими словами-трухой.

По прошествии четырех десятков лет могу убедительно сказать: если бы я остался корреспондентом центральной газеты и кочевал по разным фронтам, не попал в начале войны в животворную литературную среду «Красноармейской правды» и не оставался бы всю войну под товарищеским присмотром сперва А. А. Суркова, а затем А. Т. Твардовского, если бы мне не посчастливилось сдружиться с людьми, которые обогатили меня нравственно и душевно, я бы не посмел называть себя военном писателем.

Моя осведомленность, поле журналистского зрения часто не выдерживали сравнения с эрудицией военных корреспондентов центральной печати. Не пришлось мне стать очевидцем освобождения городов, которые стали городами-героями. Остался в стороне от многих операций, решавших ход войны. Не видел, как штурмовали рейхстаг. Всю войну оставался на одной должности — писатель газеты «Красноармейская правда» (Западный, 3-й Белорусский фронты). Но, ощущая потери в масштабности событий, лишенный стратегического кругозора, я выиграл в прочных знакомствах в течение четырех лет со многими воинскими частями, получил возможность проследить за судьбами многих бойцов и командиров на протяжении длинных фронтовых лет. Удавалось наблюдать развитие характера, его эволюцию, видеть, как бойцы становились командирами, младшие командиры — старшими, как росли их опыт, воинское искусство, авторитет, нравственный багаж.

Впервые я написал о младшем лейтенанте Алексее Булахове в дни Московской битвы. 238-ю стрелковую дивизию перебросили под Тулу из Казахстана, и, помнится, лицо Булахова было не по-зимнему смуглым, оно и в декабрьские морозы хранило следы загара.

Булахов прославился бесшабашной удалью на западном берегу Оки под городком Алексином. С сержантом Осетровым, с красноармейцами Бессмертным, Абишевым, еще одним товарищем (фамилия утрачена) он ночью ворвался в деревню Левшино, занятую противником. Пятеро смельчаков отбили деревню, уничтожили 15 фашистов, захватили трофеи — два станковых, пять ручных пулеметов, полтора десятка автоматов и 22 тысячи патронов.

В час освобождения Юхнова первыми в разрушенный город вошли разведчики Осетров, Абишев и Булахов.

Ранней весной я наведался в батальон, которым командовал старший лейтенант А. Булахов. Это было на Можайском направлении.

В боях севернее Орла, на реке Жиздре, Булахов уже командовал 97-м полком 31-й гвардейской стрелковой дивизии. Он успел окончить краткосрочные командирские курсы, ему присвоили звание майора.

Хорошо помню день, когда на позициях второго батальона 97-го полка наши артиллеристы подбили первого «тигра». Что греха таить, его сильно побаивались в ротах и орудийных расчетах.

— Не так страшен тигр, как его малюют, — сказал Булахов, вылезая после осмотра «тигра» сквозь рваную дыру в бортовой броне.

В день, когда началась операция «Багратион», полк Булахова занимал позиции в болотах Осинстроя, севернее Орши; на рассвете 23 июня 1944 года две зеленые ракеты возвестили о начале наступления.

13 июля полк форсировал Неман.

Бывал у Булахова в Понарте, южном предместье Кенигсберга. Полк оказался на направлении главного удара. Когда гарнизон крепости Кенигсберг капитулировал, штаб 11-й гвардейской армии поручил полку прием пленных. Подполковник Герой Советского Союза Алексей Анисимович Булахов показал мне расписки — сдалось 17 тысяч пленных.

В последующие дни полк воевал на косе Фриш-Нерунг, и 28 апреля 1945 года Булахова тяжело ранило. Это четвертое ранение, а он еще трижды контужен. В День Победы проведал его в городке Тапиау в эвакогоспитале № 290. Осторожно ступая, он доковылял до окна, за которым гремел самодеятельный салют, сверкал фейерверк трофейных ракет.

В день, когда зажгли Вечный огонь на могиле Неизвестного солдата, на торжественном [16] митинге у Кремлевской стены Булахов выступал от имени трудящихся Московской области — живет он в городе Ступине...

«На войне даже мимолетное знакомство оставляет иногда в памяти глубокий след, — писал я в очерке «Встреча у костра» (Восточная Пруссия, Ширвиндт, октябрь 1944 г.). При второй встрече люди ведут себя как старые знакомые, а если им доведется столкнуться на фронтовой дороге в третий раз, они как закадычные друзья, у которых есть что вспомнить, о чем поговорить».

С Алексеем Захаровичем Кузовлевым случай сводил меня на фронте трижды. Под Малоярославцем он явился в блиндаж к майору Шевцову и просил перевести его из ездовых в разведчики. Боевая тревога оборвала нашу беседу на полуслове. Вторично я встретил Кузовлева на переправе через Березину на рубеже июня — июля 1944 года. Их взвод причалил к берегу на пароме. А последняя встреча с Кузовлевым произошла в ненастный октябрьский вечер в Восточной Пруссии, в Ширвиндте. Можно было не опасаться самолетов и жечь костер, греться в свое удовольствие.

Характер у Кузовлева неуживчивый, колючий. Всю войну он тоскует по родной деревне Непряхино, по опустевшему дому, по дочке Насте, которую угнали в неметчину. Кузовлев навсегда исчез из поля моего зрения. Дожил ли он до Дня Победы?

В феврале 1945 года познакомился с пулеметчиком Иваном Михайловичем Вохминцевым, который внешне (долговязый, усатый, с покатыми плечами, по званию рядовой) чем-то напоминал мне Кузовлева, к тому же и он уроженец Смоленской области.

Я давно решил провести ночь в окопе боевого охранения, и эту затею удалось осуществить, когда бои шли близ побережья Балтийского моря, у автострады Кенигсберг — Берлин, неподалеку от хутора Альтенберг. Предполагал собрать материал для очерка «Окопная ночь», но обстоятельства сложились так, что обратный путь был мне отрезан. Погостил в том окопе не одни сутки, с избытком хватило времени на то, чтобы подробно, по душам побеседовать с Вохминцевым...

Три фронтовых встречи с ездовым и разведчиком Алексеем Захаровичем Кузовлевым вызвали рождение близкого моей душе солдата Каширина в рассказах «Водовоз», «Слава над головой», «Пять лет спустя»; характер героя был еще робко намечен.

Несколько черточек характера, красноречивых подробностей из своей жизни подбросил к образу пожилого солдата и командир пулеметного расчета Вохминцев, смоленский крестьянин в летах.

Знакомство с Кузовлевым и Вохминцевым, работа над упомянутыми выше рассказами вызвали потребность более полно высветить характер и судьбу такого солдата. По-видимому, так складывался характер, образ главного действующего лица повести «Капля крови» Петра Аполлинариевича Пестрякова, рядового из танкового десанта, которого танкисты дружелюбно называли «папашей без плацкарты». Несколько раз Пестряков был ранен, каждый раз после госпиталя его направляли в другую часть и поэтому ни разу не успели наградить. Пестряков не дослужился даже до ефрейтора; за четыре года солдатских мытарств сам он не отдал ни одного приказа, только выполнял чужие.

На читательских конференциях по повести «Капля крови» (девять изданий на русском языке) меня не раз спрашивали: был ли прототип у десантника Пестрякова? Я отвечал, что этот образ — собирательный. Каждый раз мне живо приходили на память Кузовлев, Вохминцев и другие пожилые солдаты, дошедшие от многострадальной Смоленщины до Восточной Пруссии.

Точно так же, как в случае с Пестряковым не было точного прототипа, который предварил бы появление санинструктора Галины Легошиной по прозвищу Незабудка, героини одноименной повести (шесть изданий на русском языке).

В повести «Незабудка» хотелось познакомить читателя с самобытным женским характером — внешняя грубоватость — только тонкая оболочка ее скрытой нежности и чуткости к людям, защитная реакция при ее душевной ранимости. «Собирал» характер по черточкам, по крупицам. В рецензии на повесть «Незабудка» в «Литературной газете» критик Алесь Адамович справедливо писал о женщинах, населяющих военные книги: «Они прекрасно «подсвечивают» нашу мужскую солдатскую или партизанскую судьбу. Но точка отсчет почти всегда одна: мы, мужчины, на войне». А мне очень хотелось, чтобы у читателя «Незабудки» [17] появилось «понимание неоплатного долга перед женщиной, которая приняла на себя столько в страшные годы лихолетья... Женщина прошла испытания не только войной. Но и порой человеческой грубостью, нечуткостью, глупостью. Конечно, обывательские представления менялись, но не всегда быстро, а война и без того отняла у фронтовичек годы...» (из той же рецензии А. Адамовича).

В Незабудке соединились черты характера молодых женщин, которых я в течение нескольких лет наблюдал в боевой обстановке. Первая из них — санинструктор Нина Максимовна Скидан (31-я гвардейская дивизия). При форсировании Немана я вдвоем с Ниной (неловко в этом признаться) держался за хвост одной лошади.

Несколько эпизодов фронтовой жизни Незабудки навеяны биографией Екатерины Гапеенковой (Мурашевой), санитарки и разведчицы в отряде Никона Шевцова.

Третьей прародительницей Незабудки была знаменитая на нашем фронте Елена Ковальчук. Это она открыла медпункт в подвале Дома офицеров в Наро-Фоминске на рубеже ноября — декабря 1941 года. У Ковальчук «заимствовала» Незабудка свою мирную профессию парикмахера.

Мне довелось трижды проведать Елену Ковальчук в госпиталях, она приезжала ко мне в редакцию после «текущего или капитального ремонта» (по ее выражению). Последний раз виделись за несколько дней до ее гибели на подступах к Неману. Мне рассказали: ее ранило, но она не прекратила медицинской помощи другим, делала перевязки. Рядом разорвался еще снаряд, и жизнь Елены Ковальчук оборвалась, но неподвижная рука крепко держала бинт. Это произошло 15 июля 1944 года, когда 175-й стрелковый полк штурмовал на западном берегу Немана старинный форт, километрах в двух северо-западнее городка Алитус.

За три фронтовых года ее усилиями было спасено около 800 солдат и офицеров. Она награждена шестью боевыми орденами. Именем Елены Ковальчук названы улицы в Киеве и Калининграде...

Четыре фронтовых года мне посчастливилось время от времени наблюдать за работой не только старших литературных товарищей в «Красноармейской — правде», но и видеть в боевой обстановке таких замечательных военных корреспондентов, как Евгений Петров, Константин Симонов, Владимир Ставский, Евгений Кригер, Петр Павленко, Андрей Платонов, Александр Бек. Встречи с этими писателями отразились на моей работе в «Красноармейской правде», оказали влияние на всю последующую литературную работу в мирные годы.

В послевоенные годы многим книгам, отразившим возвращение к мирной жизни, восстановление в разоренной стране промышленности и сельского хозяйства, были свойственны фронтовые ретроспекции — отзвуки, отголоски, отсветы минувшей войны...

Я вернулся к теме, которая стала мне близкой еще «на заре туманной юности», когда начинал работу в печати и стал корреспондентом «Комсомольской правды» по Уральской области (ныне Свердловская, Челябинская и Пермская области, вместе взятые). Много времени проводил на стройках Урало-Кузбасса, входил в состав выездной редакции «Комсомольской правды» на стройке комсомольской домны в Магнитогорске; об этом вагоне-редакции рассказал Валентин Катаев в романе «Время, вперед!».

Восстановление разрушенного «Запорожстроя» легло в основу романа «Высота». Главные герои книги: монтажник-верхолаз Пасечник — бывший фронтовой разведчик, а его прораб Токмаков — бывший командир саперного батальона. Я стремился в образе Николая Пасечника воссоздать характерные черты, свойственные старожилу переднего края, лихому разведчику.

И несколько лет спустя Николай Пасечник послушен властным воспоминаниям о войне. После того как стал жертвой ухарской неосторожности на высоте, Пасечник попал в больницу.

«Ночами он вспоминал все самое памятное, что ему пришлось пережить, и — наяву или в обрывках сна — странным образом смешивались здесь события и подробности его фронтовой и мирной жизни. То он отправлялся в ночной поиск, на охоту за «языком», в больничных туфлях, перепоясанный монтажным поясом и зачем-то вооруженный гаечным ключом. То в каске и маскировочном [18] халате, увешанный гранатами, в сапогах лез на высоченную мачту и разгуливал в таком виде на головокружительной высоте...»

В ожидании, когда пройдет очередной дождь и высохнут опасно скользкие конструкции, прораб Токмаков залез в еще лежащую на земле и ожидающую подъема громоздкую трубу. Он измучен ночными дежурствами, но при этом страдает от бессонницы:

«Вот так же бывало и на фронте. Батальон уже спал после марша, никто и ужинать не стал, потому что усталость оказалась сильнее голода. Токмаков обходил все избы, одну за другой, потом проверял посты. Мечтал — только бы добраться до какой-нибудь лежанки и, не снимая мокрых сапог, лечь, укрыться шинелью, кисло пахнущей, положить голову на полевую сумку. Был уверен, что сразу заснет как убитый, не разбудит и очередь из автомата, пущенная над ухом. Ложился такой измученный, что казалось — не хватит сил даже на то, чтобы увидеть сон...

И сейчас Токмаков долго не мог заснуть, охваченный тревогой, как бывало перед трудной боевой операцией. Может, не сполохи электросварки играют на покатом потолке и вогнутых стенах трубы, а отсветы ракет? Может, не баллоны с кислородом, а снаряды везет грузовик с красным флажком над шоферской кабиной? Может, не дробь пневматического молотка доносится, а пулеметные очереди? Может, не движение машин с цементом, кирпичом, досками слышится на шоссе, а железное громыхание батарей и танков, которые гонит вперед горячий ветер наступления?

В эту ночь перед подъемом у Токмакова возникло такое ощущение, будто он опять участвует в штурме высоты, в большом наступлении, опять прокладывает под огнем дорогу...»

В один из самых ответственных моментов монтажа, когда подымали тяжеловесную ферму и Пасечник забрался на верхушку домны, разразилась пыльная буря, она угрожала серьезной аварией.

«Наверное, монтажники наверху выбились из сил, да и людей не хватает, — забеспокоился прораб. — Послать сейчас наверх людей своей властью Токмаков не имеет права. А добровольцы?

И, как всегда в самые трудные минуты жизни, Токмаков обратил свою надежду, веру и тревогу прежде всего к товарищам по партии. Он подбежал к людям, наблюдавшим за подъемом, остановился на полдороге, показал рукой на верхушку домны и крикнул, перекрывая шум ветра:

— Коммуни-и-исты, впере-ед!..

И, услыхав этот приглушенный, разорванный ветром крик, Токмаков вдруг удивительно ясно и отчетливо вспомнил, как в бою за высоту 208,8 под Витебском он, молодой командир роты, впервые кликнул этот клич. Он вспомнил и себя самого, свое внезапно отяжелевшее тело, которое каждой клеточкой прижималось к сочной июньской траве и которому так трудно было оторваться от земли и броситься навстречу смертному посвисту пуль.

Но в том бою под высотой 208,8 он, Токмаков, сам бежал в цепи. Бежать бы ему и сейчас впереди всех, перепрыгивая ступеньки, низко пригибаясь от ветра, задыхаясь от быстрого бега, на выручку к своим. А он не может оставить свой наблюдательный пункт и остается в полной безопасности...»

К вчерашним фронтовикам — персонажам «Высоты» относятся клепальщик Баграт и его жена, бывший санинструктор; парторг ЦК на ударной стройке Терновой, бывший комиссар полка, который после ранения не расстается с палкой; нагревальщица Катя, круглая сирота, у которой «отца Гитлер убил», и корреспондент местной газеты Нежданов, в котором без труда угадывается автор.

«В качестве рядового стрелковой роты Нежданов очутился на Западном фронте. После первого же боя он обессилел от страха, долго утюжил землю локтями и коленями, оглох от канонады. Он еще не умел отличить выстрела из орудия от разрыва снаряда, не умел как следует перемотать портянки, но уже отправил в дивизионную газету «За счастье Родины» заметку о бойце, подорвавшем гранатой немецкий пулемет. В этой заметке сквозили волнение и наивность новичка, но заметку напечатали на видном месте под заголовком «С гранатой в руке».

При малейшей возможности, даже в окопе, согнувшись в три погибели, писал Нежданов о подвигах бойцов. Спустя полгода его отозвали в редакцию и присвоили звание политрука. Снова знакомый и такой волнующий запах типографской краски, снова гранки, клише, макеты, верстка, корректура. Он писал [19] в блиндаже при свете убогого каганца, сидя на рулоне бумаги, который заменял табуретку. Во время дождя забирался в кабину редакционного грузовика. Кусок картона, положенный на шоферскую баранку, служил ему столиком. А когда нужно было вызвать наборщика, Нежданов сигналил, и тот прибегал, прикрыв голову листом бумаги, за передовой статьей или стихами; Нежданов печатал в газете раешник «Ведет разговор разведчик Егор». Бывало, закоченевшие пальцы не держали карандаша. Костер приходилось гасить до того, как он успевал согреться, обсохнуть, дописать материал на планшете: костер после дождя дымил, а в небе стрекотал немецкий разведчик «костыль».

Как бы Нежданову ни приходилось туго, он не забывал о своей записной книжке. Мечтал написать когда-нибудь, если останется в живых, фронтовую повесть под названием «Огневая точка».

За годы войны иные сержанты стали майорами, безвестные бойцы — кавалерами ордена Славы всех степеней, Героями Советского Союза, майоры — генерал-майорами, и Нежданов радовался за героев своих заметок, очерков и все мечтал написать о них подробнее, лучше».

К 20-летию Победы в 1965 году было рассекречено и обнародовано имя полковника Льва Ефимовича Маневича, умершего 9 мая 1945 года в Австрии. Ему посмертно присвоили звание Героя Советского Союза «за доблесть и мужество, проявленные при выполнении специальных заданий Советского правительства перед второй мировой войной и в борьбе с фашизмом». Речь идет о талантливом ученике наставника и руководителя нашей военной разведки Яна Берзина (Старика).

Они встретились в 1925 году в тихом арбатском переулке. Но с тех пор Маневич нечасто бывал в том доме. Командировки у него были длительные и дальние. И все годы в сейфе Разведуправления хранился билет № 123915 члена РКП(б) с 1918 года, выданный Л. Е. Маневичу.

Предстал перед очами высокого военного начальства — мне предложили написать книгу о Л. Е. Маневиче.

Я был далек от приключенческого, детективного жанра. А если после долгого раздумья взялся за эту тему, то лишь потому, что в годы войны получил некоторое представление о работе нашей войсковой разведки. Навыков серьезной исследовательской работы у меня не было и прежде архивных поисков не вел. Полагаю, без газетной выучки, приобретенной в комсомольской печати, мне вообще не удалось бы решить такую задачу.

Будучи молодым журналистом, я имел счастливую возможность учиться в «Комсомольской правде» у таких очеркистов и у таких мастеров остросюжетного репортажа, как Михаил Розенфельд, Леонид Платов, Семен Нариньяни, Юрий Жуков, Евгений Кригер, Сергей Крушинский, и у других в будущем известных писателей.

В течение трех лет работы над романом совершил немало поездок по местам, связанным с жизнью, работой героя. Удалось разыскать старых соратников антифашистов, преданных друзей Маневича в Италии, Австрии, Чехословакии, Федеративной Республике Германии, Польше. Однако только архивные материалы о Маневиче (Этьене) не позволили бы воссоздать его образ, если бы не помощь вдовы Надежды Дмитриевны, дочери Татьяны Львовны, сестры героя Амалии Николаевой, его старого друга по гражданской войне Якова Никитича Старостина, группы его однополчан по незримому фронту, бывших узников итальянских тюрем, а также концлагерей Маутхаузен, Мельк, Эбензее.

Впечатления и переживания фронтовых лет, почерпнутый в те годы опыт нашли отражение и в романе «Земля, до востребования».

Разве мог бы я рассказать о профессиональных заботах, хлопотах своего героя, встревоженного слабым техническим вооружением Красной Армии, если бы на начальном этапе войны сам не был озабочен этим, а все фронтовые годы не интересовался нашим и трофейным оружием?

Помимо Военной академии имени Фрунзе Лев Маневич занимался в Военно-воздушной академии имени Жуковского, водил самолеты, и только поэтому я осмелился вообразить в романе ход мыслей и чувств Маневича — Этьена, когда он под маской австрийского коммерсанта, фашиствующего дельца Конрада Кертнера лежит под крылом чужого самолета, на чужом аэродроме, в чужой стране. [20]

«А если мы не успеем улучшить техническую характеристику своих самолетов до начала войны?

Значит — проиграть тысячи и тысячи будущих воздушных поединков в надвигающейся войне. Значит — наши парни в будущих воздушных боях окажутся в заведомо неблагоприятных условиях. И кто знает, сколько молодых жизней придется нам уплатить за свою неосведомленность и техническую отсталость.

Этьен никогда не участвовал в воздушных боях, лишь в качестве летчика-наблюдателя, штурмана вел дуэли с условным противником. Но он отлично знает, что такое малая скорость самолета. Значит, нельзя «дожать» врага, к которому уже удалось пристроиться в хвост; враг оставит тебя в дураках и уйдет невредимым. Значит, нельзя самому, если ты расстрелял все боеприпасы, или получил повреждение, или выпил почти всю «горилку», уйти из боя, когда он тебе невыгоден.

Можно назвать молоденького, коротко остриженного парнишку гордым сталинским соколом, но, если притом снабдить его слабосильным мотором и тихоходной машиной, сокола заклюют, как желторотого цыпленка, даже если он в отваге и мастерстве не уступит самому Чкалову, Байдукову, Громову, Юмашеву, Чухновскому или еще кому-нибудь из наших асов, о которых Этьен всегда думал с восхищением.

Какой же он сокол, если у него хилые крылья и он при всей своей смелости страдает сердечной недостаточностью, а то и пороком сердца?!

«И вместо сердца — пламенный мотор»!!! Лирика, положенная на ноты. А вот какова техническая характеристика сего пламенного мотора? Сколько в сем пламенном моторе лошадиных сил?

Еще в Германии, когда Этьен знакомился с чертежами, добытыми антифашистами в конструкторском бюро завода «Мессершмитт», он убеждался, что мы отстали в технике, его беспокоил исход будущих воздушных поединков.

И пусть эти ребятки с первым пушком на щеках, ребятки, из которых иные только поступили в летные училища и не имеют еще ни одного самостоятельного вылета, — пусть они никогда не узнают, да и не смеют знать, кто заботился об их оперении. Положа руку на сердце он может сказать:

— Сделал что было в силах. Старику не пришлось краснеть за нас, своих учеников».

В архиве хранится аттестация Я. Берзина на полковника Л. Е. Маневича.

«Способный, широко образованный и культурный командир. Волевые качества хорошо развиты, характер твердый. На работе проявил большую инициативу, знания и понимание дела.

Попав в тяжелые условия, вел себя геройски, показал исключительную выдержку и мужество. Так же мужественно продолжает вести себя и по сие время, одолевая всякие трудности и лишения.

Примерный командир-большевик, достоин представления к награде после возвращения».

Старик нашел нужным представить Маневича к званию комбрига в те дни, когда тот томился в фашистском застенке. Был осужден по доносу итальянского антифашиста, который, не выдержав пыток, выдал его. Осудили Маневича как австрийского коммерсанта Конрада Кертнера.

Сидя в тюрьме Кастельфранко дель Эмилия, он умудрялся передавать в Москву, в «Центр», ценные материалы. В соседней камере сидели итальянские коммунисты, рабочие сборочного цеха авиазавода «Капрони». Один из них передавал шифровки Этьена во время свиданий с невестой...

Разве мог бы я даже с приблизительной — бытовой, а тем более психологической — точностью рассказать о четырех последних днях жизни Маневича на свободе (после двенадцати с половиной лет заключения в тюрьмах и лагерях), если бы не видел отбитые нами у фашистов Освенцим и Майданек (Польша), а в годы работы над книгой не побывал в бывших концлагерях Маутхаузен, Мельк, Эбензее (Австрия)?

Брошенный эсэсовцами в годы войны за колючую проволоку, будучи одним из руководителей подполья в Маутхаузене, Маневич назвался Я. Н. Старостиным. 23 года значилось это имя на могильной плите в курортном местечке Штайнкоголь, в австрийских Альпах. После того как умерла старая «легенда», останки героя перевезли в город Линц на кладбище Санкт-Мартин, где покоятся советские воины. [21]

Леопольд Железнов.
«Встретимся в Берлине!..»

Все в тот субботний вечер шло как обычно. Сотрудники редакции рано разошлись по домам. В отделах — только дежурные, на случай, если потребуются справки по идущим материалам. Почти во всех окнах огромного редакционного корпуса «Правды» погас свет, ярко светился только четвертый этаж — окна главной редакции и секретариата. Принесли из типографии пачку свежих номеров «Правды», датированных 22 июня 1941 года. Главный редактор Петр Николаевич Поспелов быстро просмотрел полосы — все ли нормально — и уехал на дачу в Серебряный бор. Вслед за ним уехал и ответственный секретарь редакции Л. Ф. Ильичев, да и все остальные правдисты.

Пора было собираться и мне: на утро назначен переезд на дачу. Вещи собраны, машина заказана, жена и дочка мечтают о воскресенье в Серебряном бору, а день ожидается теплый, солнечный. Перед уходом я решил проверить, все ли в порядке с передовой, намеченной на понедельник. Предосторожность оказалась нелишней. Хотя статью написал опытный газетчик, она мало походила на передовую. Фактов было много, публицистических обобщений мало. Пригласил дежурную машинистку, передиктовал статью. (Как заместитель ответственного секретаря редакции, я отвечал за подготовку передовых и редакционных статей, вел отдел «На темы дня».)

Когда собрался уходить, за окном светало: было уже начало четвертого утра. В мой кабинет вбежал встревоженный Д. Штейнгарц, заместитель секретаря по выпуску, сказал, что меня вызывает к «вертушке» А. С. Щербаков.

Звонок секретаря МК и ЦК ВКП(б) на рассвете? Первое, что пришло в голову: наверное, серьезная ошибка в вышедшем номере. Пока шел к «вертушке», продумывал его содержание, пытаясь предугадать, где могла проскочить ошибка. Но встревоженный голос Щербакова и дальнейший разговор заставили забыть об ошибке.

— Скажите, все ли рабочие типографии после подписания текущего номера ушли домой? Есть ли сейчас в наличии рабочие, которые могли бы обеспечить экстренный выпуск газеты?

— Смогу ответить вам через пять минут! — сказал я.

— Хорошо. Позвоните! — ответил Щербаков.

Связавшись с типографией, узнал, что пока на месте есть работники всех специальностей: наборщики, стереотиперы, верстальщики, печатники. Попросив дежурного по типографии задержать рабочих до особого распоряжения, я позвонил Щербакову.

— Пошлите срочно машину за Поспеловым. Как только приедет в редакцию, пусть сразу же позвонит мне. И еще: вызовите в редакцию человек десять — пятнадцать наиболее оперативных сотрудников, желательно живущих поблизости от редакции!

«Что бы это могло значить? — раздумывал я, обзванивая товарищей по наспех составленному списку. — Несомненно, какое-то большое несчастье! Скорее всего война!»

В редакцию стали приходить вызванные работники. Одним из первых пришел Я. Викторов, заместитель заведующего иностранным отделом. Он быстро прошел в свою комнату, включил радиоприемник, покрутил ручкой настройки, и через минуту мы услышали голос Риббентропа, вещавшего о том, что войска фюрера перешли советскую границу, продолжают [22] двигаться вперед, а немецкие самолеты бомбят наши города...

Война!

Сердце наполнилось тревогой и болью. Кончились дни мирной, счастливой жизни. Отныне все помыслы — о защите Родины.

Перед мысленным взором пылают пограничные города и села, где уже рвутся бомбы и снаряды, неся разрушения, пожары, смерть. А за окном — тихие, предрассветные сумерки. Мирно спит страна, не ведая, какую страшную весть принесет ей утро.

Приехал Поспелов, позвонил Щербакову и вскоре вызвал к себе всех присутствующих завотделами и ответственных работников редакции. Он сообщил о разговоре с Щербаковым. Выяснилось, что экстренный выпуск «Правды» готовить не будем. По радио будет передано правительственное сообщение о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз. Сейчас же нам надо незамедлительно связаться с райкомами партии и выехать на крупнейшие московские предприятия, чтобы дать подробную информацию о митингах трудящихся.

В кабинете Л. Ф. Ильичева уже толпился редакционный народ. Очень многие просили, чтобы их отправили спецкорами «Правды» в действующую армию. Стали поступать первые телеграммы из пограничных городов о налетах фашистских самолетов.

Со мной все ясно. У меня в кармане — мобилизационное предписание: на второй день общей мобилизации явиться с вещами по такому-то адресу. Пока же я продолжаю работу в редакции: связываюсь с райкомами, с заводами и учреждениями, помогаю отделам готовить материал о митингах.

Одним из первых в то утро в редакцию пришел Алексей Сурков — принес два стихотворения...

Только поздно вечером добираюсь домой. Москва тревожно насторожена. Окна уже задрапированы шторами и плотной бумагой. Небо исполосовано лучами прожекторов. Машины идут с синими подфарниками.

В назначенный день и час являюсь на призывной пункт. Заглянув в какую-то тетрадь, дежурный делает на моем мобилизационном предписании пометку и говорит, что мне надлежит отправиться в политуправление МВО за направлением к месту службы. Еще через несколько часов я получил назначение во фронтовую газету Южного фронта «Во славу Родины».

— Первая группа работников редакции и ответственный редактор газеты полковой комиссар Погарский, редактировавший до этого газету МВО «Красный воин», уже выехала, — сказал мне батальонный комиссар, оформлявший мои документы. — Мы же отправляемся послезавтра. Наша редакция сформирована в основном из коллектива сотрудников «Красного воина», журналистов из других центральных газет и ряда писателей. Едет с нами Борис Горбатов, тоже правдист. Идите на склад, получите обмундирование, снаряжение и личное оружие. А потом зайдите ко мне. Моя фамилия Костюков.

Через полчаса я с большим узлом пришел к Костюкову. С такими же узлами приходили и другие мобилизованные политработники.

— Ну вот, — сказал батальонный комиссар, — теперь поезжайте домой, прикрепите на петлицы по шпале, пришейте красные звездочки на рукава, переодевайтесь и забудьте о штатской одежде. Завтра загляните ко мне — уточним время отъезда.

...К вечеру, облачившись в военное обмундирование, затянувшись в новенькие, скрипучие ремни портупеи, с пустой кобурой (пистолет должны были выдать по прибытии на место), заявился я в редакцию. Прошел прямо в кабинет к Поспелову.

— Пришел попрощаться, Петр Николаевич, — сказал я. — Еду в газету Южфронта «Во славу Родины».

Поспелов вышел из-за стола, обнял меня обеими руками за плечи и сказал:

— Верю, что вы и на фронте останетесь настоящим правдистом. Пишите в «Правду». Помните, что здесь родной ваш дом. Вам будет выдано такое же удостоверение, как всем остальным специальным военным корреспондентам «Правды».

По дороге домой на лестничной площадке встретил Всеволода Вишневского. Он был в морской форме, сзади, как положено у моряков, висел в черной кобуре пистолет.

— Куда назначен? — спросил он. Я ответил.

— А я на Балтику. Ну что же — успеха тебе! Встретимся в Берлине!

— Только так! — ответил я, и мы обнялись.

Дома решили: жена с восьмилетней дочкой уедет в Сталинград, к другу нашей студенческой [23] юности Льву Гонору, в то время он был директором сталинградского завода «Баррикады».

— Туда фашистские самолеты не долетят, — убежденно говорил я.

Да кто в те дни мог допустить мысль, что через год Сталинград станет ареной небывалых в истории сражений!

Рано утром 25 июня с Киевского вокзала отправлялся наш эшелон. Тепло встретились мы с Борисом Горбатовым, порадовались, что судьба свела нас вместе. Забросив вещи в вагон, вышли подышать свежим воздухом — до отхода поезда еще оставалось время.

— Пойдем выпьем на дорогу по кружке пива, — предложил Борис.

Направляясь в ресторан, встретили Сергея Михалкова. Он был в интендантской форме, на петлицах по две шпалы, на груди — орден Ленина.

— Ты куда едешь? — спросил Горбатов.

— В армейскую газету! — ответил Михалков.

— Поедешь с нами! — тоном, не допускающим возражений, сказал Горбатов. — На мою ответственность. Все равно тебе с нами по пути. Можешь не сомневаться: наш редактор согласует с Военным советом и оставит во фронтовой газете!

Вернулись мы к поезду быстро, в вагоне перезнакомились с будущими товарищами по работе. Все это были опытные журналисты, некоторые уже прошли боевую закалку на Халхин-Голе и в снегах Финляндии.

Поезд отошел от пустого перрона. С родными мы распрощались дома.

Фронт был еще далеко, но дыхание войны чувствовалось на всем пути, начиная от Подмосковья. Навстречу стали попадаться поезда с эвакуированными, преимущественно из Западной Украины. На вокзале в Брянске громоздились штабеля чемоданов беженцев.

В Киев приехали рано утром. На перроне — ни души. Мы перебрались в другой поезд, составленный из теплушек, специально оборудованный для воинских перевозок. Отсюда путь лежал в Винницу, где находились газета «Во славу Родины» и, как мы догадывались, штаб фронта и политуправление. На станции Калиновка увидели первый фашистский самолет. Он, видимо, возвращался с бомбежки, поэтому дал по поезду только пулеметную очередь и скрылся из виду.

Винница встретила нас отличной погодой. Здесь поджидал нас автобус, и вскоре мы были в своей редакции, встретились с Николаем Кружковым, поэтом Ильей Френкелем, писателем-юмористом Владимиром Поляковым, украинским писателем Александром Левадой, познакомились с красновоинцами, выехавшими раньше, с художниками, фотокорреспондентами. В тот же день были представлены редактору, а на следующий день был оглашен приказ. Я был назначен инструктором отдела фронтовой жизни, которым заведовал батальонный комиссар Костюков — тот самый, который принимал меня в политуправлении МВО.

Приказ о зачислении в штат редакции Сергея Михалкова звучал так: «Интенданта второго ранга Михалкова С. В. назначить писателем газеты «Во славу Родины». Формулировка вызвала у нас веселое оживление: мы в ту пору еще не привыкли к языку военных приказов.

В работу пришлось включаться немедленно. Газета уже начала выходить, и требовался свежий материал. Я получил задание выехать в стоявший неподалеку от Винницы авиационный истребительный полк и написать об его боевых делах. Подъехав с фотокорреспондентом к указанному пункту, мы никакой летной части не обнаружили. Вышли на широкий луг, поросший сочной травой. По его краям пышно разросся высокий кустарник. Местами трава была скошена, и золотистые копны свежего сена распространяли приятный аромат. Над малиновыми головками клевера беззаботно порхали мотыльки. Птички беспечно чирикали в кустах. Казалось, что никого здесь, кроме пташек и мотыльков, нет. Внезапно у одного куста пробежал сильный ветер, пригнувший траву к земле. Донесся резкий рокот мотора — на широком лугу, кроме пташек, оказались и другие «пернатые обитатели». Гул становился все резче, и через несколько мгновений темно-зеленая тупорылая машина с красными звездами на плоскостях и фюзеляже взмыла над лугом и ушла в облака. Внимательно присмотревшись к кустарнику, мы обнаружили еще машину и еще... Замаскированные, неприметные с воздуха, притаились на зеленом лугу боевые ястребки, готовые в любую минуту стремительно взвиться ввысь и обрушиться на врага. Распластавшись у своих машин, зорко следили за небом летчики-истребители. Вспоминаю сегодня эти маленькие [24] юркие самолетики, которые, конечно, ни в какое сравнение не могут идти с современными сверхскоростными, отлично вооруженными боевыми машинами. Как они могли вести единоборство с мощными, лучше вооруженными немецкими самолетами? Как удавалось им, ловко маневрируя, сбивать фашистских асов?..

В день моего приезда в эту часть летчики были обеспокоены состоянием здоровья своего товарища — командира эскадрильи Евгения Швачко: он находился в госпитале. Все говорили о нем с большим уважением, и я решил навестить его и, если обстоятельства позволят, написать о нем очерк. А пока у меня блокнот распух от записей о боевых делах других летчиков полка, и я поспешил в редакцию. К вечеру корреспонденция «Истребители» была готова и тут же пошла в набор. С разрешения редактора копию корреспонденции передал в «Правду». Она была напечатана там в одном из последних июньских номеров, еще до того, как увидела свет во фронтовой газете.

На другой день встретился в госпитале с Евгением Швачко. Война застала его в одном из пограничных городов, где он находился в командировке. Поймав попутную машину, он быстро добрался до своей части и сразу же повел эскадрилью в бой. Поначалу его эскадрилье было приказано нанести удар по вражескому аэродрому. Ястребки на бреющем полете атаковали самолеты противника, обрушив на них град бронебойно-зажигательных пуль. Делая разворот, пилоты увидели, что три фашистских самолета загорелись и еще несколько повалилось на крыло. Получив новое задание, эскадрилья атаковала фашистские воинские эшелоны. Вдруг Швачко почувствовал сильный удар по самолету, перед глазами возник огненный столб, по фюзеляжу забарабанили осколки разорвавшегося снаряда. Машину подбросило метров на двадцать вверх и стало с чудовищной силой трясти. Швачко сообразил, что поврежден винт.

Летчики, наблюдавшие за возвращением эскадрильи на свой аэродром, обратили внимание на странное поведение машины комэска: она то круто взмывала вверх, то накренялась вниз, словно готовясь перейти в пике. Казалось, у штурвала не опытный летчик, а ученик. Когда Швачко приземлился, выяснилось, что снаряд противника попал в лопасть винта, половина его была срезана. И тут сказалось летное искусство пилота: он снова пикировал, обстрелял неприятельскую колонну и вывел свою машину из-под огня противника. Возвратившись на свой аэродром и приведя машину в порядок, он опять повел эскадрилью штурмовать фашистские войска, стягивающиеся к линии фронта. Истребители отлично справились с заданием, но Швачко был ранен в левую руку. Превозмогая жестокую боль, мужественный летчик одной рукой вывел машину из-под огня и привел ее на посадку. Планшет летчика и его комбинезон были забрызганы кровью, а левая рука безжизненно висела.

Мой очерк о подвиге Евгения Швачко был опубликован в газете под рубрикой «Герои Отечественной войны».

Начались дни горячей работы. Каждый день приходилось что-то писать в номер. Речь И. В. Сталина 3 июля я слушал в одной из частей, отправляющихся на передовые позиции. Свои впечатления передал в очерке «Родина зовет», опубликованном на следующий день. А 5 июля группа корреспондентов «Во славу Родины» — Кружков, политрук Минаев, фотокорреспондент Ярославцев и я — выехала в Кишинев. На подступах к этому городу уже шли бои.

До Тирасполя добрались довольно спокойно, разыскали газету 9-й армии «Защитник Родины», познакомились с ее редактором Д. Чекулаевым. Он ввел нас в курс событий и предупредил, чтобы на обратном пути обязательно заехали к нему: обстановка на фронте меняется каждый день, мало ли какие возникнут обстоятельства. На следующее утро переправились через Днестр и вскоре были в Бендерах. Здесь нас ожидала встреча с группой пограничников — каким-то шестым чувством угадали, что это участники первых боев на границе. Так и оказалось. Это были остатки 5-й заставы, принявшей на реке Прут первый бой с противником. Возглавлял группу пограничников капитан Агарков — начальник 5-й заставы. Пограничники рассказали, что нападение фашистов их не застало врасплох: примерно за неделю до начала войны на румынском берегу Прута было замечено необычное оживление. Население со всем скарбом и домашним скотом угонялось в глубь страны. Стволы орудий были повернуты в нашу сторону. Пограничники требовали от румынской стороны [25] объяснений. Румыны ответили, что предстоят учения. Однако было ясно, что они хитрят. Пограничники, сообщив обо всем командованию, приняли необходимые меры предосторожности. Поэтому, когда в ночь на 22 июня румынские войска начали на лодках переправляться на наш берег, они были встречены сильным огнем пограничной заставы и, неся потери, отступили. Пограничникам было нелегко, многие погибли, но застава стойко держалась и отошла только тогда, когда их сменила регулярная часть Красной Армии.

...Едем дальше. Двигаться трудно: вся дорога запружена беженцами. Люди уходили от врага пешком, неся на руках маленьких детей или толкая перед собой ручные тележки, нагруженные домашним скарбом. Изредка попадались и конные повозки с вещами. Иногда, обгоняя беженцев, двигались по обочинам и военные машины.

На подступах к Кишиневу заехали в один из авиаполков, о героических делах которого были наслышаны. Не успели представиться командиру части, как была объявлена воздушная тревога. Самолеты, стоявшие на аэродроме в полной боевой готовности, немедленно взмыли в воздух. Буквально через минуту в районе аэродрома начали рваться бомбы. Ударами с воздуха и земли фашистские самолеты были отогнаны. Но передышка оказалась непродолжительной. Над горизонтом снова появилось больше двух десятков «юнкерсов» и несколько сопровождавших их «мессершмиттов». Наши истребители врезались в их ряды. Строй фашистских самолетов нарушился, но они все же продолжали полет.

Внимание находившихся на аэродроме привлекла схватка двух самолетов: нашего «МиГа» и немецкого «мессершмитта». Каждый из них пытался зайти в хвост другому, но оба летчика отлично владели искусством высшего пилотажа и ловко маневрировали в воздухе. Наконец «МиГу» удалось выбрать удобную позицию для атаки, и мы увидели, как «мессершмитт» круто пошел к земле, а в воздухе раскрылся купол парашюта. К месту приземления немецкого летчика уже мчалась машина с нашими бойцами. Позже узнали, сбитый летчик оказался одним из опытнейших асов гитлеровских воздушных сил. Под нашим небом ему недолго довелось летать! Его сбил советский летчик-истребитель старший лейтенант Морозов. После допроса фашистский ас захотел взглянуть на него, но Морозов отказался встречаться с фашистом.

Случилось так, что мне за полчаса до этого воздушного боя довелось беседовать со старшим лейтенантом Морозовым. Он был очень расстроен: не вернулся из боевого полета его друг, летчик этого же полка. И Морозов поклялся отомстить за смерть друга...

Под впечатлением только что отгремевшего воздушного боя мы попрощались с летчиком и двинулись к Кишиневу. И вот мы в столице Молдавии. Обычно оживленный город был малолюден, фашисты по нескольку раз в день бомбили его. Тротуары были сплошь покрыты битым стеклом... Бои шли уже на ближних подступах к Кишиневу. Командир стрелкового полка, расквартированного в Кишиневе, ознакомил нас с обстановкой, посоветовал, о чем стоило бы написать. Беседовать пришлось в укрытии — начался очередной налет немецкой авиации. На одной из улиц города увидели вывеску: городской комитет партии. Зашли. Пустые комнаты! На наш оклик: «Есть кто-нибудь здесь?» — из глубины здания вышел мужчина средних лет. Он сказал, что является секретарем горкома, что все уже уехали, а он задержался: в одной из комнат лежат подарки, приготовленные местными организациями для бойцов Красной Армии.

Мы пообещали немедленно сообщить о подарках командиру полка, у которого только что были. Он, конечно, тут же послал машину с красноармейцами и заверил нас, что подарки будут направлены по назначению.

Возвращаясь в редакцию, мы приехали в Тирасполь поздней ночью. Редактор «Защитника Родины» сказал, что в Винницу нам ехать уже нельзя. Редакция нашей газеты перебралась в Умань, оттуда — в Вознесенск. Когда наконец мы добрались до Вознесенска, на выезде из города встретили колонну машин. Присмотревшись, увидели знакомые лица сотрудников нашей редакции. Она направлялась к новому месту назначения — в Одессу.

По прибытии в Одессу наша редакция разместилась в здании, принадлежавшем ранее областной комсомольской газете. Напротив была «Черноморская коммуна» и ее типография. В этой типографии нам и предстояло печатать газету. Сотрудникам редакции были предоставлены номера в гостинице «Красная» на той же Пушкинской улице, где была и редакция. [26]

Меня вскоре вызвал редактор и поручил писать передовую статью о назначении маршала Буденного главнокомандующим Юго-Западного направления. На следующий день моя передовица «С нами наш Буденный» была напечатана. В этом же номере были напечатаны большая статья Н. Кружкова о боевом пути маршала Буденного, стихотворение С. Михалкова и небольшой рассказ Ю. Олеши (оказавшегося в Одессе) «Отец и сын» — о том, как гордился сын, что отец его сражался под командой Буденного, а теперь батько будет гордиться тем, что под командой Буденного будет сражаться его сын.

Через несколько дней мы с Кружковым получили новое задание: выехать в одну дивизию, отличившуюся в боях с врагом, и написать о ее лучших людях.

Мы сидели в нашем гостиничном номере и готовились к отъезду.

Вдруг за окном раздался нарастающий душераздирающий визг. Последовал оглушительный взрыв, второй, третий... Из окон полетели стекла, стало темно, только вспышки от взрывов бомб и занявшиеся пожары пронизывали сумерки оранжевым светом.

Коридоры гостиницы заполнились дымом — начинался пожар. В нижнем этаже оказывали первую помощь раненым. Когда я наконец добрался до полуподвального этажа, совсем близко раздался новый взрыв, окно окрасилось в багрово-красный цвет — и все смолкло.

Решил на несколько минут выйти на улицу — от гари и дыма дышать стало трудно. Но едва выбрался из гостиницы, как примчались пожарные, здание было оцеплено, и никого обратно не впускали. Тут только я вспомнил, что на столе в номере — полевая сумка и пистолет. Оставалось лишь полагаться на то, что никому не взбредет в голову заходить в наш номер.

Куда идти? Конечно, в редакцию! Не пострадала ли она от бомбежки? Неподалеку от Пушкинской улицы горел масляный завод. Огненные языки высоко вздымались к небу. По улице шло много народа с чемоданами, узлами, с малыми детьми на руках: уходили в более безопасные места.

Тем временем у здания редакции собрался почти весь ее коллектив. Не досчитались мы в те часы двоих — ответственного секретаря редакции Ильи Друза и девушки-практикантки из Ленинграда, застрявшей в Одессе и временно работавшей у нас в редакции. Только через несколько дней саперы нашли под обломками здания труп Ильи Друза. О судьбе девушки долгое время не было никаких вестей. Лишь через несколько месяцев, когда мы были далеко от Одессы, дошли слухи, что ее подобрали с тяжелой травмой и отправили в тыловой госпиталь.

Ночью во время второго налета фашистской авиации погиб шофер редакции. Он успел добежать до ворот, когда услышал вой падающей бомбы. Взрывная волна ударила его о бетонную стену, и он упал замертво.

Поздно вечером, когда выяснилось, что Друз пропал без вести, редактор поручил мне заняться текущим номером. Прочитав и выправив полосы, я доложил редактору, что все в порядке, и газета была сдана в печать.

К этому времени из гостиницы привезли наши вещи. Я устроился спать в типографии на столе, подстелив под голову шинель. Заснул крепко, но окончательно проснулся уже на ногах. В типографию вносили раненых, тут же оказывали им первую помощь.

Вышел на улицу. Уже светало. Был поражен, увидев, что молодые деревца, росшие на противоположной стороне, оказались у типографии. Взрывная волна вырвала их с корнями и перебросила через дорогу.

В здании редакции были выбиты стекла, вырваны рамы. Через провалы окон виднелись поваленные столы, разбросанные по полу бумаги и папки.

Утром поступил приказ: редакции переехать на бывший Французский бульвар, в здание, принадлежавшее Одесскому военному округу.

Мне было поручено на первых порах взять на себя обязанности секретаря редакции, но к концу нашего пребывания в Одессе я не без радости передал эти обязанности батальонному комиссару А. Замотаеву, утвержденному вместо Ильи Друза.

Печатали мы газету по-прежнему в типографии «Черноморской коммуны». Между редакцией и типографией бегала редакционная машина с оригиналами для набора, гранками и сверстанными полосами. Макеты полос мы готовили вместе с большим мастером этого дела, тоже правдистом, А. Путиным. (Забегая вперед, хочется сказать, что после войны он снова вернулся в «Правду» и много лет был ее выпускающим.) Всеми же типографскими [27] работами руководил начальник типографии «Во славу Родины» И. Воробьев. Неподалеку от нашей редакции стояла батарея тяжелых зенитных орудий. Стоило только вражеским самолетам показаться в этой части города, как наши соседи открывали по ним огонь, и нам приходилось работать под музыку «бога войны».

К 5 августа Одесса была уже почти со всех сторон окружена. Оставалась еще только одна возможность выехать сухим путем — по дороге на Николаев. 7 августа редакция прибыла в Николаев и сразу приступила к выпуску газеты. В Одессе были оставлены для обеспечения редакции материалами о ходе боевых действий против вражеских войск, сжимающих кольцо блокады, фотокорреспондент Егоров и спецкор майор Клавдиев. Вскоре Клавдиев был ранен, и основная нагрузка легла на Егорова. Он не только обеспечил газету интересными снимками, но и подробной информацией об обороне славного города. На основе материалов, доставленных А. Егоровым, был выпущен специальный номер газеты «Во славу Родины» о героических защитниках Одессы.

В Николаеве мы пробыли всего одну неделю. Обстановка на Южном фронте складывалась так, что нам пришлось срочно покинуть этот город. Выехали на рассвете 13 августа, когда из-за Бугского лимана доносились артиллерийские залпы, а в городе рвались снаряды.

У переправы через Днепр в районе Херсона скопилось множество машин. Переправляться приходилось на паромах, которые часто подвергались бомбежке. Зенитчики непрерывно держали самолеты врага под огнем, мешали их прицельному бомбометанию.

Машинам редакции удалось довольно быстро пробиться к переправе. Группу машин, где ехал и я, возглавлял Борис Горбатов. Паром, на который мы погрузились, благополучно переправил нас на левый берег, и скоро мы уже были в Каховке, где решили сделать привал. Горбатов, Кружков и я зашли в местную столовую и услышали, как под аккомпанемент гармошки зазвучала светловская «Каховка». Не знаю, хорошо или плохо пел ее местный певец, но на нас она произвела огромное впечатление. У меня комок подкатил к горлу. Взглянул на Горбатова — у него слезы стояли в глазах. И все мы, не сговариваясь, посмотрели в запыленное окно, словно ждали, что вот сейчас в нем возникнет девушка в солдатской шинели, которая «горящей Каховкой идет».

После короткого привала снова двинулись в дорогу и к вечеру следующего дня были в Запорожье. Там мы разместились в здании местной газеты.

Я редко бывал в городе — все время разъезжал по заданиям редакции. Часто приходилось видеть, как по железной дороге нескончаемой чередой двигаются на Восток эшелоны со станками, машинами, оборудованием запорожских заводов. Ведь одной из задач Южного фронта было сдерживать яростный напор противника, рвущегося к крупнейшим промышленным центрам, чтобы помешать вывезти в глубокий тыл оборудование важнейших заводов. И фронт эту задачу выполнял. Уходили один за другим поезда с демонтированным оборудованием предприятий, которые в кратчайший срок должны были возобновить работу на новых местах, обеспечивая фронт оружием и боеприпасами.

Как-то вечером после знойного дня несколько работников редакции остались ночевать на свежем воздухе. Расстелив шинели прямо на песке в палисаднике у входа в редакцию, мы улеглись на них и, тихо беседуя, любовались ночным небом. Вдруг раздался страшный взрыв, и в полнеба вспыхнуло зарево.

— Вот дьяволы! — выругался Горбатов. — Бомбят тяжелыми...

Заслышав тарахтение мотоцикла, я вышел за калитку.

— Что это за взрыв? — спросил я у подъехавшего мотоциклиста.

— Это мы взорвали плотину Днепрогэса, чтобы немцам не досталось, — ответил он и умчался.

Мы все молчали. Вспоминали, с каким энтузиазмом строил советский народ эту гигантскую гидростанцию, как радовались все, когда был ее пуск. Многим из нас приходилось писать об этих незабываемых днях.

— Ничего, ребята, — скороговоркой сказал Горбатов, — разобьем фашистов — снова возродим Днепрогэс. Будет он еще сильнее и краше!

Из Запорожья редакция переехала в Сталино (ныне Донецк). Здесь она обосновалась на более продолжительное время. Сначала сотрудники жили в здании «Социалистического Донбасса», а потом, когда участились [28] бомбежки, перебрались на окраину города в какое-то то ли эвакуированное учреждение, то ли в школу. Печатались же по-прежнему в типографии «Социалистического Донбасса».

Во второй половине августа я и Николай Кузьмин были командированы в 18-ю армию. Кузьмин и раньше был корреспондентом фронтовой газеты «Во славу Родины» в этой армии, я же ехал туда впервые. Свободной легковой машины не оказалось, и мы выехали на грузовой полуторке. Обстановка на фронте была тяжелая. Нам порекомендовали даже оставить свои партбилеты у секретаря парторганизации. Мало ли что могло случиться!

Приехав утром, побывали у политотдельцев, а затем направились к командующему 96-й горнострелковой дивизией, в то время еще полковнику Ивану Михайловичу Шепетову. Вскоре он одним из первых на Южном фронте был удостоен звания Героя Советского Союза, и ему было присвоено звание генерал-майора. С первых дней войны эта дивизия находилась в непрерывных боях. Меньше чем за два месяца она разгромила немецкую пехотную дивизию, венгерскую мотодивизию и наголову разбила полк немецкой мотодивизии СС. Противник за это время потерял убитыми и взятыми в плен 7 тысяч солдат и офицеров. Было захвачено много вооружения и боевой техники.

В середине августа дивизия получила приказ: преградить фашистам путь к важной железнодорожной станции, чтобы успеть вывезти скопившееся там большое количество хлеба, задержать дальнейшее продвижение противника.

Двое суток полки дивизии сдерживали крупные силы врага. Двое суток шел жестокий бой, в котором было разгромлено около двух фашистских полков. Затем дивизия получила приказ выйти в район реки Ингулец. Немцам удалось сманеврировать и окружить дивизию. В сложившейся обстановке бойцы и офицеры не дрогнули перед врагом. Зная, что гитлеровцы не выдерживают ночных атак, командование дивизии решило идти на прорыв окружения именно ночью. Было известно, что противник сосредоточил крупные мотомеханизированные силы. Иван Михайлович Шепетов решил создать своеобразный таран. Он выдвинул вперед противотанковую артиллерию, а в промежутках между орудиями поставил танки и бронемашины. За ними шли артиллерия и подразделения пехоты. Первое место среди пехотинцев занимали саперы, а по бокам и сзади остальные подразделения. Связь между подразделениями поддерживалась по радио.

Под грохот перестрелки на командном пункте Шепетова кто-то сказал: «Если нам удастся сблизиться с немцами и ударить в штыки, можно будет считать сражение выигранным!»

И словно в ответ на эти слова в воздухе прокатилось дружное «ура». Фашисты продолжали стрелять трассирующими пулями, рассчитывая посеять в рядах красноармейцев панику. Но наши бойцы уверенно продолжали атаку под огненными трассами, добирались до вражеских окопов, забрасывали их гранатами, а затем переходили в штыковые атаки. Восемь раз за ночь атаковали они противника. Во время одной из атак вражеская пуля сразила командира саперов капитана Гамзу. Из темноты донесся возглас: «Отомстим за нашего любимого командира! Смерть фашистским собакам!» С новой силой обрушились бойцы на врага, усеивая землю трупами гитлеровцев из частей СС. Фашисты не выдержали и отступили к железнодорожной станции. Наша пехота ринулась следом за ними, ее не остановил пулеметный и минометный огонь. С ходу бойцы ворвались на станцию и штурмом овладели ею.

Взяв железнодорожную станцию, дивизия завершила лишь первую часть задачи по выходу из окружения. Нужно было занять еще одну станцию и открыть выход к переправе через Ингулец. Не успев как следует отдохнуть от тяжелого боя, дивизия в полночь снова пошла в наступление. На подступах к станции опять завязалось жестокое сражение. Наша артиллерия с ходу разворачивала орудия и вела по врагу сильный огонь. Пехотные подразделения смело шли в атаку, уничтожая солдат неприятеля. Он не выдержал, вынужден был разомкнуть кольцо окружения. Отбросив противника, дивизия загнула свои фланги, открыв пути для выхода окруженным частям. Они начали переправу через реку, радостно приветствуемые находившимися на противоположном берегу частями Красной Армии. Обо всем этом мне рассказали И. М. Шепетов, офицеры и солдаты дивизии. В номере [29] «Во славу Родины» от 3 сентября 1941 года была напечатана большая моя корреспонденция «Из вражеского кольца», где приводилось немало примеров массового героизма воинов этой дивизии.

После выхода из окружения 96-я горнострелковая дивизия стала называться просто стрелковой и продолжала активно сражаться с врагом. Но генералу Шепетову не суждено было дожить до нашей великой Победы — он погиб.

Передвигаясь на своей полуторке по частям 18-й армии, мы решили побывать у артиллеристов. Батарея, куда мы приехали, стояла на левом берегу Днепра в районе Никополя. Дорога к ним вела через широкое поле, изрезанное вдоль и поперек колесами грузовых машин и гусеницами танков.

У артиллеристов мы узнали, что на высоком берегу Днепра, в кустарнике, расположились их наблюдатели со стереотрубой. Мы подползли так тихо, что даже сами наблюдатели, следящие, как фашисты вывозят со склада захваченное зерно, не заметили нас. Они предложили нам по очереди поглядеть, что там вытворяют фашисты.

— Сейчас мы им зададим перцу! — сказал парень с двумя кубарями.

Он передал по полевому телефону на батарею расчетные данные, и через несколько минут батарея открыла огонь. Прильнув к окулярам стереотрубы, я с удовольствием наблюдал, как снаряды накрыли цель: одна машина загорелась, неприятельские солдаты выпрыгивали из машин и валились в кюветы, а снаряды продолжали рваться в расположении машин, нагруженных зерном. Нагнав панику на фашистских ворюг, батарея умолкла, но ненадолго.

— Как только снова начнут грузить зерно, мы опять дадим им прикурить! — сказал артиллерийский наблюдатель.

Утром мы двинулись домой, в Сталино. Перед отъездом сориентировались в штабе полка, как лучше ехать. У нас были только карты-двухверстки да компас. А фронт не был стабильным. Надо было двигаться очень осторожно, чтобы не напороться на фашистов.

Вернувшись в редакцию, узнал, что четверо наших работников, в том числе и я, направляются в 12-ю армию, чтобы на первых порах помочь возрожденной армейской газете «Звезда Советов».

Здесь надо пояснить, чем это было вызвано. 6-я и 12-я армии с начала войны входили в состав Юго-Западного фронта. Отступая с тяжелыми боями, обе армии понесли большие потери и, находясь в полуокружении, были переданы в состав Южного фронта. В начале августа они были полностью окружены. Личный состав обеих армий геройски сражался, пытаясь прорвать кольцо окружения. Но все усилия были тщетны. Вырваться из окружения удалось лишь немногим, а большинство погибли или попали в плен. Перестали существовать и армейские газеты. «Звезда Советов» была газетой 6-й армии. Когда стало ясно, что выхода нет, ее работники закопали шрифты и часть оборудования, а остальное уничтожили. Большинство сотрудников редакции разделили участь всех окруженных воинов. Об этих трагических днях известный поэт и бывший сотрудник «Звезды Советов» Евгений Долматовский написал книгу «Зеленая Брама».

Спустя много лет после событий, рассказанных Долматовским, читая его книгу, я вспомнил, что еще в конце сорок первого года писал в корреспонденции «Палачи со свастикой» об истязаниях советских военнопленных в районе того самого села Подвысокого, где разыгрывались трагические события, описанные Долматовским в его «Зеленой Браме». Фашисты вырезали у пленных советских воинов звезды на спинах, сжигали их живьем.

...И вот нам, четырем сотрудникам газеты «Во славу Родины», предстояло ехать теперь во вновь сформированную 12-ю армию и помочь стать на ноги ее газете, унаследовавшей имя, принадлежавшее раньше газете 6-й армии. Роли в нашей четверке распределились так: редактором был назначен батальонный комиссар А. Гнедин, его заместителем — я, начальником отдела боевой подготовки — капитан Н. Зыков, а начальником отдела партийной жизни — старший политрук А. Дун. Все, кроме А. Гнедина, должны были через месяц вернуться во фронтовую газету.

«Звезда Советов» находилась в селе Софиевка, неподалеку от Запорожья. Располагалась редакция в колхозном саду. Здесь стояли две спецмашины: в одной помещался наборный цех, в другой — печатная машина. Здесь же, в саду, было разбито несколько палаток, в которых жила часть сотрудников. Остальные [30] разместились в прилегающих к саду крестьянских хатах.

Машинистки в редакции первое время не было. Приходилось печатать на машинке самим или сдавать в набор рукописные оригиналы.

Однажды, проснувшись рано, я услышал редкий перестук машинки. Подумал: наверное, приехала машинистка и приступила к работе. Но на крылечке, пристроив машинку, одним пальцем печатал симпатичный паренек с сержантскими треугольниками на петлицах. Я поинтересовался, что это он пишет. Оказалось, стихи. Попросил показать. Парень, смущаясь, протянул листок. Стихи показались мне неплохими, я сделал несколько замечаний и сказал, чтобы принес мне в исправленном виде. Пообещал, к великой радости юноши, напечатать в следующем номере. Пройдут годы, и я снова встречу моего фронтового знакомца Дмитрия Холендро, который будет уже членом Союза писателей, автором повестей, рассказов, сценариев. А я в качестве ответственного секретаря редакции журнала «Юность» снова буду сдавать в набор его произведения.

А пока продолжаю рассказ об армейской газете «Звезда Советов». Работать приходилось в колхозном саду села Софиевка. Письменным столом мне служит перевернутый ящик, а стулом обрубок дерева. На ящике — стопка заметок и корреспонденции. В разгар работы прямо на машине к столу подъезжает корреспондент «Правды» Мартын Мержанов. У него полно новостей, которые он торопливо выкладывает. Оставляет мне и экземпляр бытующего среди фронтовой братии стихотворения «Погиб репортер в многодневном бою...». Говорят, что авторами этого стихотворения являются писатели Б. Лапин и З. Хацревин. Оба они геройски погибли в бою под Киевом.

...Но вот все готово, заработала печатная машина, выбрасывая свежий номер «Звезды Советов». Завтра ранним утром его отвезут в части, сражающиеся на земле Запорожья. А от корреспондентов, находящихся в войсках, будет доставлен новый материал, я напишу передовую, начальники отделов подбросят несколько небольших статей — и начнется работа над новым номером. А вечером, когда заработает печатная машина, мы будем сидеть у хаты, вслушиваться в отдаленную канонаду и смотреть на запад, где небо окрашено малиновым заревом пожарищ.

Как-то под вечер мы получили приказ: рано утром, выслав разведку, перебазироваться в Васильковку (есть такой поселок городского типа на Днепропетровщине). Не прекращая работы над номером, собираем свое несложное имущество и, передав для рассылки свежий номер, отправляемся в путь. Следующий номер уже выйдет в Васильковке!

В Васильковке задерживаемся недолго: истекает срок нашей командировки. Через несколько дней приходит телеграмма: мне, Зыкову и Дуну вылететь в Сталино к месту основной работы. К счастью, в Сталино летит самолет «Р-5». С трудом втискиваемся в кабину, не рассчитанную на трех пассажиров. Летчик ворчит, но что делать — не бросать же жребий.

В Сталино нам дают денек-другой передохнуть, а затем начинается обычная жизнь. Начальник отдела информации в командировке — мне временно поручено вести этот отдел. Из Москвы прибывает пополнение — двое «довоенных» правдистов — А. Шаров и Б. Галанов, который и помогает мне править материал.

Проснувшись как-то рано утром, видим, как в комнату вбегает взволнованный Б. Золотов (тоже в недавнем прошлом правдист).

— Вы что дрыхнете? Немецкие танки прорвались в районе Волновахи и идут прямо сюда!

Нас в одну минуту словно ветром сдуло с постелей, оделись так быстро, что похвалил бы самый требовательный старшина, и побежали к Погарскому. Он ничего не слышал о прорыве у Волновахи и приказал мне взять редакционную машину, немедленно ехать в Рутченково, где находился штаб фронта, чтобы выяснить истинное положение вещей.

Через несколько минут я уже мчался в Рутченково. Но не успел доехать до шоссе, ведущего к этому шахтерскому поселку, как увидел несущуюся навстречу колонну штабных машин, нагруженных доверху канцелярским имуществом. Все же я решил прорваться к Рутченково. Первым, кого я встретил, был начальник административно-хозяйственной части. Он сказал, что фашистские танки действительно прорвались, но где они сейчас, ему неизвестно, есть приказ перебазироваться в более безопасное место.

— К вам в редакцию уже направлены машины. Все инструкции у Погарского. Не задерживайся — гони обратно!

Приехав в редакцию, я действительно увидел [31] несколько грузовиков, куда укладывалось имущество редакции.

Погарский назначил меня начальником эвакуации редакционного хозяйства и личного состава.

— Моя машина пойдет последней. Вы поедете со мной, — распорядился он.

Прошло не больше полутора часов, как машины были нагружены. Определили маршрут — едем в Ворошиловград через Харцызск. В Ворошиловграде встречаемся у здания областной газеты.

Одна за другой машины двинулись в путь.

В редакции «Ворошиловградской правды» меня встретил один из ее ответственных работников, обратился по имени-отчеству, спросил:

— Не узнаете? Я же у вас в «Правде» на практике был!

Но в Ворошиловграде мы не задержались. Редакции было приказано обосноваться в поселке шахты «Парижская коммуна».

Прошло немного дней, вызывает меня редактор.

— Мне сказали, что ваша семья эвакуирована в Сталинград? — спросил он. — И еще, что вы хорошо знаете директора завода «Баррикады»?

Я подтвердил его слова, не понимая, к чему он клонит. Оказалось, есть решение, что наша редакция будет зимовать в Сталинграде и надо подготовить все к ее переезду. Уже известно, что разместится редакция в здании «Сталинградской правды», а печататься будет в ее типографии. А вот общежитие для сотрудников редакции надо было еще найти. Погарский решил поручить это мне.

— Дадим вам в помощь Золотова, он в таких делах человек незаменимый. А вас я попрошу обратиться за содействием к директору завода «Баррикады» с просьбой помочь фронтовой газете обставить общежитие самыми необходимыми вещами. Заодно и с семьей повидаетесь! И еще одно поручение: настало время отправить в тыл кое-кого из вольнонаемных работников. Придется вам их захватить с собой.

Мне оставалось только сказать: «Слушаюсь!» — и приступить к организации этой непредвиденной экспедиции. Возможность повидать семью, конечно, очень радовала. Растрогали внимание и чуткость Погарского: он распорядился, чтобы хозяйственники редакции купили в Военторге конфет для моей маленькой дочки.

Был конец октября. Стояла холодная, дождливая погода. Дороги развезло, колеса полуторки, которую нам выделила редакция, пришлось обмотать цепями, чтобы не буксовали. И мы двинулись в путь. Ехали медленно: часто приходилось выходить и толкать машину.

В Сталинграде быстро справились с поручениями. Л. Гонор принял близко к сердцу просьбу газеты «Во славу Родины». Тут же распорядился помочь нам всем, чем только можно.

Мне надо было успеть отправить семью с последним пароходом в Куйбышев: кончалась навигация, быстро приближался фронт...

Вскоре редакция переехала в Сталинград. Но, учитывая, что штаб фронта, политуправление и узел связи были в Каменске-Шахтинском, часть работников газеты во главе с батальонным комиссаром П. Сойном была оставлена в Каменске. Здесь же был оставлен и я. К редакции были прикреплены самолеты для доставки газет в войска Южного фронта. Иногда с одним из этих самолетов можно было слетать в Сталинград — повидаться с товарищами.

Однажды, направляясь в Сталинград, я был удивлен, что кроме основного пилота с нами летит еще один летчик. Когда самолет совершил посадку на Сталинградском аэродроме, я увидел, что второй летчик — женщина. Она была одета в летный комбинезон, шлем, в теплые унты — словом, ничем не отличалась от основного пилота. Но она не была летчиком. С ней была связана романтическая история. Эскадрилья, где служил летчик, стояла вблизи колхозного поселка. Здесь он познакомился с этой девушкой, они стали встречаться, возник роман, они решили пожениться, но линия фронта приблизилась к этому селу, эскадрилье пришлось срочно перебазироваться. Пришлось молодым людям расстаться. Летчик предупредил свою подругу, чтобы ждала, он при ближайшей возможности пришлет ей весточку. Узнав, что немцев нет в селе, где осталась его невеста, летчик, направляясь в очередной полет, пролетел над знакомым селом и сбросил вымпел с запиской: в ней было сказано, чтобы девушка в точно назначенное время была в условленном месте с необходимыми вещами и ждала его. Он прилетел, приземлился, посадил невесту в самолет и [32] привез в поселок, где стояла эскадрилья. И теперь, направляясь за газетами в Сталинград, он привез с собой и любимую, чтобы отправить ее к своим родителям, где она ждала бы его до полной победы над врагом.

Зима в Донбассе наступила рано. В конце октября в степях подули пронизывающие холодные ветры. Низко над землей плыли свинцово-серые облака. Трава заиндевела и тоже была свинцово-серой.

В первых числах ноября мы трое — А. Шаров, Б. Золотов и я — были командированы в 9-ю армию. Готовилось крупное контрнаступление наших войск. Противник еще в октябре занял Таганрог, бросил крупные силы на Ростов. Он рвался овладеть «воротами Кавказа» и развивать дальше наступление на Майкоп и Туапсе.

Северо-Кавказским военным округом была сформирована 56-я отдельная армия, на которую была возложена оборона Ростова. Основные силы Южного фронта, укрепленные резервами Юго-Западного и вновь созданной 37-й армией, по плану, утвержденному Ставкой Верховного Главнокомандования, готовили наступление, чтобы нанести врагу удар в тыл и фланг.

Наступательные действия наших войск начались в районе Новошахтинска. Сюда мы прежде всего и направились. Узнали, что второй день идет бой за село Дарьевка. Противник хорошо укрепился в этом селе и оказывал нашим подразделениям упорное сопротивление. За селом был ряд высот, господствующих над местностью. Но не только за них цеплялись фашисты. Они с наступлением холодов старались удержаться в населенных пунктах, иначе их ожидали ночевки в холодной, продуваемой ветрами степи.

Наблюдательный пункт полка мы нашли на возвышенности у развороченной копны, примерно в километре от Дарьевки. Перед скирдой, опустившись на одно колено, стоял старший лейтенант Федот Васильевич Любанский и неотрывно смотрел в бинокль на холмик, за которым укрывался противник. Метрах в ста от нас раздался глухой взрыв, в воздух полетели комья мерзлой земли, поднялся столб дыма. Фашистские минометчики заметили какое-то движение у скирды и начали ее обстрел.

— Опять придется переходить, — сказал с усмешкой Любанский. — Как только они начинают бить по этому бугру, я со своим НП перебираюсь вон на тот бугор. А начнут бить по тому — возвращаюсь обратно сюда!

Рано утром секретарь партбюро полка старший политрук Кураженко и комсомольский секретарь младший политрук Селиванов ходили в разведку. Они пробрались в занятое село, установили, что там до 30 автомашин с пехотой, танки, минометы, противотанковые орудия.

— Подбросили бы танки — село было бы наше! — сказал Кураженко.

Неподалеку от НП старшего лейтенанта Любанского, в лощине, расположилась гаубичная батарея. Время от времени оттуда раздавались гулкие выстрелы — батарея стремилась подавить минометы врага. Подальше, километрах в пяти, стояли дальнобойные орудия. Снаряды с резким свистом проносились над нами. На окраине Дарьевки гулко ухали разрывы и были видны белые облачка дыма.

Пехота медленно продвигалась вперед. С окраины села противник поливал ее пулеметным и автоматным огнем. Приходилось использовать для укрытия каждую складку местности, каждый бугорок.

Внезапно мы увидели на горизонте направлявшиеся в нашу сторону маленькие, как спичечные коробки, машины.

— Танки! — оживился старший лейтенант Любанский. — Наши танки!

— Теперь дело пойдет! — радостно сказал Кураженко.

Прорваться на Шахты и Новочеркасск, как было задумано, противнику не удалось. Однако, сманеврировав, фашисты продолжали рваться к Ростову. Несмотря на все усилия 56-й армии и ростовских добровольцев, город удержать не удалось. Восемь-девять дней хозяйничали гитлеровцы в Ростове и за эти дни успели разрушить и разграбить много зданий.

Южный фронт, перегруппировав свои силы, возобновил наступательные действия. Под натиском советских войск создалась угроза полного окружения вражеских соединений. Они вынуждены были начать спешное отступление. Ростов был занят с северо-востока 9-й армией генерала Харитонова и с юга — 56-й армией генерала Ремезова. Войска Южного фронта нанесли в боях на Ростовском направлении крупное поражение врагу. Были разгромлены 14-я и 16-я танковые дивизии [33] армии Клейста, 60-я мотодивизия и другие части. Войска Южного фронта захватили в этих боях более 150 немецких танков.

Взятие Ростова и разгром группы Клейста показали, что наши воины научились неплохо бороться с танками противника, что не так страшен черт, как его малюет геббельсовская пропаганда!

За время наступления 9-й армии наша корреспондентская группа, находившаяся в ее войсках, опубликовала две большие корреспонденции в газете «Во славу Родины». Одну из них я передал в «Правду», где она была напечатана.

Вернувшись в Каменск-Шахтинский, мы обнаружили там всю нашу редакцию, переехавшую из Сталинграда.

Через несколько дней меня вызвал начальник политуправления Южфронта дивизионный комиссар Мамонов.

— Рассчитывали мы с тобой еще поработать, — сказал он, — да, видимо, не придется!

Он протянул мне телеграмму, в которой приказывалось немедленно откомандировать меня в Москву в распоряжение начальника ГлавПУ РККА. Я с удивлением посмотрел на Мамонова.

— Ничего больше не знаю, — сказал он. — Через пару часов летит в Куйбышев комиссия ГлавПУ РККА, проверявшая нашу работу. Я договорился, чтобы они захватили тебя. Так что быстренько собирайся!

К отлету самолета я чуть не опоздал. Когда въехал на машине прямо на летное поле, «Дуглас» уже выруливал на стартовую полосу. Машина подвезла меня к самому самолету, мне спустили лестницу, едва я взобрался на нее, меня подхватили чьи-то руки, втащили в кабину, и самолет начал предстартовую пробежку.

Я не знал, вернусь ли обратно в газету «Во славу Родины». За полгода работы на Южном фронте сроднился с коллективом редакции, расставаться было грустно. Добрую память оставили красновоинцы П. Соин, А. Замотаев, А. Костюков, вместе со мной пришедшие в газету Н. Кузьмин, Е. Бова и другие товарищи. Тепло вспоминались такие лихие газетчики-фронтовики, как А. Верхолетов, любивший повторять слова поэта о том, что у него «в каждом окопе родня», Сергей Турушин, у которого блокнот всегда был полон заметок, А. Дун и Н. Зыков, с которыми довелось работать и во фронтовой и в армейской газетах. О писателях Горбатове, Кружкове, Михалкове, Полякове, Френкеле, Шарове я уж не говорю — знал, что с ними-то судьба наверняка сведет меня еще не раз.

Прилетев в столицу, сразу направился в «Правду». Ну, конечно, объятия с друзьями, взаимные расспросы, редакционные новости. В эти дни все разговоры были связаны с победой над гитлеровскими войсками под Москвой, все спешили поделиться подробностями, особенно фронтовые корреспонденты, уезжавшие утром в войска переднего края, а к вечеру возвращавшиеся со свежим материалом в редакцию.

Вечером меня принял Поспелов. Он забросал вопросами о положении на Южном фронте, в частности о Ростовской операции. Расстелив на столе карту, попросил рассказать, где и как действовали наши войска. Потом спросил, нет ли у меня какого-нибудь готового материала. Я сказал, что перед отъездом написал для фронтовой газеты о зверских убийствах гитлеровцами пленных красноармейцев, о пытках и издевательствах, которым они подвергаются — словом, о той корреспонденции, которую я уже упоминал.

— Покажите мне эту корреспонденцию, — сказал Поспелов. Прочитав, велел отнести ее на машинку и подготовить к набору. Назавтра под заголовком «Палачи со свастикой» мой материал был напечатан. А еще через несколько дней я получил из политотдела одной армии брошюру об издевательствах фашистов над нашими пленными воинами — в брошюре была полностью перепечатана из «Правды» моя корреспонденция.

На следующий день по приезде в Москву позвонил в ГлавПУ РККА, вечером был принят его начальником, и после короткой беседы был подписан приказ о моем назначении ответственным редактором «Фронтовой иллюстрации». Одновременно мне было присвоено очередное звание — «батальонный комиссар».

Ларчик открывался просто. До войны я, по совместительству с основной работой в «Правде», был назначен заместителем редактора «Иллюстрированной газеты» (издание «Правды»). Редактора не было — газету поручили подписывать мне. В начале войны «Иллюстрированная газета» была передана ГлавПУ РККА и переименована во «Фронтовую иллюстрацию». На редакцию возложили выпуск не только [34] «Фронтовой иллюстрации», но и «Фронтиллюстрирте» — для войск противника. Поручили издавать типографским способом и большим тиражом еще и фотогазету ГлавПУ РККА. Всем этим изданиям придавалось большое значение.

В связи с трудностями организационного периода во «Фронтовой иллюстрации» начальство вспомнило обо мне. Основные кадры «Иллюстрированной газеты» во главе с ответственным секретарем Г. Н. Плеско перешли в штат «Фронтовой иллюстрации». Всех их я хорошо знал, и мне легко было с ними начинать работу. Но нужно было еще подобрать штат военных фотокорреспондентов, способных и по квалификации и по личным качествам постоянно работать в действующей армии. В конце концов у нас сложился неплохой коллектив. Я сразу же договорился о прямом подчинении нашей редакции ГлавПУ РККА — это имело большое значение для всей нашей работы. Прошло немного времени — и «Фронтовая иллюстрация» снискала себе большую популярность у фронтовиков, а «Фронтиллюстрирте» стала действенным средством нашей пропаганды в войсках противника.

Мы привлекли к постоянному сотрудничеству поэтов А. Суркова, Е. Долматовского, В. Гусева, С. Кирсанова, В. Лебедева-Кумача, Демьяна Бедного и многих других. Из прозаиков у нас чаще других печатался Илья Эренбург, каждое выступление которого встречалось читателями с огромным интересом. Привлекли мы и таких замечательных художников, как Кукрыниксы, Б. Ефимов, Ю. Ганф, В. Фомичев и др.

О «Фронтовой иллюстрации», ее интереснейших подборках и фотоочерках, ее талантливых фотомонтажах можно было бы многое рассказать. Однако это уже другая тема.

Не могу закончить свои фронтовые воспоминания, не рассказав о последних днях Берлина и победном окончании войны, о событиях, свидетелем и участником которых мне довелось быть.

Как только стало известно, что войска 1-го Белорусского фронта форсировали Одер и, взломав на редкость крепкую оборону врага на Зееловских высотах, двигаются на Берлин, я обратился к руководству ГлавПУ РККА с просьбой разрешить мне возглавить бригаду фотокорреспондентов «Фронтовой иллюстрации», освещающих наступление наших войск на Берлинском направлении. Разрешение было получено, и мы с военным фотокорреспондентом капитаном М. Редкиным выехали в расположение войск 1-го Белорусского фронта. Еще два члена нашей бригады — капитан А. Морозов и старший лейтенант А. Архипов — находились на 1-м Белорусском фронте с начала его наступления.

По прибытии в Штраусберг, я поинтересовался, где обосновались спецкоры «Правды». Нам указали скромный жилой дом, куда мы и направили свои стопы. Едва вошел, увидел Я. Макаренко. От него узнал, что здесь же, в одной комнате с ним, обитают Б. Горбатов, М. Мержанов, Я. Рюмкин. Он сказал, что для меня место найдется, а фотокорреспонденты могут разместиться в этом же доме, но этажом выше. Там же расположились и некоторые писатели.

От правдистов узнали, что наши войска, взломав оборону противника вокруг Берлина, вторглись в пределы города. Начался штурм кварталов, где фашисты создали сильные очаги обороны. Путь пехоте расчищала артиллерия и танки. Тяжелая дальнобойная артиллерия открыла огонь по центральным кварталам, где находились рейхстаг, имперская канцелярия и другие правительственные учреждения.

Мы втроем — Архипов, Редкин и я — выехали на окраину Берлина, где находились позиции дивизиона 203-миллиметровых пушек-гаубиц на гусеничном ходу. Дивизион расположился в большом фруктовом саду. Все вокруг цвело и благоухало. Яблони так бурно цвели, что, казалось, все деревья вокруг плывут в белоснежной пене.

И резким диссонансом врывались в это белое кипение тяжелые орудия, ведущие огонь по рейхстагу. Нас попросили отойти подальше от зданий, покрытых черепицей: от выстрелов они содрогались, и черепицы падали с крыш. На одном из снарядов артиллеристы вывели мелом надпись: «На, Гитлер, получай!» Прозвучала команда, и грянул выстрел — один, другой, третий... Фотокорреспонденты, конечно, не упустили возможности поснимать и огонь тяжелых орудий, и расчеты за работой.

Над Берлином висело огромное черно-белое облако. Оно не рассеивалось в течение всех дней штурма. Днем обычно мы фотографировали отдельные боевые эпизоды и отличившихся воинов, а вечером возвращались в Штраусберг. [35]

Днем и ночью не прекращался грохот боя. Со всех сторон город был охвачен нашими войсками. Из окон сотен берлинских домов свешивались белые полотнища. Но на чердаках и в подвалах еще сидели гитлеровцы с пулеметами, автоматами, фаустпатронами. Даже на улицах, уже освобожденных нашими войсками, нет-нет да и раздавался автоматный огонь по проезжавшим машинам с советскими воинами или летели фаустпатроны.

В отличие от других корреспондентов у нас были и особые задачи: для «Фронтиллюстрирте» нужны были снимки о том, как относятся советские воины к мирному населению. Однажды увидели на освобожденной улице нашу полевую кухню. Перед ней выстроилась длинная очередь немецких женщин и подростков с эмалированными кувшинами, кастрюлями, горшками. Военный повар в белом переднике с черпаком в руке наполнял протянутые посудины горячей кашей. Получившие свою порцию отходили, и некоторые тут же начинали есть. Вдруг на улице, где стояла полевая кухня, начали рваться мины, посылаемые засевшими в соседнем квартале гитлеровцами. Жители разбежались, укрылись под арками домов, а когда обстрел прекратился, вновь выстроились перед кухней. Надо же быть такими изуверами, чтобы стрелять в своих жен и детей, получающих пищу из рук советских воинов!

На всех дорогах вокруг Берлина и городских улицах не раз приходилось видеть, как советские солдаты давали немецким детям хлеб, сахар, конфеты. Во всех подразделениях велись беседы о том, чтобы отношение к мирным жителям было дружелюбное, и все предупреждались, что за нанесение им обид виновники будут строго наказываться.

С каждым днем кольцо наших войск туже стягивалось вокруг центральных кварталов, где были расположены правительственные учреждения. Но и сопротивление противника становилось жестче. В уличных боях принимали участие все виды оружия. Мы узнали, что брать рейхстаг предстоит воинам 3-й ударной армии, и решили съездить к командующему этой армией генерал-полковнику В. И. Кузнецову.

Штаб 3-й ударной находился недалеко от Берлина в маленьком городке. По дороге встретили на зеленом лугу шеренгу молодых солдат, хорошо обмундированных, занятых строевой подготовкой. Подъехав ближе, увидели, что все солдаты — девушки и командует ими тоже офицер-девушка.

Мы остановили машину, поинтересовались, что это за подразделение. Оказалось, что это армейская рота снайперов 3-й ударной армии.

— Готовимся к параду по случаю Победы! — сказала командир роты гвардии лейтенант Нина Лобковская.

На следующее утро генерал Кузнецов принял нас, разложил на столе план Берлина, показал, на каких улицах сейчас сражаются войска 3-й ударной, порекомендовал, где нам стоит побывать в первую очередь. Он подтвердил, что рейхстаг будет брать дивизия Шатилова.

Мы обещали девушкам-снайперам после встречи с генералом Кузнецовым сфотографировать их. Они нас уже поджидали. Пока М. Редкин и А. Архипов занимались съемкой, я беседовал с командиром роты.

Нина Лобковская из Таджикистана. Студентка мединститута, хотела стать врачом. Но война переиначила ее планы. Девушка решила идти на фронт. Она окончила курсы медсестер и изучила стрелковое дело. После этого заявилась в военкомат. Военком сказал, что есть путевка на курсы снайперов при ЦК ВЛКСМ и предложил ее Нине. Она с радостью согласилась.

Школу Нина окончила с отличием и в составе группы из 50 девушек-снайперов была направлена на Калининский фронт в 3-ю ударную армию, с которой прошла весь ее боевой путь до Берлина.

Прошу рассказать наиболее запомнившиеся эпизоды из ее военной биографии. Их было много. Но два случая крепче других врезались в память.

Как-то фашистский снайпер приноровился охотиться на наших солдат, когда они утром отправлялись к полевым кухням завтракать. Были жертвы. Нина Лобковская в паре с Верой Артамоновой затемно пробрались на нейтральную полосу и стали в бинокль наблюдать за передовыми позициями врага. Снайпер появился, как обычно, в час утреннего завтрака. Метким выстрелом Нина заставила его навеки замолчать. Пленные рассказали, что это был офицер, для которого охота на наших солдат была своего рода «хобби».

Второй случай произошел в Померании. Два взвода снайперской роты оседлали дорогу, по которой пытались вырваться из окружения зажатые в «клещи» фашисты. Ночью на только [36] что выпавшем свежем снегу девушки заметили ползущих немцев. Они открыли огонь из установленного на машине пулемета и снайперских винтовок. Противник решил, что напоролся на крупную воинскую часть, и с криками «Гитлер капут» сдался в плен. Снайперы быстро разоружили фашистов, связали им руки, и только тогда их офицер разобрался, что имеет дело с девушками. Он пришел в ярость, стал требовать, чтобы вызвали мужчину-офицера, но было уже поздно. 27 немецких солдат во главе с офицером были доставлены девушками в штаб.

Пройдет немного дней, закончится война, Нина расстанется с военной службой, приедет в Москву, поступит в МГУ на истфак и заглянет ко мне в редакцию рассказать о своем житье-бытье. А назавтра во всех центральных газетах появится во всю ширину полосы снимок увольняемых в запас девушек-фронтовичек с М. И. Калининым в центре. И в первом ряду мы увидим Нину Лобковскую, одну из многих патриоток, проделавших в дни войны славный боевой путь и теперь возвращающихся к мирному труду.

После окончания МГУ Нина многие годы будет работать гидом в Центральном музее В. И. Ленина, выйдет замуж за журналиста — работника партийного журнала. Мы еще не раз увидимся с ней в Москве, вспомним встречу под Берлином в те дни, когда были молоды и еще только всходило утро Победы.

...Вернувшись из штаба 3-й ударной в Штраусберг, мы собрались всей своей бригадой и порешили, что штурм рейхстага и водружение Знамени Победы на его куполе будет фотографировать А. Морозов. Снимки его, сделанные в те дни, до сих пор демонстрируются на выставках и печатаются в газетах и журналах.

О штурме рейхстага, как и обо всей Берлинской операции, свидетельствующей о высочайшем воинском искусстве наших полководцев и беспримерной храбрости воинов, написано много книг, и мне не хотелось бы повторяться. В числе других книг о штурме Берлина следует отметить книгу моего старого друга и соратника Мартына Мержанова «Так это было», где Берлинская операция расписана по дням и одновременно показано, что в это время делалось в бункере под имперской канцелярией, где находились Гитлер и все его высшее командование.

...Приближался День печати. По инициативе Бориса Горбатова решено было в этот день у рейхстага собраться специальным военным корреспондентам и фотокорреспондентам, кинооператорам — словом, всем бойцам нашего особого рода оружия, прошедшим с войсками весь тяжелый путь к победе и сфотографироваться на память. Были посланы телеграммы на 1-й Украинский и 2-й Белорусский фронты, чтобы и оттуда приехали наши товарищи. И 5 мая к 13 часам у рейхстага выстроились десятки машин, доставивших сюда с полсотни фронтовых спецкоров, фотокорреспондентов и кинооператоров.

Первым, кого я увидел, был Всеволод Вишневский. Вспомнились минуты нашего прощания на лестничной площадке в редакции «Правды» и данное друг другу слово встретиться в Берлине. Глубокой верой в победу в те трудные дни было проникнуто это обещание. Всю войну ни разу не пересеклись наши дороги, и вот наконец мы оба здесь, у стен поверженного рейхстага. Вишневский сразу увидел меня, видимо, вспомнил и заулыбался. Я подошел к нему, протянул руку и сказал:

— Ну вот мы и встретились, как обещали друг другу.

— Помню, рад, здравствуй. С Победой тебя!

* * *

На этом можно было бы закончить мои воспоминания. Но как поставить точку, если впереди еще подписание акта о безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии, где мне выпало счастье присутствовать.

Через два дня после съемки у рейхстага мы возвращались с Эльбы, где фотографировали для специального номера «Фронтовой иллюстрации» жанровую сценку: донские кони пьют воду из Эльбы. Вдруг у контрольно-пропускного пункта видим: из опущенного бокового стекла военной грузовой машины высунулась по локоть рука и прогремела длинная автоматная очередь в воздух.

— Вы что патроны зря расходуете! — крикнул я водителю.

— Война сдохла! — радостно улыбаясь, ответил он.

Бойцы КПП подтвердили, что есть слух, будто германское правительство за границей согласилось на безоговорочную капитуляцию.

Приехав в Штраусберг, обнаружили, что, несмотря на поздний час, все корреспонденты бодрствуют. Сведения у бойцов КПП были точные: получено сообщение из Фленсбурга, что [37] правительство Деница готово подписать акт о безоговорочной капитуляции и завтра высылает в Берлин свою делегацию во главе с фельдмаршалом Кейтелем.

Утром — Темпельгофский аэродром, торжественная встреча представителей союзных войск, затем прибытие, под английским конвоем, немецкой делегации — и вереница машин мчится в Карлхорст, где должно состояться подписание акта о капитуляции.

Только поздно вечером представителей прессы и кинооператоров приглашают в зал столовой военно-инженерного училища, где уже собрались командармы, комкоры, комдивы и другие представители войск, одержавших победу над фашистской Германией.

Мы с Мартыном Мержановым усаживаемся рядом, прямо против стола немецкой делегации. Пресса широко представлена. Мартын переписывает всех спецкоров газет, фотокорреспондентов, кинооператоров. В его блокноте — 37 фамилий. От «Фронтовой иллюстрации» трое: я и два фотокорреспондента — А. Морозов и М. Редкин.

Едва маршал Жуков и представители союзных стран заняли свои места за центральным столом, как рядом с моим блокнотом на нашем столе появился огромный коричневый ботинок на толстой подошве. Возмущенный такой бесцеремонностью, я поднял глаза кверху и увидел нависшую над нами высокую фигуру, облаченную в костюм цвета хаки, на предплечье которого латинскими буквами было вышито слово «корреспондент». Я постучал по ботинку карандашом. Обладатель ботинка — американский фотокорреспондент — начал жестами извиняться, я тоже жестом показал ему, чтобы он убрал ногу со стола. Ботинок исчез, его хозяин поспешил искать новую точку для съемки.

Все взоры были прикованы к Жукову, произносящему краткую вступительную речь. Он спросил у вошедшей немецкой делегации, знакома ли она с текстом акта о безоговорочной капитуляции Германии, имеет ли необходимые полномочия и готова ли его подписать.

Получив положительный ответ, Георгий Константинович предложил немецкой делегации подойти к столику, приставленному сбоку у центрального стола, и подписать в пяти экземплярах акт о капитуляции.

Я с восхищением смотрел на крепкую, коренастую фигуру маршала Жукова, пронзительным взглядом следившего за тем, как Кейтель проследовал к указанному ему месту. Жуков держался с большим достоинством, как и подобало представителю великой страны, внесшей главный вклад в разгром гитлеровской Германии.

Все военачальники и мы, журналисты, сидевшие в зале, хорошо знали, какую огромную роль в разгроме гитлеровской армии сыграл лично Жуков. Не было ни одного самого тяжелого участка в минувшей войне, куда бы ставка не направляла его, и везде он принимал правильные решения. И все понимали глубокую справедливость, что именно Жукову было поручено от лица Верховного Главнокомандования Красной Армии принять капитуляцию от разгромленной фашистской Германии.

И когда по предложению маршала Жукова немецкая делегация покинула зал, он тепло улыбнулся, сердечно поздравил своих боевых соратников и представителей союзных стран с великой Победой. Он говорил так душевно, так проникновенно, что у многих боевых генералов, ведших войска на штурм Берлина, повлажнели глаза. Это были радостные слезы торжества, светлые слезы Победы.

Мы поздно ночью возвращались из Карлхорста в Штраусберг. Весть об окончании войны быстро разнеслась по Берлину. На перекрестках, когда машина замедляла ход, к нам подходили какие-то люди, спрашивали верно ли, что конец войне, и, получив ответ, радостно улыбались и приветственно махали руками.

А рано утром горизонт окрасился разноцветными огнями, гремели выстрелы зенитных орудий, автоматные очереди — воины-победители стихийным салютом отмечали первое утро Победы. [38]

Михаил Платов.
О том, чего забыть нельзя

Пути-дороги

Мой путь — военкора Всесоюзного радио проходил через осажденную Москву и блокированный врагом Ленинград. Он тянулся тысячи километров сквозь дым и пожары по пропитанной кровью родной земле. Затем, на Западе (за рубежом), пересекал города и села Румынии, Болгарии, Югославии, Венгрии, Австрии, а на Дальнем Востоке пролегал через горы, долины и реки Маньчжурии, Северной Кореи и достигал Харбина и Сейсина, Дайрена и Порт-Артура.

В репортажах, корреспонденциях я рассказывал по Союзному радио и в передачах на зарубежные страны о битвах под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге, о героических подвигах красных воинов при освобождении Запорожья, Днепропетровска, Кривого Рога, Николаева, Одессы, Кишинева, столицы Югославии Белграда, при взятии Будапешта и Вены.

С апреля по ноябрь 1942 года, находясь в осажденном Ленинграде, освещал боевые действия войск Ленинградского фронта, стойкость и мужество блокированных, но не сломленных голодом, холодом, беспрерывными вражескими обстрелами и бомбежками ленинградцев.

В конце второй мировой, когда войска трех наших дальневосточных фронтов при поддержке кораблей Тихоокеанского флота и воинских формирований Монгольской Народной Республики громили японскую миллионную Квантунскую армию, я, чтобы не отставать от боевых событий, с воздушным десантом высаживался в Харбине, а с морским — в кортах Северной Кореи и на Южном Сахалине.

Когда же для организаторов дальневосточных разбойных походов настал час расплаты, мне довелось с группой советских журналистов быть в Токио на процессе главных японских преступников и ход этого процесса освещать по Московскому радио.

Успех в работе военного корреспондента всегда был связан с его способностью и умением не теряться в сложной обстановке и оказываться на горячем участке в самый нужный момент. При этом военкоры не испытывали, конечно, в той мере все тяготы войны, в какой они выпадали на долю солдат и офицеров, действовавших всегда на переднем крае. Но хотя они и не числились в составе сухопутных частей, в командах военных судов, членами экипажей боевых самолетов, их все же нередко видели и в атакующих рядах пехотинцев, и на кораблях, совершавших дерзкие рейды, и в самолетах, бомбивших скопления вражеских войск и техники на фронтовых дорогах и в их глубоком тылу.

Мы, военкоры, жили очень дружной журналистской семьей. Никто из нас и никогда не отказывал в помощи товарищу, если он в ней нуждался. Выручка же порой требовалась тем из нас, кто в разгар событий по всему фронту задерживался на передовой и был поэтому оторван от узла связи. В таких случаях в редакции отсутствующих военкоров оперативную информацию передавали их друзья.

В моем архиве, например, сохранились оригиналы двух сообщений в адрес Союзрадио, отправленных по военному телеграфу военкором Совинформбюро Мишей Телепиным. А я по его просьбе выполнил однажды задание, полученное им от руководства Совинформбюро, [39] и взял интервью для заграничной прессы у командующего армией генерала В. И. Чуйкова. По просьбе корреспондента ТАСС Вани Лапоногова 8 сентября 1944 года я передал в адрес его военного отдела в Москве срочное сообщение о переходе нашими войсками румыно-болгарской границы. Сам Лапоногов сделать этого не мог, так как в это время он уже находился вдали от узла связи, на территории Болгарии.

В дни активных боевых действий наших войск военкоры, находясь на передовой и там готовя, а затем сдавая на узел связи оперативный материал, всегда не без тревоги думали: «А быстро ли он дойдет до редакции и не без проволочек ли его там используют?» И нужно сказать, что беспокоились не зря. Вот текст одной из моих тревожных телеграмм, отправленных в Москву: «Третий день корреспонденции военкоров о важных событиях на нашем фронте не передаются из-за большой загрузки провода».

Горести, связанные с несвоевременной доставкой наших материалов в Москву, хотя и не так уж часто, но все же выпадали на нашу долю. Но как же радостно было получать из редакции вот такие отклики на нашу военкоровскую деятельность:

«Получили и передали в ночном выпуске в развитие сводки Совинформбюро вашу корреспонденцию «На Белгородском направлении». Отмечаем оперативность».

«Ваши материалы регулярно получаем и используем. Особо отмечаем хорошее, оперативное освещение боев за Кривой Рог».

«Получили три корреспонденции о боях за Одессу. Получили также телеграмму «Первый день в освобожденной Одессе». Все материалы использованы своевременно».

Такие телеграммы из редакции конечно же радовали и воодушевляли. Зная, что твои материалы быстро доходят до Москвы и там их незамедлительно используют, хотелось поэтому каждому из нас еще оперативнее работать и еще убедительнее и ярче рассказывать советским слушателям и читателям о воинском искусстве наших военачальников, стойкости, мужестве и героизме советских воинов, вандализме и страшных злодеяниях фашистских изуверов...

Но вернемся к началу войны, к ее самому первому дню.

«Вставай, страна огромная...»

22 июня 1941 года. В то памятное воскресное утро я, тогда сотрудник Всесоюзного радиокомитета и студент-заочник Госпединститута имени В. И. Ленина, находился в здании института на Пироговке и там сдавал свой очередной экзамен за 4-й курс истфака. Получив оценку, соответствующую моим знаниям «Новейшей истории», я вышел из кабинета экзаменатора в приподнятом настроении, но в вестибюле меня сразу же насторожили взволнованные голоса студентов. Все они спешили в конференц-зал к установленному там репродуктору.

Выступление В. М. Молотова о вероломном нападении на Советский Союз гитлеровской Германии было выслушано нами в напряженнейшей тишине. И ушла радость, и не казался уже столь ясным солнечный день.

Из института с тревогой в сердце я поспешил в Радиокомитет. А там Вася Осин, сменивший накануне меня на посту ответственного дежурного по Центральному радиовещанию, рассказал, что до 12 часов дня передачи шли без всяких изменений, по заранее составленной программе. В рабочих же комнатах и в кабинете ответственного дежурного с раннего утра непрерывно звонили телефоны. Многие слушатели с тревогой спрашивали радиоработников: «Почему живете вчерашним днем? Почему не сообщаете, что наши границы нарушил враг, разве это вам все еще неизвестно?»

О вторжении немецких войск в пределы Советского Союза и бомбардировке ряда наших городов фашистскими самолетами сотрудники Центрального радиовещания — из телефонных разговоров со своими киевским и минским корреспондентами — к тому времени уже кое-что знали, и они с минуты на минуту ожидали правительственного сообщения. На звонки же отвечали короткой фразой: «Слушайте наши передачи».

Но еще до выступления В. М. Молотова все находившиеся в редакции и срочно вызванные репортеры, литературные сотрудники, редакторы «Последних известий» были направлены на фабрики и заводы, где сразу же после правительственного сообщения начались митинги. А спустя 45 минут в эфир был передан первый военный выпуск «Последних известий» и заканчивался он словами: «Все — для фронта, все — для победы!» Вслед за первым военные [40] выпуски оперативных сообщений в тот день шли через каждый час, а ночной содержал и свежие известия с мест сражений.

Срочно перестроили свои программы и другие отделы и редакции Радиокомитета. И вместо запланированных ранее на тот воскресный день легких, развлекательных программ, камерной музыки в эфире зазвучали песни гражданской войны, героические марши, патриотические произведения русских дореволюционных и советских композиторов. С горячими словами к воинам Красной Армии и ко всем советским людям обращались партийные и советские руководители, известные ученые, литераторы...

24 июня В. И. Лебедев-Кумач опубликовал в «Известиях» и «Красной звезде» поэтический пламенный призыв ко всем советским людям. 25 июня композитор и дирижер А. В. Александров положил «Священную войну» на музыку. А через двое суток патриотическое произведение, созданное единым творческим порывом поэта и композитора, исполнялось Красноармейским ансамблем А. В. Александрова на перроне Белорусского вокзала перед отправлявшимися на фронт солдатами. И с тех первых дней и до водружения советского боевого Красного знамени в поверженном Берлине над рейхстагом набатный клич: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой...» — каждое утро звучал в эфире, открывая радиопередачи Москвы...

Ровно через месяц после вторжения фашистских войск в пределы Советского Союза, в ночь с 21 на 22 июля, начались воздушные налеты на Москву. Ударами с воздуха гитлеровское командование надеялось вывести из строя важнейшие объекты города и парализовать жителей столицы. В числе первых объектов, намеченных к уничтожению, находился и Московский радиоцентр.

И вот в один из таких налетов, в конце июля 1941 года, немецкий самолет сбросил бомбу на Радиокомитет. Гитлеровский пират был уверен, что задание им выполнено и цель поражена. Об этом он сообщил своему командованию, командование в Берлин, а Геббельс незамедлительно оповестил Германию и весь мир: «Московский радиоцентр разрушен».

Но с победной реляцией Геббельс поторопился. Неразорвавшаяся фугасная бомба попала тогда не в здание Радиокомитета, а в неплотно прикрытый канализационный колодец, находившийся во дворе. Воздушной волной была нарушена электропроводка, выбиты стекла в окнах, выходивших во двор, да переброшена через здание на площадь Пушкина металлическая крышка, которая открыла путь в канализационный колодец неразорвавшейся немецкой фугасной бомбе.

Таков в действительности оказался урон, нанесенный Радиокомитету немецким самолетом. Работа в редакционных комнатах и чтение передач из студий на зарубежные страны в ту ночь прекращались всего на несколько минут, которые потребовались для исправления электросети.

Вспоминается и еще один воздушный налет на Москву. Немецкий бомбардировщик в тот раз пытался вывести из строя Центральный телеграф на улице Горького и находившиеся в том же здании студии Радиокомитета.

Было два часа ночи. На Дальний Восток передавался выпуск «Последних известий». И в это время стали падать бомбы на улице Герцена и у Никитских ворот. От мощных взрывов здание Центрального телеграфа сотрясалось, из рам сыпались стекла. В отдел выпуска, где я находился, будучи ответственным дежурным по Центральному радиовещанию, из аппаратной позвонил техник и сообщил, что через микрофоны студии, почти заглушая голоса дикторов, в эфир проходят разрывы авиабомб и беспрерывный стрекот зенитных пулеметов, установленных на здании Центрального телеграфа. В таких условиях, добавил он, едва ли целесообразно продолжать передачу.

Даю указание дикторам чтение «Последних известий» спокойно закончить несколько ранее отведенного для выпуска времени. А недели через две в комитет стали поступать письма слушателей с Дальнего Востока. В них выражалась признательность дикторам Центрального вещания, которые и в минуты налета вражеских самолетов на Москву оставались на своем посту, не прекращая сообщать им последние известия.

Враг у порога Москвы

После Смоленского сражения, длившегося 60 дней (с 10 июля по 10 сентября), немецкое командование, чтобы привести в порядок свои основательно потрепанные части и подтянуть резервы, вынуждено было почти на полтора [41] месяца прекратить наступление на Москву. Используя эту передышку, наши вооруженные силы и гражданское население Москвы и Подмосковья форсированно готовили тогда новые оборонительные рубежи на дальних и ближних подступах к столице.

С большой группой радиоработников я копал противотанковые рвы на Бородинском поле. Не привыкшие к физическому труду, мы в первые дни лишь с большим напряжением сил выполняли дневные нормы, но уже через неделю, поднаторев и набив на руках крепкие мозоли, намного перекрывали задания. Однако худо нам пришлось, когда начались осенние затяжные дожди. Легкая обувь быстро разлезлась, да и без теплой одежды работать становилось холодновато.

За получением обмундирования, соответствующего сезону, командование трудового батальона Свердловского района срочно отправило меня в Москву. Председатель Радиокомитета и секретарь парткома все сделали для того, чтобы уже на другой день я доставил на машине радиокомитетской группе строителей резиновые сапоги и телогрейки.

В первых числах октября немецкое командование возобновило наступление на Москву. Танки противника, прорвав линию нашей обороны в ряде мест, расчленили и глубоко проникли в боевые порядки наших войск. Мимо нас, строителей оборонительного пояса, потянулись группы красноармейцев из разрозненных частей. Они шли на переформирование в Можайск, а до нас все явственнее стал доноситься орудийный гул, а в небе все чаще стали появляться немецкие самолеты.

Закончив строительство Бородинского противотанкового оборонительного пояса, вечером 13 октября наш трудовой батальон, построившись в колонну, двинулся на железнодорожную станцию. От наседавших немецких самолетов мы прятались в лесу и там же заночевали.

14 октября рано утром пришли в Можайск и лишь во второй половине дня погрузились в один из товарных поездов, следовавших в Москву. В пути нас часто задерживали почти непрерывно идущие навстречу составы с военной техникой и войсками.

Вернулись мы с трудового, фронта в самое тревожное время. Из Москвы в глубь страны происходил тогда массовый отлив гражданского населения. На Восток эвакуировались фабрики и заводы, учреждения и организации. В те же дни в Куйбышев и Свердловск отбыла значительная часть работников Радиокомитета. Они там должны были образовать филиалы Центрального радиовещания.

17 октября по поручению ЦК ВКП(б) по Московской городской радиосети выступил кандидат в члены Политбюро ЦК, секретарь МК, МГК и ЦК ВКП(б) А. С. Щербаков. Он говорил: «Над Москвой нависла угроза. Но за Москву мы будем драться упорно, ожесточенно, до последней капли крови. Планы гитлеровцев мы должны сорвать во что бы то ни стало».

Сразу же после выступления А. С. Щербакова в Радиокомитете состоялся митинг. Первым на нем выступил председатель Радиокомитета Д. А. Поликарпов. Он призвал сотрудников быть твердыми духом и верить, что гитлеровским войскам прорваться в Москву не удастся. Затем секретарь парткома Г. А. Ржанов предоставил слово мне, сказав при этом, что я только что вернулся со строительства оборонительных сооружений у переднего края.

Как очевидец, я говорил, что в сторону передовой перебрасываются многочисленные резервы наших войск и что мощный Бородинский оборонительный рубеж, в строительстве которого принимала участие и большая группа радиоработников, по решению Верховного Главнокомандования определен главным рубежом сопротивления наших войск на подступах к Москве.

Прямой, откровенный разговор на митинге внес в наш довольно поредевший коллектив известное успокоение. После митинга все сотрудники с удвоенной энергией приступили к исполнению своих обязанностей.

В тот же день, узнав, что в Театре Ленинского комсомола происходит запись добровольцев в народное ополчение, я немедленно отправился туда.

Желающих с оружием в руках встать на защиту Родины там оказалось очень много: журналистов, артистов, работников культуры. Ведь Свердловский район, как известно, это район, где сосредоточено много театров, редакций газет, культпросветучреждений. Запись добровольцев проводили несколько человек. Один из них оформил меня и дал два часа на сборы. К вечеру я вернулся в театр, но не в качестве зрителя, куда в довоенное время много раз приходил на постановки И. Берсенева, чтобы насладиться прекрасной игрой Софьи Гиацинтовой [42] и Серафимы Бирман, а как доброволец народного ополчения.

Устроившись на балконе, я ночью при свете люстр, горевших в полнакала, заготовил письмо жене и четырехлетнему сыну, находившимся в эвакуации.

Утром 18 октября меня вызвали в Свердловский райком партии, в кабинет секретаря. Сидели там три человека. Один из них спросил:

— Товарищ Платов, возраст ваш призывной, так почему же вы не в кадрах Красной Армии?

— Потому, — ответил я, — что в детстве сломал правую руку, а срослась она неправильно. По этой-то причине меня и сняли с военного учета. А вообще-то я здоровый человек.

— Но с кривой рукой вы и в ополчение не годитесь, — сказал секретарь райкома. — Ведь мы формируем истребительный батальон. Бойцам этого батальона придется бросать бутылки с зажигательной смесью и связки гранат в немецкие танки. Вы это делать едва ли сможете. К тому же звонили из Радиокомитета и просили вас вернуть. Там после эвакуации значительной части коллектива в глубь страны осталось сотрудников очень мало, а объем работы у них даже увеличился. Посему мы вас больше не задерживаем. До свидания. Желаем успеха вам в радиоделах.

Возвратившись в Радиокомитет, я имел тогда не очень приятный разговор с председателем Радиокомитета Д. А. Поликарповым. Довольно сурово он мне выговаривал:

— Почему вы, коммунист, работник радио, сами, без моего ведома решаете, где вам быть? Я тоже мог бы пойти записываться в народное ополчение, но меня Центральный Комитет направил сюда заниматься организацией радиовещания. И работа наша не такая уж малозначительная. А на фронте вы побываете. Туда мы вас, когда нужно, непременно пошлем. Сейчас же отправляйтесь в редакцию «Последних известий». Там много работы и мало сотрудников.

Итак, 18 октября 1941 года я оказался в той самой редакции, в которой мне уже приходилось работать в качестве заместителя ответственного редактора с первых же дней организации редакции «Последних известий». А было это в 1932 году.

Первое время (до притока к нам дополнительных сил в декабре 1941 года) мы вдвоем с ответственным редактором Н. М. Потаповым, посменно, пользуясь материалами, поступающими от собственных корреспондентов (московских и периферийных), получаемых из ТАССа и заимствованных из газет, подбирали, верстали и оформляли утренние, дневные, вечерние, ночные и специальные выпуски «Последних известий». Помогали нам справляться с этой работой тоже посменно дежурившие технические секретари Н. С. Щепотьева и А. Ф. Хорькова.

Находясь на казарменном положении, передачи готовили в одной из полуподвальных комнат Дома звукозаписи на улице Качалова. Наш довольно обширный рабочий кабинет, разделенный почти на две половины огромным диваном, служил нам одновременно спальней и столовой. Во время налетов на Москву немецкой авиации сотрудники редакции «Последних известий» перебирались в бомбоубежище и там продолжали готовить очередные выпуски.

20 октября Москва была объявлена на осадном положении. К тому времени, после ухода на вооруженную защиту Родины и эвакуации большей части работников (как я уже говорил), в коллективе Центрального радиовещания, насчитывавшем до войны более 700 человек, оставалось менее ста. Были объединены редакции союзных и московских известий, музыкального и литературно-драматического вещания. В два отдела слились многочисленные редакции вещания на зарубежные страны. И там, где прежде были заняты десятки людей, стали работать (как и в «Последних известиях») единицы.

Репортаж с Красной площади

Кончался октябрь. Приближались самые высокочтимые наши дни — 7 и 8 ноября. В 1941 году по-былому отпраздновать очередную годовщину Великого Октября уже не могли жители сотен советских городов и тысяч сел, захваченных врагом. А как же столица Советского Союза? Бои идут у ее окраины. Будет ли она и каким образом отмечать самую дорогую для всех советских людей дату?

Все разъяснилось днем 6 ноября. Полученное указание обязывало председателя Всесоюзного радиокомитета предупредить все местные радиоорганы, чтобы они готовились к трансляции торжественного заседания, посвященного 24-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. [43]

Доклад И. В. Сталина со станции метро «Площадь Маяковского» принимали по проводам и транслировали все передачи Советского Союза, а с эфира его брал осажденный врагом Ленинград и многие зарубежные страны. В городах и селах, оккупированных фашистами, торжественное заседание, посвященное Великому Октябрю, советские люди слушали тайно, у подпольных радиоприемников.

Днем 6 ноября работники «Последних известий», готовя трансляцию торжественного заседания со станции метро «Площадь Маяковского», потратили немало усилий. Но значительно больших трудов от нас потребовала и массу треволнений принесла ночь на 7 ноября. Ведь мы не могли даже предполагать, что вечером шестого нам скажут: «Готовьтесь провести репортаж: завтра, как и в прошлые годы, состоится парад войск на Красной площади».

Эта неожиданная весть вызвала у нас радость и вместе с тем немалое беспокойство. Радость от сознания, что проведение парада в Москве, когда на ее подступах громыхают пушки и идут ожесточенные бои, послужит, несомненно, яркой демонстрацией перед всем миром непоколебимой уверенности всего советского народа в несокрушимости наших вооруженных сил и в неизбежности нашей победы над ненавистным врагом.

Беспокойство же мы испытывали потому, что оставалась всего лишь одна ночь, а у нас не было не только полного сценария предстоящей передачи, но даже одной заранее написанной строки. А ведь в прежние, мирные годы на подготовку репортажа с Красной площади в большие праздничные дни уходила не одна неделя.

К тому же мы не знали, какие войска и в каком порядке пройдут перед Мавзолеем В. И. Ленина, кто будет принимать парад и кто будет командовать. Когда же мы стали выяснять все это, нам коротко сказали: многие части и подразделения прямо с Красной площади походным маршем отправятся на огневые позиции под Москву, и мы не имели права называть их в своем репортаже.

Вот в таких экстремальных условиях в ту бессонную ночь мы готовили наброски сценария необычного для нас репортажа.

А рано утром с набросками репортажа бригада в составе заместителя председателя Радиокомитета В. А. Гончарова, редактора «Последних известий» Н. М. Потапова, корреспондентов В. Б. Синявского и А. Т. Фетисова, звукооператора А. М. Спасского отбыла в ГУМ, в здании которого находилась наша студия и откуда из года в год велись передачи с Красной площади в большие наши праздничные дни.

Парад на Красной площади начался точно в назначенное время. Москву в тот час укрывало хмурое небо, дул сильный вьюжный ветер. Снег довольно плотной пеленой покрывал площадь и оседал на крышах окружавших ее зданий.

Затянутый плотными облаками небосвод, неожиданная для ноября вьюга радовали. В такую погоду подняться в воздух, прорваться сквозь заградительный огонь наших зенитчиков и помешать параду фашистские самолеты не могли.

Но вот из Спасских ворот на гнедом коне выехал маршал С. М. Буденный. Когда он принял парад и поднялся на трибуну, все были уверены, что по установившейся традиции он же и обратится к войскам с речью. В. Синявский, также убежденный в этом, начал: «Сейчас к микрофону подходит...» Но в этот момент к микрофону приблизился И. В. Сталин. И тогда В. Синявский, оборвав уже сложившуюся в уме фразу, после едва заметной паузы назвал имя Сталина.

В основном импровизированный репортаж «Последних известий» с Красной площади 7 ноября 1941 года шел прямо в эфир. Записанный с эфира, он затем был переписан на десятки иностранных языков и передавался на многие страны мира и не один раз повторялся на Советский Союз.

«Говорит Западный фронт»

В те же первые ноябрьские дни 1941 года, когда гитлеровские войска продолжали все упорнее, все настойчивее рваться к Москве, приказами председателя Всесоюзного радиокомитета Д. А. Поликарпова и командующего Западным фронтом генерала армии Г. К. Жукова для «организации передач, устройства концертов в механической записи, трансляции выступлений непосредственно на передовых позициях» была создана и укомплектована сотрудниками «Последних известий» (без освобождения их от ранее выполняемых обязанностей) специальная выездная редакция «Говорит Западный фронт». Редактором совместного органа политического управления Западного фронта и Всесоюзного радиокомитета был утвержден Николай [44] Потапов, ответственным секретарем назначили меня, очеркистами стали Александр Фетисов и Вадим Синявский, литсотрудниками — Гавриил Красавцев и Леонид Шмонин. Диктором работала Надежда Морозова, в прошлом артистка Театра имени Моссовета.

Нам, всем сотрудникам вновь образованной редакции, были выданы воинское зимнее обмундирование и удостоверения, дававшие право пребывать и выполнять свои корреспондентские обязанности в боевых частях и подразделениях, действовавших на переднем крае под Москвой.

Так наш небольшой коллектив редакции «Последних известий» оказался военизированным и стал готовить не только выпуски политинформации для населения Советского Союза, но и специальные передачи для воинов Западного фронта.

Чтобы обеспечить оперативным материалом красноармейское вещание и выпуски «Последних известий» для населения страны, две наши «эмки» всегда были в пути, ночью и днем. Информацию, репортажи, интервью о событиях на передовой поступали непрерывно. Их доставляли сотрудники выездной прямо из-под огня. Сведения же о том, где происходят особенно жаркие сражения, нам незамедлительно сообщал находившийся при штабе фронта специально выделенный для связи с нами работник политуправления фронта.

Передачи «Говорит Западный фронт» с первых же дней приобрели широкую популярность. Их слушали не только в нашей стране, но и за рубежом, о чем свидетельствовали письма, поступавшие в редакцию.

Помимо материалов работников выездной редакции в передачах фронтового вещания широко использовались записи выступлений бойцов, командиров, политработников, действовавших на переднем крае, а также известных всей стране военачальников. У нашего микрофона выступали генерал П. А. Белов, командующий кавалерийским корпусом, командующий 16-й армией К. К. Рокоссовский, командующий 5-й армией Л. А. Говоров.

В 40-минутных выпусках «Говорит Западный фронт» после оперативных материалов шли обычно 10–15-минутные концерты. Видные артисты, поэты, писатели, не покидавшие Москву, считали для себя честью принять в них участие. Особенно большую помощь в организации музыкально-литературных концертов оказывал нам (а нередко и сам выступал в передачах «Говорит Западный фронт») поэт Виктор Гусев. Автор героической пьесы «Слава» и замечательных текстов песен «Полюшко-поле» и «Как за Камой за рекой» с первых же дней войны и до конца своей жизни всего себя отдал работе на радио.

Виктор Гусев не дожил до победы, он умер на посту, твердо веря, что победа непременно придет, ясно представляя, как ее встретят советские люди, успел написать прекрасный киносценарий «В шесть часов вечера после войны». Фильм этот все мы видели. Он получил Государственную премию СССР.

Виктору Гусеву принадлежат и вот эти поэтические строки, написанные им, когда враг рвался к Москве. Он их прочитал в одной из передач «Говорит Западный фронт»:

Готова Москва стать бойцом у орудий,
Поднять, как Пожарский, мечи.
Готовы столицу отстаивать грудью
На фронте любом москвичи.

Москвичи так и поступали. Сотни тысяч их влились в ряды Красной Армии и вступили в войска противовоздушной обороны.

Активным внештатным сотрудником редакции «Говорит Западный фронт» в те дни был и мастер импровизации, поэт-крокодилец Роман Роман. Откликаясь на события, он своими меткими стихотворными строчками, острыми эпиграммами разоблачал фашистских разбойников.

Всем сотрудникам редакции «Говорит Западный фронт», начиная от редактора и кончая машинистками, приходилось трудиться с большим напряжением сил. Но особенно горячими стали для нас дни, когда развернулось контрнаступление наших войск под Москвой. Тут уж при подготовке и организации материалов мы совершенно перестали замечать и делить сутки на дни и ночи. Непрерывно поступавшие от корреспондентов с места боев репортажи, корреспонденции, выступления, интервью незамедлительно попадали в эфир.

Хорошо помню, как мы все обрадовались, когда наш сотрудник, находившийся при штабе фронта, срочно доставил в редакцию приказ командующего Западным фронтом Г. К. Жукова, в котором говорилось: «6 декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых [45] группировок. В результате этого наступления эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери... Немецкий план окружения и взятия Москвы рухнул. На подступах к Москве положено начало разгрому гитлеровских войск...»

Приказ этот мы срочно передали по радио.

Новый, 1942 год советский народ встретил с твердой верой в успех нашего правого дела. Выступая 31 декабря по радио с новогодней речью, М. И. Калинин говорил: «Наши силы в борьбе с врагом растут. Мы уверены в победе. Мы знаем, что ни один советский человек не успокоится до тех пор, пока хотя бы один гитлеровец будет топтать священную советскую землю, пока гитлеризм не будет выжжен каленым железом...»

Начатое 6 декабря наступление Западного фронта продолжалось до апреля 1942 года. И все эти месяцы сотрудники нашей редакции непрерывно курсировали от Дома радио к передовой и от передовой к Дому радио.

В своих корреспонденциях и репортажах мы рассказывали о героизме советских воинов, громивших фашистов, и о богатых трофеях, захваченных нашими войсками при наступлении.

Мне вспоминается 20 января 1942 года. В тот день я с корреспондентом «Последних известий» Юрием Арди в машине со звукозаписывающей аппаратурой, обгоняя военные грузовики, спешили в только что освобожденный Можайск. Приближаясь к городу, мы видели на обочинах дороги скованные морозом многочисленные трупы гитлеровцев, разбитые вражеские машины, танки с крестами.

В Можайске мы записали выступления воинов, освобождавших Можайск, рассказы жителей города о зверствах фашистов, беседу с командующим 5-й армией Л. А. Говоровым.

Затем был митинг на площади освобожденного города. Взволнованные речи участников митинга, записанные нами на пленку, также звучали в эфире в тот день на всю страну.

Возвращаясь с передовой, мы задержались у одного из трофейных складов, чтобы рассказать слушателям, сколько тяжелого и легкого оружия бросил враг, поспешно отступая под натиском наших войск. Свой рассказ мы сопроводили звуковыми иллюстрациями. Так был нами записан звук воющей мины, которая по замыслу немецкого командования была призвана не только поражать цели, но и наводить страх на бойцов Красной Армии.

Делая записи на передовой, мы не имели тогда портативных магнитофонов, а пользовались громоздкой и далеко не совершенной аппаратурой. Несмотря на это, нам все же удавалось фиксировать волнующие, боевые эпизоды. К таким именно впечатляющим записям относится и репортаж военкора Александра Фетисова. Находясь в рядах наступающих советских войск в феврале 1942 года, он сумел так ярко представить их грозный, сокрушительный штурм вражеских позиций, что привлек своим репортажем внимание не только огромных масс советских слушателей, а и слушателей за рубежом. Агентство Рейтер о радиопередаче Александра Фетисова 6 февраля 1942 года сообщало: «Радиослушатели Лондона и других городов Великобритании с глубоким волнением слушали вчера у репродукторов и радиоприемников трансляцию с передовых позиций западного сектора Восточного фронта, передававшуюся через Московскую радиостанцию. Передача производилась непосредственно с театра боевых действий: «Лондонцы могли отчетливо слышать беспрерывные залпы мощной русской артиллерии, треск пулеметов и автоматических винтовок, раскатистое «ура», когда одно из подразделений шло в атаку на немецкие укрепления.

Вся трансляция продолжалась менее получаса, но уже через несколько минут после начала на многих площадях и перекрестках улиц собрались огромные толпы народа, напоминавшие импровизированные митинги. Каждый прохожий спрашивал: «Что транслируют?» — и, получив ответ: «Говорит русский фронт», — как бы он ни спешил по своим делам, останавливался у репродукторов.

Лондонская печать отметила это событие на видных местах, подчеркивая, что «радиопередача с фронта нашего союзника явилась триумфальной демонстрацией единства наступательного порыва Красной Армии с симпатиями английского народа к русской армии и к Советской России в целом».

Совместный орган Всесоюзного радиокомитета и Политуправления Западного фронта — специальная выездная — просуществовал до полного разгрома немцев под Москвой. А когда на Западном фронте наступило некоторое затишье, бывшие ее сотрудники оказались на новых местах, на новых горячих точках. Так, [46] военкор Александр Фетисов отбыл за линию фронта, в леса Белоруссии, к партизанам; Вадим Синявский улетел на юг, в Севастополь, я был переброшен в осажденный Ленинград.

На бреющем через Ладогу

Разговор этот состоялся в кабинете председателя Радиокомитета Д. А. Поликарпова в первых числах апреля 1942 года.

— До последнего времени, как вы знаете, — начал он, — мы получали информацию и репортажи от Василия Ардаматского. Но теперь он уже не в состоянии корреспондировать. Спасая от голодной смерти, мы его вынуждены эвакуировать в Москву. Оставлять же Ленинград без своего корреспондента Всесоюзный радиокомитет не может. Московское радио должно изо дня в день сообщать советским и зарубежным слушателям о жизни блокированных, но не сломленных духом ленинградцев, о боевых действиях войск Ленинградского фронта и моряков Балтики. Сейчас на Западном фронте наступило некоторое затишье, и хотелось, чтобы Ардаматского в Ленинграде сменили вы. При этом считаю нужным напомнить вам хорошо известное: там люди гибнут не только от пуль, бомб и снарядов, но и от истощения. Поэтому, если у вас имеется хотя бы капля сомнений, скажите мне об этом прямо и честно, настаивать на переброске вас с Западного фронта на Ленинградский я не стану.

...Получив необходимые документы, я вылетел в Ленинград 20 апреля 1942 года. Огромный «Дуглас» был забит в основном различными грузами, а нас, пассажиров, разместившихся среди ящиков и тюков, насчитывалось не более десяти.

Летели мы без сопровождения истребителей и первое время довольно высоко, но на подходе к Ладоге и над самим озером, чтобы не быть столь приметными и по возможности избежать встречи с немецкими истребителями, шли на бреющем полете, едва не касаясь ладожского льда.

Под нами простиралось озеро-боец, озеро-кормилец, заслуживающее вечной славы. По его водной глади, а затем и льду доставлялись в осажденный город оружие, боеприпасы, горючее, продукты питания, медикаменты...

Трехчасовой перелет закончился без происшествий. В 5 часов 30 минут 21 апреля я был уже в Доме радио, среди сердечно встретивших меня сотрудников Ленинградского радиокомитета.

Первую ночь в осажденном городе спать не довелось. В 9 часов утра меня принял секретарь горкома партии А. И. Маханов, которому я вручил письмо от председателя Всесоюзного радиокомитета Д. А. Поликарпова, а затем отправился на прием к начальнику политуправления Ленинградского фронта и в штаб Краснознаменного Балтийского флота.

Получив нужную мне информацию, добрые советы и пожелания, я уже на другой день мог приступить к исполнению своих корреспондентских обязанностей, но прежде расскажу не о том, как я их исполнял, а о героической деятельности ленинградских радистов.

900 дней и ночей на радиовахте

О роли Ленинградского радио и самоотверженном труде ленинградских радиоработников писалось много и немало еще будет написано. В то тяжелейшее время, когда ленинградцам смерть угрожала на каждом шагу и в любую минуту, звучащий репродуктор на стенах промерзших квартир, в домах без света и тепла олицетворял жизнь. Радио связывало жителей осажденного города с Большой землей, помогало им стойко переносить невзгоды и страдания, побуждало к самоотверженному труду, вселяло твердую уверенность в неизбежность нашей победы.

«Пусть непрерывно работает радио. Не слыша голоса страны, мы жить не можем», — писали в Ленинградский радиокомитет в дни блокады рабочие одного из заводов.

В суровую зиму 1941/42 года ленинградские радиоработники трудились при свете самодельных свечей и коптилок в помещениях, где термометр показывал температуру ниже нуля. А когда некоторые из них умирали, другие брали выпавшие из их рук перья и продолжали делать передачи.

«Выстоим и победим!» — к этому звали все подготовляемые и организуемые ленинградскими радиоработниками репортажи с передовых позиций, беседы и выступления, очерки и рассказы, концерты и литературно-музыкальные монтажи.

До декабря 1944 года у микрофона Ленинградского радиокомитета выступило 6 тысяч тружеников осажденного города, воинов Ленинградского [47] фронта и Балтийского флота. С горячими, воодушевляющими словами к блокированным ленинградцам обращались партийные и советские руководители, рабочие фабрик и заводов, прославленные снайперы, стражи ленинградского неба, моряки Балтики. Постоянными авторами Ленинградского радио являлись писатели, журналисты, работники фронтовой, флотской печати.

В дни блокады композиторы города написали специально для радио около 200 музыкальных произведений разного жанра, а писатели и поэты более 900 рассказов, повестей, стихотворений. Литературно-драматический отдел радиокомитета осуществил свыше ста радиопостановок и драматических спектаклей, подготовил не одну тысячу литературных передач. Для воинов — защитников Ленинграда по их заявкам только в 1943 году было организовано музыкальным отделом более 500 концертов. В первый весенний, но еще довольно холодный март 1942 года Ленинградский радиокомитет по радиосети призвал всех переживших страшную зиму музыкантов снова занять места за пультами. На его зов откликнулись 30 оркестрантов. Их путь в Дом радио с инструментами в руках по еще не очищенным от снежных заносов улицам был долгим и утомительным. Выбиваясь из сил, многие из них в пути часто отдыхали, прислонясь к холодным стенам промерзших за зиму домов. Крайне истощенного флейтиста Телятникова доставили в Радиокомитет на детских санках.

Вот в таких условиях весной 1942 года был возрожден, хотя далеко не в прежнем составе, симфонический оркестр Ленинградского радиокомитета. И вскоре первые его концерты начали передаваться по радио.

В марте 1942 года исполнение седьмой симфонии Д. Шостаковича Ленинградское радио транслировало из Колонного зала Дома союзов столицы. В здании Ленинградского радиокомитета трансляцию из Москвы слушали все музыканты оркестра и тогда же приняли твердое решение: Седьмую симфонию, которая в основном и была написана в блокированном Ленинграде, непременно разучить и исполнить. Ну а в каких же условиях создавалось это гениальное творение в осажденном городе?

Создавалась Седьмая Ленинградская композитором в беспримерных условиях и с беспримерным воодушевлением. Д. Шостакович был так им захвачен и так им дорожил, что, как боец противовоздушной обороны, он в часы своего дежурства, влезая на крыши домов, всегда брал уже часть написанного с собой.

17 сентября 1941 года, выступая у микрофона Ленинградского радио, Шостакович говорил: «Час тому назад я закончил вторую часть своего нового симфонического произведения. Если это сочинение мне удастся написать хорошо, удастся закончить третью и четвертую части, то тогда можно будет назвать это сочинение Седьмой симфонией. Несмотря на военное время, несмотря на опасность, грозящую Ленинграду, я в довольно быстрый срок написал две части симфонии. Для чего я сообщаю об этом? Я сообщаю об этом для того, чтобы радиослушатели, все, кто сейчас слушает меня, знали, что жизнь нашего города идет нормально... Все мы сейчас несем боевую вахту...»

У Шостаковича были уже наброски и третьей части симфонии, но по приказу из Смольного он должен был эвакуироваться в Москву, а затем в Куйбышев. Там-то и была завершена Седьмая героическая, и там же она впервые исполнялась симфоническим оркестром под управлением С. А. Самосуда. Оттуда клавир ее был доставлен на самолете в осажденный Ленинград.

Итак, клавир Седьмой симфонии был получен, но начать разучивать произведение Д. Шостаковича оркестр Ленинградского радиокомитета не мог. Для исполнения симфонии требовалось 80 музыкантов, а в оркестре их имелось не более 30. И тогда Политуправление Ленинградского фронта недостающих музыкантов отозвало из действующих частей, оборонявших город. И лишь после преодоления этого препятствия начались репетиции симфонии оркестром Ленинградского радиокомитета под управлением дирижера К. И. Элиасберга.

Премьера бессмертного творения Шостаковича, посвященного им родному городу, борьбе с фашизмом и нашей грядущей победе, состоялась 9 августа 1942 года.

В тот незабываемый день я занял место в Большом зале Ленинградской филармонии на балконе в правом его крыле, откуда мог не только слушать исполнение героического произведения, но и наблюдать, чтобы потом рассказать по Московскому радио, как симфонию всепобеждающего мужества будут воспринимать жители осажденного города, блокированные врагом ленинградцы.

С балкона мне хорошо были видны лица [48] всех сидевших в зале и разместившийся на сценической площадке оркестр. И когда Карл Элиасберг занял место за пультом и взмахнул палочкой, суровое, мужественное произведение полонило зал. Охваченный и сам чувством восторга, я видел, как по изможденным лицам ленинградцев катились слезы.

А в это время вдохновенное звучание прекрасного творения и очарованных им слушателей оберегали от налетов немецкой авиации и обстрелов из дальнобойных вражеских пушек усиленные наряды наших зенитчиков, баражировавшие в небе советские самолеты и контрударные артиллерийские полки, державшие под огнем вражеские батареи. И пока (на протяжении 80 минут) звучала музыка Шостаковича, ни один гитлеровский самолет не прорвался в пределы осажденного города и ни один вражеский снаряд не взорвался на улицах Ленинграда.

Уже после войны в Ленинграде возник необычный и единственный в мире музей, эмблемой которого является автомат и скрипка. И назван он «А музы не молчали» — в память о тех, кто своим искусством облегчал жителям осажденного города тяжесть вражеской блокады. В этом музее, созданном в основном учащимися ленинградских школ, экспонируется 37 тысяч нот, афиш, театральных костюмов, рукописей, фотодокументов, свидетельствующих о подвижническом труде в осажденном городе артистов, музыкантов, художников, писателей...

Особое место в экспозиции музея «А музы не молчали» занимают бесценные реликвии об исполнении в блокадном городе Седьмой симфонии Шостаковича. Здесь же стоит и рояль композитора, которым он пользовался, когда писал Ленинградскую...

Говоря об условиях жизни и безмерно тяжком труде ленинградских радиоработников, нельзя не привести глубоко проникновенные, волнующие строки Ольги Берггольц. Уже в послевоенные годы она писала: «Я работала в Радиокомитете с начала войны... я писала для вещания (я писала почти ежедневно и для всех отделов). Я счастлива, что и мне выпала честь принять участие в этой неповторимой, непрерывной честнейшей беседе воинов и тружеников Ленинграда, что очень многие мои стихи были написаны для радио, — для «Большой земли» на эфир, для моих сограждан.

Работа в Ленинградском радиокомитете во время блокады дала мне безмерно много и оставила неизгладимый след в жизни моей. Всегда с чувством глубочайшей благодарности, уважения и любви буду вспоминать я эти нелегкие годы и весь трудолюбивый, скромный, поистине героический коллектив Ленинградского радиокомитета.

Здесь, как в бреду, все было смещено:
здесь умирали, стряпали и ели,
а те, кто мог еще
вставать с постелей,
пораньше утром,
растемнив окно,
в кружок усевшись,
перьями скрипели.
Отсюда передачи шли на город —
стихи и сводки,
и о хлебе весть.
Здесь жили дикторы и репортеры,
поэт, артистки... всех не перечесть.

Да, всех героических радистов, отстоявших у ленинградского микрофона под артиллерийским обстрелом и разрывами авиабомб 900-суточную вахту, не перечесть...

Прибыв в Ленинград, я первое время жил также в Доме радио и своими глазами видел, с какой безмерной отдачей умственных и физических сил трудились ленинградские радиоработники, готовя передачи для жителей города, воинов Ленинградского фронта, моряков Балтики, партизан области, всех слушателей Советского Союза.

Мои первые репортажи

Приступив к исполнению обязанностей военного корреспондента Всесоюзного радио, я кое-что делал и для фронтовой редакции Ленинградского радио, но больше, конечно, она помогала мне. Разве мог бы я помимо ежедневных информационных сообщений, передававшихся мной в Москву по телеграфу, без содействия и помощи ее фронтовых корреспондентов М. Блюмберга, Л. Маграчева, оператора Л. Сапектор обеспечивать всесоюзную редакцию «Последних известий» еще и 20-минутными передачами «Говорит Ленинградский фронт», оперативными репортажами с передовой и кораблей Балтики, записями бесед и выступлений партийных, советских, комсомольских, профсоюзных руководителей, рабочих фабрик и заводов, бойцов и военачальников Ленинградского фронта...

Так уж получилось, что первый свой репортаж (на третий день пребывания в Ленинграде) [49] я записывал в момент сдвоенного вражеского артиллерийского и воздушного налета на стоянку боевых кораблей Балтийского флота. Было это 24 апреля 1942 года, как раз тогда быстроходный гвардейский тралыцик-205 готовился к выходу в открытое море для выполнения боевого задания. И мне в тот день пришлось вести беседу и записывать на пленку выступление командира тральщика под аккомпанемент залпов нашей береговой артиллерии, пушек кораблей и взрывавшихся немецких бомб и снарядов, которые, падая в Неву, поднимали фонтаны воды и осыпали осколками палубы военных судов, стоявших на Невском рейде.

— Мужественные москвичи, прославленные ленинградцы, дорогие соотечественники. Я — командир гвардейского тральщика. — Так начал свое выступление капитан-лейтенант Шкрибтиенко, обращаясь к слушателям страны. — В нашем журнале боевых действий нет записей о невыполнении или о плохом выполнении хотя бы одной боевой операции. Подсекая и уничтожая мины, мы на протяжении не одной тысячи миль обеспечили безопасный путь нашим кораблям. Как и сегодня, тралыцик-205 много раз пытались бомбить фашистские самолеты и обстреливать вражеские пушки. Но мы своими огневыми средствами и искусным маневрированием срывали замыслы противника... Тральщик не имеет потерь в личном составе и повреждений механизмов от вражеских мин, бомб и снарядов. За боевые действия тральщику присвоено гвардейское звание. И вот мы снова отправляемся в боевой поход, чтобы выполнить очередной приказ командования. От гвардейцев Балтики горячий вам привет, дорогие товарищи! — Так закончил командир тральщика свое выступление.

Вскоре я отправил в Москву свой второй репортаж. Записывался он совместно с ленинградскими фронтовыми корреспондентами и с участием Ольги Берггольц.

Запись происходила на площадке, украшенной флагами, неподалеку от передовой. В репортаже рассказывалось об артиллерийском полке, который еще в финскую был награжден орденом Красного Знамени, а в этот день за боевые дела под Ленинградом дивизионный комиссар А. Кузнецов вручал ему гвардейское Красное знамя.

Славными делами отмечен путь артиллеристов бывшего 101-го Краснознаменного, а теперь уже 12-го гвардейского Краснознаменного полка. Это они еще в финскую кампанию первыми на своем участке фронта выкатывали тяжелые орудия на открытые позиции и с ближайшего расстояния били прямой наводкой по укреплениям врага. Это они крушили линию Маннергейма и открывали дорогу для наступления нашей пехоте.

За отвагу и мужество в боях с финской белогвардейщиной 140 бойцов, командиров и политработников были отмечены высокими правительственными наградами, три воспитанника полка получили звание Героя Советского Союза, полк же в целом был награжден орденом Красного Знамени.

С первых дней Великой Отечественной против фашистской Германии 101-й Краснознаменный, ставший 12-м гвардейским Краснознаменным полком, стойко защищал подступы к городу Ленина. Всесокрушающей лавиной металла артиллеристы полка расчищали пути для контрнаступления наших войск. Однажды на узком участке немецкое командование сосредоточило три стрелковые дивизии, много танков, авиацию. Не считаясь с огромными потерями, гитлеровцы стремились прорвать линию нашей обороны. Бой длился круглые сутки, и, несмотря на численное превосходство противника, артиллерийский полк не дрогнул. Сплошной лавиной огня он преградил врагу дорогу на Ленинград и отбросил его на исходные позиции.

Каждый второй воин 12-го гвардейского Краснознаменного артиллерийского полка является коммунистом или комсомольцем.

Приняв почетный стяг, бойцы, командиры, политработники поклялись всемерно приумножать славу своего полка и с честью пронести до дня Победы полученное ими гвардейское знамя.

После церемониального марша с гвардейским знаменем артиллеристы направились на свои огневые рубежи с песней, написанной именно к этому торжественному для них дню. Они пели:

Над миром звонко песня наша лейся,
Чтоб клич победы никогда не смолк.
Идет вперед 12-й гвардейский
Наш боевой Краснознаменный полк.

В боях с врагом не знаем мы пощады,
В своем полку растим богатырей,
Точней огонь, пусть больше гибнет гадов
От грозных залпов наших батарей! [50]

На страже ленинградского неба

В защите населения Ленинграда, его промышленных предприятий, исторических памятников, жилых домов от массированных налетов вражеской авиации большую роль играла искусная организация противовоздушной обороны города.

О том, как взаимодействовали истребительная авиация, зенитная артиллерия и ПВО города Ленина, в беседах и выступлениях рассказывали генерал-майор Г. С. Зашихин, Герои Советского Союза полковники Ерлыкин и Антонов, Герой Советского Союза капитан Пидтыкан.

Из их бесед и выступлений слушатели страны узнавали, сколь яростными были налеты фашистских самолетов на блокированный город, особенно летом и осенью 1941 года, и сколь эффективна была противовоздушная оборона Ленинграда.

Только в сентябре 1941 года, когда немецкие войска с особой яростью пытались сломить сопротивление защитников города, совместными действиями зенитной артиллерии и авиации Ленинградского фронта были отражены налеты 2712 вражеских самолетов. А из 480 фашистских пиратов, прорвавшихся в том месяце сквозь заградительный огонь наших зенитчиков, 272 были сбиты.

В 1942 году с наступлением ясных весенних дней немецкое командование возобновило массовые налеты на Ленинград. Но с каждым новым днем они приносили немецкому командованию все меньший успех. Летом же 1942 года фашистской авиации не удалось сбросить на город ни одной бомбы!

Высшую форму воздушного боя — таран — первыми применили здесь Герои Советского Союза летчики Жуков, Харитонов, Здоровцев, Севостьянов. Причем Харитонов дважды, а Севостьянов таранил «хейнкель» в ночном бою. По примеру первых четырех героев вершину летного мастерства и человеческой отваги использовали еще 19 пилотов Ленинградского фронта.

Наученные горьким опытом, гитлеровские летчики старались в дальнейшем избегать воздушных встреч один на один с нашими истребителями, а предпочитали спасаться от них бегством.

Из памяти защитников города Ленина никогда не изгладятся имена отважных летчиков Алешина, Михайлова, Черных. Подбитые вражескими зенитчиками, они не опускались на парашютах на оккупированную противником территорию, а бросали свои охваченные огнем самолеты на батареи, мотопехоту и танковые колонны фашистов.

Отмечая День авиации в августе 1942 года, летный состав Ленинградского фронта мог бы представить командованию о своих боевых делах рапорт вот в таком сжатом виде:

— За 400 дней провели сотни боев и в воздушных сражениях и на аэродромах противника уничтожили около 3 тысяч вражеских самолетов.

При штурмовке наземных целей превратили в бесформенные груды металла тысячи неприятельских танков и автомашин, около тысячи тяжелых и зенитных орудий, истребили десятки тысяч гитлеровских солдат и офицеров.

Вычеркнули из списков личного состава немецкой авиации не одну сотню неприятельских асов, и в том числе объявленного Геббельсовской пропагандой «непобедимого» Вельнера Мельдерса, генерала Гельмута и отпрыска главкома немецко-фашистских воздушных пиратов Геринга-младшего. Генерал-полковник Эрнст Судет, не пережив неудач своей авиации под Ленинградом, застрелился сам.

Комсомол в период блокады

Боевыми делами и трудовыми успехами в период блокады прославился комсомол города Ленина. Мне довелось не однажды беседовать с секретарем Ленинградского обкома и горкома ВЛКСМ В. Ивановым. Два его выступления я записал на пленку. Они передавались по Московскому радио.

В первый же день войны молодежь города Ленина, говорил в одном из своих выступлений В. Иванов, обратилась к матери-Родине со словами поэта: «Выдай оружие смелому, и в первую очередь мне!»

И Родина выдала оружие.

И молодежь пошла в бой.

Заявления об отправке на фронт тогда подали все комсомольцы города и области. На передовые позиции ушло четыре пятых организации. В полном составе влились в ряды действующей армии комсомольские коллективы трех высших учебных заведений и многих фабрик [51] и заводов. Оборону на первой линии огня заняли все комсомольские секретари. Тысячи комсомолок пошли на фронт сандружинницами.

Бывший секретарь райкома комсомола Иван Никитин 50 раз ходил в разведку в тыл врага. В деревнях, захваченных немцами, он расклеивал советские листовки и вел работу среди колхозников. На его счету не один подожженный вражеский склад с боеприпасами и горючим, не один разгромленный немецкий штаб.

Комсомолец Ильин в дни войны сменил свой станок на управление танком. В одном из сражений противник подбил у танка орудие. И тогда Ильин, не сбавляя хода, тяжестью своего КВ смял две фашистские батареи, раздавил шесть минометов. И тем открыл путь нашей наступающей пехоте. После боя Ильин привел свою боевую машину на родной завод для ремонта.

К благороднейшим и гуманнейшим мероприятиям ленинградского комсомола относится формирование зимой 1941 года бытовых отрядов. В памятке бойцу-комсомольцу бытового отряда давалось такое напутствие: «Тебе, бойцу комсомольского бытового отряда, поручается забота о повседневных бытовых нуждах тех, кто наиболее тяжело переносит лишения, связанные с вражеской блокадой. Забота о детях, женщинах и стариках — твой гражданский долг».

Девушки-бойцы отрядов по обледенелым лестницам многоэтажных домов поднимались в квартиры совершенно обессиленных ленинградцев. И там обмороженными и опухшими руками кололи дрова, растапливали «буржуйки», мыли полы, стирали белье, приносили воду из Невы и обеды из столовых. С их приходом в промерзших комнатах становилось теплее, светлее, чище. И люди, лежавшие до того в холодном оцепенении, начинали верить, что и они встанут с постелей и будут в состоянии помогать другим жить и бороться. Многие из тех, кого спасли от смерти и кому оказали помощь бойцы комсомольско-бытовых отрядов, писали в райкомы комсомола благодарственные письма. «Пройдет это суровое время, но я никогда не забуду, что в самые трудные минуты ко мне на помощь пришли комсомольцы», — говорилось в одном из таких писем.

Партия и правительство высоко оценили боевые и трудовые дела ленинградских комсомольцев, присвоив в первый же год войны звание Героя Советского Союза 32 комсомольцам и наградив каждого тридцатого орденом или медалью.

В блокированном Ленинграде так же самоотверженно, как мужчины, трудились женщины и, как взрослые, переживали все невзгоды дети. Об этом рассказала в своем выступлении по Московскому радио, записанном мной на пленку, депутат Верховного Совета РСФСР, заслуженная учительница М. Кропачева.

— В солнечный весенний день, — говорила она, — по широкому проспекту, взявшись за руки, шли дети. Это были наши малыши, которых мы так бережно, с таким трудом сохранили в минувшую зиму. Все они еще бледные и изможденные, они шли, радуясь солнцу и нежной зелени. Внезапно разорвался снаряд, и на асфальте лежали теперь уже искромсанные, залитые кровью маленькие, детские тела. И какие же человеческие слова смогут выразить тот гнев, ту ненависть, которые испытали женщины Ленинграда к гитлеровским выродкам, — продолжала М. Кропачева. — Еще недавно мы были спокойны за жизнь и будущее своих детей. Палач Гитлер занес над головой советского ребенка окровавленный топор. И есть только одно средство сохранить нашим детям жизнь, свободу, счастье — это истребить детоубийц. А когда мать погибшего в тот день ребенка — Румянцева — на женском митинге поклялась отдать все силы, а если понадобится, то и жизнь для уничтожения гитлеровского зверья, все женщины — участницы митинга повторили эту клятву. Слово ленинградских женщин — верное слово. Они действительно отдают все силы и не щадят своей жизни для защиты родного города, для победы над врагом...

Писатель-трибун

В годы Великой Отечественной боевым нашим оружием были не только пушки, танки, самолеты, винтовки, автоматы, а и живое, идущее от сердца к сердцу слово. Горячее слово поднимало бойцов в атаки, вело на решительный штурм неприятельских укреплений, вдохновляло советских воинов на сокрушительный разгром врага.

Этим сильным, действенным оружием на полях сражений искусно пользовались наши политработники-коммунисты. Их были тысячи!

В осажденном Ленинграде правдивое слово [52] имело особую ценность и там им многие искусно пользовались, особенно Ольга Берггольц и Всеволод Вишневский.

...Политработник-трибун, руководитель оперативной группы писателей Балтийского флота, Всеволод Вишневский с 1941 по 1945 год не снимал походной шинели. И его неистовые речи покоряли людей, вызывали у них жгучую ненависть к фашистским изуверам, побуждали к бесстрашным действиям, вдохновляли на самоотверженные, героические подвиги.

«Когда я слушал Всеволода Вишневского, — свидетельствует летчик Петр Чепелкин, — у меня мурашки бегали по телу. Такие слова — аж за душу берет. Он такое поднимает в тебе... Отчаянность какая-то появляется и драться хочется, да так, чтобы щепки летели от гадов».

«Блокадных ленинградских радиовыступлений Вишневского я не слышал, — писал в одном из номеров журнала «Знамя» поэт Евгений Долматовский, — но могу сказать: известная мне его речь перед Зееловскими высотами, обращенная к шагающим на Берлин советским пехотинцам, была гениальна и грандиозна».

А вот мне в осажденном Ленинграде не раз довелось слушать Вишневского. А накануне 1 мая 1942 года я записал его выступление на пленку для передачи по Московскому радио. И это его выступление моя память хранит до сих пор.

Как всегда, и в этот раз, записываясь для передачи по Московскому радио, он выступал без заранее написанного текста, и, как всегда, речь его была страстной и волнующей.

— Еще год назад, — говорил он, — советские люди праздновали Первое мая в мирной обстановке, радуясь успехам своего труда. В этом, 1942-м пролетарский День международной солидарности мы отмечаем в грохоте пушек и разрывах авиабомб. В наш дом вломились бандиты. Они убивают наших матерей и отцов, жен и детей. Они заливают кровью и топчут своим поганым сапогом нашу землю, но в ней же и найдут свою могилу. Рожденный на Западе миф о непобедимости немецко-фашистских разбойных полчищ уже развеяли наши доблестные красные воины под Москвой, Ростовом, Керчью, Тихвином, Ленинградом.

Родные мои! — продолжал Всеволод Вишневский. — Я обращаюсь к вам из города славных боевых традиций, из города с железной волей, из города великого Ленина. Уже восемь месяцев окруженный и беспрерывно обстреливаемый город-герой, город-ветеран, город-гвардеец стоит непоколебимо, как неприступная скала. Со дня основания Питер не был под пятой чужестранцев, и никогда его врагу не захватить. Здесь священные могилы Александра Суворова и Михаила Кутузова, здесь же ключи от Берлина, дважды взятые русскими. Мы их держим в порядке! Они нам потребуются в третий раз!

Гитлер, ринувшись со своей звериной сворой в пределы Советского Союза, видимо, забыл про бесславную участь Наполеона и строгое предупреждение Александра Невского. Он надеялся пройтись по широким нашим просторам победным маршем. Но то, что ему удавалось в захватнических походах по странам Западной Европы, не получилось в России.

В Ленинград, как и в Москву, фашистские орды надеялись ворваться с ходу и разрушить его до основания, а жителей поголовно истребить. Но, как и Москва, город на Неве оказался на крепком замке. Его несокрушимым гарнизоном стали все ленинградцы, от мала до велика. Преградив путь фашистским изуверам и заставив их зарыться в грязь, защитники колыбели революции вместе с пулями и снарядами бросают в лицо ненавистному врагу: «Коричневая мразь, ты будешь сметена с советской земли, а город русской славы, город Ленина, стоит и стоять будет в веках — могучий, гордый, непобедимый!»

Это говорил В. Вишневский, прекрасный писатель и изумительный трибун, обращаясь 1 мая 1942 года к советским радиослушателям из блокированного, но непокоренного Ленинграда. И высказанные им за три года до окончания войны твердая убежденность и непоколебимая вера, что ключи от Берлина нам потребуются в третий раз, нашли свое полное подтверждение в мае 1945 года.

«Невский пятачок»

«Невский пятачок»! Среди защитников Ленинграда вы не найдете человека, который не знал бы грозного смысла этих двух ласковых слов. «Невский пятачок» — это тот страшный плацдарм на левом берегу Невы, в районе деревни Арбузова и Московской Дубровки, ширина которого составляла не более 4 километров, а глубина метров 800. «Невский пятачок» был густо нашпигован металлом и обильно пропитан кровью. Уже после войны на разных участках [53] «пятачка» откапывали кубометр за кубометром земли, и в каждом из них оказывалось до 10 килограммов пуль, осколков мин, бомб и снарядов. Потому-то здесь не приживались деревья, не росла трава, не цвели цветы.

Ныне «Невский пятачок» уже больше не тревожат. Он остался таким, как есть, навечно, как памятник тем, кто здесь стоял насмерть.

В историю Великой Отечественной и обороны Ленинграда «Невский пятачок» вошел как символ мужества, стойкости и беспримерного подвига воинов Ленинградского фронта и моряков Балтийского флота.

Я побывал на этом огненном плацдарме в конце сентября 1942 года, когда его захватили наши войска уже во второй раз, в дни Синявинской операции, предпринятой войсками Волховского и Ленинградского фронтов с участием моряков Балтийского флота с целью прорыва блокады Ленинграда. И должен сказать, что, будучи свидетелем битв под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге, сражений за Белград, Будапешт и Вену, я видел много полей, усеянных мертвыми телами, но такой массы павших, как на «Невском пятачке», мне больше никогда и нигде не приходилось видеть. На «Невском пятачке» я находился от ночи до ночи, но эти сутки я не забуду до конца своей жизни. А ведь воины Ленинградского фронта и моряки Балтийского флота держали там оборону, в захваченных у противника окопах с брустверами из трупов гитлеровских солдат, не один день, не одни сутки. И полковник С. Н. Борщев, участник битвы за «пятачок» имел, вероятно, все основания сказать: «Каждый день пребывания на Невском плацдарме следовало бы считать равным месяцу, а неделю — году».

«Невский пятачок» простреливался с разных сторон вражеским ружейно-пулеметным огнем. Здесь не было и пяди земли, где бы не рвались мины, бомбы и снаряды. Днем и ночью фашистская артиллерия и минометы наносили огневые удары по левобережному плацдарму и правому берегу Невы, выпуская по 2 тысячи снарядов и мин в час.

Отбив плацдарм на левом берегу Невы первый раз в сентябре 1941 года, наши войска продержались на нем по апрель 1942 года.

Вторично «Невский пятачок» был захвачен войсками Ленинградского фронта и моряками Балтики в конце сентября 1942 года.

После артиллерийской подготовки, при поддержке более ста боевых самолетов части Ленинградского фронта совместно с десантом морских пехотинцев начали форсировать Неву на сравнительно небольшом участке. Им пришлось преодолевать при этом не только водный рубеж, но и очень плотную огневую завесу. Вражеские мины и снаряды крушили лодки и плоты, взрывы выбрасывали из шлюпок людей. И тогда десантники, многие из них уже будучи раненными, подняв над головой оружие, вплавь добирались до левого берега и там завязывали яростные бои. Они уничтожали гитлеровцев гранатами, косили из автоматов, били их прикладами.

Переправившись на тот берег, я был в таком азарте, рассказывал позже ефрейтор Константин Демин, что, когда у меня кончились патроны и гранаты, я перевернул свой автомат и бил им фашистов, как дубинкой.

Широкую известность получил в те дни подвиг мичмана Якова Чугунова. О его героизме, стойкости и мужестве писали в те дни центральные, ленинградские, фронтовые и флотские газеты. При форсировании Невы шлюпка Якова Чугунова была разбита и сам он ранен. Но мичман все же выбрался на левый берег, где уже велся жаркий бой. И там, увидав, что группа наших бойцов осталась без командира, он возглавил ее и вместе с ней отбил атаку немецких автоматчиков, а ночью доставил на правый берег 60 раненых, а обратным рейсом привез на плацдарм 300 ящиков гранат и патронов. На следующий день, имея уже несколько ранений и почти сплошь перевитый бинтами, Яков Чугунов, оберегая от наседавших фашистов блиндаж с ранеными, подготовленными к эвакуации ночью, сумел подбить связками гранат два вражеских танка. Получив при этом еще одно серьезное ранение, мичман Чугунов потерял сознание и очнулся лишь в госпитале, на правом берегу Невы.

За проявленное мужество и отвагу при захвате левобережного плацдарма в сентябре 1942 года высокими правительственными наградами были удостоены сотни бойцов, командиров Ленинградского фронта и моряков Балтийского флота. О героях «Невского пятачка» политорганы выпускали специальные листовки, а поэты слагали стихи. В листовке политуправления флота, широко распространенной на кораблях и среди воинов Ленинградского фронта, о героическом мичмане говорилось: [54]

«Яков Чугунов — воспитанник Краснознаменной Балтики. Здесь он прошел школу моряков, здесь закалился и вырос, стал командиром, здесь он совершил свой замечательный подвиг, прославивший его имя на всю Балтику, на всю страну».

Синявинская операция, как известно, не привела к прорыву блокады, но она сорвала план немецкого командования захватить Ленинград в сентябре 1942 года. Ведь именно на этот месяц намечался штурм Ленинграда. Но как и осенью сорок первого, план захвата Ленинграда немецко-фашистскими войсками осенью 1942 был сорван. Силы, которые предназначались для реализации этого плана, противник вынужден был использовать для отражения начавшегося тогда наступления войск Волховского и Ленинградского фронтов.

Синявинская операция хотя и не увенчалась успехом, но она создала условия для последующих наших победных сражений под Ленинградом. «Невский пятачок», отвоеванный советскими войсками в дни Синявинской операции, был удержан вплоть до прорыва блокады в январе 1943 года.

Ныне на «Невском пятачке» находится 28 тщательно ухоженных братских могил, и в каждой из них — от четырех с половиной до 20 тысяч погибших в боях за «пятачок» наших героических воинов. Там же возвышается памятный обелиск.

* * *

Вскоре после Синявинской операции я был отозван из Ленинграда и направлен под Сталинград, на Юго-Западный фронт. Там начиналось контрнаступление наших войск. [55]

Павел Трояновский.
Солдатскими дорогами

Солдатские дороги... Это самые трудные дороги Великой Отечественной войны и самые почетные. Они шли сначала с запада на восток до Волги, до гор Кавказа. А потом с востока на запад до Берлина, Эльбы, Праги, Дуная, Белграда... Страшные испытания выдались на этих дорогах советскому солдату. Он все выдержал, вытерпел, преодолел. И победил, с честью отстояв любимую Родину, в прах повергнув грозного врага.

Часто рядом с солдатом теми же дорогами войны шел советский писатель...

Пуля... В сапоге

Первый раз я встретился с писателем Андреем Платоновичем Платоновым в июле 1943 года на Курской дуге. Было в разгаре знаменитое сражение. Я приехал в войска Центрального фронта, чтобы возглавить работавшую тут бригаду газеты «Красная звезда». Вечером того же дня во дворе дома, где квартировали фронтовые корреспонденты, появился высокий, худощавый, чуть сутулый капитан. На нем был выцветший, почти белый костюм и пыльные кирзовые сапоги. Внимательные глаза смотрели с любопытством и доброжелательностью. Но первые же его слова ошарашили:

— Новая метла?

А улыбнулся мило, хорошо, сердечно.

В «Красную звезду» Платонов пришел недавно и успел дать несколько оригинальных рассказов, очерков и корреспонденции. Мне уже здесь рассказали, что писатель с вещевым мешком за плечами любит вышагивать многие километры пешком, ездит только на попутных машинах. Пристанет к маршевой роте или к команде выздоравливающих после ранения и днями, неделями живет среди солдат и сержантов.

— На легковушках начальство ездит... А мы народ рядовой, — говорил Платонов, отказываясь в очередной раз садиться в редакционную машину.

Подолгу проводил он на передовой, устраиваясь в блиндажах с командирами рот или командирами батальонов. Изучал фронтовой быт, солдатский язык, окопные песни, частушки, шутки. Ну а когда вынуждала обстановка — вскидывал автомат и палил по врагу.

Сейчас он с солдатским изяществом вынул из кармана сиреневый кисет с махоркой и пожелтевшими от дыма пальцами мастерски скрутил «козью ножку».

— Что нового в редакции?

Разговорились. Вроде поладили.

Утром мне нужно было ехать в части, которые подходили к старинному русскому городу Кромы. Я пригласил с собой Платонова. Андрей Платонович приглашение принял, чем неслыханно удивил всю нашу корреспондентскую группу — ехать-то надо было на легковушке.

Дорогой я понял, что поехал он со мной не просто так, а хотел ближе поглядеть на нового человека, узнать, что он за фрукт.

В мирное время я как-то проезжал здешние места. До чего же красив, очарователен и поэтичен край, воспетый Тургеневым и Лесковым! Поражало обилие садов, ведь Поныри, говорят, столица знаменитой русской антоновки. Поражали несметные стада гусей. Деревенскими постройками ни курские, ни орловские земли не славились, но и тут были заметны хорошие перемены — к каменным церквам в деревнях и селах кое-где прибавились каменные школы, больницы, мастерские МТС.

Теперь ничего этого не было. Сама земля стала неузнаваема — покрылась какими-то лишаями, [56] болячками. Садов не видно — на месте их бурьян. Вместо деревень и сел ряды покрытых сорняками бугров.

Там, где были позиции противника, все перепахано снарядами, опалено огнем.

Постепенно Платонов перестал наблюдать за мной, забыл о воздухе (а вражеские самолеты появлялись не однажды). И чем больше несчастья видели мы кругом, тем более несчастным становилось лицо писателя.

— Сколько надо труда, чтобы восстановить тут жизнь!

Эти слова были единственными за всю дорогу до деревни Сомово. Деревни не было, была дощечка, прибитая к колышку, и на ней написано: «Сомово». Ни одного дома, ни одного двора, ни одной печной трубы.

У только недавно сделанного шалашика сидят три маленькие девочки и с тревогой смотрят на нашу машину.

Платонов кладет мне на плечо руку:

— Остановите машину!

Но прежде чем выйти наружу, долго возится со своим вещевым мешком.

— У вас сахару нет?

Положив на буханку черного хлеба кусок сахару, направляемся к шалашу. Из-под горы выходит женщина с ведрами воды. Знакомимся. Мария Матвеевна Овчинникова.

— Вчера вернулись из села Добрынина, куда фашисты согнали население всей округи. Убежали...

Платонов протягивает женщине хлеб и сахар. Мария Матвеевна всхлипывает, произносит слова благодарности.

Немного подальше у покрытого увядшей травой входа в землянку стояла девочка лет двенадцати с маленьким ребенком на руках. За подол ее держится мальчик двух или трех лет. Платонов бросает взгляд на меня и бежит к машине. Возвращается с моей буханкой хлеба и еще одним куском сахара.

Девочку звать Любой Зерновой.

— Мы с мамой шли домой, — рассказывает Люба. — Они встретились у Горчаковой деревни. Мать схватили и бросили в машину. Мы кричали. Мама кричала, рвалась к нам. Ее ударили по голове. Один фашист прицелился в меня ружьем. Машина с мамой уехала...

Платонов странно кашлянул, мотнул головой, потом спросил Любу:

— У вас где-нибудь родные есть?

— В соседней деревне живет тетя Лия, мамина сестра.

— Может, вам к ней пока?

Забрали ребят в машину.

Были в этой поездке и другие встречи с людьми, которые пережили ужасы вражеской оккупации. На окраине Кром увидели седую женщину. Именно она, по словам Платонова, стала прообразом старой матери в замечательном рассказе писателя «Мать».

За Кромами мы догнали стрелковый полк, в котором Платонов встретился с сержантом Александром Шадриным, героем его очерка «Сержант Шадрин».

Все, что связано с этим очерком, мне кажется типичным для Андрея Платоновича Платонова.

Командование полка предложило нам для знакомства восемь или девять человек. Были среди них два Героя Советского Союза, пять дважды орденоносцев и сержант Шадрин — кавалер двух солдатских медалей. Платонов сразу остановился на Шадрине.

— Смелый, умный, бывалый воин из середнячков, — сказал о сержанте командир полка.

— То есть один из таких, каких у нас миллионы, — подхватил писатель. — Вот такого мне и нужно...

Писатель не сразу написал о Шадрине. Он внимательно следил за ним всю войну. Пять или шесть раз Платонов наезжал в полк, неделями жил бок о бок с сержантом. Активно обменивались письмами. И стали сердечными друзьями.

«Здесь мы кратко изложим историю лишь одного молодого человека, нашего воина, — писал потом Платонов, — одного из самых лучших, но среднего из сотен тысяч таких же прекрасных молодых людей... Он родился в селе Елани Енисейского района Красноярского края. Родители его крестьяне, и сам он до войны работал в колхозе, помогая родителям. С малолетства он был приучен к труду, к заботе о семье, к дисциплине общественного труда и ответственности. Такая жизнь и воспитала и сделала из него, Алексея Максимовича Шадрина, хорошего солдата. Он и до войны был уже тружеником и принял войну как высший и самый необходимый труд, превратив его в непрерывный, почти четырехлетний подвиг. Русский советский воин не образовался вдруг, когда он взял в руки автомат, он возник прежде, когда не знал боевого огня; характер и дух человека образуются постепенно — из [57] любви к нему родителей, из отношения к нему окружающих людей, из воспитания в нем сознания общности жизни народа».

По-платоновски коротко, но ярко, образно писатель рисует первый бой Шадрина и первые его боевые переживания. Затем следует первое ранение, госпиталь, еще бои. Часть, в которой служит сержант, переводят на Центральный фронт, на Курскую дугу. В июле 1943 года тут развертывается знаменитое сражение.

Далее следуют очень яркие строки:

«Шадрин узнал здесь, в чем есть сила подвига. Красноармеец понимает значение своего дела, и дело это питает его сердце терпением и радостью, превозмогающими страх. Долг и честь, когда они действуют, как живые чувства, подобны ветру, а человек подобен лепестку, увлекаемому этим ветром, потому что долг и честь есть любовь к своему народу и она сильнее жалости к самому себе. Шадрин и его товарищи стояли здесь на свою смерть и на жизнь России. Они дрались с воодушевлением и яростью, и враг был истощен на месте, не двинувшись в глубину нашей земли. Здесь Шадрин снова был ранен. Но он видел и понимал, что если его взвод, рота, вся часть дрались плохо, если бы командование было неумелым, то он и его товарищи вовсе погибли бы».

Но этот очерк, с героем которого писатель встретился летом 1943 года, появится только после войны. А когда мы вернулись на фронтовую квартиру, я спросил Платонова:

— Поездкой довольны?

— Пока ничего сказать не могу. Ведь для меня главное — что-то написать. Если напишется, значит, доволен...

Уже потом, в мирные дни, в его тесной квартирке на Тверском бульваре он вспомнит нашу поездку в Кромы и скажет:

— Интересная была наша поездка. Очень интересная. А Шадрин стал моим лучшим другом...

Через несколько дней Платонов снова уехал в полк, в котором служил Шадрин.

Трудно сказать, как долго пробыл бы писатель на передовой, не случись у нас беда. Во время бомбежки был убит корреспондент «Красной звезды» капитан Константин Бельхин.

Они были друзьями. Одному Андрею Платоновичу Костя Бельхин открывал на фронте душу. Молодой поэт читал ему свои стихи.

Ночью Платонов приехал в Михайловку, где мы стояли, и до похорон не отходил от гроба товарища.

Работники политуправления фронта просили Платонова выступить на траурном митинге. Писатель ответил:

— Не могу. Он у меня в сердце, а не на языке...

Через несколько дней корреспондентов газеты «Красная звезда» пригласил к себе начальник политуправления фронта генерал С. Ф. Галаджев. На месте оказались писатель Андрей Платонов и я. Оба мы только-только вернулись из района боев и еще не успели отписаться.

Мы с Платоновым не встречались больше недели, и я был удивлен, увидя, что он хромает.

— Что с вами, Андрей Платонович?

— Не знаю, честно говоря, — без охоты ответил Платонов и после паузы добавил: — Давно что-то мешает в левом сапоге, не было времени посмотреть.

Я остановился перед машиной и посоветовал ему снять сапог.

С выражением боли на лице Платонов снял сапог, размотал портянку, и из нее на землю выпала пуля.

Я поднял ее. Это была немецкая ружейная пуля.

— Вы были под автоматным или пулеметным обстрелом?

— Не помню... Хотя — нет, не был.

— Откуда же пуля?

— Понятия не имею...

Я понял, что Платонов не хочет рассказывать о том, что с ним случилось на передовой, и больше вопросов не задавал.

Мы, как я уже говорил, недавно познакомились и продолжали изучать друг друга. Сейчас мне пришлось лишний раз убедиться, какой своеобразный, сложный характер у этого замечательного писателя.

В политуправлении нас попросили помочь написать листовку, обращенную к немецким солдатам. В ней надо было сказать, что так долго готовящееся и разрекламированное летнее наступление гитлеровских войск под Курском провалилось.

Нога у Платонова продолжала болеть, и вскоре я узнал о том, о чем он по собственной своей скромности не счел нужным рассказать мне.

Я приехал в дивизию, в которой до меня находился Платонов. И в штабе мне дали провожатым [58] капитана Петра Андреева, который водил писателя по полкам и батальонам.

Капитан был буквально покорен простотой и душевностью Андрея Платоновича, его тактом, терпением, знанием жизни, умением понять солдата, сержанта или офицера. Его поразило, что Платонов курит только моршанскую махорку, не любит ходить по начальству, не любит пользоваться машиной и для передвижения всему предпочитает собственные ноги.

Самым боевым и интересным местом на позициях дивизии в дни, когда в ней находился Платонов, была высота 140,1. Но чтобы на нее попасть, надо было преодолеть более 20 метров ползком или быстрым броском.

Андреев довел писателя до конца траншеи, и они оба около часа наблюдали, как к высоте и от нее проходят бойцы и офицеры. Большинство опасное пространство преодолевало бегом. Враг открывал огонь из пулеметов и автоматов почти по каждому человеку. Бывали раненые. Один офицер был убит.

— Какой изберем способ? — спросил Платонов.

— Я бы предложил ползком, — ответил капитан. — Безопаснее.

— Нет, капитан, — решительно сказал писатель. — Бежим!

Капитан и сам предпочитал бросок, но не надеялся на готовность и умение Платонова.

Первым по команде капитана Андреева побежал Андрей Платонович.

— Это был отличный бросок! — рассказывал Андреев. — Немцы открыли огонь, но Платонов был уже в мертвом пространстве.

Поработал писатель на высоте почти сутки. На обратном пути опять перебежка. И тут вражеская пуля пробила брюки Платонова и ударилась в складной ножичек, который лежал у него в кармане. Удар был такой сильный, что писатель захромал.

Пулю тогда вгорячах не нашли.

Оперативных материалов Платонов не писал. Да их от него и не требовали.

Но вот наши войска в 1944 году перешли в наступление в Белоруссии. И случилось так, что из корреспондентов «Красной звезды» на Могилевском направлении оказался один Андрей Платонов.

«Операцию беру на себя», — телеграфировал писатель в Москву, в редакцию.

24 июля в «Красной звезде» появляется его корреспонденция «Прорыв на запад». Через четыре дня газета печатает очерк Платонова «Дорога на Могилев». А 29 июня рядом с приказом Верховного Главнокомандующего об освобождении Могилева публикуется его очерк «В Могилеве».

Более быстро и плодотворно вряд ли сумел бы поработать самый оперативный корреспондент. А когда редакция его поздравила с успехом, он сказал:

— Война и не то еще может приказать...

Всю войну Андрей Платонович носил в себе тяжелую болезнь. Одно время она обострилась до опасной степени. Редакция с большим трудом достала для писателя путевку в военный санаторий. Он тронут был таким вниманием до слез. Но... в санаторий не поехал.

Начиналось наше очередное наступление. И Платонов поспешил в знакомый полк к Шадрину.

— Как же так, Андрей Платонович? — спросили его в редакции.

— Лечиться будем после войны. Не один я такой, — ответил Платонов.

Это был великий труженик. Он был неразговорчив, больше слушал, чем говорил. Работать умел и работал в любых условиях. Шум, говор ему не мешали.

Писал охотнее всего о рядовых воинах — солдатах, сержантах, старшинах, партизанах.

Была еще одна тема, которую Платонов никогда не обходил вниманием, — это облик врага, зверства фашистов.

Почитайте очерк Платонова «На могилах русских солдат». Я помню, как он писался. В начале июля 1944 года наши войска освободили многострадальный Минск. Командующий 1-м Белорусским фронтом Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский попросил корреспондентов побывать в фашистских лагерях для советских военнопленных. Два дня мы ездили по лагерям, которые Платонов сразу же назвал фабриками смерти.

После посещения лагеря № 352 Андрей Платонович слег в постель.

Впоследствии он с гневом писал:

«Путь человека может быть сужен колючей проволокой и сокращен поперечными препятствиями — камерами допросов и пыток, карцером и могилой. Именно этой узкой дорогой, огражденной дебрями колючей проволоки, и мимо подземного карцера мы проходили вслед замученным, вослед умершим советским солдатам и офицерам... В комбинате лагерей [59] вокруг Минска — хутор Петрошкевичи, урочище Урочье, урочище Дрозды, деревня Дрозды... урочище Шишковка... — фашисты применили всю, так сказать, композицию средств истребления — от голода до газа и огня, всю свою «промышленность» для производства массовой смерти советского народа. И более того, они ввели здесь утилизацию золы и пепла от сожженных трупов для удобрения почвы в подсобном хозяйстве, продукты которого шли на улучшение стола немецкой полиции. Пепел шашковской кремационной печи, разбросанный на полях полицейского подсобного хозяйства, является фактом всемирного значения, даже в наше время великой трагедии человечества, когда любое действие немцев, примененное ими с целью подавления и истребления свободных людей, уже не кажется новым. В шашковском пепле есть одна принципиальная новость или особенность: пепел трупов шел в конце концов на пищу палачам...»

Победа застала Андрея Платоновича на Эльбе, куда он пришел вместе с нашими войсками, вместе с сержантом Шадриным.

Несколькими днями позже я видел Платонова в поверженном Берлине. Он выглядел помолодевшим, хотя по-прежнему был худой и по-прежнему много кашлял.

— А ведь дошли, а? — говорил он скорее себе, чем мне. — От самой Волги, от самых Кавказских гор шли, дошли... Вышло по самому высшему человеческому закону...

Писатель совестливый, добрый, одержимый, неистовый и честный, Андрей Платонович Платонов был и на фронте честен и оригинален, смел и одержим.

Горячее сердце

Окраина небольшого кубанского хутора. Собственно, хутора давно нет, он сожжен фашистской авиацией и артиллерией. На месте хат — пепелище, кое-где сиротливо стоят полуразвалившиеся печи с трубами. А вот деревьев много — тополя, клены, яблони, абрикосы, вишни, огонь только подпалил их, и листья на них раньше времени пожелтели. Дальше настоящие кукурузные дебри выше роста человека.

В глубоких капонирах стояли орудия, накрытые зеленой маскировочной сетью. Тут, в засаде, сосредоточен весь отдельный артиллерийский дивизион Кубанского казачьего корпуса.

Темнеет, но еще душно. И непривычно тихо.

Под столетним платаном, свесив ноги в окопы, сидит почти целиком дивизион — загорелые и усатые казаки всех возрастов и званий. Нет тут только расчетов дежурной батареи. В середине, возвышаясь над всеми плечами и головой, поправляя время от времени роскошный черный чуб, держит слово командир дивизиона капитан Степан Чекурда.

— Сегодня, товарищи, — говорит он, — из политотдела получена брошюра писателя Бориса Горбатова. Она называется «Письма к товарищу». Поскольку противник дал нам какое-то свободное время, я прочитаю вам первое письмо.

Казаки поначалу не проявили большого интереса к брошюре — слышались разговоры, смешок, кто-то курил. Чекурда читал: «Родина! Большое слово. В нем двадцать один миллион квадратных километров и двести миллионов земляков. Но для каждого человека Родина начинается в том селении и в той хате, где он родился...»

И вот уже разговоры стихли, головы казаков повернулись в сторону капитана.

«Я сижу в приднепровском селе и пишу тебе эти строки. Бой идет в двух километрах отсюда. Бой за это село, из которого я тебе пишу. Ко мне подходят колхозники. Садятся рядом. Вежливо, откашливаясь, спрашивают: О чем? О бое, который кипит рядом? Нет! О Ленинграде!

— Ну как там Ленинград? А? Стоит, держится?

Никогда они не были в Ленинграде, и родных там нет, отчего же тревога в их голосе, неподдельная тревога? Отчего же болит их сердце за далекий Ленинград, как за родное село?»

Я смотрю на людей и не узнаю их. Заметно, что взволнованность писателя передалась воинам, что речь его выражает их чувства и думы.

«И тогда я понял, — читает Чекурда, и его голос тоже звучит взволнованно. — Вот что такое Родина: это когда каждая хата под седым очеретом кажется тебе родной хатой и каждая старуха в селе — родной матерью. Родина — это когда каждая горячая слеза наших женщин огнем сжигает тебе сердце. Каждый шаг фашистского кованого сапога по нашей земле — точно кровавый след в твоем сердце...» [60]

Капитан кашляет, словно ему не хватает воздуха. И тут же раздается чей-то недовольный голос:

— Читай, чего останавливаешься...

«Пустим ли мы врага дальше? Чтоб топтал он нашу землю, по которой бродили мы с тобой в юности, товарищ, мечтая о славе? Чтоб немецкий снаряд разрушил шахту, где мы с тобой впервые узнали сладость труда и счастье дружбы? Чтоб немецкий танк раздавил тополь, под которым ты целовал первую девушку? Чтоб пьяный гитлеровский офицер живьем зарыл за околицей твою старую мать за то, что сын ее красный воин?

Товарищ!

Если ты любишь Родину — без пощады бей, без жалости бей, бей без страха врага!»

Капитан умолк, но еще долго никто не шевелился.

Потом старшина-бородач сказал:

— Вот это писатель, каждое слово за сердце берет...

Чекурда промолчал. Он, по-моему, понимал, что к горячим писательским словам сейчас прибавить нечего. К тому же зазуммерил телефон. Сержант Лушаков с передового наблюдательного пункта доложил:

— Из-за лесопосадок за рекой, квадрат восемнадцать, выходят танки... Считаю... Пять, десять, пятнадцать, восемнадцать. Пока восемнадцать... Показались машины. Везут понтоны. Не иначе как к реке, товарищ первый...

— Погоди, Лушаков.

И к дивизиону:

— К орудиям!.. Командирам батарей ждать мою команду...

Сержант Лушаков продолжал докладывать свои наблюдения. Разобравшись в намерениях врага, Чекурда связался с командиром корпуса генералом Кириченко. Тот сказал:

— Знаю... Твой сосед тоже видит танки и понтоны. Без моего приказа никаких действий не принимать.

Часов в одиннадцать ночи капитан сказал мне:

— Прошу, товарищ корреспондент, в мой блиндаж. Рекомендую до конца огня не высовывать из него голову. А мы постараемся по-казачьему ответить на письмо писателя товарища Горбатова.

Бой был скоротечным и закончился срывом планов противника, который хотел форсировать реку Ея, что под станицей Кущевская. Артиллеристы капитана Чекурды сыграли в схватке решающую роль.

Шел август 1942 года. И хотя с момента написания горбатовских писем прошел не один месяц, они, как видно, не потеряли своего публицистического и художественного воздействия.

Когда я вернулся в штаб Северо-Кавказского фронта, специальный корреспондент газеты «Красная звезда» Борис Галин познакомил меня с Борисом Горбатовым. Писатель с начала войны работал в газете Южного фронта «Во славу Родины». Был он высоким, с загорелым мужественным лицом. Из-под очков смотрели пытливые глаза.

Я рассказал Горбатову, какое сильное впечатление произвели на бойцов и командиров дивизиона капитана Чекурды его «Письма к товарищу». Борис Леонтьевич улыбнулся, поблагодарил за хорошую весть и сказал:

— Время такое, что каждый из нас должен отдавать себя своему делу сполна.

Корреспонденты с Южного фронта рассказывали, что каждое письмо Горбатова обсуждал Военный совет и после этого они давались во фронтовую газету и передавались в «Правду». Кроме того, каждое письмо печаталось отдельной брошюрой.

С Кубани летом 1942 года Борис Леонтьевич Горбатов уехал в Москву работать специальным корреспондентом газеты «Правда».

Вскоре вся действующая армия, весь советский народ зачитывались его замечательной повестью «Непокоренные».

Тема Донбасса, тема борьбы советских шахтеров с оккупантами, а потом восстановления угольного края была и осталась главной темой в творчестве Горбатова.

Уже после войны мне довелось прочитать письмо писателя к одному своему другу юности.

«Тебе будет любопытно узнать, кстати, — писал Горбатов, — что эти строки пишутся в Луганске. А несколько часов тому назад я специально остановил свою машину на Первомайском руднике и заставил всех своих спутников вылезти из нее, чтобы «поклониться» хатенке, в которой я родился... Здорово, что я на фронте в родном Донбассе... Здесь на фронте я с первого дня и стал своим человеком: куда ни приедешь — все знакомые люди. Настроен так, что с фронта до полной победы не уеду, хотя многие мои собратья по ремеслу [61] уже давно где-то там, в среднеазиатских дотах... Живу я мечтой хоть на короткое время слетать в Ташкент (там находилась семья Горбатова. — П. Т.). Мне это давно обещано, но сам я, внутренне, еще не могу. Все опять же из-за того же Донбасса. Вот прогоним из Донбасса немца, и тогда я слетаю на недельку...»

По-моему, в этом письме весь Горбатов — большевик, патриот, воин, писатель.

Вторично на фронте я встретился с Борисом Горбатовым в дни великой битвы за Берлин. Он приехал к нам на 1-й Белорусский фронт в марте 1945 года. Газету «Правда» тут кроме Горбатова представляли Всеволод Вишневский, Василий Величко, Мартын Мержанов, Иван Золин и фотокорреспонденты Федор Кислов и Виктор Темин.

Никогда не забуду выступления Бориса Леонтьевича на партийном собрании фронтовых журналистов:

— Я категорически против конкуренции в нашей среде, против так называемых «фитилей», — говорил Горбатов, полемизируя с докладчиком. — Мы все работники партийной прессы, все делаем одно партийное дело. Главная наша забота — качество материала, литературное мастерство, публицистичность, глубина разработки темы. Тут мы должны быть на высоте, и тут вступает в соревнование талант.

Он был волевым, общительным, внимательным. И горячим, страстным, настойчивым, трудолюбивым. И главное — партийным во всем. На нашем фронте корреспондентом «Фронтовой иллюстрации» работал Анатолий Егоров. В 1941–1942 годах Горбатов и Егоров служили вместе на Южном фронте. Там Горбатов дал Егорову рекомендацию в партию. У нас они вновь встретились и трогательно было видеть, как старший коммунист помогал молодому. Горбатов радовался каждому успеху Егорова, огорчался и сердился при неудачах. И при любом удобном случае старался брать фотокорреспондента с собой. Мы их видели вместе у танкистов, в гвардейской стрелковой дивизии, у летчиков.

В дни наступления на Берлин правдисты Борис Горбатов и Мартын Мержанов облюбовали 3-ю ударную армию.

Как-то я зашел на узел связи и увидел Горбатова. Поговорив о том о сем, Борис Леонтьевич сказал мне:

— Ты все в восьмой гвардейской сидишь? Смотри, Павел, не допусти просчета, рейхстаг будет брать наша, Третья ударная...

Я не верю в предсказания и неожиданные удачи, но в данном случае писатель, сугубо гражданский человек, не тактик и не стратег, оказался на высоте, оказался пророком. Именно 3-я ударная армия, которой командовал генерал-полковник В. И. Кузнецов, продвигалась к Берлину быстрее других армий, первой ворвалась в фашистскую столицу и по приказанию Военного совета фронта развернула свои дивизии в направлении нацистского рейхстага.

Бои были упорными, ожесточенными. Каждый день менялась оперативная обстановка, и каждый день давал корреспондентам новые темы.

Я уже рассказывал о партийном собрании корреспондентов перед Берлинским сражением. На нем представители всех центральных газет договорились информировать друг друга о виденном и слышанном. Честнее и аккуратнее всех выполнял эту договоренность Борис Леонтьевич Горбатов.

Как-то вечером на квартиру, которую занимали корреспонденты «Красной звезды», постучали. Мы писали корреспонденцию о боях в берлинском метро. Я открыл дверь. В нее не вошли, а влетели Борис Горбатов и Мартын Мержанов.

— Вот где они! — зашумел Горбатов. — Мартын, узнай, о чем пишут эти разбойники пера!

И тихо сел на стул рядом со мной.

— Ищем вас, чертей, с раннего утра. Военный совет Третьей ударной раздал по дивизиям знамена, которые должны быть водружены над рейхстагом... «Правда» выдает эту величайшую тайну «Красной звезде» с величайшим удовольствием. Увидите известинцев — поделитесь с ними этой новостью.

— Борис, — сказал Мержанов, просмотрев наши черновики. — У них тоже интересная тема — бои в берлинском метро.

На следующий день мы были в 3-й ударной. Член Военного совета А. И. Литвинов подтвердил, что в армии учреждены и розданы соединениям специальные знамена. И спросил:

— Писателя Горбатова нигде не видели?

Мы рассказали о нашей встрече накануне.

Генерал с недовольными нотами в голосе сказал: [62]

— Носится по частям, как метеор. И лезет в самое пекло...

К обеду добрались до командного пункта командира корпуса генерала С. Н. Переверткина. Две дивизии этого соединения были нацелены на рейхстаг.

— В какую дивизию рекомендую? — переспросил генерал. — Горбатов и Мержанов с ночи в хозяйстве генерала Шатилова. Если хотите, проводим к Шатилову. Но можно и к полковнику Негода.

Пошли к Шатилову. К нему было ближе. Командира дивизии нашли на втором этаже массивного дома. Он нервно шагал по большой комнате от стены до стены. Рядом с телефонистом сидел встревоженный Мержанов.

— Что случилось, Мартын? — тихо спросил я его.

— Горбатов пошел с разведчиками, и вот уже пять часов о разведчиках, о Горбатове ни слуху, ни духу.

И к телефонисту:

— Позвони еще.

Поздно ночью из полка сообщили:

— Горбатов вернулся. Был с нашими подразделениями в тюрьме Моабит. Ждет у нас Мержанова.

Работники армии, командиры дивизий и полков старались «придержать» Горбатова, не пустить в особенно опасные места. И это было закономерно — нельзя рисковать жизнью такого большого писателя.

Но Горбатов действовал по-своему, по своей совести. В момент боев за рейхстаг он оказался в боевых порядках роты лейтенанта Петра Гриченкова.

Мне рассказали:

— Не успела рота пробежать и пятидесяти метров, как сильный вражеский огонь заставил ее залечь. Пролежали минут двадцать, поползли дальше. Ни Гриченков, ни кто другой в роте не знали Горбатова в лицо и поэтому решили, что подполковник, приставший к подразделению, представляет собой политотдел дивизии или корпуса. Достигли трансформаторной будки. Гриченков дал команду ползти зигзагообразно. Этим рота спасалась от губительного огня. Горбатов находился неподалеку от Гриченкова. И вдруг между ними упала мина. Люди замерли, но она не разорвалась. Это было чудо, которое потом Горбатов назвал подарком советским воинам от берлинских рабочих...

Дальше подполковника Горбатова не пустили. Он долго еще лежал под огнем, потом вернулся на НП полка.

— Вот теперь можно будет хорошо написать о боях за рейхстаг, — говорил писатель. — Кое-что пережил сам, многое увидел...

Вот так работал в Берлине правдист Борис Горбатов.

Хорошо помню день 8 мая 1945 года. В этот день мы встречали делегации союзных войск, которые прилетели в Берлин для подписания акта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. У всех был праздничный вид, все сияли. Борис Леонтьевич радовался особенно бурно. Он горел, пылал, ему казалось, не хватало воздуха. Он часто снимал фуражку и вытирал лоб и голову платком.

В первом часу ночи на 9 мая официальная часть великого дня закончилась. Маршал Советского Союза Г. К. Жуков пригласил союзных и советских офицеров и генералов на праздничный банкет.

Мы с подполковником Высокоостровским стояли рядом с Горбатовым.

— Как вы? — спросил Горбатов. — На банкет?

— Садимся писать, газета ждет, — ответил я.

— Мы тоже пишем, а погуляем утром, — сказал Горбатов.

Мы закончили передачу своего репортажа немного раньше правдистов. Через несколько минут слышу недовольный голос Горбатова:

— Нет у нас с тобой, Мартын, энергичной концовки...

Встал, походил и сказал Мержанову:

— Пиши: «Победа! Сегодня человечество может свободно вздохнуть. Сегодня пушки не стреляют!»

Было уже светло. Начинался первый мирный день.

Спецкор «Известий» Всеволод Иванов

Есть снимок, ставший давно историческим. На нем запечатлены писатели и журналисты, которые шли с войсками 1-го Белорусского фронта на Берлин. Он сделан у стен немецкого рейхстага 5 мая 1945 года. Всеволод Вишневский, Всеволод Иванов, Борис Горбатов, Александр Бек, Евгений Габрилович, Лев Славин, Леонид Высокоостровский, Яков Макаренко, Леонид Кудреватых, Георгий Пономарев... [63]

Всеволод Вячеславович Иванов стоит сзади всей группы. А я хорошо помню, как мы упрашивали маститого писателя встать впереди. Он с улыбкой ответил:

— Разве важно сейчас, где оказаться, — впереди или сзади. Важно то, что снимаемся в поверженном Берлине, у стен рейхстага...

Вот такой он, Всеволод Иванов — человек и писатель, воин и большевик, фронтовой корреспондент газеты «Известия». Несмотря на громадную известность, Иванов не любил, когда его выделяли, хотели сделать ему больше, чем другим.

Почти месяц после прибытия на 1-й Белорусский фронт писатель был «безлошадным». На передовую ездил то в машине Леонида Кудреватых, то с правдистами, то с краснозвездовцами, а то и на попутных. Именно в одной из таких поездок в армию генерала В. И. Чуйкова Всеволода Иванова встретил командующий фронтом Маршал Советского Союза Г. К. Жуков.

— Вы не имеете машины, товарищ Иванов?

— Не обзавелся, товарищ маршал, — ответил писатель. — Говорят, что на фронте очень сложно с автомашинами.

Я слышал, как маршал выговаривал начальнику политуправления фронта генералу С. Ф. Галаджеву:

— Нехорошо получилось, товарищ генерал. У нас в штабе чуть ли не каждый офицер обзавелся трофейным транспортом, а автор «Бронепоезда» ездит в части на попутных...

— Я об этом только сегодня узнал, товарищ командующий.

— Вот в том-то моя и ваша вина и состоит, что мы только сегодня об этом узнали. Впрочем, что много говорить — разрешаю выбрать из резерва Военного совета любую машину и вручить ее Всеволоду Иванову.

Став владельцем машины, писатель сразу загрузил ее целиком — подсадил к себе трех недавно приехавших на фронт корреспондентов.

Вспоминаю еще один очень интересный случай. Всеволод Иванов и Леонид Кудреватых ночью приехали в штаб стрелкового корпуса, которым командовал генерал И. П. Рослый. Оба не знали устного пропуска и были задержаны комендантской службой.

Дежурный сержант проверил у корреспондентов «Известий» документы и доложил дежурному по штабу:

— Товарищ майор, задержаны, как не знающие пароля, майор Кудреватых и товарищ без звания по фамилии Иванов.

Рядом с дежурным в это время находился генерал-майор И. П. Рослый, который распорядился доставить задержанных к нему.

Вскоре в блиндаж вошли Всеволод Иванов и Леонид Кудреватых. Командир корпуса тут же признал в «товарище без звания» писателя Всеволода Иванова и шагнул к нему:

— Писатель Всеволод Иванов?

— Да, я писатель Иванов. А мы разве с вами знакомы, товарищ генерал?

— Пять или шесть раз с великим удовольствием смотрел вашу замечательную пьесу, зачитывался романом «Пархоменко». А узнал по портретам, которые видел в ваших книгах.

Всеволода Иванова и до встречи с генералом не испугало и не смутило задержание. Но все-таки такой вот хороший конец происшествия растрогал.

Писатель крепко пожал протянутую И. П. Рослым руку и поторопился сказать:

— А часовой, конечно, прав, товарищ генерал. И я от имени нас обоих прошу извинения за то, что мы не знали пароля.

* * *

Третью или четвертую поездку на передовую Всеволод Иванов сделал со мной и другим корреспондентом «Красной звезды» подполковником Леонидом Высокоостровским. Мы повезли его под Альтдам, где вела бои 61-я армия. В двух километрах от города нас остановили и объявили, что дальше ехать пока нельзя — шоссе повреждено фашистским самолетом-снарядом.

— А объезда нет? — спросил Высокоостровский.

— Объезд не готов. Саперы только приступили к работе.

Все же мы вышли из машины и разыскали старшего офицера. Узнав, что с нами писатель Всеволод Иванов, саперный командир вызвался проводить нас. Поехали. Саперы валили деревья и устилали ими дорогу, которая шла по сильно заболоченной низине. Миновав фронт работ, оказались на проселке, развороченном танками. Через несколько метров застряли в грязи. Что делать?

Саперный офицер побежал за трактором, а Всеволод Иванов предложил вытащить машину своими силами. И тут же начал отдавать [64] команды шоферу и нам. Зная, что в гражданскую войну писатель был партизаном, мы охотно подчинились.

Не прошло и получаса, как наш «виллис» снова выехал на шоссе. Но скоро нас опять остановили и предупредили, что впереди опасный участок: просматривается и простреливается противником. Проскочить его можно только на большой скорости. Знающий обстановку саперный командир предложил Всеволоду Иванову спешиться и миновать этот отрезок дороги лесом. Мы поддержали сапера.

— А вы? — спросил нас писатель.

— Мы попробуем проскочить на машине.

— За кого вы меня принимаете? — вспылил Иванов. Он был возмущен, обижен и долго не мог прийти в себя.

Преодолели участок благополучно, и все трое горячо поблагодарили за это водителя Сергея Макарова — мужественного и вообще отличного парня.

Весь остаток дня работали в частях. Всеволод Иванов добрался до артиллеристов.

Ночевали на наблюдательном пункте командира гвардейского стрелкового полка гвардии подполковника, Героя Советского Союза И. Т. Волкова.

Блиндаж неярко освещался самодельным светильником. Усталые и продрогшие, мы с Высокоостровским сразу же легли отдыхать. А Всеволод Иванов сел писать. Я какое-то время с интересом наблюдал за одухотворенным лицом писателя, потом заснул. Когда утром проснулся, Всеволод Иванов сидел на прежнем месте и увлеченно работал.

Всеволод Иванов писал корреспонденцию «Дорога наступления», которая была опубликована в «Известиях». В корреспонденции есть такое место:

«Батарея расположилась среди елок. Артиллеристы плохо спали ночь, но вид у них был неусталый. Ими владело еще возбуждение боя. А бой шел направо от нас, откуда донесся звук, словно кто гигантской гребенкой водил по лесу, — это стреляли гвардейские минометы. Там, дальше, за лесом, видны клубы медленно ползущего вверх дыма. Он сизой бахромой повисает в небе.

Возле елочки в ватной, замасленной куртке, с заплатой на брюках, сделанной своими руками, стоит девятнадцатилетний юноша, донбассовец Потапов. До войны он работал трактористом, а сейчас наводчик орудия. Недавно, в боях за Шнайдемюль, когда немцы не давали нам подойти к городу и зацепиться за окраину и когда был ранен командир, Потапов принял командование орудием, одновременно работая наводчиком. Немцы с шестисот метров били по нему из минометов и четырех пулеметов. Потапов прямой наводкой завалил дом тремя снарядами, подавив таким образом пулеметы. Немцы побежали. Наша пехота теперь могла зацепиться за окраину, и начались уличные бои.

Я смотрю на молодое, еще юношески пухлое лицо и спрашиваю:

— Однако опасность вы должны были чувствовать?

Он некоторое время молчит. По глазам я вижу, что вряд ли придавал он значение опасности. Однако ему хочется быть любезным, и он, смущенно, угловато улыбаясь превосходной молодой улыбкой, отвечает:

— Опасность, конечно, чувствовал, но подавлял. Пехоту надо было поддержать.

Некоторое время он молчит, а затем спрашивает:

— Извините, вы ведь через границу Германии переезжали?

— Как же.

Он опять молчит, затем добавляет — и я должен понять, что таковы были его мысли, когда он переходил границу, и что именно из этих мыслей вышел его смелый поступок в Шнайдемюле:

— Два брата погибли. Младший — артиллерист, старший — помкомвзвода в пехоте...

И он говорит, глядя мне в глаза своим хорошим чистым взглядом:

— Раньше я за других мстил, а тут за братьев хотел отомстить...»

* * *

Во время боев на Берлинском направлении фронтовые корреспонденты центральных газет сами выбирали армии, с которыми шли к фашистской столице. В. Вишневский облюбовал 8-ю гвардейскую армию генерала В. И. Чуйкова, Б. Горбатов «прописался» в 3-й ударной армии генерала В. И. Кузнецова. А Всеволод Иванов почти все время пропадал в 33-й армии, которой командовал генерал В. Д. Цветаев.

Знакомство с 33-й армией началось с неприятности. Мы уже говорили, что Всеволод Иванов не имел звания, поэтому ходил без погон. Одет он был в форму, носил шинель, но [65] военная одежда не очень шла к нему. К тому же на складах штаба фронта не нашлось фуражки нужного размера, и он носил головной убор, похожий на блин. Из-за этого писатель часто вызывал подозрения на дорогах, в штабах, в окопах. И его задерживали. Задержали и при входе в штаб 33-й армии.

Но потом к нему привыкли, а когда узнали — стали уважать, называя Иванова «нашим писателем».

Член Военного совета армии генерал-майор Р. П. Бабийчук рассказывал мне:

— Всеволод Иванов относится к людям, к которым привязываемся с первых же минут знакомства. Он покоряет простотой, благородством, эрудицией и еще какой-то особенной житейской мудростью. Короче, в первый же день он в Военном совете стал своим человеком. Его крепко полюбили командующий, начальник штаба, командующий артиллерией, члены Военного совета. Кто-то из штабных назвал его «нашим писателем». И вся армия стала его так звать...

Целыми днями писатель бывал рядом с командующим армией, с членами Военного совета, другими военачальниками. И нигде не расставался со своим блокнотом. Наверное, уже тогда он задумал роман «При взятии Берлина» и с присущей ему тщательностью собирал для него материалы.

Все, что видел Всеволод Иванов, что пережил, он вкладывал в свои корреспонденции и очерки. Особенно, мне кажется, удался Всеволоду Иванову очерк «Великая битва», который был напечатан в «Известиях» 29 апреля 1945 года. Вот какими яркими, сочными красками он рисует Военный совет 33-й армии:

«Мы возвратились с плацдарма и стоим теперь на террасе сельского дома, выходящего в сад. По тропинке, возле куста сирени, бегает ручной ежик. Три генерала — командующий армией, командующий артиллерией армии и член Военного совета — вышли сюда, к нам, на минуту, отдохнуть после длительного совещания. Завтра — штурм укрепленных позиций противника на западном берегу Одера. Наводятся переправы, подвозятся войска, стягивается артиллерия. Завтрашний день начинается артиллерийской симфонией, где лейтмотивом будет: «К Берлину, товарищи! К Берлину! В Берлин!»

Командарм — седой и стройный, с чеховским лицом, с застенчивыми движениями.

Командующий артиллерией — широкоплечий, грузный, в молодости бывший бурлаком на Волге, с массивным лицом, словно двумя взмахами резца вырезанным из гранита. Член Военного совета — темно-русый украинец с бархатными глазами. Все они одинаково бледны от волнения, все они погружены в напряженные думы.

И вдруг, видимо уловив общие мысли, командарм говорит:

— А знаете, я видел Льва Толстого. Мой отец был начальником железнодорожной станции неподалеку от Ясной Поляны. Толстой почти каждый день приезжал на станцию верхом за газетами. И каждый день я, мальчишка, выбегал на крыльцо, чтобы встретить его. Он ездил на маленькой лошаденке. Я не успею сказать: «Здравствуйте, Лев Николаевич», — как он уже снимает шляпу и легкими, быстрыми шагами идет к станции...

И командарм смотрит в сад. И всем нам кажется упоминание о Льве Толстом таким уместным, таким понятным и таким трогательным, словно где-то здесь, за кустами воздушной сирени, прошла его тень. Нынче все — от командарма до бойца — под впечатлением огромной ответственности приближающейся битвы, в которой сыны великой Отчизны будут защищать от фашизма культуру не только нашей страны, но и жизнь и культуру всего человечества, а кто лучше Льва Толстого мог понять и воспеть величие битвы за счастье человечества?»

Наступление советских армий развивалось стремительно, и враг не смог его остановить. 21 апреля 1945 года соединения 1-го Белорусского фронта ворвались в Берлин.

33-я армия вела бои южнее фашистской столицы, и теперь задача Всеволода Иванова осложнилась. Ему не хотелось оставлять без внимания знакомую армию, а надо было все чаще и чаще бывать в Берлине. Писатель справился с этим за счет отдыха. Отныне он отдыхал больше всего в пути — от штаба фронта до передовой и от передовой до штаба фронта. Без штаба фронта он тоже обойтись не мог — отсюда была устойчивая связь с Москвой.

Нагрузка была очень большая. Но никто из нас ни раньше, ни потом не видел Всеволода Иванова таким счастливым и радостным, как сейчас. Он помолодел душой, немного похудел и стал более стройным.

Тут произошел случай, который мне никогда [66] не забыть. Вышло так, что мы одновременно с Всеволодом Ивановым приехали в корпус генерала С. Н. Переверткина, дивизии которого были нацелены на рейхстаг. Из окон здания, где был наблюдательный пункт генерала, открывался хороший обзор Берлина. От горизонта до горизонта громоздились дома, корпуса и трубы заводов, многочисленные кирхи вздымали свои высокие и острые шпили. И над всем этим висело громадное облако дыма — Берлин горел.

Всеволод Иванов зло сказал:

— Так и надо городу, который породил эту кошмарную войну!

Потом вынул блокнот и погрузился в записи.

Я решил походить по дому и в квартире ниже этажом увидел на стене вставленное в зеркальную рамку письмо. Писал своему дяде — хозяину квартиры немецкий офицер Альбер Неймген. Вот дословный перевод письма:

«Под Москвой, ноябрь, 1941 год. Дорогой дядюшка! Я не могу в эти минуты не вспомнить тебя и своего обещания тебе. Десять минут тому назад я вернулся из штаба нашей гренадерской дивизии, куда возил приказ командира корпуса о последнем наступлении на Москву. Через два часа его наступление начнется. Я видел тяжелые пушки, которые к вечеру будут обстреливать Кремль. Я видел полк наших гренадеров, который первый должен пройти по Красной площади у могилы их Ленина... Это конец, дядюшка. Ты знаешь, я не восторженный юноша и не горячий невежда. Это конец. Москва наша, Россия наша, Европа наша... Тороплюсь. Зовет начальник штаба. Утром напишу из Москвы и опишу тебе, как выглядит эта прекрасная азиатская столица...»

Прелюбопытный документ! И первым моим желанием было, чтобы он был использован в наших корреспонденциях из Берлина и мной и Всеволодом Ивановым. А он сказал:

— Это находка ваша, и я не хочу лишать вас удовольствия первооткрывателя...

На обратной дороге мы много раз обгоняли толпы освобожденных от фашистской неволи людей. И они потрясли писателя.

В корреспонденции «Русские в Берлине» Всеволод Иванов писал:

«Среди великого множества удивительных и благородных дней, которые переживает человечество, дни, которые мы наблюдаем в Берлине, быть может, самые возвышенные и удивительные. Достаточно мельком взглянуть на дороги, прилегающие к столице фашистской Германии, чтобы увидать необыкновенную и трогательную картину. По обеим сторонам дороги идут нескончаемой лентой два гигантских потока людей — один из Берлина, другой — в Берлин.

Из Берлина — пешком, на фурах или тележках, с узелками и чемоданчиками — уходят те, которые под кнутом и кровавой свастикой работали на немцев. Выражение их глаз не выразимо никакими словами. Но пусть каждый, кто хочет знать их состояние, вспомнит самые радостные и счастливые минуты своей жизни, и, возможно, перед ним встанут их лица. Они идут, оставив позади себя гнев, тоску, голод, унижения. Они идут на восток для счастья и творчества. По другую сторону дороги идут к Берлину немцы. Это те, кто убежал в леса или в ближайшие селения от титанического огня нашей артиллерии или бомбежек союзников, или вообще на всякий случай. Теперь они идут обратно. Лица их бледны, пыль струится по их одежде и темными пятнами ложится у глаз, неподвижных, вопросительных, угрюмых.

И посреди этих потоков в грохоте, говоре, песнях — на машинах, конях, пешком — идет Красная Армия. Запад охвачен алым дрожащим светом. Горит Берлин. Пахнет гарью. Тени от пушек, танков и людей, густые и темные, как деготь; вглядываемся в лица бойцов и видим, что все дрожат от нетерпения и все наполнены глухим и ярым чувством к врагу, тем чувством, которое несет победу...»

Всеволод Иванов увидел Победу в поверженном Берлине. Он сделал для нее все, что мог. [67]

Борис Бурков.
Два военкора «Комсомолки»

Аркадий Гайдар

Аркадий Гайдар дружил с «Комсомольской правдой» всегда.

В начале июля 1941 года Аркадий предупредил по телефону, что едет к нам в редакцию и не уйдет до тех пор, пока не решим его вопрос.

В моей комнате, я тогда работал заместителем главного редактора (главным стал 16 октября 1941 года), сидели главный редактор Николай Данилов и член редколлегии Василий Коротеев, уже военный корреспондент «Красной звезды». Вошел Аркадий Гайдар с собакой. Добродушно улыбаясь, поздоровался с каждым за руку, наблюдая за нами, какое впечатление произвел крупный пес, сразу же развалившийся у его ног, как только Аркадий сел в кресло.

— Вся надежда на вас. Выручайте, ребята.

Он показал свое заявление в Красногвардейский райвоенкомат Москвы с требовательной просьбой как можно скорее отправить на фронт командира Гайдара. Военком отказал. Партбюро и Оборонная комиссия Союза советских писателей написали письмо, поддерживая просьбу Гайдара; военком опять отказал. Аркадий показал нам и справки врачей, не желающих пускать его в действующую армию. Писатель никак не мог смириться с тем, что он не годен для призыва в армию, хотя он был снят с военного учета по болезни. Давали себя знать раны гражданской войны.

— Я командовал полком, вы об этом знаете. Как же им не стыдно не пускать меня на фронт!

Аркадий горячился. Внушительный пес зарычал. Гайдар захохотал.

— Не сердись, друг, ребята нам помогут.

Уехал от нас Гайдар в хорошем настроении. Мы обещали ему помочь: ведь он не только командир, но и писатель, журналист.

18 июля 1941 года Генеральный штаб выдал Аркадию Гайдару пропуск на фронт.

На второй день, 19 июля, Аркадий пришел в редакцию уже в военной форме с орденом «Знак Почета» на груди. Нужно было видеть, каким он был счастливым, когда в его присутствии я подписал ему удостоверение 0143, дающее право на выезд в действующую армию Юго-Западного направления в качестве военного корреспондента «Комсомольской правды».

Гайдар решил ехать в Киев завтра же. Вышли на улицу. День был ясный, солнечный. Словно сама природа была заодно с обаятельным, ясноглазым человеком, не скрывавшим свою радость. Радость искреннюю, большую.

Мы стояли в сквере около Дома культуры «Правды». Аркадий просил, чтобы завтра никто его из редакции не провожал:

— Не люблю я это, еще увидимся.

В августе редакция вызвала Гайдара в Москву. Мы сидели почти всю ночь. Он помогал мне читать газетные полосы. Много рассказывал о киевских встречах.

В тот день я подарил Аркадию охотничий кинжал.

— Вот это подарок! — сказал он, подумав, и добавил. — Пригодится в партизанском отряде.

Не знал я тогда, что это была наша последняя встреча и что он в самом деле будет партизаном.

Гайдар неоднократно звонил мне по телефону из Киева. Оптимизма и жизнерадостности ему занимать ни у кого не нужно было. Он был увлечен встречами с друзьями, с пионерами, участием в боях. Положение под Киевом сложилось [68] тяжелое. Шли трудные бои... Но Гайдар твердо верил в нашу победу.

Первая публикация военного корреспондента Аркадия Гайдара появилась 8 августа 1941 года. Очерк назывался «У переправы».

«Наш батальон вступил в село... Застигнутая врасплох немецкая батарея второпях ударила с пригорка по головной заставе зажигательными снарядами».

Так Гайдар начинал свой очерк о действиях батальона старшего лейтенанта Прудникова, с которым он шел, как бывалый воин.

Аркадий участвовал в атаке батальона. Он мог бы вести рассказ от первого лица, но он не сделал этого. Гайдар был всегда смелым, но скромным и задушевным человеком.

Он рвался в бой. Его очерки всегда были результатом личной отваги. Очерк об отряде разведчиков «Ракеты и гранаты» написал после того, как сам побывал в разведке, рисковал своей жизнью, прикрывал отход группы.

В очерке писатель рассказал об отважном сержанте Мельчакове, который выполняет поручение, зажав в руке уже готовую к броску «лимонку». Одно неловкое движение, и придет беда. Но разведчик потому и разведчик, что он хладнокровен и расчетлив.

Очерк «Ракеты и гранаты» вызвал много одобрительных откликов.

В газете был опубликован прекрасный рассказ Гайдара о 306-м полке. Аркадий жил в полку, знал многих воинов, любил их. Сам ходил в ночную атаку.

На фронте Аркадий сдружился с нашими военными корреспондентами Михаилом Котовым и Владимиром Лясковским, составляя один экипаж. Он называл их дружески «мушкетерами». Однажды, узнав о дерзком маневре наших танков «Т-34», Гайдар предложил «мушкетерам» поехать в танковую бригаду...

Когда на Каневском мосту образовалась «пробка», писатель становится комендантом переправы. К моменту появления вражеских бомбардировщиков «пробка» ликвидирована. Через несколько дней в нашей газете появляется отличный очерк «Мост».

Читатель не знал, что главным героем был сам автор. Об этом потом рассказывали Котов и Лясковский в книжке «Гайдар на войне».

«Мушкетеры», вспоминая своего друга, писали, что обычно добродушный Гайдар на Каневском мосту был суровым и властным: его воле подчинялись все.

Вслед за «Мостом» появляется его рассказ о жизни ребят в прифронтовом городе: «Война и дети». «Остро, чаще острее, чем взрослые, подростки — мальчуганы и девочки — переживают события Великой Отечественной войны», — писал Гайдар.

В боях под Киевом Аркадий Петрович видит знакомых шахтеров, известных героев труда, вместе с ними воюет. В корреспонденции «У переднего края» он пишет: «Темная сила! Ты здесь! Ты рядом! За нашей спиной стоит светлый большой город. И ты из своих черных нор смотришь на меня своими жадными бесцветными глазами.

Иди! Наступай! И прими смерть вот от этих тяжелых шахтерских рук. Вот от этого высокого спокойного человека с его храбрым сердцем, горящим Золотой Звездой».

Писал Гайдар и о своей любимой кавалерии. Сражался на бронепоезде, бывал у десантников.

Помню телефонный звонок Аркадия. Последний его звонок. Последний наш разговор. Чувствовалось, что Гайдар встревожен. Он торопился. Просил передать привет домой, всей редакции.

— Не забудь, передай привет моему Тимуру. И, вообще, не забывай его...

Это был и последний разговор с редакцией.

Мы не сразу узнали о гибели Аркадия Петровича. Радиограмма известила редакцию, что 26 октября 1941 года, сражаясь в рядах партизанского отряда, погиб наш военный корреспондент.

Потом жена Аркадия Петровича получила следующее письмо:

«1 мая 1942 года

Уважаемая тов. Гайдар!

Я пишу это письмо и не знаю, попадет ли оно Вам в руки, потому что отправлено не совсем обычной почтой и что оно может Вас не застать в Москве.

Выполняя просьбу Вашего мужа Гайдара Аркадия Петровича, сообщаю Вам, что он погиб от рук фашистских варваров 26 октября 1941 года.

Мне трудно писать эти строки, но я обещал ему исполнить его просьбу, как будет только возможность сообщить о его смерти Вам.

И вот только теперь представилась эта возможность.

Вы знаете, что Аркадий Петрович последнее время был корреспондентом Юго-Западного фронта. До последнего времени он был в Киеве. [69] Когда образовалось окружение, то Гайдару предложили вылететь на самолете, но он отказался и остался в окружении с армией.

Когда часть армии была разбита, то мы, выходя из окружения, остались в партизанском отряде в приднепровских лесах.

И однажды мы ходили по продукты на свою базу и нарвались на немецкую засаду, где и был убит тов. Гайдар Аркадий Петрович.

Его могила находится в Полтавской области, около ж. д., которая идет с Канева на Золотоношу. Если ехать с Канева, то надо доехать до ст. Липляо и затем пойти пешком до 1-го переезда в направлении Золотоноши, там есть будка, вот около этой будки на правой стороне ж. д. метрах в пяти от полотна и похоронен он.

Будочник знает его могилу, и если когда-нибудь Вам придется побывать там, то Вы ее найдете».

«Комсомольская правда» помнит своего военного корреспондента. В дни войны на «четвергах» устраивались специальные встречи, посвященные Гайдару.

Отмечая пятую годовщину со дня гибели своего близкого друга, газета в октябре 1946 года писала о нем: «И вспоминая его ясную, веселую улыбку, его твердый, мужественный голос, его добрые сильные руки, мы гордимся и радуемся, что он жил с нами на советской земле и был нашим самым верным и дорогим, настоящим товарищем».

Журналисты «Комсомольской правды» Илья Котенко, Валерий Шумов и Павел Бессмертный осенью 1947 года представляли наш коллектив при закладке памятника Аркадию Гайдару на берегу Днепра, где погиб писатель.

9 мая 1974 года Дворец пионеров на Ленинских горах организовал церемонию захоронения гильзы с землей того места, где Аркадий был сражен вражеской пулей.

У памятника Мальчишу Кибальчишу выстроились представители московских пионеров — редакторы школьных стенных газет. Юные знаменосцы застыли у знамени: стройны и неподвижны ряды торжественной колонны. Великолепные детские лица. Багрянцем отливают пионерские галстуки и пилотки. Солнце золотит фанфары. Нежна только-только появившаяся зелень деревьев и газонов, она придает особую душевность встрече.

Писатель Анатолий Алексин открывает эту встречу, говорит о незабываемом Гайдаре. Писатель Николай Богданов призывает пионеров быть такими же замечательными патриотами, каким был Аркадий Петрович. Он передает гильзу с землей девочке и мальчику. Пионеры бережно опускают гильзу и руками засыпают землю.

Потом во Дворце пионеров состоялся семинар-конкурс редакторов стенных газет. Я и редактор журнала «Пионер» Фурин рассказали ребятам о писателе, который тоже когда-то занимался школьными изданиями, который потом всю свою жизнь не порывал с периодической печатью. Писатель Гайдар был журналистом, бойцом.

Заканчивая краткие заметки об Аркадии Гайдаре, хочется вспомнить записи наших военных корреспондентов Михаила Котова и Владимира Лясковского в их книге «Гайдар на войне».

«Я себя ловлю на мысли, как здорово меняется человек на войне, — говорит Гайдар. — Он становится грубым, резким, жестоким, а вот нежность из сердца не вытравишь. Никогда».

Этим благородным качеством — человечностью в полной мере обладал сам Аркадий Гайдар, так много сделавший для советских детей, молодежи, хорошо потрудившийся для «Комсомольской правды» в дни войны.

Лена-партизанка

Стояла осень 1939 года. В скверике напротив многоэтажного здания «Правды» миловидная черноглазая девушка в темном костюме и пионерском галстуке вела оживленную беседу с ребятами. Ребята внимательно слушали, как я тогда полагал, свою вожатую.

Я сел на ближайшую скамью и прислушался. Речь шла об уважении к родителям, о любви к ним, о Родине. Девушка читала стихи.

Хорошо запомнил: она страстно говорила, какое счастье иметь такую Родину, как ваша, и как тяжело не иметь Родины.

Только тогда я понял, что девушка — не русская, хотя по-русски говорила с еле заметным акцентом. А вспомнив упоминание в начале их беседы о Болгарии, можно было предположить, откуда девушка.

Каково же было мое удивление, когда девушка, распрощавшись со своими юными друзьями, подошла ко мне:

— Борис Сергеевич, — сказала она, — разрешите представиться, я литсотрудник отдела [70] школ «Комсомольской правды» Лилия Карастоянова. Вы приехали к нам почти месяц назад. Видела вас на «летучках», но вот теперь познакомимся... Девушка засмущалась, стала теребить свою пышную прическу.

Так я впервые встретился с Лилией Карастояновой. Кто мог предположить, что спустя три года мы проводим эту обаятельную чудесную девушку в партизанский отряд, откуда она уже не вернется!

Со школьниками Лилия встречалась, выполняя поручения райкома комсомола. Она неоднократно выбиралась в комсомольский комитет, вела другую общественную работу.

Лилия пользовалась искренней любовью всего коллектива. Трудолюбие, любознательность, общительность и, конечно, ее биография привлекали к ней многих.

Мы знали, что Лилия Карастоянова родилась в Болгарии в семье революционеров. Отец ее погиб в дни Сентябрьского восстания 1923 года в Ломе. Лилии было всего семь лет, когда она вместе со своей младшей сестренкой и братом жила в тюрьме с матерью, отбывавшей наказание за «революционную смуту», как гласил приговор.

В 1927 году друзья из Советского Союза помогли вывезти детей в Москву. Так Советский Союз стал второй Родиной для Лилии. Вот почему так страстно и убежденно восхищалась она нашей страной. Об этом она говорила советским пионерам, об этом она писала в газету, об этом заявляла в своих выступлениях на молодежных собраниях.

В Советском Союзе Лилия вступила в пионеры. Здесь она стала комсомолкой, полюбила общественную деятельность.

Лилии исполнилось 19 лет, когда она пришла в газету «Комсомольская правда». На выбор профессии, видимо, немало повлиял старый большевик Емельян Ярославский, в чьей семье долго жила и воспитывалась Лилия.

Емельян Ярославский работал тогда членом редколлегии «Правды», он часто заходил в «Комсомолку», помогал своими советами. Писал нам статьи. В годы войны он с большим интересом относился к работе нашей газеты. Особенно интересовался письмами с фронта.

Лилия как-то сама призналась, что Емельян Михайлович прививал ей любовь к работе с письмами в редакцию. И когда она работала в выездной газете «Комсомольская правда» на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, с особой любовью относилась к этой связи с читателями.

Осенью 1939 года мы с Лилией Карастояновой и молодым Иваном Меньшиковым, хорошо писавшим о деревенской жизни, долго гуляли по территории выставки. Лилия была счастлива: опять в газете появилась ее корреспонденция; опять опубликована большая подборка писем читателей, подготовленная ею; опять директор выставки, внимательно читавший газету выездной редакции, отвечал на вопросы посетителей.

— Безумно хочу я, — говорила она, — чтобы моя Болгария имела бы такие же возможности, какие имеет мой Советский Союз.

Болгария в те годы страдала под игом фашизма. Но революционеры, к которым принадлежали и родители Лилии, в условиях тяжелейшего подполья боролись за эти возможности.

28 июня 1938 года «Комсомольская правда» опубликовала «Письмо к матери». Подписано оно было так: «Твоя Веннета, гражданка СССР, избирательница Коминтерновского избирательного округа г. Москвы». Веннетой назвала себя Лилия.

«Над Москвой опускаются сумерки, — писала она. — Праздничный день подходит к концу. Но только сейчас я собралась с мыслями и в письме к тебе, моя родная, любимая мама, хочу рассказать о тех чувствах, которые я сегодня переживала.

Наверное, и к тебе, на Балканы, донеслась весть, что народ Советской России выбирает сегодня свою власть...

Я ничего не забыла: ни голодных дней, ни сырого карцера, ни расстрелянного отца, ни того, как умирал мой брат...

Это было девять лет назад.

Помнишь, мама, провожая свою девочку в далекий путь, ты говорила на вокзале:

— Не плачь, Веннета! Ты найдешь в той стране большое счастье.

Тяжело было расстаться с любимой дочерью, но ты верила, что меня ждет другая жизнь.

Ты была права!

Здесь, на русской земле, я, дочь болгарских революционеров, обрела новую родину...

Родная, ни дальность расстояния, ни время не изгладят чувства нежной любви и благоговения перед тобой, лучшая из матерей. Мне хочется обнять тебя крепко и нежно. Звать тебя сюда я не имею права — ты нужна там. [71]

Но я верю, что настанет время, когда мы встретимся с тобой на свободной, счастливой земле.

В трудной и суровой борьбе болгарский народ завоюет себе право на свободную жизнь.

Пример Великого Русского Народа вдохновляет всех зарубежных товарищей-коммунистов идти вперед...

И я знаю, что ты идешь в первых рядах!..

Победа близится! Мужайся, мама!..»

В начале 1941 года Лилия стала работать в отделе комсомольской жизни. Как и другие работники «Комсомолки», она выезжала в командировки, дежурила по редакции. Иногда и у нее случались неприятности. Как-то в ее дежурство газета допустила опечатки. Лилия получила замечание и очень переживала.

— Одно успокаивает меня, что со мной поступили так же, как в таких случаях поступают со всеми советскими товарищами. Значит, меня не выделяют, — сказала Лилия на заседании редакционной коллегии.

Саша Слепянов, заведующий отделом комсомольской жизни, оказался тем счастливчиком, на которого обратила внимание болгарская девушка. К Лилии пришла любовь. Они поженились.

Началась война. Слепянов уходит на фронт. Она атакует руководство газеты, просит, требует отпустить и ее в ряды действующей армии.

— Я хочу воевать и за Советский Союз и за Болгарию — так определяет Лилия свое желание.

Мы отказываем ей. Чтобы убедиться в своей правоте, идем к Емельяну Ярославскому. Советуемся с ним. Он — на нашей стороне.

Лилия — секретарь комитета комсомола редакции. Она также отвечает за военное обучение сотрудников. В эти месяцы с особой силой проявляются ее высокие душевные качества. Помогает друзьям, посещает семьи фронтовиков, заботится об их детях.

Осенью 1941 года Лиля уезжает на оборонный завод с выездной редакцией, главная задача которой мобилизовать молодежь на ускоренный выпуск боевых самолетов.

«Дорогой Борис Сергеевич, не забывайте моей просьбы. Отправьте в армию или к партизанам» — такими словами нередко заканчивала Лиля свои письма.

Летом 1942 года она вернулась в Москву. Узнав, что в отделе писем редакции скопились тысячи фронтовых корреспонденции, а работники сутками не выходят из отдела, Лиля попросила направить ее туда. Вместе с Юрием Жуковым — он тогда возглавлял отдел фронта, — Таней Тельновой, Валей Соковой они готовили замечательные газетные полосы писем, прославившие газету.

Глубокой осенью 1942 года, когда редакции стало известно о гибели на фронте Александра Слепянова, Лиля Карастоянова наотрез отказалась выслушивать наши доводы. Она настаивала направить ее в партизанский отряд.

...В белом полушубке, военном обмундировании, с пистолетом на поясе Лилия выглядела настоящим бойцом, хотя полушубок для нее был великоват.

Тепло проводила ее редакция в партизанский отряд.

Вскоре мы получили от нее газету партизанского отряда. Была в ней и корреспонденция Лены (так ее звали партизаны), написанная с чувством большой гордости за свой отряд. Особенно она восхищалась подрывниками.

В письме она интересовалась делами нашего коллектива, просила зайти к Емельяну Михайловичу. О себе писала скупо, сообщив лишь, что она числится бойцом отдела пропаганды, этот отдел издает газету «Большевик», куда она и сама пишет.

Поздно ночью 15 марта 1943 года мы получили радиограмму из партизанского соединения, действующего на Украине.

Радиограмма сообщала: «В жестоком бою с немцами в деревне Б. геройски погибла верная дочь народа, наш боевой товарищ Лилия Карастоянова».

Б. — Будище — село почти на стыке трех республик: Белоруссии, Украины, России.

Как мы узнали потом, Лилию похоронили в Будище со всеми воинскими почестями. А после войны прах ее перенесли в районный центр Чечерск (Белоруссия, Гомельская область).

В селе Болотня Брянской области, откуда она отправляла свои корреспонденции в «Комсомольскую правду», воздвигнут памятник Лиле Карастояновой. На нем высечены слова Христо Ботева: «Кто пал в борьбе за свободу, тот не умирает...»

Имя нашей дорогой Лили присвоено площади этого села.

Ей было 25 лет. За доблесть и геройство [72] посмертно награждена орденом Отечественной войны 11 степени.

Спустя долгое время после войны в книге «В редакцию не вернулся...» я прочитал очерк Владимира Павлова «Корреспондент «Комсомолки», посвященный Лилии Карастояновой.

Как оказалось, Владимир Павлов — советский писатель, Герой Советского Союза — один из тех подрывников партизанского отряда, которым так восхищалась Лилия.

Он вспоминает: «В Лене мы чувствовали товарища, настоящего друга, готового на все ради друзей, ради нас.

Да, каждому из нас хотелось быть лучше и заслужить ее одобрение. Мы стали покладистей, терпимей друг к другу. И даже самые заядлые ругатели, которые в иное время по всякому поводу и без повода поминали всех святителей до двадцатого колена, в присутствии Лены дальше «черта» не шли...

Всякий раз, когда диверсионные группы возвращались с боевых заданий, командир взвода, оглядев трофейные яства, добытые в походе, откладывал лучшее «на вечер». Но мы-то знали — к приходу Лены». [73]

Анатолий Сафонов.
Читая дневники Лидова

Имя журналиста Петра Лидова яркой строкой вошло в летопись Великой Отечественной войны. Он стал военкором «Правды» с первого же дня войны и на страницах центральной газеты запечатлел массовый героизм советских воинов, величие подвига народного. Он встретил войну, будучи собственным корреспондентом «Правды» по Белорусской ССР, и оттуда сообщил в «Правду» свою первую фронтовую корреспонденцию. Ему довелось первому написать в «Правде» о подвиге юной партизанки Зои Космодемьянской, имя которой стало легендой.

День за днем он вел фронтовые дневники, мечтал написать книгу о войне. Сегодня мы расскажем о них и об их авторе.

* * *

Петр Лидов прошел большую жизненную и журналистскую школу. Комсомолец 20-х годов, в 1928 году он стал коммунистом. Работал на заводе токарем, мастером, затем был редактором газеты «Мартеновка» московского завода «Серп и молот». С 1937 года и до последнего своего дня он оставался правдистом.

Петр Лидов много ездил по стране. С удостоверением «Правды» он в предвоенные годы был командирован в западные области Белоруссии. Его материалы отмечались редколлегией «Правды» в числе лучших.

И вот памятная весна 1941 года. Получено новое назначение в Минск на собкоровскую работу. В столицу Белоруссии Лидов приехал в марте. Весна в тот год запаздывала, было холодно, вопреки календарю еще бушевали вьюги.

Вскоре состоялась встреча Петра Лидова с первым секретарем ЦК Компартии Белоруссии Пантелеймоном Кондратьевичем Пономаренко.

Беседовали больше часа. Пономаренко увлеченно говорил о будущем Белоруссии, об осушении болот, о лесохимии, о том, что республика станет индустриальной. Запомнились слова, сказанные им на прощание: «Вы непременно полюбите Белоруссию, ее замечательных людей».

В качестве корреспондента «Правды» Петр Лидов знакомился с жизнью республики. Побывал в Белостоке и Бресте. Впервые в Бресте он был в октябре 1939 года во время пятимесячной редакционной командировки в Западную Белоруссию. И вот снова встреча с этим городом-крепостью. Весна здесь началась в тот год раньше, чем в Минске. Было много солнца, дул свежий теплый ветер, распускались деревья. Вернувшись в Минск, начал обживаться, познакомился с коллегами по журналистскому корпусу, приобрел новых друзей.

Приехала жена с детьми. Запомнился последний мирный вечер 21 июня 1941 года. Вместе с женой Петр Лидов побывал в театре. Вечером шли домой по освещенному веселому Минску. Было тихо и тепло, яркие звезды светили с черного неба. Где-то играла музыка.

Было вместе с тем и тревожно на сердце. В воздухе давно уже пахло военной грозой, газеты и радио приносили тревожные вести. Но все как-то не верилось, что эта мирная жизнь так скоро оборвется. В тот памятный день, казалось, ничто не предвещало беды.

— Мне трудно рассказывать, — говорит Галина Яковлевна Лидова. — Начинаешь вспоминать — и комок к горлу подходит. Вот уже более четырех десятилетий прошло с той поры, а видится все так, словно это было вчера. [74]

Вы почитайте его дневники, — с этими словами Галина Яковлевна Лидова достает объемистую папку с пожелтевшими от времени страницами, заполненными мелким, убористым почерком. Заметки писались на разрозненных клочках бумаги, потом в минуты затишья переносились в общую тетрадь. В записях встречается немало сокращенных слов, чувствовалось, что делались они на ходу, второпях, по следам горячих событий и тут уж некогда было думать о тщательной литературной обработке.

Петр Александрович заносил в дневники со всеми подробностями то, что видел и пережил сам, чему был свидетелем. А пережить пришлось, ох, как много, особенно в первые, самые трудные и трагические дни войны. Но и в том тяжелейшем 1941 году героизм сражавшихся и павших закладывал фундамент нашей великой Победы. Теперь страницы фронтовых дневников Петра Лидова стали документами времени. В них столько правды и мужества, что читать их без волнения невозможно.

Первые дни воины

Утром я еще лежал в постели, а дети уже торопили. Было решено, что сегодня поедем за город, на открытие созданного в Минске искусственного озера. Обсуждались обычные для таких случаев вопросы: кому что надеть, брать ли детское одеяло, будут ли там продавать напитки.

Зазвонил телефон. Говорил секретарь редакции «Правды» из Москвы. Он был, судя по голосу, чем-то возбужден.

— Будь в готовности, может быть, придется выехать в Брест, где ты недавно был.

Я надел гимнастерку и сапоги, сунул в карман деньги и, не пивши чаю, ушел. Жене сказал: «Может быть, уеду. Не беспокойся».

Город с утра был спокоен. Люди двигались к паркам и за город. В приемной первого секретаря ЦК сидели несколько человек. Меня сразу впустили в кабинет Пономаренко.

— Война, — сказал он. — Дерутся на нашей территории. Фашисты перешли границу, бомбили Брест, Белосток, самолеты прорываются к Барановичам.

Вошел председатель Совнаркома Былинский. Я представился. Попросил дать мне машину. Он тотчас распорядился выделить мне автомобиль. Потом мы остались с Пономаренко одни в его большом, тихом и светлом кабинете. Оба старались быть спокойными.

Вскоре Пономаренко уехал в Военный совет. Я же поехал домой, а потом в редакцию «Красноармейской правды». Никто ничего еще толком не знал о войне. Только что уехали на фронт в 4-ю и 10-ю армии корреспонденты Гроховский и Шостак. Передавали, что пограничники как львы дрались на улицах Бреста. Сделав записи, я поехал по заводам. Во дворе одного из них был большой митинг, я записывал речи, фотографировал и получил резолюцию. Потом поехал в штаб округа. Добился пропуска к начальнику политуправления дивизионному комиссару Д. А. Лестеву. Журналисты, бывшие на финской войне, рассказывали о нем как о душевном, отзывчивом человеке, всегда охотно помогавшем газетчикам. Лестев был удивительно прост, говорил со мной откровенно, как со старым знакомым.

Смеркалось. Во дворе штаба на каждом шагу стояли часовые. В воздухе кружились истребители и висел аэростат заграждения. Я быстро написал первую корреспонденцию о войне и тут же передал ее по телефону. Корреспонденция эта была напечатана 24 июня в «Правде» на первой странице.

Шел второй день войны. На улицах полно народа. Объявлялись частые воздушные тревоги.

Утром за мной пришла машина с шофером Б. Ф. Ивкиной. Коммунистка, боевая женщина, готова в огонь и воду.

Узнаю, что утром вражеские истребители обстреляли минский аэродром и мирных жителей на шоссе у самого города. Есть раненые.

Все время из ПВО поступают сведения о том, что самолеты противника стремятся прорваться к Минску. Выходим на балкон, глядим вверх, но, кроме наших истребителей, ничего не видим.

Около полудня вышел зачем-то на улицу и услышал серию сильных, гулких взрывов. Бомбы! В прозрачном голубом небе десятки серебристых бомбардировщиков. Они летят очень правильным и четким строем, разворачиваясь над городом где-то в районе вокзала. Запомнился звук их моторов — какой-то звенящий, наглый, вызывающий. Вот их нагоняют истребители. Фашисты продолжают [75] идти, не меняя курса и строя. Задний самолет из вражеской девятки падает вниз. Остальные немедленно удаляются. Выходим во двор и снова видим в воздухе самолеты.

Передаю материал в Москву для «Правды».

24 июня 1941 г. В 8 часов встал и отпустил шофера на час домой. Жена приготовила завтрак.

Садимся за стол... Сильный гул моторов прерывает разговор. Бросаемся к открытому окну. Высоко в небе прямо на нас идет целая армада бомбардировщиков. Светлана (дочь Лидовых. — А. С.) считает и успевает насчитать 27. Слышна стрельба зениток.

— В подвал!

Я спокоен, вероятно, потому, что еще не знаю, что такое бомбежка.

Раздается свист страшной силы, скрежущий, воющий свист. Взрывы где-то близко, один, другой, третий — много взрывов. В комнату врывается буря, распахивается дверь, и я отчетливо ощущаю, как шатается весь семиэтажный дом, как качается шкаф, кровать. Потом все проходит, и взрывы слышны где-то далеко.

За окном — асфальт и мостовая, покрытые слоем земли, щебня и стекла. Деревья расщеплены. Каменные ворота нашего дома разбиты, возле них упала бомба. Другая воронка — посреди улицы.

Спускаюсь в подвал, где теперь все жильцы и служащие гостиницы, обнимаю своих ребят. Стараюсь ободрить приунывших женщин.

Шофер Ивкина с машиной была уже у подъезда. На улице несколько неглубоких воронок, битое стекло и спутанные провода. Тушат пожар, несут раненого.

С женой и детьми выходим из гостиницы. «Зачем это улицу посыпали землей?» — по-детски наивно спросила Света. Я обнял ее и прижал к себе. Мне не хотелось, чтобы она видела ужасы бомбардировки.

И мы снова в довольно надежном подвале... В конце его находится своего рода оперативный штаб.

Видимо, повреждена телефонная станция. Все же удается добиться связи с Москвой. Набрасываю небольшую заметку. Заканчиваю ее обращением минчан к москвичам.

Проходит еще несколько томительных минут. Беру в карман пистолет, патроны, потом сажусь в машину.

Полночь. Идет дождь. По ночным улицам идут люди. Много людей. Как ручейки, бегущие с горы, они устремляются в одно русло — к выходу на Могилевское шоссе. По обеим сторонам шоссе люди движутся двумя плотными сплошными потоками. На руках у матерей, на плечах у отцов — дети. Некоторые везут их в колясках, иные ведут совсем маленьких за руку. Ведут за собой также коз, коров. В руках и на спине каждый несет то, что первое попалось под руку. Некоторые везут свои пожитки на двуколках. Медленно обгоняют толпу грузовики. Их осаждают, просят подвезти, цепляются сзади, падают. Некоторые грузовики до предела набиты людьми. Город уже позади, а непрерывная толпа людей не редеет. Не успевает проехать автомобиль, как она снова смыкается. Навстречу в этом узком проходе показывается полуторатонный грузовик с людьми. Наш шофер тормозит, но машина продолжает идти юзом по мокрому асфальту. Столкновение. Нас выносит на обочину. Снесена облицовка радиатора, порваны шланги, вытекла вода. Потихоньку двигаемся дальше без воды. Отъехав несколько километров, останавливаемся у моста, и я спускаюсь с ведром к ручью.

Чинились около двух часов.

Мы смотрели на группы людей, непрерывно возникавших из тьмы, они проходили мимо, шлепая по лужам, и тотчас снова исчезали во мгле ночи. Они в пути уже несколько часов. Шли теперь неторопливо и говорили об обыденных житейских вещах, словно опасность уже миновала и ужасы вчерашнего дня остались где-то позади. Запад был озарен багровым заревом Минска, а на востоке занималась утренняя заря.

25 июня 1941 г. С утра фашистские самолеты снова бомбили и поливали пулеметным огнем дороги на восток, забитые потоками людей.

...В Могилеве в это утро было спокойно. Война докатилась лишь в виде множества автомобилей из Минска, Барановичей, Вильно, Ковно, Белостока и Бреста. В Могилеве находилось правительство Белоруссии и штаб округа. Сегодня я впервые услышал о героизме и трагедии Бреста, но прежде чем рассказать об этом, хотелось бы привести запись из дневника одного из многих немецких дневников, побывавших у меня в руках за время войны. Дневник принадлежал унтер-офицеру, взятому в плен под Смоленском. 21 июня, [76] находясь под Брестом, по другую сторону Буга, он записал:

«Я смотрю на эту цветущую и мирную страну, которая начинается на том берегу реки. Завтра она будет превращена в ад. Русские еще ничего не подозревают».

22 июня в 4 часа фашисты из всех орудий открыли огонь по Бресту. По крепости били прямой наводкой с короткой дистанции. Было воскресенье, и подъем в гарнизоне должен был быть позднее обычного. Из-за Буга полетели снаряды и пули. Одному из командиров удалось сколотить группу бойцов, и он повел ее к казарме, чтобы спасти полковое знамя и оружие. Когда эта группа приблизилась к казарме, в здание попал тяжелый снаряд. Казарма обрушилась, и из окон ее показалось пламя. Тогда было отдано приказание бежать к домам, где находились семьи командного состава, спасать женщин и детей. Не успели добежать сюда, как эти здания стали на глазах раскалываться и рушиться под градом снарядов... Над городом появились бомбардировщики, повсюду рвались бомбы...

Накануне приехал в Брест проведать свой подшефный театр М. М. Тарханов с сыном. В Минске его судьба вызвала в эти дни большую тревогу. Но, как выяснилось позже, в момент нападения гитлеровцев на Брест о нем не забыли, дали ему машину, и он, правда, под непрекращавшейся бомбежкой, но все же благополучно доехал до Пинска, а потом добрался и до Москвы.

Наши отряды тем временем отходили под давлением противника по дороге на Барановичи. На рубежах Кобрин и Картуз-Береза были сделаны попытки организовать оборону. Из Картуз-Березы удалось вышибить передовые немецкие части и на какое-то время задержать наступление гитлеровцев. Уже в первые дни войны наши войска старались самоотверженно сдерживать врага. Так, часть 4-й армии вела упорные бои. Это были те люди, которым довелось повстречаться с волевыми и мужественными командирами и стать под их команду. Одним из таких командиров оказался генерал Поветкин. Он сколотил из отступавших отряд и вел бои от Кобрина до Бобруйска, удачно организовал под Бобруйском силами своего отряда и курсантов Бобруйского автотракторного училища оборону на восточном берегу Березины, сам водил бойцов в контратаки, был тяжело ранен, уничтожил немало фашистов и задержал на несколько дней продвижение противника. Бойцы, участвовавшие в Бобруйской обороне под началом Поветкина, с восторгом рассказывали мне потом об этом генерале.

В Могилеве я нашел жену и детей. Они тоже двигались всю ночь. Пасмурный и холодный день быстро разгулялся. Засветило яркое солнце. Ничто не напоминало о войне и об опасности. В лесу за Могилевом, где мы остановились на отдых, к нам подошел пастух и меланхолично предупредил, что не следует далеко отходить от дороги, так как здесь водятся волки. Что же касается войны, то он о ней что-то слышал, но точно ничего не знал. Следующую остановку мы сделали в Довске, потом я дал Ивкиной поспать и вел машину до Пропойска сам (ныне г. Славгород Могилевской области. — А. С.). Пришел в райком. Моему появлению рады, пришлось рассказывать все, что знал о первых днях войны, о судьбе Минска, о положении в Могилеве.

Вез с собой сверток с документами подбитого под Минском фашистского летчика. Я решил сделать перевод документов и писем, чтобы потом написать корреспонденцию в «Правду».

15 июля 1941 г. Остановились на ночлег. Всю ночь страдали от комаров. Спали на земле, завернувшись в шинели, накинув на лица носовые платки и упрятав в рукава кисти рук, опустив на уши свои пилотки. И все же комары ухитрялись добираться до тела и кусали. Мы проклинали их, начинали курить и пускали дым под свои покровы.

Ехали по полянам среди живописных перелесков по высокой пахучей, еще никем не тронутой траве, обогнули озерко и снова повернули в лес. Здесь в нескольких десятках метрах от опушки была прогалина и посреди нее росли три березы. Вокруг этой поляны и решено было раскинуть лагерь. Съели по куску хлеба. Вскоре повстречал поэта Алексея Суркова и фотокорреспондента «Правды» Михаила Калашникова.

В горкоме партии неожиданно для себя встретил П. К. Пономаренко. Он предложил мне отправиться с ним.

Пономаренко рассказал несколько эпизодов, в частности, о том, как партизанский отряд захватил и три дня удерживал город Слуцк. Разгоралось партизанское движение в Белоруссии, но партизаны могли делать значительно [77] больше того, что делают. Пономаренко ходил по комнате, вытирал пот со лба и курил. Потом сказал:

— Нужно ехать в Гомель и самому взяться за дело. Поедешь со мной?

Мы тут же вынули карту и стали выбирать ближайший путь. Дорога была скверная, в одном месте при переправе через ручей машина застряла. Здесь дежурил тягач, и капитан командовал операциями по буксировке застрявших автомобилей. Машин шло множество, они поднимали густую пыль. Сплошная завеса пыли стояла на протяжении всех 30 километров пути и служила прекрасным ориентиром для воздушных разведчиков.

Рассказал Пономаренко о генерале Поветкине, сколотившем отряд и с боями отступавшем от Бреста. Этот рассказ живо заинтересовал Пономаренко. Он записал фамилию генерала в книжку и попросил еще раз повторить, как отзываются о нем бойцы.

Подвиг в небе

В дневнике Петра Лидова есть страницы о человеке из легенды — Андрее Степановиче Данилове, одном из первых героев Великой Отечественной, таранивших вражеские самолеты в приграничном сражении. Летчика считали погибшим. Это о нем 9 июля 1941 года в передовой статье «Крылатые герои Отечественной войны» «Красная звезда» писала: «Андрей Данилов погиб смертью храбрых».

Но нет, не погиб отважный летчик! О том, как все это было, записки майора Лидова.

...Было это на командном пункте истребительного полка. Прохладный ветер заставил нас спуститься в землянку, и к столу мы сели, накинув на плечи шинели.

Тут-то командир части подполковник Андрей Степанович Данилов и начал свой рассказ. Воспоминания охватывали его все с большей силой, глаза заблестели лихорадочным огоньком, он часто курил и не притронулся к ужину.

— Весной 1941 года наш полк стоял в местечке Скидель, близ Гродно. Летали мы на «чайках» — так называли двухплоскостной истребитель «И-15», который в то время служил у нас также и штурмовиком. В ночь на 22 июня моя эскадрилья была дежурной. Под утро, когда было еще темно, раздался сигнал тревоги. Мы выбежали к самолетам.

Тревоги у нас бывали нередко. Объявляли их либо для того, чтобы проверить готовность экипажей, либо тогда, когда германские самолеты, заблудившись или с целью разведки, нарушали границу. Внезапный вылет не удивил ни меня, ни моих пилотов. Командир полка сказал нам, что три «юнкерса» нарушили границу в районе Гродно.

И вот наша пятерка в воздухе. Идем к Гродно. Темно. Все ближе граница. Вижу: вдоль всей границы — огни. Обычно неуловимую с воздуха линию четко обозначили частые багровые вспышки. Нетрудно было догадаться — бьет артиллерия. «Что же это, — подумал я, — война? А если нет — то что?» Но ничего иного придумать не мог и решил на свой страх и риск поступать, как на войне.

Над окраиной города, на фоне чуть посветлевшего предрассветного неба, я увидел синеватые огоньки выхлопов и силуэты германских бомбардировщиков «Юнкерс-88». Решение созрело мгновенно: атаковать! Я повалился на головную машину сверху и с первой же атаки, не задумываясь, а скорее повинуясь какому-то инстинкту борьбы, подстрелил ее. «Юнкерс» лег на обратный курс. Идя почти у самой земли и оставляя за собой раструб маслянисто-черного дыма, изо всех сил стремился дотянуть до границы. Я старался не выпускать это черное пятно из своего прицела, как вдруг оно исчезло, и я понял, что вражеский самолет врезался в землю и находится теперь уже где-то позади. Мне ничего не оставалось делать, как набрать высоту и взять курс на свой аэродром.

Солнце еще не всходило, когда я и мои товарищи почти одновременно приземлились в Скиделе. Я узнал, что они сбили еще два «юнкерса», и доложил об этом командиру полка. Командир с минуту помолчал, овладев собой, спокойно и даже, как мне показалось, с подчеркнутой неторопливостью приказал вылетать снова, на этот раз семеркой.

Новая встреча с противником произошла тотчас же, как мы появились над городом. Три «мессершмитта» атаковали мою пару сверху, но почти в тот же миг пара «чаек», находившаяся, выше меня, в свою очередь, пикировала на вражеские истребители и стала прижимать их книзу. Несколько секунд я следил за «мессершмиттами», и мне показалось даже, что одного из них вот-вот вгонят в Неман где-то между городским и железнодорожным мостами. [78]

Затем стал глядеть перед собой и увидел еще одну вражескую машину. Противник, видимо, тоже заметил меня. Он перешел в почти отвесное пике, и тут я увидел, что машина двухфюзеляжная — «фокке-вульф», или, как ее стали потом у нас называть, «рама». Это был разведчик, его-то и сопровождала напавшая на меня тройка «мессеров».

Даю ручку от себя, жму на газ, иду за «рамой» с крутым снижением при полных оборотах мотора. Скорость сумасшедшая, от завихрения в кабине смерч, воздух разрежен и пыль с мусором из-под ног бьет прямо в лицо. У самой земли вражеский летчик выравнивает свой аппарат, то же делаю и я. Он тянет к границе, я — за ним. Нервничаю, сердце колотится, перехватывает дыхание. Не свожу глаз с фашистских черных крестов и даю несколько коротких очередей. И вдруг «рама» теряет скорость, я едва успеваю отвернуть, чтобы не врезаться ей в хвост. Оборачиваюсь и вижу, как «фокке-вульф» рассыпается над хорошо знакомой деревней Крапивно.

Первая мысль, которая мне тогда пришла в голову, шла еще от представлений мирного времени: врежется в дом — отвечать буду я. Закладываю вираж и вижу, как «рама» падает на дорогу и как ее остатки охватывает пламя. Продолжаю кружить и наслаждаться зрелищем своей победы и тут замечаю, что я не один. Надо мной делает вираж Дерюгин, мой ведомый. Машу ему рукой: «За мной!»

Подходим к Скиделю и видим, что наш аэродром задернут дымом. Вскоре сквозь дым стали видны огни пожаров и фонтаны взлетающей кверху земли. Бомбят!

Я не отрываю глаз от аэродрома и не замечаю, что навстречу нам идут три «юнкерса» и «Мессершмитт-110». Чтобы привлечь к ним мое внимание, Дерюгин выскакивает вперед и покачивает крыльями. Раздумывать некогда. Беру на себя «мессершмитт», иду на него в три четверти. Навожу пулемет и начинаю бить короткими очередями, чтобы он отвернул от моих трасс и подставил борт. Этот прием удается, и немец сворачивает. Тут я «сую» ему длинную. Истребитель валится на нос, а рядом с ним раскрывается купол парашюта.

Разворачиваюсь, догоняю Дерюгина и вижу: в воздухе 24 «Дорнье-217», и Дерюгин, набирая высоту, идет против них в атаку!

Ору в кабине, что есть мочи, хотя и сам себя не слышу: «Лешка, елки-палки», — и за ним.

Он уже одного поджег, я бросаюсь на следующего в лобовую, выпускаю очередь, отворачиваю — и за третьим. И гитлеровцы — кто вправо, кто влево, кто вверх, кто вниз. У меня один задымил и — в спираль.

Прочесали эту группу. Дерюгин сбил двух, я — одного. И вот возле нас уже девятка «мессеров». Даю хорошую очередь с большой дистанции, веером, почти наугад. Один задымил, заспиралил и — пошел! Но тут дали и мне, пошел и я в штопор. Когда вывел, вижу: левая плоскость ободрана, перкаль болтается, ребра наружу. Машина слушается плохо. С трудом заложил мелкий вираж вправо, держусь кое-как.

А «мессеры» тем временем стали в круг да и взяли меня, голубчика. Лупят по очереди, кругом огонь, дым, следами от трассирующих пуль все, как сеткой, затянуло. «Вот теперь, думаю, погиб».

Снаряд нижнюю плоскость пробил, пуля в сухожилие левой руки попала, все лицо в мелких осколках, реглан искромсан... Верчусь, как куропатка, а поделать ничего не могу.

Гляжу: один красиво так на меня заходит. И вижу свою смерть. Теперь уже все равно — таран так таран! Он в пике, а я задираю нос к нему и, не целясь, нажимаю на гашетку. Он и посыпался. Падает, струя дыма от него все толще и толще — и я рядом, в нескольких метрах от него, падаю.

«Мессер» стукнулся оземь и сгорел, моя «чайка», подбитая, кое-как вывернулась. Своих не вижу никого, а фашистов кругом полно, бьют по мне. Чувствую удар в живот — будто снарядом. Вижу только лес, опушку, рожь... Мысль вдруг усиленно заработала, воспоминания всякие нахлынули, а в глазах темнеет и круги появляются. Решаю: теперь уже, наверное, убит. Рука натыкается на что-то мокрое...

Лежу во ржи, надо мной «мессер» проходит, и я ему кулак показываю. Взглянул на часы — они идут. Думаю себе: всего пять часов утра, а я уже отвоевался... «Мессер» тем временем возвращается и нацеливается на меня. Хочу отбежать, а нога не действует. И слышу в эту минуту голос: «Давай сюда, давай сюда!»

Оказалось, недалеко от меня, в яме, прячась от бомбежки и обстрела, сидели четыре женщины и пятеро детей. Одна из этих женщин, Степанида Степановна Гурвик из села [79] Черлены, и кричала мне: «Давай сюда!» Она взяла меня к себе домой, перевязала, кормила и от диверсантов скрывала, и к своим потом переправила.

...В землянку вошла официантка, собрала тарелки и спросила, подать ли чаю.

— Выпейте, — сказал Андрей Степанович, — а мне что-то не хочется.

Он взял новую папиросу, и я заметил, как спичка задрожала в его пальцах. Я тоже поежился и запахнул шинель. Ночь обещала быть холодной.

— Вот возьмем Гродно — слетаем к Степаниде Степановне в гости, согласны?

Конечно, ответил согласием.

На этом записки Петра Лидова обрываются. Как же сложилась дальнейшая судьба отважного летчика? Жив ли он?

Запросил я Управление кадров Военно-Воздушных Сил. Оттуда ответили: да, числится такой. Все сходится: фамилия, имя, отчество. И тут же подсказали адрес: город Аткарск Саратовской области. Позвонили туда.

— Есть такой, — четко, по-военному деловито отвечает горвоенком подполковник Эдуард Иванович Будин. — Наш активист, ветеран войны, гвардии подполковник в отставке, уважаемый в городе человек, отметили его семидесятилетие. Живет в доме по улице Коммунистической...

И вот мы разговариваем с живым героем очерка Петра Лидова, знакомим летчика-ветерана с записью его рассказа.

От волнения Андрей Степанович Данилов какое-то время молчит, словно заново переживая то грозное время, а потом в раздумье произносит:

— Да, все так и было. Помню и первый этот свой воздушный бой, ставший памятным на всю жизнь, и те страшные минуты, когда ранним июньским утром зловеще блеснули первые зарницы, превратившиеся в лавину артиллерийских залпов, забушевавших на всей западной границе. Тогда не было на самолетах рации, и не мог я знать, что началась война, но знал твердо, что нужно уничтожить врага, посягнувшего на священные рубежи Отчизны. И вступил в неравный бой. Четыре с лишним десятилетия прошло с той поры, а видится все так, словно это было вчера.

Бывалый летчик помнит и то, как он был ранен в том бою, и, чувствуя, что силы его покидают, пошел на вынужденную посадку, как каким-то чудом сумел вылезти из машины, которая, так же как и он сам, была изранена — и на крыльях, и на фюзеляже зияли пробоины.

Андрей Степанович с теплотой вспоминает своих спасителей. Он и по сей день переписывается с бывшим фельдшером понтонного батальона Ниной Николаевной Горюновой, которая вместе со Степанидой Степановной Гурвик оказала ему первую медицинскую помощь. Потом госпиталь, и снова встал в строй отважный воздушный боец — был назначен комиссаром вновь сформированного авиаполка. Сражался на Ленинградском, Волховском, Западном фронтах...

К первому боевому ордену Ленина в годы войны добавились новые: ордена Красного Знамени, Красной Звезды, Отечественной войны, многие медали и в их числе «За отвагу». На груди бывшего летчика знак «50 лет пребывания в КПСС», медаль «За трудовую доблесть».

— А военкора Петра Лидова хорошо помню, — говорит ветеран войны. — Он тогда к нам вместе с Александром Твардовским приезжал, и ночевали они в землянке. Долго мы говорили в ту памятную ночь с Лидовым, и не думал я, что эта встреча с ним окажется последней. Так и не довелось ему побывать снова в тех краях. Хороший он был человек.

На разных фронтах

И снова дневниковые записи Петра Лидова. Галина Яковлевна достает пожелтевший от времени листок фронтового письма с обратным адресом полевой почты, датированного 14 декабря 1942 года.

«Дорогие, родные мои!

Пишу вам с родины героев «Тихого Дона», где застала меня зима и где встречаю день своего рождения и, видимо, Новый год. Казаки — самые сердечные, добрые люди, которых пришлось встретить за время войны на разных фронтах. Это сейчас единственное утешение в нашей тяжелой жизни. (Мы здесь с Алексеем Сурковым, Михаилом Сиволобовым, Александром Устиновым.) Я все время в пути, каждый день в новой части. Мои валенки и полушубок остались в Москве, куда я вряд ли скоро попаду. Сапоги разваливаются. Погода здесь меняется каждый день. Я пишу эти строки на передовой, вчера приехали сюда [80] с Сурковым в резкий мороз, а сегодня — оттепель. Нам с А. А. Сурковым обещали здесь валенки.

Родные! Помните меня, будьте мысленно со мной, как я с вами.

Горячо любящий вас муж и отец».

Петр Лидов часто писал семье с фронта.

«Надеюсь, скоро увидимся, а пока, как мне кажется, я еще не заработал права уехать в тыл», — читаем мы в другом письме.

Военный журналист писал для «Правды» обо всем виденном и пережитом, а когда выпадало время, садился за дневники.

— Это, Галя, сама история, — не раз говорил Лидов жене. И мечтал довести свой дневник до Дня Победы.

Читаешь его строки и представляешь, каким был Петр Лидов, каким его запомнили современники. Вот одна из записей:

«На фронте все журналисты равны и все поставлены в почти одинаковые условия. Но всегда выделяется кто-то один — то ли своей смелостью, то ли своей осмотрительностью, то ли умением быстро ориентироваться в обстановке. И тогда этот человек становится неофициальным главой журналистского корпуса. Таким главой был у нас на Западном фронте Лидов. В момент прорыва немецких войск у Вязьмы журналисты находились на командном пункте. Это были тяжелые, я бы даже сказал, необычайно тяжелые дни войны. Командный пункт подвергался непрерывным налетам авиации. В этих условиях в журналистском корпусе держалась железная дисциплина. Ее установил Лидов. Малейшая растерянность могла погубить человека. Лидов это понимал. Он сам разработал маршруты движения и поездок корреспондентов в зависимости от многих условий. Он учел все возможные неожиданности. Многим эта дисциплина спасла жизнь».

«Я видел Истру, Юхнов и Вязьму, — читаем в дневнике. — Стены их домов стоят подобно монументам, на которых копотью пожаров и царапинами осколков высечен перечень преступлений фашизма. Как обличающие персты вперяются в небо трубы их печей», — делает Лидов запись в дневнике.

Тогда же на Вязьминском направлении он записал слова грустной, задумчивой песни, которую пели танкисты танковой части подполковника Дружи и слова которой он слышал впервые:

Лебедь благородный
В день Екатерины
пел, прощаясь с жизнью,
гимн свой лебединый.
А когда допел он,
на небо взглянувши,
И крылами сильно
слабыми взмахнувши,
В небо, как во время
оное бывало,
Он с земли рванулся —
и его не стало.
В высоте — и наземь
с высоты упал он,
И прекрасен мертвый
на хребте лежал он,
Широко расправив
крылья, как летящий,
В небеса вперяя взор
уж негорящий.

Не совсем понятна в этом тексте первая строка, не известен ни автор этой песни, ни история ее создания. Мы ее даем в том варианте, как услышал военкор от танкистов.

Страницы записей Лидова рассказывают о встречах журналиста с поэтом Алексеем Сурковым, о их совместном фронтовом житье-бытье, о чем упоминалось уже в письме. А вот еще некоторые подробности:

15 декабря 1942 г. Были у полковника — командира стрелковой дивизии. Скоро наступление. Алексей Сурков сказал, что нам следует побывать в районе главного удара. Нам удалось выехать в грузовике. Поздно вечером мы высадились в совершенно пустой, темной и холодной деревне Бычок. С трудом нашли избу с целыми стеклами. Сурков добыл дров, разломав забор, а я топил. Вскоре в комнате стало жарко. Мы улеглись.

16 декабря. Проснулись на рассвете. Наблюдали артподготовку. Прошли с Сурковым около 12 километров пешком. Началась бомбежка. В этот же день побывали в редакции армейской газеты «За нашу победу».

17 декабря. Мой день рождения. Начал писать корреспонденцию «Новое наступление на Дону». Вечером выехал в Калач. Остановка в Никольском. В нашу машину грузили раненных при бомбежке.

18 декабря. Приехал в Калач, дописал корреспонденцию и поздно вечером передал в Москву для «Правды».

25 декабря. Солнечный день. Мороз до 30 градусов. Вместе с Алексеем Сурковым уехал в Богучар. Корреспонденцию о боях за Миллерово на девяти страницах передал с трудом [81] из-за загрузки телеграфа. Москва приняла ее только в полночь...

Так день за днем вел Петр Лидов дневник войны. Тут же он делал записи для своих будущих корреспонденции, брал факты из фронтовой жизни по горячим следам событий.

Вот только два из них:

«...Комсомолка Мария Смирнова вынесла несколько раненых с оружием. При наступлении на высоту, когда рота залегла, она с возгласом «За Родину!» бросилась вперед, увлекла бойцов. Была ранена в плечо, но сделала себе перевязку и не покидала поле боя.

Парторг роты старший сержант Клименко Иван Родионович заменил убитого командира роты, во главе бойцов ворвался в траншеи. Был ранен, но продолжал руководить преследованием врага...»

Фронтовые эпизоды. Сколько их видел Петр Лидов на своем трудном военкоровском пути! Рядом с описаниями подвигов читаем: «Каждому свойственно чувство страха. Не будь его, не было бы и понятия храбрости. Герой не тот, кто не боится, а кто держит себя в руках и преодолевает страх, не выказывает его».

По отзывам людей, знавших Лидова, сила его журналистского дарования таилась именно в его умении о самых необычных, напряженных и даже трагических вещах писать спокойно. Он любил точность и аккуратность в каждой строке.

«Я считаю очерк литературным жанром. Очерк — это десерт в газете, так же как и всякий иной литературный жанр: стихи, повести... А мы иногда хотим накормить читателя обедом, наполовину состоящим из пирожного, а он просит хоть немножечко щей. Ах, как хочется «наварить» густых, содержательных, ароматных информационных щей».

И еще в одном месте находим его размышления о жанрах:

«Информация — это черный хлеб газеты. Трудный, но необходимый». Вот таким истинным тружеником газеты, не боящимся любой черновой работы, предстает перед нами Петр Александрович Лидов.

Талант военкора особенно раскрылся при подготовке и написании ставших теперь хрестоматийными очерков о Зое Космодемьянской, которой было вскоре присвоено звание Героя Советского Союза. Он первым рассказал на страницах «Правды» о ее подвиге, и благодаря ему народ узнал имя отважной героини.

Вот он, знаменитый лидовский очерк «Таня», опубликованный в газете 27 января 1942 года. А спустя три недели, 18 февраля, Петр Лидов публикует второй очерк — «Кто была Таня».

«Я ехала в трамвае в тот день, когда была напечатана в «Правде» статья Петра Лидова «Таня», — вспоминала мать героини Любовь Тимофеевна Космодемьянская. — Газету я еще не читала, но слышу, все говорят: «Таня, Таня» — и рассказывают о подвиге девушки, об исключительной силе воли. Мне тогда и в голову не пришло, что Таня это и есть родная моя Зоя... Только я разволновалась, вспомнила Зою: как там она на фронте? И подумала: если придется ей, девочке моей, встретиться лицом к лицу с опасностью, хоть бы она была так же сильна, как эта чудесная Таня. А потом оказалось, что Таня это и есть моя Зоя...»

Много взволнованных, ярких откликов пришло тогда в «Правду» и непосредственно автору. Один из них, поступивший с Северо-Западного фронта, и был напечатан в «Правде» 8 марта 1942 года:

«Сейчас ночь, темная и грозная. Нас пятеро командиров Красной Армии. Сидим мы в землянке. Бой давно стих, а с рассветом он начнется заново. Нам бы поспать, но спать невозможно. Все мысли о прочитанном. Никогда ничего не читали мы так страстно, так горячо».

И только спустя десятилетия мы узнаем из записей Петра Лидова о том, с какой тщательностью работал он над материалами.

— Я считаю, что триумф «Тани», — писал в редакционной газете «Правдист» Петр Лидов, — это триумф чудесной русской девушки Зои Космодемьянской, моя же роль — это скромная роль репортера, протоколиста событий, который, по рассказам очевидцев, добросовестно и пунктуально записал все, что связано с подвигом и гибелью нашей героини. Успех очерков о Тане в том, что они от начала до конца документальны, протокольны и в них нет ни вымысла, ни пустой и звонкой фразы, так часто спасающей очеркиста, не запасшегося достаточным количеством добротных фактов».

Известный публицист Емельян Ярославский утверждал в сборнике «Правда» в дни Великой Отечественной войны», что «такие документы, [82] как очерки Петра Лидова «Таня» в «Правде» от 27 января и «Кто была Таня» от 18 февраля 1942 года, войдут в хрестоматии, в которых мы расскажем всем будущим поколениям о прекрасном образе героической дочери нашей Родины в дни Отечественной войны».

Приведем еще один из отзывов тех дней: «Если бы Лидов за всю войну написал только «Таню» и все материалы, связанные с ней, он бы выполнил свой долг перед народом, перед своей Родиной. Очерки о Тане прочитал весь народ. И как это всегда бывает, героиня, девушка-школьница, в силу и подвиг которой все поверили (так убедительно было об этом написано), начала облекаться во что-то легендарное, богатырское. В Тане увидели то бессмертное, то нетленное, то легендарное и великое, что есть в душе народа. Наш народ никогда не забудет и того, кто открыл нам Таню, — Петра Лидова».

О Зое Космодемьянской журналист писал еще раз в номере фотогазеты Главного политического управления Красной Армии, вышедшем в октябре 1943 года. Здесь были воспроизведены снимки, которые в день казни Зои сделал фашистский палач, вскоре нашедший могилу под Смоленском.

Этот номер фотогазеты, сохранившийся до наших дней, Галина Яковлевна Лидова бережет как память. В ее домашнем архиве другие документы, фотографии мужа. На одной из них он запечатлен на Западном фронте вместе с легендарным полководцем Г. К. Жуковым. Тогда только что вышла маленькая книжечка Петра Лидова «Таня» и журналист вручил ее командующему фронтом.

Более тридцати лет проработала Г. Я. Лидова в отделе иллюстраций «Правды», сейчас на заслуженном отдыхе. Нередко приходят письма с просьбой рассказать о Петре Александровиче Лидове, и Галина Яковлевна отвечает многочисленным адресатам. Пишут пионеры и школьники, дружины которых носят имя правдиста.

Галина Яковлевна показывает одно из таких писем:

«Нашему отряду на торжественной линейке присвоено имя Лидова, — сообщают ребята из средней школы № 29 города Полтавы. — Нам дорого все, что связано с его именем, и хотелось бы подробнее узнать о его детских и юношеских годах, о работе военным корреспондентом «Правды». Просим помочь нам в поисках материалов...»

И она пишет им теплое письмо.

Вся жизнь спрессована в кратких, анкетных строках. Их дополняют строки из характеристики, подписанной главным редактором «Правды» академиком П. Н. Поспеловым:

«Редакция посылала майора Лидова на самые важные участки, и он добросовестно и мужественно выполнял свой офицерский долг партийного журналиста. В дни героической обороны Москвы Лидов регулярно бывал на фронте, освещая на страницах «Правды» ход сражения за столицу. За время войны редакция командировала его на Западный, Сталинградский, Донской, Воронежский и Белорусский фронты. Лидов на страницах «Правды» рассказал советскому читателю о боевой выучке и боевых делах чехословацкой части, сформированной в СССР».

Как память о тех днях хранится в семье Лидовых книга «От Бузулука до Праги», которую прислал бывший в то время президент ЧССР генерал армии Людвик Свобода с дарственной надписью в память о Петре Лидове. Адресуя ее дочери правдиста, автор оставил запись на титульном листе: «Наташе Лидовой. С приветом к Вам и с глубоким уважением к Вашему дорогому отцу и моему боевому другу Петру Лидову. Ваш генерал Людвик Свобода».

Знали Петра Лидова в польской дивизии имени Костюшко и в эскадрилье «Нормандия — Неман», о которых взволнованно не раз писал в «Правде».

Последней командировкой журналиста стала Полтава. Здесь базировались американские «летающие крепости», а журналист хотел рассказать об их буднях. Но в день прибытия Петра Лидова на аэродром налетели вражеские «юнкерсы», началась бомбежка.

Военный корреспондент Петр Лидов погиб 22 июня 1944 года, готовя материал для газеты. На могиле журналиста стоит монумент солдатской славы, у которого лежат цветы. За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте и проявленные при этом доблесть и мужество майор П. А. Лидов был награжден орденом Отечественной войны первой степени. Его имя золотом высечено на мраморной доске в редакции «Правды» среди имен журналистов, не вернувшихся с войны. И сегодня живет имя правдиста — коммуниста майора Петра Лидова. [83]

Георгий Осипов.
В степи под Херсоном.

Однажды литературные пути-дороги привели меня на Херсонщину, в места, где некогда проходила далекая юность. Отсюда я уходил юнгой-черноморцем, служил за Днепром в политотделе МТС... Привольные таврические степи, широкие лиманы, шелестящие на ветру камыши... Каховка, Аскания-Нова, Голая Пристань, Новониколаевка, Скаловск... И поныне хранят они в памяти, песнях и бронзе конармейскую тачанку, матроса-партизана Железняка, «девушку нашу в походной шинели» и бронепоезд «на запасном пути».

В августе сорок первого тучные пшеничные поля, бахчи и сады Северной Таврии вновь стали ареной ожесточенных сражений. Ушли с запасных путей на огненные рубежи бронепоезда, резвые степные табуны пополнили кавэскадроны. В боевой поход двинулись не только новобранцы и резервисты, но и бородатые дядьки-ополченцы, кто, говоря словами поэта, помнил «грохот двадцатого года» и чуял «запах военной погоды». Взялись за оружие и совсем юные, не достигшие призывных лет. Одни из них влились во фронтовые эшелоны, других укрыли партизанские плавни и тайные городские убежища патриотов, откуда совершались дерзкие рейды против ненавистных захватчиков и их местных наймитов.

Проходя по знакомым улицам центра Херсона, я случайно наткнулся на мемориальную доску на фасаде старого жилого особняка по улице Декабристов, 1. Надпись вначале удивила меня одним словом, взятым в кавычки: «Журналист». Полный текст гласит: «В этом доме с 1934 по 1940 год жил командир разведывательно-диверсионного отряда «Журналист», который действовал в период Великой Отечественной войны, в прошлом корреспондент «Надднiпряньскоï правди», Мусий Васильевич Смилевский».

Партизанский разведчик Смилевский?! Кажется, это имя я уже слышал. Но от кого?

Память возвратила меня к суровым годам войны. Однажды мой однополчанин, назначенный помполитом Центрального штаба партизанского движения по работе среди молодежи в тылу врага, Анатолий Васильевич Торицин упомянул, что где-то в Донбассе и степной Украине отважно сражается, выполняя специальные задания, молодежный отряд Смилевского, бывшего армейского политрука на Южном фронте. Я знал, что Торицин до сих пор хранит в памяти и личном архиве десятки имен тогдашних партизанских командиров и руководителей подпольных молодежных организаций и групп за линией фронта. Звоню А. В. Торицину в Москву.

— Смилевский? Мусий Васильевич? Из Херсона? Вероятно, однофамилец. По донесениям Украинского штаба партизанского движения нам был известен тогда Жорж Смилевский, украинский парень из Николаева. Название отряда не помню. Но вряд ли, — добавил Торицин, — диверсионно-подрывной отряд носил такое мирное имя. Дальнейшая судьба Смилевского мне неизвестна.

Поскольку надпись на мемориальной доске прямо указывала, что партизанский разведчик — бывший сотрудник «Надднiпряньскоï правди», я отправился в редакцию областной газеты.

— Да. Смилевский наш довоенный сотрудник партотдела, — подтвердили херсонские товарищи и указали на редакционный стенд с именами павших в боях фронтовиков — журналистов редакции. — А Жорой, Жоржем называли его домашние, а также близкие друзья и коллеги по работе. Видимо, это [84] имя привилось ему с детства. Впрочем, обо всем, что касается его жизни, журналистской и боевой деятельности, вам лучше расскажет его друг, проживающий в нашем городе. У него собраны многие материалы о подвигах этого патриота в тылу врага.

Так я познакомился с херсонским журналистом Давидом Ильичом Файнштейном, бывшим десантником, коммунистом, неутомимым искателем неизвестных или забытых земляков — героев минувшей войны. Он сражался с пером и автоматом на Западном фронте, был тяжело ранен. По возвращении в строй принимал участие в освобождении Австрии и Чехословакии, взятии Будапешта и Вены. Его фронтовой путь отмечен рядом боевых наград.

— С Жоржем Смилевским мы были знакомы с юности, еще до войны, — сказал мой собеседник. — В редакции херсонской городской газеты наши столы стояли рядом. Потом его назначили заместителем редактора областной молодежной газеты в Николаеве. Перевели туда и меня. Пламя войны уже полыхало в Европе, приближалось к границам СССР. В конце июня сорок первого Жора добровольно ушел в действующую армию, стал младшим политруком. Война разбросала всех нас, молодых газетчиков, по разным фронтам. Редакция опустела. Однако из отрывочных писем, случайных фронтовых встреч с бывшими сотрудниками до меня изредка доходили сведения, что Смилевского видели то в Луганске, то в Ростове, в районе Запорожья и даже под Херсоном. Ходили слухи, что наш друг находится в тылу врага на нелегальном положении и под другой фамилией. Убедительней всего о боевых делах Смилевского, — добавил он, — расскажут архивные документы. — И снял с полки пухлую папку-досье.

Так я узнал о подвигах в тылу врага отряда «Журналист».

Жора Смилевский был журналистом до мозга костей, фанатично влюбленным в газетные полосы, бесконечно верящим в силу печатного слова. Его корреспонденции всегда ставили актуальные проблемы, отличались конкретностью и новизной, получали широкий отклик. Уже много позже со слов его товарищей по борьбе в тылу врага стало известно, что на вопрос представителя Украинского штаба партизанского движения, как именовать новый отряд, его командир лаконично и твердо произнес:

— «Журналист».

Строгий майор, начальник спецгруппы штаба, недоуменно повел бровью.

— Сейчас война, товарищ Смилевский, — не до шуток и экспромтов.

— Согласен. Но не сомневаюсь, что и вам знакомы крылатые слова поэта: «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо...»

Странным и уж очень гражданским казалось это название участникам боевого диверсионно-подрывного отряда: комиссару, бывшему летчику из Сталинграда Федору Исайкину, начальнику разведки Григорию Романовскому, отважным партизанам Анатолию Коваленко, Илье Михайличенко, Олегу Ненахову, Василию Хорольскому, бесстрашной ростовской разведчице-минеру Клаве Крикуненко, радистке из Бийска Вале Максимовой... Из всего личного состава журналистом по профессии был только один человек — его командир.

О том, что отрядом «Журналист» командует Жорж Смилевский, знали лишь самые близкие его соратники и Центр. Для всех других он был Василием Кирилловичем Дмитренко. Документы на это имя, искусно изготовленные в Украинском партизанском штабе генерала Т. А. Строкача, утверждали, что его владелец «имеет особые счеты с Советской властью». Правда, и это не всегда гарантировало Дмитренко от любопытства ищеек гитлеровской военной контрразведки, агентов гестапо и полицаев. Дважды его задерживали в Амвросиевке и под Брянском, сажали под замок, посылали на принудительные работы, проверяя тем временем его личность. Однако всякий раз самообладание и «безукоризненность» документов Василия Кирилловича сбивали карателей с толку. Невысокий, коренастый, с внешностью простоватого, с хитринкой крестьянина, он отличался огромной моральной выдержкой и физической выносливостью.

Нередко, заметая следы, ему удавалось связываться в горняцких поселках с надежными людьми, организовывать подпольные шахтерские группы сопротивления, находить каналы связи с партизанским штабом. Природный ум, смелость и талант конспиратора оберегали его от провалов. В глазах оккупационных властей Дмитренко был лоялен к «новому порядку» и [85] старательно трудился на Амвросиевском цементном заводе.

Вместе с херсонским журналистом вглядываемся в выцветшие от времени донесения из-за линии фронта, характеристики, письма, фотографии.

Краткие сведения из автобиографии. «Родился в 1913 году в Запорожской области в крестьянской семье. Украинец. Образование — среднее. Кандидат в члены КП(б)У. Семейное положение — жена, сын. Профессия — газетный работник».

Донесение от связного партизанского отряда Ильи Михайличенко.

«За период пребывания в Амвросиевке Смилевский организовал партизанскую группу. Установил связь с группой Забары (Терентьевич) и развернул боевую деятельность. В пяти местах партизаны порвали телефонную связь, идущую вдоль железнодорожного полотна. Во второй половине февраля 1942 года подожгли немецкую казарму (бывшее общежитие стахановцев цементного завода). Сгорело оружие, боеприпасы и личные вещи солдат. Немцам пожар потушить не удалось. 29 ноября на перегоне Квашино — Амвросиевка пущен под откос немецкий воинский эшелон в составе паровоза и двадцати вагонов. Уничтожены девять вагонов и солдаты охраны. Путь выведен на двое суток».

Далее исписанные мелким почерком весточки, посланные оказией из оккупированного Донбасса жене Василисе Ильиничне. Разумеется, без обратного адреса. Вот несколько выдержек из разных писем:

«...Милый Василек! Податель сего мой лучший друг, действовавший со мной в Донбассе и до последнего дня находившийся со мной в одной части... Передаю сыну Адику маленький подарочек. Жаль, что мои возможности ограничены этим. Будьте здоровы. Целую. Жорж».

Еще строки жене Василисе:

«...Посылаю тебе на память платочек, сшитый из парашюта, с которым прыгал. Вышей на нем «Васильку — от Жоржа». Пейте чай с сахаром. И хотя его мало, но это все, чем я располагаю. Ваш Жорж».

После освобождения Донбасса отряд «Журналист» осенью 1943 года отзывается в Ростов-на-Дону. Оттуда небольшую мобильную группу, в составе которой несколько парашютистов, в том числе две девушки — Валя Максимова и Клава Крикуненко, выбрасывают в знакомые Смилевскому с юности места — на Херсонщину. К удару по противнику в Северной Таврии уже нацеливались гвардейская конно-механизированная группа генерала И. А. Плиева и другие армии фронта. Нужны разведданные о дислокации гарнизонов, активизация подполья и партизанских вылазок в тылу врага.

У участников диверсионно-подрывной группы надежные документы. Коменданты, старосты, полицейские чины встречают незнакомцев как своих, порой даже угодливо, с подобострастием. Местное население — с подозрением и плохо скрываемой враждебностью. Нужно время, чтобы осесть, присмотреться, нащупать надежные связи, заручиться доверием и врагов и друзей, лавировать между «молотом и наковальней».

Но опыт уже приобретен в Донбассе и Запорожской области. Избрав своим опорным пунктом большое село Казачьи Лагери Цюрупинского района, «журналисты» ведут разведку, неторопливо выясняют, «кто есть кто», постепенно сближаются с людьми, жаждущими избавления от фашистского ига, организуют отряды самообороны. Еще до этих событий Смилевский, заросший бородой и неузнаваемый в потертой робе, пробирался на шаланде через Днепр в Херсон. Там он добывал ценные сведения об обстановке в городе, дислокации армейских подразделений, о местных прислужниках Гитлера.

Справка из архива Института истории партии ЦК КП Украины (дело № 62, 62–22):

«...Группой «Журналист» с 29.Х.43 г. организован партизанский отряд из местных жителей численностью 20 чел. ...Отряд совершил несколько мелких диверсий по уничтожению средств связи противника. Предотвращен угон скота. Командир отряда Цибон с партизаном Мурзенко с приближением частей Красной Армии через линию фронта доставили ценные разведданные, а затем явились проводниками дивизии на переправу в районе Цюрупинска... В селе Казачьи Лагери партизанами в период, когда находились еще немцы, вывешивался красный флаг и расклеивались листовки.

З.ХI.43 г. с. Казачьи Лагери было занято частями Красной Армии, а группа «Журналист» оказалась на освобожденной территории. В дальнейшем через органы контрразведки [86] 2-й гв. армии прибыла в штаб партизанского движения. Нач. штабе ПД (партизанского движения. — Г. О.) на 4-м Украинском фронте подполковник Перекальский».

И сейчас, спустя свыше сорока лет, нелегко представить себе, как в то тяжкое, омытое кровью время горстка храбрецов, действуя на оккупированной территории, ежеминутно шла на смертельный риск... Такими их воспитали Родина, комсомол, партия.

...Наконец кратковременный отдых в Мелитополе, долгожданная встреча и новое расставание с женой и сыном. Переэкипировка — и снова в бой, туда, где развертывается крупная Ясско-Кишиневская операция, битва за освобождение Молдавии, вывод из войны Румынии и избавление ее народа от гитлеровских мародеров и фашиствующих железногвардейцев генерала Антонеску.

Выписка из архива Украинского штаба партизанского движения:

«...17.3.1944 года Смилевский на самолете выброшен в район леса западнее г. Оргеева Молдавской ССР в должности командира партизанского отряда. После приземления вел бой с отрядом полиции в течение шести часов, уничтожив до 20 солдат и полицейских. Воспользовавшись темнотой, прорвал кольцо окружения и без потерь ушел от преследования. Поддерживает регулярную радиосвязь со штабом ПД, сообщая ценные разведывательные данные о концентрации войск противника, строительстве оборонительных рубежей и переправ на реках в районе действия отряда.

Проведением боевых операций руководит лично. 27.3,1944 года в районе села Бравичи в результате налета на колонну разгромлено имение местного помещика, имущество роздано населению. С 18 по 28 марта отряд вырос с 11 до 88 человек».

Всего за десять дней отряд вырос с 11 до 88 подрывников! За счет кого? Как сложилась дальнейшая судьба «Журналиста» и его командира?

Эти вопросы еще ждали ответа. Известно лишь было, что связь с ними неожиданно прекратилась в середине апреля 1944 года и что в этом районе наступательные бои с противником вела 80-я Краснознаменная ордена Суворова стрелковая дивизия генерала Василия Ивановича Чижова. Его передовые части разделяла с отрядом Смилевского небольшая речушка Кула. Почему же они не соединились?

С завидной энергией херсонский журналист продолжает поиск, вновь запрашивает архивы Украины и Молдавии, разыскивает в разных городах соратников своего без вести пропавшего друга. Не утешил и ответ, полученный из Кишинева. «В документах партархива Института истории партии при ЦК КП Молдавии, — говорилось в нем, — имеется список партизанского отряда во главе с тов. Смилевским, действовавшего в Молдавии с марта 1944 года. Подробными материалами о деятельности отряда не располагаем».

Но вот терпение и настойчивость вознаграждены. Из Ростова одно за другим идут в Херсон письма от чудом уцелевшей партизанской разведчицы Клавы — Клавдии Романовны Крикуненко-Овчаренко, а затем Д. И. Файнштейн встречается лично с соратницей Смилевского, прошедшей в его отряде от таврических приднепровских степей до молдавских кодр. Вслед приходит известие из Москвы. Центральный архив Министерства обороны СССР сообщил, что «Указом Президиума Верховного Совета СССР от 2 марта 1945 года среди награжденных орденом Красной Звезды за доблесть и мужество, проявленные в борьбе против немецко-фашистских захватчиков, имеется Смилевский. Орден ему значится неврученным».

Итак, архивные документы и свидетельства очевидцев приоткрыли завесу над еще одной тайной минувшей войны, а поездка херсонского следопыта на места сражений «Журналиста» в Молдавию позволила полностью восстановить картину его последнего бессмертного подвига. Апрельские события 1944 года надолго запали и в память местных жителей: многие из них вступили тогда в отряд «Журналиста».

Приземлившись в предгорных Сесенских лесах близ станции Калараш, группа Смилевского с ходу вступила в бой с полицейской засадой. В схватке погиб комиссар Федор Исайкин, которого сменил его родной брат, начпрод отряда Ефим Исайкин. Своего переводчика, молдаванина, отряд потерял при выброске — у него не раскрылся парашют. Переводчиком и проводником вызвался служить здешний лесник дед Кирикэ. Вместе с сыном они привели к Смилевскому группу односельчан из деревни Сесены. Отряд пополнился и несколькими румынами, решившими [87] повернуть оружие против фашистов. Бойцы «Журналиста» вели разведку, нападали на мелкие гарнизоны и вражеские конвои, отбивая советских военнопленных, минировали дороги, держали устойчивую связь с Большой землей, откуда им в помощь была выброшена новая группа парашютистов.

Стремительное наступление войск 2-го и 3-го Украинских фронтов вынудило гитлеровское командование обезопасить свои тылы. Против небольшого диверсионно-подрывного отряда была выдвинута специальная карательная экспедиция — более 500 головорезов во главе с офицерами абвера и СС. Кольцо окружения сжималось. Именно поэтому отряду не удалось соединиться с войсками 80-й дивизии.

Четыре часа длилась ожесточенная схватка. На небольшом пятачке осталось до ста трупов карателей. Но силы были неравны. Пал изрешеченный пулями подрывник Анатолий Коваленко. Погибла вместе с рацией от минометного огня Валя Максимова. Погиб командир. Отряд был рассеян и группами выходил из боя. Тот же лесник патриот дед Кирикэ глухими тропами помог им выйти из окружения. Это произошло 16 апреля 1944 года, а три дня спустя они с почестями похоронили 14 своих соратников в молдавских кодрах.

— Нужны были десятилетия, — сказал на прощание Давид Ильич, — чтобы там, в далеком молдавском селе, я вновь встретился с товарищем далекой комсомольской юности. Но, увы, не с живым Жорой Смилевским, а с белокаменным обелиском, воздвигнутым там, где сложил свою голову воин-журналист, где смертью храбрых пали его верные соратники. Советую побывать на месте их героической гибели...

И вот вместе с группой московских писателей (еще и несколько человек со станции Унгены)мы приехали в райцентр Калараш, в знаменитый садоводческий совхоз-завод «Кодры». Близ Калараша и был высажен с парашютистами диверсионно-подрывной десантной группы Жорж Смилевский. Отсюда рукой подать до села Бравичи, в окрестностях которого принял свой последний бой отряд «Журналист». В Бравичах нас тогда порадовала встреча с местными крестьянами Петром Харей, Павлом Бежаном и Ионом Ролейном.

Они, в 1944 году молодые парни, добровольно присоединились к отряду и в его составе приняли на себя удар карателей. Патриоты-ветераны подробно рассказали о том кровопролитном бое, когда горстка храбрецов во главе со Смилевским прикрывала отход отряда. Они видели, как радистка Валя Максимова принесла командиру последний пулеметный диск и пала от минометного огня. Горели деревья и кустарники, виноградные лозы и посевы. Дым пожарища застилал горизонт.

Сразу после изгнания из молдавских кодр фашистов прах Смилевского и его 13 соратников был с почестями перенесен в большое село Сесены. На памятнике-обелиске вычеканены их имена. Среди них надпись: «Валентина Максимова дин Алтай», то есть Валя Максимова с Алтая. Захотелось подробнее узнать, что привело эту юную сибирскую девчонку в далекую Молдавию. У меня в руках письмо из Бийска от местного тележурналиста Александра Кавердяева. Перед войной Валя Максимова работала в конторе «Заготзерно». В первые дни нападения фашистской Германии на СССР пришла в военкомат и попросилась на фронт. Девушку направили в школу радистов. Из армии ее определили во вновь сформированный отряд особого назначения, действовавший в тылу врага. Вместе со Смилевским и девушкой-минером Клавдией Крикуненко из села Куйбышева Ростовской области она прошла по тылам противника путь от запорожских и таврических степей до Донбасса и молдавских кодр. Ее именем в Бийске названы бывший Вокзальный проспект, где некогда находилась контора «Заготзерно», и лучшая школа города. За право называться именем Валентины Максимовой соревнуются спортивные коллективы, пионерские дружины.

Когда мы приехали в Сесены, стоял цветущий май. В бело-розовый наряд оделись яблони и вишни. Шумела зеленой листвой молодая роща, высаженная на месте военного пожарища. У белокаменного обелиска собрались сотни жителей Калараша, Бравичей, Сесен и других окрестных деревень, чтобы почтить память героев. На их могиле цветут пунцовые розы, напоминая новым поколениям о мужестве и бесстрашии тех, кто, презрев смерть, вошел в бессмертие. [88]

Юрий Левин.
«Лейка» Гребнева

Мы, ветераны 3-й ударной армии, часто видимся, особенно приносят нам радость ежегодные встречи в Москве. Это бывает 2 мая в Серебряном Бору, в том самом месте, с которого армия сделала свой первый шаг по пути на фронт. Съезжаются сотни людей. Еду и я с Урала, прибывают и мои товарищи — боевые корреспонденты из нашей армейской газеты «Фронтовик». И начинаются воспоминания.

3-я ударная... Мне кажется, что нет более примечательной судьбы, чем та, которая сложилась в годы Великой Отечественной войны у этого воинского формирования.

Берлин стал вершиной доблести 3-й ударной. И до него было немало сражений, в которых ее соединения и части покрывали славой свои боевые знамена. 3-я ударная вышла на Одер, имея за плечами длинный и богатый победами боевой путь. Она прошла многотрудными дорогами по Калининской области, по земле Прибалтики, через Польшу, участвовала в таких наступательных операциях, как Великолукская, Невельская, Идрицко-Себежская, Висло-Одерская, Померанская. Красные флаги, водруженные воинами армии, реяли над Великими Луками и Себежем, Идрицей и Невелем, Новосокольниками и Мадоной, Резекне и Добеле...

Великолепен ритуал встреч: объятия, рукопожатия, воспоминания, затем торжественный вынос знамен, тех самых, которые были в боях. И среди них одно и самое дорогое — Знамя Победы. Его несет убеленный сединой знаменосец. Это Мелитон Варламович Кантария. Мы узнаем его, хотя и много лет прошло с того исторического часа, когда он, младший сержант Кантария, вместе со своим другом сержантом Егоровым поднялись на крышу берлинского рейхстага и укрепили там наше Красное знамя. А рядом со знаменосцем по-воински печатают шаг бывший комбат Степан Неустроев, чей батальон первым ворвался в рейхстаг, и полковник Федор Зинченко — первый комендант рейхстага.

Свидание ветеранов с опаленной войной юностью продолжается в музее боевой славы 3-й ударной на улице Живописной в средней школе № 88. Здесь все дышит боем, так и кажется, что вот эти винтовки, автоматы, пистолеты, лежащие под музейным стеклом, только что находились в атакующих цепях. А со стен и стендов на ветеранов смотрят совсем молодые парни, навеки запечатленные чьей-то всевидевшей «лейкой».

Почему «чьей-то»? Эти фотографии, которых здесь сотни, сотворены одним человеком.

— Мы должны поклониться в пояс, — сказал, осматривая музей, бывший член Военного совета 3-й ударной армии генерал Андрей Иванович Литвинов, — старшему лейтенанту Гребневу, нашему боевому фотокорреспонденту. Это он, не зная страха, лез в самое пекло боя и снимал наших солдат там, где лилась кровь...

Повезло 3-й ударной, что в ее воинском штате был боевой фотокор Владимир Гребнев, своим талантом воспевший подвиги сотен героев. Нынче, осматривая музей, мы восторгаемся мужеством не только тех, кто находился на линии огня, но и гребневским чутьем, его умением видеть. Как он смог никого не проглядеть, ничего не упустить?

Выходит, смог! Сколько раз, бывало, ему, по-пластунски ползущему ради фотокадра в самое пекло боя, солдаты говорили: «Товарищ старший лейтенант, туда нельзя». Но долг — партийный и репортерский — звал его именно [89] туда, ибо там находились те, о ком он должен был рассказать читателям своей армейской газеты.

— Глядите сюда, — слышу взволнованный голос ветерана с орденом Славы на груди, — это же танки моего батальона... Ну да, они!

Ветеран подходит поближе к фотографии и пристально ее рассматривает. На снимке запечатлена танковая колонна на марше: вокруг машин клубится пыль, а на броне, прижавшись к ней, солдаты-стрелки...

— А не под Невелем ли это было? — вслух рассуждает ветеран.

Угадал ветеран: точно — у Невеля. Но не знает бывалый фронтовик, как попали его танки на снимок.

И верно, как?

Моя память достоверно сохранила тот ночной час, когда в редакции армейской газеты «Фронтовик» была поднята на ноги вся пишущая братия.

— Только что мне стало известно, что взят Невель, — сообщил редактор майор Балдаков. — Этому событию посвящаем всю первую страницу очередного номера. Старшие лейтенанты Кузнецов и Копченов отправятся в 78-ю танковую бригаду и в 21-ю стрелковую дивизию — главным героям события...

В это время на пороге редакторской избы появились двое — капитан Елисеев и старший лейтенант Гребнев. Только позавчера, то есть 5 октября, редактор направил их в район предполагаемого наступления, и вот они уже возвратились.

— Вы откуда? — несколько строго спросил Балдаков.

— Из Невеля, — весело ответил Елисеев.

— В самом деле?

— Невель — наш! — теперь уже заговорил Гребнев. — Мы с Левой Елисеевым прямо оттуда на перекладных прикатили.

— Это очень хорошо, что вы там были, — сказал редактор и попросил Елисеева немедленно написать репортаж о взятии города. — А вам, Гребнев, придется возвратиться в Невель. Найдите там тот танковый батальон, который вместе с десантом стрелков первым ворвался в город. Всех героев сфотографируйте — и обратно.

— А я уже там был... Герои — на пленке...

Все прояснилось попозже, когда Владимир Гребнев положил перед редактором более двух десятков снимков, на которых был отражен весь путь танкового батальона — от исходного рубежа до улиц Невеля.

— Похоже, что вы с батальоном двигались в Невель, — заключил редактор, вглядываясь в снимки.

— Точно, с батальоном.

— Каким образом?

— На броне, со стрелками-десантниками.

— И меня туда же пристроил, — подтвердил Елисеев. — Комбат, правда, сопротивлялся. Но Володя ему «лейку» показал: мол, сфотографирую! Он и подобрел: кому не хочется запечатлеть себя для истории? Вот так мы и ворвались в Невель...

Правду говорил Елисеев: комбат считал корреспондентов «нежелательными пассажирами» — мало ли что может случиться в бою.

— Мы ведь не на экскурсию в Невель отправляемся — там стрелять будут, — был его довод.

Но Гребнев не сдавался:

— А мы, между прочим, стрелять тоже умеем.

Этими словами Гребнев, видать, «сразил» комбата: он сменил тон и согласился пристроить корреспондентов в какой-либо танк.

— Не надо в танк, — возразил Гребнев. — Что увидишь из-за брони? Мне нужно снимать, — и Гребнев щелкнул затвором «лейки», когда комбат взмахнул рукой.

— Тогда забирайтесь на броню... А карточку пришлете?

— Возьмем Невель — в газете напечатаю.

— Договорились! — возглас комбата потонул в реве танковых моторов.

Фотокор сдержал слово. Утром 7 октября сорок третьего свежий номер «Фронтовика» на попутной полуторке ушел на передний край. Прямо в Невель, в 78-ю танковую бригаду. И каждый солдат-читатель увидел на первой странице газеты тех, кто с ходу ворвался в город и принес ему свободу. Но мало кто в бригаде знал, что среди героев того невельского рейда были боевые корреспонденты Владимир Гребнев и Леонид Елисеев. Зато член Военного совета армии генерал Литвинов, чутко и с вниманием относившийся к каждой публикации «Фронтовика», сразу же позвонил редактору и сказал, что командарм и он довольны невельским номером газеты. Майор Балдаков на радостях выложил свою просьбу: «А нельзя ли представить отличившихся корреспондентов к правительственным наградам?» [90]

Генерал был краток: «Обязательно сделайте представление».

И вскоре на груди у Гребнева появился орден Красной Звезды. Это послужило поводом для Елисеева сочинить шуточные стихи, которые удачно вписались в мелодию популярной в те времена песни «Огонек».

На позицию Гребнева
провожали к бойцам,
Вся редакция «плакала»
на ступеньках крыльца...
И пока за туманами
Балдаков видеть мог,
На груди репортеровой
все горел орденок...

Шутки шутками, а Владимир Гребнев действительно был неутомим: в редакции не задерживался, а постоянно рвался на боевую позицию. Порой мы удивлялись, откуда силы брал? Правда, силенкой он не был обделен, еще в довоенные годы закалил себя: любил спорт и, как истый спартаковец, часто выходил на беговую дорожку стадиона «Трехгорки», рядом с которым жил. И все-таки мы завидовали мобильности Гребнева, для которого не существовало слова «не могу».

Его звездным часом стал заключительный период войны — Берлинская операция. Так случилось, что именно 3-я ударная была переброшена с Прибалтийского направления на 1-й Белорусский фронт, под Варшаву. А оттуда боевая дорога армии легла прямо на Берлин. И тем, кто удивлялся такой судьбе 3-й ударной, Гребнев, всегда знавший кое-что больше, чем мы все, отвечал вполне достоверно:

— Маршал Жуков приметил нашу армию еще под Великими Луками, потом под Невелём. А знаете ли вы, что 3-я ударная никогда не отступала. За это и призвал ее на свой 1-й Белорусский. Понятно?

Чего ж тут не понять: раз Гребнев говорит, значит, так оно и было, он же частенько бывает около большого оперативного начальства.

Так или иначе, но 3-я ударная уже в феврале сорок пятого очутилась на Одере и вскоре приступила к форсированию реки. Да, именно в феврале и марте подразделения 3-й ударной совершили первые броски через Одер. Не всем это известно. Обычно, когда говорят о начале Берлинского сражения, а оно началось с Одерского плацдарма, то называют дату 16 апреля 1945 года. Все верно, но завоевание плацдармов началось раньше.

Итак, мы на Одере, впереди Берлин. Наша редакция размещалась в небольшом городке Бад-Шенфлис. В нескольких километрах от нас находились войска, активно готовившиеся к броску через Одер. И мы, корреспонденты «Фронтовика», помогали им своим печатным словом.

— Кому из вас доводилось участвовать в форсировании рек и писать об этом? — спросил редактор, собрав нас всех.

— Я в Зилупе тонул, — улыбаясь, первым произнес майор Иванов, начальник отдела армейской жизни.

Все у нас в редакции знали о том случае, когда во время форсирования Зилупы лодку, в которой вместе со стрелковым отделением находился корреспондент Николай Иванов, опрокинуло взрывной волной. Но он не только сам выплыл, но и помог солдату-пулеметчику благополучно добраться до берега и закрепиться там. На плацдарме Иванов не был сторонним наблюдателем, он наравне со всеми стрелками отражал контратаки противника. А потом, возвратившись в редакцию, написал несколько очерков о героях боя за плацдарм. За тот подвиг Николай Иванов был удостоен медали «За отвагу».

— Ну а вы, капитан Савицкий, какие реки преодолевали? — интересовался редактор.

— Были реки на моем пути, — тихо, как всегда, произнес Владимир Савицкий.

И верно, не раз ему, боевому командиру, доводилось форсировать реки и озера под Старой Руссой, Невелем, Пустошкой. Тогда Савицкий не был корреспондентом, он командовал артбатареей.

Имелся навык форсирования водных преград и у других наших корреспондентов. Короче говоря, редактор создал «группу пловцов» (так мы ее тогда окрестили) и поставил задачу подготовить ряд статей и листовок об опыте преодоления крупных рек. Ну а когда началось форсирование Одера, в редакции родилась мысль выпускать кроме «Фронтовика» листовки «Передай по цепи» о героях тех боев.

У меня хранятся эти листовки. Они собраны и переплетены в книгу, которую часто листаю, и передо мной возникают живые герои, первыми пробивавшиеся сквозь огонь через огнедышащий Одер. На каждой листовке — портрет того, кому она посвящена. Это дело рук Гребнева. [91]

Вот листовка о старшем лейтенанте Михаиле Колобове. Напрягаю память и вспоминаю один из мартовских дней 1945 года. Мы, корреспонденты «Фронтовика», прибыли в 155-й гвардейский стрелковый полк, который первым начал форсирование. По дороге сочинили веселый каламбур: «Эх, как бы да нам бы добраться до дамбы!» (мы знали, что по берегам Одера были земляные дамбы высотой более двух метров).

И вот мы в роте гвардии старшего лейтенанта Колобова. Офицер встретил нас приветливо, обрадовался появлению корреспондентов. И познакомил нас с сержантом Иваном Савельевым и рядовым Петром Осиповым.

— Они первыми поплывут, — сказал ротный. — Ребята смелые.

— Только вдвоем? — спросил Гребнев.

— Так точно! — ответил Колобов. — Меньше людей на реке — меньше шума. А главное — зацепятся они за берег и прикуют внимание противника к себе. В этот момент мы повзводно начнем форсирование.

У Гребнева сразу возник свой план: Савельева и Осипова он сфотографирует у старта, на восточном берегу реки, а взводы придется снимать за Одером.

Колобов оторопел: у него нет права сажать в лодку посторонних.

— А кто здесь посторонний? — спросил Гребнев. — Не вижу таких. Вы, старший лейтенант Колобов, получили приказ форсировать Одер и захватить плацдарм, а я, старший лейтенант Гребнев, имею приказ доставить в редакцию снимки об этом форсировании. Ни вы, ни я не можем не подчиниться приказу. Верно?

— Вроде верно, — сдался Колобов.

Гребнев долго стоял у берега Одера, взглядом провожая первых двух — Савельева и Осипова, — отправившихся в темноту, в опасность. Полчаса назад они стояли перед его «лейкой» и весело шутили, просили карточки доставить в Берлин, и вот уже их лодку окутала ночь. Как-то их встретит тот берег? Жалко стало ребят, им бы подмогу!

— Может, взводам пора? — торопил Гребнев ротного.

— Не горячись, — был спокойный ответ Колобова.

Но пора пришла в тот миг, когда вражий берег озарился вспышками ракет, а треск автоматов разорвал тишину. Там начался бой: Савельев и Осипов приняли удар противника на себя.

Одер, доселе дремавший, грохотал. Снаряды плюхались в реку и поднимали огромные султаны воды. Гребнев, воспользовавшись мгновением, когда немцы запустили очередную партию ракет и осветили Одер, щелкнул затвором «лейки» — авось получится!

Получилось... Я в этом убедился много лет спустя, когда посетил московскую квартиру Владимира Петровича и он, отыскав в своем фотоархиве именно ночной одерский снимок, спросил: «Помнишь?»

Снимок возвратил нас снова на берег Одера...

— Фотокорреспондент поплывет со вторым взводом, — услышал Гребнев голос Колобова и спустился в лодку.

— Володя, — крикнул вдогонку майор Иванов, старший корреспондентской группы «Фронтовика», — будь осмотрительным!

— Порядок! — был ответ Гребнева.

Вскоре над Одером стало тихо. Обстрел реки совсем прекратился.

— Кажется, немцы угомонились, — произнес командир батальона капитан Шалыгин. — Колобову легче...

— Гребневу тоже, — улыбнулся Иванов.

Но тишина была короткой. Снова огнем покрылась река. Мы услышали возгласы «Ура!».

— Колобов на берегу! — обрадованно крикнул комбат.

Поднялась еще большая пальба. Теперь уже бой шел у самой дамбы. И вдруг комбат Шалыгин, стоя у берега Одера, увидел лодку.

— К нам плывет, — сказал он.

И верно, это посыльный старшего лейтенанта Колобова.

Комбат вскочил в лодку и подал руку солдату.

— Что там? Где Савельев и Осипов?

— У самой дамбы скосило их... А рота вся на берегу, — доложил посыльный и, достав из брючного кармана бумажный пакетик, подал его комбату. — Это от старшего лейтенанта, который из редакции.

Записка была адресована майору Иванову. Гребнев писал про Савельева и Осипова: «Когда рота Колобова переплыла Одер и выскочила на берег, бойцы нашли их в двух окопчиках мертвыми. Осипов лежал с автоматом в руках, а Савельев держал в руке гранату. Фрицы хотели, видимо, взять живьем наших, [92] но крепко поплатились: вокруг позиции Савельева и Осипова много фашистских трупов». После этих строчек Гребнев, обращаясь к Иванову, сделал приписку: «Коля! Ты должен прославить этих парней. Форсировав Одер первыми, они ближе всех оказались к Берлину. Так и напиши. А снимок за мной...»

Почти два дня находился фотокор «Фронтовика» на Одерском плацдарме, где ни на минуту не утихал бой. Порой Гребневу приходилось отставлять «лейку» в сторону и браться за трофейный пистолет-парабеллум, но ротный Колобов в таких случаях говорил: «Оставь это дело, старший лейтенант. Ты фотографируй, а мы уж сами с немцем справимся и тебя от огня прикроем».

Рейд Гребнева через Одер завершился благополучно. К вечеру 27 марта он уже был в Бад-Шенфлисе, в редакции. Полагалось бы соснуть часок-другой, но времени на то не было отпущено: все, что «лейка» запечатлела, надо отпечатать. Редактор майор Балдаков, человек сердечный и чуткий, конечно, понимал, каких сил стоила Гребневу эта командировка (майор Иванов успел доложить обо всем, что было на Одере), но отдыхать фотокору не разрешил: «Печатайте срочно, в номер!» И вскоре в темном закутке бюргерского особняка, где располагался секретариат редакции, Гребнев продолжал нести боевую вахту: в ванночках с проявителем и закрепителем вырисовывались лица героев одерского рейда. А на рассвете фотокор подошел к печатной машине и, взяв в руки свежий номер «Фронтовика», прочитал аншлаг на первой странице: «Гвардейцы на том берегу! Бесстрашные воины гвардии старшего лейтенанта Колобова первыми переправились через Одер». Репортажи иллюстрировались снимками, под которыми стояла подпись: «Фото В. Гребнева». И назавтра «Фронтовик» продолжил рассказ о героях форсирования. «Река позади. Рубеж закреплен!» — сообщала газета и печатала портреты героев переправы.

Сегодняшний историк, которому нужно обогатить свой труд об одерской эпопее примерами мужества и отваги тех, кто первыми проложил дорогу на Берлин, обязательно должен извлечь из архивов армейскую газету «Фронтовик» и полистать ее страницы. Там навеки запечатлены подвиги героев того сражения, о них можно прочитать и увидеть их лица. И пусть историк знает, что сделано это руками военных корреспондентов, в числе которых был и Владимир Гребнев, на самом переднем крае, на линии огня.

Итак, в марте Одер оказался позади, а в апреле 1-й Белорусский пошел на Берлин. Враг остервенело сопротивлялся, но был сломлен. Сегодня можно только удивляться такому темпу продвижения: 16 апреля наши войска находились еще на одерских плацдармах, а 22 — в день 75-летия со дня рождения великого Ленина — 3-я ударная уже вела бои на окраинах германской столицы. Теперь, чтобы разглядеть Берлин, уже не надо было прибегать к помощи бинокля — смотри невооруженным глазом! Об этом событии «фронтовик» сообщил 23 апреля в репортаже «Наша гвардия в столице Германии». Ее автор — корреспондент газеты капитан Алексей Кузнецов писал: «22 апреля 1945 г. в 11 часов 30 минут дня на первом доме одной из берлинских улиц гвардии красноармеец Юрий Гусаров установил на крыше красный флаг...»

— Сфотографируйте! — кричал нам молодой солдат, забравшийся на столб с надписью: «Берлин».

— Слазь, парень, — смеялись мы, — на Унтер ден Линден подыщем тебе фотоателье.

— Какого еще унтера придумали?

— Унтер ден Линден — это их главная улица. По-нашему — улица под липами.

— А скоро она будет?

— Совсем рядышком, за углом.

Солдаты хохотали. А Гребнев все-таки щелкнул «лейкой», и солдат, взобравшийся на столб и оседлавший «Берлин», попал в кадр. Этот снимок и по сей день является самым достоверным свидетелем того приподнятого настроения, которое царило в те апрельские дни в наших войсках. Шутка ли, мы в Берлине! Идем по его улицам, занимаем квартал за кварталом. А там, где-то в центре, рейхстаг. И есть приказ: водрузить над ним Знамя Победы. У каждого — от солдата до командующего — на устах было это чужое слово «рейхстаг».

Войска пробивались вперед, к центру Берлина, и несли с собой красные знамена. Вспоминая те дни, скажу: красный материал был в большом дефиците. Все искали, каждый стремился иметь свой флаг. Полкам и батальонам выдавали знамена, а роты сами находили красный ситец. Ну а взводы, отделения? Им флаги тоже нужны были. Вот и искали. И это не прихоть, а законное желание. Тысячи километров [93] шагали до Берлина. До этой последней точки. И надо ее, эту самую точку, поставить так, чтобы весь мир видел. Именно на этот случай солдату красный флаг позарез нужен — зафиксировать нашу Победу.

И в редакции кое-кто запасался красными флагами, у Гребнева он тоже был, сам видел, как он укладывал в свою репортерскую сумку, где лежали фотоаппараты, объективы, широкоугольники, красный лоскут материи.

— Для чего? — спросил я.

— Кто знает, может, я первым окажусь в рейхстаге, — смеялся Володя, — и тогда мне придется выполнять приказ Верховного Главнокомандующего.

Да, в редакции был тот же настрой, что и в войсках.

Когда передовые части продвинулись к центру города, редакция расквартировалась на его восточной окраине. Разместились мы в уцелевшем многокомнатном особняке. Тут же был большой гараж, в котором стояло несколько легковых «мерседесов». Чьи они? В данный момент — ничьи. Хозяин особняка и, естественно, машин драпанул на Запад.

В нашем особняке было всегда безлюдно. Никто в те дни не сидел в редакции. Все отправлялись на берлинские улицы, к центру, туда, где шел бой. Часто корреспонденты, завладев быстрыми «мерседесами», проскакивали сквозь горящие кварталы к Шпрее, к рейхстагу.

Цель у всех была одна: ничего не прозевать, все значительное запечатлеть на страницах «Фронтовика», особенно штурм рейхстага и момент водружения Знамени Победы. В центре внимания редакции оказалась 150-я стрелковая дивизия, потому что она к 30 апреля форсировала Шпрее, овладела «домом Гиммлера» и почти вплотную подошла к рейхстагу.

Редактор распорядился: капитанам Савицкому и Кузнецову, старшему лейтенанту Шмелеву и некоторым другим корреспондентам постоянно быть в полках 150-й стрелковой. Там находиться, там и писать. Для связи с корреспондентами был выделен водитель полуторки ефрейтор Яков Силкин. Это был очень расторопный и смелый человек, умевший мастерски водить машину по горящим берлинским улицам. Он лавировал меж завалов и домов, как искусный лыжник-слаломист. А однажды, кажется это было 30 апреля, когда корреспонденты, оставив полуторку, отправились вдоль берега Шпрее в 756-й стрелковый полк, который штурмовал рейхстаг, Силкин, оставшись у машины, заметил артиллеристов, кативших пушку.

— Куда катите? — осторожно спросил он.

— В «дом Гиммлера». На второй этаж надо эту пушечку поднять.

— Для чего такую махину так высоко тащить?

— Оттуда прямой наводкой сподручнее бить по ихнему рейхстагу.

Силкин понял маневр. И он что есть сил подсоблял артиллеристам. Особенно старался, когда пришлось орудие по лестничным маршам вверх поднимать.

Пушку подкатили к окну и, распахнув его, нацелили на серое здание рейхстага. Силкин, изрядно намаявшись, присел на подоконник. Тут-то его заметил лейтенант-артиллерист.

— Чей будешь, ефрейтор?

Силкин все в точности рассказал о себе и о том, как здесь оказался.

— И что тебя заставило лезть в наше пекло, — удивился лейтенант. — Сидел бы себе в тылу и поджидал бы своих корреспондентов. Тут, брат, стреляют и, случается, убивают.

Силкин молчал. Лейтенант понял, что не понравилась его речь ефрейтору, и решил «переменить пластинку».

— Так, значит, говоришь, у тебя машина имеется? — спросил лейтенант.

— Тут она, недалече.

— Помоги-ка, браток, нам. Надо снаряды сюда подкинуть.

— Давайте помогу, — обрадовался новому делу Силкин.

Три рейса сделала полуторка. Пришлось колесить вдоль горевших домов, мимо стен, которые рушились, пробираться через дворы, проскакивать зоны обстрела. Но не страшился, ибо понимал, что снаряды, которые вез, должны помочь нашим скорее ворваться в рейхстаг...

И после войны Яков Андреевич Силкин снова оказался на переднем крае: он, кавалер ордена Славы III степени, долгие годы водил по улицам Москвы машину «скорой помощи»...

Особую задачу выполнял в те дни Гребнев. Он носился (да, именно носился, другого слова не подыщешь) по полкам и снимал, снимал, снимал... 29 апреля, когда батальон капитана Неустроева овладел «домом Гиммлера», [94] Гребнев почти постоянно находился в этом здании. Он знал, что отсюда начнется штурм рейхстага. Комбат Неустроев так и сказал ему:

— Держись нас... Мы понесем Знамя Победы в рейхстаг.

Интересная деталь. В какое-то мгновение вдруг Неустроев, разглядывавший из «дома Гиммлера» рейхстаг, засомневался: неужто эта четырехугольная серая глыба и есть самое главное правительственное здание? Может, имеется другой рейхстаг? Да тут еще командир роты Сьянов подлил масла в огонь.

— Товарищ капитан, — обратился Илья Сьянов к Неустроеву, — у них, наверное, два рейхстага.

— А ты откуда знаешь?

— Тут меня один солдат спросил: какой, мол, будем рейхстаг штурмовать?

— Что же ты ему сказал? — поинтересовался комбат.

— Сказал, что будем брать самый главный.

— Слушай, Илья, а теперь скажи-ка мне, — Неустроев показал пальцем на серое здание, — вот этот рейхстаг точно главный или есть еще главней?

Сьянов пожал плечами. Неустроев махнул рукой: в этот час ошибиться никак нельзя. А вдруг вот эта серая глыба, смотрящая на нас десятками замурованных окон, из бойниц которых торчат стволы пулеметов, совсем не тот рейхстаг? Что тогда? Может, вон то здание, красивое, нарядное, стоящее позади трехэтажной глыбы, и есть настоящий рейхстаг? Нет, командир полка точно указал на серое здание, значит, это и есть рейхстаг.

Гребнев слышал весь разговор Неустроева со Сьяновым. Он их даже успел сфотографировать. А когда ротный ушел, между прочим сказал комбату:

— А что, если немца спросить?

— Какого немца? — удивился Неустроев.

— Любого, — ответил Гребнев. — Нет, лучше гражданского.

— Верно, — обрадовался Неустроев. — Спасибо, друг, за подсказку.

Моментально привели «цивильного», с бледным лицом, в очках, пожилого немца, подвели к окну, спросили, что за здание на Кенигсплац.

— Рейхстаг, — не колеблясь, ответил немец.

— А еще есть рейхстаг?

— Рейхстаг только один. Вот он. Другого нет. Только один.

Капитан спросил про красивое здание позади рейхстага.

— Кроль-опера, — нараспев произнес немец.

— Данке, — сказал комбат немцу...

В моем архиве среди многих гребневских снимков есть один, который нигде еще не публиковался, но он лучше всего свидетельствует о том, что фотокор «Фронтовика» был одним из первых нацелен на рейхстаг. Что же на снимке? На переднем плане сиротливо торчат обгорелые стволы деревьев, а за ними — рейхстаг.

Гребневу рейхстаг «позировал» до штурма, в момент артподготовки. Орудия били по рейхстагу даже из «дома Гиммлера». И оттуда же снимал Гребнев.

На гребневском снимке рейхстаг запечатлен притаившимся, замершим, его окна замурованы кирпичом, видны лишь узенькие щели-глазницы, приспособленные для пулеметных стволов. Толстенные стены местами насквозь прорублены нашими пушками.

Вот такой снимок. Кстати, на обороте рукой Гребнева написано: «29 апреля. Рейхстаг с испорченной «физиономией». Снято телевиком из подвала «дома Гиммлера». Как-то я показал этот снимок одному военному историку из военно-политического училища. Он сказал, что даже по этой фотокарточке можно представить себе, как фашисты сопротивлялись и насколько силен был наш удар. Репродукцию этого снимка историк теперь использует как наглядное пособие на лекциях о Берлинской операции.

...Ветераны внимательно разглядывают каждую фотографию на музейных стендах. Многие узнают своих друзей-однополчан: «Надо же, и у нас, оказывается, он был!» (Это про Гребнева.) А кое-кто и себя находит...

Вот у фотографии застыл крепыш со смуглым лицом и тремя орденами Славы. Я улавливаю знакомые черты: где-то видел его... Ну да, в Берлине. Он стоит у снимка и видит себя и весь свой орудийный расчет. Они ведут огонь... Ветеран напрягает память, силится, видать, угадать, когда это было.

— Вы Гусейнов? — подхожу вплотную к ветерану.

— Да, я Гусейнов. Вы меня знаете?

— По этой фотографии, — показываю на стенд. — И по памяти...

Тут же, на стенде, у фотокарточки приклеена [95] вырезка из газеты «Фронтовик» от 26 апреля 1945 года. Читаем вместе: «Мы встретили младшего сержанта Али Гусейнова на огневой позиции у орудия. Этот воин-азербайджанец совершил бесстрашный подвиг. Два немецких пулемета держали под обстрелом один из важнейших перекрестков улицы. Пройти стрелкам невозможно. Али Гусейнов и его расчет подкатили орудие поближе к целям и ударили прямой наводкой. Немцы замолкли. Наши стрелки пошли вперед, к Шпрее».

— Так это вы меня сфотографировали?

— Нет, фотографировал старший лейтенант Гребнев, а я написал. Мы вдвоем тогда наблюдали за вашими действиями...

— Вот оно что... Приеду в Баку — всем родным расскажу о встречах со своим расчетом и с вами.

Да, в музее 3-й ударной армии, где годы минувшие вторгаются в день сегодняшний, происходят удивительные встречи. Здесь еще раз воочию убеждаешься в значительности дела, которому служил в годы войны Владимир Гребнев. За каждым его снимком видится значимое, героическое.

Вот мы смотрим на снимок, который стал всемирно известным: его видели на фотовыставках Париж и София, Берлин, Бухарест, Вена и многие другие города мира. Этот снимок выразил суть нашей Победы: советское знамя над рейхстагом!

Фотография сделана с «птичьего полета», оттого так четко видна панорама Берлина: рухнувшие дома, опрокинутые трамваи, дымящиеся развалины — все это свидетельствует, что идет бой. А над всем этим — наше Красное знамя.

Как и когда можно было сделать такой кадр? Только с самой высшей точки рейхстага. Да, Гребнев именно туда и проник. Хотел было пробраться в рейхстаг еще 30 апреля, когда батальон Неустроева, оставив «дом Гиммлера», выскочил на Королевскую площадь, но комбат решительно преградил путь фотокору — не время! И все-таки в ночь на 1 мая Гребнев ухитрился проскочить площадь и, забравшись в рейхстаг, сквозь огонь подняться на его крышу. Ну а майским праздничным утром видавшая виды «лейка» сделала то, что нынче стало историческим документом.

— Ты ведь здорово рисковал тогда, — сказал я Гребневу много лет спустя.

— Может быть, — ответил он, — но без риска не было бы такого снимка.

И еще припоминается мне день 2 мая. Берлин капитулировал — тысячи белых флагов торчали из окон домов. Надо было видеть в тот день нашего фотокора: он настолько был взбудоражен и победой, и возможностью проникать в любой уголок Берлина, что просто «загонял» водителя Силкина.

— Жми, Яша, жми, — торопил Гребнев.

— Может, перекусим, — уговаривал Силкин. — Завтра доснимете.

— Некогда перекусывать. Капитуляцию Берлина надо снимать сегодня.

Гребнев находил объекты для съемок на каждой берлинской улице. В его «лейку» попадали и белые флаги, и колонны пленных, и геббельсовы транспаранты: «Берлин не сдастся!», и салютующие Победе советские воины. Снимая все это, он никак не мог успокоиться: ему нужен был еще и Неустроев. Зачем? Сфотографировать, конечно. Странно, разве у Гребнева не было снимка комбата? Конечно, был, но сейчас особый случай: надо для истории запечатлеть Степана Неустроева на фоне рейхстага.

Не очень быстро удалось фотокору найти комбата. Рейхстаг дымился, отовсюду несло гарью и копотью, коридоры завалены кирпичом, опрокинутой мебелью. Бой ведь только-только кончился.

И все-таки вездесущий репортер нашел Неустроева и вывел его на улицу — на ступеньки рейхстага, прямо к колоннам центрального входа. Капитан выглядел усталым (почти трое суток не спал), на нем была какая-то обгорелая куртка.

— Так не пойдет, — произнес фоторепортер. — Надо переобмундироваться. Китель есть? А ордена где?

— Конечно, есть. Где-то в вещмешке. Мгновенно все нашлось: и китель, и ордена.

— Теперь порядок, похож на победителя, — одобрил Гребнев и сделал снимок комбата.

Какой это великолепный портрет: суровое и гордое лицо капитана на фоне поверженного рейхстага! На груди комбата три ордена: Отечественной войны I и II степени, Красной Звезды и медаль «За отвагу». Не хватало ордена Александра Невского, которым капитан Неустроев был отмечен за участие в ликвидации шнайдемюльской группировки врага. Не успели вручить. И только после того, как [96] был сделан этот снимок, Неустроев получил свою пятую награду. Ну а вскоре на его кителе появились орден Ленина и Золотая Звезда Героя Советского Союза. И снова фотокор отправится в 150-ю стрелковую дивизию и сфотографирует момент вручения комбату высокой награды за подвиг в рейхстаге.

Обо всех гребневских снимках здесь не рассказать. Можно только сообщить, что нет нынче книги о Берлинской операции, о нашей Победе, которая не иллюстрировалась бы работами Владимира Гребнева. Их мы находим в воспоминаниях маршалов Жукова и Василевского, в книгах комдива Шатилова и комбата Неустроева, в исторических учебниках и военных сборниках. А сколько еще будет написано — и ни одному изданию не обойтись без снимков Гребнева.

Но об одном снимке напоследок все же стоит сказать. Гребнев назвал его весьма кратко и точно — «Пляшут победители!». Фото дышит радостью Победы: залилась гармонь, и солдаты прямо у Бранденбургских ворот пустились в русский перепляс... Так завершил свою фотолетопись Великой Отечественной фоторепортер Владимир Гребнев.

Один из ветеранов, выходя из музея 3-й ударной, сказал о Гребневе так:

— Истинный мастер и мужественный воин. «Лейку» Гребнева надо положить под стекло рядом с его портретом.

Прав ветеран. [97]

Евгений Каменецкий.
Ода редактору

В центральную газету военных моряков «Красный флот» бригадный комиссар П. И. Мусьяков пришел в феврале 1942 года. В самое тяжелое время первых месяцев войны и осады Севастополя он редактировал флотскую газету «Красный черноморец». О новом редакторе мы, собкоры «Красного флота» на Балтике, были наслышаны, но лишь один из нас четверых знал его раньше.

Первого июня, после почти годового пребывания на Краснознаменном Балтийском флоте, я был вызван в редакцию, чтобы через несколько дней отправиться на Азовскую военную флотилию, взаимодействовавшую с Южным фронтом. Редактор долго выспрашивал о положении под Ленинградом, о флоте, о каждом из корреспондентов: где они сейчас, в каких условиях работают, как живут, куда отправлены их семьи. Слушал внимательно, заинтересованно, не отвлекался. Постепенно исчезала скованность первой встречи. Рослый, широкоплечий, с добрейшей улыбкой, бригадный комиссар сразу располагал к себе, и казалось, что мы давным-давно знакомы.

Редактор не только слушал. Информированность собкоров в военную пору была ограничена фронтом и флотом, на котором они пребывали. Тем более в блокированном Ленинграде. Редактор постарался полнее познакомить меня с тем, что происходит на других флотах и фронтах, особенно на юге, где по многим приметам назревали серьезные события. Говорил он и о своих требованиях к фронтовым корреспондентам, взглядах на оперативность газеты, методах работы военных журналистов.

— Вот корреспондент «Красной звезды» Костя Симонов, — поспешил он привести пример, который не раз и не случайно вспоминал, — прилетел к нам в Севастополь, зашел в редакцию, побеседовал с ребятами, а потом запропастился... Скоро «Звездочка» напечатала большой репортаж Симонова из боевого похода на подводной лодке... Вот это оперативный корреспондент, он дал нам, сотрудникам флотской газеты, настоящий урок.

И после паузы:

— А за то, что мы «прохлопали» такой поход подводной лодки, начальник политического управления флота Петр Тихонович Бондаренко дал нам тоже «урок».

Редактор продолжал говорить, наставлять. Он как бы исподволь «подбрасывал» темы, вопросы, на которые ждет ответа, просил при малейшей возможности связываться с редакцией.

Когда наша беседа, казалось, была закончена, редактор спросил у меня, что я знаю о гибели «Бисмарка». Не сразу поняв смысл вопроса, я ответил, что, кажется, перед самым началом Отечественной войны англичане потопили этот самый современный и сильный линейный корабль гитлеровского надводного флота. Правда, начисто забылось, что предшествовало этой по тогдашним временам крупной операции на море, и в оправдание я заметил, что все это, мол, происходило очень далеко от нас, а последующие военные события и вовсе отодвинули ее в историю.

— Нет уж, военно-морским журналистам такие вещи забывать не дано, — он подошел к висевшей в его кабинете большой карте двух полушарий и подробно рассказал о бое «Бисмарка» с английскими кораблями «Принц оф Уэлс» и «Худ», о гибели последнего из них — гордости британского флота и о том, что потопление «Бисмарка» — весьма ощутимый [98] удар по гитлеровским военно-морским силам. Редактор просил особенно внимательно изучать морские и десантные операции, происходят ли они на самом далеком театре военных действий или поблизости, даже если корреспонденту, как это было со многими из нас в первом году войны, нечасто удавалось выходить на кораблях в боевые походы, а приходилось больше заниматься морской пехотой, авиацией или артиллерией.

Первая встреча с редактором! Как много она значит не только для того, кто впервые переступает порог редакции. В жизни каждого журналиста трудно переоценить роль и место редактора. Одно из самых, пожалуй, важных качеств редакторского таланта — человеколюбие, доброжелательность. Пройдут многие годы после войны, минует более полувека моей работы в журналистике, а Павел Ильич Мусьяков в моей памяти как живой.

Человек во всей своей красоте. Вскоре фронтовая дорога привела меня на 66-ю батарею береговой обороны. Морские комендоры, оказавшись на берегу Таганрогского залива, вели тяжелые оборонительные бои. До 20 вражеских атак в день, одна за другой. И отражение каждой из них изобиловало примерами необыкновенной стойкости, героизма. В небольшие перерывы между боями удавалось накоротке поговорить с людьми. Пребывание на позициях батареи дало богатый материал. Репортаж был немедленно, по фронтовому телеграфу, передан в Москву. И так случилось, что на следующий день после этого удалось связаться по телефону с редакцией. Слышу голос редактора.

— Ваш репортаж поставили в номер, — сообщил он. — Действительно, оркестр, видимо, дружный. Очень хорошо слышны ударные инструменты, порой даже сплошной гул стоит. А о солистах почти ничего не узнаешь. Хотя, наверно, у каждого оркестранта и свой характер, и свое мастерство. Вот о них бы в рецензии побольше да потеплее рассказать. Это очень важно, интересно...

Разговор был оборван на полуслове. Я хорошо понял эту наивную зашифрованность редактора: пишите о людях, прежде всего о людях, пусть их не заглушает огонь самых дальнобойных орудий. Но какое-то смутное чувство оставил этот несколькоминутный разговор с редактором. Гитлеровские армии двумя мощными таранами начали прорубать путь к Сталинграду и на Кавказ. Именно тогда прозвучали слова известного приказа И. В. Сталина. «Пора кончить отступление, — говорилось в приказе. — Ни шагу назад!.. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской земли и отстаивать его до последней возможности». И вдруг — оркестр, солисты, характеры! Разве в эту грозную пору так уж важно, казалось мне, писать об отдельных «солистах» и их характерах?

Но быстро меняющаяся обстановка лета сорок второго не оставляла времени для размышлений по поводу замечания редактора. Новые заботы, новые встречи. На одном из бронекатеров, в крохотной каюте командира, слушаем очередную сводку Совинформбюро. Знакомый голос диктора, казалось, как-то особенно четко произносит слова: «661-я батарея под командованием старшего лейтенанта Желудько в течение шести дней выдержала упорные атаки гитлеровских захватчиков и уничтожила много сот вражеских солдат и офицеров. Она дралась буквально до последнего снаряда, затем, взорвав орудия, отошла...»

Шестьсот шестьдесят первая! Меня как током прошибло. Я сразу вспомнил телефонный разговор с редактором, понял глубокую правоту его слов. В блокнотных записях увидел, сколько, действительно, еще осталось не рассказанного о морских комендорах в степях Дона. В неповторимом суровом фронтовом быту небольшого числа воинов у 45-миллиметровых пушек и пулеметов как-то очень зримо проявились лучшие стороны человеческой натуры, высветленные высочайшей идейной убежденностью. И тотчас, на одном дыхании, написал послесловие к репортажу «Батарея азовцев громит фашистов» — о тех, кто исполнил свой долг до конца, об их мыслях и чувствах, высказанных, наверно, в самый крутой, а для многих — последний час их жизни. Может быть, в те минуты, когда сидел над блокнотом, мне стало особенно понятно стремление редактора в такую тяжелую пору войны запечатлеть на газетной полосе трагико-героическое время и советских людей во всей их духовной красоте.

Потом еще не раз мне пришлось убеждаться в правоте редактора. Однажды в телефонном разговоре попросил у него разрешения поработать над одной заманчивой [99] темой, но для этого надо было побывать в боевом походе кораблей. Казалось, сейчас редактор скажет привычное «добро», а он, выслушав, почти без паузы, предшествовавшей обычно его решению, предложил отправиться к Белякову и получше узнать его людей... Мне хотелось переубедить редактора. Я стал доказывать, привел добрый десяток аргументов, но получилось, очевидно, не то и не так. Почувствовав все же мое отношение к его заданию, Павел Ильич сказал:

— На Черное море выехал Рогов, доложите ему ваше предложение...

Генерал-полковник И. В. Рогов, начальник Главного политического управления Военно-Морского Флота, основательно занимался газетой. Несмотря на всю свою занятость, не было, пожалуй, дня, чтобы он подробно не узнал содержание будущего номера. Он знал, кажется, всех творческих сотрудников газеты. Генерал выслушал меня в вечерний час на флотском командном пункте под Новороссийском, поднял бесконечно уставшие глаза, о чем-то задумался и в свойственной ему решительной манере сказал:

— Отправляйтесь к Белякову...

Мне ничего не оставалось, как произнести краткое «есть». Не дожидаясь следующего дня, на подвернувшейся попутной машине мчался к Геленджику, где батальон был на отдыхе. В дороге хотелось разобраться в происшедшем. Знал, что редактор наверняка не говорил с генералом по этому поводу. Как же это так, что оба они, не сговариваясь, назвали один и тот же адрес — батальон Белякова. Нет, подобное случайностью не назовешь. И все-таки... Что можно еще сказать об этом славном подразделении? О нем уже знали многое. При упорнейшем сопротивлении противника оно высадилось под Эльтигеном, южнее Керчи, на сильно укрепленный крымский берег. Клочок земли, который удерживали морские пехотинцы, назвали Огненной землей. Через 40 дней и 40 ночей, блестяще выполнив свою задачу, батальон прорвал туго стянутое кольцо гитлеровцев и сквозь стену огня и металла, неся большие потери, штурмом взял, казалось бы, неприступную гору Митридат и вышел к побережью Керченского пролива. Там моряков ждали корабли. И снова под огнем, форсировав пролив, устремились они на Таманский полуостров. Подвиг моряков был достойно оценен. 13 матросам и офицерам присвоили звание Героя Советского Союза, все воины батальона были награждены орденами и медалями.

Вместе с батальоном на берег высаживался тогда корреспондент армейской газеты, а позднее правдист майор Сергей Борзенко. Он был в цепях наступавших, с автоматом наперевес. Он заслужил там звание Героя Советского Союза. Он много и хорошо написал о тех, с кем был рядом на катере, в окопах, траншеях, боях. Репортажи, статьи, очерки о десанте уже напечатали десятки газет, они передавались по радио. Так о чем же еще напишешь?

С такой невеселой думой в поздний час я очутился на окраине Геленджика в некогда шумном доме отдыха, а сейчас в пристанище очень поредевшего батальона. Его командир майор Николай Васильевич Беляков, необычайно спокойный, улыбчивый, гостеприимный северянин-помор, встретил меня как старого, доброго друга. В этот час у него сидели поэт Сергей Алымов и композитор Константин Листов. Композитор напевал, растягивая меха баяна. Я понял, что рождается новая песня. Комбат усадил рядом с собой, выспрашивая, что привело меня сюда. Я коротко рассказал о своем намерении.

— Говорите, о нас писать? Еще писать? — переспросил он улыбаясь. — Кажется, каждому уже воздано должное...

Совсем в другом настроении через десять дней я покидал Геленджик... Сколько впечатляющих встреч осталось позади, с какими людьми свела судьба, как много о них удалось узнать! Не раз и не два после многочасовых разговоров или кратких бесед я в изумлении останавливался перед загадкой характера людей и их поведения, казавшегося невероятным... «Красный флот» вскоре напечатал серию моих очерков: «Коммунисты батальона морской пехоты», «Партийное поручение Василия Синицына», «Испытание зрелости», «Два боя офицера Литовчака».

Их появлением я обязан редактору. Всегда в самых сложных операциях на море или в бою местного значения на суше, в воздушных сражениях или на артиллерийских позициях редактор учил нас прежде всего «всматриваться в человека». «Обесчеловеченный» материал, пусть даже о выдающемся событии, даже талантливо сделанный, не мог вызвать его доброе слово. Может быть, такая настойчивая, [100] неуемная заинтересованность в человеке на газетной полосе определяла и стиль его отношений с людьми, и обстановку в редакции.

Родное Забредняжье. П. И. Мусьякову было чуждо заигрывание с людьми, желание казаться для всех добреньким. Он был по-настоящему добрым человеком. Он терпеливо и уважительно выслушивал любые доводы и возражения, скажем, когда читал материал или кого-то отчитывал. Но как бы ни сложилась судьба твоего материала — увидел он свет или на нем приходилось поставить крест, — решение редактора в конечном счете воспринималось как единственно правильное. В его справедливости и доброжелательности никто в редакции не сомневался. В нем органично сочетались высокая требовательность, правдивость и искренность в отношениях с людьми. Он не принадлежал к людям равнодушным, и ничего удивительного нет в том, что человек открывал ему свою душу.

В разговорах он иногда уходил в сторону от темы, которая тебя привела к нему. Иногда вспоминал он родное село, свою комсомольскую юность. Он безмерно любил свое Забредняжье в Псковской области, и многие из нас, сроду не бывавшие в тех краях, прониклись к ним каким-то благоговением, знали имена сверстников редактора и местных дедов Щукарей. Оттуда, из Забредняжья, под разногласый аккомпанемент трехрядок в декабре 1922 года сельская молодежь провожала своего комсомольского секретаря Пашку Мусьякова в Военно-Морской Флот. Он был одним из первых ребят в деревне, надевших военно-морскую форму, гордился ею и носил с честью до последнего часа.

А еще любил наш редактор потолковать о рыбалке, о преимуществах озерного рыболовства перед речным. Как говорил о нем один из писателей, рыболовство и споры по этому поводу были ахиллесовой пятой генерала, и все-таки он доверчиво шел на этот крючок. Редактор знал тысячу и одну примету успеха и причину неудачи рыбной ловли. Был он и почитателем игры в домино. Играли обычно после полуночи, во время ожидания материалов ТАСС или Совинформбюро, до подписания номера в печать в пять-шесть часов утра, а то и значительно позже.

В один из кратких приездов в Москву мне никак не удавалось попасть к редактору. Много раз приходил к двери его кабинета, и каждый раз оттуда доносился яростный спор на самых высоких регистрах. Спор то на минуту затихал, то, как набежавшая волна, разрастался с новой силой. Как оказалось, накануне редактор задержал большой очерк Бориса Лавренева, и вот сейчас они объяснялись. Маститый писатель, автор «Сорок первого» и «Гравюры на дереве», «Седьмого спутника» и «Леона Кутюрье», знаменитого «Разлома», командир красного бронепоезда в годы гражданской войны, Лавренев сейчас «штатный» писатель «Красного флота». Он был не только блестящим рассказчиком, но и завзятым спорщиком. Кто кого переубедит в этой полемике, предсказать было невозможно, но что она может затянуться до предутреннего подписания номера, стало очевидным. Часа, кажется, через четыре, когда я еще раз решил заглянуть в приемную, дверь распахнулась и с раскатистым хохотом появился Борис Андреевич.

— Нет, чудесный у нас редактор, — говорил он восторгаясь, — замечательный редактор... Как будто не он вчера снял с полосы мой опус и не по сему поводу я оказался перед его очами. Ах, эта святая наивность, перемешанная с изумительной крестьянской мудростью, помноженная на офицерскую интеллигентность и дотошность журналиста! Ежели всевышний сохранит меня и после этой войны, всенепременно напишу нашего редактора.

И писатель во всех деталях, в лицах показал и рассказал, как Павел Ильич почему-то вспомнил свою незапамятных времен деревенскую кралю в цветастой кофте, потом поинтересовался, не ловил ли Борис Андреевич рыбку на Чудском озере, в его родных краях, а затем по какой-то трудно уловимой аналогии с очерком напомнил о походе адмирала Ушакова на флагманском фрегате «Святой Павел» в далекие заморские страны. Борис Андреевич не заметил, как оттиск полосы с очерком оказался на столе, и как перешли к спору по существу, и как редактор подсунул ему весьма любопытное место из «Севастопольских рассказов», напомнив одну малоизвестную страницу из истории первой обороны Черноморской крепости, которая сейчас привлекла внимание Лавренева, недавно вернувшегося из Севастополя, и незаметно начал доказывать непрочность позиции автора в двух-трех местах очерка, неправомерность некоторых исторических параллелей. К исходу четвертого [101] часа Лавренев, поднимая обе руки, сказал:

— Сдаюсь, Павел Ильич, целиком согласен...

На своем газетном веку, с первых лет революции, когда в «Туркестанской правде» Лавренева знали как остроумнейшего фельетониста Бека или Анисифора Антидюринга, он повидал немало редакторов. И если уж Лавренев так отзывался о Мусьякове, ему можно было поверить. Именно та встреча с редактором, по словам писателя, заставила его вновь побывать в Севастополе, потрудиться над очерком, а через несколько месяцев написать героическую драму «Песнь о черноморцах».

Воды Мирового океана сейчас бороздит современный теплоход «Борис Лавренев». Во многих портах мира тысячи людей поднимаются на его борт, чтобы познакомиться с музеем большого советского писателя, с любовью созданным руками моряков. И рассматривая его произведения периода Великой Отечественной войны, они, конечно, не догадываются, как много сделал редактор «Красного флота», чтобы вдохновить писателя на ту или иную тему.

В годы войны вокруг «Красного флота» объединилась крепкая группа писателей, некоторые из них числились «штатными литераторами», разъездными корреспондентами, другие выполняли эпизодические задания: Леонид Соболев и Борис Лавренев, Андрей Платонов и Леонид Соловьев, Владимир Рудный и Евгений Юнга... Это были во всем разные люди, была у них разная жизненная школа и разный опыт. Редактор очень бережно относился к талантливым людям. С нелегким сердцем подписывал им командировочные предписания на горячие участки фронта, неизменно предупреждал их:

— Вы уж смотрите по сторонам, зря голову не подставляйте. Пуля, она дура, не разбирается, в какую цель ляжет...

К каждому из писателей, особенно к маринистам, П. И. Мусьяков имел свой подход, и они платили ему уважением и признательностью.

Мой коллега по Краснознаменной Балтике Александр Штейн через много лет в «Повести о том, как возникают сюжеты» напишет о нем: «Павел Ильич Мусьяков, начальствовавший над нами, офицерами-литераторами, человек милый, мягкий, доброжелательный, рыболов в такой степени страстный, что если тебя ожидал неминуемый нагоняй, или по-флотски «фитиль», то от него возможно было, тоже выражаясь по-флотски, «отвернуть», лишь умело маневрируя в русле разговоров о преимуществах озерного рыболовства перед речным».

Пройдет свыше трех десятилетий после Победы, уже после кончины нашего редактора выйдет его книга «Писатели на флоте в годы Великой Отечественной войны». Вот тогда, пожалуй, в полной мере поймешь ту огромную заинтересованность, которую он проявлял к писателям, художникам, композиторам, его необычайно душевные, крепкие связи с ними.

Он рассказал о встречах с литераторами, а встречался он со многими и о каждом сказал свое, мусьяковское слово. И сейчас в полную меру можем мы оценить редакторское мастерство и партийную чуткость, чистоту отношений с людьми П. И. Мусьякова.

Совесть не позволяла иначе. Если бы каждый, кто работал с П. И. Мусьяковым в «Красном флоте», рассказал хотя бы об одном эпизоде, связанном с ним, какая это была бы поучительная книга о редакторе, об одном из тех бойцов идеологического фронта, кого партия подняла из глубин народных и воспитала. От крестьянского паренька, краснофлотца до генерала, от военкора стенной газеты во взводе до ответственного редактора центральной газеты военных моряков — таков его путь.

Редактор переживал, когда наши корреспонденты опаздывали с освещением событий, и очень ценил тех, кто умел, как он говорил, «из-под воды и из-за облаков» достать новость для газеты. Я никогда не забуду истории, героем которой стал на Азовской флотилии Иван Мирошниченко, оказавшийся монопольным обладателем изумительных фактов о подвиге горстки военных моряков в степях Дона. Этот пакет, разумеется, не зная его содержания, я привез в Москву.

Прилетев на военном транспортном самолете, с немалыми и нередкими в ту пору непредвиденными приключениями, вечером, прямо с аэродрома, я отправился на Сущевскую улицу, где сейчас находится издательство «Молодая гвардия», а тогда была редакция «Красного флота». Только открыл дверь, увидел редактора. Я тотчас поставил огромный вещевой мешок, едва приложил правую [102] руку к козырьку фуражки, чтобы по-уставному доложить о прибытии, как редактор сказал с улыбкой:

— Ладно, после официально представишься...

По моему виду, не совсем обычному даже для тех времен, он догадался, что путь в Москву был нелегким, и сказал:

— Немедленно домой! Спать, отсыпаться по-настоящему. Завтра милости прошу...

Надо было, разумеется, без промедления выполнять такой приятный приказ. Не успев даже рассказать о пакете Мирошниченко, отдал его в отдел боевых действий и ушел из редакции. Ночью пакет оказался в руках начальника отдела капитана 2-го ранга Александра Васильевича Баковикова. Тот пробежал первые строки и сразу пошел к редактору.

Павел Ильич читал страницу за страницей, что-то подчеркивал и только приговаривал:

— Ай да молодцы!

Ах какие хлопцы! Когда кончил читать, встал из-за стола, начал ходить по кабинету:

— Молодец Иван! Настоящий корреспондент...

Тотчас доложил по телефону начальнику Главного политического управления Военно-Морского Флота об отряде черноморцев, дравшихся в степях Дона. Потом снова телефонный звонок.

— Здравствуйте, Петр Николаевич, получил пакет от нашего корреспондента на юге. Очень волнующая история...

И он рассказал главному редактору «Правды» П. Н. Поспелову содержание материала.

На следующее утро — это было 29 августа 1942 года — я глазам своим не поверил. «Правда» и «Красный флот» одновременно напечатали очерк И. Мирошниченко «Бессмертный подвиг 25 краснофлотцев». Его передали по радио, по каналам ТАСС и Совинформбюро.

Редактор в тот же день послал благодарственное письмо корреспонденту, радовался его успеху, не раз о нем говорил.

А спустя немногим более года на собрании коммунистов редакции П. М. Мусьяков, держа в руках какую-то бумажку, с волнением, отчего немного заикался, говорил:

— Это боевая характеристика командира бригады морской пехоты полковника Потапова на Мирошниченко...

По представлению редактора Иван Мирошниченко приказом командующего Черноморским флотом был награжден посмертно орденом Отечественной войны I степени.

Не на передовой линии огня находилась редакция «Красного флота», но с первых месяцев войны она несла потери. В известном августовском переходе кораблей Балтфлота из Таллина в Кронштадт морская пучина поглотила наших корреспондентов Михаила Шереметьева и Ивана Драныша. Из подводного плавания не вернулся Александр Мацевич. До последней минуты на бастионах Севастополя находился Мейер Когут. На лидере «Ташкент» осколком бомбы был убит Вадим Новиков...

Сколько раз редактору в таких случаях приходилось подписывать приказы по редакции: «Исключить из числа личного состава». Не было семьи у сотрудников газеты, в которую бы не прорвалось горе. И о каждой потере в чьей-то семье у редактора находилось слово сочувствия.

Душевная теплота редактора согревала осиротевшие семьи, вселяла бодрость в здравствующих.

Как говорят моряки, за кормой осталось более 55 лет моей жизни в журналистике. В той или иной мере на нее влияли 15 редакторов. Но не о каждом из них хочется вспоминать. А о Павле Ильиче Мусьякове с благодарностью и особым чувством помнишь всегда, в моей памяти он как живой.

Какие же качества редактора, кроме тех, о которых я уже рассказал, мне были особенно дороги в нем? Прежде всего очень подкупала его партийная скромность, вера в человека, отношение к нему. Он не терпел приспособленчества, подхалимства, угодничества, умел разглядеть их в любой маске. Когда редактор был уже генералом, между собой часто мы его называли «наш комиссар». Комиссарское, в лучшем смысле этого слова, сказывалось в нем очень зримо, в стиле его всестороннего руководства газетой.

В немаленьком коллективе военных журналистов, возглавляемом им, он создал и бережно сохранял обстановку уверенности. Так и казалось, что, принимая то или иное решение, он прежде всего думал, как оно скажется на жизни человека, на состоянии в коллективе. Бригадный комиссар, позднее генерал-майор, наш редактор никогда не выказывал высокомерия, напоминания о своем положении, [103] малейшего проявления чванства. Он не упускал случая посоветоваться с людьми и тогда, когда назревала необходимость принятия каких-либо организационных решений или выступления на полосе по важной проблеме. Внимательно, с интересом слушал каждого. И никто из нас не опасался, что, будь то на летучке или в личной беседе, в небо полетит язвительная реплика, ирония, пошленькая острота, саркастическая фраза, которые парализуют волю, отбивают желание сказать хоть слово.

П. И. Мусьяков чувствовал коллектив. Но не как безликую массу ему подчиненных, а как сообщество единомышленников, людей со своими достоинствами, слабостями, недостатками. Не припомню, однако, случая, когда бы он воспользовался своим высоким положением, чтобы «разделаться» с человеком оступившимся, не испытав прежде всех средств помочь ему, вернуть доверие к нему коллектива..

Вспоминаю два эпизода. Еще не успев «очистить» блокноты после возвращения со 2-го Прибалтийского фронта, в вечерний час я был вызван к редактору.

— А не уложить бы тебе чемоданчик и собраться в путь, — со знакомой улыбкой сказал Павел Ильич. — Юг зовет, на что-нибудь интересное авось и попадешь. — И после небольшой паузы: — На пару с Василием поезжай, ведь ты его хорошо знаешь...

Василием я его здесь обозначил. Речь шла о нашем спецкоре, талантливом писателе, человеке интересном, добродушном, но, мягко говоря, со слабостями и недостатками, которые нередко сводили на нет его достоинства, причиняли немало хлопот редакции. Не раз, конечно, его вызывали «на ковер», и после нелегких объяснений он выходил из редакторского кабинета, с ним беседовали и коллеги. Его предупреждали, и на сей раз он, видимо, решил все же еще раз испытать волю человека.

Вместе с Василием мы и отправились на Азовскую военную флотилию, на которой я был немногим более года назад, как раз подоспев, о чем, очевидно, знал редактор, к началу ее активных действий. На катерах ходили с Василием в походы, знакомились с людьми, а в иной вечер, когда позволяла обстановка, в командирских каютах и матросских кубриках, в кают-компаниях так или иначе как-то завязывался разговор о воинском коллективе, его руководстве. В эти часы я старался, чтобы Василий не оказывался в стороне. А собеседник он был умный, тонкий... Сообща работали над очерками об асах Азовского моря, командирах «морских охотников» и бронекатеров, краснофлотцах...

Не скоро мы возвращались на попутном самолете в Москву. Впечатлений набралось немало и было над чем подумать. Вспоминали какие-то трудные и забавные эпизоды, но в какую-то минуту я почувствовал, что мои слова куда-то улетают. Василий о чем-то задумался и как будто не к месту сказал: «Нет, Женя, нашего редактора подводить нельзя...» И больше — ни слова. Может быть, эта нелегкая поездка, этот совсем ни к чему не обязывающий разговор, а главное — реплика о редакторе были очень нужны Василию, в чем, впрочем, потом пришлось убедиться. Очень многое в нем изменилось.

И второй случай, когда редактор предложил снарядить со мной, снова на горячий участок фронта, одного из наших фотокорреспондентов, обслуживавшего один из действующих флотов. Я знал его как искусного мастера, нередко поражавшего читателей своими снимками, а однажды, в первые месяцы войны, вся американская и английская печать поместила один из его уникальных кадров. Но вот как раз после этого случилось, а на войне бывало и такое, когда он несправедливо испытал на себе крутой нрав весьма высокого военного начальника. Это очень подействовало на коллегу. И вот, чтобы в такой час он не был в одиночестве, мы вдвоем оказались в гвардейской армии, которая участвовала в штурме нашего крупного морского города. В этом городе вырос мой коллега и стал поистине неистовым фоторепортером. И в данном случае замысел редактора целиком себя оправдал. Я видел, как на протяжении всей подготовки крупной стратегической операции по штурму города, в необычайно напряженных и сложных съемках, на самых опасных участках фронта, чувствуя локоть товарища, в дружной небольшой группе спецкоров центральных газет, оказавшейся здесь, преображался мой товарищ. Его окончательное исцеление, наверно, произошло, когда на торпедном катере, под неприятельским огнем, мы прорвались к порту, он выскочил на берег, увешанный фотоаппаратами, и исчез на улицах родного города. [104]

Когда я дописывал эти строки, которые в какой-то мере характеризовали стиль нашего редактора, подумал: а что сказали бы о нем другие «краснофлотцы», работавшие с ним в те годы? Увы, нас осталось очень немного. И все же я встретился с тремя коллегами из «Красного флота», служившими в военную пору под одним флагом. К их слову я всегда относился с большим уважением и сейчас, в роли репортера, задал им один вопрос: «Ваше мнение о Мусьякове как о редакторе, руководителе нашего коллектива?» Первым ответил Павел Пронин, тогда ответственный секретарь газеты, или, как мы его называли, начальник штаба.

— Три года, — сказал он, — я был связан с редактором каждый день, каждый час, а тогда нередко и круглые сутки не выходя из редакции. Да, о Мусьякове часто можно было услышать: «У нас добрый редактор». Но, замечу, доброта не та, которую называют ангельской. Он мог простить человеку оплошность, невнимательность, даже ошибку, но не терпел разгильдяйства, нечестности, неаккуратности в работе и каким-то образом всегда на это реагировал в свойственной ему манере, без громких слов, унижения достоинства.

Павел Ильич удивительно тонко чувствовал слово, что особенно ценно для авторитета редактора. Любая фальшь в материале претила ему, и он изгонял ее беспощадно. Вспоминаю, как один из наших собкоров прислал большой репортаж из бригады морской пехоты, сразу просившийся на полосу. Но редактора смущали некоторые факты, с которыми так просто разделаться нельзя было, и он все же решил материал в номер не ставить. Проверили затем его весьма тщательно, и действительно, редактор оказался прав. Все мы получили хороший урок, о котором долго вспоминали. Вслед за этим, конечно, последовала нелицеприятная беседа с автором, в таких случаях бывал и коллективный разбор ошибки на летучке, а иногда, правда очень редко, — приказ.

И еще об одном хочу сказать. Обстановка на фронтах вынуждала довольно часто передвигать кадры: одни уходили на действующие флоты, а к нам нередко приходили не знакомые с работой редакции центральной военной газеты. Но новички, как правило, очень быстро чувствовали себя на своем месте. В этом была, безусловно, самая большая заслуга редактора. Он умел сразу определить человека на то место, где тот был полезен больше всего. В результате редакция работала четко, слаженно, как того требовала военная обстановка.

С большим желанием ответил на мой вопрос специальный корреспондент газеты, а позднее член редколлегии капитан 1-го ранга Николай Ланин, человек, к слову и мнению которого я относился с большим уважением с первого же знакомства в самый трудный час войны.

— Отправляя корреспондента в командировку, близкую или дальнюю, наш редактор не любил слишком жестко, слишком детально определять задание. Конечно, он мог сказать, что статью такого-то командира, чей боевой опыт привлек на флоте внимание, организовать надо обязательно, как и написать очерк о другом командире, отличившемся за последнее время. «Ну а дальше, — говорил затем Павел Ильич, — смотри сам. Что нужно газете, ты представляешь, а что там сейчас самое интересное, на месте виднее». Он считал, что заранее спланировать выступление газеты, тем более во время войны, невозможно, а искать интересные темы — главная обязанность нас всех. У Мусьякова была своя манера оценки работавших под его началом людей, их возможностей. И, вероятно, многое тут шло от редко его подводившей интуиции — не только профессиональной, редакторской, но и просто житейской интуиции бывалого и мудрого русского человека. Он очень верил в людей, а на что каждый из нас способен и пригоден, знал, пожалуй, лучше нас самих. Никогда не забуду, каким неожиданным было для меня предложение редактора поехать специальным корреспондентом, единственным от нашей газеты, на Нюрнбергский процесс. Кто из военных газетчиков не мечтал в ту пору попасть хоть на денек в зал суда над главными фашистскими преступниками? Но у меня не было тогда никакого опыта работы за рубежом, я никогда до того не занимался вопросами военной истории, которыми увлекся уже потом, да и вообще еще не так уж много проработал в центральной печати и был к тому же еще в звании капитан-лейтенанта. Отказываться было, конечно, глупо, но на какое-то мгновение я, кажется, растерялся. «Ничего, справишься, — добродушно сказал Павел Ильич, — а тебе пора осваивать новую тематику...» Мне было тревожно, но это прошло, когда я понял, что мои нюрнбергские материалы [105] редакцию устраивают. Чувство же благодарности к Павлу Ильичу Мусьякову за ту необычную, многомесячную командировку осталось на всю жизнь.

А вот какой ответ я услышал от Аты Бельской, единственной женщины, в годы войны возглавлявшей международный отдел центральной, тем более военной, газеты.

— Павел Ильич пришел к нам в редакцию после падения Севастополя, где до самого последнего дня осады выпускался «Красный черноморец». С новым редактором в наш коллектив пришел боевой дух, умение зажигать людей, вести их за собой. Я начала работать в «Красном флоте» еще до войны молодой, вольнонаемной журналисткой-международницей. Когда же Мусьяков знакомился с коллективом, он сказал мне со свойственной ему простотой: «Вот вы какая, а я читал ваши серьезные статьи и представлял себе вас пожилой, вроде Стасовой». Сначала я огорчилась, подумала, может быть, пишу слишком «серьезные», скучные статьи, а потом поняла: в его устах это была высокая похвала. Если Павел Ильич решился назначить молодую журналистку со сравнительно небольшим опытом начальником международного отдела в военных условиях, когда авторами на страницах нашей газеты часто выступали командиры кораблей, видные ученые, адмиралы, капитаны I ранга, скажем, со статьями об операциях противника на флотах союзников, значит, он поверил в мои силы. И в этом умении оценивать возможности людей, в доверии к ним была его комиссарская сила.

А. Бельская далее привела, мне кажется, весьма любопытный факт.

— За редакцию, за своих подчиненных редактор болел всей душой, требовал от них работу без всяких скидок, но и помогал им, умел оценить их успехи, защитить. Он не давал нас в обиду и когда на совещаниях начальник Главного политического управления Военно-Морского Флота генерал-полковник И. В. Рогов, которого между собой мы называли «Иван Грозный», нередко справедливо, а порой с чрезмерной строгостью «разносил» некоторых из нас, редактор брал всю вину за какой-либо наш «прокол», неудачу только на себя. Доброта... Об этой черте Мусьякова, сочетавшейся с неизменной требовательностью, нельзя не сказать, вспоминая нашего редактора. Мы жили на казарменном положении, были оторваны от семей, отправленных в эвакуацию. Он знал все о каждом из нас: наших заботах, бедах, потерях. Ко мне, расставшейся с родными, с двумя моими маленькими детьми, получившей похоронку на отца детей, он относился с особой теплотой. Я была единственной женщиной-офицером в редакции, начав службу в звании политрука, а демобилизовалась уже после войны в звании майора. Кстати, когда вводились погоны, то вопреки предложению кадровиков дать мне интендантское звание он настоял на сохранении мне звания политработника. Мои товарищи по работе получали опасные боевые задания, ходили на подводных лодках в операции, высаживались с десантами, мне, женщине, это не было дано, но редактор неизменно подчеркивал, что это не умаляет ответственности и важности моей работы. Приходилось брать интервью не только у командиров советских кораблей, но и у союзников, приводивших корабли с оружием, амуницией и продовольствием в Мурманск и Архангельск. Одного он не мог сделать — выполнить мое страстное желание побывать на боевом корабле. Военные моряки твердо придерживались представления, что женщина на корабле приносит несчастье... В бережном отношении ко мне проявлялись благородство и истинные свойства комиссара. Бывало, конечно, иногда на летучках, редакционных совещаниях сорвется у редактора по фронтовой привычке «соленое» словцо, но он тут же оглянется: «А, политручка здесь?» Я же делала вид, что ничего не услышала... Повторяю: для меня Павел Ильич прекрасный, незабываемый образ редактора-комиссара.

Последняя встреча. В Центральном доме литератора был вечер, названный «Под вымпелом «Красного флота». Журналисты в годы минувшей войны, служившие Военно-Морскому Флоту, встретились с писателями. Пришли сюда адмиралы, генералы, офицеры, знавшие «Красный флот» в ту пору. Прославленные моряки, летчики, десантники встретились в гостях у писателей столицы с теми, кто делил с ними тяготы войны, ходил в подводные плавания, участвовал в набеговых операциях кораблей на чужие базы, летал на бомбежки, кого они видели рядом с собой с «лейкой и блокнотом» в самых взрывоопасных местах. Да, круг стал теснее. Многих военных корреспондентов, даже увидевших Победу, сейчас не было в зале. [106]

Первое слово было предоставлено П. И. Мусьякову. И мы увидели своего редактора таким, как 35 лет назад. Рослый, широкоплечий, красивый русский богатырь в генеральском мундире, чья грудь украшена боевыми наградами за ратную доблесть и большой труд. И среди высоких наград — орден Нахимова, учрежденный в тяжелый час в честь одного из крупнейших русских флотоводцев и организаторов первой обороны Севастополя. Этим орденом в большом корпусе военных журналистов страны награжден был лишь он один. Это была дань особого уважения к нему, признание его мужества и личной храбрости на бастионах Севастополя, его заслуг в воспитании героической стойкости у воинов действующих флотов, вклада в победу центральной газеты военных моряков, во главе которой он стоял до падения Берлина, а потом еще немало послевоенных лет.

Павел Ильич посмотрел вокруг, чуть приподнял голову, на лице появилась предварявшая его речь особая, «мусьяковская улыбка». Он не блистал ораторским красноречием, но всегда слушали его простую, ясную, самобытную речь с завидным вниманием. И он начал говорить... С какой любовью смотрели на него люди! Кто бы мог подумать в эти минуты, что они больше не увидят его никогда. [107]

Иван Гаглов.
Крепость внутри нас

Из фронтового блокнота журналиста

Велик подвиг ленинградцев в годы Великой Отечественной войны. В нечеловеческих условиях блокады они проявили величайшее мужество, стойкость, преданность Родине. Ни на один день ленинградцы не забывали о накопленных поколениями революционеров традициях города, передававшихся от сердца к сердцу. Мне, работавшему в те дни корреспондентом «Красной звезды» на Ленинградском фронте, приходилось не раз наблюдать, с какой любовью, подчас жертвуя остатками своих сил, ленинградцы заботились о сохранении памятных ленинских мест. Как зеницу ока берегли советские воины памятники В. И. Ленину, оказывавшиеся недалеко от переднего края, в зоне боевых действий. В эти тяжелые для всей Родины дни патриоты каждый свой шаг связывали с именем бессмертного вождя.

Особый пост

В войну в поселке Разлив под Ленинградом, где находится мемориальный музей В. И. Ленина «Сарай» и «Шалаш», мы, журналисты, бывали довольно часто, а накануне революционных праздников — обязательно. Писали о боевой жизни минометчиков, зенитчиков, огневые позиции которых находились недалеко от «Шалаша». Присутствовали на митингах воинов, которые проводились накануне годовщины Великого Октября у памятника В. И. Ленину. Мы видели, что музей не прекращал своей работы. В небольшом павильоне была развернута фотовыставка о жизни и деятельности В. И. Ленина. В свободное от боевой службы время приходили сюда небольшие группы воинов во главе с командиром, чтобы послушать беседу о жизни Владимира Ильича, о воинском долге защиты социалистического Отечества.

С наступлением сумерек в поселке Разлив появлялись хорошо вооруженные солдаты. Это был особый пост 106-го отдельного пулеметно-артиллерийского батальона. В его обязанность входила охрана ленинских мест. Историю создания поста рассказал бывший заместитель командира по политической части батальона майор А. Демидов. Осенью 1941 года, когда наши войска отошли на реку Сестру и памятник оказался недалеко от переднего края, командование поручило батальону охрану «Шалаша». Воины возвели вокруг него большой земляной вал для защиты от осколков снарядов. Были взяты под охрану все исторические постройки, а документы на них переданы Ленинградскому филиалу Центрального музея В. И. Ленина.

В отделе фондов Ленинградского филиала Центрального музея В. И. Ленина сохранилась небольшая в сером переплете тетрадь с надписью: «Книга отзывов и посещений. Разлив. 1944 год». В книге много записей. Вот одна из них: «Несмотря на попытки фашистских извергов разбить, уничтожить исторический памятник «Шалаш» В. И. Ленина, им это не удалось и не удастся». Следует несколько подписей. Две записи касались охраны памятника. Вот они: «28 июня 1944 года, 13.00.

Сегодня я, посетив исторический памятник дорогому Владимиру Ильичу Ленину, передаю охрану этого памятника другому офицеру. Надеюсь, что памятник будет так же сохранен, как это было в течение всех трех лет Отечественной войны. Снова тысячи трудящихся [108] будут осматривать это историческое место».

Командир подразделения части 18542 капитан Костыгов».

«28.VI.1944 г. 13 ч. 25 м.

Принимаю охрану памятника, где Владимир Ильич скрывался от преследования буржуазии в 1917 году. Сохраню этот памятник так же, как он сохранен был до моего прихода.

Командир подразделения части 13812 капитан Вакуленко».

Центральный архив Министерства обороны СССР помог расшифровать эти записи. Они своеобразный акт о передаче под охрану памятника из одного батальона в другой.

Узнал я и о судьбе командиров подразделений, подписавших акт. Капитан Костыгов участвовал в обороне Ленинграда, был награжден орденом Красной Звезды, в 1946 году демобилизовался и уехал в Волхов. А от Вакуленко получил письмо. Он сообщал: «При получении задачи на оборону рубежа я узнал, что в тылу роты, которой я командую, находится исторический памятник В. И. Ленину «Шалаш» и что я должен принять его под охрану. При организации патрулирования по охране памятника В. И. Ленину в роте были проведены партийное и комсомольское собрания с повесткой дня «О задачах личного состава роты по охране исторического памятника В. И. Ленину».

В письме сообщалось, что одновременно службу по охране памятника несли и зенитчики, в частности воины 2-го дивизиона 115-го зенитно-артиллерийского полка. С бывшим командиром этого дивизиона А. Феоктистовым мы недавно встретились. Он рассказал, что 7-я батарея его дивизиона располагалась в 300 метрах от «Шалаша». Она часто вела огонь по наземным целям и в течение трех лет не давала вражеской артиллерии стрелять по памятнику.

Почетное задание

Разгромить фашистские войска на Карельском перешейке — такая задача была поставлена перед 21-й армией, прибывшей на Ленинградский фронт. В нее вошли дивизии, уже сражавшиеся под Ленинградом. За несколько дней до начала операции политотдел армии разослал в политорганы корпусов и дивизии карту и справку о ленинских местах на Карельском перешейке и в Выборге. Они были подготовлены с помощью музейных работников. В них значились Куоккала (ныне Репино), Териоки (ныне Зеленогорск), Ялкала (ныне Ильичево), Выборг — места, где не раз бывал В. И. Ленин по партийным делам или скрывался от ищеек царского и Временного правительств. В справке указывались улицы, номера домов, которые нужно оберегать от разрушения.

На Териоки наступала 45-я гвардейская стрелковая дивизия. За день до атаки политработники, руководители партийных и комсомольских организаций рассказали в ротах о памятных местах. Некоторые солдаты получили почетное задание — установить флаг на зданиях, где бывал Ленин, охранять их.

Перед наступлением на Выборг в политотделе 21-й армии была напечатана памятка. В ней говорилось: «Дорогие товарищи! Штурмуя Выборг, спасайте от разрушений, поджогов фашистских извергов исторические ценности. В Выборге много раз бывал наш дорогой вождь В. И. Ленин. Он около двух недель жил здесь в августе 1906 года. Им был организован выпуск нелегальной большевистской газеты «Пролетарий», Был Ленин в Выборге и в 1907 году, больше месяца жил в этом городе в 1917 году. Останавливался он в рабочем предместье города, на Александровской улице, дом 15. Запомните этот адрес и постарайтесь все сделать, чтобы спасти его от разрушения врагом».

Город был взят к вечеру. Горели здания в центре, подожженные противником. Пройдя несколько улиц, мы увидели танки с десантами автоматчиков на борту. Командир танковой части полковник Проценко рассказал, что на южной окраине Выборга в рабочем поселке есть дом, где жил в 1917 году В. И. Ленин.

Путь на южную окраину оказался не из легких. В крепости продолжались бои. Доносилась артиллерийская канонада из-за города. Вот и рабочий поселок. Мы входим, всматриваемся в домики. Вскоре нашли и Александровскую улицу. Здесь, как и во всем городе, ни одного местного жителя — всех их угнали отступающие вражеские войска. Из-за угла показалась группа наших солдат. Их командир капитан Комаров пригласил нас идти за ним. Осматриваем здание и сообща сверяем приметы по имеющейся у капитана фотографии. Здание тут же было взято под охрану.

...Недавно нам снова довелось побывать в [109] этих памятных местах. Проехали на машине весь Карельский перешеек. Останавливались в Зеленогорске, Ильичеве, Выборге и, конечно, в Разливе. Стоял пасмурный, сырой день. Но, как всегда, шли и шли люди к ленинскому мемориалу.

Они следовали заветам великого Ленина

...Лето 1943 года. Обычный день осажденного Ленинграда. Улицы перегорожены бетонными призмами надолб и ежами-рогатками из обрезков рельс, сваренных автогеном. Гитлеровцы ведут очередной обстрел города. По тротуару спокойно идут редкие прохожие, в большинстве женщины. Опасность стала привычной, не все укрываются в подвалах.

Площадь у Финляндского вокзала. Здесь сейчас тихо, снаряды рвутся в центре на левом берегу Невы. Всемирно известный памятник Ленину заключен в прочный футляр — обложен мешками с песком и обшит досками. В первые дни войны мимо еще не укрытого памятника проходили, отправляясь на фронт, кадровые воинские части и полки народного ополчения. Ильич, стоящий на броневике, простирая руку, словно благословлял людей на ратные подвиги. Потом это стало традицией защитников блокированного Ленинграда приходить к Ильичу, постоять возле памятника укрытого, но зримого, живущего в памяти, поразмышлять, послушать рассказ о революционных традициях Питера.

В один из июньских дней я приехал на площадь у Финляндского вокзала и застал возле памятника большую группу военнослужащих.

Я заметил, что по рукам ходит довоенная фотография памятника, ее подолгу рассматривал каждый.

Офицер в звании майора рассказывал о приезде Ленина в Петроград в 1917 году, об Апрельских тезисах. Это оказался заместитель командира полка по политчасти А. К. Евсеенков. Его слушали парторги, комсорги, агитаторы одной из дивизий Ленинградского фронта. Тут были и юнцы, лиц которых еще не касалась бритва, и степенные, среднего возраста люди. Приехали они защищать крепость на Неве с Украины, из Белоруссии, Грузии, Киргизии. Никто из них прежде в Ленинграде не бывал.

Евсеенков кончил свой рассказ. И неожиданно прозвучала команда «смирно». Из первой шеренги вышли трое с букетами полевых цветов, собранными в то утро солдатскими руками у переднего края. Не раз приходилось мне наблюдать возложение венков к памятникам, могилам. Но такого необычайного чувства, как в тот день, я не испытывал никогда. Под орудийные раскаты три советских воина положили к подножию памятника букеты полевых цветов. И, выпрямившись, в один голос произнесли слова, повторенные всем строем:

— Клянемся, дорогой Владимир Ильич, в бою быть первыми, беспощадно бить врага.

Имена трех воинов, возлагавших венки к подножию памятника, я записал в свой корреспондентский блокнот. Это были старший сержант Алексей Баранов, сержанты Петр Королев и Михаил Митруков. Потом, бывая в полках, где они служили, я ими интересовался, следил за их судьбой.

Забегая вперед, скажу, что и в послевоенные годы не забыл об этих воинах.

* * *

...Полки 63-й гвардейской дивизии с рассвета вели бои на Синявинском направлении.

С Синявинской возвышенности фашисты хорошо просматривали Приладожскую низменность, отбитую у них в начале 1943 года, во время прорыва блокады, и держали под огнем единственную железнодорожную ветку, связывавшую тогда осажденный город со страной. Сбросить фашистов с Синявинских высот в болото — значило обеспечить работу железной дороги, улучшить снабжение города и фронта всем необходимым для жизни и боя.

И хотя операции на Синявинском направлении в сводках Совинформбюро именовались «боями местного значения», их размах был не так уж мал. Бои носили исключительно ожесточенный характер.

Гвардейцы медленно прогрызали сильную оборону противника. В разгар этих боев я приехал в батальон майора Панфилова. Гвардейцам этого батальона предстояло сделать стремительный бросок через овраг и овладеть высотой, господствующей над местностью.

И тут я вдруг встретил Алексея Баранова. Он был уже младшим лейтенантом, парторгом батальона. [110]

Конечно, разговор у нас шел о предстоящих боях. Баранов рассказал, что на тренировочных занятиях он выяснил, кому из коммунистов, на каком участке можно доверить лидерство в атаке — коммунист первым выскочит из траншеи и поведет за собой воинов.

Накануне наступления Баранов еще раз проверил, все ли коммунисты знают свои обязанности в бою.

И вот на рассвете, после артиллерийской подготовки, над оврагом взвилась зеленая ракета. Алексей Баранов выскочил на бруствер и на высокой, звенящей ноте выкрикнул:

— Вперед, за Родину, за великий город Ленина!

Бросок был настолько стремительным, что оставшиеся после артиллерийской подготовки гитлеровцы не успели изготовиться к бою.

Передовые траншеи противника заняты. Но все труднее и труднее идти вперед. Каждый новый шаг — это новые потери. Батальон продолжает наступление. В первых рядах коммунисты, принявшие накануне на коротком собрании резолюцию из одного пункта: «В предстоящем бою драться, как подобает гвардейцам, защитникам славного города Ленина».

Так и дрались. Коммунист старшина Горбачев уничтожил в рукопашной схватке семерых фашистов, парторг роты старшина Поляков, будучи ранен, не ушел с поля боя. Находясь на левом фланге, старшина заметил, что гитлеровцы, укрываясь в траншеи, не дают нашим продвигаться дальше. Взвод залег. Поляков с возгласом «гранаты в траншею!» поднял взвод в новую атаку. Загремели взрывы гранат, и сопротивление врага было сломлено.

Ожесточенные бои длились пять суток. На шестые сутки бой немного утих, и солдаты смогли перевести дыхание.

Тут я снова встретил Алексея Баранова. Он стоял в ватнике, с автоматом на груди. Среднего роста, худощавый. Глаза воспалены от бессонницы.

— Расскажите о бое, о действиях коммунистов. Что вы делали как парторг батальона?

— Я лично ничего особенного не сделал, а вот о коммунистах расскажу...

Все же кое-что о Баранове удалось мне узнать, главным образом от его однополчан. Воевал он на полуострове Ханко. Был минометчиком. Уничтожил немало вражеских пулеметов, потопил лодку с разведчиками противника. Во время прорыва блокады первым с группой солдат перебежал по льду Невы и ворвался во вражескую траншею. Под Арбузово в бою заменил тяжело раненного командира роты и шесть суток держал захваченный рубеж.

— Успех батальона — прежде всего успех коммунистов.

Это сказал командир батальона. И в его словах не было преувеличения. Коммунисты всюду шли первыми. Падали сраженные. На место выбывших в партию вступали новые бойцы. Невероятно, но факт: за пять дней ожесточенных боев парторганизация батальона не уменьшилась, а увеличилась. Вступали в бой — было 37 коммунистов, вышли из боя — стало 48. Правда, некоторые еще не были оформлены протоколом, но у парторга лежали их заявления, написанные под огнем, на листках бумаги, обагренных кровью.

— Не знаю, правильно это или неправильно, — сказал Баранов, — но я считаю коммунистом каждого с того момента, когда он подал заявление в партию в самое трудное для него время, перед боем или в бою, кто, возможно, за несколько часов до смерти думал о нашей победе, о ленинской партии. Может, это у меня оттого, что я сам вступал в партию в нелегкое для страны время.

Алексей Баранов вступил в партию в феврале 1942 года в Ленинграде, и принимали его в блиндаже на передовой, неподалеку от Кировского завода. Запомнил — блиндаж сырой, с потолка капает. Колеблется желтый огонек фонаря. Членов полкового партийного бюро пятеро. Сидят за маленьким столом в полушубках и зимних шапках, голодные, худые, с ввалившимися щеками. Нагнувшись к фонарю, секретарь прочел заявление рядового Баранова:

«Хочу жить и бороться коммунистом. Заверяю, в бою всегда буду первым, буду во всем следовать заветам великого Ленина».

— Как вы понимаете слова: «В бою всегда буду первым, буду во всем следовать заветам великого Ленина»? — спросил секретарь. — Достаточно ли вы их взвесили?

— Моя родина — Житомирская область. Недалеко от нас стоит памятник. Мы, мальчишки, любили ходить к нему. Нас всегда волновали слова, написанные на нем: «Здесь лежит коммунист. Убит кулаками 28 октября 1930 года. Светлая память товарищу. Да здравствует [111] коммуна!». Я много читал о коммунистах. Рядом с их именами часто стояло слово «первый». Первым повел трактор в своем селе. Первым положил кирпич в фундамент будущего завода. А на войне много раз видал, как коммунисты первыми поднимались в атаку. Быть такими завещал им Владимир Ильич Ленин. Вот как понимаю я эти слова.

— Сами в бою бывали? — спросил один из членов партбюро.

— Воевал на полуострове Ханко.

— Есть хорошая боевая характеристика, — сказал секретарь. — По-моему, все ясно. Мы принимаем тебя в ряды ленинской партии, и, встав из-за стола, он крепко пожал руку Баранову. — Поздравляю тебя! Верю, что станешь прекрасным бойцом партии.

А в мае 1942 года, через три с половиной месяца после вступления в партию, Алексей Баранов стал парторгом стрелковой роты.

Осенью 1943 года он был уже парторгом батальона. Вскоре после этого я и встретился с ним под Синявино...

Следующая наша встреча произошла в январе 1944 года. Перед решающими боями за полное освобождение Ленинграда группа журналистов прибыла в расположение 30-го гвардейского корпуса.

И вот началось. Воздух потряс артиллерийский залп. За ним — второй, третий, четвертый... Зарево охватило все вокруг. Часто дрожала земля.

Мы поспешили к переднему краю, чтобы видеть атаку гвардейцев. Солдаты стояли в траншеях, готовые по сигналу броситься вперед. Многие разминались: перед атакою люди целые сутки сидели в передовых траншеях, буквально боясь шелохнуться, чтобы не выдать врагу подготовку к наступлению.

Еще рвались в расположении врага снаряды последнего залпа, когда гвардейцы, выскочив по сигналу ракеты, рванулись вперед.

Стали поступать первые донесения. Наши штурмовые группы уже проскочили зону немецкого огня и завязали траншейный бой. И сразу — имя Баранова. Одним из первых он прыгнул в траншею противника. Вперед полетела граната. Поворот — новая граната. Так он бежал, расчищая себе путь. Дважды он вступал в рукопашную схватку с притаившимися гитлеровцами. Дважды выходил победителем. Новый бросок, и вот уже вторые траншеи. Сопротивление врага усиливается.

Ожили некоторые огневые точки. Наши пехотинцы прижимаются к земле. Баранов крикнул: «Не останавливаться! Вперед, за Ленинград!» Рота усилила темп наступления. Штурмом взяты вторые траншеи. Наступление продолжалось.

В пробитый гвардейцами узкий коридор вошли танки, самоходные орудия. Прорваны первая и вторая пинии вражеской обороны. На равнинном поле новые черные зигзаги. Это третья линия. Гвардейцы усиливают натиск. Непрерывно ведет огонь наша артиллерия. Грозно урчат танки. И всюду, куда ни посмотришь, трупы фашистов, горят штабные фургоны, стоят подбитые орудия.

С высоты «Самовар», что у деревни Большое Виттолово, на гвардейцев обрушился шквал огня. Упали несколько убитых бойцов. Повалился в снег сраженный пулей комсорг роты Горшков. Один за другим залегают бойцы батальона майора Панфилова. Панфилов переносит огонь на уцелевшие дзоты противника, а парторг с помощью коммунистов поднимает людей в атаку. Еще одно усилие — и третья линия обороны будет прорвана. Алексей Баранов ранен: лоб рассечен осколком мины, голова забинтована. Но он остается в строю. И еще больше десятка таких же «поцарапанных», как он, не покидают боевые порядки батальона. Наводчик орудия коммунист Минин был дважды ранен в бою. Остался у орудия. Случилось так, что весь расчет вышел из строя. Обессиленный от потери крови, Минин не мог стоять на ногах: ползком подтаскивал снаряды и стрелял. Последним выстрелом подбил вражеский танк.

Надвигалась ночь. Бой немного утих. Подвезли горячую пищу. Пользуясь затишьем, Алексей Баранов познакомил солдат со сводкой Совинформбюро, объяснил обстановку на участке. При свете коптилки показал на карте, каких рубежей достигли наши войска.

С рассветом наступление возобновилось. Десятки деревень и поселков уже взяли гвардейцы, а Воронья гора — крепость немецкой обороны вблизи Ленинграда — еще держалась. Падет Воронья гора — и рухнет вся вражеская оборона, наши войска выйдут на оперативный простор.

Густо покрытая лесом, крутая Воронья гора была видна отовсюду. Это самая высокая точка на южных подступах к Ленинграду. Здесь больше двух лет находились наблюдательные [112] пункты тяжелых вражеских батарей, обстреливающих Ленинград.

Ударом в лоб Воронью гору было не взять. Подступы к ней простреливались перекрестным огнем. Всякий маневр затруднялся множеством вражеских укреплений. Но гору взять надо, применив обходный маневр. Кто лучше всего это сделает? Выбор пал на Ленинградский полк. Путиловские рабочие создали в 1918 году этот славный полк.

Командир полка накоротке советуется с комбатами. Присутствуют здесь и парторги. Принимается решение: для обхода горы слева и последующего штурма создать ударную группу. Командиром ее назначили майора Панфилова, с ним пойдет и парторг лейтенант Баранов.

Группа сосредоточилась у подножия горы, в лесу. К вечеру наши овладели дотом и двумя дзотами. Некоторые доты удалось блокировать, но они еще простреливали местность перед горой. Бойцам приходилось искать укрытия или зарываться в промерзшую землю.

С наступлением темноты ринулись к высоте подводы, груженные боеприпасами. Брели в ночи бойцы с ящиками взрывчатки на плечах, Алексей Баранов подбодрял людей, находил время, чтобы рассказать новость. Под утро, узнав от командира группы план боя, побывал в каждой роте, помог парторгам правильно расставить коммунистов, чтобы обеспечить решающие участки.

Обходный маневр начали автоматчики роты капитана Массальского. Они под прикрытием темноты несколькими группами просочились в тыл противника. Во главе каждой группы стоял опытный командир. Был назначен и замполит группы. Об этом позаботился Алексей Баранов.

Увязая по колено в снегу, двигались в густом ельнике группы автоматчиков. Они вплотную подбирались к немецким штабным землянкам, сея смятение в тылу врага, и прорубили узкий коридор во вражеский тыл. В этот коридор устремилась вся группа майора Панфилова.

На решающем участке в составе танкового десанта был парторг лейтенант Алексей Баранов. Вместе с солдатами он умело действовал то гранатой, то автоматом. Последний раз его видели стоящим во весь рост, что называется, на самом виду у смерти. Такой подошел момент, что надо было парторгу подняться во весь рост. Не мог он лежать в укрытии, когда решалась судьба атаки...

Как я ни старался узнать, что сталось с парторгом после этой знаменитой атаки, никто толком ничего не мог сказать. В политотделе дивизии, куда я попал уже после взятия Красного Села, мне сказали, что Алексей Баранов погиб при штурме Вороньей горы.

В моем фронтовом блокноте появилась запись: «Прекрасный боец ленинской партии, во всем следовал традиции подвига...»

К этим записям я не возвращался много лет.

...В 1964 году праздновали 20-летие полного освобождения Ленинграда от вражеской блокады. Мы с Николаем Шванковым, корреспондентом «Красной звезды», пробывшим на Ленинградском фронте с 1942 по 1944 год, были гостями ленинградцев. Мы всматривались в лица окружающих, искали тех, с кем нас свела суровая фронтовая судьба в годы долгой блокады.

Однажды вечером ко мне в номер гостиницы постучались. Открыв дверь, я увидел подполковника. Лицо его показалось мне знакомым.

— Как? Не может быть! Ведь вы...

— Убит? Нет, жив, да как еще живу, — смеясь сказал подполковник. — На Вороньей горе я был ранен сильно, но не смертельно. Два месяца провел в госпитале. После госпиталя всеми правдами и неправдами нашел свою дивизию. Снова в родном полку. На этот раз комсоргом полка. Воевал на Карельском перешейке, штурмовал Выборг. Затем назначили инструктором политотдела дивизии. После войны учился, закончил академию. Сейчас продолжаю службу. Вот и все!..

С партбилетом у сердца

Высокий, с орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу» на гимнастерке, с живым лицом — таким запомнился мне Митруков при первой встрече у памятника.

Потом я попал в батальон, где служил Михаил Митруков. Его, бойца и партийного агитатора, здесь знали и любили все. Он умел ясно и толково рассказать о положении на фронте. Он читал о Ленинграде все, что можно было достать, и говорил о городе, который защищал, как о любимом человеке.

Воевал он профессионально, серьезно, умело. На его личном боевом счету числилось более двадцати убитых фашистов. Агитацией [113] он занимался в любое время суток, днем и ночью, в любых условиях боевой обстановки. Он олицетворял собой славную плеяду армейских агитаторов, которые всегда с солдатами, неотделимы от них, ибо сами солдаты. Я слушал Михаила Митрукова на совещании агитаторов дивизии. Речь шла о том, как лучше, доходчивее вести пропаганду в ротах, во взводе.

— Здесь все говорят о беседах, о читках газет, — сказал он. — Это, конечно, надо. Солдат наш любознательный, хочет знать, что происходит на свете, на фронте, как живут, работают ленинградцы. Но этого мало. Мы должны подумать об отдыхе солдата. Солдат — не военная машина, а человек. Бои боями, учеба учебой, но нужно думать и о развлечениях — я не боюсь этого слова, — которые надолго заряжают человека хорошим, веселым настроением.

На другом совещании, посвященном развитию снайперского движения, он сказал так:

— Снайперское движение имеет не только военное и политическое значение. Оно служит воспитанию личной ответственности бойцов за судьбу войны.

Одинаково хорошо он пускал в ход и оружие и слово, которое, конечно же, считал тоже оружием.

При снятии блокады особенно упорные бои шли за Гатчину. Немцы закрыли подступы к городу несколькими ключевыми позициями. Первая из них — село Тайцы. Наши части должны были овладеть этим опорным пунктом немцев внезапной ночной атакой. Но с ходу сильно укрепленное село взять не удалось. И в ту же ночь командир полка бросил батальон лыжников в обход. С батальоном шел и младший лейтенант Митруков.

В полночь лыжники перерезали шоссе южнее села. Всю ночь в Тайцах шел жестокий штыковой и гранатный бой. На личном счету Митрукова — семь убитых фашистов. Ночной бой батальона дал большие результаты. Начала продвижение соседняя часть, форсировавшая речку.

Штурм Гатчины продолжался всю ночь. В городе все горело и взрывалось. Со стороны Гатчинского дворца доносилась сильная перестрелка.

— Там нашим туго приходится, — сказал командир батальона. — Кого бы послать на помощь? Где Митруков со своими орлами?

— Немного правее дворца, — доложил командир роты.

— Направьте их к дворцу.

Не прошло и десяти минут, как группы солдат, возглавляемые Митруковым, включились в штурм дворца. Они ворвались в здание, штыками выковыривая засевших за кирпичными бойницами гитлеровцев. Саперы тут же, на ходу, обрывали провода, идущие к фугасам, вынимали мины и взрывчатку. К утру над Гатчиной взвился красный флаг.

После освобождения Гатчины, выйдя на оперативный простор, наши войска устремились на Кингисепп и Нарву. Надо было организовать решительное преследование отступающего врага.

Фашисты отчаянно сопротивлялись, стремясь задержать продвижение наших войск к Луге и Кингисеппу. Введенные гитлеровцами в бой новые дивизии старались остановить наше наступление. На выгодных рубежах — высотках, речках — завязывались кровопролитные бои. В одном из них погиб Михаил Митруков. Он был убит во время контратаки противника. Его тело нашли невдалеке от немецкого пулемета. В кармане гимнастерки в пробитом пулей партбилете Митрукова лежала записка: «Если неожиданная пуля или снаряд сразит меня, то, коммунисты и комсомольцы, помните, что мы сражались за Родину, за своих родных отцов и матерей, братьев и сестер, за любимых невест. За это святое дело погибли тысячи сынов. Но близится день Победы. Крепче удар по врагу! Плотнее ряды! Пусть знает мир, что нас — миллионы, пусть знает враг, что мы сильны. И мы победим! Да здравствует Победа!»

Долг коммуниста выполнил

После встречи в Ленинграде у памятника Ленину мне не довелось больше увидеться с Петром Королевым. Знал я, что он осенью 1943 года был тяжело ранен и отправлен на Большую землю. Однополчане Королева пытались с ним связаться, но ответа не получили. Помнили и вспоминали его долго. «Никогда не унывал сам и не давал унывать другим, — рассказывал о нем один из комсомольцев, — не любил хлюпиков, шел всегда туда, где в битве нужна особая смелость и дисциплина, особая твердость духа и закалка. Мечтал стать коммунистом. Много читал. Любил стихи, особенно [114] героические, набатные. С однотомником Маяковского не расставался».

В кармане гимнастерки убитого Королева нашли письмо, адресованное жене и дочери:

«Милые мои Валюшенька и Галочка! Это письмо пишу вам, мои дорогие, на случай своей смерти. Получите вы его в том случае, если погибну в бою. Его вам пришлют мои товарищи.

Валюшенька, жить хочется, очень хочется. Ведь мы имеем право на жизнь, наша жизнь была и будет прекрасной. Мы очень часто недооценивали ее и осознали это в минуту опасности. Вот потому, что я люблю жизнь, что я безгранично люблю тебя, моя милая, люблю свою милую доченьку, весь свой народ, люблю свою Родину и ненавижу врагов, я без страха иду в бой, а если потребуется, отдам свою кровь до последней капли, отдам свою жизнь в битве с ненавистным врагом. Я знаю: не уничтожив врага, нельзя жить. И если умру на поле боя, то своей смертью я завоевываю счастливую жизнь своему народу, тебе и своей дорогой доченьке.

Будь уверена, моя любимая, что я честно выдержу испытания и тебе не придется за меня краснеть ни перед кем...

Твой Петя».

При каких обстоятельствах погиб Петр Королев? Сохранившиеся в архиве дела полка рассказали об этом.

...224-й гвардейский стрелковый полк вел бои в Трансильванских Альпах. Ни днем ни ночью не прекращалось наше наступление. Советские воины шли вперед через крутые перевалы. Полку преграждали путь немецкие части, хорошо подготовленные к ведению оборонительных боев в горах. А тут еще им помогала погода. Во второй половине сентября вершины Альп начали покрываться снегом и в долинах донимал нудный дождь.

Утро 29 сентября в полку началось, как обычно: артиллерия вела огонь по опорным пунктам врага, стрелковые подразделения медленно продвигались вперед. В первых рядах наступающих во главе своего пулеметного взвода шел и младший лейтенант Петр Королев. Хотя в полк он попал незадолго до того, но его все уже знали. Общительный, веселый, не останавливающийся ни перед какими трудностями, он пользовался заслуженным авторитетом. Уважали его за командирскую сметку, храбрость и за умение говорить с людьми просто, доходчиво объяснять происходящие события.

— Петр Королев — прирожденный агитатор, — говорили о нем в партийном бюро батальона.

В те осенние дни 1944 года солдаты проявляли естественный интерес к Венгрии, к ее истории. Командиры, политработники у бивуачных костров или в уцелевших домах, выбрав свободную минуту, рассказывали воинам о трудной судьбе венгерского народа. Среди тех, кого особенно охотно слушали солдаты, был и Петр Королев.

В это утро взводу Королева предстояло вместе со стрелковой ротой занять высоту и удерживать ее до подхода главных сил полка. Искусно маскируясь в складках местности, советские воины с трех сторон вышли к высоте. Немцы не выдержали решительной атаки, сбежали. Но ненадолго. Вскоре они перешли в контратаку. Оживился противник и на других участках.

Особенно настойчиво враг контратаковал высоту, удерживаемую пулеметным взводом Королева. Отбита одна, вторая, третья атака... Но враг все лезет и лезет.

Бой и на этот раз кончился поражением врага. Он был отброшен. Подразделения полка пошли вперед. Не было среди них Петра Королева. Он лежал на высоте, смертельно раненный. Санитары нашли в кармане его гимнастерки карточку кандидата в члены ВКП(б) и два письма: то, которое мы привели, и второе — товарищам.

Обо всем этом мы узнали из официальных источников: боевых сводок, политического донесения. Хотелось знать больше, и прежде всего — вручено ли письмо жене и дочке. Архивные документы ни прямо, ни косвенно не отвечали на этот вопрос. Хочется узнать побольше и о самом Королеве. Поиск надо продолжить. Советуюсь с работниками архива. Они подсказывают несколько путей. Один из них — найти дело по приему в партию.

Я знал, что в Центральном архиве Министерства обороны СССР есть отдел, где сосредоточены все дела по приему в партию на фронтах в годы Великой Отечественной войны. Дел миллионы. Как среди них найти нужное? Дела лежат не в алфавитном порядке, а по соединениям — по месту приема в партию. Просматриваю дела 72-й гвардейской стрелковой дивизии — последнего места службы Королева. Есть много Королевых — Иван, Василий, Сергей, а Петра нет. Ясно, что Петр [115] Королев принят в партию в другой дивизии. А в какой? Послужного списка, личного дела нет.

Наконец есть зацепка. Узнал, что Королев Петр Антонович, 1911 года рождения, уроженец Могилевской области Белорусской ССР, в ряды Красной Армии призван Джамбульским горвоенкоматом Казахской ССР. Его жена, Королева Валентина Федоровна, в 1942 году проживала на станции Джамбул, улица Ворошиловская, дом 201.

Я написал два письма: в Джамбульский горвоенкомат и по адресу вдовы Королева.

Ответа пришлось ждать довольно долго. Писал в Могилевскую область. Но и оттуда никакой весточки. Наконец получил письмо из Джамбульского горвоенкомата. Подполковник Гладышенко сообщал: «Проверкой по городу Джамбулу установлено: жена Королева, Валентина Федоровна, проживает в г. Джамбуле. Работает в отделе кадров депо ст. Джамбул.

Дочь Королева, Данилина Галина Петровна, проживает в городе Алма-Ата.

В беседе с женой Королева установлено, что он до мобилизации работал преподавателем Копланбакского зооветтехникума Чимкентской области и призван не Джамбульским РВК, а Сыры-Агочским райвоенкоматом Чимкентской области Казахской ССР».

Вскоре пришло и второе письмо — от самой Валентины Федоровны Королевой. Да, она получила посмертное письмо — уже после похоронной. «Извещение о смерти очень тяжело переживала. Жить не хотелось, хотя мне было всего 25 лет. Думала, что дочь вырастет и без меня. Я очень любила Петю. Любила большой любовью. Предсмертное письмо вернуло меня к жизни, дало цель жизни. И теперь, оглянувшись на прожитое, я могу сказать, что не зря прожила жизнь и он был бы доволен.

Наша дочь Галочка училась хорошо: с золотой медалью закончила десять классов, с отличием — физико-математический факультет университета. Защитила диссертацию и стала кандидатом технических наук».

Про Петра Антоновича она писала: «Любили его и большие и малые. Считался одним из лучших пропагандистов. Его лекции о международном положении с интересом слушали многие. На фронт он просился в первые дни войны и, когда его оставили до окончания выпуска последнего курса, очень огорчился. Обрадовался, когда весной 1942 года его призвали в армию».

Пришло письмо и от дочери Королева Галины Петровны.

Вместе со своим письмом Галя прислала несколько писем отца. Они написаны с курсов, на которых он учился в 1942 году. Вот строки из этих писем: «Могу тебе, Валюшка, похвастаться: я выпускаюсь по первой категории, а для этого нужно было по всем 17 предметам, которые проходились, иметь только пятерки, к тому же хорошую характеристику с практики и хорошую дисциплину. Так что могу сказать — задачи, возложенные на меня, выполнил неплохо. Теперь остается одно — знания, которые я здесь получил, применить практически на шкуре и головах гитлеровцев. Надеюсь, что и на практике неплохо выполню свой долг».

Коммунист Петр Королев свой долг выполнил.

* * *

Прошло более сорока лет. Каждый раз, бывая в Ленинграде, я стараюсь попасть на площадь Ленина у Финляндского вокзала. Она украсилась новыми зданиями, памятник Ленину стоит в пышном цветнике. Но три скромных букетика полевых цветов, возложенные к подножию монумента тремя молодыми воинами, не уходят и не уйдут из моей памяти. Они олицетворяли собой людей переднего края, бесстрашных бойцов и неутомимых организаторов. Они как бы говорили каждому: будь мужественным, отважным, крепость внутри нас. [116]

Аркадий Ростков.
Мои друзья — танкисты

Фронтовые годы военкора, как, впрочем, и каждого солдата, — целая жизнь. В ней все: и тяжкие походы, и бои, и преодоление страха, и утрата друзей, и потрясения от увиденного и пережитого. Но были в этой смертельной круговерти особо памятные дни. Они всегда со мной.

Именно таким выдался для меня февраль 1943 года на Орловщине.

...Пятый день гвардейский стрелковый полк Смирнова из 6-й гвардейской дивизии продвигался вперед в районе Малоархангельска. Эхо великого Сталинградского сражения прогремело и над нашим Брянским фронтом — 48-я и 13-я армии перешли в наступление. После длительной обороны ожили завьюженные холмы от Ливен до Новосиля — немцев вышибли из насиженных окопов. Все на заснеженной русской земле пришло в движение.

Завывал пронзительный, леденящий ветер. Мела, крутила злая поземка. Я, бывший танкист, а с лета 1942 года — сотрудник армейской газеты «Слово бойца», передвигался вместе со Смирновым в его легких санках, запряженных парой коней. За нами следовала еще одна подвода с адъютантом и связными. Смирнов, высокий подполковник в полушубке и белой каракулевой шапке, был из числа тех офицеров, которые хотели видеть бой своими глазами. Нас связывала дружба, возникшая несколько месяцев назад при встречах в окопах, длительных беседах в его уютной землянке.

Передовые роты полка Смирнова глубоко вклинились во вражескую оборону, освободили большое село Кубань, вышибли гитлеровцев из Алексеевки. Но передышка в ней была слишком краткой. Я успел написать огрызком карандаша лишь маленькую заметку на листке ученической тетради, пообещав в приписке на следующий день выслать очерк.

— Едва ли это тебе удастся, — узнав о моих планах, сказал Смирнов. — Обстановка складывается не в нашу пользу. День будет беспокойный. Вот смотри — следующий пункт Нагорное, а уж за ним железная дорога. Отходить фрицам некуда. За Нагорное они будут цепляться зубами.

Он глубоко задумался и, тяжело вздохнув, пожаловался:

— Эх, силенок маловато! Да и соседи где-то поотстали... Гляди теперь в оба!..

На рассвете, оставив повозки в Алексеевке, мы тронулись в путь. То шли по дороге, то укрывались в ложбинке или за стогом сена. Темнота еще не рассеялась над полями. Кружила пурга. Ветер продувал мою шинелишку насквозь. Мучило и то, что, имея ценный материал, я ничего не мог отправить в редакцию. Смирнову было не до меня. Он требовал от радиста, накрывшегося плащ-палаткой, сведений из батальонов. Связь часто прерывалась. К подполковнику прибегали из тьмы разгоряченные связные, и он, освещая фонариком карту, делал на ней пометки, хмурясь и чертыхаясь про себя.

Весь день затем шла упорнейшая схватка за Нагорное, и наконец наши автоматчики ворвались в село. Как и многие орловские населенные пункты, оно делилось на два порядка оврагом, на дне которого протекал ручей. Гитлеровцы, оставив половину села, откатились за овраг. Наступила ночь, а перестрелка продолжалась. Фашисты били по нам из минометов, освещали овраг ракетами. Но гвардейцы все-таки прорвались на вражескую сторону, отбивая каждый дом, каждый сарай. [117]

Штаб Смирнова расположился в сожженной кирпичной избенке без окон и дверей. Бойцы притащили соломы, и мы, зарывшись в нее, пытались хотя бы немного согреть ноги. Иногда удавалось даже вздремнуть, склонив голову на автомат.

Но вот захватчики, понеся большие потери, отошли, и все Нагорное стало нашим.

— Пора и нам менять берлогу, — сказал Смирнов.

Мы перебежали овраг. На окраине села наши артиллеристы уже устанавливали две пушки, неизвестно как и когда перетащенные сюда. Впереди залегли автоматчики. Справа, у разрушенной погребицы, пулеметчики установили свой «максим».

Все готовились к рассвету. Все ждали утра, и — чего скрывать — боялись его: мы находились на острие наступающего клина, соседи остались где-то позади, да и свои главные силы еще не подоспели.

Утро выдалось ясное. Порозовело чистое холодное небо. Улеглась поземка. Взошло солнце...

Немцы начали контратаку очень рано. Они намеревались застать нас врасплох. Еще не утихли разрывы артиллерийского налета, а в синем небе появились косяки «юнкерсов».

— Виданное ли дело, чтобы фрицы такую рань в бой пошли?! — бурчал Смирнов. — Знать крепко мы им насолили!

А «юнкерсы» тем временем построили свою «чертову карусель»: один за другим снижались почти до самых крыш. Надсадно выли сирены, стрекотали пулеметы, рвались бомбы. У нас не было зениток, и обнаглевшие стервятники свирепствовали вовсю. Загорелся сарай, в котором мы укрывались. Яркое пламя лизало солому на крыше, дым разъедал глаза. Мы выбежали и упали в снег. В тот же миг чернокрылая громадина, окутанная смрадным дымом, пролетела над нами и с грохотом рухнула за домами. Это наши автоматчики подбили «юнкерс».

— Ур-р-ра! — послышались одобрительные крики.

И вдруг стрельба стихла. Только слышно было, как трещат горящие бревна, как стонут раненые да надрывно плачет женщина. К Смирнову подбежал лейтенант в разорванном полушубке, с перебинтованной головой.

— Товарищ подполковник! — прокричал он. — Немцы атакуют. Психическая!

Мы выбежали на окраину. Из двух наших пушек уцелела одна. «Максим» разбит. Многие гвардейцы убиты или ранены. А на горизонте, на сверкающей под солнцем равнине движутся маленькие черные фигурки. Они молча идут во весь рост с автоматами на груди. Одна цепь. Другая. Третья...

— Все в боевые порядки! — хрипло скомандовал командир полка. Он побледнел, но сохранял полное спокойствие. Оставшиеся в живых выбегали из укрытий, ложились в снег, спешно окапывались.

Мы лежали, смотрели на приближающиеся грязно-зеленые цепи и ждали команды. Как тихо! Как громко стучит сердце! Как ярко светит солнце! Как ослепительны снега! Лежим и ждем.

Но вот они близко. Идут быстро, спотыкаясь, увязая в снегу, выставив вперед черные автоматы. Мы видим их лица...

— По фашистам — огонь! — скомандовал Смирнов и первым выпустил очередь. Ударила наша пушка. Грязно-зеленые закричали. Одни попадали в снег, другие побежали на наши порядки. Потом залегли. А сзади на подкрепление к ним подходили новые цепи... И снова они надвигались на нас. И снова мы стреляли, стреляли...

Еще одно осложнение. Слева из-за сгоревших домов приполз старшина. Хватаясь за окровавленную грудь, жадно глотая морозный воздух, тяжело выдохнул:

— Немцы нас обошли... Они спускаются в овраг...

— Окружают! — испуганно вскрикнул молодой боец, вскочил и побежал. Сержант, лежавший с ним рядом, догнал паникера, ударом кулака сбил его с ног.

— Ничего не поделаешь, — хмуро сказал Смирнов, — придется отходить. Эх, не подоспели наши...

Оставив прикрытие, мы побежали вниз, в овраг, на ту сторону, где провели ночь. Жжикали пули. То здесь, то там взрывались, чмокая, мины. Внизу спокойнее. Но оставаться здесь нельзя. Надо выбираться наверх. Ох, как тяжело бежать в гору под обстрелом! Как тяжко чувствовать себя движущейся мишенью. Только бежать, только двигаться. Не хватает воздуха. Пот заливает глаза. Падает один. Падает другой. А мы бежим...

А вот и наш домик, наше ночное убежище. Я падаю на солому. [118]

Но почему так тихо? Почему не слышно стрельбы?

— Посмотри! — кричит Смирнов, хватая снег иссохшими губами. — Посмотри, Аркадий, — танки! Наши танки!

Все, кто добрался наверх, смотрят туда, машут шапками и радостно повторяют: танки, танки!..

Слева, далеко от деревни, чуть видимые идут машины. Черные точки двигаются быстро. Они вздымают снежные буруны.

И еще отсюда хорошо видно: от Нагорного убегают немцы.

Окружение не состоялось.

Прибежал офицер связи из штаба дивизии, возбужденно заговорил:

— Молодцы! Хорошо держались. Да и танкисты Бабковского поспели вовремя...

— Чьи танки? — спросил я.

— Бабковского, — повторил он. — Сто девяносто третий танковый. Крепкий полк, дружные ребята.

* * *

«Не тот ли Бабковский, наш Станиславский комбат?» Этот вопрос не давал мне покоя. Припомнился вдруг тихий украинский городок почти у самой границы — Станислав (ныне Ивано-Франковск), где я служил перед войной в танковой части. Роль сотрудника газеты-многотиражки позволяла мне тогда часто бывать в ротах и батальонах, и я познакомился и подружился со многими танкистами. В каменных казармах батальона Петра Бабковского всегда было чисто, служба шла размеренно, четко. На танкодроме его танкисты хорошо водили машину, метко стреляли, а в час досуга плясали, да как плясали! Комбат был строг, насмешлив, ловок, о своих подчиненных говорил: «За своих хлопцев я ручаюсь».

В июльские дни сорок первого наши танкисты, в том числе и батальон Бабковского, противостояли натиску превосходящих сил немецких панцирников. Из тех дней врезалась в память одна встреча с ним. В знойный день после кровопролитного боя, растирая в грязных ладонях поспевшие колосья пшеницы, хрипло и возбужденно он говорил:

— Погляди — хлеб созрел! Какая золотая житница! А они ее танками перепахали, в землю втоптали. Глянь кругом — она горит!

Голос его срывался. Он тяжело передохнул. На глазах показались слезы, и мне странно и непривычно было видеть этого высокого, всегда подтянутого, ироничного офицера плачущим. То был неудержимый порыв отчаяния, нежности к родной, поруганной фашистами земле.

Расстались мы с ним в сентябре, когда в сталинградской степи была сформирована 4-я танковая бригада. Многих товарищей потеряли мы в неравных схватках на Украине. Некоторые застряли в госпиталях. Да и в бригаду вошли не все желающие. Так получилось, что Бабковскому должности в новом формировании не нашлось, и он, грустно попрощавшись с однополчанами, своими друзьями и воспитанниками, уехал в распоряжение штаба фронта. С тех пор я его не видел. Прошло полтора года — срок на войне очень большой. Поэтому и закрались сомнения — тот ли это Бабковский, командир танкового полка, спасшего пехотинцев-гвардейцев от разгрома, окружения?

Мой фронтовой путь сложился иначе. Мне удалось остаться в 4-й танковой бригаде. Газеты в ней, правда, по штату не полагалось. Нашу походную типографию вместе с наборщиками и печатниками отправили в распоряжение политуправления фронта. Я загрустил. Очень не хотелось расставаться с коллективом воинов, ставшим мне родным. Выручил начальник политотдела бригады, мой земляк, бывший работник Горьковского обкома партии Иван Григорьевич Деревянкин. Он привез из Сталинградского обкома партии ротатор, краски к нему, пачки листов-восковок и сказал:

— Не грусти, будет и у нас газета.

Я совмещал две обязанности в бригаде: вел секретарские дела в политотделе и выпускал Боевой листок, который мы размножали на ротаторе и раздавали во все подразделения. И хотя было чертовски трудно, я был доволен, что остался с однополчанами. В октябре 1941 года наша бригада остановила танковые полчища Гудериана под Мценском и была преобразована в 1-ю гвардейскую танковую бригаду. Затем мы защищали Москву вместе с панфиловцами на Волоколамском шоссе, а весной 1942 года наш комбриг генерал М. Е. Катуков сформировал танковый корпус, который отличился в летних боях под Воронежем. Я обжился в прославленной бригаде, стал у гвардейцев своим человеком. Но летом обо мне как об опытном журналисте прослышали фронтовые кадровики и откомандировали в газету [119] 48-й армии «Слово бойца» начальником отдела пропаганды и партийно-комсомольской жизни. Тяжело переживал расставание с танкистами. Однако фронтовая обстановка побудила быстро освоиться в новом коллективе. В общевойсковой армии мне редко приходилось встречаться с танкистами.

И вот это избавление от окружения у Нагорного, эта весть о Бабковском. Кто из журналистов при такой ситуации останется к этому равнодушным? Я решил во что бы то ни стало разыскать танковый полк. Смирнову не хотелось меня отпускать. Он отговаривал:

— Где ты будешь их искать? Они пропылили и скрылись. Нас выручили и еще в какое-нибудь пекло помчались.

Но я попрощался с гвардейцами, отправил в редакцию очередную корреспонденцию и двинулся в путь.

* * *

Поиски мои продолжались два дня. Сначала я вернулся в тыл, добрался до армейского штаба, в котором знали о 193-м танковом. Потом ехал на попутных машинах опять к фронту, шагал по заснеженным оврагам, прятался от «мессеров» в сожженных избах и погребицах. И, наконец, добрался опять до самой-самой передовой, где горело, громыхало, стонало... Мне указали на землянку:

— Тут поселились танкисты.

Синел зимний вечер. Снег хрустел под ногами. Я остановился, чтоб отдышаться от ходьбы и волнения. И, поправив шапку, ремень, открыл низкую дверь.

В большой землянке стоял гул множества голосов, висело сизое облако крепкого махорочного дыма. Жарко пылала «буржуйка». На ней что-то кипело. Оглушил тяжелый запах сушившихся портянок, валенок, полушубков. А в центре за грубо сколоченным столом сидел Бабковский. Конечно же это он!..

Мы долго стояли, не разжимая рук, молча рассматривали друг друга, веря и не веря в чудо: как ни говори, а такие встречи на фронте редки — мало ли что могло случиться с каждым из нас за полтора года?!

Потом сидели за столом, ничего не видя и не слыша вокруг. Рассказывал то он, то я. Мы погружались в воспоминания — то в давние-давние, довоенные, то совсем близкие. И радостно было, и до слез горько, а иногда и смешно. Все пережитое спрессовалось в один разговор, в один вечер...

Впрочем, больше приходилось рассказывать мне: ведь я был под Москвой с его товарищами, с теми, кого он обучал военному делу, с кем дружил...

И я называл имена, припоминал события...

Под Мценском танкисты нашей бригады семь дней сдерживали наступление немцев. Один экипаж выходил на поединок против семи — десяти немецких танков. Лишь в одном бою Иван Любушкин сжег и подбил девять гудериановских машин. Комбат Анатолий Рафтопулло, командуя старыми легкими танками БТ-7, не боялся вступить в бой с немецкими танками Т-IV и успешно громил их. Лейтенант Петр Воробьев на одном КВ разбил целую фашистскую колонну. Александр Бурда с ротой «тридцатьчетверок» совершил смелый рейд к Орлу, занятому немцами, обхитрил врага, внес в его ряды панику. А политрук Иван Лакомов, встав со своей машиной на танкоопасном направлении, не покинул горящего танка и бил по фашистам, охваченный пламенем, пока танк не взорвался. А бои на Волоколамском шоссе? Сколько удивительных подвигов совершили танкисты 1-й гвардейской! Дмитрий Лавриненко, спасая штаб Панфилова, пятью, а потом одним танком нападал на целые бронированные колонны врага. Всего за ту осень он уничтожил 52 немецких танка. Он погиб, когда мы уже шли назад — от Москвы к Волоколамску. Храбро сражались и другие наши первогвардейцы. Не вернулся из рейда в тыл противника любимец бригады, храбрец и весельчак Константин Самохин. Отличился под Скирмановом командир роты Павел Заскалько. Незабываемые подвиги на подмосковной земле совершили и комиссары Фрол Столярчук и Александр Загудаев, комсомольские вожаки Николай Капотов и Петр Молчанов.

Бабковский жадно слушал мой рассказ и при каждом новом имени кивал головой и не мог воздержаться от восклицаний:

— Ай да Любушкин! Молодец. Помню, хороший был пушкарь.

— И в Сашу Бурду я всегда верил. У этого — командирская жилка.

— Ах, как жалко Лавриненко! Какой орел! Умен, смел и весел.

— Неужто и Костя Самохин погиб?! Наш плясун, наш балагур, душа роты... Эх, ребята...

Он хватался за голову, запускал руки в седеющие [120] волосы, как бы вороша позабытое, сокровенное. Потом спохватился, взял меня за руку и воскликнул:

— Да что это мы разболтались-то, гость ты мой дорогой! Ты ж наверняка голодный. Подожди, сейчас подзаправимся.

И он исчез за дверью.

Только теперь я мог спокойно осмотреться. В большой землянке, выстроенной немцами, тускло горели две самодельные лампы. Желтые, чадящие, колеблющиеся языки пламени освещали низкий сырой потолок, дощатые нары и людей на них. Одни спали, подложив под голову вещмешки, другие штопали одежду, третьи брились или писали письма. В углу лежал лейтенант с забинтованной головой. Окровавленный бинт стягивал сильную шею и мускулистую руку. Укрытый плащ-палаткой, раненый дремал. На противоположных нарах, свесив босые красные ноги, чернявый крепыш с мечтательными глазами играл на гармонике. Маленькая, ободранная, видавшая виды гармошка то тихо жаловалась, то задорно смеялась. Танкист распахнул ворот гимнастерки, раскраснелся. Не переставая улыбаться, наслаждаясь теплом, отдавшись своим воспоминаниям, он смотрел в потолок и, перебирая лады крепкими пальцами, тихо пел:

Меня изранили, избили,
Тело все изрезали.
Ала кровь закапала —
Сударушка заплакала...

— Саша, веселей! — крикнули от стенки.

И гармонист, не переменив позы, только озорно подмигнув кому-то, выдал лихую скороговорку:

Нету лета без июня,
А июня без цветов.
Нет любви без поцелуя,
В поцелуе вся любовь...

Пришел Бабковский, а за ним ординарец с ужином. Выпили по чарке за однополчан, живых и мертвых. Мертвые лежат на оккупированной Украине, в Подмосковье, под Воронежем. А где живые? Ни он, ни я точно не знали. Идут ли они сейчас в бой или, как и мы, пьют заздравную чашу? Потом разговор перескочил на наши дни, на Орловщину. От имени пехотинцев я поблагодарил танкистов Бабковского за подмогу, за спасение. Командир полка прервал мои излияния:

— Да что вспоминать! — проговорил он. — Что было, то прошло. Сочтемся славою — ведь мы свои же люди. Нагорное позади. Меня знаешь, что сейчас беспокоит? Гнилуша... Не слыхал о такой реке? Плохо географию учил. Вот она...

Он рассмеялся, развернул карту. Чуть повыше села Василь-Платки в овражке брал начало ручеек. Тоненькая синяя жилка на карте. В такой маленькой речушке всего километров семь-восемь. Это и была Гнилуша. Наверное, она названа так потому, что летом пересыхает и в овраге остается только сырая топь.

— Ручеек-то нам не преграда, — пояснил Бабковский, — да за ним горка. Там у немцев и блиндажи с пулеметами, и доты с пушками. Каждый бугорок пристрелян. Нет, матушке-пехоте без нас на горку не взобраться. А ты думаешь нам легко? Броня ведь тоже горит...

...Еще затемно прозвучал сигнал подъема, и землянка опустела. Бабковский исчез еще раньше. Раненый лейтенант, подбрасывая дров в печку, хмуро пробурчал:

— Проклятые фашисты, проклятая Гнилуша... Трудная работа ребятам выпадает. Аж сердце ноет...

По опыту подмосковных боев я знал, что разыскивать командира танкового полка не следует: во время боя он в своем танке, следит за движением машин, поддерживает связь с командирами батальонов и рот, а когда нужно, и сам идет в атаку.

Днем в штаб поступили обнадеживающие вести: несколько танков, перейдя Гнилушу, прорвались на высоту и вступили в ожесточенную схватку. К концу дня машины вернулись на исходные позиции. В землянку вместе со всеми пришли раненые. Все молча раздевались. Ни шуток, ни смеха. Судя по настроению возвратившихся из боя, есть и погибшие и не все удалось за день сделать. Пал смертью героя и лейтенант Некрасов — танкист, игравший накануне вечером на гармонике. Его экипаж смело ворвался в узел обороны врага, расстрелял три противотанковых пушки, несколько пулеметных точек. Немцы обрушили на его машину шквал огня, но танкисты не отошли. Саша стрелял, пока не израсходовал все снаряды. Он и трое членов экипажа погибли. Их танк получил 17 пробоин.

На закате мы их хоронили. Ветер с жесткой снежной крупой бил по лицам, слезил глаза. Погибших опустили в мерзлую комковатую землю, окровавленных, закостеневших, накрыли всех вместе плащ-палаткой. У меня в блокноте [121] остались их фамилии: лейтенант Некрасов, старший сержант Минаев, младший сержант Тузов, сержант Дерин. Капитан Ключников показал мне заявление Дерина, написанное вчера: «Идя в бой с гитлеровскими бандитами, прошу принять меня в ВКП(б). Если я погибну в бою, прошу считать меня коммунистом». Не стесняясь слез, Ключников прокричал:

— Мы всех их считаем коммунистами! Они сражались мужественно, с достоинством и честью русского солдата...

А сержант Копытин, сдернув шапку, тихо и грозно сказал:

— Танк их пробит, но его мотор, сердце его еще бьется. Мы заменим погибших, мы сядем в их машину и пойдем на врага!

Прозвучал в морозном воздухе трескучий залп из автоматов и пистолетов, и глыбы мерзлой земли упали в могилу. А у меня звучала где-то внутри, надрывая сердце, частушка, спетая Сашей Некрасовым вчера вечером:

Ала кровь закапала —
Сударушка заплакала...

А на следующий день танкисты Бабковского взяли высоту, пехотинцы прошли через Гнилушу и вышибли немцев из укрепленного узла. Но далось это новыми жертвами и новыми подвигами. Об одном из них я написал в зарисовке «Отвага». Пожелтевшая вырезка из «Слова бойца» и поныне хранится у меня во фронтовых бумагах. Вот этот подвиг:

«На большой скорости танкисты приблизились к вражескому узлу сопротивления. Фашисты встретили танк бешеным огнем орудий и минометов. Танк, отстреливаясь, ринулся в гущу врага. Борьба была слишком неравной. Немецкие артиллеристы успели пристреляться — снаряды ложились все ближе и ближе. От страшного взрыва танк вздрогнул, вслед за тем раздался второй взрыв, за ним третий, четвертый... Вспыхнули огненные линии, потом в глазах потемнело, послышался скрежет металла, потянуло гарью. На миг, на какие-то доли секунды и лейтенант Перканюк, и лейтенант Кобыляцкий потеряли сознание. А когда дым рассеялся и наступила вдруг тишина, танкисты увидели, что случилось. Танк получил несколько прямых попаданий. Зияли сквозные пробоины. Уткнувшись лицом в броню, замертво упал радист Ефремкин. Залитый кровью, лежал у рычагов водитель Андреев. Невыразимой болью сжалось сердце. Но это продолжалось лишь мгновение. Боль сменилась гневом, гнев — жгучей ненавистью.

В эту минуту никто не сказал ни слова. Но что может быть грознее молчаливой клятвы? Всем хотелось действовать, мстить, сражаться. Лейтенант Перканюк бросился к орудию, но увидел, что оно вышло из строя. Пулеметы тоже не работали. Он выглянул из люка: к танку шли немцы. Они повылазили из дзотов и блиндажей и приближались к машине полукольцом. Видимо, они хотели взять танкистов живыми. И Перканюк крикнул товарищам вниз:

— Заводи машину, я буду отбиваться!

Лейтенант взял автомат и, высунувшись из люка, обстрелял гитлеровцев. А в это время лейтенант Кобыляцкий с помощью товарищей затащил погибших в центральную башню, а сам сел за рычаги. Мотор еще работал, но скорость не включалась. Каждая минута промедления грозила гибелью. Кобыляцкий стал искать неисправность, напрягая всю свою волю, собрав все свое хладнокровие. Прошло пять, десять минут, а скорости не включались.

А Перканюк тем временем отбивался. Судьба машины, судьба всего экипажа находилась в его руках. Он знал это и сражался с небывалым упорством. Расстреляв все ленты автомата, он стал забрасывать фашистов гранатами. Он видел их лица, их зеленые мундиры, их ревущие глотки, предлагавшие сдаться, и это только усиливало его ярость.

Так продолжалось с полчаса. И когда немцы были уже совсем близко, когда казалось, что все уже кончено, машина пошла. Выбросив в люк последнюю гранату, Михаил Перканюк торжествующе крикнул:

— Брешете, гады, не возьмете!

Кобыляцкий, устранивший неисправность, повел танк на немцев. Гитлеровцы побежали, но было уже поздно: грозная машина настигала их, вдавливая в снег. И чем дальше заходил оживший танк в глубь обороны противника, тем больше паники наводил там. Танк шел медленно, не сделав ни одного выстрела, но тем грознее казалась фашистам его сила.

В этом беспримерном бою экипаж раздавил 5 вражеских пушек, 3 противотанковых ружья, подавил 4 дзота, уничтожил до 150 гитлеровцев. Два члена экипажа погибли, остальные были ранены. Израненные, на израненной машине они вышли из боя победителями».

И Перканюк, и Кобыляцкий отказались уехать в санитарную часть, остались в полку, [122] и мне выдалась прекрасная возможность расспросить их о фронтовой жизни подробнее. Оба они — бывалые воины, отличившиеся в летних и осенних боях 1942 года под Сталинградом. Внешне несхожие — Перканюк широкоплеч и медлителен, Кобыляцкий строен и подвижен, — они были закадычными друзьями. Познакомился я и с другими героями полка. В моих заметках в армейской газете упоминаются лейтенант Карачинцев, младший лейтенант Корнеев и другие.

В полку Бабковского я пробыл и конец февраля, и весь март. Танкисты прокладывали путь наступающей пехоте. Блокнот мой пополнялся все новыми именами и событиями. Мы ездили тогда с Бабковским на трофейном вездеходе-транспортере, который он называл рыдваном. Может быть, поэтому я не сразу заметил перемены в природе. В начале апреля резко потеплело. Зимние дороги рушились. Мои валенки, когда-то искусно подшитые деревенским дедом, раскисли. Наступление приостановилось. Мне пришлось возвращаться в редакцию. Тепло попрощавшись с Бабковским и его танкистами, я доехал на попутных машинах до штаба армии, а оттуда — до редакции.

Обходя весенние лужи, удивляя всех своими старыми, разбухшими от сырости валенками, я наконец добрался до моих коллег-газетчиков.

Это была моя самая длительная командировка на передовую линию фронта.

* * *

Работая в армейской газете, я мечтал о встречах с моими однополчанами — танкистами 1-й гвардейской танковой бригады. Но наши фронтовые дороги никак не сходились. В 1943 году меня назначили военным корреспондентом «Правды» на 1-й Украинский фронт. К сожалению, моих однополчан на этом фронте не было. Я лишь вел переписку с генералом М. Е. Катуковым, который командовал уже танковой армией. Я знал, что наша бригада входит в состав армии, что Катуков не выпускает свое любимое детище из поля зрения. В своих торопливых записочках ко мне Михаил Ефимович звал меня навестить родную часть.

Случай представился лишь весной 1944 года.

Своих однополчан-первогвардейцев я разыскал в предгорьях Карпат, у Днестра. Ощущение было такое, как будто после долгой разлуки вернулся в родную семью. И еще радовало, волновало чувство победителей: ведь встреча произошла в тех местах, откуда мы ушли в июне сорок первого. Именно танкисты 1-й гвардейской бригады участвовали в июле 1944 года в освобождении Станислава от фашистских захватчиков. Многие из них почти через два года вернулись туда, где служили до войны. Наш прославленный механик-водитель Миша Соломянников, воевавший под Москвой в экипаже Дмитрия Лавриненко, рассказав о городе, о ранах, нанесенных Станиславу гитлеровцами, с грустью заметил:

— Мы возвратились сюда. Жаль только — не в полном составе. Нет среди нас ни Лавриненко, ни Самохина, ни Бурды. Многие хорошие ребята полегли в боях. Как вспомнишь всех — сердце обливается кровью...

Да, известно, уже так повелось: победитель не только торжествует, но и оплакивает потерянных товарищей.

На смену погибшим встали новые бойцы. Мне с гордостью рассказывали о молодых храбрецах, ставших командирами батальонов, — Владимире Жукове, майоре Гавришко, Владимире Бочковском. Бригадой командовал Герой Советского Союза полковник В. М. Горелов. Командарм Катуков, провожая меня в родную бригаду, сказал:

— Командир там крепкий, надежный. Вот увидишь — он тебе понравится.

Горелов не мог не понравиться. Я ездил с ним на учения, слушал его умный разбор занятий в поле, его воспоминания о жизни, когда мы отдыхали вечером у него в хате. Владимир Михайлович вырос в детском доме, его воспитала армия. Она же дала ему образование. И поразило меня то, что мужественный воин, большой, сильный человек, переживший так много, не утратил ни человеческого обаяния, ни душевной нежности. Он свободно и увлеченно рассказывал о прочитанных книгах, тихо пел «Темную ночь» и выразительно, проникновенно читал стихи Пушкина. Он хорошо знал всех своих танкистов, с их достоинствами и недостатками, любил их, и они любили его.

Первая бригада была кузницей кадров. Владимир Михайлович назвал мне знакомые имена: полковник Деревянкин — комиссар танкового корпуса, полковник Дынер и Никитин — на ответственных должностях в штабе Катукова, бывший командир дивизиона зенитчиков Афанасенко, политработники из батальона Столярчук, Загудаев, Боярский — в отдельных [123] бригадах и корпусах, а Гусев и Заскалько командуют полками.

— А Иван Бойко? — напомнил я.

— Да, — оживился Горелов. — Иван теперь самый знаменитый человек на всю армию. Он пока единственный в стране танкист — дважды Герой Советского Союза. Орел! И умен, и хитер, и смел. Ничего не скажешь. Наша гордость...

С Бойко я встретился на следующий день. Он не забыл старого знакомства. В 1-ю гвардейскую он приехал в декабре 1941 года капитаном, командовал батальоном, а войну, как все мы, начал на границе. Отступал он по родной украинской земле. Июльской ночью, спасаясь от пленения, переплыл Днепр. Его братья тоже были танкистами. Первую Звезду Героя он получил за освобождение Казатина, вторую — за смелый рейд в распутицу весной 1944 года и внезапное взятие Черновиц. Так всего за пять месяцев фронтовой жизни Бойко получил две Золотые Звезды. Ему доверили командование 64-й отдельной танковой бригадой. Он сменил на этом посту погибшего под Корсунь-Шевченковским Александра Бурду, своего друга, героя подмосковных боев.

Иван Бойко не любил рассказывать о подвигах и походах, особенно о себе, к газетчикам относился с большим предубеждением. Именно этим свойством его характера объясняются весьма скудные сведения об этом выдающемся танкисте и человеке. Мне он сделал уступку: ответил на вопросы, каким, по его мнению, должен быть офицер-гвардеец. Запись этой интересной беседы хранится у меня и поныне. Зная исключительную скромность Ивана Никифоровича, я не стал досаждать ему расспросами, а направился к комиссару бригады Алексею Боярскому, с которым сдружился еще под Москвой. Боярский в неторопливой беседе выложил мне все, что знал о Бойко, а знал он о нем действительно все, потому что находился рядом с комбригом и по-братски, по-мужски любил его. Это была информация, как говорится, из первых рук.

Порадовали меня и друзья-политотдельцы. Традиции нашего политотдела жили и развивались. По-прежнему выходил «боевой листок»-многотиражка. Теперь его редактировали Григорий Гендлер и Василий Серков. Выходили стенгазеты и фотогазеты в подразделениях. Не пропала, не позабылась и «Памятка гвардейца», сочиненная мною и размноженная политотделом в феврале 1942 года. Крепко укоренились, вошли в обиход отдельные фразы из нее. До сих пор, например, живет: «Где гвардия обороняется — враг не пройдет, где гвардия наступает — враг не устоит».

И еще в бумагах политотдела мы нашли вырезки из нашей дивизионной многотиражки первых дней войны. Они чудом уцелели, проделав огненный путь от границы к Москве, а оттуда снова к границе. Нашлась в вырезках и передовица номера «Советского патриота» от 24 июня 1941 года. В ней на третий день войны я писал:

«Война, которую мы ведем, которая нам навязана фашистами, является Отечественной войной. Она священна, народна и справедлива. Она освободит от фашистского ига немецкий народ и народы многих европейских государств.

В наши дни нет почетней, нет ответственней должности, чем воин Красной Армии. Гордые сознанием этой ответственности, мы пронесем на своих штыках ленинскую правду, правду свободного человека».

Вот с каким настроением начинали мы войну. И эта вера в победу нашего справедливого дела помогла побороть все препятствия, выстоять, научиться бить сильного врага. И с кем бы я ни говорил той весной, все — от командарма до рядового — несли в себе победный заряд бодрости, верили, что скоро конец войне.

...И еще одна встреча с однополчанами врезалась в память. То было на Висле. 1-я гвардейская танковая армия М. Е. Катукова в августе 1944 года сыграла решающую роль в форсировании Вислы и захвате Сандомирского плацдарма, с которого войска 1-го Украинского фронта развернули успешное наступление к границе Германии. 1-я гвардейская бригада, как всегда, шла в авангарде, и две недели в гостях у однополчан напомнили мне самые беспокойные, боевые дни под Москвой. Я увидел еще раз друзей-танкистов в боях, еще раз поразился их храбрости, их выдержке. Лучшие традиции первогвардейцев блестяще проявились и здесь.

Помню, командарм М. Е. Катуков, осуществивший дерзкую операцию на Висле, награжденный тогда Золотой Звездой Героя Советского Союза, сказал мне о первогвардейцах:

— На первую бригаду я надеялся, как на самого себя... [124]

Прошло с той грозной поры много лет... А наше гвардейское товарищество живет. Есть танковая воинская часть, носящая имя маршала бронетанковых войск, дважды Героя Советского Союза М. Е. Катукова. Есть наше боевое знамя, на котором шесть орденов: два ордена Ленина, ордена Красного Знамени, Суворова, Кутузова и Богдана Хмельницкого. Под этим знаменем бригада прошла по военным дорогам на девяти фронтах свыше 6 тысяч километров. В ее рядах выросло 27 Героев Советского Союза.

Иногда мы, оставшиеся в живых первогвардейцы, встречаемся в Мценске, в Волоколамске, на Курской дуге или в Прикарпатье. Это радостные и в то же время грустные встречи. Тяжко вспоминать погибших на войне и умерших после нее. Самое печальное в этих встречах — расставание: седые ветераны, прощаясь с друзьями, не знают, придется ли им участвовать в следующем сборе.

Однажды в 70-х годах, через 30 с лишним лет, увидел я в праздничном ветеранском многолюдье и Петра Дмитриевича Бабковского. Высокий старик в очках добродушно рассматривал меня, тоже постаревшего, и повторял:

— А давненько мы не виделись, Аркадий! Как живешь, как твои писания?

Мы долго стояли обнявшись. И каждый из нас видел в тот момент и тихий довоенный Станислав, и жаркий июль сорок первого, и метельную зиму сорок третьего, и ту речушку Гнилушу, где бились танкисты.

Теперь мы с Бабковским переписываемся. Он живет в Горьком. Полковник в отставке, бывший командир танковой бригады, он, пока позволяло здоровье, работал. Его тепло встречают в молодежных аудиториях, на пионерских сборах.

Пишут мне многие первогвардейцы. Поток писем возрос после того, как вышли мои книги об однополчанах — «Воины в броне» и «Первые гвардейцы-танкисты». Несколько раз в году возвращаюсь к этой переписке, которая непрочно связала меня с родной танкистской семьей. Больно читать письма жен и детей погибших гвардейцев, телеграммы об умерших, рассматривать присланные фотографии.

Сужается наш ветеранский гвардейский круг...

Но в народе жива память о 1-й гвардейской танковой бригаде. Вышли книги о ней, о ее героях. Поставлены памятники нашим танкистам — М. Е. Катукову, И. Н. Бойко. Именами наших гвардейцев названы улицы и площади городов, школы, пионерские дружины. Во многих городах страны в честь первогвардейцев сооружены монументы, организованы народные музеи.

Вот на мой стол легло письмецо из города Невьянска Свердловской области. Комсомольцы из группы «Поиск» средней школы сообщают:

«В нашей школе 17 и 18 декабря 1982 года были торжественные дни — открытие музея боевой славы. К нам приехали ветераны танковой бригады. Многие прислали телеграммы, что по болезни не могут приехать. После экскурсии по музею был небольшой концерт для ветеранов. Всем очень понравился. На следующий день были уроки мужества, построение и песни. Вечером организовали экскурсию для гостей по старому Невьянску.

Ветераны все такие веселые, хорошие, что нам с ними было жалко расставаться».

Бесхитростное сообщение ребят из уральского городка, в котором я никогда не был, взволновало и порадовало. Мои друзья-гвардейцы, как всегда, были на высоте. Знаю, что большинство из них приехали издалека. И далось им это нелегко. Они это сделали ради нашего товарищества, ради тех, кого уже нет с нами...

Гвардия живет. Старая гвардия по-прежнему в строю. [125]

Григорий Карев.
Он вел за собой других

Памятный день войны... Их много. И самый первый, когда по радио услышал о нападении фашистской Германии на нашу Родину. И когда оказался на переднем рубеже под градом пуль и осколков. И когда получил в бою под Одессой первое ранение, а товарищи под огнем еле живого выволокли из вражеского окружения к своим. И когда во второй раз был ранен под бомбежкой и артобстрелом на груженной снарядами, чудом не взорвавшейся барже под Сталинградом. И конечно же день нашей Великой Победы.

Каждый из таких дней войны — навечно в памяти. И все же расскажу не о себе, а о старом журналисте, который никогда не был военным, но в тяжелом бою поднял роту морских пехотинцев в отчаянную контратаку.

В августовские дни обороны Одессы пополнения, прибывающие из Севастополя, далеко не восполняли потерь, понесенных частями Приморской армии. Город послал на огневой рубеж всех, кто мог держать в руках винтовку. Даже ополченцев с городских баррикад и пожарников. А фашисты, почуяв, что наши силы напряжены до предела, бросали в наступление все новые и новые дивизии. Наш отряд моряков-добровольцев несколько суток не выходил из боя. Днем отбивали по нескольку атак, а ночью — непрерывный артиллерийский и минометный обстрел. Бойцы так устали, что, пренебрегая опасностью, засыпали под разрывами снарядов и мин.

Однажды на рассвете, когда напор фашистов несколько ослаб, в окопе появился офицер связи и передал приказ: позиции оставить одному из подразделений 240-й Одесской дивизии, а морякам незаметно отойти на посадку. Там нас ждали пробитые пулями и осколками полуторки. К восходу солнца поредевший отряд был уже в другом секторе обороны, на заброшенном полевом стане.

Отдых! Надолго ли? Судя по прошлому опыту, самое большее до вечера. Как только стемнеет, опять посадят на машины и доставят туда, где требуется немедленная помощь. Такова участь ударной части резерва командования оборонительного района.

Но моряки не думали об этом, главное было — отоспаться. Ложились, как и оборонительный рубеж держали, поротно: первая рота под навесом для сельскохозяйственного инвентаря, вторая — в скирдах прошлогодней соломы, третья и четвертая — в лесопосадке, что огибала полевой стан.

Мы с лейтенантом Цыбульским, принявшим обязанности убитого командира отряда, обходили спящих бойцов... Поредел, поредел отряд. Многие из тех, кто прибыл из Севастополя, навечно остались на рубежах Восточного сектора, многих тяжело раненными отправили в госпиталь. Но и те, что остались в строю, уже мечены пулями и осколками.

— Скоро расформируют нас, — глядя куда-то в сторону, сказал Цыбульский, — вольют в какой-нибудь полк Приморской армии и — конец отряду.

Пожалуй, что и так. Три добровольческих отряда моряков, прибывших из Севастополя несколько раньше нашего, в первое время тоже использовались как ударные группы резерва командования. А когда в них осталось меньше половины бойцов, отряды передали на пополнение частей Приморской армии. И во время лихих контратак приморцев рядом с пилотками пехотинцев развевались на ветру черные ленточки бескозырок, синели морские воротнички.

В нашем отряде из 700 человек осталось [126] чуть больше 400. Пожалуй, скоро и нас тоже присоединят к армейцам. Недавно вместе с контр-адмиралом Жуковым приезжал в отряд командир 161-го полка Серебров, просил: «Дайте, товарищ командующий, мне морячков хоть один взвод. Я их по несколько человек в роты пошлю для поднятия духа». Тогда отказал ему командующий. А теперь вот, пожалуй, не откажет. Кстати, полк Сереброва где-то поблизости, у Гниляково, оборону держит.

— Только чтобы не расписывали по батальонам да ротам, товарищ комиссар, — обращается ко мне Цыбульский. — Пусть не батальоном, а ротой или хоть взводом числят, но чтобы вместе.

Мне понятна тревога Цыбульского и его желание сохранить моряков в едином подразделении. Люди притерлись друг к другу, а человек всегда сильнее, когда рядом знакомое, надежное плечо товарища. Но я не успел высказать сочувствие Цыбульскому или успокоить его. Наше внимание привлекли четыре полуторки, мчащиеся средь пшеницы по ухабистому проселку к лесопосадке.

Машины мчатся так стремительно, что шлейф поднятой пыли стелется низко-низко по безветренному полю и, только отстав на добрых 3 километра, вздымается серыми клубами к безоблачному небу. Полуторки жмутся друг к другу, бешено подпрыгивают на колдобинах, интервалы между ними так малы, что, если передняя внезапно остановится, остальные налетят и разобьются в щепки. Люди расшибутся до смерти. Что за сумасшедшая гонка! И тут же обнаружили причину происходящего. Из-под слепящего солнца, вдогонку машинам на бреющем полете идет звено «мессершмиттов», оно вот-вот настигнет незадачливых гонщиков, накроет их пулеметным ливнем и бомбовым градом. Мы стоим в полном бессилии помочь людям в беде... Секунда, еще секунда... Нет, не успеют они домчаться до спасительной лесопосадки!

И вдруг в кузове передней машины поднимается фигурка худощавого человека в распахнутом гражданском пиджачке и белой косоворотке. Он взмахивает руками, словно пытается взлететь, показывает в сторону, что-то кричит. Услышали его на других машинах или догадались о чем-то по выразительным жестам, но полуторки резко поворачивают в сторону и, чуть не опрокинувшись на вираже, останавливаются. Люди горохом сыплются из кузовов и, отбежав в стороны, падают в пересохшую пшеницу. А через мгновение над их головами проносятся самолеты. Фашистские летчики проскочили цель. Ливень свинца и железа упал в полсотне метров от людей, укрывшихся на пшеничном поле. Словно сама смерть прошла по участку лесополосы, попавшемуся на пути «мессершмиттов». Разлапистые акации, только что сонно дремавшие под полуденным зноем, лежат посеченные пулями и осколками бомб. Земля дымится, как на пожарище.

Самолеты исчезли так же внезапно, как и появились. Мы с Цыбульским бежим к чудом уцелевшим машинам. Навстречу нам поднимается все тот же худощавый человек в шевиотовом пиджаке и белой расстегнутой косоворотке. Отряхнув пыль с брюк, заправленных в низкие шевровые сапоги, он негромко и не очень уверенно докладывает:

— Товарищи командиры! Пополнение для Четвертого отряда от Ворошиловского райвоенкомата города Одессы прибыло. Старший команды Борисов.

— А могло бы и не прибыть, если бы «мессеры» открыли огонь секундой раньше, — хмуро шутит Цыбульский, протягивая руку старшему команды.

— Да, — бесстрастно подтверждает пожилой шофер, устало садясь на подножку полуторки и вытирая грязным подолом рубахи красное, словно распаренное в бане лицо. — Могло бы, если бы старший не придумал внезапную остановку.

А старший уже поднимал людей:

— Давай, давай, стройся! К месту назначения прибыли!

Молодые парни поднимались из пшеничного поля, отряхивались и, смущенно улыбаясь, строились в колонну по два. Всего их было человек 120 — рабочие Укркоммунжилстроя, студенты, старшеклассники одесских школ.

Пополнение! Значит, расформировывать отряд не будут! Во всяком случае, сегодня не начнут. Зато наверняка вечером перебросят на самый опасный участок обороны.

Под навесом новоприбывших окружили моряки первой роты. Расспрашивали о положении в городе:

— Много ли жертв среди населения? Как с продовольствием?

— Цел ли оперный?

— Как там на Дерибасовской? Бомбит гад? [127]

— Что нового сообщает Москва? Где сегодня линия фронта?

Старшина Просин, сверхсрочник из севастопольской береговой батареи, оставшийся и за парторга, и за начальника штаба отряда, вызывал по списку новеньких. Окидывая критическим взглядом того или другого, сокрушенно вздыхал. Вместо крепких моряков пришли необстрелянные юнцы. Но старшина делал какие-то пометки в списке и строго командовал:

— В пулеметный взвод подносчиком патронов! Кру-гом!

Или:

— В третью роту вместо убитого гранатометчика Иванова. Шаго-о-ом... арш!

Когда очередь дошла до старшего команды, Просин тоже хотел было скомандовать ему обычное «шаго-о-ом арш!», но, посмотрев в жесткие глаза человека, годившегося ему в отцы, на резкие морщины у губ и ежик на голове — все будто вырезано из куска мореного дуба, — отложил в сторону карандаш и спросил совсем уже не по-воински:

— Вы кто такой будете?

— Алексей Михайлович Борисов, — стараясь подтянуться и выглядеть молодцевато, ответил старший команды.

— Это я и по списку вижу, — чуть иронически улыбнулся Просин. — Кто вы по специальности? Что делать умеете?

— Я?.. Журналист. Был начальником штаба истребительного батальона при райкоме...

— Ух-х! — аж заскрипел зубами старшина, словно от внезапного приступа зубной боли. — Нам же бойцы нужны! Бойцы! Вы понимаете? Это же морская пехота. Здесь на танки ползти надо с гранатой, подниматься врукопашную, елки-моталки...

— Другие могут и я... обязан мочь, — невозмутимо ответил Борисов.

— Вот здесь указано, что вы 1887 года рождения, — Просин ткнул пальцем в список. — Вам же пятьдесят четыре года, папаша! Куда вам за моряками успеть?

— Совершенно верно, пятьдесят четыре и шесть месяцев, — уточнил Борисов. — Но я в молодости работал молотобойцем, а это такая профессия, что на всю жизнь закаляет. Выдюжу!

— Вы хоть оружие когда-нибудь в руках держали?

— Только вот это, — чистосердечно признался Борисов, протягивая старшине аккуратно завернутый в газету пакет, который до этого прятал под полой пиджака.

Старшина слыхал, что одесские ополченцы часто прибывали на рубеж обороны со своим, иногда самодельным, оружием. Поэтому он не удивился пакету.

— Какая-нибудь самодельная бомба?

— Сильнее бомбы. Это — Пушкин.

— Пушкин?

— Да, Александр Сергеевич Пушкин. Тот самый, который, обращаясь к недругам России, писал: «Так высылайте ж к нам, витии, своих озлобленных сынов: есть место им в полях России, среди нечуждых им гробов!»

— Слушайте, папаша! — сказал старшина с ласковостью, за которой таилась еле сдерживаемая ярость. — Это же не витии и даже не недруги, это фашисты. Их смертным боем бить надо! А вы стишки собираетесь читать... Я — серьезно, Алексей Михайлович, возраст ваш не призывной. Сидели бы вы себе в штабе своего истребительного батальона...

— Райком весь на фронте, — перебил его Борисов. — Коммунисты и комсомольцы истребительного батальона — там же. Всех лично проводил. Вот с последними сам к вам ушел. Не могу же я всех — на передний рубеж, а сам в газоубежище прятаться!

Мы с командиром стояли в стороне и прислушивались к спору. Старший прибывший командир понравился нам еще с того момента, когда обхитрил «мессеров». Порыв его был понятен и благороден. Но, действительно, под силу ли ему ратный труд морского пехотинца, который и не всякому молодцу по плечу? Не пора ли положить конец перепалке?

Один из только что прибывших студентов подошел к нам:

— Товарищ командир! Это же Борисов, рабкор ленинской «Правды». Он же был депутатом первого Одесского Совета, Котовского в девятьсот семнадцатом из тюрьмы вызволял. А старшина его так...

Цыбульский по образованию — филолог. Учась в Одесском университете, он немало слышал о молотобойце Борисове. Тот еще в 1912 году распространял нелегальную ленинскую «Правду», печатал в ней свои заметки и посылал стихи, за что и был брошен жандармами в тюремный застенок. После революции этот литератор-самоучка стал профессиональным журналистом, одним из организаторов рабочего литературного кружка «Потоки». Там [128] читали свои произведения Эдуард Багрицкий и Семен Кирсанов, Валентин Катаев и Лев Славин, Юрий Олеша и Владимир Сосюра... О рабочем Борисове, не получившем никакого систематического образования, кроме двухклассной школы, преподаватели университета говорили как о знатоке не только отечественной литературы, но и как о толкователе текстов римских классиков, поэтов эпохи Возрождения. Этот самоучка мог спорить с учеными-филологами. В его личной библиотеке насчитывалось около 4 тысяч томов книг по философии, истории, искусству, теории литературы. В представлении Цыбульского Борисов был живым доказательством того, что только социалистическая революция, только Советская власть могут обеспечить пролетарию широкую возможность активного художественного творчества.

— Нам повезло, комиссар, — кинул он мне и подошел к Борисову. — Вы и есть тот самый первый рабкор?

Борисов даже смутился от такого вопроса. Цыбульский его успокоил:

— Так бы сразу и сказали. Зачисляем в отряд, агитировать вы умеете.

— Старшина говорит, что не агитировать, а истреблять фашистов надо. Я с ним согласен. Хочу бить их вместе с моряками, пока не останется этой нечисти на нашей земле.

— Вот и отлично. Назначим вас в первую роту, там у нас сейчас политрука нет.

— Политруком я, пожалуй, не справлюсь. Лучше уж рядовым бойцом.

— Я вас и не назначаю политруком, — улыбнулся командир, — это не в моей власти. Мы пошлем вас в роту как коммуниста. Все члены партии там выбыли из строя, а политрук вот стал комиссаром отряда. Единственным коммунистом будете в роте, все остальные — комсомольцы. Задача ясна?

Надо было побывать в ротах, поговорить с моряками, раздать присланные с пополнением газеты, разъяснить сводки Совинформбюро. Когда через некоторое время мы с Просимым возвращались в первую роту, издали услышали гул возбужденных голосов. Потом гул стих, и слышен был только один голос — сильный и страстный. Алексей Михайлович читал пушкинского «Пророка». Моряки, усевшись под навесом на проржавевших без употребления плугах и косилках или просто на утоптанной, что битый шлях, земле, слушали с явным удовольствием, обмениваясь между собой только безмолвными улыбками да искрометными взглядами.

— Здорово! Спасибо, папаша! — зашумели бойцы, когда Борисов закончил.

— А правда ли, что Пушкин жил в Одессе? — спросил морячок в расстегнутой гимнастерке, из-под которой синели полосы тельняшки.

— Правда, ребята, правда! Александр Сергеевич жил в Одессе почти целый год, написал здесь несколько глав «Евгения Онегина», закончил поэму «Цыганы» и создал много прекрасных стихов.

— Жалко! — сказал второй моряк, поправляя рукой расцвеченную запекшейся кровью повязку на голове.

— Чего тебе жалко, Жора? — спросил сосед, сосредоточенно протирая затвор семизарядной полуавтоматической винтовки.

— А того жалко, что вот блямбу на башке я уже схлопотал за эту самую Одессу, а самого города еще не видал. А мне охота посмотреть на те места, где Пушкин бывал, и на домик, в котором он жил.

— На тот домик фашисты бомбу сбросили, — сказал Алексей Михайлович. — Они все, что нам дорого, хотят уничтожить — культуру нашу, государство, нас самих...

— Гады! Нелюди!

— Жизни не пожалеем, а отомстим за Пушкина! — заволновались моряки, вскакивая на ноги. В их горящих, воспаленных от бессонницы и степной пыли глазах горели гнев и ярость.

Вечером отряд занял оборону на стыке между частями двух дивизий. А на рассвете, после жестокого артиллерийского и минометного обстрела, фашисты начали наступление. Шли во весь рост, густыми цепями, выставив вперед автоматы и поливая все перед собой свинцом. Где-то сзади сверкали клинки офицерских шашек, гремела медь трубачей и рычали скрытые до поры в кукурузе танки. Шли с явным расчетом запугать защитников рубежа горланящей массой, оглушить грохотом пальбы, подавить и уничтожить огнем.

Клубилась степная пыль, поднятая коваными сапогами, и казалось, темная туча встает навстречу восходящему солнцу.

Моряки, подпустив орущую и темную лавину метров на 30, обрушили на нее гром гранатного удара и поднялись в страшную штыковую контратаку. [129]

— За Родину! За Одессу! — неслось над окопами.

А первая рота встала навстречу врагу со словами Пушкина, которые взметнул над нею коммунист Борисов:

— Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Это был тяжелый бой. Приморцы и моряки отбили в то утро четыре атаки фашистов, но рубеж обороны удержали.

По приказу командования оборонительным районом вскоре часть моряков отряда ушла на пополнение и Алексей Михайлович попал в батальон, где его сын, 22-летний лейтенант, командовал взводом. В одном из боев Алексей Михайлович был тяжело ранен. Его увезли в госпиталь. Бойцы морского отряда не видели его в том, последнем для него бою, но верили, что первый рабкор ленинской «Правды», журналист Алексей Борисов вел себя, как подобает коммунисту: был впереди и вел других. [130]

Мануил Семенов.
Служил я в газете...

По правде говоря, свою службу в Вооруженных Силах я мыслил по-иному. Дело в том, что к началу войны я уже имел военную специальность и довольно редкую — был дальномерщиком.

Все лето 1939 года мы, призванные на краткосрочную военную службу, в лагере, расположенном где-то под Петушками, упражнялись в стрельбе по «самолетам» — сшитым из полосатой материи полым куполам, которые усердно тянули за собой на стальном тросе в воздухе трудяги «У-2».

Как мы скоро уяснили себе, стрельба по воздушным мишеням — дело совсем не простое. Зенитная батарея даже того времени была оснащена различными сложными приборами, и важнейший из них — дальномер — длинная оптическая труба на прочном штативе, которая, поймав в окуляры движущуюся в небе точку, выдает расчету зенитного орудия необходимые данные: азимут, высоту и скорость движения. И пока «точка» движется, дальномерщик передает информацию непрерывно.

Дальномерщиком может стать не каждый: чтобы работать с прибором, боец должен обладать хорошо развитым стереоскопичным зрением, какое бывает далеко не у каждого человека. Наши командиры испытали у дальномера весь взвод и отобрали всего пятерых дальномерщиков. В их числе был и я.

О дальномерщиках на батарее заботились: мы жили в отдельной палатке, рано ложились спать. И еще одна привилегия: во время сигнала «тревога» все бойцы устремлялись к орудиям бегом и лишь дальномерщики шли шагом — быстрый бег мог «сбить» необходимую стереоскопичность зрения.

День за днем шли стрельбы, и все чаще и чаще проверявшие находили пробоины в матерчатом полосатом мешке — «колбасе». А вскоре мы научились стрелять вообще без промаху. И потому, подав в первые же дни войны заявление об отправке на фронт, я серьезно рассчитывал, что пригожусь родной Красной Армии именно в этом качестве.

Однако вышло по-другому. Меня вызвали в Главное политическое управление и сообщили, что мне присвоено звание старшего политрука и что я направляюсь в армейскую газету ответственным секретарем редакции. Во дворе Наркомата обороны, на складе, я надел военный мундир защитного цвета, получил портупею, шинель, наган и вышел из ворот офицером РККА...

И пришлось всю войну находиться не у дальномера, а у походных наборных касс, верстального стола, плоскопечатной машины и заниматься тем, чему учили нас в институте имени В. Воровского на канале Грибоедова в Ленинграде, к чему приобрел навык за годы работы в «Молодом ленинце» на Волге, «Комсомольской правде» и «Московском комсомольце». Волею ПУРа стал я военным журналистом.

Посвящение произошло 2 августа 1941 года. И вечером того же дня от Белорусского вокзала непривычно тихо, без гудков и ударов вокзального колокольца, сумеречный, без света, отошел поезд, направлявшийся в район Вязьмы. Там, под Вязьмой, дислоцировалась наша 33-я армия и при ней редакция армейской газеты «За правое дело».

Нельзя ли попроще?

Начальником политотдела армии оказался человек, который хотя и был, вероятно, усердным читателем периодических изданий, но не имел ни малейшего понятия о производственной стороне [131] газетного дела. Он с нетерпением ждал, когда выйдет первый номер газеты. Полевой телефон редакции звонил почти непрерывно. Начальник политотдела спрашивал, собрали ли мы нужный материал, интересен ли он, как идет печатание газеты. Мы отвечали, что материал собран, типография развернута и мы приступаем к работе.

Но легко было сказать — приступаем! Наборные кассы пришлось разместить в недостроенной деревенской избе. Дул порывистый, холодный ветер, он уносил в свободные оконные проемы оригиналы статей и заметок, пронизывал до костей красноармейцев-наборщиков. Их иззябшие, покрасневшие руки отказывались держать верстатки, а разбухшие пальцы то и дело роняли скользкие литеры обратно в кассы. Слезы, а не работа! К полудню еле-еле набрали половину номера.

И тут подскочил на своем «газике» начальник политотдела. Дежурный отрапортовал ему по всей форме.

— Как газета? Готова?

— Да нет еще, плохо с набором!

— Друзья мои, ну что вы тут возитесь! — возмутился начальник политотдела. — Нельзя ли первый номер выпустить попроще? Без набора!

Услышав этот разговор, наборщики прыснули от смеха и задвигались быстрее.

Дежурный серьезно объяснил начальнику, что пока еще выпуск газет и журналов без набора невозможен. И заверил: к вечеру первый номер газеты выйдет. К вечеру действительно заработала печатная машина, и пачка свежих оттисков тотчас же была доставлена в политотдел.

Что касается невольной шутки его начальника, то мы долго помнили ее. И когда случалась в работе нашей походной типографии какая-нибудь заминка, то мы спрашивали друг друга:

— А нельзя ли на этот раз сделать попроще? Без набора?

Строгий начальник

Редактором нашей газеты был батальонный комиссар Дятлов, сугубо штатский человек. Обладал он мягким характером и никогда не позволял себе в разговоре с подчиненными повысить голос. В его общении с людьми металлические нотки отсутствовали.

Как во всяком подразделении, у нас нет-нет да и случались ЧП. Основным виновником чаще всего бывал шофер Кузькин.

— Товарищ батальонный комиссар, красноармеец Кузькин опять дисциплину нарушил, — докладывал начальник издательства. — Самовольно машину гонял в соседнюю деревню. Канистру керосина сплавил и самогонки привез.

— Что? Керосин на самогонку менять! Да я его в порошок сотру! В трибунал! Немедленно пришлите ко мне!

Уходя, начальник издательства слышит, как редактор еще продолжает бушевать:

— Керосин на самогонку! Безобразие! Совсем распустились!

Но вот с видом нашкодившего кота появляется Кузькин.

— Ну-ка, расскажи, что у тебя там вышло с керосином? — строго спрашивает редактор.

— Знакомые люди, товарищ батальонный комиссар, попросили. Лампу, говорят, нечем вздуть. Ну вот я и свез, — объясняет Кузькин.

— А ты знаешь, красноармеец Кузькин, что мы этим керосином со шрифтов краску смываем и валы на печатных машинах чистим? И что за самогон тебя самого как следует вздуть полагается?

Кузькин молчит. Он все знает: и про шрифт, и про самогонку. Потому и молчит, тяжело переступая с ноги на ногу.

— А ты что, братец, стоишь? — вдруг спрашивает редактор. — В ногах правды нет, садись.

— Не положено, товарищ батальонный комиссар, — смущенно бормочет Кузькин.

— Что значит не положено? Нет, ты садись и рассказывай: письма давно из дома не получал? И закуривай, не стесняйся! — добавляет редактор, пододвигая провинившемуся шоферу коробку «Казбека».

Пока течет мирная беседа, начальник издательства с тревогой посматривает на избу, ставшую временной резиденцией редактора: не слишком ли строго обойдутся там с его непосредственным подчиненным? Наконец оттуда выходит Кузькин. Правый карман его шинели оттопырен: в него еле влезла коробка «Казбека», подаренная на прощание редактором.

— Ну как? — спрашивает начальник издательства. — Попало на орехи!

— Еще бы! Такого строгого начальника, как наш батальонный комиссар, во всей армии не сыскать! — отвечает Кузькин.

Но по лицу его почему-то бродит хитрая улыбка... [132]

Критика дошла

Наш армейский поэт Вася Глотов отличался чрезвычайным добродушием. И потому никого не удивило, что он охотно согласился выставить свою литературную продукцию на публичное обсуждение.

Собрались мы в самой большой избе той деревни, где размещалась редакция, пригласили товарищей из политотдела, с узла связи, из армейского ДК. По случаю литературного вечера Вася, пользуясь дружескими связями, достал в Военторге медовые пряники — немыслимый по тем временам деликатес. Он принес их в холщовом мешке и торжественно высыпал на стол.

Вечер, как и полагается, начался с чтения. Вася читал свои стихи нараспев. Потом началось обсуждение. Вопреки ожиданию, участники вечера, вчерашние питомцы московских вузов, выступали очень критично. Говорили об отсутствии во многих стихах образности, о бедности рифмы, банальности метафор, о нарочитой иногда упрощенности языка поэта... Вася выслушивал критические замечания внешне спокойно, но его широкое, открытое лицо все сильнее наливалось краской. Наконец он не выдержал, вскочил со своего места и с возгласом: «А ну вас!» — кинулся вон. Но, не добежав до двери, вернулся, сгреб со стола пряники и, закинув мешок на плечо, исчез.

После войны я не раз присутствовал на поэтических вечерах. Но уже никогда не видел, чтобы какой-нибудь стихотворец реагировал на критику своих виршей столь оригинальным способом...

Эксперимент удался!

Медленно, тягуче тянутся армейские будни. Учебный бой, практика подвижной обороны, движение по азимуту, ночная разведка населенного пункта... Скучно писать об этом и, вероятно, еще скучнее читать. Нельзя забывать, что наши полки и дивизии, состоящие из ополченцев, пока стоят в резерве и фактически еще не сделали ни одного боевого выстрела, хотя война идет уже не первый месяц. Корреспонденты рвутся в передовые части и, побывав день-другой в окопах на переднем крае, на НП действующих батальонов и полков, привозят живые репортажи, которые воспринимаются красноармейским читателем как глоток свежего воздуха.

Иногда, впрочем, и в нашей пока еще не очень боевой редакционной жизни наступают минуты оживления.

Однажды на пороге нашей избы появляется немолодой красноармеец. Он подносит к пилотке руку и докладывает: «Прибыл в ваше распоряжение красноармеец Долин. — Но, найдя, очевидно, форму представления слишком краткой, добавил уже совершенно по-штатски: — Статистик Долин Андрей Павлович».

Столь необычное добавление вызвало у находившихся в избе офицеров-корреспондентов газеты живой интерес, и они повернулись в сторону Долина. А он, закончив устное представление, протянул мне пакет. Я вскрыл его и из бумаги, подписанной заместителем командира полка по политчасти, узнал, что красноармеец Долин А. П. «направляется в распоряжение редакции армейской газеты для возможного дальнейшего продолжения службы, как обладающий чувством юмора». Пришлось попросить у красноармейца дополнительных разъяснений. И вот что он рассказал.

В полку рядовой Долин выполнял обязанности писаря. В числе всего прочего он должен был ежевечерне составлять раскладку продуктов для полковой кухни на следующий день. И Долину сразу же показалось, что в суточном рационе дается слишком много соли. Тут автор, не желая раскрывать тайн походных полковых кухонь, будет оперировать условными цифрами. Предположим, что в раскладке на каждого бойца давали 15 граммов соли. Писарь нашел эту цифру слишком высокой и сократил до десяти. Никакого отклика из батальонов, рот и взводов на это уменьшение нормы не последовало. Тогда он еще раз уменьшил цифру до семи. Опять молчок, никакого отклика.

— И тут, — рассказывал Долин, — я решил довести норму соли до пяти граммов на бойца. Однако случилось то, чего я никак не предполагал...

— Что же произошло?

— Бойцы отказались принимать пищу, она им показалась слишком пресной.

Хохот потряс стены избы. А Долин, не смущаясь, продолжал:

— Разразился страшный скандал. Командир полка стал доискиваться до главного виновника происшествия и, конечно, вышел на меня. Моих объяснений, что я экспериментальным [133] путем хотел добиться колоссальной экономии соли в пересчете на численность всей Красной Армии, он и слышать не захотел... «Э, братец, — сказал он, — да ты, оказывается, юморист, а мне такие в полку не нужны. Говорят, тут поблизости дислоцируется редакция нашей армейской газеты. Отправляйся-ка, братец, туда, там, может быть, твои способности оценят». И вот я здесь, — закончил Долин.

Мы решили оставить в редакции ополченца, бывшего старшего научного сотрудника Московского статистического управления. Вскоре он стал отличным корректором газеты и литобработчиком красноармейских писем и заметок.

Конечно, основу, костяк нашей газеты «За правое дело» составляли профессиональные журналисты, выпускники Военно-политического училища имени В. И. Ленина. Но были среди сотрудников и сугубо штатские люди, вроде Андрея Павловича, сменившие свою мирную гражданскую профессию на беспокойную должность военного газетчика.

Удачное ранение Берковича

Оказывается, бывают и такие ранения: удачные. Именно оно и постигло нашего фотокорреспондента Марка Берковича.

На рассвете 2 октября 1941 г. гитлеровское командование предприняло новое наступление на Западном фронте. Используя многократное превосходство в живой силе и технике, гитлеровцы уже к исходу дня основательно потеснили полки и дивизии первой линии обороны. Части нашей необстрелянной ополченческой 33-й армии, стоявшие впритык, начали поспешный отход: высшее командование было заинтересовано в сохранении резервов, не завершивших выучки в полевых условиях. Передислоцировался и наш политотдел.

Так мы оказались в Мосальске, небольшом городке Калужской области. Направили связного в штаб армии и начали развертывать типографию в пустой двухэтажной школе. Но не успели расположиться. Примчался на мотоцикле связной и сообщил:

— Немедленно выступаем. Танковые колонны противника на подступах к городу.

Надо ли говорить, с какой быстротой мы вновь загрузили машины и двинулись через город на булыжное шоссе. Но деревянный мост через речушку Ресса, приток Угры, был разрушен. Колонны машин двинулись в объезд через песчаный брод. Но наши редакционные трехтонки и полуторки, доверху груженные ящиками со свинцовым шрифтом, вязли, а моторы, захлебнувшись водой, глохли.

Вот в это-то время над колонной как раз и появился разведывательный двухфюзеляжный немецкий самолет «фокке вульф», который наши бойцы называли «рамой». Он поливал колонну пулеметным дождем, ему отвечали отдельными винтовочными выстрелами.

Стрелял и наш Марк Беркович. Пристроив винтовку СВТ на крыле «ЗИСа» и стоя почти по пояс в воде, он хладнокровно прицеливался и выпускал по стервятнику пулю за пулей...

Вдруг Беркович вскрикнул, и на его лицо брызнула кровь. Мы кинулись к Марку и увидели, что крупнокалиберная пуля попала в деревянное ложе винтовки Берковича, раздробила его и осколок деревяшки вонзился в бровь фоторепортера. Надо же такому случиться! Мы порадовались столь удачной ране. Радовался и сам пострадавший. Посыпались шуточки: «Не в глаз, а в бровь!», «Не горюй, Марк, отрастишь бровь лучше прежней!» Выдержка редакционного фотографа ободряюще подействовала на всех. Мы дружно взялись за наши машины и одну за другой буквально на руках вынесли на другой берег.

«Рама», видимо израсходовав запас патронов в пулемете, улетела. Наша редакционная колонна продолжала движение и к ночи следующего дня достигла указанного ей населенного пункта. А вскоре нашей армии было приказано передислоцироваться в район Наро-Фоминска и занять здесь жесткую оборону.

Книгоноши

Таким образом, дивизия и полки 33-й армии, оседлав Калужское шоссе осенью 1941 года, дислоцировались к юго-западу от столицы. Линия фронта проходила по левому берегу реки Нары, повторяя ее прихотливые изгибы и петли. В центре нашей обороны находился город Наро-Фоминск, разрезанный узенькой голубой полоской Нары надвое: большая часть у неприятеля, меньшая — у нас. Оборона была активной: орудийный, минометный, пулеметный огонь не затихал ни днем ни ночью. То и дело с обеих сторон предпринимались дерзкие вылазки, разведка боем. Линия фронта хотя и держалась стабильно, но стабильность эта была [134] чревата неожиданностями. Гитлеровцы пытались нащупать слабое место в нашей обороне и продвинуться вперед, мы тоже искали брешь в линии неприятельских боевых порядков, стараясь изо всех сил хоть на немного отодвинуть ее. До Москвы по прямой осталось около 70 километров.

Подразделения и отделы второго эшелона армии были тесно связаны с тыловыми учреждениями, размещавшимися в пригородах Москвы и самой столице. Приходилось частенько наведываться туда то за бумагой, то за типографской краской, то за горючим или по иным нуждам армейской газеты и типографии. Помнится, что линия укреплений столицы начиналась сразу же за Калужской заставой. Минные поля, глубокие рвы с обеих сторон подходили вплотную к дороге, а сбоку стояли наготове сваренные из рельсов «ежи», бетонные надолбы.

Обычно, когда наша камуфлированная под лежащий вокруг грязно-белый снег «эмка» проскакивала мимо лежащей справа от дороги деревеньки Теплый Стан, то вскоре попадала под обстрел. Эта часть шоссе периодически простреливалась с правого возвышенного берега Нары артиллерией противника.

Редакция нашей армейской газеты, носившей символичное название «За правое дело», размещалась в деревне Толстопальцево, а отсюда до передовой было рукой подать. Отправляясь туда рано утром, мы уже к вечеру возвращались в редакцию с блокнотами, полными записей для будущих заметок, статей и очерков о героях обороны.

Нелегко приходилось обороняющимся: как мы уже упоминали, противник занимал господствующие высоты и хорошо просматривал наши оборонительные порядки. Особенно много беспокойства доставлял обороняющимся наблюдательный пункт, установленный гитлеровцами на крыше многоэтажной текстильной фабрики. С верхних этажей фашисты вели и минометный огонь. Однажды под этот обстрел попали и мы с политруком Василием Глотовым.

Стоял яркий, солнечный день, и, когда мы с Васей направлялись на батальонный КП, фашистские минометчики устроили за нами настоящую охоту. Вероятно, виной всему были хорошо различимые издалека ярко-красные нашивки Васиной офицерской шинели, которые он не успел поменять на зеленые, полевые.

Пришлось укрыться за каким-то каменным строением.

Прижавшись к стене под козырьком железной крыши, мы ожидали окончания обстрела. И тут увидели, как в укрытие юркнули двое мальчишек.

— Можно мы посидим тут с вами? — спросил один из них, веснушчатый паренек лет восьми-девяти. — А то немец стрельбу поднял.

Мы постарались укрыть собой перепуганных ребятишек. Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался.

— Все, Гансы пошли кофе пить, — сказал парень постарше. — Айда, Петька.

— Куда же вы теперь?

— Домой. Тут у нас недалеко блиндаж отрыт. Там наши мамки. Поедим и опять пойдем за грузом.

Только тут мы заметили, что оба паренька несли по увесистой пачке книг: буквари, «Родная речь» для второго и третьего классов.

— Откуда буквари? — спросил Глотов. Ответил веснушчатый:

— Фашисты снарядами книжный магазин разбили, там книг разных навалом на снегу валяется. А мы вот «Родную речь» собираем. Отгонят немцев, школа опять откроется. А заниматься без учебников как? Мы еще в сугробах пороемся, там и задачники должны быть.

Ребята поднялись со снега, взяли неумело перевязанные пачки учебников. Когда они уже заворачивали за угол защитившего нас от вражеских мин строения, тот, что постарше, обернулся к нам:

— Вы ведь, дяденьки, фашистов отгоните?

Калинка-малинка

Тот, кто бывал на фронте, хорошо знает, как быстро фронтовики обживаются на новом месте. Стоит части сменить дислокацию, как она впитывает в себя мельчайшие сведения об окружающей местности: где расположены основные дороги и в каком они состоянии, какие есть вокруг водоемы, растет ли тут лесок, где можно разжиться топливом и т. д. И уж, конечно, в мгновение ока все наши дивизии облетела такая важная весть, что в зону обороны армии входит знаменитая Апрелевка. И посланцы многих подразделений зачастили туда. Водители наших редакционных машин тоже побывали там. И вернулись не с пустыми руками. Дело в том, что эвакуация известной Апрелевской [135] фабрики грампластинок из прифронтовой полосы проходила в такой спешке, что администрации не удалось вывезти запасы готовой продукции. Ими-то и пользовались красноармейцы.

Люди старшего поколения помнят, как были распространены до войны патефоны. Кажется, на душу населения их приходилось больше, чем теперь приходится телевизоров и транзисторных приемников. Существовал также обязательный для каждой семьи набор пластинок: немного классики, вальсы, фокстроты, танго, вокальные партии (чаще всего неаполитанские песни и оперные арии) и популярные номера эстрадных певиц.

Такие наборы добыли в Апрелевке и представители нашей походной редакции. Музыка, песни звучали у нас частенько, заглушая порой орудийный грохот и пулеметную трескотню. Все мы были молодые, веселые, бодрые духом, несмотря на шагающую рядом смерть.

Особенно часто слышался из оставленного прежними обитателями избы патефона сильный голос Лидии Руслановой:

Калинка-калинка моя.
В саду ягода, малинка моя...

В нашей, по-теперешнему говоря, дискотеке были и танго «Утомленное солнце», вальс «Дунайские волны», арии И. Козловского, одесские песенки Л. Утесова. Но чаще всех звучала именно руслановская «Калинка». Особенно когда возвращался с задания политрук корреспондент отдела партийно-политической работы Сергей Калинкин. Исполнение в его честь «Калинки» стало почти обязательным ритуалом.

Друг наш Сережа перед войной закончил Московское военно-политическое училище имени В. И. Ленина и готовился поступать в академию. Но война изменила его планы. Хотя в планшете, с которым Калинкин никогда не расставался, бережно хранил учебную программу академии.

Сережа Калинкин принадлежал к разряду тех военных журналистов, которые докапывались до самой истины, изучали поступки героев во всех деталях и подробностях. Его неуемная страсть добраться до первоисточника постоянно заводила в самое пекло. Калинкин частенько возвращался в редакцию в простреленной во многих местах шинели, чумазый от какой-нибудь блиндажной коптилки, обросший рыжей щетиной. Оказавшись в кругу друзей и коллег, постепенно приходил в себя и оттаивал под любимые звуки «Калинки».

Но однажды случилось непоправимое... Задержавшись у пехотинцев на передовой линии допоздна, Сережа понял, что к ночи вернуться в Толстопальцево не успеет. И решил заночевать в избушке полковых связистов. Ночью начался ожесточенный бой. Связисты ушли на линию ликвидировать обрывы телефонной связи, а Калинкин остался. А к утру вернувшиеся связисты увидели: вражеский снаряд целиком снес бревенчатую стену избушки. На полу, положив голову на планшет, лежал политрук Калинкин. Казалось, что он спит. И лишь небольшая осколочная рана на виске говорила, что корреспондент газеты больше никогда не встанет.

Утрата Сережи тяжело отозвалась в каждом из нас. Может быть, она была такой тяжелой потому, что оказалась первой. И до самого конца войны мы уже никогда не ставили на патефонный диск пластинку «Калинка»...

Только вперед!

Наш редактор батальонный комиссар Дятлов был человек уже немолодой. Когда он получил случайное ранение и оказался в госпитале, жалость к редактору вспыхнула в нас с особенной остротой. Лечащий хирург на наши расспросы отвечал неопределенно:

— Неважные дела у вашего батальонного комиссара. Сник он как-то.

— А чем ему можно помочь?

— Нужен импульс извне, сильный толчок, чтобы поднять защитные силы организма.

Стали думать, как и где найти этот импульс. И придумали.

Однажды во время очередного посещения госпиталя журналисты, как обычно, передавали раненому новый, только что из печатной машины номер армейской газеты. Развернув ее, батальонный комиссар увидел набранный крупным шрифтом аншлаг на всю полосу: «Теперь — только вперед!»

Редактор весь преобразился, лицо его порозовело, в глазах появился живой огонек:

— Неужели началось? — восторженно прошептал он.

Журналисты молча переглянулись. Потом редактор прочитал набранный более мелким шрифтом подзаголовок «Из опыта наступательных [136] боев в крупных населенных пунктах» и помрачнел.

— А это к чему? У нас же сейчас глухая оборона!

Тут все и разъяснилось. Когда весь тираж газеты был отпечатан, секретарь редакции распорядился вынуть из полосы прежний аншлаг и вставить новый. Затем был сделан один-единственный оттиск, который журналисты и привезли в госпиталь, чтобы порадовать редактора.

Батальонный комиссар не рассердился на своих помощников за проделку. Он заулыбался и потеплевшим от волнения голосом произнес:

— А что вы думаете? Будет наше наступление, скоро будет. Вот и нужно мне быстрее поправляться, а то как бы не опоздать к началу.

Слова оказались вещими. Поправился, вышел из госпиталя редактор. А вскоре началась победная битва под Москвой, ознаменовавшая желанный поворот в ходе войны...

Статья для солдат

Это было той памятной зимой. Неделями тянулись изнурительные бои. Наши бойцы ходили в разведку, добывали «языков», а нащупав где-то «слабинку», отбивали у противника какую-нибудь безымянную высоту, железнодорожный переезд, переправу. А случалось, что захваченный пункт вновь отдавали врагу. Казалось, этому не будет конца. И вдруг...

Мы только что вернулись с обеда из военторговской столовой, как раздался звонок:

— Старшему политруку Семенову срочно явиться в политотдел.

Редакционная «эмка» помчалась по заснеженной дороге. Оказалось, что меня ждет сам начальник политотдела армии. Разговор был коротким.

— Нужна статья для солдат! — сказал начальник политотдела.

— Мы каждый день пишем заметки и статьи для солдат, — ответил я.

— Это особая статья. Ее будут читать во всех подразделениях перед началом артиллерийской подготовки. Завтра, на рассвете, армия переходит в наступление.

У меня захватило дух: вот она, долгожданная минута! Сколько думали, мечтали о ней!

Я вернулся в редакцию и сел писать эту необычную передовую статью. Нужны были непривычные слова и непривычная форма. И, наконец, я нашел ее, представив себе, что говорю с глазу на глаз с солдатом, которому сейчас вот, сию минуту, нужно покинуть окоп, стрелковую ячейку и ринуться в смертельный бой. В таком разговоре нельзя сфальшивить.

Написанные листки передавал машинистке, а она, напечатав, относила в типографию.

Часа в два ночи из дивизий стали приходить машины за газетой. С последней машиной уехали в одну из дивизий и мы с фотокорреспондентом.

Наступление было стремительным. Бросая технику и оружие, гитлеровцы бежали. Заснеженные поля были усеяны трупами фашистов.

Да, пришел студеный подмосковный декабрь и с ним историческое контрнаступление советских войск под Москвой. Распрямилась, сметая все на своем пути, напряженная до предела армейская пружина. В первые же часы сражения наша армия, пополненная свежими силами, очистила от гитлеровцев Наро-Фоминск и покатилась по заснеженным полям все дальше и дальше...

Странное чувство испытывали бойцы и офицеры. Они шли по своей, родной земле и как будто открывали ее вновь. У станции Балабаново произошла заминка: наступающие натолкнулись на яростный пулеметный огонь фашистов. Однако вскоре метким артиллерийским налетом очаг сопротивления был подавлен. И когда наши бойцы уже вскочили на бетонную платформу станции, один из них, может быть сибиряк или уралец, увидел чудом сохранившуюся вывеску: «Станция Балабаново».

— Братцы, — обратился он к товарищам, — это же Балабаново! У меня и сейчас здешние спички есть. — И боец вынул из кармана шинели помятый коробок Балабановской спичечной фабрики.

Это была родная земля. Недолго томилась она в неволе, всего три-четыре месяца, но воспринималась как заново рожденная...

Части нашей армии освободили Боровск, Верею, десятки других населенных пунктов. С попутными машинами мы отправляли заметки и фотоснимки о героях боев в редакцию, а сами двигались с войсками вперед.

...Когда через несколько дней вернулись в редакцию, узнали, что по представлению политотдела армии меня наградили медалью «За боевые заслуги». Это была первая боевая награда. [137]

Предстояло еще много боев. Но это первое наступление под Москвой запомнилось навсегда.

Двое в траншеях

Да, они пришли — новые бои и сражения. Сменилась армия, сменилась и моя армейская должность: теперь я стал редактором газеты 20-й армии «За честь Родины». Появились новые боевые друзья и соратники, прочно вошедшие в память...

Они были очень разные, эти два человека. Техник-интендант Дудышев — флегматичный коротышка, немногословный, избегавший не относящихся к делу разговоров. Лейтенант Беркович — верзила, весельчак, любитель в свободную минуту почесать язык на первую же подвернувшуюся тему. И специализация у них была разная: Дудышев поставлял в газету заметки по тактике, Беркович — фотоснимки. Война успела их уже «приласкать». Но опять-таки по-разному: Дудышев просидел два дня со взводом разведки в болоте и у него сильно пострадали голосовые связки. Берковича, побывавшего в переделке второй раз (о его первом ранении еще в прежней, 33-й армии я уже рассказывал), контузило разорвавшимся поблизости снарядом, и он стал плохо слышать.

Ко всеобщему удивлению, Дудышев и Беркович подружились. Вместе уходили на задание, вместе возвращались. То, что недомогания у них были разные, оказалось очень удобным.

Вот друзья шлепают по раскисшему весеннему проселку и в недоумении останавливаются на развилке дороги. Куда идти? Поодаль связисты тянут «шестовку».

— Товарищи связисты! — кричит Беркович. — Как пройти во второй батальон?

Те что-то отвечают. Дудышев молча поворачивает налево, а Беркович покорно следует за ним. Он уверен, друг услышал и выбрал правильное направление.

Так и ходили они всегда вдвоем. Пробирались по траншеям и ходам сообщения, спускались в блиндажи, по-пластунски переползали в окопы передней линии. А разговор с бойцами и командирами велся по привычной схеме: один задавал вопросы, другой запоминал ответы.

Когда после очередного наступления состоялось награждение группы наших военных журналистов, Дудышев и Беркович удостоились одинаковой награды. Оба получили медаль «За отвагу».

Почти однофамильцы

Среди шоферского состава нашей передвижной полевой редакции были два водителя с весьма созвучными фамилиями: Данилкин и Гаврилкин. И несмотря на то что они были непохожи друг на друга (первый — низенький, второй — высоченный, можно просто сказать, каланча, у Данилкина черные волосы и сам смугл, будто цыган, в то время как Гаврилкин русоволос), их все время путали.

— Вызови ко мне Данилкина! — приказывал техник-лейтенант, командовавший шоферами.

— Есть! — отвечал ординарец.

Уходил и присылал к начальству... Гаврилкина.

Один, случалось, отбывал наряд вне очереди за другого, в то время как тот, увильнувший от хлопотного дежурства по кухне, получал новенькое обмундирование, предназначенное бедняге чистильщику картошки и водоносу... Складывалось впечатление, что начальствующий состав нашего небольшого воинского подразделения никак не может уразуметь, что имена Данила и Гаврила, откуда пошли названные фамилии, вполне самостоятельны и их принято давать двум разным людям. Происходившая путаница дошла до того, что обладатели сходных фамилий в конце концов сами потеряли правильную ориентировку. И не раз на строевых перекличках возникала такая ситуация.

— Данилкин! — громко называл фамилию старшина.

— Я! — отвечал Гаврилкин.

— Гаврилкин! — вызывал проверяющий.

— Я! — откликался Данилкин.

И далее, естественно, раздавался непредусмотренный строевым уставом хохот.

Так продолжалось долгое время. Но вот однажды во время нашего стремительного наступления по редакции разнеслась печальная новость:

— Погиб Данилкин. Был в рейсе, вез из тылов типографскую бумагу.

Однако Данилкин появился вскоре в редакции жив и невредим. А смертью храбрых пал его друг Гаврилкин. [138]

Произошло это при следующих обстоятельствах.

Группа гитлеровцев, отбившихся от своей части, каким-то образом оказалась в нашем тылу. Обозленные и голодные фашисты бродили по лесам и случайно наткнулись на редакционную трехтонку. В надежде поживиться чем-нибудь съестным, они напали на нее. Гаврилкин отстреливался из карабина сколько мог.

Позднее Данилкин писал вдове погибшего:

«Дорогая Прасковья Матвеевна! Ваш супруг был моим самым лучшим фронтовым другом, он много рассказывал мне и о вас, и о ваших детях. Пусть они не считают себя сиротами. Скажите им, что я буду им вторым отцом, если, конечно, доживу до светлого дня Победы».

Данилкин дожил до Победы, вернулся домой и навестил семью погибшего друга.

Кто заказывает музыку?

Морозный январь 1943 года. Полки и дивизии 20-й армии, зарывшись в снега, по-прежнему держат оборону северо-восточнее Погорелого Городища. Самого городка нет и в помине. Его испепелил огонь врага. На огромном пустыре лишь кое-где возвышаются чудом уцелевшие печные трубы. Унылое безлюдье вокруг. И лишь впереди, как только углубишься в лес, бьется жизнь. Здесь наши войска.

Редакционная машина петляет по накатанной, пробитой между снежными валами дороге. Я еду на КП армии, выдвинутый на этот раз далеко вперед, почти к самой линии фронта. Надежная оборона, созданная передовыми частями, позволяла это.

На КП я, конечно, бывал неоднократно, но сегодняшний визит особенный — вызов командующего. Еду и ломаю голову, зачем я мог понадобиться генералу Н. Э. Берзарину? Может быть, в газете допущена какая-нибудь промашка, есть упущения в освещении главной темы? Нет, как будто никаких замечаний со стороны штаба армии и его оперативного отдела не поступало... В чем же дело?

Первый вопрос, которым меня встречает командующий, не вносит ясности:

— Как вы, редактор, относитесь к музыке?

— Положительно, товарищ генерал. Николай Эрастович улыбается:

— Другого ответа я и не ждал. Все хорошие люди любят музыку. Так вот, сегодня речь у нас пойдет о квартете.

Далее генерал пояснил свою мысль. Верно, что армия находится сейчас в обороне. Но это не будет длиться вечно. Настанет и пора наступления. А раз так, то к этому моменту надо готовиться заранее, всемерно расшатывать оборону противника. Помогут в данном деле «квартеты», специально созданные группы из расчетов пулемета, миномета, а также двух метких бойцов с хорошо пристрелянными винтовками, чтобы держать под постоянным обстрелом узлы обороны противника. Меняя свои огневые позиции, они должны долбить и долбить по одной и той же цели: дзоту, огневому гнезду, укрепленному узлу коммуникаций врага.

— Такие «квартеты» следует создавать в каждой роте. И ваша задача настойчиво пропагандировать их боевой опыт на страницах газеты. Не раскрывая, впрочем, общего тактического замысла. Задача ясна? — заключил командующий.

Я покинул его блиндаж, уже на ходу обдумывая будущие подборки и специальные полосы нашей газеты. Вскоре закипела работа. Подбадриваемые командирами и политработниками, печатным словом, бойцы действовали умело и самоотверженно. Их «музыка» гремела в самое неподходящее для противника время. Гитлеровцы несли жесточайший урон. А когда летом 1943 года (к этому времени Н. Э. Берзарин был переведен в другую армию) началось наступление, мы пожинали плоды описанной выше «концертной» деятельности.

И смех — оружие!

Свои заметки я хотел бы закончить по возможности кратким рассказом об улыбке. И не улыбке вообще, а конкретно — красноармейской. Той самой, которая являлась неотъемлемой и постоянной частью армейских газет, где мне довелось служить. Читатель догадался, конечно, что речь идет об уголках и полосках фронтового юмора, появлявшихся почти в каждом номере газеты.

Было тяжко, смерть бродила рядом, изнурительные бои не стихали ни днем ни ночью, а бойцы и командиры часто улыбались. Сохранять оптимизм, бодрость духа им помогала и красноармейская газета.

Ну а как начались подборки боевого юмора в нашей газете «За правое дело»?

Помнится хмурый, дождливый день поздней [139] осени 1941 года в какой-то деревушке на Смоленщине. В избу, где размещалась наша редакция, вошел красноармеец с винтовкой в руках. По его плащ-палатке продолжали стекать на пол потоки дождевых капель. Приложив руку к пилотке, он доложил:

— Красноармеец Островский прибыл в ваше распоряжение!

Петя Островский, замечательный карикатурист, с которым мы работали в сталинградском «Молодом ленинце». Я не верил своим глазам. Обнял старого друга, велел посушить одежду у жаркой железной печурки.

— Рассказывай! — сказал я ему, когда он снял с себя стоявшую колом тяжелую шинель и уселся на скрипящую табуретку.

В первые же дни войны в Сталинграде был сформирован коммунистический полк, куда добровольцем вступил Петя Островский. Незаметно промелькнули короткие недели учебы в полевых условиях, и полк направили на фронт, под Москву. Испытание было коротким и жестоким. После боев с превосходящим по численности противником остатки полка вывели в тыл на переформирование. На формировочном пункте выяснилась профессиональная принадлежность Пети. Тут же он и был направлен в распоряжение Поарма-33, а затем в редакцию «За правое дело».

Так вместе с П. П. Островским, ныне заслуженным художником РСФСР, работающим в Волгограде, вошла в нашу газету улыбка.

Он быстро наладил походную цинкографию и начал делать штриховые клише. А вскоре мы выпустили и специальный номер газеты, посвященный винтовке, в котором были и карикатуры П. Островского. Вездесущий Вася Глотов написал шутливые стихи про советского снайпера и двух незадачливых гитлеровских вояк:

Из землянки Фриц и Вилли
Никуда не выходили.
Ненавидели друг друга —
В общем, жили очень туго.
Но однажды Фриц и Вилли
Выйти из норы решили.
Поваляться у землянки
На зеленой на полянке.
Разместились, как вороны.
Грелись, чистили погоны...

Как можно догадаться, добром это не кончилось: наш снайпер оказался на высоте.

Под этими незатейливыми стишками был помещен юмористический словарик, пояснявший значение различных частей русской винтовки, таких, как затвор, боек, спусковой крючок, приклад, штык и т. д. И все в веселом, задорном духе.

А далее следовали просто анекдоты. Например, такие:

Учитель. Ганс Штольц, проспрягайте мне глагол «бежать».

Ганс. Я бегу, ты бежишь, мы бежим, вы бежите...

Учитель. А они?

Ганс. Они наступают, господин учитель.

Повесить или к стенке?

В кабинете директора одной фирмы упал со стены портрет Гитлера. Старая уборщица повертела портрет в руках и спросила:

— Не знаю, повесить фюрера или поставить к стенке?

* * *

Если бы меня сейчас спросили: «А кто у вас сочинял эти анекдоты?» — то я не смог бы ответить. Секрет надежно упрятан в пожелтевших от времени подшивках газеты, ее архивах. Несомненно лишь одно — творцами фронтового юмора были профессиональные журналисты и самодеятельные авторы — красноармейцы, командиры, политработники, умевшие мыслить остро, неистощимые на выдумку. И так ли теперь существен вопрос об авторстве? Гораздо важнее подчеркнуть другое — общую направленность анекдотов и шуток того лихолетья, стремление людей, придумавших их, выразить наше презрение к врагу.

Конечно, нынешний читатель должен сделать определенную скидку на обстановку тех лет. Фронтовые шутки были порой грубоваты, грешили прямолинейностью. Но что поделаешь: на войне как на войне.

А те, кто в окопах, на батареях брал тогда в руки «За правое дело», наверняка улыбался, а то и весело хохотал, читая такие публикации:

Три преступления

Один немец назвал Геббельса свиньей. Немца обвинили в трех преступлениях:

1. Нарушении порядка.

2. Оскорблении человека, стоящего у власти.

3. Разглашении государственной тайны. [140]

Сокровенное желание

Некий мюнхенский коллекционер редких фотоснимков сказал своему приятелю:

— В моей коллекции не хватает одной карточки, за которую я отдал бы полжизни.

— А именно?

— Это фотоснимок, на котором изображена была бы вдова Муссолини, стоящая у гроба Гитлера.

* * *

Смех на фронте был духовным хлебом и всеобщей потребностью. И мы, газетчики 33-й, а потом и 20-й армии, старались эту потребность удовлетворить. А ведь рядом были другие армии — наши соседи, были другие фронты и участки огромной, протянувшейся с севера на юг линии советско-германского фронта. И всюду выходили армейские и дивизионные газеты, наряду со всем прочим передававшие от бойца к бойцу улыбку, так необходимую им в тяжелой ратной жизни.

Со многими коллегами по армейской печати мы поддерживали постоянную связь, обменивались... улыбками. Да, было так, что шутка, рожденная где-то на юге, в днестровских плавнях, быстро становилась достоянием читателей красноармейских газет на других участках фронта.

Особенно часто мы общались с коллективом «Красноармейской правды» — газеты Западного фронта. Запомнилась мне одна поездка в эту редакцию, размещавшуюся в специальном поезде, загнанном в тупик среди глухого леса. В тот раз визит собратьям по перу мы нанесли вдвоем: вместе со мной был и постоянный спутник Вася Глотов. Тогда-то и произошла эта встреча...

Художник «Красноармейской правды» Орест Верейский зашел в вагон, где жил и работал А. Т. Твардовский, посоветоваться относительно иллюстраций к «Василию Теркину». И застал в его купе незнакомого политрука. Александр Трифонович начал с интересом разглядывать рисунки. А художник глаз не спускал с незнакомца.

— Что вы меня так рассматриваете? — спросил тот. — Уставились и глаз не отводите. Я ж не девушка.

— Да как же я могу отвести от вас глаза? — возразил Верейский. — Вы же вылитый Теркин!

— Какой еще такой Теркин? Глотов я, Василий Иванович, служу поэтом в армейской газете. И к Александру Трифоновичу приехал, чтобы прочесть ему свои стихи.

— Вот и прекрасно, читайте! — воскликнул Верейский. — А я вас, политрук Глотов, немножко порисую.

И художник раскрыл походный альбом. Не менее часа поэт читал свои вирши, а художник делал торопливые наброски на листах ватмана. Наконец сеанс был закончен.

А через несколько дней в «Красноармейской правде» появился очередной кусок знаменитой поэмы. И украшал главу портрет самого Теркина — Глотова, улыбающегося солдата с широкоскулым лицом и лихо вздернутым носом...

Много времени прошло с тех пор. Годы берут свое, мой фронтовой товарищ, как говорится, возмужал и все чаще жалуется в письмах из Львова, где сейчас живет, на разные недуги. А со страниц раскрытой на его писательском столе бессмертной поэмы Твардовского глядит на него молодой, никогда не увядающий Теркин. И, как бы подмигивая из-под надвинутой на лоб ушанки, говорит: «Не стареть, Вася!»

Не выветрились из памяти, не поблекли многие улыбчивые газетные страницы, создававшиеся в грохоте войны и на потребу отважных душ бойцов и командиров. В заключение вспомним одну такую страницу газеты «Красный черноморец» (которая впоследствии была воспроизведена у нас в газете «За правое дело», да и в иных красноармейских изданиях).

Дело в том, что армейские юмористы часто призывали на помощь в своей трудной работе классические сатирические образы, созданные Гоголем и Сервантесом, Чеховым и Распе — автором «Удивительных приключений барона Мюнхгаузена». В нескольких газетах в подражание Гашеку печатались и «Новые похождения бравого солдата Швейка». Так вот, в «Красном черноморце», газете краснофлотцев Черноморского флота, издававшейся в Севастополе, 7 июля 1941 года появилась повесть о новых похождениях бравого солдата Швейка. В начальной главе повести, написанной флотским литератором капитаном Александром Васильевичем Боковиковым, воспроизводился разговор Швейка с буфетчиком питейного заведения Збышеком. И тут можно [141] было прочесть буквально такие слова Швейка:

— Вы, между прочим, слышали, Збышек, этот идиот Гитлер объявил Советам войну?! Не иначе, как он решил покончить самоубийством. Живым он из этой войны не выйдет.

Предсказание сбылось стопроцентно. Остается только добавить, что оно было обнародовано в самом начале воины, по крайней мере за 1400 дней до того, когда бесноватый фюрер покончил счеты с жизнью.

А в те грозные дни читатели-фронтовики не могли знать об этом, но они от души смеялись над бесноватым фюрером. И это был смех уверенных в своих силах людей. И как убедительно подтвердила история, смех победителей. [142]

Николай Кулешов.
Ночной вызов

Говорят, что жизнь полна неожиданностей и случай порой круто меняет судьбу человека. Не знаю, как у кого, а в моей журналистской судьбе такое бывало не раз. Один из таких трудно предсказуемых случаев произошел в январе 1943 года, когда я на Калининском фронте был редактором газеты 158-й стрелковой дивизии «За победу».

Небольшой дружный коллектив дивизионки. Напряженные дни и ночи. Три корреспондента, два наборщика, печатник и я. Вот и весь состав редакции. Жили в землянке или в полуразрушенной хате. Все вместе. Ели из одного котла, спали на сене, подстелив плащ-палатки и накрывшись шинелями. Тут же и наборные кассы. Машинистки не было. Материалы набирали под диктовку или в лучшем случае с наскоро написанной карандашом рукописи. А газета выходила ежедневно к пяти утра. И сразу, забрав свежие оттиски, мы спешили на передовую, к солдатам. Вот такая была у нас фронтовая служба.

Все в дивизии было для меня родным и близким. Все были москвичами, вместе прибыли на фронт, всех спаяла боевая дружба. Нас, газетчиков, в ротах и батальонах знали, по-братски встречали, нам доверяли, помогали. И не думалось никогда, что может до конца войны что-либо измениться, разве что рана или смерть. Старались изо всех сил сделать нашу газету лучше, интереснее.

Однажды, было это 28 октября 1942 года, газета Калининского фронта «Вперед на врага» опубликовала обзор печати под заголовком «Газета учит бить врага наверняка». Были в ней такие строки: «Газета энского соединения (редактор Н. Кулешов) воспитывает у читателей жгучую ненависть к врагу и на конкретных примерах учит, как нужно бить фашистов, истреблять их днем и ночью. Она наглядно показывает, что снайпером может стать любой боец, будь он стрелок, артиллерист или минометчик. Газета «За победу» пользуется заслуженной любовью у своих читателей».

После появления этой публикации минуло два месяца. И вдруг нежданно-негаданно вызывают меня в политическое управление Калининского фронта и вручают приказ о назначении корреспондентом фронтовой газеты «Вперед на врага». Распрощался я со своими боевыми друзьями и отбыл в большую деревню, что была километрах в двухстах от переднего края, в новую редакцию.

Все здесь было поставлено на широкую ногу. Большая газета, большой коллектив. Несколько отделов, каждый из которых занимал отдельный дом, секретариат, корректорская, печатный и наборный цехи, цинкография, машинописное бюро. Летучки, планерки. Да и быт здесь был иной. В нашей дивизионке на ночь мы снимали лишь одни сапоги. А тут тебе — постели, в избах электрический свет, питание в столовой. Но всеми этими благами корреспонденты пользовались, когда на несколько дней возвращались с передовой в редакцию отписаться, передохнуть, помыться, и снова туда, где шли бои.

А командировки в действующие части были длительными, порой на месяц, а то и более. В этом был свой резон. Редакция в глубоком тылу. Мотаться по 200 километров туда и обратно на перекладных было делом неразумным. Это тебе не дивизионка — полчаса до роты, утром ушел, вечером вернулся, сделал материал, отдохнул и снова на передовую. Свои материалы корреспонденты фронтовой газеты не задерживали. Они их передавали по телеграфу, а если большие и срочные, то специальной [143] связью. К этому ритму и к этим порядкам я быстро привык.

Новая редакция вскоре стала родной. Здесь встретил своего друга по первым месяцам войны, с которым в октябре 1941 года сидел в окопах под Москвой в районе Калужского шоссе, бывшего секретаря «Известий» Михаила Круглянского. Он был майором и ответственным секретарем редакции.

Поселили меня в большой избе, в которой жили три самых знатных сотрудника редакции — Ираклий Андроников, Семен Скляренко и Рудольф Бершадский.

Все были очень разные и писали по-разному. Очерки и короткие новеллы Ираклия Андроникова очень напоминали его широко известные устные рассказы. Кстати сказать, именно в этот период он создал поразительно яркий и правдивый устный рассказ «Встречи с генералом Чанчибадзе», который командовал на нашем фронте стрелковой дивизией.

Семен Скляренко был веселым и добродушным человеком, крупным мастером, создавшим до войны трилогию «Путь на Киев». А здесь, на фронте, он удачно нашел себя в ином жанре. Часто бывая в полках и дивизиях, приглядываясь к солдатам переднего края, их характерам, оптимизму, прислушиваясь к их соленым шуткам, издевкам над врагом, он стал публиковать в каждом воскресном номере на четвертой полосе рассказ бывалого воина, чем-то напоминающего Василия Теркина.

Весьма сдержанный в общении с коллегами, Рудольф Бершадский каждую свободную минуту отдавал своей записной книжке. В командировки ездил чаще всего в армию Галицкого, которая вела тяжелые упорные бои за Великие Луки. В статьях и очерках стремился глубоко раскрыть нравственный характер священной войны с гитлеровскими захватчиками. Это была подлинная публицистика, сделанная на огромном фактическом материале, добытом на переднем крае, в солдатских окопах и блиндажах.

В дни встреч обменивались впечатлениями о виденном и слышанном в командировках. Говорили, разумеется, и о делах и людях редакции. Я их еще знал мало, но друзья не скупились на характеристики. Хорошо отзывались о редакторе полковнике Николае Семеновиче Кассине. Кадровый военный, он еще до войны редактировал военную газету, со знанием дела разбирался в материалах, умел их оценивать, толково редактировать, к людям относился доброжелательно. А вот о его заместителе — майоре, назовем его Парфеновым, разговор был иной. Газетой занимался мало. Имел пристрастие к спиртному. Вел себя развязно.

Именно с этим человеком и столкнула меня судьба. Итак, факты и только факты в той последовательности, как их определила сама жизнь.

В День Красной Армии, 23 февраля 1943 года, Верховный Главнокомандующий И. В. Сталин издает приказ № 95, в котором шла речь о совершенствовании воинского мастерства.

В редакции задумались, как лучше пропагандировать этот приказ. На очередной летучке я внес предложение провести в одном из подразделений переднего края красноармейское собрание. Предложение было принято, реализовать его поручили мне.

Вскоре я выехал в недавно прибывшую на наш фронт 8-ю гвардейскую имени генерала Панфилова дивизию, прославившуюся в подмосковных боях. Дивизия готовилась к решающим боям за город Велиж. Наряду с бывалыми воинами, прошедшими огонь сражений, были в ней и молодые бойцы, которым требовалось накапливать опыт и учиться воевать. Кое-кто еще плохо знал свое оружие, неточно выполнял приказы командиров, не бдительно нес охрану. Вот почему требование Верховного Главнокомандующего о совершенствовании боевого мастерства, о строжайшем соблюдении уставов, наставлений, дисциплины, организованности и порядка касалось буквально каждого бойца.

Провести это собрание решили в роте старшего лейтенанта Иванова, входящей в состав полка, которым командовал герой подмосковной битвы подполковник Баурджан Момыш-улы (в послевоенные годы известный писатель, автор нескольких значительных книг о Великой Отечественной войне).

8 марта из окопов и землянок вывели роту. В лесу затерялась маленькая поляна. Сюда принесли срубленные деревья, на них расселись бойцы.

Солдаты были в шинелях и шапках. Председателем собрания избрали красноармейца Лебедкина, гвардейца, кадрового солдата дивизии, авторитетного и отважного. После сообщения заместителя командира роты по политической части лейтенанта Рассадкина о приказе Верховного Главнокомандующего и задачах, которые поставлены им перед каждым воином, начались выступления. [144]

Я услышал искренние и правдивые солдатские слова о самом главном, что сегодня их волновало и беспокоило перед новыми атаками, новыми кровопролитными боями, успех в которых завоевывался не отвагой одиночек, а силой, волей, умением, мастерством всех, кто был объединен в роты, батальоны, полки, дивизии. Солдаты делились боевым опытом, остро критиковали тех, кто еще плохо освоил воинское мастерство, нарушал дисциплину, проявлял благодушие.

А я сидел в сторонке и очень тщательно, почти со стенографической скоростью записывал их выступления и тут же фотографировал.

Этой же ночью в землянке при свете лучины написал большой отчет. Он состоял из вреза и подробного изложения в прямой речи восьми выступлений. Утром все это согласовал с командиром роты, начальником политотдела дивизии и большой пакет с рукописью и двумя кассетами непроявленной пленки отправил в редакцию. Но в ту минуту, когда передавал в руки связного этот пакет с организованным и написанным мною материалом, очень актуальным и очень нужным газете именно сейчас, сегодня, я не мог предположить, что с этим материалом будет связана неприятность, ставшая предметом разбирательства в самых высоких политических органах Красной Армии.

А пока что я остался в дивизии. Выступления на красноармейском собрании навели меня на мысль провести несколько дней в роте старшего лейтенанта Иванова и проследить, как меняется в ней обстановка и особенно поведение тех солдат, которые были подвергнуты критике и обещали открыть боевой счет, стать примерными и дисциплинированными воинами. Да кроме того, командир полка подполковник Баурджан Момыш-улы обещал познакомить с группой гвардейцев, которые особо отличились в последних боях. Мне это было очень нужно для задуманной мною серии коротких документальных рассказов.

Я много раз встречался с бойцами — участниками собрания и подготовил большой материал, который намерен был опубликовать спустя две-три недели после отчета о красноармейском собрании. Корреспонденцию назвал «Слово, подтвержденное делом».

В те же дни в землянке командира полка встретил автора повести «Волоколамское шоссе» Александра Бека. Наклонившись немного вперед и скрестив руки, он внимательно слушал Баурджана Момыш-улы. И когда офицер, прохаживаясь по землянке, замолкал, писатель вскидывал голову и как-то протяжно произносил лишь одно слово «н-у-т-е-с»... И Баурджан, будто получив толчок, вновь начинал говорить увлеченно, горячо.

Потом с Александром Беком был в ротах. Он находил нужного ему человека, и тот через полчаса-час раскрывал ему душу, а Бек время от времени произносил свое знаменитое «н-у-т-е-с».

— Почему с вами так откровенно говорят люди? — спросил я писателя.

— Молодой человек (тогда я действительно был молод), все дело в том, что я не прихожу к нужному мне человеку с блокнотом в руке и с несколькими заранее заготовленными вопросами. Я знаю только, что этот человек мне для моего очерка или корреспонденции очень нужен, и я ему прямо говорю, что он мне нужен, что без него мне не обойтись по таким-то и таким-то причинам. И прошу его помочь. И пусть он говорит, что считает нужным. И перебивать его нельзя, и допытывать его тоже нельзя. И записывать в блокнот при нем тоже нельзя. Это надо сделать позже, когда беседа закончена и вы остаетесь один на один со своим блокнотом. Тогда у вас будет не анкетный допрос, а заметки о характере человека, его мировоззрении, его нравственных позициях. Короче говоря, будет не схема, а человек.

Короткая встреча с Александром Беком в 8-й гвардейской дивизии имени генерала Панфилова в марте 1943 года осталась памятной на всю жизнь. Его советы я сразу же пытался реализовать при беседах с гвардейцами для своих коротких рассказов.

Собрав материалы, в конце марта вернулся в редакцию. Настроение было отличное. Командировка в знаменитую дивизию, на мой взгляд, удалась. В редакции первым делом бросился к комплекту своей газеты. Моего отчета о красноармейском собрании не было. Это, разумеется, огорчило. Но сказать об этом редактору полковнику Кассину, который санкционировал мою поездку, не мог. Он надолго заболел, и его отправили в Калинин, в госпиталь. Руководить газетой остался его заместитель майор Парфенов. На ближайшей летучке я задал ему вопрос, получен ли мой материал о красноармейском собрании.

— Да, материал получен, но я его еще не читал, — ответил Парфенов. [145]

В последующие дни я сдал маленькие рассказы о гвардейцах, все они были приняты, и шесть из них опубликованы подряд в трех номерах газеты. Но мысль о том большом материале, посвященном красноармейскому собранию, меня не оставляла. Перед очередной командировкой на передний край я вновь спросил у Парфенова, будет ли и когда опубликован отчет?

— Будет, в свое время, — бросил он на ходу.

Бог с ним, думал я, может, он не получился и меня Парфенов не хочет огорчать. На том я и успокоился.

Вскоре я вновь уехал в командировку, на этот раз в части 39-й армии, что готовилась к боям за город Ржев. Заданий было много. Дай бог, думал я, справиться с ними за месяц. Первым делом отправился в свою родную 158-ю дивизию, что входила в состав этой армии. Хотелось повидаться с боевыми друзьями, побывать в родном полку, которым командовал майор Константин Томин, тем более что его часть в эти дни отличилась во многих боях местного значения.

Потом перебрался в другие соединения и части. Днем встречался в окопах и землянках с героями моих будущих корреспонденции и репортажей, а ночами писал о них и отправлял пакеты в редакцию.

И вот однажды, было это в самые последние числа мая, поздним вечером в землянке командира батальона, где я находился, раздался по полевому телефону звонок.

— Вас вызывает начальник политотдела дивизии, — сказал мне комбат.

Я взял трубку.

— Вам приказано немедленно прибыть к начальнику политотдела армии, я уже распорядился срочно доставить вас лошадьми в штаб дивизии, а там будет ожидать моя машина. Выезжайте.

Был второй час ночи, когда я прибыл в политотдел армии. Полковник сказал, что получено распоряжение доставить меня в политуправление фронта. Когда я спросил, по какому вопросу этот срочный вызов и как это я могу быстро оказаться в распоряжении штаба фронта, начальник политотдела ответил:

— Все предусмотрено, в трех километрах отсюда вас ожидает самолет «У-2».

В сопровождении адъютанта начальника политотдела через десяток минут я был на полевом аэродроме. В четвертом часу ночи, преодолев почти 200 километров, самолет приземлился вблизи фронтового штаба. Здесь меня встретил майор, адъютант начальника политуправления фронта генерала Дребенева.

Происходило что-то непонятное. Меня, рядового корреспондента, специальными машинами и самолетом встречают, везут. Зачем? По какому поводу? Тысячи мыслей! И ни на одну не могу дать ответ.

Когда подъехали к небольшой деревне, где располагалось политуправление, майор сказал:

— Генерал приказал его разбудить.

Генерал Дребенев встретил меня сурово.

Долгим взглядом посмотрел на меня и сказал:

— Зачем же ты, капитан, совершил подлог, весь фронт опозорил?

Я мог ожидать чего угодно, но только не этого.

— Я не понимаю вас, товарищ генерал, о каком подлоге вы говорите?

Генерал, что называется, вскипел.

— Ты еще в невинного играешь? Вот смотри сюда. Это ты организовал и писал?

И он показал на лежащую на столе фронтовую газету, на внутреннем развороте которой был полностью опубликован тот самый отчет с красноармейского собрания роты в 8-й гвардейской дивизии имени генерала Панфилова.

— Твоя работа? Не отпирайся, вот тут сказано: материал красноармейского собрания организовал корреспондент газеты «Вперед на врага» капитан Н. Кулешов. — И он показал на подпись в конце третьей полосы.

— Да, это мой материал. Но ведь здесь все правда, собрание было, я не выдумал ни одной строчки. В чем же подлог?

— А когда было это собрание? Какой приказ Верховного Главнокомандующего оно обсуждало?

Я помнил это отлично и четко ответил:

— Собрание состоялось 8 марта, обсуждало оно приказ Верховного Главнокомандующего № 95 от 23 февраля 1943 года.

— А теперь читай, что сказано в газете, — потребовал генерал.

Я посмотрел на газету. Сверху дата — 9 мая, в тексте выступлений вместо февральского приказа № 95 назван приказ Верховного Главнокомандующего от 1 мая № 195.

Сомнений не было. Да, это подлог, фальсификация. В мае такого собрания я не мог проводить. Но как это произошло? Кто так нагло подменил дату приказа и тем самым дискредитировал [146] и газету, и сам факт обсуждения важного политического документа?

Я не был новичком в газете и отлично понимал, что в типографии при выпуске номера должны остаться следы: гранки, оттиски, подписные полосы.

Ощущая свою полную непричастность к совершенному, я сказал генералу:

— Дайте, пожалуйста, машину, я съезжу в редакцию, попытаюсь достать оттиски, и тогда будет ясно, кто в этом виновен.

— Согласен, — ответил генерал, — виновный должен быть установлен. Бери машину!

Это было в пятом часу ночи. Я разбудил в редакции старшего корректора и попросил ее отыскать все оттиски и подписные листы номера за 9 мая. Все аккуратно было перевязано шпагатом. И на одном из оттисков разворота была большая правка, сделанная жирным химическим карандашом. Через весь разворот шапка: «На повестке дня приказ маршала», а в тексте выступлений номер приказа Верховного Главнокомандующего 95 изменен на номер 195. А под всей этой правкой — размашистая подпись: А. Парфенов.

Взяв этот оттиск, помчался к генералу. Он ждал меня. Я развернул оттиск разворота. Генерал внимательно взглянул на правку, на подпись, прошелся по комнате и тихо и, как мне показалось, участливо сказал:

— Тебе повезло, капитан, что достал эти бумаги, а то Парфенов все взвалил на тебя. Теперь тебе надо срочно в Москву. Есть приказ начальника Главного политического управления Красной Армии генерал-полковника Щербакова. Парфенов уже там. Сейчас отправлю тебя самолетом. По прибытии сразу иди к начальнику отдела печати ГлавПУРа полковнику Баеву.

И снова полевой аэродром штаба фронта. Минуло полтора-два часа. Вот и Москва. Приземлились где-то в районе Шереметьева. Над городом светило ясное летнее утро. Я вышел из самолета и вспомнил, что у меня нет ни одной копейки, на фронте деньги были не нужны, нет и командировочного удостоверения и продовольственного аттестата. Эта мысль промелькнула и исчезла. Как-нибудь устроится, подумал я и поспешил в центр города, на Гоголевский бульвар, в Главное политическое управление. Ровно в 9 часов утра из бюро пропусков позвонил полковнику Баеву.

— Жду вас, пропуск заказан, — ответил он.

В небольшом кабинете навстречу мне поднялся высокий человек. Он внимательно посмотрел на меня и по-дружески спросил:

— Очень устали?

— Да, не спал ночь.

— Вы знаете, по какому делу так срочно вызвали вас в Москву?

— Знаю. Генерал Дребенев все рассказал.

— Непонятно, зачем вам понадобилось совершать подлог? Вы ведь сделали для газеты отличный материал. И это не только мое мнение. Так оценила в обзоре печати газета «Красная звезда».

Я вынул из планшета оттиск разворота газеты за 9 мая с правкой Парфенова, положил его перед полковником. Он стал его внимательно рассматривать, а я в это время читал обзор «Красной звезды». Он назывался «Поучительное собрание». Это была очень обстоятельная публикация, в которой давалась высокая оценка инициативе редакции.

— Теперь ясно, — сказал полковник, — подлог совершил майор Парфенов. Но он во всем обвинил вас. Вот его докладная, читайте! — И передал мне несколько страниц рукописного текста. Это была фальшивка от начала до конца. Я хотел что-то сказать полковнику по этому поводу, но он остановил меня.

— Своей докладной запиской Парфенов совершил второй подлог. Другого вывода сделать нельзя. И об этом я доложу генералу.

Наступила пауза. Полковник ходил молча по кабинету. Я встал. Баев подошел близко ко мне.

— У вас есть где остановиться?

— Есть.

— Дайте адрес и ждите. Вас сегодня ночью примет генерал-полковник Щербаков или его заместитель генерал-майор Шикин. Идите отдохните, приведите себя в порядок.

Я вышел на Гоголевский бульвар, день был солнечный, ясный, тихий. Я оставил Москву почти два года назад, 16 октября 1941 года, в самые тяжкие дни войны, когда враг был у порога нашей столицы. Тогда в качестве рядового бойца добровольческого формирования — истребительного батальона — сидел в окопах в районе Калужского шоссе, на Наро-Фоминском направлении, а затем после объединения московских истребительных батальонов в кадровую 158-ю стрелковую дивизию отправился на Калининский фронт... Минуло почти два тяжких года войны. Сколько горя и тягот испытал наш народ. И все выдюжил. Москва, наша Москва живет. Вот идут по ее бульварам [147] молодые красивые девушки, на рекламных щитах кинотеатров названия новых фильмов, бегут школьники, в скверах резвятся дети.

Да, ради всего этого, ради нашей будущей мирной жизни вот сейчас готовятся к новым атакам, терпят невыносимые лишения мои боевые товарищи, которых я оставил на переднем крае всего каких-нибудь 12 часов назад.

На сердце было радостно от всего, что вижу на улицах столицы, и в то же время тяжко от пережитой ночи. Как это мог руководитель фронтовой газеты, журналист, когда каждая газетная строка должна делаться с чистой совестью, совершить подлог? Что двигало им?

У друга я нашел теплый прием. Привел себя в относительный порядок и уснул, безумно уставший от ночных тревог, перелетов и бессонницы. А когда очнулся, в комнате увидел... Парфенова.

Развалившись на стуле, он курил папиросу, наблюдая за колечками дыма. На столе стояла принесенная им бутылка водки. И первое, что он сказал:

— Давай выпьем, капитан, с трудом достал. Разливай. Теперь мы с тобой вроде побратимы, в одной люльке укачало...

— Зачем вы пришли? Что вам угодно? — спросил я.

— У полковника Баева сейчас был. Он показал привезенный тобой оттиск разворота с моей правкой. Теперь я влип окончательно. Выручай!

— Зачем же вы пошли на подлог, майор?

— И чего вы все с одним и тем же: подлог... подлог... Собрание в роте ты проводил? Факт, проводил. Что они обсуждали? Как повысить воинское мастерство, дисциплину, порядок. В газете об этом и сказано. А какое значение — февральский это был приказ № 95 или майский № 195? Тут существо важно. Всю эту кашу Кассин заварил. Пришел из больницы, прочитал обзор в «Красной звезде». Взял номер за 9 мая, взглянул на разворот и видит, что на фото солдаты в шапках сидят, а в мае шапки не носят. Ну и давай раскручивать: когда, мол, собрание было, ему говорят: Кулешов в марте проводил. Тут и пошло, позвонил в Москву, в ГлавПУР, оттуда прибыл инспектор, шум на весь фронт: подтасовка приказов Верховного. Вот и вся история. Где тут подлог?

— А вы уверены, — спросил я Парфенова, — что все участники того собрания, которые названы в газете на момент опубликования отчета, то есть спустя два месяца, были живы и здоровы? Ведь война, непрерывные бои, что скажут гвардейцы той славной дивизии? Да и характер приказов иной.

— Не преувеличивай, капитан. Давай лучше договоримся так: всю операцию по переделке материала ты берешь на себя. Я, мол, подписал то, что ты продиктовал. Тебе, конечно, попадет, но ты не бойся, я тебя потом выручу... А если не согласишься — полетим оба...

Я вскочил. И не помню, то ли шепотом, то ли на весь дом, на всю улицу, на всю Москву крикнул:

— Вон!

Парфенов исчез. Больше никогда я его в жизни не видел и о нем ничего не слышал.

Где-то часов в 12 ночи приехал за мной связной. Мотоцикл мчался по улицам затемненного города. Вроде ночь как ночь, и только военные патрули на всех перекрестках и расчеты зенитных орудий напоминали, что фронт все еще близко.

Полковник Баев принял меня без минуты задержки и сказал:

— Начальник ГлавПУРа генерал-полковник Щербаков сейчас в ставке и поручил своему заместителю генерал-майору Шикину вас принять. Идемте.

Мы пошли по очень длинному, безлюдному коридору. Вот и нужная дверь в приемную. Наглухо зашторены окна.

— Вас ждут, — сказал дежурный адъютант.

Мы вошли. В конце огромной комнаты, где-то в ее глубине, за большим столом сидел генерал. Он встал и жестом указал на глубокое кожаное кресло. Я сел и ждал вопроса.

— Как же вы, товарищ капитан, дошли до жизни такой?

И сразу же поднялся полковник Баев.

— Позвольте доложить, товарищ генерал, что дополнительным расследованием установлено, что подлог совершил не капитан Кулешов, как об этом пишет в своем рапорте майор Парфенов, а сам Парфенов. Вот документ.

И он положил на стол генерала доставленный мною оттиск разворота газеты за 9 мая.

Генерал внимательно рассматривал всю правку, сделанную Парфеновым, сверяя его почерк, и, откинувшись к спинке кресла, сказал:

— Ну и фрукт...

В кабинете наступила тишина. Из сердца исчезла всякая тревога. И тем не менее я понимал, [148] что вот сейчас генерал должен сказать что-то такое, что решит мою фронтовую судьбу. И он, прохаживаясь по кабинету, стал говорить:

— И все-таки вину за эту публикацию снять с вас, товарищ капитан, нельзя. Да, материал о красноармейском собрании вы сделали хорошо. Но разве задача журналиста заключается только в том, чтобы организовать и написать материал? Нет, задача его значительно шире. Если журналист убежден, что подготовленная им статья действительно отвечает высоким требованиям партийной пропаганды, он обязан добиться ее своевременной публикации. А как поступили вы? Прислав материал, вы в последующем проявили к нему полное безразличие, а это равно безответственности. Ведь будь вы настойчивы, отчет мог быть опубликован еще в марте, сразу же после прошедшего в роте собрания, и газета сыграла бы положенную ей мобилизующую роль. Конечно, мы накажем прежде всего Парфенова, ибо в нашей большевистской печати должна быть правда и только правда, но за ваше благодушие спросим и с вас. Все. Возвращайтесь в редакцию. Приказ вам объявят{1}.

Связной отвез меня на квартиру, а рано утром я на перекладных возвращался на фронт. Редактор газеты полковник Кассин меня ни о чем не расспрашивал. Очевидно, обо всем он был уже информирован. Я несколько дней без толку толкался по деревне, и наконец-то последовал вызов к редактору.

— Пришел приказ начальника ГлавПУРа генерал-полковника Щербакова: заместитель редактора газеты майор Парфенов снят с работы, направляется в действующие части, а вы переводитесь на другой фронт для работы в армейской газете. Вам надлежит немедленно отправиться в Москву в ГлавПУР для получения назначения.

Я выслушал и собрался уходить.

— Постой, капитан, — сказал совсем неофициальным и очень дружеским тоном полковник. — Мне очень жаль расставаться с тобой. Не удалось как следует вместе поработать. Что ж, брат, делать, жизнь порой дает такие повороты, что и сказать тут нечего. Прощай, капитан.

Я слушал его, и меня неотступно преследовала мысль: зачем Парфенов пошел на фальсификацию? Ведь любой неблаговидный поступок, противоречащий профессиональной журналистской этике и принципам большевистской печати, должен иметь какую-то подоплеку. Что же двигало Парфеновым?

Этот вопрос я и задал полковнику Кассину.

— Тут все выяснено, — ответил редактор газеты. — Исток подлога — карьеризм и погоня за дешевой славой. В период моего отсутствия Парфенов упорно искал пути блеснуть перед начальством, но личного газетного мастерства у него не было. Материалы шли случайные, что называется, проходные. А тут подоспели два события: 1 мая был опубликован приказ товарища Сталина, который своей направленностью и требованием к войскам совпадал с его февральским приказом, а на 9 мая политуправление фронта назначило совещание редакторов армейских и дивизионных газет. В редакции не было достойного материала. И Парфенов вытащил из архива твой отчет и путем несложных манипуляций выдал его за обсуждение красноармейским собранием майского приказа. Внешне получилось здорово. Оперативность газеты необыкновенная. Актуальность темы, политическая направленность — вот он пример армейским и дивизионным газетам. И недаром «Красная звезда» откликнулась на эту публикацию похвальным обзором. Вот так, путем элементарного жульничества и была Парфеновым достигнута честолюбивая цель: газету хвалили, а, стало быть, лавры венчают ее руководителя. Вот тебе, товарищ капитан, и весь несложный механизм подлога, — закончил полковник Кассин. И он снова крепко пожал мне руку.

И снова Москва. В ГлавПУРе через несколько дней мне приказали отбыть на Воронежский фронт (в последующем 1-й Украинский). А здесь направили в газету 38-й армии «За счастье Родины».

И вновь наступили боевые дни. Армия в наступлении. Правобережная Украина — Сумы, Ромны, Прилуки. Битва за Днепр, за Киев, потом Карпаты, прорыв через Дуклинский перевал [149] в Чехословакию. И наконец бои за Моравскую Остраву и Прагу. Мы, корреспонденты газеты, все время на переднем крае, в атакующих частях. Два года пешком от Сум до Праги под вражеским огнем вместе с теми, кто изгоняет фашистов с советской земли и несет освобождение от гитлеровского ига нашим братьям в Польше и Чехословакии.

Строчки, буквально опаленные огнем, шли в газету, поднимая наших славных воинов на новые подвиги. Незабываемые на всю жизнь дни и ночи. Трудные, но очень нужные для нашей Победы.

И все-таки и тогда, да и теперь, спустя сорок с лишним лет, я не забываю о том ночном вызове. [150]

Яков Файншмидт.
«...Чтобы влиться в этот поиск сохранившихся следов»

Память возвращает в тревожный 1941 год на Брянский фронт. Его ежедневную красноармейскую газету «На разгром врага» возглавил старший батальонный комиссар Александр Воловец. Это был человек высокой дисциплины, требовательный к себе и к сотрудникам и в то же время человек сердечный, заботливый. В его глазах всегда светилась доброта. Говорил он мягко, не прибегая к глаголам повелительного наклонения. Но любое его слово, пожелание, совет, просьба воспринимались нами безоговорочно. Все любили Воловца.

— Газета должна выйти завтра, — сказал редактор, когда мы выгрузились в лесу, примерно в 16 километрах от Брянска. — Сложите свои вещи так, чтобы каждый мог в случае надобности быстро найти их. Мы уже с вами на фронте.

Больше он нам никогда не напоминал, что на фронте надо постоянно находиться в полной боевой готовности. Мы это запомнили.

Вскоре с заданиями мы направились в части. Средств передвижения в редакции не было.

И тут же родилось слово «пешкоры». А потом, через много месяцев, на фронт пришли симоновские слова: «...как пешком шагали, как мы поспевали раньше всех».

Нежданно-негаданно я оказался в батальоне связи, в котором до войны проходил срочную службу. Командир взвода лейтенант А. Мухин был уже капитаном и командовал батальоном. Приняли меня, как родного, помогли добраться до стрелковой части. Мой блокнот быстро заполнился.

Когда вернулся в редакцию, начальник отдела фронтовой жизни Сергей Сретенский, познакомившись с материалами, сказал:

— Толково. Только прошу запомнить: командир не управляет боем. Он управляет подразделением (частью) в бою. — Сретенский требовал точности, и в следующих материалах я старался избегать ошибок в терминологии.

В первом номере газеты «На разгром врага», вышедшей 18 августа 1941 года, появилась моя корреспонденция «Выход из окружения», во втором — «30 часов в тылу у врага», в третьем — «Фашисты испугались нашей разведки (как были захвачены два «языка»)». Эти номера я храню по сей день.

К Сретенскому мы сразу прониклись уважением. И не только потому, что он стоял намного выше нас по своим военным знаниям и опыту, он обладал каким-то даром притяжения. Опрятный, подтянутый, всегда свежевыбритый, вежливый, не допускающий панибратства, но не чуждый всему человеческому, он сумел установить с нами такие отношения, что все его наставления и советы мы принимали всей душой. По отношению к нам Сергей Николаевич поступал по девизу: «Что ты спрятал, то пропало, что ты отдал, то твое». Он охотно делился своим опытом, знаниями.

В редакции были заместитель редактора И. А. Березин (бывший редактор газеты «Лесная промышленность») и ответственный секретарь редакции А. Я. Митлин (бывший редактор газеты «Кино»). Мы относились к ним с почтительным и искренним уважением, особенно к Митлину, чье трудолюбие, умение с пользой работать сколько надо в любых условиях, неприхотливость, энциклопедическая эрудиция, совершенное знание дела вызывали добрую зависть.

Но полагаю, что не ошибусь (впечатление это осталось по сей день), если скажу, что редактор Воловец считал своим главным советчиком Сретенского. Тот всегда был в курсе обстановки на фронте, держал тесную связь [151] с отделами штаба фронта и политуправления, возвращался оттуда полный идей и тем.

Он умел писать, как мы их называли, «методички», отвечавшие на вопрос «как?»: «Как применять бутылки с горючей смесью в борьбе с танками», «Как устранять задержки при стрельбе из ручного пулемета в ходе боя». Строил Сретенский эти статьи на конкретных примерах, а затем делал важные обобщения с практическими выводами и рекомендациями. Его инициативе принадлежали рубрики «Памятка бойцу», «В помощь командиру отделения», «Боевой опыт», под которыми отдел фронтовой жизни постоянно печатал актуальные статьи и заметки солдат и офицеров. В них находили место критические материалы с детальным разбором и с ответом на вопрос «почему?»: «Почему не удалась атака?», «Почему не взяли «языка?» и др.

Мы стремились ездить в командировки со Сретенским. Достаточно ему было явиться в батальон, роту, чтобы понять, о чем надо писать, какой материал брать, кто должен выступить — сам корреспондент или участник боя.

Когда ныне рассказываешь о том, как работали в боевой обстановке, нам не всегда верят: как это в окопе, под огнем или под бомбежкой тот или иной боец, сержант, лейтенант писал обстоятельные статьи? Утверждаю, если человеку есть, что рассказать, то плохо ли, хорошо ли, но он изложит это на бумаге в самой трудной обстановке.

Как-то с Михаилом Шумиловым — тоже корреспондентом отдела фронтовой жизни — мы приехали на передовую. Там было относительное затишье. Писать вроде не о чем. И тогда родилась мысль раздать бойцам и сержантам бумагу и попросить написать на любую тему: о товарище по оружию, о Родине, о том, что пишут из дому, о бедствиях, которые видели собственными глазами.

Когда прочитали все заметки, которых набралось не менее 20, то диву дались, как славно они написаны. В них все шло от чистого сердца. Им верилось беспредельно. И не было там избитых слов и выражений. Приведу выдержку лишь из одной заметки:

«Сегодня получил письмо от матери. Она живет в Велико-Устюгском колхозе Вологодской области. Разбередило душу мне ее письмо. Она пишет: «Шлю тебе, сынок Миша, материнский поклон. Обо мне, ради бога, не беспокойся. Хотя я уже старенькая, однако ж сила еще есть. Все в колхозе стали работать лучше. И я не отстаю. Конечно, хочу, чтобы ты живой, здоровый возвернулся. Но житья при немцах не будет ведь. Потому бей их до смерти, не давай им жить на нашей земле. Пусть не жгут деревень, не пускают по миру русских людей, детишек, стариков».

Как должен ответить своей матери я, сержант Красной Армии? У нее, у старушки, сил много. А у меня, у молодого, их более. Она ненавидит фашистов, а я сильнее. Она еще не видела, а я уже не раз видел дотла сожженные фашистами села, оставшихся без крова людей. Особенно жаль детишек. Они-то в чем виноватые?

Так неужели я и мои товарищи позволят врагу глумиться над нашими людьми, над нашей землей?!

Нет, не позволим! Знаю, сила ныне собирается большая, немец к тому же не тот. В нем нет уж того куражу. А мы свою задачу стали лучше понимать и выполнять. Разобьем врага.

Сержант М. Шулимов».

Сретенский познакомил Воловца с письмами, которые мы привезли. Редактор сказал:

— Начали доброе дело. Поговорим на летучке о том, чтобы все сотрудники привозили из командировок читательские письма.

* * *

В редакции произошли печальные события. Мы приехали на фронт раньше, чем походная типография. Газету печатали в типографии «Брянского рабочего». Ответственному секретарю А. Я. Митлину приходилось то и дело ездить из леса в Брянск. В одну из поездок он попал под бомбежку и ему оторвало ногу. Во время операции Митлин скончался.

А через некоторое время в бою был ранен поэт Иосиф Уткин, известный не только в нашей стране, но и далеко за ее рубежами.

По штату редакции полагалось три писателя. Иосиф Уткин, Леонид Ленч и Исай Рахтанов — все члены Союза писателей СССР — прибыли на фронт в разное время: Рахтанов — вместе с редакцией, Уткин и Ленч — чуть позже. Они сразу включились в работу, не чураясь никаких редакционных дел, охотно помогали нам советами, делились своими знаниями...

Леонид Сергеевич Ленч вел в газете сатирический отдел «Осиновый кол», который пользовался у читателей неизменной популярностью. [152] Он выезжал в войска передовой линии, писал очерки.

Иосиф Павлович Уткин сочинял стихи, очерки, частушки, помогал Л. Ленчу готовить «Осиновый кол», делал рифмованные подписи к карикатурам Евгения Ведерникова — нашего художника.

Исай Аркадьевич Рахтанов давал статьи, которые мы именовали «писательскими».

В сборнике «В редакцию не вернулся» (книга вторая. М., 1967) опубликованы воспоминания Леонида Ленча об Иосифе Уткине. Он пишет:

«Держался он в сложной армейско-редакционной обстановке просто и ровно, однако не допускал при этом никакого хлестаковского панибратства со стороны любителей так называемой «солдатской простоты». Что-то такое было в его манере говорить и смотреть на собеседника, чуть прищурясь, что удерживало самых разудалых любителей этой простоты от жгучего искушения покровительственно похлопать знаменитого поэта по плечу: «Ну что, брат Уткин, вместе служим, а?!»

Та же статья Л. Ленча — «Это был храбрый человек» — вошла в сборник воспоминаний об Иосифе Уткине «В ногу с тревожным веком» (Советский писатель. М., 1971).

Мне представляется, что Леонид Сергеевич, правдиво и тепло рассказывая о Иосифе Павловиче, видимо, сам не желая этого, как бы кладет тень на наших боевых сотрудников. Напрягаю память и не могу припомнить ни одного товарища, которого можно было даже в малой степени причислить к любителям «солдатской простоты», стремившегося проявить по отношению к Иосифу Павловичу хоть толику «хлестаковского панибратства». Мы в прямом смысле обожали Уткина.

Каждый из нас понимал и твердо знал: то, что может Иосиф Уткин, никто из нас сделать не в состоянии. Человек он был несказанно добрый, доступный, и мне постоянно виделось, что он страдает от нашего почтения к нему.

Отдел информации возглавил Борис Захарович Новицкий — безотказно трудолюбивый, талантливый, оперативный и остроумный журналист. Он близко знал Иосифа Уткина.

В книге «В ногу с тревожным веком» есть и воспоминания Бориса Новицкого — «От имени сверстников». Приведу выдержку:

«Помню, шли мы втроем по лесу. Старший политрук Яков Файншмидт сказал:

— Люблю ваш «Расстрел».

— Я его тоже люблю, — откликнулся автор.

— Прочитайте, если можно...

Уткин начал читать. Когда он произнес: «Могу и душу подарить — вон там, за следующей горкой...», Яша заметил:

— У вас, Иосиф Павлович, раньше не так было...

— А как?

— «Бросая хлеб, не прячут корку...»

— Вы помните? — удивился и обрадовался поэт.

— Я помню многие ваши стихи из сборника тысяча девятьсот двадцать седьмого года.

— Ну-ну, — недоверчиво протянул Уткин.

— Могу прочесть...

— А ну давайте!

В лесу зарокотал бас Файншмидта... Иосиф Павлович слушал свои стихи в чужом исполнении так, будто мысленно проверял что-то».

Далее Борис Новицкий приводит наш с Иосифом Павловичем диалог, который, по правде сказать, слабо помню. Однако уточню один момент. Когда я напомнил поэту строку из «Расстрела»: «Могу и душу подарить... бросая хлеб, не прячут корку», Иосиф Павлович пояснил:

— Сказано образно, но неверно и даже вредно. Это я написал по молодости, по неопытности. Разве хлеб бросают?! Не помню, кто сказал, что, наступая на хлеб, мы совершаем убийство. Хлеб — это жизнь».

Все это рассказано, чтобы еще раз подтвердить, как охотно и заинтересованно беседовал Иосиф Уткин со своими сослуживцами, не боясь, что кто-то из нас «похлопает его по плечу». Иосиф Павлович сам всячески искал с нами общения.

Итак, мы понесли тяжелую утрату: лишились ответственного секретаря и поэта. На смену Уткину прибыл поэт Яков Хелемский, на должность ответственного секретаря — Владимир Хмелевский, оба из «Комсомольской правды».

Хелемского и Хмелевского часто путали. Но это, конечно, были совсем разные люди. Общее у них было то, что оба сразу вошли в состав редакции так, словно приехали, как говорится, с первым эшелоном.

* * *

Мы все больше и больше чувствовали направляющую руку редактора — полкового [153] комиссара Воловца, раскрывали в нем новые и новые качества.

Сколько помню редакторов, под началом которых приходилось работать (а среди них были весьма хорошие), никто никогда так не одаривал вниманием и заботой своих подчиненных, как Воловец. Бывший рабочий-полиграфист, он получил военно-политическое образование, стал опытным журналистом, всесторонне знал армию, военную печать. Отправляя нас на передовую, он обычно говорил: «Постарайтесь сделать...» И мы старались. А когда лишились Митлина и был ранен Уткин, который ходил с батальоном в атаку под Почепом, Воловец сказал:

— Нам трупы в редакции не нужны. Не призываю покидать поле боя. Знаю, что никто из вас не трус. Но прошу помнить, что газете всегда требуется свежий боевой материал в номер. Это — главное.

5 декабря 1941 года мы собрались на летучку, чтобы обсудить номер, посвященный Дню Конституции. Ждали редактора, который с утра уехал в политуправление фронта.

Накануне мы плодотворно поработали над материалами, привезенными с передовой специально для этого номера. Владимир Хмелевский почти с каждым побеседовал, «обговорил» тему, размер материала. У него тут же рождались заголовки, шапки. В общем, это был. не ответственный секретарь, а кудесник каждого номера. Мы привезли много заметок красноармейцев, сержантов, командиров отделений, расчетов, экипажей, командиров подразделений, политических и партийных работников. Во многих заметках рассказывалось, кем был автор до войны, как жил, трудился, как воюет он и его товарищи.

На Брянском фронте стояла относительная тишина, шли бои местного значения и поиски разведчиков. И этим номером мы как бы подытоживали, что сделали наши воины, чтобы вынудить врага перейти к обороне.

Ожидая редактора, мы гадали, какое известие он привезет.

— Номер «наверху» понравился. Так держать! — сказал Воловец. — А теперь всем срочно выехать в части. Кажется, назревают большие события...

Мне снова повезло. Майор Сретенский взял меня с собой на Тульское направление.

— Постарайтесь встретиться с дивизионным комиссаром Пигурновым, — сказал на прощание Воловец.

Начальник политуправления Брянского фронта Афанасий Петрович Пигурнов уделял большое внимание нашей газете, подсказывал темы, отмечал удачные материалы. Часто звонил Воловцу по поводу того или иного материала. А то и телеграмму пришлет примерно такого содержания: «Благодарю Якова Хелемского за статью «Хозяин родной земли». Пигурнов».

Дорога была запружена танками, автомашинами, артиллерией и пехотой. Войска двигались непрерывным потоком.

Наконец добрались до штаба какой-то части. Никому до нас не было дела. И надо же — встретили Пигурнова.

— Только с дороги? Устраивайтесь на отдых. Потом такой возможности не представится.

— Почему, товарищ дивизионный комиссар?

— Потому что команда: «Вперед на врага!» — и, улыбнувшись, добавил: «На разгром врага»...

На рассвете нас разбудил грохот канонады. Тогда мы еще не знали, что это развертывалась грандиозная историческая битва под Москвой, состоявшая из нескольких операций, в том числе Тульской и Елецкой, которые проводил Брянский фронт.

— Мыться, бриться, завтракать и — на передовую! — скомандовал Сретенский.

К вечеру у нас были готовы материалы. Сретенский отправил информацию, в которой сообщал: части Героя Советского Союза Я. Г. Крейзера к исходу 6 декабря выбили противника из двух крупных населенных пунктов, истребив до двухсот солдат и офицеров. Далее рассказывалось о боях, проведенных 7 декабря. Бойцы И. Петрова в тот день истребили до ста вражеских солдат и офицеров и захватили много винтовок, пулеметов и минометов.

Хотя информация была радостной, у Сергея Николаевича осталась какая-то неудовлетворенность. Он написал еще две статьи — «Преследование» и «Бой на окружение». Как всегда, в них присутствовали конкретные примеры. Конечно, враг ретируется, советские города и веси становятся свободными. Главная же задача не вытеснять, «не выдавливать» противника, а не позволять ему уходить от разгрома. Нужно вести параллельное преследование, обгонять отступающего врага, становиться [154] на пути его бегства, окружать и уничтожать.

Мысли в статьях Сретенского были свежи и злободневны, полны веры в успех наступления. Недаром ответственный секретарь В. А. Хмелевский распорядился набрать обе статьи крупным шрифтом и поместил на видном месте под броской «шапкой».

7 декабря 1941 года начальник политуправления фронта дивизионный комиссар Пигурнов от имени Президиума Верховного Совета СССР вручил ордена и медали бойцам, командирам и политработникам армии Героя Советского Союза Я. Г. Крейзера.

Сретенский поручил мне написать о вручении боевых наград. И я постарался, чтобы и в этом материале содержался боевой опыт.

Корреспонденции наших товарищей приходили со всех концов фронта, из разных армий и частей. Запомнились мастерски написанные рассказы Михаила Шибалиса о старшем лейтенанте Шипо Гидазарове, опубликованные в двух номерах. Первый рассказ назывался «Танки горят», второй — «Смерть «хейншеля».

Яков Хелемский посылал в редакцию корреспонденции о героических подвигах роты старшего лейтенанта Николая Севостьянова, о боевых делах бывшей 100-й, а затем ставшей 1-й гвардейской стрелковой дивизии генерала Ивана Никитича Руссиянова, действовавшей в районе Ельца.

По всему фронту бойцы распевали песенку Якова Хелемского «Про Тулу»: «Била метко, била ловко убегающих солдат наша тульская винтовка, знаменитый автомат. Помнит Ясная Поляна, Плавск, Одоев и Белев, как полки Гудериана драпанули без штанов. Будет вечно славить Тула смелых болдинцев{2} дела. Тула, Тула перевернула, в наступление пошла».

До зачисления в редакцию Хелемский заведовал литературным отделом «Комсомольской правды». В Союз писателей его приняли во время войны заочно без заявления и анкеты, без рекомендаций, по инициативе самого правления Союза. Об этом Хелемского известил письмом председатель правления Союза поэт Николай Тихонов.

Выход сборника стихов Хелемского «По Орловской земле» был тоже для него сюрпризом. Стихи собрал и издал Павел Григорьевич Антокольский — добрый и заботливый учитель молодого поэта.

* * *

В сводке за 23 декабря 1941 г. Советское информбюро сообщало: «...наши войска, ведя бои с противником, продолжали продвигаться вперед, заняли ряд населенных пунктов, и в их числе крупный железнодорожный узел Горбачево...»

В тот день Сретенский, Марк Резников и я были на станции, куда вошли вместе с частью майора Е. Семехина. Втроем написали корреспонденцию — «Станция Горбачево взята обходом». Она была напечатана 25 декабря. Результаты боя за Горбачево весьма красноречивы: части 18-й танковой дивизии армии Гудериана, оказавшись в окружении, оставили восемь исправных (без горючего) танков, 300 повозок с различным военным имуществом. Было захвачено 180 пленных.

...Новый, 1942 год встретили в наступающих частях. В газете было опубликовано постановление Военного совета фронта о награждении майора Сретенского орденом Красной Звезды. (Я увидел и свою фамилию среди награжденных медалью «За отвагу».) Но майор непоколебимо считал, что он, окончивший Военную академию имени М. В. Фрунзе, занимается не своим делом. Его место в войсках. Просьбу Сретенского удовлетворили. Его назначили командиром полка 74-й стрелковой дивизии.

Прошло совсем немного времени, и мы узнали печальную весть. Тяжело раненный в бою подполковник Сергей Николаевич Сретенский скончался от ран.

* * *

Вспоминаю 1943 год, когда «в июль катилось лето». Конечно, мы толком не знали о назревавших больших, теперь уже можно говорить, великих исторических событиях. Но все предыдущие месяцы мы видели, как наши войска усиленно готовятся к предстоящим боям. После разгрома армии Паулюса у волжской твердыни, разумеется, следовало ожидать, что немецко-фашистское командование что-то предпримет летом. Об этом передавал из уст в уста солдатский «беспроволочный телеграф».

— По всей вероятности, — сказал Воловец, — немцы на днях начнут наступление. Так что собирайтесь в путь-дорогу. Главные темы: стойкость, [155] искусные оборонительные бои, изматывающие врага, взаимная выручка и четкое взаимодействие. И еще не забывайте: хорошую заметку на любую из названных тем в состоянии написать и боец, и командир, и политработник.

Писать им было о чем. Войска научились бороться с танками. С этой целью в тылу войск проводилась так называемая «обкатка» бойцов. Наш фотокорреспондент Анатолий Морозов опубликовал два снимка: на первом — танк наезжает на окоп, на дне которого скрылся боец. На втором — из окопа, по верху которого только что прошел танк, высунулся красноармеец А. Цыгичко. Рядом со снимками помещена заметка «Вот что значит хороший окоп». Сделав снимки, Анатолий Павлович дал бойцу Цыгичко листок бумаги и попросил написать, как его «утюжил» танк.

Просто, бесхитростно красноармеец написал: «Что и говорить, товарищи, танк, конечно, вещь грозная. Но если ты вырыл окоп добросовестно, не поскупился силой, он тебе защита, он тебе броня. Пройдет танк над тобой, полязгает гусеницами, присыплет землицей, а взять не возьмет, руки тут у него коротки. Ну а если у тебя припасены гранаты, то ему уже ты сделаешь неприятность такую, что он и целехоньким не уйдет, — ведь граната твоя попадет ему в моторную часть, и он загорится».

Во время учений, где отрабатывались приемы действий в обороне, мы получали от воинов много интересных заметок и статей, которые в редакции обрели термин «красноармейская публицистика».

Наши корреспонденты двигались вместе с войсками, посылали оперативные материалы о боях, очерки и статьи о героях наступления. Но мы не забывали наказ редактора — собирать заметки воинов.

Так появилась заметка сержанта 129-й стрелковой дивизии Г. Салихова «60 километров в наступлении». Скупыми словами автор рассказал, как он с отделением дрался на улицах Орла, был ранен, но не покинул поле боя, как преодолевал развалины домов и уничтожил до сорока фашистов.

Заметку опубликовали 6 августа, то есть на следующий день после освобождения Орла и приказа Верховного Главнокомандующего, которым, кстати, 129-й стрелковой дивизии было присвоено наименование «Орловская».

Но в заметке ничего не говорилось о том, что автор ее, когда вышли из строя командиры взводов и роты, принял на себя командование ротой.

И бойцы выполнили боевую задачу до конца. Через 22 дня был обнародован Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Гатаулле Салихову звания Героя Советского Союза.

Вторая статья сержанта Г. Салихова была напечатана 31 августа 1943 года. Он рассказал, как действовало его отделение в наступательных боях. Рядом помещены сообщения (по телеграфу от наших корреспондентов) о вручении Г. Салихову партбилета и о том, что Герой назначен на должность командира взвода.

С Гатауллой Салиховичем Салиховым мы встретились через 40 лет. Случайно узнал, что живет он в Москве, работает в научно-исследовательском институте заместителем заведующего отделом объемного проектирования. Я подарил ему фотокопии его статей, опубликованные в газете «На разгром врага», и его портрет, мастерски исполненный Анатолием Морозовым и опубликованный тогда на первой полосе. Мне показалось, что Гатаулла Салихович украдкой смахнул слезу.

Работал в нашей редакции Константин Лапин, пришедший к нам из журнала «Смена». Он писал стихи, помогал готовить «Осиновый кол». Из-под его пера выходили сочные очерки, а когда было надо, писал и заметки.

Константин Лапин прослужил в редакции до конца войны. А потом вышло несколько сборников его произведений: «Военный корреспондент», «Очерки и рассказы», «Друзья недавних лет», «Его невеста», «Строители мира» и др. Он работал в «Литературной газете», стал членом Союза писателей СССР.

Константина Лапина, нашего славного фронтового друга, неутомимого и одаренного журналиста и писателя, уже нет в живых. И мне очень хочется, чтобы вместе с именами воинов, штурмовавших города Мценск, Орел, Карачаев, Брянск, мы вспомнили имя журналиста Константина Лапина...

Наши части шли вперед и вперед. Скоро они освободили севернее Брянска город Людиново, а южнее форсировали Десну и 16 сентября освободили Новгород-Северский. Я записал в свой фронтовой блокнот фамилии героев, их рассказы, мысли, высказанные вслух, помечал [156] даты и события. И вот впереди Брянск. Он был весь в дыму. Еще одно усилие...

17 сентября Брянск и Бежица были освобождены. Наши корреспонденты побывали в дивизиях, которые стали отныне называться Брянскими и Бежицкими. Были опубликованы полосы, посвященные этим дивизиям. Мы вернулись в Брянск, где родилась наша «На разгром врага».

3 октября 1943 года был для нас самым горьким. На боевом посту погибли полковник Александр Михайлович Воловец и сотрудница редакции Зоя Федоровна Хмелевская. В некрологе, подписанном членами Военного совета Брянского фронта, другими генералами и офицерами, говорилось: «В своих успешных боевых действиях войска Брянского фронта во многом обязаны нашей газете «На разгром врага», редактором которой был полковник А. М. Воловец».

Без Александра Михайловича было выпущено еще четыре номера. А 18 октября 1943 года наша газета именовалась уже «Суворовец». Весь состав редакции переехал на вновь образованный 2-й Прибалтийский фронт. Редактором «Суворовца» стал Николай Антонович Бубнов, под руководством которого мы работали до самого Дня Победы.

* * *

Наступил апрель 1944 года. После более чем двухнедельного пребывания в частях возвращался я в редакцию по расплывшимся дорогам на попутных машинах. Она размещалась в деревушке с лирическим названием Иночка. Хозяйка с радушием сообщила, что в печке стоит кипяток. Прихлебывая свежезаваренный чай, пробегал глазами столбцы нашей газеты. На последней странице номера за 8 апреля внимание привлек очерк «Вторая встреча» Рачия Кочара. В нем рассказывалось, как случайно встретились бывшие однополчане — парторг роты разведчиков Зармик Даниелян и политработник Василий Бартев.

Десятки раз встречался с ситуациями, о которых шла речь в очерке Кочара, и писал о них. То брат с братом встретились, то жена мужа нашла. Это были обычные корреспонденции. А в очерке Рачия Кочара все обрело весомую значимость благодаря умению автора точно выписать образ, придать фактам публицистичность, заставить читателя вместе с героями пережить все коллизии.

«Кто он, Рачия Кочар? Как этот материал попал к нам в «Суворовец»?» — думал я. И в ту минуту послышался голос:

— Здравствуйте! — на меня из-под густых бровей смотрели улыбающиеся глаза. — Будем знакомы. Я ваш новый сотрудник Рачия Кочар.

— Я прочитал «Вторую встречу». Очерк ваш — под стать перу писателя, — заметил я. Кочар не ответил.

С этой встречи и началась наша дружба. Мы не раз с Кочаром ездили в командировки. Рачия опубликовал в «Суворовце» много очерков. И в них талантливо, правдиво рисовал панораму дружбы народов на фронте.

Как-то он сказал мне о своем намерении показать, что все солдаты нашей армии — родные дети большого дома, имя которому — Советская Родина.

Пройдет время, и 31 декабря 1956 года Рачия Кочарович, будучи в Москве, подарит мне изданный на русском языке Воениздатом роман «Дети большого дома» с автографом: «Якову Файншмидту, фронтовому другу-товарищу, за все те чувства, которые сроднили нас в тяжелые годы войны, — от всей души Рачия Кочар».

Оказывается, уже тогда, весной 1944 года, а возможно еще и раньше, он замыслил это большое художественное полотно. Я прочитал роман и нашел в нем многое из того, о чем не раз говорили с ним.

Иногда наши беседы затягивались до полуночи. Он был великолепным собеседником, и слушать его доставляло истинное наслаждение. Он знал жизнь, историю, литературу, изобразительное искусство, беззаветно любил родную Армению, ее народ. Убежденный интернационалист, умел он в малом видеть большое. Мы тянулись к нему, как к мудрецу, у которого найдешь и поддержку и совет.

Но он и сам умел внимательно слушать. Казалось, как губка воду впитывает твой рассказ. И, лишь выслушав до конца, высказывал свое мнение.

В тесноте, в присутствии людей, занимавшихся своими делами, переговаривавшихся между собой, Рачия умел отключиться от всего и оставаться как бы наедине со своими мыслями. И из-под его пера выходили новые очерки.

Не раз был я свидетелем, как взводные и ротные агитаторы читали очерки Рачия Кочара воинам. И об этом рассказал ему. Он очень интересовался реакцией читателей и своими [157] вопросами старался выяснить, на что больше бойцы обращают внимание, что их трогает.

День Победы Рачия Кочар встретил на дороге в г. Либаву (ныне Лиепая). Его корреспонденция называлась «В районе Либавы» и помещена была 9 мая 1945 года. Он шел тогда вместе со стрелковым батальоном.

Рачия ушел из жизни, не завершив многих своих творческих планов. Но он навсегда остался в памяти своих читателей.

* * *

В дни зимних каникул 1984 года в редакцию «Красного воина» приехали гости — ребята 56-й полной средней школы Брянска. Это был их второй приезд в Москву.

Лет 15 назад следопыты обнаружили могилы полковника Александра Михайловича Воловца и Зои Федоровны Хмелевской. Ребята взялись ухаживать за могилами фронтовых журналистов.

А потом у школьников-следопытов родилась идея: найти всех живых журналистов и полиграфистов, издававших газету Брянского фронта. Штаб школьного «Поиска» решил также связаться и с родственниками фронтовых журналистов, не вернувшихся в редакцию. Начиная поиск, ребята даже не могли предположить, что их старания приведут к созданию вначале уголка, а затем и музея фронтовой журналистики.

Штабу «Поиска» повезло: в областной газете «Брянский рабочий» ответственным секретарем работал Александр Карлович Лапин — бывший сотрудник газеты «На разгром врага». Лапин рассказал им, что коллектив газеты «На разгром врага» сформировался в стенах редакции газеты Московского военного округа «Красный воин», что А. М. Воловец, С. Н. Сретенский, А. И. Байбиков, А. П. Морозов, В. Д. Портнов и другие — все это бывшие сотрудники «Красного воина». От А. К. Лапина ребята узнали много адресов фронтовых журналистов и полиграфистов, он помогал вести поиск.

Вот так пути следопытов 56-й школы и привели в «Красный воин».

Штаб «Поиска» начал получать письма с воспоминаниями, фотографии, экземпляры газет «На разгром врага», блокноты и записные книжки военных корреспондентов.

Виктор Дмитриевич Портнов, который в газете был начальником отдела партийной жизни и секретарем партбюро редакции и типографии, прислал в музей дневник, в котором содержатся ценнейшие сведения о нашей боевой работе.

Набралось более 500 экспонатов.

Удалось ребятам узнать, где стоял домик лесника (в 16 километрах от Брянска), в котором размещалась редакция «На разгром врага», что начальник фронтовой типографии Василий Александрович Кузьмин после окончания войны работал в типографии «Правда» мастером ротационного цеха и стал первым среди полиграфистов страны Героем Социалистического Труда.

Официальное открытие музея фронтовой журналистики состоялось в майские дни 1975 года.

Ныне ребята собирают для музея материалы об армейских и дивизионных газетах, издававшихся на Брянском фронте.

В школе стало традицией: первый урок первого дня учебы первоклассников начинать с посещения музея фронтовой журналистики и могил А. М. Воловца и З. Ф. Хмелевской.

Я был в этом музее. Вместе со следопытами посетил Брянский лес. Там недалеко от места, где ныне находится Поляна партизан, размещалась в годы войны редакция и типография «На разгром врага». Уголок этот, названный Поляной журналистов, ухожен, прибран.

В январском номере журнала «Знамя» за 1984 год Яков Хелемский опубликовал цикл стихов «Поздние беседы». В стихотворении «Давней повести строка...» поэт писал:

«В Брянске славные ребята школьный создали музей. Повествуют экспонаты о редакции моей. О газетных матерьялах, о спецкорах боевых, о друзьях моих бывалых, о погибших и живых.

Вот и сел я в скорый поезд через множество годов, чтобы влиться в этот поиск сохранившихся следов».

Все мы, ветераны, ныне в поиске сохранившихся следов нашей тревожной и боевой юности. [158]

Павел Стыров.
Тогда, на Юго-Западном...

С волнением листаю пожелтевшие от времени и далеко не полностью сохранившиеся корреспондентские блокноты военных лет, вырезки из газет Юго-Западного, а в последствии 3-го Украинского фронта «Советский воин», его 6-й армии «Боевая тревога». Блокноты горели, пропадали в обозе. Но и те, что сохранились, живо напоминают события тех незабываемых тревожных дней.

В штабе МВО, просматривая мои документы и заключения военно-врачебных комиссий, майор вопрошал:

— И что мы будем делать с вами?

— Почему же я не могу исполнять то, что делал на фронте с первого дня войны? — спросил я, не зная содержания документов, которые он держал в своих руках.

— А потому, что бегать не сможете, — кратко бросил он в ответ.

— Не могу бегать? — недоуменно спросил я, еще не ощущая последствий ранений ног. — В таком случае используйте меня по гражданской специальности.

— А что вы на гражданке делали? — спросил майор-кадровик.

— Был журналистом.

— Это упрощает дело, — заверил майор. — Переаттестуем вас в политсостав и направим для работы в военной газете.

Все так и случилось, через день или два в неотапливаемой «теплушке» во второй половине зимы 1942/43 года я мчался в город Калач Воронежской области, где тогда размещался штаб Юго-Западного фронта. На окраине этого небольшого городка, скорее напоминавшего большое село, в нескольких пустовавших хатах, крытых соломой, размещалась редакция газеты «Советский воин».

При первом же знакомстве с редакцией я понял, что душой и «штабом» ее является майор Строев. Он внимательно просмотрел мое предписание, поинтересовался моей журналистской жизнью и тут же представил меня сотрудникам редакции.

Это было время, когда Юго-Западный фронт накапливал силы для решительного наступления, и для военных корреспондентов наступала горячая пора. Уже к лету 1943 года фронт продвинулся с боями на несколько сот километров и вышел к берегам Северского Донца. Всюду в частях царило оживление, обычно сопутствующее успешным наступательным операциям. Мне пришлось, как и всем корреспондентам, много времени бывать в частях. Предшествовавшая служба строевого офицера помогала быстро разбираться в обстановке, в тактике, в оперативных задачах, делать анализ событий. И далеко не прав был тот майор-кадровик из штаба МВО, полагая, что военному корреспонденту на фронте бегать не нужно. Еще как приходилось бегать! Мы стремились получить информацию не из вторых рук, все увидеть своими глазами, услышать своими ушами. Для этого надо было быть в гуще событий. Доводилось и непосредственно участвовать в боевых операциях.

Обычно направляясь на передовую на «перекладных», на попутном транспорте (чаще всего на ящиках со снарядами) или пешком, редко на редакционной «эмке», заходил в оперативный отдел штаба армии, чтобы узнать, куда направиться за материалом. В оперативном отделе офицеры пожимали плечами. В лучшем случае уже по установившейся дружбе от них услышишь:

— Вы давно не были в хозяйстве Н. Может, что там интересного увидите. [159]

Я с ходу понимал: через день или два именно это место становилось «горячей точкой».

Хорошо запомнил я из той поры присланного в «Советский воин» военным корреспондентом известного молодого поэта Алексея Недогонова. Его корреспонденции, написанные ярким, колоритным языком, запоминались надолго. Он вел в газете рубрику «Поэзия». С любовным трепетом он разглаживал солдатские «треугольники» со стихами, написанными в окопах, на огневых позициях и во время кратких привалов.

Его отличала завидная энергичность, работоспособность. Нечасто нам удавалось уговорить его почитать фрагменты из задуманной им еще в 1943 году поэмы «Флаг над сельсоветом», которую писал всюду: и в кузове грузовой автомашины, и в солдатской землянке, освещенной скупой коптилкой из снарядной гильзы.

Как известно, в 1947 году за поэму «Флаг над сельсоветом» Алексею Недогонову была присуждена Государственная премия, а вскоре, на 34-м году, он ушел из жизни.

...Шел сентябрь 1943 года. В ожесточенных боях был освобожден город Лозовая Харьковской области. Мне предстояло задержаться в нем, чтобы написать, как восстанавливается жизнь этого очень важного и сильно укрепленного врагом железнодорожного узла. Поразило его малолюдье. Но вскоре разгадка обнаружилась. Отступавшие гитлеровцы осуществляли насильственную «эвакуацию» жителей. Ко мне обратилась группа уцелевших от «эвакуации». Они слышали по Московскому радио о зверствах оккупантов в захваченных ими городах и селах, зафиксированных в актах свидетелей; нельзя ли и им составить такой документ? Через несколько дней мне был вручен акт о зверствах оккупантов. Я доложил о нем командованию. Оригинал акта был направлен в Москву, в Чрезвычайную комиссию по расследованию злодеяний фашистских захватчиков, а копию его 30 сентября опубликовала армейская газета «Боевая тревога» под заголовком на всю полосу: «Гитлеровские изверги залили кровью город Н. Боец, отомсти фашистам за страдания и муки советских людей!» По цензурным соображениям того времени в газете нельзя было назвать город своим именем, но этот акт, подписанный учителями, врачами, инженерами, железнодорожниками, служащими и домохозяйками, вместе с другими документами фигурировал на Нюрнбергском процессе над главарями немецкого фашизма.

И сейчас, более сорока лет спустя, этот документ нельзя читать без ужаса и содрогания, подписанный 48 жителями и основанный на показаниях 114 свидетелей. Я не буду пересказывать его содержание, а укажу лишь на то, чему сам был свидетелем. В канун освобождения города Красной Армией немцы обнаружили в погребе укрывавшегося от «эвакуации» рабочего ст. Лозовая Бориса Степановича Великоцкого сорока пяти лет и убили его разрывной пулей. В поле в заброшенном окопе была расстреляна неизвестная женщина. Также в окопе скрывалась от «эвакуации» 35-летняя Анастасия Федотовна Еремченко. Ее буквально растерзали гитлеровцы. На теле Еремченко следы дикой расправы: ей нанесли несколько ножевых ран; правая щека разрезана, глубокий разрез был на правой груди; на лице следы побоев, одежда изорвана в клочья.

Жители знали, что им грозит за уклонение от «эвакуации», скрывались в подвалах разрушенных домов, в оврагах и балках, в завалах разрушенных зданий, сознательно шли на риск, но чтобы только избавиться от фашистской кабалы. Кровь стынет в жилах от одного воспоминания о людях, которым жить бы и жить, радоваться восходу и заходу солнца, растить детей и внуков... И если бы не победа Советской Армии, то такая же участь ждала еще многих. И об этом нельзя забывать!

На подступах к Северскому Донцу на передовую часто выбрасывали корреспондентские «десанты»: Миша Голышев, весельчак и балагур, часто напевавший приятным баритоном полюбившуюся ему песенку «Скажи, мой баян», всегда уравновешенная и неулыбчивая Полина Садовская, ее даже не мог рассмешить ездивший с нами на передовую украинский писатель-острослов и сочинитель забавных анекдотов и розыгрышей Петр Северов.

С Петром Северовым мы часто выступали «дуэтом» на страницах армейской газеты «Боевая тревога» и фронтовой — «Советский воин».

* * *

Всю эту долгую ночь, освещенную вспышками ракет, пронизанную свистом пуль и рокотом проносящихся снарядов, писали мы, лейтенант Павел Пиунов, приткнувшись в окопе, не спал. Завтра предстояла атака. Что ему готовит завтрашний бой? [160]

За полночь на переднем крае в прибрежном лесу парторг прочитал приказ Военного совета. Он читал негромко — траншеи фрицев были совсем близко, — в хрипловатом голосе его звучало сдержанное радостное волнение. А Пиунов передал парторгу бережно свернутый лист бумаги. Потом он услышал свое имя. Бойцы ответили приветливо и дружно, и кто-то в темноте крепко пожал его руки.

— Поздравляю, Павел... В бой идешь кандидатом партии...

Бой начался утром, в назначенный час. Все действуют слаженно. Первая траншея взята, затем вторая и третья... А за нею рота Павла Пиунова захватывает дальнобойную батарею, не успевшую произвести ни одного выстрела. А затем на его пути в двух блиндажах он обнаруживает телефонную станцию и рацию противника. Это окончательно лишает врага маневрирования, управления боем. Пиунов смотрит на часы и замечает, как мало прошло времени! События этого жаркого дня только начались.

Бойцы слышат голос ротного:

— Вперед, товарищи... Нас ждет Украина... Нас ждет родной Донбасс!

* * *

В небольшом очерке «Закон дружбы» мы рассказали об успешных операциях роты старшего лейтенанта Абрамова, в которой бок о бок сражались русские, казах Давлеткальдиев, украинец Отарянский... Невзирая на опасность, они рвались в бой. Попав в критическую ситуацию, когда наступающая рота была окружена, старший лейтенант не растерялся, повел бойцов на прорыв кольца. И это им удалось.

В одной из корреспонденции мы вместе с Петром рассказали о том, как «рядом с командиром взвода спокойно и уверенно шагает красноармеец Куцекон, коренастый, о таком в народе говорят — косая сажень в плечах. Ручной пулемет, как автомат, подвешен к его груди. Звонкая очередь гремит по лесу. Он ведет не беспорядочный, а прицельный огонь. А ну-ка, удержи пулемет на груди, с огромной отдачей в плечо, хоть он и ручной, но весит-то около пуда!»

Действенность материалов об опыте войны была очень высока. Дней через десять или двенадцать редакция была засыпана солдатскими «треугольниками», рассказывающими о том, как во многих частях пулеметчики успешно применили опыт Куцекона, ведут огонь по противнику из пулемета, подвешенного на груди.

Однажды по поручению редакции фронтовой газеты в боевых порядках первого эшелона я продвигался на г. Кадиевка (ныне г. Стаханов) Ворошиловградской области, чтобы после взятия его написать очерк «На родине стахановского движения».

Как египетские пирамиды, величественно возвышались терриконы. Мне Приходилось бывать здесь еще в пору рождения стахановского рекорда. 14 месяцев хозяйничали в городе шахтерской славы гитлеровские оккупанты, много ран они нанесли ему. Шахту, которой гордился Донбасс, гитлеровцы взорвали и затопили. Дворец культуры, здание средней школы, жилые дома стояли обугленные и ободранные. Большую и красивую среднюю школу гитлеровцы сожгли в день своего отступления. Как только в Кадиевку вошли части нашей армии, сразу ожили улицы, хотя и были малолюдны. Много мужчин и женщин, юношей и девушек оккупанты отправили на каторжные работы в Германию.

Оккупанты пытались посеять рознь между украинцами и русскими. Не вышло! Решили пустить одну из шахт, насильно согнали на работы несколько сот рабочих. Заведовать шахтой взялся техник Александр Дереньков, которому немцы доверяли. Но он был связан с партизанским отрядом и подпольем. Полтора месяца он водил немцев «за нос», умышленно ставил гнилое крепление, и, когда приблизился срок пуска шахты, лава неожиданно села. Добыча угля была сорвана. Старый забойщик Семен Астанин рассказывал мне, что многие горняки работали через пень колоду, прикидывались неумелыми шахтерами. Топлива враг так и не получил из богатых здешних недр.

А на третий день освобождения города протяжно загудел гудок. Это ожили шахты.

На второй день после освобождения горняцкого города у шахты «Центральная — Ирмино» я неожиданно повстречался со своим старым знакомым и земляком — туляком Василием Васильевичем Вахрушевым, бывшим в ту пору наркомом угольной промышленности СССР. Он был одет в шахтерскую робу, в брезентовой шапочке, увенчанной горняцкой лампочкой.

Поздоровались, обнялись. Он представил меня сопровождавшим его лицам:

— Газетный волк и мой мучитель, который требовал рекордов да стахановцев, когда я директорствовал на Косогорском металлургическом заводе под Тулой.

Василий Васильевич вместе со специалистами осматривал шахту «Центральная — Ирмино», определяя сроки введения [161] в строй одной из самых мощных шахт Донбасса.

Наши воины словно обрели крылья и мчались на запад с завидной быстротой, преодолевая с боями по 20–25 километров в сутки.

...Однажды вместе с редактором фронтовой газеты «Советский воин» Антроповым я ехал на полуторке на левый фланг фронта, в Ростовскую область. Зима выдалась жестокой, мороз достигал 30 градусов. Ветер пронизывал до костей. Жилье встречалось редко, да и оно было разрушено.

Приехали в только что освобожденный хутор Золотковский, за который шел многодневный бой. Гитлеровцы, словно паутиной, опутали его колючей проволокой, понастроили вокруг десятки дзотов, всюду рассовали мины. Видно было, что длительные бои шли внутри укрепленного узла.

Нам рассказали, что темной ночью к месту уличного боя пробралась немолодая колхозница Фекла Константиновна Красникова, чтобы помочь раненым.

На окраине села, еще занятого врагом, ей послышался слабый стон. Фекла Константиновна насторожилась. Стон повторился, стало ясно, что кто-то просил пить, говорил по-русски. Сомнений нет: свои! Она направилась к плетню, за которым лежал раненый. Разглядев лейтенантские нашивки, Фекла Константиновна с трудом взвалила на спину тело лейтенанта и двинулась в обратный путь. Ноша для 52-летней женщины была нелегкой. Через каждые 25–30 метров она отдыхала, но упорно шла к подвалу полуразрушенного нежилого дома. Сделала ему перевязку, устроила постель из соломы, укрыла раненого рядном. Потом напоила горячим молоком, а сама направилась к месту недавнего боя. До рассвета, рискуя жизнью, работала советская женщина. Затемно она успела перенести на себе и укрыть семь раненых солдат и офицеров. И всем она перевязала раны, всех обогрела и накормила. Перед рассветом она наказала раненым воинам:

— Спите, хлопцы, носа не показывайте на улицу, присматривайте за тяжелораненым лейтенантом, а ночью я снова приду к вам.

Днем Фекла Константиновна готовила раненым обед, а ночью осторожно пробиралась к подвалу и кормила их.

Но фашисты, однако, обратили внимание на ее поведение, заподозрили. На второй день ворвались к ней в хату и стали требовать, чтобы она сказала, где прячет раненых советских солдат.

— У меня никаких раненых нет, — собрав всю волю, спокойно ответила Фекла Константиновна.

Переворошили весь дом. Обыск не дал никаких результатов, но для острастки гитлеровцы все же избили ее. Снова наступила ночь, и, превозмогая боль во всем теле, с кровоподтеками, она пошла к раненым друзьям, скрывая от них свое лицо.

Фашисты не оставили ее в покое. На следующий день в хату вошел немец-фельдфебель. Увидев большой чугун с борщом в печи, он спросил:

— Для кого готовишь?

— Для себя, — ответила Красникова.

Испытующе посмотрел на нее фельдфебель, взял чугун и, толкнув дверь ногой, вылил борщ на снег.

— У, проклятущие, — гневно проговорила она вслед уходящему немцу и, подложив кизяка, снова стала варить борщ. Заботилась она о раненых тепло и нежно. А как только наши части окончательно овладели укрепленным узлом обороны, Красникова разыскала капитана Зайченко — командира батальона, который первым ворвался в село, и рассказала ему о спасенных ею раненых советских воинах.

— Спасибо, мамаша, за ласку, заботу о нас, — благодарили раненые, уезжая в госпиталь. Капитан Зайченко и представил мужественную женщину к правительственной награде.

И вот на хутор Золотниковский в местный колхоз Малютинского района Ростовской области приехал уполномоченный и, расцеловав прекрасную и отважную русскую женщину, от имени правительства вручил ей орден Красной Звезды.

Фашистские захватчики, отступая под сокрушительными ударами наших войск, все надежды возлагали на Днепр. Полк под командованием Михаила Григорьева подошел к Днепру на рассвете. Немцы, видимо, рассчитывали, что для подготовки форсирования Днепра нужно время, но командир полка еще до подхода к реке выслал две разведки на ее правый берег, а ночью следующего дня, не дожидаясь подхода понтонных [162] и инженерных средств, начал переправу мелкими группами бойцов на плотах и бревнах, скрепленных прочными металлическими скобами. На одном из таких сооружений переправлялся и автор этих строк вместе с группой солдат батальона старшего лейтенанта Валентина Зевахина. Уже к утру мелкие группы бойцов сумели закрепиться на крутом правом берегу, на который взбирались по заранее приготовленным штурмовым лестницам. Это было полной неожиданностью для врага. А мы избежали многих потерь, лишив противника возможности вести прицельный огонь артиллерии. В газете под рубрикой «Из боевого опыта» было напечатано интервью с подполковником М. Григорьевым «Как мы захватили плацдарм за Днепром».

А потом появилась новая рубрика: «Герои Днепра». После публикации первых корреспонденции «Валентин Зевахин», «Леонид Рыбачковский» меня неожиданно вызвали с правого берега. Я недоумевал: зачем? Ехал с тревогой, быть может, плохо освещаю ход событий. В редакции никто, даже редактор полковник М. Рамзин, не знал о причинах вызова. Он сообщил лишь, что я должен явиться к начальнику политотдела генералу Ортенбергу и члену Военного совета генералу Клокову.

— Нужны не только статьи, корреспонденции и очерки о героях Днепра в газете, — сказали они мне. — Возьмитесь за листовки о героях Днепра. Их имена должен знать весь фронт.

Вернувшись в хату, занимаемую редакцией, я засел писать листовки о том, что видел сам на Днепре и за Днепром. Сидел за ними дни и ночи, хотя чувствовал себя скверно. На правом берегу Днепра меня контузило, из носа и ушей текла кровь, кружилась голова, я плохо слышал, оглушенный разорвавшимся неподалеку от меня крупнокалиберным снарядом. Меня направили в медсанбат, но я настоял, чтобы завезли в редакцию. Ведь из многих корреспондентов мне первому посчастливилось принять «боевое крещение» на правом берегу Днепра вместе с гвардейцами подполковника Григорьева. Написав листовки, я отправился в госпиталь, напутствуемый добрыми словами редакционного коллектива.

...Побывав спустя четыре десятилетия в Днепропетровске, я увидел там знаменитую панораму форсирования Днепра под селом Войсковым и услышал рассказ невидимого диктора:

— Пятый день подразделение сражается с врагом без отдыха и сна. И от того так воспалены глаза у командира пулеметного расчета гвардии старшины Леонида Рыбачковского... По привычным, скупым и размеренным движениям в нем чувствуется бывалый воин. Темной ночью, переправившись через Днепр с штурмовой лесенкой, Рыбачковский и его расчет, опередив пехоту, взобрались на правый берег реки. Безотказно действовал «максим» в умелых руках Рыбачковского и наводчика Колодяжного. Под прикрытием пулеметного огня пехотинцы преодолевали кручи днепровского берега...

Диктор рассказывал о боевых эпизодах подробно, с деталями. Воспроизводить здесь этот рассказ нужды, по-видимому, нет, но вот сюжет, связанный со стихотворением и песней, думается мне, не помешает...

— Надо спешить, — задумчиво говорит Рыбачковский в минуту короткого отдыха после освобождения очередного села у стола с нехитрой крестьянской снедью. — Впереди у меня самый дорогой поцелуй — поцелуй матери. Она находится еще там, в фашистской неволе, — махнув рукой на запад, он вынул из кармана гимнастерки аккуратно сложенную четвертушку бумаги. На ней старательно написано четким, крупным почерком:

Разве могут в спокойствии биться сердца,
Если там, за Днепром,
Наши села, поля, города
Без конца оглашаются плачем и стоном?
Это стонет народ наш в немецком ярме.
Это матери наши седые
В беспросветной и мрачной фашистской тюрьме
Простирают к нам руки худые.

Слова этого стихотворения были ему особенно близки. Война застала его вдали от дома, когда он отправился за запасными частями к тракторам и не сумел даже проститься с близкими ему людьми.

Интересна судьба этой песни. Она переходила из рук в руки, пока не дошла до армейской и фронтовой газеты, стала популярной у солдат. Одна из редакций просила откликнуться автора стихотворения, но он, по-видимому, так и остался неизвестным. [163]

А Леониду Рыбачковскому за форсирование Днепра и бои за Днепром присуждено звание Героя Советского Союза.

После небольшой паузы я услышал новый рассказ диктора — о командире батальона старшем лейтенанте Валентине Зевахине, отряд которого тоже форсировал Днепр. Это звучали слова листовок, написанных мной сразу по следам событий.

Так через 40 лет мне привелось снова пережить форсирование Днепра, атаки за Днепром...

Я стоял и думал о тех, кто не вернулся с войны. Правильно говорят, что мы в неоплатном долгу перед каждым, кто не вернулся с полей сражений. Безызвестный герой защитил нас, спас народы других государств. Забывать об этом нельзя! [164]

Лазарь Плескачевский.
Под Ленинградом...

Утром 21 июня 1941 года, закончив сбор материала для окружной газеты Прибалтийского Особого военного округа «За Родину» о лучшем артиллерийском полке, расквартированном неподалеку от литовско-германской границы, я собрался домой, в Ригу.

— Послушай, корреспондент, — вдруг остановил меня командир полка, невысокий неулыбчивый подполковник. — Есть идея. Завтра воскресенье — единственный выходной, который мы решили позволить себе после Первомая. Поработай сегодня над материалами у нас, а вечером устроим рыбалку. Второй год мечтаю о ней. Порыбачим, в два ноль-ноль эта же полуторка добросит тебя к поезду, в шесть ноль-ноль будешь в Двинске, а к обеду — в Риге. Какова идея?

К стыду своему, до того я никогда рыбной ловлей не занимался, если не считать, что в детстве, вместе с другими детдомовцами, как-то выловил в илистых днепровских плавнях руками несколько скользких линей. И я согласился.

Моя единственная в жизни рыбалка... надолго же запомнилась мне она...

Мы перегородили речушку сетью и волокли ее по ноздри в воде, ныряя, скользя, захлебываясь, хохоча. После нескольких заходов, когда котел под уху наполнился разного рода рыбешкой, а сами мы посинели от холода, оделись и расселись у костра.

— Вот так бы и жить, — мечтательно протянул подполковник. Вздохнув, добавил: — Да где там, эти гады вот-вот нагрянут...

О близкой войне тогда говорили все военные, да и в политуправлении округа от нас, сотрудников своей газеты, не скрывали серьезности положения. Что «вот-вот» понимали все, но что до этого «вот-вот» остаются уже не месяцы, даже не дни, а часы — знал ли хоть кто?

Около часу ночи, нахлебавшись ухи, возвратились в штаб. Тепло распрощались, и полуторка двинулась. Но когда прибыли на станцию узкоколейки, поезд уже ушел.

— Следующий — утром, — весело сообщил шофер. — Придется у нас заночевать. И есть смысл — на завтрак будет жареная рыба. А если уж очень торопитесь, то попытаемся догнать, машинисты нас уважают.

Машина с неожиданной лихостью понеслась по полевой дороге, вьющейся рядом с железнодорожным полотном, и минут через 20 мы увидели хвост поезда, а вскоре выравнялись с паровозиком. Водитель несколько раз зычно просигналил, из окошка в кабине высунулась голова в фуражке.

— Погоди, — крикнул водитель. — Прими опоздавшего...

Устроившись в небольшом полупустом вагончике, взглянул на часы: ровно три. Три часа утра 22 июня 1941 года. Меньше чем через десять дней, уже под Псковом, случайно встретил штабного офицера из артполка и узнал: когда, возвратившись, шофер загонял машину в гараж, прогремел первый гром войны: немецкая дальнобойная артиллерия накрыла артполк. А я узнал о вероломном нападении гитлеровцев лишь на вокзале. На извозчике добрался до редакции. Поспел вовремя — только что возвратился из штаба округа наш редактор бригадный комиссар В. П. Московский, сотрудников приглашали к нему в кабинет.

Василий Петрович, как обычно перед [165] летучками, сидел за столом, но вид его был необычен. Что бы в редакции ни случалось, а разного рода ЧП были не редкостью, редактор умел сохранять абсолютную невозмутимость. Не то сейчас. Его полное румяное лицо заметно осунулось, побледнело, даже очень. Он глядел на входящих в кабинет офицеров, не видя их, мысль его витала где-то далеко — редактор уже знал то, о чем мы еще и догадываться не могли: о том, как развертывались события на границе. Очнувшись, он по очереди оглядел всех нас, словно взвешивая с новых позиций нашу надежность, побарабанил пальцами по стеклу на столе и тихо произнес:

— Война, товарищи, идет, теперь нам нужно делать совсем другую газету. Все, что мы имеем, не годится, нужен другой материал. — Бригадный помолчал, глубоко вздохнул и уже обычным тоном добавил: — Враг отмобилизован, хорошо подготовлен, наши войска пытаются сдержать его натиск, но пока немцы продвигаются. В частях идут митинги, люди хлынули в военкоматы, весь народ поднимается на защиту своей Родины. Обо всем этом мы должны рассказать в завтрашнем номере газеты. Товарищи! — Василий Петрович встал, поднялись со своих мест и мы. — Наступил тот час, когда Родине потребуется от нас все, абсолютно все, это надо понять, на это надо настроиться. А сейчас — по частям, на митинги.

Я был направлен в военкоматы города. К военкому Риги пробиться оказалось непросто — все помещения на подступах к его кабинету были запружены людьми молодыми и пожилыми. После сотого «разрешите» оказался, наконец, в кабинете военкома, представился.

— Работайте, — бросил он, — уж чего-чего, а материала вам хватит: вокруг сплошь добровольцы.

Блокнот, начатый в артполку, стал заполняться первыми строками первого дня войны. Беседы были краткими: фамилия, партийность, место работы. Когда я начал что-то записывать, многие, решив, что я веду запись по поручению военкома, стали проталкиваться ко мне. Вот латыш лет сорока пяти, беспартийный, рабочий. Записав фамилию, спрашиваю о детях.

— Есь дети, есь, вот он, сын, пиши обоих, но так, чтобы вместе.

Та же волнующая картина и в республиканском военкомате. Та же решимость на лицах, которую мне потом приходилось наблюдать еще четыре года и на фронте, и в партизанских отрядах, та же тихая ярость, которая одна и способна была противостоять озверевшему, упоенному победами врагу, рвущемуся напролом. Никаких громких слов, никаких вообще слов, кроме односложного «пиши на войну!». Об этом я и писал в своей первой корреспонденции в первом номере фронтовой газеты.

Первая военная ночь в Риге. После полуночи я был направлен в штаб одного из соединений за информацией. На улицах — патрули, пароль — отзыв. Но затемнение соблюдается плохо, иные освещенные окна и вовсе не зашторены. Доносится гул самолетов, над городом то и дело взвиваются осветительные ракеты, и на несколько мгновений все вокруг озаряется ярким светом. Как потом узнал, фашистские самолеты сбрасывали парашютистов, а затаившиеся в городе агенты помогали им ориентироваться. Немало бед натворили диверсанты, заброшенные в Прибалтику накануне и в первые дни войны.

Если днем 22 июня мне посчастливилось реально ощутить патриотический порыв трудовой Риги, то ночью увидел злобный оскал ее врагов.

Утром 23 июня получил задание написать о воздушных боях, которые накануне вели истребители из полка майора Мирошниченко, полка, в котором ранее бывал не раз, где хорошо знал людей. Теперь полк располагался на территории аэропорта, в Задвинье. Добирался туда пешком. Когда уже был близок к цели, услышал нарастающий гул моторов, увидел, как немецкие самолеты пикируют на аэродром. Сбросив бомбы, фашисты зашли на новую атаку, стали бомбить здание аэропорта, ангары, склады. Прибежав, увидел развороченные бомбами взлетные полосы, пылающие ангары, беспорядочные островки пламени — подожженные самолеты. В изувеченное здание аэропорта вносили раненых. Мирошниченко я нашел у одного из уцелевших самолетов, вместе с другими он оттаскивал машину на менее пострадавшую взлетную полосу.

— Пиши, — в сердцах выкрикнул он. — Система ПВО не сработала... [166]

— Об этом доложишь сам, — возразил я. — Рассказывай о вчерашнем дне, о том, что было в настоящем бою.

— Вчера? — Майор оживился. — Вчера сбили не менее пяти фашистских машин...

В это время появилась новая группа стервятников. Мы бросились в воронку. Немцы довершили разгром: подожгли еще несколько самолетов. Они поохотились за людьми, не успевшими где-либо укрыться, и ушли в сторону Рижского залива. Отряхнувшись, записал фамилии отличившихся накануне, подробности некоторых схваток, фамилии геройски погибших летчиков.

Первые уроки войны. Их было много, мы учились делать газету в новых условиях. Сотрудники «За Родину» то на редакционной «эмке», то на «пикапе», впоследствии воспетом К. М. Симоновым, все чаще выезжали в районы боев. По воле случая я не раз оказывался в сражающихся частях 180-й дивизии, которой командовал полковник Иван Ильич Мисан. С одним из батальонов отступал, потом с помощью комдива добрался до редакции, писал о героизме солдат и офицеров. Как и все советские люди, военные газетчики в дни горького отступления набирались боевого опыта, старались, чтобы их перо потом по справедливости приравняли к штыку. Произошло это не в одночасье.

Из Риги мы отступили накануне ее сдачи, на одной из пригородных станций погрузились в спецсостав, поезд-редакцию. Там имелось все для выпуска четырехполосной ежедневной газеты половинного формата «Правды»: от современной типографии с цинкографией до малой ротации. Остановка была за нами, поставщиками материала. В. П. Московский посылал нас в части, наиболее стойко противостоящие врагу. Уже в те дни среди фронтовых журналистов как-то сама собой начала намечаться «специализация»: одни черпали факты в политдонесениях, другие принципиально «брали» материал на месте — в ротах и батареях, проще говоря, на передовой. Это никому не в укор, все это одинаково важные составные части единого газетного процесса; мы определялись в новых условиях, искали, и порой поиск происходил буквально под огнем. Как-то возникла мысль дать очерк о комиссаре полка «в деле». Кандидатуру редактор согласовал в политуправлении, меня направили в полк, который стойко оборонялся против превосходящих сил противника. Узнав о цели моего визита, батальонный комиссар нахмурился: «О бойцах писать надо, а мне вы только мешать будете». Но приказ есть приказ, и весь день, пристроившись к комиссару и его связному, я следовал за ними по пятам. Чего только в тот день не было, в какой пыли ни пришлось поваляться... Достаточно сказать, что деревеньки, которые оборонял полк, дважды переходили из рук в руки. А под вечер, когда нас снова оттеснили, я чуть было не «потерялся». Когда мы снова оказались в штабе полка, комиссар подвел меня к полуторке и, не глядя в мою сторону, сказал водителю: «Доставишь корреспондента в редакцию, он покажет, куда ехать». Мне он что-то процедил сквозь зубы, скорее всего ругательство, и скрылся. Впервые возвращался я, не выполнив задания. Вместо очерка вез материал о боях с переменным успехом.

Выслушав меня, Василий Петрович долго и сосредоточенно молчал, видно, нелегкими были его раздумья.

— Комиссар прав, — произнес он наконец. — Что ж, будем учиться, война не на один день. А ты сдай корреспонденцию и будь готов к выезду.

Так 13 июля вместе с Иваном Пепеляевым и фотокорреспондентом Петром Бернштейном мы оказались в боевых порядках 11-й армии, получившей приказ перейти в наступление и отбить у врага город Сольцы. Превосходством сил, необходимым для наступления, 11-я армия не располагала, ставка делалась на внезапность и высокий боевой дух бойцов, в основу операции был положен охват врага с флангов, а возможно, и окружение. И расчеты командования оправдались: после упорных боев гитлеровцы стали в панике отступать, бросая убитых и раненых. Решительные действия всех наступающих частей позволили окружить немецкую группировку, и 16 июля мы ворвались в Сольцы. Наша группа продвигалась вместе с наступающими. Вот оставленные врагом окопы, вот офицерский блиндаж — в термосе кофе, на столе бумажный стаканчик с кюнстгонигом — искусственным медом, на кровати автомат, полевая сумка с картами, документами, письмами, фотографиями. [167] На одной из них беглец снят на фоне Эйфелевой башни. Вокруг блиндажа — вражеские трупы, возможно и хозяин полевой сумки. Пишем буквально на ходу, нужно все увидеть своими глазами и обязательно дать «в номер».

Подтянув свежие силы, немцы снова перешли в наступление. Но наши бойцы стояли насмерть, геройские подвиги совершались в каждой роте, в каждом взводе. В те дни, а точнее, 17 июля отлично проявил себя комсомолец Арнольд Мери. В тяжелом положении оказались части 182-й дивизии, и командир 22-го корпуса генерал А. С. Ксенофонтов повел основной состав штаба корпуса против прорвавшегося противника. В этот-то момент штаб и атаковала крупная группа фашистских мотоавтоматчиков. Оборону КП возглавил замполитрука радиороты А. Мери. Дружным огнем бойцы под руководством замполитрука скосили головную волну наступавших, остальные залегли. Уже будучи раненным, Арнольд сумел доставить обороняющимся ящик с патронами. Лишь после третьего ранения, когда радистам подошли на подмогу курсанты полковой школы, Мери был эвакуирован в тыл. Наша газета дала крупный материал о подвиге молодого эстонца. По выходе из госпиталя Арнольд в Кремле получил из рук М. И. Калинина Золотую Звезду Героя Советского Союза и орден Ленина. И в корреспонденции о нем, и в других сообщениях из-под Сольцов звучала главная мысль: нужно врага крепко бить. Суворовское «не числом, а умением» стало в то время девизом.

В результате многодневных тяжелых боев нам пришлось отойти, но дух победы, владевший нашими людьми в дни этого наступления, оказался неистребимым. Сольцы стали вехой в истории Северо-Западного фронта. И через год, и через два мне не раз приходилось слышать от того или иного бойца или офицера горделивое: «Я был под Сольцами...»

Как известно, фронтовая печать, в отличие от окружной, была безгонорарной. Но никогда так настойчиво не добивались журналисты места на полосе, как в дни войны, и в нашей газете с каждым днем становилось все труднее печататься. В июле и августе редакцию «За Родину» укрепили большой группой писателей, к нам направили Александра Исбаха, Кузьму Горбунова, Бориса Бялика, Михаила Светлова, Михаила Матусовского, Степана Щипачева, Владимира Луговского. Как же обрадовался я, возвратившись из полка А. М. Горяинова и получив для своего материала целую полосу. Из данных разведки стало известно, что в районе Новоржева сосредоточено много артиллерии и автотранспорта противника.

Чтобы нанести удар по этому скоплению, был сформирован истребительный отряд, в основном в него вошли люди 42-го мотострелкового полка одной из танковых дивизий. Командовал операцией Горяинов — рослый, обветренный майор, решительный и, как говорили, «самостоятельный». Комиссаром у него был военком полка М. А. Скосырев. Отряд скрытно проник в немецкие тылы, свалился на Новоржев как снег на голову и нанес врагу чувствительный удар. Было уничтожено до 300 автомашин с грузами, два дивизиона тяжелой артиллерии, взорван склад боеприпасов, разгромлен вражеский штаб. Уходя, отряд прихватил много автомашин, лошадей, на повозки и машины погрузил 90 наших раненых военнопленных и полтора десятка пленных фрицев. При отходе пришлось принять встречный бой, но отряд сумел возвратиться без потерь. В рейде отлично проявили себя многие бойцы и офицеры. Беседы с ними и составили основное содержание полосы. Немало места было уделено действиям лейтенанта Вячеслава Васильева, разгромившего со своими людьми немецкий штаб, захватившего пленных. Группа Васильева нанесла врагу большой урон в живой силе. Сам Вячеслав оказался улыбчивым 20-летним юношей, то и дело повторявшим: «Уж мы дорвались до этих гадов, уж мы дорвались до них». Беседуя со мной, он чистил пистолет.

По выходе из тыла противника Горяинов провел смотр отряда. На него прибыли представители политуправления и штаба фронта. В ходе смотра майор объявил благодарность многим участникам рейда.

Вскоре Горяинову доверили дивизию, Васильев стал кавалером ордена Ленина. Лет через 30 мы с ним встретились, он уже был доктором наук, заслуженным изобретателем, работал и жил в г. Жуковском.

Войска Северо-Западного фронта стали [168] непреодолимым заслоном на пути гитлеровцев к Ленинграду. Мы отходили, но с каждым днем бои принимали все более упорный характер, десятки гитлеровских дивизий увязли в болотах северо-запада. К середине августа линия фронта, не очень устойчивая, проходила по реке Ловать, значительная часть Ленинградской области была захвачена врагом. Люди, приходившие из-за линии фронта, рассказывали о зверствах, которые чинят оккупанты, о гневе, которым закипают сердца советских граждан, оказавшихся под фашистским игом. В политуправлении фронта имелись сведения о создании в тылу врага партизанских отрядов.

В последних числах августа, возвратившись из штаба фронта, В. П. Московский собрал нас на совещание. Он кратко рассказал об обстановке на различных участках, высказался в том смысле, что положение стабилизируется, а в заключение сообщил:

— Есть данные о массовом характере, который принимает партизанское движение в оккупированных районах Ленинградской области. Сейчас представляется редкая возможность попасть в одну из партизанских бригад, своими глазами увидеть, что там происходит, и показать в газете. Дело, разумеется, добровольное. Прошу подумать. Желающие отправиться в тыл противника есть?

Желающих оказалось двое — капитан Пепеляев и я; место было одно.

— Я подумаю, — сказал Василий Петрович. — Можете быть свободны.

Через некоторое время меня пригласили в редакторскую палатку. Московский встретил меня у входа, он явно волновался.

— Послать решил вас. — Произнося это, он пристально глядел мне в глаза. После долгой паузы добавил: — Дело серьезное, опасное, все может случиться... — И тут же переменил тон. — Говорят, дальше фронта не пошлют... А вот мы тебя посылаем дальше и ждем с очерками. Ну, до встречи.

Дня через два нашел кочующую партизанскую группу. Здесь ожидали людей из-за линии фронта, с ними я и должен был отправиться во вторую партизанскую бригаду. Случайно узнал, что в эти же дни готовилась к переходу линии фронта другая группа, в ее состав входили кинооператор и фотокорреспондент «Красной звезды». Поскольку ожидание товарищей «с той стороны» затягивалось, меня решили включить во вторую группу. 29 августа под вечер двинулся по болотистой дороге к деревеньке, расположенной на берегу Ловати, остальные участники похода уже были там. Поздно ночью добрался до деревеньки. Командир роты привел меня к сеновалу, тихо окликнул кого-то. К нам подошел парень, разглядеть которого в темноте не удалось.

Вошли в избенку, при свете электрического фонарика парень разглядывал мои документы.

— Он, — проговорил парень, обращаясь к командиру роты. — Ну, здравствуйте, — это уже мне. — Спать надо, остальные уже уснули. Мы собирались идти за Ловать сегодня, но поступила телефонограмма ждать еще одного. Пошли на сеновал.

Утром увидел своих спутников: двоих бородатых мужичков в телогрейках, вроде моей, и потрепанных ушанках, белобрысого паренька лет двадцати двух со светлым пушком на лице и подбородке и еще двоих в военной форме. Цепкая память подсказала: худощавый мужичок со впалыми щеками — кинооператор Сергей Евтеевич Гусев, он вел съемки на первомайском параде в Риге, а я описывал этот парад. Выходит, второй, седоватый, с забайкальскими скулами и недоверчивым прищуром, — представитель «Красной звезды» Сергей Иванович Лоскутов, а юнец с пушком — наш проводник и командир Сережа Зайцев. При знакомстве это подтвердилось. Военные же, Яков и Егорушка, оказались связными из воинской части, попавшей в окружение вблизи расположения партизанской бригады. Они ходили в штаб на связь, теперь возвращались к своим и попутно должны были довести нас до места.

В долгих совместных блужданиях по тылам врага познакомились поближе. Оказалось, что Гусев вступил в партию в 1918 году, в марте, участник гражданской войны, как и Лоскутов, один из первых советских кинодокументалистов, принимал участие в создании фильма о похоронах В. И. Ленина, снимал хронику разгрома белокитайцев на КВЖД в 1929 году, автор фильма о боях на Халхин-Голе, имеет много наших и монгольских правительственных наград. Лоскутов, один из лучших фоторепортеров Москвы, в партии с 1919 года. Да и Сережа Зайцев, несмотря на молодость, успел пройти школу подполья в буржуазной Латвии, ныне — сотрудник фронтовой разведки. [169] На спутников мне необыкновенно повезло, как, впрочем, везло и вообще на войне — за четыре года отделался двумя контузиями.

День 30 августа тянулся медленно. Из укрытия мы вели наблюдение за западным берегом Ловати, перераспределили груз из вещмешков. Поскольку я шел почти налегке, мне передали несколько гусевских коробок с пленкой. Но вот наступила непроглядная августовская ночь. За нами пришли минеры-разведчики, им следовало сделать проход в минных полях на Ловати и переправить нас на западный берег, сказав обычное «быстрее возвращайтесь». И вот мы на берегу. Все проделывается почти при полном молчании. Догола разделись, связали вещи и оружие в тугие узлы, чтобы не намокли, и гуськом, следуя за минерами, пошли по берегу. Остановились. С противоположного берега донесся тихий свист — проход разминирован. Мы двинулись снова и вслед за командиром минеров вошли в воду. И как раз в это время разразилась нежданная, шумная гроза. Она основательно спутала наши карты. Оказавшись на противоположном берегу Ловати, мы под дождем стали одеваться и немедля направились в чахлый кустарник, который видели еще днем. Пожелав нам все, что положено, минеры растворились во мраке. И тут-то мы наконец поняли, где мы, впервые всерьез осознали, какую ношу добровольно взвалили на свои плечи.

Мы перешли линию фронта 30 августа, снова оказались в расположении наших частей 10 октября. Весь поход занял 40 суток, 40 дней и ночей. Из них мы шестеро суток шли к партизанам, 20 дней и ночей провели во второй партизанской Ленинградской бригаде и 14 суток возвращались назад, ибо за это время фронт с берегов Ловати переместился на берега озера Селигер. В последнюю ночь нашего пребывания в тылу противника, когда мы приткнулись на отдых у какой-то коряги в лесу, нас накрыл снег...

К партизанам мы шли не спеша: быстро поняли, что береженого бог бережет, глядели в оба, прислушивались, деревни обходили, дороги переходили, убедившись, что поблизости немцев нет. Притерпелись к болотам, комаров не замечали вовсе. С каждым днем приобретали уверенность в себе, научились понимать друг друга без слов. В ситуациях грозных беспрекословно подчинялись своему юному командиру.

Спустя шесть суток дошли. Обнялись с командиром бригады Николаем Григорьевичем Васильевым, однофамильцем героя-лейтенанта из полка Горяинова, с комиссаром бригады ленинградским большевиком Сергеем Орловым, с их боевыми товарищами Николаем Рачковым, Александром Невским и другими. Нужно сказать, что появление столь необычной троицы из-за линии фронта произвело впечатление не только на рядовых партизан, но и на командиров: «О нас знают, о нас хотят писать, даже в кино показывать собираются!» Это окрыляло, ведь до сих пор связь со штабом фронта была случайной. Бригада не имела не только рации, но и обыкновенного радиоприемника — первый удалось наладить дней через десять после нашего появления.

Дня два-три мы записывали, что делается на оккупированной территории, как лютует враг.

«Сердце содрогается, когда слышишь про дела гитлеровских варваров. Деревню Л. фашисты целиком сожгли за то, что местные крестьяне помогали партизанам. В местечке Д. немцы повесили медицинскую сестру Яковлеву и двух ее подруг: девушки ухаживали за ранеными красноармейцами. Чудовищным пыткам был подвергнут председатель сельсовета Никитин. Ни слова не добились от него фашистские изверги. Тогда, озверев, они согнали на площадь жителей и на глазах народа повесили Никитина вниз головой...

Болотистые тут места, глухие. Тихо... Но приложи ухо к земле, прислушайся. Тяжко стонет русский крестьянин, на шею которому немцы подгоняют ярмо. Плач и ропот разносятся по оккупированным деревням, глухим эхом отдаются они в болотах и замирают в лесу. К лесу через непроходимые болота каждую ночь тянутся непокоренные русские люди. Преодолевая трясину, проламывая чащу, крестьяне ищут своих защитников — партизан. Ограбленные, изнуренные, они несут в своем сердце ненависть к фашистам и неукротимую жажду мести. Они идут к партизанам, прокладывают тропы, по которым через несколько дней будут возвращаться с винтовкой и гранатой. И по всему краю с каждым днем становится все больше и больше этих партизанских троп».

Вот цитата из моих очерков, которые, начиная с середины октября 1941 года, публиковала наша фронтовая газета, а летом 1942 года [170] они вышли отдельной книжкой в «Детгизе» («Партизанскими тропами. Записки военного корреспондента»).

Но вот экскурс в прошлое окончился, мы жаждали увидеть и отснять то, ради чего и совершили столь длительное путешествие, — удары по врагу. Но, учитывая молодость бригады и неопытность ее бойцов, командование не торопилось с разворотом боевых действий. В 1942 году о делах 2-й бригады не раз упоминалось в сводках Совинформбюро, Васильев стал Героем Советского Союза, Орлов и многие другие партизаны награждены боевыми орденами, из бригады в осажденный Ленинград пробился знаменитый обоз с продовольствием. А тогда, в начале сентября, ее боевая история лишь начиналась: партизаны устраивали засады на дорогах, нарушали связь, сжигали деревянные мосты (взрывчатки еще не имелось), вели разведку.

В общем, писать было о чем, а снимать... Гусев, в свое время запечатлевший на пленке уникальные моменты кавалерийской атаки на КВЖД, сумевший под огнем заснять полную панораму завершающего сражения на Халхин-Голе — окружение и уничтожение японской группы войск, надеялся и здесь создать волнующие кадры. Но ночную засаду не снимешь. Я ему очень сочувствовал (и даже включил в свою книжку главу «Муки кинооператора»), но понимал, как и он, что мечта его не осуществится. Поговорили с Васильевым и Орловым. Они сообщили, что готовится крупная операция — налет на станцию Судома, разумеется ночной. После долгих переговоров условились, что, учитывая специфику работы Гусева и Лоскутова, будет подготовлено несколько дневных засад, я же отправился с отрядом Николая Рачкова на Судому. Налет прошел отлично — немцы подобной лихости не ожидали. Поначалу гарнизон отбивался, трассирующие пулеметные очереди пронизывали ночь. Но когда отряд ворвался на станцию, немцы отошли в один из пакгаузов, где их добивали гранатами. Уничтожив аппаратуру и устроив костер в помещениях, мы по команде стали отходить. И хотя немцы вскоре получили крупное подкрепление, нас не преследовали. Мы спокойно возвратились на базу. И тут я узнал, что товарищей моих снова постигла неудача. Из засад были уничтожены вражеская автомашина, повозки с продовольствием, несколько мотоциклистов. Но... заснять все это не удалось — помешал обложной дождь. На Гусева и Лоскутова больно было смотреть.

Так прошло около трех недель, мы стали поговаривать о возвращении. Васильев не хотел нас отпускать — обстановка на фронте оставалась неясной, но и затягивать это дело дальше уже нельзя было — начинались заморозки. Но вот намечена дата, час, окончены сборы, вещмешки набиты продуктами, в проводники назначаются обстрелянные партизаны Алексей и Гоша. И 26 сентября на рассвете выступили. Где линия фронта, не ведали.

В первый день сделали 60 километров, во второй чуть меньше, на третий добрались до Ловати. И здесь было тихо, и сюда не доносился даже отдаленный гул фронтовой канонады. Осенние дожди напоили реку, мутная и быстрая, она неслась к озеру Ильмень, о переходе ее вброд нечего было и думать — снесет. Сколотили утлый плот, переправлялись двумя группами — одна подстраховывала другую.

За Ловатью стали продвигаться, соблюдая все меры предосторожности: заходили в деревни после долгого наблюдения, делали это в сумерках, стучались в хаты победнее. Так узнали, что в селах появились старосты, полицаи, поднимают голову бывшие кулаки, всякая нечисть. Говорили, будто фронт отодвинулся на озеро Селигер, под Осташков, предупреждали, что ходить по дорогам уже нельзя — в любой момент напорешься на немцев. Рацион пришлось сократить до минимума, иной раз удавалось накопать картошки в поле. Но и в лесах, и среди болот разных встреч было немало: люди, попавшие в последних боях в окружение, блуждали в поисках выхода. Об одной из таких встреч грех не упомянуть. Однажды в лесу, когда шли мы без особой опаски, Гоша вдруг поднял руку: внимание! Замерли. До слуха донеслись чьи-то голоса. Прошли еще несколько десятков шагов и увидели полянку, шалаш, костер, а у него людей в красноармейской форме. У входа в шалаш стояло с десяток винтовок. Наше внезапное появление нисколько не всполошило бойцов. Один, с двумя треугольниками в петлицах шинели, видимо, их старший, поздоровался и довольно строго спросил:

— Кто такие?

— Люди, — уклончиво ответил Гусев.

— А документы у вас какие-нибудь есть, люди? — нахмурился сержант. [171]

— Такой документ сойдет? — Гусев с улыбкой похлопал по висевшей на ремне гранате.

Сержант, видимо, и сам догадался, что перехватил.

— Из окружения? — понятливо проговорил он.

— Из окружения, браток, — подтвердил Алексей.

— Что с оружием — хорошо, — заметил сержант, — а вот форму вы зря бросили. Придете в свою часть, старшина спросит, где шинель, где пилотка? Если каждый будет казенное имущество бросать да потом второй комплект получать, что же это получится? Подумайте, товарищи хорошие!

Отчитав нас таким образом, сержант сменил гнев на милость.

— Дорогу вы, верно, не знаете? Идете куда глаза глядят? Придется помочь, у меня карта имеется.

Он извлек клеенчатый лист и развернул — это была карта мира, оба полушария. Ткнул пальцем в клочок с надписью «Европа» и сообщил:

— Сейчас мы с вами находимся в этом районе. Направление нужно держать сюда, — палец его потянулся к Уралу. — А основной ориентир вот — Москва, не собьетесь.

Красная звезда ярко выделялась на карте. Мы приникли к ней, вглядываясь в кружок и звездочку. Москва! В ту минуту мое представление о советском патриотизме приобрело буквально осязательный характер. Решили хоть немного помочь бойцам, предложили сержанту пятикилометровку. Схватив ее, он долго шарил по ней глазами и наконец воскликнул:

— Вот она, проклятущая, на моей карте не мог найти! Тоже еще грамотеи — карты рисуют, а про реку Полу и понятия, верно, не имеют.

— Когда в путь? — осведомился Зайцев.

— Да вот немцы задерживают, — вздохнул сержант. — Тут у них неподалеку ремонтная мастерская, машины чинят, а мы склад тола нашли. Решили им сабантуй устроить, да все машин мало, медленно работают, гады.

Тут в разговор вступили Алексей и Гоша, они стали выяснять, где находится склад, — именно тола не хватало как раз второй бригаде — адресок пригодится.

Прошло еще несколько дней, и продвигаться даже по лесу стало чрезвычайно опасно: мы оказались в ближних тылах вражеской пехоты, шли вдоль линии фронта, их артиллерия уже была позади нас. Иной раз приходилось часами лежать в болоте, пережидая, пока пройдет конный обоз. Понурые немцы изредка переговаривались, а один выводил монотонную мелодию на губной гармошке. Нас донимал голод, собирали подгнившие боровики. От костров отказались — глядишь, еще немцы забредут погреться. Так дошли до Селигера. Здесь сплошной линии фронта не было, появилась реальная надежда прорваться к своим. В ночь на 10 октября мы находились в обратном пути уже две недели, вконец измотанные, улеглись под корягой на отдых. Проснулись от холода — пошел снег, прислушались — тихо. Двинулись вперед по опушке леса параллельно проселку, тянувшемуся метрах в двухстах. Вдруг увидели шагавших навстречу людей. Присмотрелись — наши! Навстречу им двинулся Зайцев. Оказалось, разведка одной из наших частей, расположенной совсем недалеко. Быстро нашли общий язык. Комвзвода достал карту, Зайцев показывал, где что у немцев находится, — уж это мы знали. Закурили, а от еды отказались: еще не дома.

А на обратном пути разведка, а вместе с ней и мы попали в засаду. Видимо, немцы засекли наших ребят и перекрыли дорогу пулеметами. Короткая схватка — и мы пробились. Уже за чертой огня, взмокшие, стали окликать друг друга, и вдруг выяснилось: нет Гусева и двух бойцов. Погибли? Ранены? Наша группа решила возвратиться в лес — являться без Гусева мы не могли, но тут вмешался встретивший нас комбат.

— Не горячитесь, ребята, — посоветовал он. — С ним боевые разведчики, таких голыми руками не возьмешь. Покушайте, а вечером все отправимся.

Но кусок не лез в горло. Едва дождавшись ранних сумерек, отправились к комбату: пора! И вдруг услыхали чей-то радостный возглас:

— Старик партизан идет! И наши с ним.

За обед сели все вместе.

В редакции очень удивились моему возвращению. В. П. Московского перевели в Москву, он стал редактором газеты «Сталинский сокол», а его преемник К. Павлов зачислил меня в без вести пропавшие. Наш завхоз, вопреки предсказаниям сержанта, с удовольствием выдал мне новое обмундирование, и я [172] засел за работу. Рассказ о делах молодой партизанской бригады шел в тринадцати номерах. Через некоторое время меня приняли кандидатом в члены партии.

Что было потом, после возвращения из тыла противника? Напряженная работа во фронтовой газете. Сперва — длительная командировка в Новгородскую армейскую группу. Листаю в Государственной библиотеке СССР имени В. И. Ленина подшивку нашей фронтовой газеты. 9 декабря на первой полосе корреспонденция «Удар по голубой дивизии». Подзаголовок: «Уничтожено около 5 рот противника». Вот небольшая выдержка: «В ночь на 8 декабря окруженные в деревне П. фашисты подверглись интенсивному артобстрелу. Враг, засевший в укрытиях, дрогнул. В полночь на нашу сторону начали переходить отдельные перебежчики. Оборванные, вшивые, посиневшие от холода и страха, вояки из испанской «Голубой дивизии» заявили, что дер. П. обороняют пять лучших рот...»

Разгром окруженных, пленные, трофеи, несколько сот фашистских трупов. Беседую с перебежчиком-испанцем — он почти гол, из изодранных ботинок торчат пальцы. На вопрос, почему он так плохо одет, удивленно отвечает: «Что вы, я одет как принц по сравнению с другими солдатами». Он, кстати, прихватил с собой пулемет и винтовку.

Через месяц вместе с Кузьмой Горбуновым — в рядах частей, ведущих наступление на Андреаполь. 13 января: «Разгром бригады «Мертвая голова». 19 января 1942 года в корреспонденции «По горячим следам» из только что освобожденного местечка Пено, того самого, что у истоков Волги, нахожу следующие строки:

«...В переполненную избу комендатуры входит подросток.

— Товарищ командир, Ванин не успел убежать. Я покажу, где он.

— Какой Ванин?

— Да тот, который выдал немцам секретаря райкома комсомола Лизу Чайкину. Фашисты замучили ее...

Жители приводят в штаб предателя Румянцева, кулака Волкова. Приводят и Ванина. Это его подлые руки обагрены кровью Лизы Чайкиной. Гнусные палачи, братоубийцы-каины! Они трясутся от страха. Не будет им пощады».

Да, это первое упоминание о знаменитой ныне на весь мир Чайке, героине подполья Лизе Чайкиной. Там, в Пено, у истоков Волги, услышали мы с Горбуновым о подвиге комсомольского вожака и в корреспонденцию, переданную по телефону, вставили выше приведенные строки.

Первое слово о подвиге... Вот газета от 10 июля 1942 года. Крупными буквами: «Герой-пулеметчик». Чуть меньшими: «Младший сержант Чистяков уничтожил в одном бою свыше 200 фашистов». И это имя, впервые названное в печати, стало потом символом героизма и мужества.

Все чаще рамки полосы становятся тесными. Очерки «Письма из одной роты», «Школа снайпера Николая Вознова» и другие печатаются с продолжением в трех-четырех номерах. А 16 мая 1943 года «За Родину» начала публиковать серию моих писем «8-я рота на новом рубеже». В первом выступлении «Бой за рубеж» рассказывалось о подвиге младшего сержанта Ивана Фетисова, в последующих — о том, как рота, отбивая ожесточенные атаки врага, закреплялась на новом месте, превращая свои позиции в неприступную крепость. И уже в воскресенье, 23 мая, на первой полосе — специальный приказ по Северо-Западному фронту № 112 за подписью командующего фронтом генерал-полковника И. С. Конева: «О воздании воинских почестей младшему сержанту Фетисову Ивану Ивановичу, уроженцу деревни Сосновка Кировской области». Герой был навечно зачислен в списки части, посмертно награжден орденом Отечественной войны I степени. Приказ и выступления в газете были изданы брошюркой, делегации фронтовиков поручено было передать орден Фетисова на родине героя его вдове. Делегацию возглавлял журналист.

А однажды... впрочем, можно и поточнее, в сентябре 1943 года, меня вызвали в отдел кадров политуправления фронта. Полковник, указав на стул, сообщил:

— Не забывают вас, капитан, партизаны, помнят. Штаб Ленинградского партизанского движения просит откомандировать вас в его распоряжение — срочно требуется редактор партизанской газеты. Как смотрите?

— А где бригада находится? — поинтересовался я.

— Где-то под Ленинградом. Так как же?

Я дал согласие.

4-я Ленинградская партизанская бригада, как выяснилось вскоре, находилась от Ленинграда [173] довольно далеко — южнее Пскова, ближе к Острову. По крайней мере, когда наши бомбили склады и пакгаузы на станции Псков, мы зарево не видели, а когда, по данным партизанской разведки, налет был совершен на такие же объекты на станции Остров, горизонт на юге пылал.

Маленькая печатная машина, точнее, тискальный станочек, немного шрифтов, бумаги — все это отлично поместилось в грузовом парашюте. Наборщица Аня Смирнова — комсомолка из Валдайской типографии — согласилась лететь со мной. Вылет затягивался по самым различным причинам: то немцы наступали на бригаду, и она не могла принять груз, то, вылетев, возвращались — не обнаруживали предусмотренный пакет костров. Уже выпал снег, когда нас усадили в «Дуглас». Глядеть на нас со стороны было смешно. Невысокая Нюра с вещевым мешком на груди и парашютом на спине походила на шар. У меня помимо этого висел на шее автомат, из валенка торчал нож, через плечо болталась полевая сумка, к ремню на тулупе был приторочен пистолет. Сам прыжок меня не тревожил — еще в 1936 году я без отрыва от работы в комсомольской украинской газете окончил школу парашютистов и совершил прыжок в Святошино под Киевом, — беспокоило, куда нас выбросят: по доходившим до нас слухам, ошибки в таких случаях не были редкостью.

Но все обошлось, приземлились благополучно, а среди встречавших даже оказался старый знакомый, с которым в сорок первом вместе ходили на Судому — Саша Афанасьев. В ту же ночь познакомился с комбригом Анатолием Дмитриевичем Кондратьевым, комиссаром Михаилом Ефимовичем Павловым, другими руководителями соединения, в ту же ночь получил материалы, необходимые для выпуска первой листовки, под утро составил ее, к полудню Нюра выдала мне 200 экземпляров первой нашей листовки, а вечером ее читали в отрядах.

Возможности наши были ограниченными, а задачи стояли большие — не только «освещать боевые дела партизан, но и вести контрпропаганду, разоблачать разного рода предателей. Материала было обилие: рельсовая война, налеты, засады, разгром вражеского гарнизона на станции Ритупе, успешный бой с фашистским бронепоездом отряда Афанасьева, непрерывные схватки с наседавшими немцами и власовцами. Заметки сжимали до 10–12 строк, фельетон о предателе городском голове г. Острова Сабянине уложился в 33 строки. Нас ждали во всех отрядах, почти в первые же дни появились партизанкоры, а подрывник Николай Бормоткин регулярно снабжал нас своими частушками вроде этой: «Сидит Гитлер на заборе, плетет лапоть языком, чтобы вшивые солдаты не ходили босиком».

Рассказ о делах бригады, о выпуске газет, листовок и сводок Совинформбюро в несколько страничек не втиснешь, приведу лишь краткую хронику того, как делался номер газеты «Красный партизан», посвященный 26-й годовщине Советской Армии. 15 февраля мы выпустили листовку, разоблачающую банду лжепартизана Мочалова, действовавшую заодно с немцами, пытавшуюся дискредитировать бригаду. Утром должны были разобрать набор и приступить к работе над четырехполоской. На рассвете раздались выстрелы сперва с юга, затем с севера и почти сразу же — со всех сторон. Начала бить немецкая артиллерия. Особенно сильно жмут немцы со стороны деревни Гривы. Упаковали типографию, погрузили на сани. Уже через час стало ясно, что немцы стянули крупные силы, чтобы покончить с нами. Кольцо смыкается. Штаб бригады расположился в лесу.

К вечеру было подбито четыре немецких танка, уничтожено до 450 немцев, но кольцо сжалось. Комбриг принял решение ночью любой ценой вырваться из тисков. После полуночи бригада начала стягиваться — тут и санчасть с ранеными, и подрывники, и разведка. Редакции надо следовать за связью, перед комендантским взводом. Наконец подана команда двигаться — разведчики нащупали щель между двумя немецкими подразделениями. Под утро оказались в тылу окружившей нас группы войск, а к семи утра 1 7 февраля прибыли в деревню Ушкино. Сразу же — за дело. Ане удалось разобрать полосу. Типографию привели в походное состояние, чтобы при необходимости можно было нести ее на себе. Три сумки: одна с небольшими кассами для шрифта, другая с пробельным материалом, в нее же втиснули станок «малютка», в третьей — бумага, ее еще остается на 8 тысяч оттисков. Отходим с боем. С нами отступает и взятый в плен немец Альфред. [174]

18–21 февраля — тяжелые бои и потери, длительные ночные марши. Утром 19-го начали было набирать вторую полосу газеты, однако добрать не удалось — немцы пошли в наступление. Типографию — в сани. Остановились в деревне Подшляпье. Группа партизан обошла наседающих на нас немцев, и они стали драпать, почему-то оставляя в снегу валенки. Временный успех. Перегруппировавшись, фашисты пытаются захватить Подшляпье, бой не утихает весь день.

У нас один выход — возвращаться в населенный район, из которого нас выбили немцы. Ночью совершаем стремительный бросок. Вот деревня Стадное, там мы были совсем недавно. От нее остались лишь печные трубы, улица покрыта льдом, словно Помпеи в лаве, — пожар превратил снег в поток, а мороз прихватил его. Повсюду трупы — не щадили ни женщин, ни детей. Деревня Помирье — от нее остался один колодец. Сгорели Батаново, Петряево — все, что лежало на пути карателей. Уцелело Горшково, здесь разворачиваем типографию — время поджимает. В избе, битком набитой партизанами, — около недели на морозе были — Нюра начала набирать. Партизаны с великим почтением отнеслись к редакции, правда, изредка подавали реплики, советы.

— Эй, чернявая, а письмецо Гитлеру нельзя ли набрать? Пиши: знай, гадина, готова у нас для тебя перекладина.

В этот день удалось набрать и отпечатать вторую и третью полосы. Но отдохнуть не довелось: был получен приказ передислоцировать бригаду за реку Великую, поближе к линии фронта, навстречу стремительно отступающим немецким частям. Впереди два трудных препятствия: шоссе Псков — Опочка и Великая. Первый марш — до 70 километров. Шоссе миновали без происшествий, а перед переправой мы были обнаружены. Начался артиллерийский обстрел. Но порядок переправы не менялся. Был случай, снаряд взорвался на пути колонны, пробил лед. Огромную прорубь, в которой кануло несколько саней с людьми, обогнули. За рекой сворачиваем на лесную дорогу и вскоре полностью отрываемся от врага. Первые встречи с населением, прячущимся в лесу. Живут в землянках, кое-кто успел и коровенку сюда пригнать. Но это уже не сорок первый год — есть радиоприемник, знают не только об освобождении Луги, но и Старой Руссы, о которой Совинформбюро сообщило лишь нынешним утром.

Безостановочное движение. За несколько дней успели проскочить Островский район, миновали Красногородский, теперь движемся через Пушкино-Горский район. Большой привал в деревне Шики. Не раздеваясь, беремся за газету — ведь праздник завтра...

Все это выдержки из краткой хроники, которую я вел тогда, привожу их почти без правки. И в тот день довести дело до конца не удалось — немцы нащупали нас с воздуха и начали бомбить деревню. Сперва три самолета, потом — десять. Пришлось снова упаковаться. Парус! Так кратко звучал приказ о новом броске. В 6 утра 23 февраля остановились в деревне Малая Каменка Славковичского района, и здесь наконец четырехполосный номер увидел свет.

А затем приказ: бригаде захватить и удержать мост в деревне Шмойлово, преградив путь отступающим немецким частям. В строй становятся все. Двое суток боев за мост. Но вот подошли крупные силы немцев — танковые и артиллерийские части. Потери большие, я контужен, ничего не слышу. Ночью оставили позиции, приказ отойти в Красное Сосонье.

28 февраля — встреча с Красной Армией. Выпускаю последний номер газеты «Красный партизан», на ней дата — 29 февраля, ведь год-то високосный. На первой полосе аншлаг: «Партизанам и партизанкам — боевое ура!» Вторая полоса открывается словами: «Партизанская бригада свой закончила поход», а заканчивается партизанской клятвой влиться в ряды Красной Армии и бить врага до полного уничтожения.

Последний год войны я провел в качестве военного корреспондента «Комсомольской правды» на 1-м и 2-м Прибалтийских фронтах. Короткая беседа с главным редактором «Комсомолки» Борисом Бурковым, еще более краткое напутствие начальника отдела фронта Юрия Жукова, и вот я снова в тех местах, где начинал войну.

Газеты теперь на фронт доставляются самолетом. На следующий день в обед Кузнецов, держа в руках свежую «Комсомолку», подзадоривает: «Ну-ка, танцуй...» А еще через часок звонок с телеграфа: вам телеграмма, срочная, можем прочитать. Пишите: «Благодарю за хороший материал тчк Так держать тчк Комсоправда Жуков». [175]

Григорий Кац.
Товарищи по «дивизионке»

Шли первые месяцы войны. Наша сибирская 133-я стрелковая дивизия занимала оборонительный рубеж на Смоленском направлении. Два батальона и артбатарея дивизии вошли в оперативную группу войск генерала К. К. Рокоссовского. Вместе с другими частями и соединениями они в районе Ельни, Ярцево вели кровопролитные бои. В этом сражении особо отличалась противотанковая батарея старшего лейтенанта Т. Мостового. Артиллеристы подбили пять танков.

Со специальным заданием в дивизию прибыл корреспондент газеты Западного фронта Вадим Кожевников. Появился он в лесу как-то внезапно и шумно:

— Здорово, газетчики, я ваш коллега.

Наша редакция стояла в густом лесу рядом со штабом дивизии. Всем личным составом «дивизионки» мы рыли землянку в «три наката» и для себя, и для автомашин.

Я был литсотрудником дивизионной газеты «Защита Родины» — со звездочками на левом рукаве гимнастерки и кубарями в петлицах.

Получил свое первое фронтовое задание: побывать в батарее Мостового и подготовить полосу об опыте борьбы с вражескими танками.

Кожевников тоже направлялся к нему. Как мне казалось, и он был рад попутчику. Мы стали пробираться туда, где вела огонь прямой наводкой противотанковая батарея старшего лейтенанта Т. Мостового, где сражались стрелковые батальоны И. Шидловского, В. Клочкова, входившие в группу войск Рокоссовского.

Возвратились в дивизию на следующий день поздно ночью. Не хотелось забираться в землянку, хотя там и было безопаснее. Выбрав сосну потолще — тоже защита, бросили у ее ствола шинели: одна под себя, а другой укрылись.

Прежде чем уехать к себе в редакцию, Кожевников зашел попрощаться с дивизионщиками. Он поинтересовался, как будет выглядеть полоса, посвященная подразделениям, в которых только что побывал. Был удивлен прекрасно выполненному трехколонному клише с изображением пушек, танков, самолетов, штурмующих вражеские позиции, тому, что оно было сделано на куске линолеума. Мы представили ему нашего сибирского самодеятельного художника М. Тартушкина.

Самым сложным было в те дни запустить печатную машину — «американку». Электрического мотора не было, как и самого электричества. Вручную крутить колесо «американки» — нелегкое это было дело.

Обстановка на фронтах сорок первого года быстро менялась. В середине октября противник захватил Калинин. Советским командованием срочно укреплялся северный участок обороны Москвы. Наша дивизия вошла в состав вновь созданного Калининского фронта.

Сибиряки не только остановили врага, но на своем участке стали его теснить, выбивая фашистов из пригородных поселков и деревень Калинина.

26 октября на КП дивизии позвонил командующий фронтом генерал-полковник И. С. Конев: «Вчера Верховный Главнокомандующий, — сказал он, — просил передать личному составу дивизии сердечное спасибо за успешное выполнение боевой задачи».

Это был первый крупный удар советских воинов по вражеским войскам на Калининском фронте. Вся ночь у нас, газетчиков, прошла за выпуском специального номера. Мы постарались как можно оперативнее, ярче и доходчивее [176] рассказать о тех, кто наиболее отличился в последних боях.

В эти дни редакция пополнилась новым сотрудником — Борисом Котельниковым, прибывшим из Московского народного ополчения, где он был красноармейцем-пулеметчиком. Не знаю, какой из него получился бы пулеметчик, но журналистом он был сильным. Появился у нас и свой поэт Павел Хизев.

Наконец-то наступило время, когда не мы отходили под натиском врага, а фашисты стали сдавать один за другим населенные пункты. И газета оперативно и подробно писала об успехах советских воинов. Зачастили в дивизию журналисты и писатели из армейской и центральных газет: Григорий Санников, Бела Иллеш, Юрий Левин, Михаил Яровой.

В самый разгар боев за Калинин в дивизии появился поэт Сергей Островой — высокий, худощавый, в массивных роговых очках. Он имел конкретное задание: рассказать в армейской газете о героях батальона Александра Чайковского. Тогда чуть ли не легенды ходили о комбате и его помощнике — лейтенанте Иннокентии Щеглове. Об их храбрости, сметке, умении брать «языка».

Островой зашел в редакцию «дивизионки».

— Братцы, расскажите о них.

Рассказ еще сильнее разжег у него желание увидеться с Чайковским, Щегловым. Для писателя такие люди — клад.

Дорога на передний край простреливалась. Тропинка начиналась от нашей хаты в Рылове и сбегала вниз, через луг, к небольшому деревянному мостику через Тверцу.

В сорок первом немецкие летчики, чувствуя превосходство в воздухе, гонялись даже за одиночными бойцами, пикировали на одиночные машины. Только Островой стал подходить к речушке, как откуда ни возьмись фашистский стервятник. Вначале он сбросил две бомбы на деревню Рылово, а затем спикировал на мостик.

— Ребята, Сергея расстреливают! — крикнул я.

Пламя било из самолета. Вода зарябила, заморщинилась, фонтанчиками поднимались столбики грязи вокруг Сергея. И круг этот сужался.

— Ложись, ложись! — кричал ему печатник Никита Нежумиря.

Фашист развернулся, полоснул еще одной очередью и ушел.

Даже в таком состоянии Островой не терял чувства юмора.

— Хлопцы, вы тут моих очков не находили? Как-то неосторожно оступился. Вот и очки потерял.

Мы дружно принялись искать очки.

— Ничего не вижу, — уже не на шутку встревожился Островой.

С рассветом он вновь пошел на передовую в батальон Чайковского.

— Авось на этот раз немецкий стервятник меня не заметит, — сказал нам Сергей.

В конце ноября сорок первого, когда под Москвой сложилась особо тяжелая обстановка, нашу дивизию срочно перебросили с Калининского фронта на защиту столицы.

Дивизия «своим ходом» торопилась в район Солнечногорска. Мы с двумя редакционными машинами следовали в боевых порядках.

В течение одного ноябрьского дня пришлось трижды разворачивать типографское хозяйство и тут же сворачивать, переезжая с места на место. Кругом стрельба. Все перемешалось. Порой трудно определить, где противник. А тут как назло, не доезжая километров четырех до деревни Ольгино, сломалась автомашина. Редактор Т. Трегубенко поехал в штаб дивизии. Я остался с машиной. Глубокий снег, мороз. У шофера Ивана Тимофеева оказалась банка гороха, кусок хлеба. Развели небольшой костер, разогрели консервы.

К вечеру пришла автомашина, перегрузили типографское имущество и уехали в Подъячево. А через час там, где мы сидели с машиной, уже был немец.

Только стали готовить номер, как новая команда: сниматься, следовать в соседнюю деревню Храброво. Стало ясно — мы в окружении.

Колонна вышла на Рогачевское шоссе. Медленно двигались. Впереди, в Каменке, немцы. Метрах в трехстах от села колонна встала. Батальон Чайковского завязал бой на его окраине. У нас был один выход — прорваться через Каменку.

Ночь. Густо падал снег. Это спасало от вражеской авиации. Уже все санитарные машины были полны. Теперь раненых клали в кузова открытых машин. Их засыпало снегом. Так прошла первая ночь. Ранило начальника штаба дивизии А. Фролова, редактор Трегубенко с осколком мины в ноге влез в машину. Редакционные автомашины стали санитарными. [177]

Наступило тяжелое утро 31 ноября. Вражеское кольцо сжималось. Обстрел становился все плотнее. Ранен комбат Чайковский, ранен его боевой помощник Щеглов. Бойцов становилось все меньше.

Командир дивизии приказал собрать всех нестроевых в батальон Чайковского. Это поручили офицерам редакции. Я ушел в одну сторону автоколонны, Котельников и Хизев — в другую.

Собрал сапожника, повара, ездового, шофера с разбитой автомашины, портного — набралось 27 человек.

— Товарищ полковник, — доложил командиру полка Н. Мультану, — 27 человек готовы к бою.

— Раздайте патроны, гранаты и ведите к Чайковскому.

На окраине Каменки меня встретил комиссар дивизии В. Сорокин. Приказал: передайте командование взводом одному из красноармейцев. Редактор ранен. Обеспечьте выход автомашин из окружения. Запаситесь канистрой бензина. И в случае чего... Типография не должна попасть врагу.

Стало не по себе от этих слов. Пробивались остатки подразделений дивизии из вражеского кольца с большими потерями.

Деревушка Горки. Здесь увидели генерала Швецова, других командиров и услышали:

— Вышли из окружения.

Всем составом редакции, вместе с наборщиком, печатником, шофером снимаем с автомашин, занесенных снегом, раненых и разносим их по хатам, кладем на солому, расстеленную на полу. Ночь. Темень. Ничего не видно: кто из них жив, а кто уже нет. Врачи разберутся. Да, многие раненые не выдержали двухсуточного лежания без движения в открытых машинах. Наутро через одного выносили их к братским могилам.

После всего пережитого очень хотелось обогреться, поесть горячей пищи и поспать. В машине затопили железную «буржуйку», раскрыли пару банок консервов. А потом тут же, в машине, завалились спать, поочередно дежуря у печки, поддерживая в ней огонек. Так прошла ночь на 2 декабря. И снова в путь.

На окраине села Каменки подразделения заняли боевые порядки. В этом же селе разместились политотдел дивизии, штабы артиллерийских дивизионов и наша редакция. В одну из хат занесли наборные кассы. Зажгли несколько коптилок, затопили печь. Озябшими руками готовили материал. Тут же отдавали в набор. Стоило протянуть руку, чтобы положить листок бумаги на кассу. Всю ночь готовили номер газеты. Хата сотрясалась от артиллерийской стрельбы своих батарей и от вражеских мин, снарядов, рвущихся невдалеке.

Утром с Борей Котельниковым отправились в подразделение Власова. Накануне его бойцы выдержали сильную атаку фашистов. Юдин подбил два танка. Много боевых дел скопилось у батальона. Решили обязательно посвятить ему полосу.

К вечеру вышел номер газеты. На первой ее странице мой с Котельниковым на всю полосу материал под шапкой «Уничтожайте танки по-юдински...».

5 декабря. Павел Хизев остался в хате готовить очередной номер, а мы с Котельниковым ушли в артполк, штаб которого размещался здесь же, в Каменке. Мы сидели в доме комиссара артполка в ожидании заседания дивизионной партийной комиссии.

Вдруг донеслись дальние взрывы, потом они приблизились, еще и еще взрыв, уже совсем рядом. Задрожала вся хата, посыпались стекла, штукатурка. Мы выскочили из-за стола и только успели свалиться в подполье, как у самых окон упала фугасная бомба. Весь дом подскочил. Погиб капитан Коротун. 15 минут назад я закончил обрабатывать его статью «Морозной ночью». Почти все дома превратились в обломки. Во многих из них только что мы побывали, встречались с людьми.

Деревенскую улицу не узнать. Вся в развалинах, обломках домов. Лежали трупы лошадей, несли раненых.

...В начале 1942 года в Сибири формировалась новая стрелковая дивизия — 237-я. Я был назначен редактором газеты этого соединения «Сталинский удар». Редакция находилась в боевых порядках дивизии, на местах главных сражений ее частей.

Подшивку газеты я храню и по сей день как самое драгоценное.

И вот листаю пожелтевшие — сорокалетней давности — страницы. И память о товарищах — фронтовых журналистах — так свежа, будто с ними и не расставался.

В июле 1942 года дивизия, переправившись через Дон в районе Воронежа, прямо с марша вступила в бой с гитлеровскими полчищами. [178]

Крепко досталось тогда и полкам, и нашей редакции.

...Ночью мы со своей редакционной автомашиной остановились в Каменке, деревеньке тихой, с нарядными белыми хатенками под соломенными крышами. Полки ушли вперед занимать рубежи, а мы сделали остановку, чтобы выпустить газету.

Наш шофер — узбек Бакир Туяков был уже опытным фронтовиком: успел и в разведке побывать под Москвой, и в госпитале после ранения. Хотя ничего не предвещало опасности, он все же хорошенько замаскировал свой «Зис». Уставшие после длительного и изнурительного марша, решили немного прикорнуть.

Только-только стало рассветать, как что-то непонятное нас разбудило. Казалось, не то что земля, все небо сотрясалось от страшного гула. Множество тяжелых бомбардировщиков стало заходить на Каменку. Бомбы посыпались на эту небольшую деревушку.

Чем же она привлекла воздушных стервятников? В Каменке скопилось много автомашин, сделали остановку автоцистерны с горючим для танков, артиллеристы устроили склад снарядов.

Каменка горела. Из цистерн, пробитых пулями и осколками, бензин горящими факелами растекался по деревне. Выскочив из землянки после очередной бомбежки, мы ужаснулись. Куда девалась наша автомашина? Сразу даже не сообразили, что с ней случилось. Взрывной волной от близко разорвавшейся фугаски сорвало кузов и отбросило его куда-то. Печатная машина, наборные кассы, шрифт, бумага — ничто не уцелело. От автомашины остались одни голые диски колес да каким-то чудом удержался на месте мотор.

Лопатами, руками быстро сгребли вместе с землей остатки шрифтов, подобрали все, что можно было. Бакир сел за руль. И мотор заработал. На одних дисках он сумел вывести из бушующего огня машину.

Сразу же всем составом принялись за восстановление редакционно-типографского хозяйства. Туяков отправился в автобат, я со своим заместителем Н. Ивановым — в Липецк за новой печатной машиной, шрифтами; М. Полусмяк с печатником Ивановым и наборщиком С. Старостиным извлекали из земли остатки шрифта и пробельного материала.

Благо в автобате быстро поставили новый кузов, в Липецке смонтировали новую печатную машину. И мы сразу же приступили к выпуску газеты.

После налета авиации гитлеровцы предприняли наступление крупными силами пехоты и танков. Они сумели потеснить наших солдат. В какой-то миг показалось, что ряды советских воинов дрогнут. Но положение быстро восстановилось. На нашем участке фронта врагу так и не удалось сделать больше ни шагу вперед.

А мы, дивизионные газетчики, после вынужденного перерыва с жадностью принялись описывать события минувших дней. Материал, факты — все было под руками, все происходило на наших глазах. А Иванов, находившийся с редакционным заданием в эти дни в подразделениях, принял непосредственное участие в отражении вражеских атак.

Первый выпуск «дивизионки» вышел с шапкой на всю полосу «Стойкий воин-коммунист Степан Анисимов». И далее в передовой подробно рассказывалось о его подвиге, о том, как из своего противотанкового ружья он подбил четыре немецких танка.

Вся наша редакция и типографское хозяйство находились в одной крытой полуторке. Сейчас даже трудно представить, как умудрялись на маленькой площади разместить печатную машину, реал с наборными кассами, запас бумаги, краску. Зимой втискивали в машину еще и железную печку, грелись сами и обогревали машину, шрифт, краску, чтобы не застывали, там мы писали корреспонденции, и надо было писать разборчиво, чтобы наборщик Старостин не ворчал. Ведь набирал он с листочков бумаги, торопливо исписанных простым карандашом. В той же машине как-то устраивались на ночевку, не раздеваясь, притулившись друг к другу.

Шел сентябрь сорок третьего. Войска, сбивая один заслон фашистов за другим, гнали их с левобережья Украины. Впереди Киев. И это нас вдохновляло. Дивизии торопились к Днепру, чтобы праздник Октября отметить освобождением столицы Украины.

Свою автомашину Бакир Туяков вел, не отставая от наступающих подразделений. Впереди река Псел. К этому времени редакционный состав изменился. Пришли новые люди. Заместителем редактора назначили заместителя командира батальона по политчасти капитана В. Титоренко, а секретарем — лейтенанта М. Чумака из армейской газеты. Хоть и молод он был, но оказался настоящим газетчиком. [179]

Попросился в дивизионную газету, чтобы быть поближе к передовой. Привел его к нам корреспондент армейской газеты уже известный поэт Яков Шведов.

Шведов приходил частенько к нам в редакцию, и мы вместе отправлялись на передовую: в полки, батальоны.

Михаил Чумак был способным секретарем и журналистом. Бесстрашно ходил на передовую, заполняя блокнот интересными записями. Умел рассказать, казалось бы, об обычном фронтовом эпизоде ярко, увлекательно. Читались его корреспонденции, зарисовки, очерки о людях с интересом.

Но ни Титоренко, ни Чумаку не пришлось долго пробыть в редакции.

16 сентября 1943 года в «Сталинском ударе» мы опубликовали очерк Михаила Чумака «Дорогой на Запад» с подписью в черной рамке.

К материалу я написал врезку: «На днях смертью солдата, на боевом посту погибли наши боевые товарищи, сотрудники редакции «Сталинский удар» М. И. Чумак и В. Ф. Титоренко. Вместе с бойцами они шли на запад, освобождая родную Украину от немецких оккупантов».

Наши товарищи погибли на реке Псел, невдалеке от Лебедина. Вторично мы лишились редакционной автомашины: она подорвалась на минах и ее разнесло в мелкие щепки. На этот раз от автомобиля и скатов не осталось.

После гибели двух наших товарищей в редакцию пришли новые журналисты. Заместителем редактора был назначен опытный газетчик, до войны работавший на Урале в местной прессе, Василий Ханенко. С передовой он приносил материалы, которые с ходу шли в набор. Умело, оперативно Ханенко освещал партийно-политическую работу в период наступательных боев. Василий был душой нашего коллектива. И когда после освобождения Киева Ханенко забрали от нас, мы очень об этом сожалели.

Мы старались пополнить редакцию, привлекая к работе в ней тех, кто постоянно писал в газету. В числе их оказался и офицер одного из стрелковых полков Николай Пискун. В дивизии он с начала формирования, участвовал во многих боях, проявил смелость, мужество.

Его сделали секретарем редакции. И не ошиблись. Очень быстро он составлял макеты, вычитывал материал. И сам стал много писать. А в боевой обстановке часто помогал нам всем выходить из самого трудного положения.

Перед Днепром взяли в редакцию литсотрудником и Алексея Крестникова. Журналистом он не был, зато к этому времени накопил солидный фронтовой опыт. В дивизии Крестников был командиром отделения разведки полковой батареи. С передовой приходили его коротенькие заметки за подписью «ефрейтор А. Крестников». Писал он главным образом о своих товарищах-бомбардирах, отличившихся в боях.

У Крестникова удачно сочетались бойцовские качества с оперативностью газетчика. Особенно хорошо проявил он себя на Днепре, в боях за освобождение Киева.

С первыми же группами бойцов, на лодке, он переправился на правый берег Днепра. Это благодаря Алексею Крестникову в газете появились рубрики «На правом берегу Днепра», «Это было вчера».

Чтобы материал попал в выходящий на следующий день номер, Крестников успевал, ночью переправившись на правый берег, днем возвратиться в редакцию. Благо она находилась тут же, в 500 метрах от берега, в лесочке. Но не расстояние здесь играло роль. Не более чем за час можно было добраться от передовой на правом берегу в редакцию, стоящую на левом берегу. Но чего стоила сама переправа через Днепр? Ночью от немецких ракет на реке было светло как днем. А днем река бурлила и кипела от взрывов бомб, снарядов, мин. Мы не могли узнать точно, сколько у Крестникова ранений. Он возвращался с задания то с перевязанным боком, то с забинтованной рукой.

Как мы все радовались за Алексея, когда командир И. Подопригора, полк которого самоотверженно дрался на крохотном плацдарме днепровского правобережья, вручил ему орден Отечественной войны. Награда была и за оперативное освещение в газете боевых действий, и за личное мужество при форсировании Днепра.

Это было в конце войны. Алексей Крестников ушел на передовую с заданием написать о нашем знатном снайпере Али Караеве. Газету уже сверстали, оставалось место для этой корреспонденции. А Крестникова все нет и нет. Мы серьезно забеспокоились. Возвратился он поздно ночью.

Али Караев был на своей огневой позиции, на нейтральной полосе, тщательно замаскированной. [180] Крестников решил посмотреть «на месте», как это ловко он подкарауливает фрицев. Пробрался к Караеву удачно, а вот обратно уйти не мог. Видимо, фашистский снайпер засек их. Выставит Караев на палку каску — огонь, поднимет какую-нибудь тряпку — огонь. Пришлось ждать темноты. И все-таки наш Леша вернулся в редакцию не «целехоньким». Нога была в крови. Правда, ранение было не сильное, и он быстро вошел в строй. Надо сказать, что Крестников был человеком «везучим». На левом кармашке гимнастерки у него несколько цветных нашивок — знаки ранения. Но лишь один раз он отлежался в госпитале. Не было такого случая, чтобы из-за ранения он не выполнил редакционного задания.

В Чехословакии, вручая старшему лейтенанту Крестникову орден Красной Звезды, начальник политотдела дивизии сказал:

— Молодец, вы умеете не только писать о том, как надо воевать, но и сами хорошо воюете.

Перелистывая страницы «дивизионки», я задержал свой взгляд на портрете Владимира Ильича Ленина. И вспомнил...

Шел декабрь 1943 года. Дивизия готовилась к новому броску на укрепленные позиции фашистов западнее Киева. Политотдельцы и мы, журналисты, направились в траншеи переднего края.

В землянке второй роты первого батальона мне повстречался боец, занятый не совсем обычным делом. Все готовились к бою: чистили оружие, приводили в порядок снаряжение, писали письма домой. А он... рисовал, склонившись около коптилки, сделанной из гильзы снаряда. Положив на кусок фанеры белый лист бумаги, по памяти набрасывал портрет Ильича. Звали воина Леонидом Моисеевым. Невысокого роста, худощавый. Не успели мы обменяться несколькими фразами, как противник, находившийся в нескольких сотнях метров, открыл огонь. Бойцы выскочили из землянок, заняли свои места на огневых позициях. Выбежал из землянки и мой новый знакомый.

Бой завязался не на шутку. Но окончился он так же внезапно, как и начался. У бруствера траншеи остались наблюдатели, остальные вернулись в землянку, окружили художника.

Рядовой М. Шаповалов взял у Моисеева рисунок, поднял его на вытянутую руку, так, чтобы всем было видно.

— Смотрите, ребята, как хорошо у него получилось.

Портрет переходил из рук в руки. И каждый находил в нем с детства запомнившиеся ленинские черты. В землянке стало шумно. Каждому хотелось высказать свое мнение о мастерстве товарища.

Утром батальон пошел в наступление, и я надолго потерял Моисеева из виду.

Однажды в одной из только что освобожденных деревушек мне вновь повстречался Моисеев. Прислонившись к печурке, он сушил промокшие насквозь портянки и валенки, грел озябшие руки. И, конечно, зашел разговор о памятном портрете. Он достал из вещмешка толстую тетрадь и вынул из нее листок. Это был уже законченный рисунок. В. И. Ленин был таким, каким мы с детства привыкли видеть его на фотографиях.

Я высказал досаду, что нет цинкографии и невозможно сделать клише. Как было бы хорошо дать портрет в газете 21 января!

— А нельзя ли достать цинковую пластинку с очень гладкой поверхностью? — спросил Моисеев. — Я до войны увлекался гравировкой. Однажды «Комсомолка» даже поместила выполненный мною на цинке портрет Маяковского. Был конкурс граверов-самоучек.

В тот же день мы извлекли из немудреного редакционного архива старое, давно использованное цинковое трехколонное клише, вымыли, надраили до блеска его оборотную сторону и отнесли Моисееву.

Более двух недель стрелок второй роты первого батальона «ворожил» над цинковой пластинкой. Много раз бойцу Леониду Моисееву приходилось откладывать скальпель в сторону и брать в руки винтовку.

Честно говоря, мы уже потеряли надежду получить гравюру Моисеева. Обстановка на фронте была сложной. Дивизия то с трудом сдерживала контратаки фашистов, то переходила в наступление. Моисеев потерялся. Одни говорили, что он ранен и отправлен в тыл, другие — что встречали его уже в соседнем батальоне.

Тем временем готовился ленинский номер дивизионной двухполоски. Было обидно, что на месте, отведенном для портрета Ильича, приходилось помещать заметку. С этим все смирились, и печатник Иванов, кряжистый сибирский солдат, уже приготовился было запустить свою «американку». Вдруг дверь распахнулась. [181] Буквально вбежал Алексей Крестников:

— Угадайте, кого я привел, — закричал он с порога.

Вслед за ним показался Моисеев, обросший, в мокрых валенках, в шинели нараспашку. На спине у него висела винтовка. Он вошел прихрамывая и тут же свалился на скамейку.

— Целый день искал вашу редакцию, спасибо Алексею. Прошу час времени и кусок хлеба. Проголодался.

Вооружившись тоненькими ножичками и лупой, Моисеев склонился над цинковой пластинкой. Оказалось еще, что у него совершенно испорчено зрение. Не знаю, как метко он стрелял, но художником был прекрасным.

Утром 21 января номер нашей фронтовой «дивизионки» вышел с трехколонным портретом Ильича на первой полосе.

...В каких только условиях ни приходилось выпускать газету и в каком только виде: совсем малюткой, буквально на листочке ученической тетради, на оберточной бумаге. Иногда номер состоял из одного сообщения Совинформбюро. Но газета жила, выходила, несла живое слово в солдатские окопы. В избе, в лесочке, в сарае или в землянке, при свете дня или коптилки, вручную набиралась, версталась и печаталась газета.

И все время редакция в пути. Остановки делались лишь для выпуска номера. На землю сбрасывали рулон с бумагой, выносили реал с кассами, пожитки сотрудников. Редактор бежал в штаб дивизии знакомиться с оперативной обстановкой, секретарь редакции Николай Пискун разворачивал полевой радиоприемник и записывал последние сообщения с фронтов и из тыла. Литсотрудник писал корреспонденцию в номер. Шофер Бакир Туяков организовывал питание. Остальные рыли окопы на случай налета вражеской авиации или обстрела, готовили печатную машину к работе.

И несмотря на такие условия, почти ни один номер «дивизионки» не выходил без фотоснимка или рисунка. Каждый номер тщательно оформлялся.

Первое время я сам делал фотоснимки отличившихся в боях солдат. Бывало, за 100–150 километров возил эти снимки в цинкографию городской или областной газеты. С Дона, например, гонял на мотоцикле в Липецк. А когда пришел Крестников, мы вообще ожили. Он владел фотоаппаратом, писал и снимал. Приобщили мы к работе в газете красноармейца Леонида Моисеева. Он для нас был просто кладом. Ходил на передовую, рисовал с натуры солдат, офицеров. Потом вырезал свои рисунки на линолеуме, на оборотной стороне использованных клише.

Но редакция армейской газеты посчитала, что для «дивизионки» слишком «жирно» иметь такого квалифицированного художника, как Леонид Моисеев, и забрала его к себе.

Закончить свои заметки о нашей «дивизионке» мне хотелось бы одним небольшим эпизодом из боев в Карпатах. Здесь, думается, уместно привести несколько строк из книги «Через Карпаты» Маршала Советского Союза А. А. Гречко.

В мемуарах маршал немало строк посвящает фронтовой печати, военным журналистам. Рассказывая о боях в Карпатах, он пишет: «Особой оперативностью отличились газеты «Сталинский удар» 237-й стрелковой дивизии и «Вперед за победу» 155-й стрелковой дивизии».

...Выбить врага из Карпат было очень сложно: высокие горы, леса, все время шли ливневые дожди.

Высота 1190. Макушка этой горы, видимо, никогда и не открывалась для обзора. Гора крутая, на ее вершину вела узкая тропинка, размытая дождями. Боеприпасы, оружие, пища доставлялись на лошадях. Навьюченными, они с трудом взбирались в гору.

На самой макушке Карпат проходил передний край дивизии. Там заняли огневые позиции и наши старые знакомые — командир батареи Иванченко, наводчики И. Левкин, Н. Баталин со своими пушками. С гор прямой наводкой они вели огонь по врагу. А орудия они сюда доставили в разобранном виде.

Мы решили написать в газету об отважных пушкарях, о других героях боев. Но оперативно это сделать нельзя — наш редакционный «Зис» там, внизу. На наши пешие походы вверх и вниз уходила уйма времени. Лошадей нам не давали.

И тогда Алексей Крестников и Николай Пискун предложили по примеру пушкарей, на руках затащить на гору редакционное хозяйство. Это нашло одобрение. Разобрали печатную машину, по частям понесли ее на гору. Туда же перетащили наборные кассы, бумагу — все редакционно-типографское хозяйство. К этой нелегкой работе подключили и работников [182] политотдела. К нам на помощь пришли друзья из взвода разведки. Потратили день, но зато к утру в занятом нами сарайчике вышел первый карпатский номер газеты, посвященный отважным артиллеристам батареи Иванченко. На ее первой странице — портрет наводчика орудия Ивана Левкина. Моисеев нарисовал его прямо на огневой позиции и выгравировал на цинковой пластинке.

...Давно миновала война. По прошествии многих лет я с каким-то особым волнением перелистываю страницы газеты, которую мы любовно называли «дивизионкой». Я бережно храню память о фронтовых товарищах, интересуюсь их судьбами.

Стала доброй традицией в День Победы встреча в Москве однополчан-ветеранов дивизии в Парке культуры и отдыха имени А. М. Горького. И непременными их участниками бываем и мы, фронтовые журналисты. Из Щигров приезжает Павел Хазев, где все послевоенные годы работал в местной печати. Как-то вспомнили, как удрал он из армейской газеты, куда получил назначение. Он сильно переживал свой уход из соединения. Его тянуло в родную «дивизионку». И таки добился он своего, вернули Павла на передовую.

Всегда тепло однополчане встречают Василия Ханенко, ставшего видным журналистом в газете «Правда Украины». Не расстается с журналистской профессией Николай Пискун, работающий на Полтавщине в областной газете. Непременный участник наших встреч — Алексей Крестников — агроном-плодоовощник, кандидат сельскохозяйственных наук. Частенько московская квартира правдиста Бориса Котельникова превращается во «фронтовую землянку», где собираются журналисты дивизионных газет — газет переднего края войны.

Но не всем приходится бывать на таких встречах. И годы и расстояние не позволяют отправляться в далекий путь из Средней Азии нашему шоферу Бакиру Туякову. Тогда мы навестили его, живущего в Чимкенте. До глубокой старости Бакир крепко держал в руках баранку автомобиля. Дружная у него семья — девять детей и 26 внуков. И что интересно, почти все живут на одной улице. Как-то местная газета, рассказывая о своем фронтовике, о его славной семье, писала, что следовало бы улицу, на которой живут Туяковы, назвать улицей солдата Бакира Туякова. Возможно, так и будет... [183]

Алексей Кузнецов.
«О наших днях воспоминанья»

В конце 1941 года мне довелось работать ответственным секретарем дивизионной газеты «Патриот Родины». Наша 282-я дивизия входила в состав 3-й ударной армии, которая доформировывалась в районе озера Селигер. Как-то в те тяжелые дни к нам нагрянул редактор вновь создаваемой армейской газеты «Фронтовик» майор Анастас Балдаков. Познакомился с работниками редакции. И тут же заявил:

— Мне нужны журналистские кадры.

И занес мою фамилию в записную книжку. Через пару недель я получил предписание явиться в его распоряжение.

Грустно было расставаться с коллективом «Патриота Родины», с которым сдружился, сработался, но что поделать! Сложил в деревянный чемоданчик свое немудрящее имущество и на попутной автомашине тронулся в путь-дорогу...

Редакция «Фронтовика» дислоцировалась в деревне Пружинцы. Майор Балдаков приветливо встретил меня, обрисовал обстановку, познакомил с сотрудниками редакции, а потом сказал:

— Неделю на приглядку и притирку, потом — за дело!

Так начался мой путь корреспондента армейской газеты. Утром я побывал в типографии, отделах редакции. Все здесь было по-другому: подальше от переднего края, едва слышалась орудийная канонада. Ведь до линии фронта — 20 километров. В редакции встретил интересных людей, опытных журналистов, работавших ранее в центральных газетах. Среди них оказались и член Союза писателей СССР Леонид Елисеев, и художник Николай Аввакумов — люди талантливые, смелые и инициативные. Аввакумов до войны работал в «Комсомольской правде».

Вскоре я постиг топографическую карту района боевых действий, расположение командных пунктов дивизий, запомнил фамилии командиров и политработников. Святым делом в газете была предельная точность описываемых событий, объективное изложение действий подразделений и воинов. Малейшие ошибки в написании фамилий, инициалов, преувеличение данных сурово осуждались.

Приходу в часть корреспондента всегда были рады. Знали: он всегда подбодрит, а главное — напишет о людях, их боевых делах. Дорожили и печатным словом, особенно сердечно сказанным. Мы старались не упустить эпизодов, где проявлялись героизм, самоотверженность воинов.

Разъездные корреспонденты, как правило, были опытными офицерами, проявившими себя на деле. Они разбирались в тактической обстановке, знали солдат, умели разговаривать на равных и с рядовым и с генералом.

Все эти качества с настойчивостью утверждал в них редактор Балдаков. Он умел подбирать людей, по достоинству оценивать их знания и способности.

В редакции было немало людей, знающих цену и слову и окопному лиху. Они принесли на страницы «Фронтовика» правдивые очерки и рассказы о боевой жизни солдат и офицеров. Центральное место в газете занимали письма военкоров. Особенно зачитывались воины корреспонденциями Сергея Чумакова, бывшего правдиста, служившего рядовым в стрелковом батальоне; Владимира Савицкого, старшего лейтенанта, командира орудийной батареи; Алексея Шмелева, Павла Пьянова, Павла Корюкова, Александра Мухина — литературных сотрудников дивизионных газет. [184]

Корреспонденты почти круглосуточно находились в воинских частях. Вдоль дорог, лесными просеками, пешком добирались до действующих подразделений, получали адреса героев, выясняли положение высот, где проходили особо жестокие бои. Ездили обычно группами — два-три офицера с фоторепортером, иногда с художником. Редактор нередко давал полуторку. Это делалось тогда, когда для номера требовался оперативный материал. На водителя Яшу Силкина можно было положиться. Он не раз выручал нас в крутых переделках, ухитрялся вывести машину из-под воздушного налета или из-под артиллерийского обстрела.

Немалых сил требовали от нас и ночные дежурства при выпуске номера, когда оставались с наборщиками и печатниками. 8 эти часы дежурный принимал тассовские радиосообщения из Москвы. За набором, версткой и печатанием тиража быстро пролетала ночь.

Наступал рассвет, и свежие экземпляры «Фронтовика» отправлялись на полевую почту, где из всех дивизий уже ждали автомашины.

И вот теперь лежат они передо мной, мои стародавние друзья — комплекты «Фронтовика». Читаю их и словно чувствую горячее дыхание военных дней.

...Старшина Петро Хондраш подбил танк с фашистской метиной на борту; санитарная дружинница Паша Переверзева вынесла с поля боя обезноженного сержанта. Под многими заметками — подписи военкоров. Многих я знал лично. Я помню их радостные, просветленные лица, когда почтальон доставлял в роту свежую газету с их заметками. Газета зачитывалась до дыр. Герой рассказа аккуратно складывал вчетверо листок, прятал в карман либо вырезал заметку и отправлял домой: читайте, дескать, как воюю.

Профессиональные журналисты придавали газете нужный облик, нацеливали читателя на жгучие задачи фронта, пропагандировали боевой опыт. Из памяти не уйдут такие отличные журналисты и писатели, как Владимир Ставский, Евгений Поповкин, Иван Нехода, Лев Черноморцев, которые оставили в военной печати яркий след. Многих из них нет в живых. Хорошо помню Ставского. Он вошел в избу редакции и сразу же в ней стало шумно, весело и тесно. Сбежались наборщики, печатники, машинистки и литературные сотрудники. Всем хотелось пожать ему руку, услышать голос автора романов «Станица» и «Разбег». Ставский говорил, что хочет увидеть все своими глазами, побывать рядом с солдатами, а затем написать о них. Все знали, как Ставский сражался в интернациональной бригаде у Андалузских гор в Испании, с японскими интервентами на Халхин-Голе.

Осенью 1943 года он ушел в 21-ю гвардейскую дивизию, а через несколько часов пришла печальная весть — Ставский убит.

Тотчас я выехал в полк. И вот что узнал. На участок невдалеке от деревни Турки-Перевоз, где находился Ставский, неожиданно пошли тяжелые танки гитлеровцев. Полк оказался расчлененным на три части. Ставский в это время был на самом переднем крае. Сразила его разрывная пуля. Похоронили писателя в Великих Луках. Помнится, падал снег. На похороны приехал Александр Фадеев.

На месте гибели мужественного писателя-бойца — у деревни Турки-Перевоз, что стоит вдоль шоссе Полоцк — Великие Луки, саперы установили обелиск. Он и сейчас стоит там, обвитый лапчатым хмелем и плющом. Великолучане поставили у себя в городе памятник писателю.

Запомнился и Владимир Савицкий — добрый человек, хороший журналист, поэт. Даже в редкие минуты отдыха он не расставался с самодельным блокнотом — писал стихи.

В редакцию Володя принес какую-то свежую лирическую струю. Он часто читал нам написанное. Смуглое его лицо пылало. Мы слушали и удивлялись его умению простыми словами будоражить людские души. Воины знали стихи Савицкого, часто читали их вслух.

Еще один поэт — Лев Черноморцев. С ним я сдружился в редакции дивизионной газеты «За правое дело» 219-й стрелковой дивизии. Числился он корректором, писал стихи. Еще до войны печатался в «Октябре» и «Новом мире».

С огрызком карандаша в зубах он обычно засиживался у чадящей лампы далеко за полночь. Однажды он протянул мне исписанную фанерку, на которой вразбежку прыгали строки:

...Пройдет война. И вспомним мы не раз
В кругу друзей, собравшись, как бывало,
Какая буря осеняла нас,
Какая туча солнце заслоняла.
Как свет костра, нам лягут на лицо
О наших днях воспоминанья. [185]

...В наступлении на Выдгощь 3-я ударная армия увязала в снегах. День и ночь завывала необычная для этих мест пурга. Дороги замело снежными сугробами. Маршевые колонны с трудом пробивались вперед. Солдат одолевала усталость.

Брел и я в одной из пехотных колонн. Наконец добрались до деревни, зашли в хату польского крестьянина, отогрелись, затянули цигарки. «Чем расшевелить солдат?» — подумал я. Вспомнил о сатирическом разделе нашей газеты. Он назывался «Капут». Дал несколько выпусков политруку. И он начал читать вслух. Вижу, солдаты стали поднимать головы, заулыбались.

Политрук читал:

«Грабить вместе, тащить врозь — вот и вся фашистская ось (Берлин — Рим)».

«Перехвачена фрицевская радиограмма:

— Нам нужен бензин до зарезу.

— А после зареза?»

«Унтер Драппель допытывается на учебных занятиях у ефрейтора Курвица:

— Какую нужно подать команду, чтобы поднять сразу всех солдат?

— Русские идут!»

Сатирические миниатюры пользовались у солдат успехом. Они помогали лучше переносить тяготы походной жизни. Рубрику эту вели Леонид Елисеев, Николай Иванов и Владимир Савицкий.

* * *

...Шел победный 1945 год. Войска нашей армии только закончили бои в Померании и непрерывно продвигались вперед. Дивизии приближались к Одеру. Наша редакция расположилась в бюргерском местечке Бадшенфлис. Однажды майор Балдаков сказал нам:

— Завтра на рассвете наши части начнут форсировать Одер. Предстоит и нам поработать.

Заместитель редактора Яков Назаренко, фотокорреспондент Владимир Гребнев и я тут же выехали в передовые части.

* * *

Стрелки часов подползают к цифре пять. Над Одером плывут пряди белесого тумана. Они цепляются за ракитник, за островные кустарники. Бойцы туже запахивают полы шинелей и плащ-палаток — становится зябко.

И вдруг разорвалась тишина с треском и грохотом. Ливень ракетных снарядов «катюш» образовал шумящий, свистящий, клокочущий свод огня — сигнал к артиллерийскому наступлению. Какие только не стреляли орудия! Ночь 16 апреля сорок пятого стала днем: тысячи орудийных вспышек отодвинули темноту, мощные прожекторы поглотили ночь.

Первые траншеи неприятельской стороны обсыпались снарядами пушек прямой наводки, вторые, третьи, четвертые линии обороны обстреливались артиллеристами с дальних позиций. С каждой секундой шквал огня, растянутый на несколько километров, нарастал с невиданной силой. На стволах пушек лопалась краска, батарейцы скинули шинели. Росли кучи пустых гильз.

Вдоль переднего края наших позиций взвились к небу цветные ракеты — сигнал к общему наступлению. Пошла пехота. Ее обгоняли танки с сидящими на них автоматчиками. Тронулась людская лавина, словно лед вешний пошел.

* * *

Залп на Одере 16 апреля 1945 года был необычным. Никто еще в истории войн не видел такой гигантской сокрушающей мощи огня.

После Одера события буквально захлестывали. Для всех материалов не хватало газетной площади. Редакция нашла выход: в дополнение к газете стала выпускать специальные листовки. Это четвертушки форматом с ученическую тетрадь. Мы публиковали в них рассказы участников боев. Успехом они пользовались огромным.

Я помню, как мы рассказали о двух героях — парторге роты Людмиле Кравец и рядовом Алексее Алексееве.

Во время штурма вражеских укреплений парторг роты 63-го гвардейского полка 23-й стрелковой дивизии Людмила Кравец повела за собой автоматчиков.

Стрелки, гранатометчики ворвались в траншею противника.

Рота, овладев траншеей, двинулась дальше, но наткнулась на вражеский заслон. Несмотря на шквальный огонь, Кравец бросилась в воду, переплыла канал, первой оказалась на другом берегу. В этот момент упал сраженный пулей командир роты. Кравец громко крикнула:

— Слушай мою команду! На время боя командиром роты буду я!

В этой схватке Людмилу дважды ранило, но с поля боя она не ушла.

Листовка о ее подвиге произвела огромное впечатление на воинов нашей армии.

Людмиле Кравец присвоено звание Героя Советского Союза. Сейчас она живет в Запорожье.

А вот листовка о героизме комсомольца первой роты 82-го полка 33-й стрелковой дивизии автоматчика Алексея Алексеева. Он повторил подвиг Александра Матросова.

В роте все его звали нежным именем — Алек. Оно шло к нему, 19-летнему пареньку, всегда ласковому с бойцами-сверстниками, [186] почтительному к бывалым пехотинцам, усатым ефрейторам и сержантам.

До прихода в часть Алексеев находился в фашистской неволе. Гитлеровцы оторвали Алека от родной семьи: впихнули в вагон и увезли. Позже советские воины освободили его, и он стал автоматчиком. Алека приняли в комсомол.

Роте предстояло форсировать канал. Автоматчики скрытно подобрались к нему, а затем соорудили на скорую руку мостки из подручных средств. Первым по ним пробежал Алек, устремился вперед, увлекая за собой остальных бойцов. И вдруг вспышка огня: застрочил неприятельский пулемет. Алек метнул в него гранату, но он не умолк. Он швырнул еще одну гранату. Взрыв. Но показалась новая группа гитлеровцев — и пулемет вновь застучал.

И тут Алек вскочил на бруствер окопа и бросился на дульный срез ствола пулемета. Пули прошили тело героя, но пулемет замолк. В этот момент рота и овладела неприятельской траншеей.

В заключении листовки говорилось:

«Товарищ боец! Пойдешь мимо могилы Алека — преклони голову перед прахом юноши-героя, сохрани о нем светлую память. Смело иди вперед, воин! Штурмуй берлинские укрепления решительно и дерзко. Скорее водрузи Знамя Победы над Берлином!»

Приближался завершающий этап великой освободительной войны. Третья ударная стремительно двигалась к Берлину.

— Далеко ли до него? — спрашивали солдаты друг у друга.

— Плевое дело! Больше прошли. Остались последние километры.

Слово «Берлин» не сходило с полос газеты: «Ближе к Берлину — ближе победа!», «У нас один путь — на Берлин!»

И вот наконец прилетела радостная весть: «Наши пушки бьют по фашистскому логову». Володя Савицкий, Алеша Шмелев и Володя Гребнев помчались к батареям.

Одной из них командовал капитан Решетов (136-я артиллерийская бригада). Это она 20 апреля в 13 часов дня с дистанции 16 500 метров дала первый залп по Берлину.

Затем в дело вступили другие артиллерийские подразделения. Снаряды рвались в районе Александерплац, Штетинского и Силезского вокзалов, во дворах авиационного завода «Аргус и Хейнкель», у Бранденбургских ворот и стен рейхстага. Газета держала воинов в курсе событий, информировала о всех значительных эпизодах схватки с осатанелым врагом.

Наконец «Фронтовик» обрадовал читателей долгожданной новостью: «Наша гвардия в Берлине». Мне посчастливилось первым доставить в редакцию это сообщение. В нем говорилось, что гвардии рядовой Юрий Гусаров на окраинной кирхе столицы Германии первым прикрепил красное знамя.

А через два дня на домах Берлина появилось множество кумачовых флагов. Вскоре группа разведчиков во главе с лейтенантом Семеном Сорокиным прикрепила красный флаг к стене рейхстага.

Весть о взятии рейхстага потребовала обстоятельной информации о подвигах героев. Я и художник Илья Кричевский были направлены в рейхстаг. Мы понимали важность задания.

Редакционный шофер Яша Силкин на полуторке двинулся в путь из Бернау — пригорода Берлина — до Мюллерштрассе. Дальше мы с Кричевским пробирались пешком. Миновали Моабитскую тюрьму, перешли мост Мольтке, по-пластунски преодолели Королевскую площадь, и нам открылся рейхстаг. Боец проводил нас на командный пункт 756-го пехотного полка 150-й стрелковой дивизии. Командный пункт располагался в подвале. Полковник Федор Матвеевич Зинченко отрекомендовался:

— Комендант рейхстага! Я знал, что первыми гостями у меня будут корреспонденты. Дотошный народ!

Затем он стал рассказывать:

— Когда штурмовые отряды под командованием Неустроева, Самсонова и Давыдова ворвались в рейхстаг, эсэсовцы пустили в ход фаустпатроны. И все же нам удалось выкурить оттуда 600 гитлеровцев.

— Кто ворвался первым в рейхстаг?

— Рота Ильи Сьянова! Своим огнем она прикрывала группу Алексея Береста, в которую входили полковые разведчики Михаил Егоров и Мелитон Кантария. Они-то и установили Знамя Победы над рейхстагом.

Пока я брал интервью у первого коменданта рейхстага, художник Кричевский зарисовал его, подошли еще герои: Неустроев, замполит Берест, Егоров и Кантария.

Не хотелось расставаться с этими героическими людьми, но нас ждали в редакции: ведь мы везли материалы, чуть позже из которых вся армия узнала о Победе доблестных солдат и офицеров. [187]

Сергей Кошелев.
В морском десанте

Декабрь 1941 года. В Новороссийске, где тогда дислоцировалась 44-я армия, завершалась подготовка Керченско-Феодосийской десантной операции.

О ней знал редактор нашей армейской газеты «На штурм» Юрий Михайлович Кокорев. Знал и, разумеется, заранее обговаривал в политотделе армии вопрос о том, сколько предстоит выделить в десант работников редакции.

— Не более двух, — ответил ему заместитель начальника политотдела старший батальонный комиссар Елисеев. — На десантных транспортах дорого каждое место для активного штыка.

— А разве газета не активный штык? Необходимо послать группу журналистов, пять-шесть человек. Тогда они смогут наладить выпуск листовок.

Елисеев посоветовал обратиться к члену Военного совета А. Г. Комиссарову. Учитывая, что редакция на какое-то время остается в Новороссийске, в отрыве от действующих частей, А. Г. Комиссаров разрешил включить в десант пять журналистов. Руководителем этой группы был утвержден начальник отдела армейской жизни редакции старший политрук Владимир Михайлович Сарапкин.

...В ночь на 29 декабря, наперекор разбушевавшемуся на Черном море шторму, из Новороссийской бухты вышли десантные суда и взяли курс на Феодосию. В числе десантников первого броска были газетчики Владимир Сарапкин, Михаил Канискин, Геннадий Золотцев, Оратовский, Сушко...

Очередным рейсом на теплоходе «Кубань» в город, уже взятый с моря, прибыли и мы с фотокорреспондентом газеты Борисом Бровских.

Прежде всего надо было отыскать наших ребят...

Моряки штурмового отряда Аркадия Айдинова, первыми ворвавшиеся в город, подсказали, как отыскать оперативную группу штаба армии, и посоветовали быть осмотрительными на улицах, личное оружие держать наготове: не успевшие удрать из города гитлеровцы выползают из нор и постреливают...

Боровских держал наготове не только пистолет, но и фотоаппарат. Под конвоем моряков-автоматчиков нам навстречу двигалась группа военнопленных для отправки на Большую землю. Как не запечатлеть это на пленку!

Борис собирался сразу же проявить пленку, отпечатать снимки и с первой же оказией отправить их в редакцию. Прикидывал и я, какие материалы смогу быстро подготовить. Прежде всего уважить просьбу Аркадия Айдинова, ставшего теперь комендантом города, и написать о главстаршине Семичеве, как он с товарищами брал здания банка и гестапо, о теплоходе «Кубань» и его капитане Вислобокове, погибшем на боевом посту.

Но обстановка круто изменила наши планы.

— Очень кстати подгребли, ребята, — обрадовался нам Владимир Сарапкин, начальник отдела армейской жизни нашей газеты.

В это мгновение мы все разом повернулись к распахнутой двери. В ее проеме стоял Канискин. В опущенных руках он держал за лямки вещевой мешок. Из его глаз катились слезы.

— Что случилось, Миша? — кинулся к нему Сарапкин. — Где Золотцев?

— Не уберег я его, — едва вымолвил Канискин. — Он был ранен осколком бомбы, скончался вчера вечером, похоронен в братской могиле... [188]

Стоило закрыть глаза — и вот он, словно живой, Генка, белобрысый и голубоглазый юноша с добродушной улыбкой на широком лице. Его по-детски припухшие губы как бы произносят любимую присказку: «Давай, давай работай...»

Таким мы знали парня из Малоярославца Калужской области, выпускника газетных курсов ГлавПУРа на 5-й Донской в Москве. Среди «наштурмовцев» он был самым молодым и самым веселым.

Мы долго молчали. Потом Владимир Михайлович заговорил снова. Оказывается, он вместе с работником политотдела старшим политруком И. П. Руденко настроил трофейный радиоприемник и утром принял сводку Совинформбюро. Эту сводку показали члену Военного совета Антону Григорьевичу Комиссарову.

— Хорошо бы ее размножить да в части, — сказал бригадный комиссар. — Подумайте, как это сделать.

— И начнем выпускать газету, — ответил Владимир Михайлович.

С помощью местных жителей без особых трудностей отыскали типографию. Она находилась на улице Карла Либкнехта. В ней было все: и шрифты, и печатные машины, и добрый запас бумаги. Дело — за наборщиками и печатниками. Тут без моряков не обойтись.

В комендатуре Айдинов, выслушав нашу просьбу, вызвал старшину 1-й статьи Петрова и назначил его начальником типографии. Приказал для ее охраны отобрать трех моряков.

Из комендатуры вернулись в типографию вместе с матросами:

— В городе есть наши люди, — сказал Петров. — С их помощью разыщем наборщиков и печатников.

В редакционной комнате становилось теплее. Похоже было, что менялась погода. Всем нам дьявольски хотелось спать. Общую постель раскинули на полу, подложив под плащ-палатки листы плотного картона. К нам заглянул Петров.

— Отдыхайте, — сказал он. — Ребята в карауле надежные. В случае чего — дадут знать.

От простых слов моряка становилось спокойнее на душе. Но мы не могли уснуть, не выбрав имя газете.

— Назовем ее так, как она именовалась в довоенной Феодосии, — предложил Михаил Канискин.

— Не имеем права, — возразил Сарапкин. — В городе пока нет горкома партии и горисполкома.

— А что, если мы назовем ее просто: «Бюллетень армейской газеты «На штурм»? — предложил я. — Слово «Бюллетень» наберем крупным шрифтом, как заглавие, а слова «армейской газеты...» обозначим под ним мелким. Ведь мы здесь, по сути дела, как бы выездная редакция.

— Именно так, — поддержал Сарапкин, довольный тем, что нашли то, что искали. — А теперь, ребята, спать!

Проснулись чуть свет, разбуженные близкими тяжелыми взрывами, от которых тряслось здание типографии.

Бомбежка продолжалась минут 10–15, а потом наступила тишина. За стеной слышались голоса, обрывки фраз, то и дело скрипела входная дверь. Значит, морячки не спят, наверное, идет смена караула. Вскоре в нашу комнату заглянул старшина 1-й статьи и, убедившись, что мы в полном сборе, доложил:

— Рабочие подходят.

В комнату вошло несколько человек, в том числе две девушки.

— Вы знаете, зачем вас сюда пригласили? — спросил Сарапкин.

— Работать, — за всех ответил на вид еще молодой мужчина, у которого из-под легкой кепки выбивались огненно-рыжие волосы.

— Ваша фамилия и профессия?

— Михаил Барсук, наборщик, верстальщик.

Следующим был Александр Иванович Пивко, наборщик. Он показал на худенькую девушку.

— Сычкова, зовут Валей. Будет нам помогать.

Суровый на вид мужчина в черной лохматой шапке сказал:

— Печатник Морозов, а вот она, Шура, — моя ученица.

Мы познакомили товарищей с планом ежедневного издания и приступили к работе.

Пока наборщики готовили рабочие места, а печатник Петр Алексеевич Морозов с Шурой Коржовой резал бумагу, мы успели написать по заметке, разметить их и отправить в наборный цех. Работа закипела, она не прерывалась и во время налета фашистской авиации. Да и куда бежать? Бомбоубежищ в городе не было. А на улице не менее опасно, чем в помещении.

После обеда Михаил Барсук потребовал макеты полос. А вечером заработала плоская машина. Первые экземпляры «Бюллетеня», пахнущие [189] свежей типографской краской, Михаил Барсук собственноручно расклеил на стенах зданий близлежащих улиц. В полночь печатник Морозов выдал весь тираж в 2 тысячи экземпляров. Старик устал, но был доволен. Он не пошел домой, остался ночевать в типографии.

А нам предстояло спланировать второй номер «Бюллетеня», решить, как доставлять тираж газеты в части. Сарапкин взял на себя оперативную группу штаба армии и горнострелковый полк. Канискина обязали отвезти 500 экземпляров «Бюллетеня» в 236-ю дивизию, Боровских — в 157-ю дивизию. На меня возлагалась доставка газеты в комендатуру и порт и расклейка остатка тиража в городе.

Я занимался очередным номером газеты. Работа спорилась и была близка к завершению, когда в редакционную комнату вошел старшина 1-й статьи Ю. Петров.

— Не помешаю? — спросил он.

— Напротив, мне как раз требуется терпеливый слушатель, — ответил я.

По давней привычке вслух прочитал только что законченный материал об айдиновцах, о том, как они брали порт. Не вынимая сигареты изо рта, он сказал:

— Хорошо бы упомянуть и о тех братишках, которые отличились в уличных боях...

Потом Юра рассказал о подвиге краснофлотца Алексея Филиппова. В разгар уличного боя он забрался на крышу одноэтажного дома и, продвигаясь по ней, вел огонь по фашистам, которые прятались за стенами зданий. Когда бой на улице стал затихать, Алексей с высоты крыши посмотрел во двор и увидел гитлеровских минометчиков. Из двух минометов они вели огонь по порту. Алексей кинулся к трубе, чтобы за ней укрыться, но, оступившись, упал и вместе с кучей черепицы свалился во двор. Увидев матроса, фашисты в панике разбежались. Алексей ударами приклада автомата разбил на минометах прицельные приспособления. А когда гитлеровцы опомнились и хотели окружить моряка, он, отстреливаясь, выскочил на улицу, а тут ему на помощь вовремя подоспела группа главстаршины Михаила Денисова: те фашистские минометчики, которые не сдались в плен, были уничтожены в короткой, как вихрь, рукопашной схватке.

За первым рассказом следовал второй, третий... В памяти Петрова, участника боев за город, были еще свежи картины недавних схваток на улицах, в домах, подвалах, на чердаках. Он видел, как военфельдшер Костя Щавинский, вооружившись «шмайсером», расправлялся с фашистами их же автоматом, как комиссара отряда политрука Дмитрия Фадеевича Пономарева прикрыл краснофлотец Исмаил Камбиев. Будучи раненным в ногу, он оставался с комиссаром в гуще боя. Краснофлотец Георгий Попов дерзко «выкуривал» фашистов из подвалов. Он смело врывался в них и, потрясая связкой гранат, кричал:

— Бросайте оружие, не то всем крышка!

Местные жители указали Попову на дом, в котором квартировали два гитлеровских офицера. Георгий Дмитриевич в мгновение ока был у входной двери. Ударив в нее прикладом, пригрозил:

— Откройте, не то забросаем гранатами!

Сквозь детский плач послышался женский голос:

— У двери офицер с оружием, не дает открывать и меня от себя не отпускает...

— С какой стороны он стоит?

— С левой, где петли...

— Понятно, — сказал Попов и, резанув короткой очередью из автомата по левой части двери сверху вниз, спросил:

— Ну как?

— Упал, — послышался голос женщины, — бегите во двор, к окнам...

Но туда бежать было уже не нужно. Стоявший там краснофлотец Евтушенко одним выстрелом уложил второго офицера, выпрыгнувшего из окна...

Не составляло большого труда рассказы Юрия Петрова превратить в заметки о геройских подвигах моряков. Я тотчас же принялся за дело, подогреваемый желанием снова удивить своих товарищей. А было перед этим вот что. Когда я положил на стол материалы о действиях партизан в Крыму и о том, как был спасен агитатор армейского полка связи Матвей Максименко, оказавшийся за бортом корабля, мне был устроен допрос с пристрастием.

— Ты где, старик, откопал эти факты? — спросил Михаил Канискин. — Соответствуют ли они действительности? Тут, брат, надо все основательно проверить.

Согласившись с мнением Канискина, Владимир Сарапкин не упустил случая напомнить мне об обязанностях ответственного секретаря, о том, что мне нельзя отлучаться из типографии.

Мне ничего не оставалось, как признаться, что я никуда из типографии не отлучался. [190]

Сюда зашел инструктор политотдела армии старший политрук Иван Петрович Руденко. Он-то и рассказал о действиях партизан в Крыму, о подвигах подпольщиков Нины Листовничей, Зои Свиридовой, Лилии Журавлевой, комсомольцах Николае Бовстрюкове, Гапке Майдеросове и других, отдавших жизнь в борьбе с фашистами.

По рассказу Руденко была написана и заметка о Матвее Максименко, который взрывной волной был сброшен в море с палубы эсминца «Способный». Максименко подобрали моряки эсминца «Железняков» в тот момент, когда его оставляли последние силы...

— Тогда другое дело, — заметил Канискин. — Руденко можно верить.

Сарапкин встал, похлопал меня по плечу.

— Это хорошо, что зря не теряешь время. А вот что они скажут сегодня, когда подброшу им рассказы Петрова?

К обеду вернулся Сарапкин со свежей сводкой Совинформбюро, принятой работниками политотдела. Ее направили в набор. Мне, конечно, не терпелось узнать, как начальство встретило «Бюллетень», но Сарапкин не торопился выкладывать новости.

— Ну как там? — не выдержал я.

— Хорошо отнеслись, очень хорошо, — наконец сказал Владимир Михайлович. — Командарм Первушин дал указание полковнику Рождественскому передать приказ в соединения, чтобы присылали в редакцию на улицу Карла Либкнехта специальных посыльных за газетой, а нам предложил подумать о выпуске городской газеты и газеты «Красный Крым» к приезду руководителей партийных и советских органов города и Крыма.

Владимир Михайлович посмотрел на меня, изучая, какое впечатление произвел его рассказ. Что ж, я не скрывал своих чувств: приятное слушать приятно.

— Сегодня нам подбросят трофейный радиоприемник, — заключил Сарапкин. — Будем сами принимать сводки и информацию ТАСС. Дело пойдет быстрее.

За беседой не заметили моряка, который перешагнул порог и остановился в ожидании.

— К вам тут старикан какой-то рвется.

— Пускай заходит, — махнул рукой старший политрук.

В комнату вплыл старичок в черном демисезонном пальто, полы которого волочились по полу. Старичок откашлялся, а затем отрекомендовался:

— Федор Игнатьевич Смык, кубанский казак...

Мы рассмеялись. Старик, сделав вид, что не заметил этого, продолжал:

— Наборщик-акциденщик. Мне, мои хорошие, в типографиях доверялась самая ювелирная, художественная работа. Увидел на заборе «Бюллетень» и айда в типографию. Как же, думаю, без меня обойдутся? При установлении Советской власти в Крыму Смык делал первые газеты. И сейчас он может быть полезен.

— Сколько вам лет, дедушка?

— А при чем тут мои годы? Если любопытно, отвечу: шестьдесят с гаком.

— Тяжело вам будет здесь, да и зарплату мы пока не выплачиваем.

— А вам легко? — ощетинился дед. — За доброе слово буду работать.

О Смыке сказали Михаилу Барсуку, начальнику наборного цеха.

— Смык появился? — переспросил Барсук с радостью. — Да это же первоклассный мастер!

Очередной номер «Бюллетеня» забили до последней строчки, вычитали полосы и подписали в печать. Михаил Канискин жалел, что опоздал, ему хотелось дать информацию о том, что части нашей армии встретились с войсками 51-й армии, освободившей Керченский полуостров.

— Пойдет в следующий номер, — успокоил его Сарапкин.

— А вы знаете, что произошло? — сказал Михаил с металлом в голосе. — Произошло важное событие: теперь наш плацдарм — весь Керченский полуостров!

— Знаем, Миша, знаем, — быстро отозвался старший политрук, — до сих пор действительно Феодосийский десант находился на пятачке, окруженном с трех сторон противником, а тылом оставалось беспокойное море...

Михаил сообщил о том, что говорят бойцы о нашем «Бюллетене»: «Глядите, братцы, эта газета выпущена не в Новороссийске, а в Феодосии... Выходит, журналисты с нами высаживались?!»

Завтракать не садились, словно предчувствуя, что к нам должен кто-то пожаловать.

И действительно, появившийся в дверях Петров громко объявил: [191]

— Принимайте гостей из Москвы!

Он пропустил мимо себя в комнату высокого молодого человека в черном летном комбинезоне с двумя шпалами в петлицах. Следом за ним вошел коренастый мужчина в серой шинели. С радостью познакомились. Интендантом второго ранга оказался специальный корреспондент «Красной звезды» Константин Симонов, а старшим политруком — военный корреспондент «Правды» Мартын Мержанов.

— У коменданта Айдинова узнали, что ребята из армейской газеты высаживались вместе с десантниками, — сказал Симонов.

Вскоре Канискин о чем-то беседовал с Мержановым, размахивая своими длинными руками. Сарапкин рассказывал Симонову, как мы превратились в своеобразную выездную редакцию и выпускаем на местной полиграфической базе «Бюллетень». Меня подмывало попросить Константина Михайловича почитать поэму «Пять страниц», но паузы были так коротки, что мне не удавалось ими воспользоваться. Наконец я вспомнил несколько строк из поэмы и, перекрывая шум, продекламировал:

Через час с небольшим
Уезжаю с полярным экспрессом...

В комнате наступила тишина. На меня все смотрели широко открытыми глазами, то ли ожидая продолжения чтения поэмы, то ли удивляясь моей выходке, полагая, что «хватил» лишнего.

— У вас, Константин Михайлович, лучше получится. Почитайте, пожалуйста, поэму «Пять страниц», — сказал я.

К моей просьбе присоединились другие.

Симонов поправил шевелюру. В его глазах заблестели веселые огоньки. Он встал, расстегнул комбинезон и громко сказал:

— Поэму читать не буду. — И, хитровато улыбаясь, пояснил: — Во-первых, она написана давно, а во-вторых, поэма длинная — устанете слушать. Я прочитаю вам новые стихи. — И стал читать тихо, доверительно, словно ведя с кем-то интимную беседу:

Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди...

Стихи тронули каждого из нас. Они выражали и наше настроение, были близки и понятны. Мы не скрывали своего восторга. Симонов слушал нас и, кажется, хмурился. А когда мы умолкли, он сказал:

— Не буду возражать, если опубликуете в своем «Бюллетене».

— В завтрашнем номере опубликуем, — воскликнул Сарапкин и приготовился записывать. Симонов, не торопясь, продиктовал «Жди меня...». Он собирался познакомить нас с другими стихами, но Мержанов показал на часы:

— Надо побывать в оперативной группе штаба, особом отделе, посмотреть город, а вечером вернуться в порт.

Сопровождать Симонова и Мержанова вызвался Боровских, прихватив с собой фотоаппарат. Старик наверняка сделает несколько оригинальных кадров. Впрочем, и нам не мешало бы с гостями сняться на память. Но хорошая мысль мелькнула поздно: гости с Борисом были уже далеко.

Беспокойный и неутомимый Сарапкин! Мы с Канискиным еще жили встречей, а он уже строчил письмо редактору Кокореву. Да и нас поторапливал с материалом для «Большой газеты».

Вечером в типографию вернулся Мержанов, а вслед за ним — Симонов и Боровских.

— Обошлось без происшествий? — осведомился Сарапкин.

— Как сказать, — задумался Симонов и махнул рукой, — не раз пришлось растягиваться посредине улицы и ждать: помилует бог или нет. Мне рассказывал лейтенант, начальник гаража, что выловили много немцев, но, оказывается, еще не всех.

После паузы добавил:

— В особом отделе армии нам показали бургомистра Феодосии Грузинова. Высокий, лет пятидесяти, с крючковатым носом и плотно сжатыми губами. В галифе, в порыжелых сапогах и в кубанке. Выкручивается как уж, говорит, что сам ничего не делал, все делали работники магистратуры. Этот человек отвратительнее любого пленного немца. Думаю, материал напишу быстро, передам в Москву. Предложу и Кокореву.

Пока мы беседовали, Борис Боровских приготовил ужин, но Симонов и Мержанов от него отказались. Они торопились в порт. Через полчаса от причала должен был отойти транспорт в Новороссийск.

Мы проводили гостей до комендатуры и вернулись в свою «обитель» — так мы называли нашу комнату, в которой работали и отдыхали. [192]

Уснуть долго не могли, взволнованные короткой встречей с Константином Симоновым и Мартыном Мержановым, торопливыми проводами их на Большую землю. Если все будет благополучно, то уже утром они будут в Новороссийске, передадут наши материалы Кокореву. Что скажут в редакции о двух номерах нашего «Бюллетеня»?

...И вот пришла весточка из Новороссийска. Кокорев благословлял «Бюллетень», хвалил за находчивость, инициативу. Первую часть письма закончил капитанской фразой: «Так держать!»

Далее писал о Золотцеве. Весть о его гибели оглушила коллектив редакции. Варя Ткаченко и Тоня Сергеева всю ночь всхлипывали. Их плач слышал Константин Симонов, которому они уступили койку в своей комнате, и решил, что одна из девушек — невеста Золотцева. Но это было не так.

Вместе с письмом получили свежий номер газеты «На штурм», в котором почти полосу занимал очерк Симонова «Предатель». В нем писатель рассказывал о бургомистре Феодосии Грузинове и его злодеяниях.

Сарапкин пробежал глазами очерк и распорядился заслать его в набор.

— Мы опубликуем очерк в «Бюллетене», а затем набор передадим в городскую газету, а из городской — в «Красный Крым».

Так и сделали. Очерк Симонова был опубликован одновременно в трех газетах.

— Один день провел в Феодосии Симонов, а сколько успел сделать! — восторгался Сарапкин.

Только Борис Боровских ходил туча тучей. Он молча переживал свою оплошку: целый день был рядом с Симоновым и не снял его ни разу.

Интервалы между налетами вражеской авиации сократились. Теперь через каждые 10 минут над городом и портом появлялись девятки «юнкерсов». Два транспорта с боеприпасами для зениток были потоплены в гавани. Горели портовые сооружения. В огне была и центральная часть города. Улица Карла Либкнехта — в сплошных воронках. Типография уцелела, хотя нам не раз пришлось забивать окна фанерой и картоном. В ней стало трудно работать — дневной свет едва струился. А «юнкерсы» сбрасывали на маленький приморский город бомбы серию за серией, и казалось, взрывам не будет конца.

Зашел Барсук.

— На Качмаринской улице пустует несколько домиков, — сказал он. — Перебросить бы туда реал с кассами, там набирать и верстать «Бюллетень», а ночью привозить в типографию закрепленные рамы сверстанных полос для печати. Ночью-то немцы бомбят реже...

— Близость к порту нам ничего хорошего не сулит, кроме случайной бомбы, — сказал Канискин. — Фашисты реже бомбят окраины.

И вот мы на Качмаринской. Быстро обжили небольшой домик. В нем было чисто и тепло. Наборщики повеселели, здесь им было спокойнее. Раньше всех на работу приходила Валя. Она затапливала печку, наводила чистоту и порядок, готовила чай на всю братву. После легкого завтрака все принимались за работу.

Вечером на Качмаринскую «подгребал» Юра Петров, как он говорил, на повозке в одну лошадиную силу. Выносили на досках-талерах тяжелые рамы-полосы и отправлялись в «большую типографию» на улицу Карла Либкнехта, где нас всегда поджидали Морозов и его ученица Шура Коржова.

Мы знали, что части армии переходили к обороне, с трудом отбивали контратаки — не хватало сил и средств борьбы с танками, авиацией, ощущался недостаток боеприпасов, продовольствия. Транспорты с подкреплениями все чаще и чаще не доходили до порта назначения. В то же время противник перебрасывал из-под Севастополя свежие части, усиливая бомбовые удары с воздуха. Несколько бомб было сброшено на дом, где размещался штаб армии. Одна бомба попала в угловую часть здания. Член Военного совета Антон Григорьевич Комиссаров был убит, а командарм Алексей Николаевич Первушин тяжело ранен. В командование армией вступил командир корпуса генерал-майор Дашичев, а обязанности члена Военного совета принял начальник политотдела армии бригадный комиссар Змиевский. Он приказал нам с Качмаринской вернуться на улицу Карла Либкнехта, а в ночь на 17 января, когда мы подготовили «Бюллетень» № 13, покинуть город, пробиваясь берегом моря на левый фланг Ак-Монайского рубежа.

Последним из типографии вышел Сарапкин и рассыпал сверстанные полосы нашего последнего «Бюллетеня».

— Следовать один за другим на расстоянии пяти — семи метров, — сказал он, — снять предохранители [193] на пистолетах, держать наготове гранаты.

Молча прощались с типографией, с которой мы породнились, оставив в ее цехах и комнатах частицу своего тепла и сердца.

За городом во всю ширину самой узкой части перешейка полуострова гирляндами висели в воздухе осветительные ракеты. За погасшей дугой появлялась новая. Над головой с визгом пролетали снаряды. Дальнобойная артиллерия врага обстреливала дорогу из Феодосии в Керчь. А на северо-востоке, там, где должна быть Владиславовна, вспыхивающие султаны огня сливались в сплошное зарево. Там шел бой. Там дрались наши части с превосходящими силами противника, вооруженного танками и рвущегося любой ценой перерезать перешеек, окружить и уничтожить десантников.

Феодосийский залив подковой врезается в перешеек полуострова. Казалось, что мы с каждым шагом идем навстречу бою, а бой приближается к нам, терзая слух нарастающим грохотом и гулом, перекрывшим шум моря. И вдруг справа от нас шумящее и, казалось, пустынное море сверкнуло молнией, и над нами просвистели разом несколько снарядов.

— Наши бьют!

Да, из всех орудий главного калибра били наши корабли. Били по северной окраине Феодосии и по Владиславовне. Как они вовремя подошли, в самую трудную минуту! Может быть, их огонь на себя вызвали айдиновцы, решившие смертью своей сдержать натиск врага?

Море сверкало молниями. Наши крейсера обрушивали на головы врагов сотни снарядов.

Канискин, видавший виды, не мог скрыть восхищения:

— Вот это огонек! Сейчас бы самый раз перейти в контрнаступление!

Неплохо бы... Но мы знали, что десантные части обескровлены в многодневных наступательных, а потом оборонительных боях. Мы знали и то, что десантным войскам не хватало зенитной и противотанковой артиллерии, танков, боеприпасов...

На гребнях Черной и Песчаной балок повстречалось много знакомых. Окапывались подразделения 251-го горно-стрелкового полка. С боями отходили части 63-й дивизии. Они закреплялись на левом фланге Ак-Монайского рубежа. С боями отошли подразделения 157-й дивизии и закреплялись на правом фланге, на высоте 66,3 в трех километрах от деревни Арма-Эли.

Хмурое, туманное утро. Может быть, поэтому «притихла» фашистская авиация? Но вот над Владиславовной, над Черной и Песчаной балками, над высотой 66,3 закружили фашистские разведчики.

Бои на северной окраине Феодосии и под Владиславовной угасали, а рубеж Ак-Монайский ощетинился пушками и пулеметами, карабинами и автоматами, готов был огнем встретить гитлеровцев. Но они притихли, видно, выдохлись.

Вечером стали известны имена героев битвы. Особенно отличились матросы штурмового отряда. Они дрались до последнего патрона, до последней гранаты.

Тяжело раненный командир отряда старший лейтенант Аркадий Федорович Айдинов был вынесен с поля боя и отправлен в Керчь. Взявший на себя командование комиссар отряда Пономарев был сражен вражеской пулей. Старшина 1-й статьи Юрий Петров, начальник нашей типографии, со связкой гранат бросился под вражеский танк. Говорили, что погиб и главстаршина Николай Семичев, пытаясь грудью прикрыть своего командира...

Да, это они, айдиновцы, в самый трудный момент, когда не в силах были сдержать натиск врага, когда не было боеприпасов и кончились «лимонки», обратились с призывом к морякам-черноморцам ударить главным калибром всех кораблей по квадрату, в котором были они, ударить так, чтобы вместе с собой унести в могилу по 10–12 гитлеровцев на брата.

Имена. Имена. Имена... Как много среди них было так хорошо знакомых нам людей, с которыми породнила штормовая декабрьская ночь 1941 года. Это были люди с мужественным сердцем и широкой морской душой! Какой мерой можно измерить их неистребимую любовь к Родине, когда они поднимались в атаку, наводя страх на вооруженных до зубов гитлеровцев?

...Разными фронтовыми дорогами шли мы к Победе над Германией. Взламывали оборону фашистов на Миусе, брали Мариуполь и Каховку, форсировали Днепр и вброд перешли гнилое море Сиваш, очистили Крым от фашистской нечисти, освобождали Станислав и Львов, штурмом овладели в Карпатах Дукельским [194] перевалом, неся свободу братским народам Чехословакии...

Много было боев и походов. Но самым важным для нас остается первый — штурм Феодосии с моря. Здесь зародилось и закалилось наше мужество. Здесь мы поняли цену воинского братства. Здесь мы почувствовали, что наша любовь к Отечеству неистребима.

Без всякого преувеличения, для нас, сотрудников армейской газеты «На штурм», участие в Феодосийском десанте — наш, пожалуй, самый главный рубеж в жизни: оказавшись в отрыве от коллектива редакции, не сидели сложа руки, а в очень трудных условиях выпускали газету для десантников и жителей города. Мы гордимся тем, что были живыми свидетелями и летописцами подвига моряков Черноморского флота и пехотинцев 44-й армии. [195]

Николай Ланин.
Командировка в Севастополь

Красавица «Сванетия», разрисованная от ватерлинии до мостика контрастными полосами защитного камуфляжа и ставшая непохожей сама на себя, вышла из Новороссийска с трюмами, заполненными артиллерийскими снарядами, и с батальоном морской пехоты на пассажирских палубах.

Этот теплоход был некогда нарядно-белоснежным. Едва ли не самый комфортабельный из довоенных черноморских лайнеров, он совершал экзотические рейсы в Александрию и Порт-Саид. А теперь сделался, как и все его собратья, военным транспортом. И вышло так, что, добравшись ранней весной 1942 года на Черное море (дорога от Москвы заняла шесть дней), я попал прямо на «Сванетию», отправлявшуюся в осажденный Севастополь.

Корреспондента центральной военно-морской газеты «Красный флот» взяли бы и на какой-нибудь из сопровождавших транспорт кораблей охранения. Попроситься на один из них было бы, как объясняли мне потом, самым благоразумным. Но в Новороссийске я не успел познакомиться с обстановкой на морских путях, связывавших Севастопольский плацдарм с портами Кавказа. И потому удивился, когда увидел, какой внушительный у «Сванетии» эскорт: два эсминца, тральщик, катера-охотники... Я не мог знать о только что принятом Военным советом флота решении: ввиду участившихся потерь судов впредь посылать в Севастополь только наиболее быстроходные транспорты, шире использовать для перевозки грузов и людей боевые корабли, а прорыв каждым конвоем вражеской блокады рассматривать как самостоятельную операцию.

И уж никак не мог я подумать, что тот рейс «Сванетии» станет для нее предпоследним — в следующем ее потопили фашистские самолеты-торпедоносцы.

А тогда нам посчастливилось пройти весь путь спокойно. Отряд кораблей почти двое суток бороздил Черное море, резко меняя курс, и, так и не обнаруженный немецкой воздушной разведкой, вынырнул из полосы предутреннего тумана прямо перед Севастополем, подойдя к нему с запада.

Война шла десятый месяц, осада Севастополя — шестой, но за это время корреспондентская судьба привела меня сюда, как и вообще на Черноморский флот, впервые. В нашей редакции военные командировки спецкоров были бессрочными («до вызова») и обычно затягивались надолго. Прошлая моя командировка, вместившая лето, осень и предзимье сорок первого, началась на Припяти и Березине, где действовала Пинская военная флотилия, и закончилась длительным выходом из окружения после боев под Киевом. Настроившись провести второе лето войны на Черном море, я надеялся стать здесь свидетелем событий более радостных. Ожидание их связывалось прежде всего с Севастополем.

Город, оставшийся на изолированном «пятачке» далеко за общей линией фронта, по сути дела во вражеском тылу, отбил два многодневных штурма и продолжал сковывать под своими стенами 11-ю немецкую армию фон Манштейна, одну из сильнейших в гитлеровском вермахте. Но положение в Крыму уже существенно изменил в нашу пользу десант, высаженный в декабре на Керченском полуострове и очистивший его от фашистских захватчиков. Хотелось верить, что для Севастополя самое тяжелое позади. В Москве мне даже говорили: «Смотри, не опоздай к снятию блокады! Обратно, наверное, поедешь напрямик, через Симферополь — Джанкой...» В радужном свете виделось [196] тогда лето, ставшее потом таким грозным.

О Севастополе и его героях, о его осадном быте писалось в газетах много. Еще больше рассказывали побывавшие тут товарищи. Я слышал, что чуть не до переднего края обороны можно доехать на миниатюрном севастопольском трамвае, а немецкие снаряды долетают в любую часть города. Слышал про подземные школы и предприятия, про подземный кинотеатр на улице Карла Маркса и еще о многом другом. И все-таки неожиданное началось с первых минут после схода на причал, с первых шагов по утренним севастопольским улицам.

Да, следы бомбежек и артобстрела были заметны. Но в глаза бросались чистота только что подметенных тротуаров, аккуратно подстриженные, с побеленными стволами деревья. Желтели свежим песком дорожки Приморского бульвара. На клумбы, как обычно в эту пору, уже высадили цветы... Севастополь, как говорят на флоте, «держал марку». Он был подобен кораблю, на борту которого и в бою поддерживается образцовый порядок. Улицы города говорили о том, как настроены его люди.

На проспекте Фрунзе действовала старинная гостиница «Северная». Постоянный корреспондент нашей газеты батальонный комиссар Меер Наумович Когут, перебравшийся в гостиницу после того, как эвакуировалась его семья, забронировал номер и для меня. Здесь же «базировались» известинец Сергей Галышев, Лев Иш из «Красной звезды», корреспондент ТАСС Михаил Туровский. Когут — севастопольский старожил, знавший в главной базе Черноморского флота все и вся, являлся старейшиной этого маленького корпуса представителей центральной прессы.

Гораздо многочисленнее была пишущая братия, работавшая во флотской газете «Красный черноморец». К довоенным сотрудникам прибавилась немалая группа надевших морскую форму писателей, и газета стала, как никогда, богата литературными силами. В штате редакции состояли или были прикомандированы к ней Георгий Гайдовский, Петр Гаврилов, Леонид Ряховский, Лев Длигач, Петр Сажин, Лазарь Лагин. Редакция «Черноморца» оставалась на прежнем месте, в центре города, но из здания, выходившего на улицу Ленина и поврежденного в дни декабрьского штурма, перебралась во двор, в помещения издательства и типографии, а некоторые отделы — в подвалы. За завтраком в тесной редакционной столовой, тоже упрятанной под землю, меня расспрашивали о Москве и вообще о Большой земле — так называли тут все, что лежало за морем, откуда не так уж часто кто-нибудь появлялся.

А я, думая о будущей работе, уже начинал сомневаться, найду ли в пределах Севастопольского оборонительного района (сокращенно — СОР) что-то никем не описанное. Мне не приходилось еще работать в условиях, когда на ограниченном участке фронта сосредоточивалось так много газетчиков и писателей. К тому же крупных событий здесь в то время не происходило — на рубежах СОР стояло пусть относительное и тревожное, но все-таки затишье.

Впрочем, главная моя задача заключалась в организации командирских статей о боевом опыте, в активной помощи их авторам. Собственные корреспонденции считались менее важными. Во всяком случае, их не ждали от меня немедленно.

Но я еще не знал, что такое сражающийся Севастополь и насколько неисчерпаема, неохватна тема его героики.

Представиться командованию в день приезда не удалось. В штабе СОР сказали, что командующий флотом и оборонительным районом вице-адмирал Ф. С. Октябрьский и член Военного совета дивизионный комиссар Н. М. Кулаков очень заняты.

Однако моего «аккредитования» в Севастополе это не задержало. Дело весьма облегчалось тем, что мое командировочное предписание подписал начальник Главного Политуправления Военно-Морского Флота И. В. Рогов (он уделял много внимания газете и завел такой порядок с начала войны). Очень быстро я получил — с наказом беречь его как зеницу ока — удостоверение, разрешавшее от имени Военного совета посещать все части и корабли, выходить в море, производить фотосъемку. И даже делать зарисовки, чего я вовсе не умел: текст документа был рассчитан также и на художников.

(«Мандат», необходимый для корреспондентской работы, оказался вообще очень полезным в городе, находящемся на осадном положении. Тут стоило, например, присесть на лавочку Приморского бульвара и достать записную книжку, как появлялся вездесущий [197] патруль и строго спрашивал, что это я делаю, требовал предъявить документы. Удостоверение сразу успокаивало — патруль, откозыряв, удалялся.)

В тот же день, проголосовав на окраине города попутной машине, я отправился к Стрелецкой бухте. После войны там вырос новый район Севастополя с многоэтажными домами и красивой набережной. А тогда в бухте, окруженной пустынными желто-бурыми холмами, стояли корабли ОВР — охраны водного района главной базы флота. Эти скромные сторожевые катера и тральщики несли дозоры, контролировали фарватеры, встречали и провожали морские конвои, приходившие с Кавказа. И так как роль малых кораблей в боевых действиях флота все возрастала, я рассчитывал найти тут ценных для нашей газеты авторов.

Решая, где начать работу, принял также к сведению слова Когута о том, что приезжие журналисты обычно устремляются в бригады морской пехоты, в Чапаевскую дивизию, на прославленные береговые батареи, а вот в Стрелецкую, к «овровцам» даже сам он давненько не заглядывал. Меня всегда тянуло в части не самые знаменитые, к людям не самым известным.

Встретили в Стрелецкой бухте радушно. Начальник политотдела полковой комиссар Петр Георгиевич Моисеев рекомендовал нескольких возможных авторов — командиров дивизионов и кораблей, которым было чем поделиться. Наметились и свежие темы. Начальник политотдела как раз собирался в один из дивизионов и пригласил пойти вместе с ним, обещая познакомить с названными им моряками.

Мы шли вдоль бухты, по которой рассредоточились низкобортные, не особенно заметные на серо-синей воде катера — охотники за подводными лодками, ставшие на войне просто неоценимыми благодаря их приспособленности к решению самых различных боевых задач. Глядя на эти небольшие аккуратные кораблики, полковой комиссар сказал:

— Недавно потеряли один катер-охотник прямо у причальной стенки, вон там... А могли потерять все, что было в бухте. Большую беду предотвратил один краснофлотец. Ценою своей жизни. Его звали Иван Голубец.

— Когда это произошло? — спросил я.

— Двадцать пятого марта, — ответил Моисеев.

В тот день я еще только выезжал из Москвы. Но в подшивке «Красного черноморца» за конец марта и первые дни апреля, которую внимательно просмотрел уже в Севастополе, имя, услышанное сейчас, не встретилось. И полковой комиссар подтвердил:

— Да, в газете пока ничего не было. Еще напишут. Такого, о чем надо писать, вокруг много.

Почувствовалось, что мне приоткрывается героический подвиг, по-видимому, еще неизвестный собратьям-газетчикам, а может быть, и вообще почти никому за пределами Стрелецкой бухты. И раз уж так распорядилась судьба, надо было, отложив все остальное, идти по его следам.

Выяснение всех обстоятельств происшедшего, беседы с людьми, видевшими что-то своими глазами или что-то существенное знавшими, заняли два дня. И чем яснее становилась общая картина, тем очевиднее было, что подвиг Ивана Голубца — выдающийся даже для Севастополя, где героическое стало повседневным.

Все началось с обычного и для дней затишья огневого налета — по району Стрелецкой бухты выпустила десятка два тяжелых снарядов немецкая дальнобойная батарея, укрытая где-то на Мекензиевых горах. Осколки снаряда, разорвавшегося в воде, врезались в деревянный борт изготовленного к походу катера-охотника, ранили несколько человек и вызвали пожар. На катере была лишь часть команды, но моряки, вступив в борьбу с огнем, почти подавили его, когда еще один снаряд — это случается редко — упал в воду в том же самом месте. Теперь оказалась пробитой осколками топливная цистерна, произошел взрыв, и вырвавшийся наружу горящий бензин мгновенно охватил полкорабля. Тут уж не помогли и противопожарные средства, введенные в действие с берега: тушить горящий бензин трудно.

И дело шло не о судьбе одного корабля. Там, где бушевало пламя, находился полный комплект боеприпасов, в том числе глубинные бомбы, способные даже под многометровой толщей воды создавать взрывную волну, проламывающую стальные корпуса подлодок. Взрыв таких бомб на поверхности, да еще многих сразу, мог уничтожить все вокруг. Не все корабли, уже запустившие двигатели, успели бы отойти на безопасное расстояние. А те, что стояли в ремонте, были бы разрушены наверняка, [198] как и все на берегу — причалы, мастерские, склады...

Горящий корабль пытались потопить противотанковыми гранатами (людям, оттесненным огнем в носовую часть палубы, приказали прыгнуть за борт). Но это не удавалось — может быть, потому, что бросать гранаты приходилось осторожно, так, чтобы не вызвать взрыва бомб. Положение становилось все более грозным.

И пока искали выхода, краснофлотец из другого дивизиона, случайно оказавшийся поблизости, решился на то, чего никто никому не смог бы приказать. Это и был Иван Голубец. На бегу застегивая бушлат, надвинув на глаза зимнюю шапку, он стремительно пересек железную баржу, к которой был пришвартован катер, и по горящим сходням ворвался на корму, в самый огонь. Он знал, что ему нужно делать — освобождать корабль от глубинных бомб, прежде всего от восьми больших бомб, самых опасных. Рычаги бомбосбрасывателей заклинило, и краснофлотец стал вручную скатывать десятипудовые бочкообразные бомбы за борт.

Моряка скрывали клубы черного дыма. Только всплески от падения бомб подтверждали, что он жив и продолжает свое дело. Покончив с большими бомбами, Голубец принялся сбрасывать малые. Они гораздо легче, сильный матрос может просто поднять руками, но их 22 штуки — работы еще на несколько минут.

А среди огня уже начали взрываться лежавшие в палубных кранцах мелкокалиберные снаряды для катерных пушек, и трудно было представить, что человека, находившегося рядом, не задело осколками. Голубцу кричали в мегафон, чтобы он уходил, — главное было сделано. Кажется, он услышал, понял: с берега видели, как выглянувший из дыма моряк в горящем бушлате кивнул и показал жестом — я, мол, сейчас... Он хотел сделать все до конца.

И ему не хватило, наверное, какой-нибудь минуты. По силе раздавшегося взрыва потом определили, что на борту катера-охотника оставалось две или три малых бомбы. Обломки катера отбросило на десятки метров, на ближайших постройках повредило крыши, берег окатила огромная волна. Но не пострадал больше ни один корабль, не погиб ни один человек, кроме самого героя.

Свидетели подвига позволили восстановить многие детали. Однако я еще мало знал о самом Иване Голубце: рабочий парень из Таганрога, флотская специальность — рулевой-сигнальщик, девятьсот шестнадцатого года рождения, комсомолец... Рассказать больше могли только близкие его товарищи, а их в базе не было — катер, на котором Голубец служил, нес дозор на подступах к Севастополю. Но мне пошли навстречу — «подбросили» на позицию дозорного корабля.

Сторожевой катер главного старшины Николая Салагина принадлежал раньше морпогранохране, в состав Черноморского флота вошел, когда началась война. Морским пограничником был до этого и Иван Голубец. И все, с кем я здесь встретился, не только вместе с ним воевали, но и вместе охраняли в мирное время границу. Уж они-то должны были знать, каким он был.

Сидя у койки Ивана Голубца, еще никем не занятой, я в крохотном носовом кубрике слушал рассказы о нем не час и не два. Катер покачивало, за бортом глухо плескалась волна, одни моряки уходили на вахту, другие возвращались с боевых постов, и разговор продолжался. А Голубец смотрел на нас с фотографий оставшегося в его рундучке альбомчика: статный, немного щеголеватый, в ладно сидящей флотской форме, почти на всех снимках — улыбающийся...

— Самый веселый был человек на корабле! — сказал командир. — И самый умелый матрос!

Вспоминали, каким заядлым был Иван спортсменом. Как любил кино. Как помогал освоиться в море новичкам. Как верил, что вот этот катер — счастливый и нигде не пропадет. Передо мною возникал живой облик любимца команды, общего друга — смелого, неунывающего, жизнерадостного.

И трагическое стало озаряться как бы внутренним светом. Сильный и удалой Голубец вряд ли прощался с жизнью, бросаясь в огонь. Он сознавал, конечно, что может погибнуть, и не страшился этого. И в то же время надеялся победить смерть — предотвратить приближавшийся взрыв. Так считали все его товарищи. «Самую малость не успел! — говорили они. — Будь там на две бомбы меньше, остался бы жив. Он удачливый был!..»

Друзья Ивана Голубца открыли мне его душу. Появилось ощущение, что писать о нем будет легко. И складывавшейся в голове корреспонденции [199] стало уже мало — напрашивался большой очерк.

Со связью в Севастополе было плохо. По перегруженным штабным каналам передавалась в центральные газеты лишь оперативная информация от постоянных корреспондентов. Остальное либо переправлялось с оказиями на Кавказ, либо шло через маленькую радиостанцию Наркомпочтеля, неприметный вагончик, который стоял в укромном месте за Историческим бульваром. Связисты потребовали разделить мой очерк на десять самостоятельных телеграмм и последнюю передали только на третий день.

Те же трудности со связью не позволяли редакции извещать о том, когда что напечатано. А газеты приходили с Большой земли нерегулярно, иные номера не попадали в Севастополь совсем, и это обычно означало, что не дошел транспорт, не долетел самолет. Я уже видел в газете командирские статьи, которые отправлял после того очерка, а о его судьбе все еще не знал.

Номер с ним где-то застрял и шел из Москвы две недели. Мой сослуживец по редакции Виктор Ананьин, тоже командированный в Севастополь, первым обнаружил этот номер «Красного флота» в отделении военно-полевой почты и, встретив меня на улице, издали замахал газетой. Очерк «Ценою жизни», выделенный ширококолонным набором, занимал половину второй полосы сверху донизу. Так мой материал до тех пор никогда не стоял, и я понял, что факт, легший в основу очерка, относится, наверное, к тому, что еще виднее издалека. Подвигу Ивана Голубца была посвящена и передовая статья номера.

— Поехали в Стрелецкую! — предложил Ананьин, близко принимавший к сердцу дела товарищей. — Может быть, там еще не получили...

Но и в ОВР газета уже пришла. От дежурного по штабу мы узнали, что по приказанию командира бригады проведена громкая читка передовой «Красного флота» и моего очерка во всех дивизионах. В одном дивизионе читал сам контр-адмирал Владимир Георгиевич Фадеев. Читка прерывалась воздушной тревогой, после отбоя была продолжена.

Словом, газета работала.

Через два месяца, в дни, когда севастопольцы отбивали новый вражеский штурм, Ивану Карповичу Голубцу было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Последовал приказ командующего флотом о зачислении его в списки соединения навечно. Потом появился на Черном море сторожевой катер «Иван Голубец». В освобожденном от фашистских захватчиков Таганроге, родном городе героя, назвали его именем бригаду на заводе, где он работал до службы, железнодорожный паровоз, пионерский отряд...

О доблестном матросе было написано много стихов, не одна поэма. После войны редакция посылала меня на открытие памятника ему на берегу Стрелецкой бухты. Еще раньше Иван Голубец занял бессменный пост в Музее Черноморского флота, изваянный скульптором Л. Писаревским во весь рост, с глубинной бомбой в руках, в горящем бушлате, такой, каким шагнул он в историю флота, в бессмертие.

И сколько раз ни доводилось потом приезжать к черноморцам спустя годы и годы, Ивана Голубца знали все. Он стал одним из тех героев, которые остаются в строю каждой принявшей вахту боевой смены, каждого нового флотского поколения.

Разумеется, все было бы так же, независимо от того, кто и из какой газеты первым пошел по следам его подвига, первым о нем написал. Остаться безвестным он не мог. И не имеет теперь значения, появился ли материал о нем немного раньше или немного позже.

Но тогда это все-таки кое-что значило. О подвигах мы писали еще не для истории. Если Севастопольская оборона становилась сплошной эстафетой героических дел, то, наверное, какую-то роль играло тут и печатное слово о них. Не потому ли командир боевого соединения приказывал немедленно проводить громкую читку только что полученной газеты и сам шел с нею к матросам?

Хотя тот номер «Красного флота» и задержался в пути, в Севастополе узнавали о подвиге Ивана Голубца из него. Как-то так вышло, что за все время, пока мой материал передавался в Москву, а потом газета шла на флот, никто из редакции «Красного черноморца» не побывал в бригаде ОВР. Ну а я не делился с товарищами из флотской газеты тем, что мне там открылось. Константин Симонов тогда еще не написал свою «Корреспондентскую застольную», однако правило: «и чтоб, между прочим, был фитиль всем прочим» — существовало у газетчиков всегда. Считалось само собой разумеющимся, [200] что другой газете не сообщаешь того, о чем пишешь в свою. Тем более, если эта другая газета может использовать материал раньше.

Товарищи из «Черноморца», у которых получился неприятный «прохлоп», все это понимали и упрекнули меня очень мягко: эх ты, мол, а еще на довольствии у нас стоишь!..

Но скоро я сам сказал себе, что соперничать с флотской газетой, пожалуй, не следовало. Не тот был случай, не та в Севастополе обстановка, когда «фитиль всем прочим» мог обрадовать.

Наш посткор Когут — он был старше и опытнее меня, — вероятно, правильнее решил, как поступить при схожих обстоятельствах. Он стал вскоре первым журналистом, располагавшим достоверными данными о пяти моряках, предотвративших прорыв фашистских танков у Дуванкоя («подвиг пяти», относившийся еще к самому началу обороны Севастополя, сделался героической легендой, но прошло немало времени, пока удалось установить все подробности, а главное — имена павших героев). Об очерке Когута, отправленном в «Красный флот», корреспонденты других центральных газет не знали, однако черноморская газета вариант этого материала получила. И престиж нашего «Красного флота» вряд ли пострадал оттого, что севастопольцы прочли о политруке Николае Фильченкове и его товарищах сперва в «Черноморце».

* * *

В мае я получил от редакции задание побывать в Керченской военно-морской базе. Нетрудно было понять, что это связано с давно ожидавшимся наступлением войск Крымского фронта.

Однако пока ждал морскую оказию в Керчь, положение на востоке Крыма круто изменилось. Упредив наш готовившийся удар, там перешли в наступление немцы, и через несколько дней Керченский полуостров, освобожденный четыре с половиной месяца назад, снова оказался в их руках.

Резкое осложнение военной обстановки на юге напомнило, как силен еще враг. Для севастопольцев, которые опять остались в Крыму одни, керченские события означали, что затишью на рубежах обороны приходит конец и впереди не снятие осады, еще недавно казавшееся таким близким, а новый штурм города всей 200-тысячной армией Манштейна.

Гроза надвигалась постепенно. Сперва, пока не закончилась переброска фашистских войск из-под Керчи, усилились только воздушные налеты и артиллерийский обстрел города. Его жители вновь, как полгода назад, перебирались в подвалы и штольни. Но на улицах по-прежнему поддерживались чистота и порядок, быстро разбирались возникавшие завалы, работали магазины, почтамт, библиотека. На бульварах царствовала южная весна, буйно зеленели деревья, сквозь листву искрились залитые солнцем бухты...

Корреспондентский корпус еще жил в гостинице — в нее долго не попадала ни одна бомба. Только окна заделывали фанерой: предохранительные бумажные наклейки не спасали стекол при близких разрывах. В конце концов на всем фасаде осталось единственное «зрячее» окно — в номере, где помещались мы с Виктором Ананьиным, и нам завидовали. Почему-то взрывные волны не выдавливали наше окно, а только распахивали створки. Оно уцелело даже в тот раз, когда напротив рухнуло здание Сеченовского института и через открывшееся окно влетел, никого не задев, здоровенный каменный обломок.

Редакции, как обычно, требовались статьи отличившихся командиров, корреспонденции о делах кораблей и морской пехоты — я работал на отдел боевых действий флота. «Городской» тематике, проходившей по отделу информации, в нашей газете отводилось ограниченное место, даже если речь шла о Севастополе.

Но в те недели, предшествовавшие самым жестоким боям за него, особенно хотелось больше писать и о городе, о необычайной его жизни, неотделимой от жизни фронта.

Переполнял впечатлениями подземный спецкомбинат, созданный в Троицкой балке, где под многометровой толщей береговой скалы круглые сутки изготовлялись мины, гранаты, минометы, ремонтировались поврежденные орудия и танки. Восхищала самоотверженная неутомимость «фронтовых хозяек», которые, как некогда Даша Севастопольская, — только теперь их были сотни и тысячи — обстирывали бойцов, чинили им обмундирование, помогали укреплять позиции. В блокнот попадали записи о стариках из кустарной артели мраморщиков, выложивших белокаменными буквами на склоне [201] под Историческим бульваром различимый за километры лозунг «Севастополь был, есть и будет советским!» и упорно его восстанавливавших — фашисты специально бомбили эту надпись, а старые мастера вновь и вновь выкладывали огромные буквы.

Такого рода факты большей частью оседали в блокноте — передать в редакцию по радио я мог немного. Но вот корреспонденцию о Балаклаве все-таки передал.

Этот городок, прилепившийся к крутым берегам самой удивительной в Крыму бухты (с морем ее соединяет лишь узкий проход-щель между отвесными скалами, и потому вода в бухте неподвижна, как в тихом лесном озере), разделил осадную судьбу Севастополя. И уже полгода, со времени ноябрьского штурма, при котором врагу удалось потеснить правый фланг СОР, находился фактически на переднем крае.

Об этом я знал еще в Москве. Но что это значит, по-настоящему понял, когда, отправившись за материалом в знаменитый, укомплектованный черноморскими пограничниками, полк майора Герасима Архиповича Рубцова, провел ночь в возвышающейся над Балаклавской бухтой древней генуэзской башне — в ней располагались боевое охранение и наблюдательный пункт полка.

Картина, открывшаяся на рассвете из бойниц башни, сперва показалась нереальной, немыслимой. Линия фронта проходила по самому гребню огибающих бухту и городок высот, откуда по прямой всего несколько сот метров до его набережной. И на склонах между передовыми окопами и набережной, в уцелевших под скалами домиках, оказывается, продолжали жить их прежние обитатели — те из балаклавцев (известных особенной привязанностью к своему уютному городку), кто не захотел и теперь его покинуть.

Потом я побывал и в самом городке, жители которого лишь с наступлением темноты могли выйти на улицу, а днем пользовались дорожками, проходившими по укромным дворикам, по траншеям, а где и через чье-то жилье. На набережной ночью выставлялись щиты с крупным текстом на немецком языке и злыми карикатурами на Гитлера — «стенгазета» для противника, сидящего на горе. Утром оттуда начинали остервенело палить по этим щитам, а иногда скатывали по склону бочонки с зарядом взрывчатки. Но преодолеть ничтожное расстояние, отделявшее их от бухты, и овладеть лежащим перед ними городком гитлеровцы, сколько ни пытались, не могли. Балаклава служила опорой всему правому флангу Севастопольской обороны.

В городке, сделавшемся составной частью фронта, уже не приходилось удивляться тому, что оставшиеся в нем гражданские люди жили одной жизнью с солдатами, участвуя подчас и в боях. Поражало то, как и в этих условиях делали они свои обычные «мирные» дела. Блистала стерильной чистотой парикмахерская, куда забегали побриться бойцы, отпущенные на четверть часа из окопов и дотов. В штольне рудоуправления, по соседству с командным пунктом батальона, шли школьные занятия. А балаклавские рыбаки не прекращали лова, обеспечивали рыбой и город и войска. Их выходы из бухты и возвращения маскировали дымзавесами, прикрывали минометным огнем...

О будничном героизме «штатских» людей, проявлявшемся тут как-то особенно волнующе, я и постарался рассказать. Насколько я знал, в центральной печати еще ничего не писалось о фронтовой Балаклаве. Скромная спутница Севастополя, уже овеянного славой, она оставалась как бы в тени.

Однако из задуманного тогда мало что получилось. Корреспонденцию напечатали, и газета с нею попала в Севастополь довольно быстро. Но свой материал я едва узнал. Сохранились многие факты, фамилии людей, а все географические ориентиры, малейшие указания на место описываемых событий исчезли. Балаклава превратилась в «город Н», находящийся неизвестно где...

Обижаться, впрочем, было не на кого. Разве что на себя самого — не додумался, что писать о подвиге Балаклавы, называя ее настоящим именем, еще не время: пока городок находился на переднем крае, детали его жизни не подлежали огласке.

* * *

Работая над серией корреспонденции о катерах-охотниках, конвоирующих транспорты, я пробыл некоторое время, переходя с корабля на корабль, в море и кавказских портах. Там узнал о начале июньского штурма Севастополя.

Когда вернулся туда с очередным морским конвоем, прежнего города уже не застал: предшествовавшие штурму неистовые бомбежки [202] разрушили почти все, что уцелело за долгие месяцы осады. Конвой пришел, как обычно, ночью, и в темноте руины выглядели особенно жутко. Местами лишь устоявшие деревья с побеленными весной стволами обозначали исчезнувшие улицы.

Меня разместили в штольне ФКП — флагманского командного пункта флота и оборонительного района, в отсеке, где жили политуправленцы. Тут имели койки и севастопольские корреспонденты «Красного черноморца» (редакция его уже была переведена на Кавказ) Владимир Апошанский, Андрей Сальников, Владимир Маслаков. А корреспондентский корпус остававшихся в Севастополе москвичей с нашим Когутом во главе перебрался — и не к добру это оказалось — в район Херсонеса, куда перешел командный пункт Приморской армии.

Заместитель начальника политуправления флота полковой комиссар И. В. Маслов, вводя меня в курс резко изменившейся обстановки, предупредил: без записи у дежурного никуда не отлучаться. Как тут же выяснилось, днем в Севастополе уже никто никуда не ходил без крайней необходимости — в воздухе хозяйничал враг, и «мессершмитты» обстреливали с бреющего не только каждую машину, но и пешеходов.

— Расписание у них, сволочей, такое: с шести ноль-ноль до двадцати одного, — сообщил Маслов. — Соблюдается довольно точно...

Что это действительно так, я скоро убедился сам. И если в городе все-таки было где укрыться, то проехать в течение этих 15 светлых часов по любой открытой дороге, попасть до наступления темноты в войска, на передний край, хотя он и был теперь еще ближе, стало невозможно. С ФКП уезжали в соединения и части вечером, а к утру возвращались или оставались там до следующей ночи.

К такому режиму уже приспособились журналисты из «Красного черноморца». Приспособился и я. Не располагая собственным транспортом, мы присоединялись к кому-нибудь из политуправленцев, соглашавшихся взять с собой корреспондента. А если этому товарищу надо было той же ночью возвращаться, оставались в частях до следующей оказии.

Куда ехать, решать было уже не мне, возможность выбора представлялась редко. Но политуправленцы всегда отправлялись туда, где горячо, ехали за тем, чтобы поддержать, ободрить тех, кому трудно. И будь это сегодня 3-й морской полк или 7-я бригада морпехоты, Чапаевская дивизия или зенитная батарея, превращенная в противотанковую, — всюду наверняка ждали встречи с людьми, о которых не просто стоило писать, а о которых не писать нельзя.

Бои, разгоревшиеся в июне, стали звездными часами Севастополя, вершиной его подвига. Гарнизон оборонительного района, имея за собой разрушенный город и море, по которому все труднее было доставлять подкрепления и боеприпасы, стойко отбивал вражеский натиск, превосходивший по силе все прежние. «Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для всей Красной Армии и советского народа» — так оценивалась эта стойкость в приветствии бойцам и командирам СОР, полученном в те дни от Верховного Главнокомандующего.

Чем бы ни кончились июньские бои, планы гитлеровского командования вновь срывались. Штурм, рассчитанный на овладение городом за четыре-пять дней, длился уже недели. Стабилизировать фронт, остановить врага сил не хватало, но продвигался он все медленнее. На направлении главного удара, нацеленного к Северной бухте, немцы ценою больших потерь отвоевывали за сутки какую-нибудь сотню метров. А если бы армию Манштейна не поддерживал авиакорпус Рихтхофена, располагавший без малого тысячей самолетов, не было бы и этого.

Севастопольцам дано было видеть, ощущать то, что не всегда видно солдату, — значение удержанного сегодня рубежа в общем ходе войны. На подступах к Северной бухте изматывались фашистские войска, предназначенные для вторжения на Кавказ. Выигранные здесь дни означали, что противник потерял их для своей летней кампании на юге. Понимание этого, наверное, тоже прибавляло людям упорства, сил.

А мы, газетчики, все чаще сталкивались с фактами, которые требовалось как-то документировать, особенно тщательно фиксировать все обстоятельства, иначе написанное могло показаться неправдоподобным. Так было, когда ефрейтор Иван Богатырь (оказавшийся, кстати, сыном матроса с броненосца «Потемкин», а сам ставший вскоре Героем Советского Союза) один, да еще будучи ранен, полсуток удерживал тактически важную высотку, ведя огонь попеременно [203] из трех пулеметных точек. Или когда другой ефрейтор — Павел Линник, тоже будущий Герой, подорвал, оставшись невредимым, три танка, подводя под них мины хитроумным способом, подсказанным спецификой местности на Мекензиевых горах.

Остро чувствовалось, что ты не в состоянии охватить все заслуживающее внимания и способное потеряться, остаться неизвестным — отыщешь ли потом причастных к этому людей и будут ли они завтра живы? И все труднее становилось со связью. Радиостанции Наркомпочтеля больше не существовало, и быстро передать сколько-нибудь крупный материал я во второй половине июня уже не мог. Оперативную информацию о событиях дня, я знал, передает Когут. И постепенно стал работать в основном «на блокнот».

Верилось: то, что здесь накапливаю, не устареет, не обесценится, и если останусь жив, то обо всем этом еще напишу. Так и получилось — все понадобилось, все получило потом выход на газетную, да и не только газетную полосу. Севастопольский материал сохранял актуальность долго, а кое-что из него становилось нужным всегда.

Живя в штольне ФКП, видеться с журналистами-москвичами и посткором «Красного флота» Когутом уже не приходилось — до Херсонеса, где они обосновались, было далеко. Не удалось даже лично поздравить Когута с награждением орденом Красной Звезды, о чем узнал из газеты. Ананьина еще в мае вызвали в Москву. И вдруг неожиданная радость: повстречал около ФКП политрука Степана Баранова из редакционного отдела партполитработы. Тихий и скромный литсотрудник (по штату военной газеты — «инструктор»), нечасто выступавший с собственными материалами, он был безотказным отдельским тружеником и добрым товарищем.

Степан признался, что в Севастополь его, собственно, никто не посылал — командировка была в кавказские базы, за статьями политработников. Но в Поти его взяли на шедший сюда корабль — повидаться с братом. Только тут я узнал, что военком ОХР (охраны севастопольских рейдов) батальонный комиссар Баранов — старший брат нашего Степана.

Штаб ОХР помещался в старинном Константиновском равелине, ставшем одним из главных узлов обороны за Северной бухтой. Фронт уже подступал к ней вплотную, корабли этой бухтой больше не пользовались и только в темное время можно было переправиться через нее на легком катере или шлюпке. Вечером Степана принял на борт шедший к равелину катерок. Бухту он пересек благополучно, но Степу Баранова я больше не увидел.

Батальонный комиссар Баранов, как стало вскоре известно, пал в бою у Константиновского равелина. Военный журналист политрук Баранов не расстался с братом в трудный час и разделил его судьбу.

После того как гитлеровцы прорвались к Северной бухте, центр Севастополя обстреливался уже не только артиллерией, но и минометами. По тому участку берега Южной бухты, куда выходила штольня ФКП, враг смог бить прямой наводкой. Штольню прикрывал бетонный бруствер, по береговому склону была проложена траншея, выводившая во двор бывшей редакции «Красного черноморца». И все-таки выбраться из штольни при сильном обстреле, как и спуститься к ней, стало не так-то просто.

Тогда корреспонденты «Красного черноморца» вспомнили про подвал, где не так давно помещались некоторые отделы их редакции. Он находился очень близко от траншеи и оказался самым подходящим местом, где можно переждать по пути на ФКП огневой налет. И даже с удобствами — там сохранилась кое-какая мебель.

Этот «перевалочный пункт» показал мне Владимир Апошанский, с которым мы иногда вместе выезжали в войска, как правило, в морские части. Кадровый командир флота, старший лейтенант корабельной службы, нашедший свое второе призвание в военной журналистике, Апошанский беззаветно любил все морское, в том числе и форму, сидевшую на нем как-то особенно красиво. А попадая на передовую, отважный и увлекающийся Володя рвался принять участие в бою. Он погиб через год с небольшим, высаживаясь с первым броском одного из десантов на Тамани...

В подвал редакции «Черноморца» я попал и при последнем возвращении с фронта. Меня завалило вместе с другими в разбитом блиндаже и контузило. Очнувшись на дне окопа, увидел над головой яркие звезды и на чей-то вопрос о том, как себя чувствую, ответил, пытаясь пошутить: «Лучше всех». На что мне сказали вполне серьезно: «Это уж точно!» Оказалось, что из тех, кто был в блиндаже, отделался так легко только я. Шедшая в город [204] машина завезла меня в редакционный двор, водитель помог спуститься в подвал — я сказал, что тут меня найдут.

Мне было не одолеть одному длинную крутую траншею до штольни. Но к утру должен был вернуться с передовой Володя Апошанский, и я знал, что он не пройдет мимо подвала — заглядывать сюда вошло у нас в привычку. И на исходе ночи Володя появился.

Я верил, что вот-вот встану на ноги, но дня три из этого ничего не получалось и приходилось отлеживаться в дальнем уголке штольни. Это были последние дни июня. Они оказались также последними из 250 дней, в течение которых в подземелье у Южной бухты находился флагманский командный пункт Севастопольской обороны.

Ее передний край проходил совсем близко, по Корабельной стороне. Шли бои за Сапун-гору. Севастопольцы дрались с неослабевающим упорством. Враг и теперь нигде не мог продвинуться быстро, броском. Но наши дивизии поредели так, что соответствовали не больше, чем батальонам. Остро не хватало снарядов, доставляемых уже только подводными лодками и самолетами, — крупные надводные корабли прорываться сюда больше не могли. В Севастополе никогда не говорили о возможном оставлении города. Я ни разу не слышал ни от кого слова «эвакуация». Однако в сложившихся условиях неравная борьба уже не могла продолжаться долго.

Товарищи из «Красного черноморца» сообщили, что им приказано отбыть на Большую землю. Принесли и мне посадочный талон на подводную лодку, но воспользоваться им было еще не по силам. В Севастополе оставался и Когут — он прислал проведать меня старшину Николая Черкасова, шофера черноморского корпункта нашей газеты.

30 июня, почувствовав, что ко мне возвращаются силы, я обошел коридор штольни, замечая вокруг необычную пустоту. Как выяснилось, командование СОР еще накануне вечером перешло на запасной командный пункт, оборудованный на 35-й береговой батарее в районе Казачьей бухты, а здесь временно оставлена небольшая оперативная группа. Не работал уже и камбуз. В кают-компании, где с корабельной точностью выдерживалось время завтраков, обедов и ужинов, были просто выставлены на стол консервы.

Потом пришли минеры со взрывчаткой, и всем, кто оставался в штольне, приказали ее покинуть. Наверху, под уцелевшей еще аркой редакции «Красного черноморца», стояли две машины — «эмка» и полуторка. Но пришлось ждать, пока стемнеет — над улицей проносились «мессершмитты».

Ехали медленно и долго, лавируя между воронками и завалами. В кузове полуторки все молчали. Оставление Севастополя, для защиты которого было сделано за восемь месяцев все мыслимое и немыслимое, наваливалось на каждого как огромное личное горе. И никто не знал, что будет дальше с ним самим.

Тридцать пятая батарея, представлявшая собой вросший в береговую твердь двухбашенный форт с мощными, линкоровского калибра, орудиями, приняла нас в свои подземные казематы. Пробираясь по полутемному проходу, который вел неизвестно куда, я смутно надеялся встретить Когута или кого-то из знакомых, кто мог бы ориентировать в обстановке. И вдруг увидел через полуоткрытую дверь сидящего за столом в глубине какого-то сильно освещенного отсека члена Военного совета флота дивизионного комиссара Кулакова.

Это был человек, которого буквально все на флоте знали не только по фамилии и должности, но и в лицо. Назначенный на Черное море за год до войны, когда ему было всего 34 года, Николай Михайлович Кулаков успел заслужить здесь популярность, уважение, да и любовь совершенно особые. Морякам импонировали его воля и темперамент, переполнявшая его энергия, его дар пламенного оратора, его жизнерадостность. Мало кто умел так, как он, поговорить с людьми, идущими в бой или трудный поход, сочетая призыв к мужеству с добрыми советами и веселой шуткой. Ему везде бывали рады, всюду его ждали...

Любили слушать Кулакова и журналисты. Встречаться с ним мне доводилось нечасто, но это всегда много давало, и не только в смысле каких-то интересных сведений, фактов — Николай Михайлович заражал своим настроением. А сейчас он был человеком, от которого полностью зависела моя судьба.

Я никак не рассчитывал, что смогу к нему попасть в ту ночь. Да и не знал, где он находится. Но раз уж выпал такой счастливый случай, не раздумывая, переступил порог приоткрытой двери и, как положено, представился.

Дивизионный комиссар сдвинул свои густейшие брови и резковато спросил, почему я до [205] сих пор в Севастополе. Не сразу найдя слова для самого короткого объяснения — встреча произошла слишком неожиданно, — я на мгновение замялся. Кулаков, может быть, что-то поняв по моему виду, махнул рукой — объяснять, мол, не нужно. Он вызвал капитана 3-го ранга Ильичева, планировавшего все перевозки, теперь — эвакуационные, и приказал обеспечить мне место на подводной лодке. У члена Военного совета я пробыл три-четыре минуты. Уходя от него вслед за Ильичевым, едва успел осознать, что с этих минут обязан Николаю Михайловичу Кулакову жизнью в самом прямом смысле слова.

— Ваш номер в списке — сорок шесть, — сказал Ильичев. — Старший начальник — контр-адмирал Фадеев. Ждать посадки будете вот здесь...

* * *

Подводная лодка Л-23, принявшая на борт сто с чем-то человек помимо своей команды, уходила в ту ночь последней, на рассвете — после сигнала о вылете с Херсонесского аэродрома последнего самолета, на котором находилось командование флота. До Новороссийска шли больше двух суток. Лодку долго преследовали и бомбили (но очень неточно) неприятельские катера, не давая всплыть для проветривания отсеков. Дышать было тяжело, меня снова сковала противная слабость. Мучили мысли о товарищах: где они сейчас, попали ли на какой-нибудь корабль или на самолет?..

Потом выяснилось, что ни нашему Когуту, ни Сергею Галышеву из «Известий», ни Льву Ишу из «Красной звезды» (печатавшемуся под псевдонимом Л. Озеров) эвакуироваться не удалось. С ними, как и со Степаном Барановым, довелось встретиться лишь у мемориальной доски, открытой потом в Центральном Доме журналиста, — на ней есть их имена. А старшина Николай Черкасов пробрался в горы к партизанам, геройски там воевал, был награжден орденом Красного Знамени и погиб незадолго до освобождения Крыма.

После Севастополя стало яснее, что война продлится еще долго, гораздо дольше, чем думалось весной сорок второго. И в то время окрепла вера в нашу победу, в то, что сломить нас нельзя, невозможно.

Но мог ли я тогда представить, что газета «Красный флот» еще пошлет меня своим специальным корреспондентом в Нюрнберг, что я буду, заново переживая войну, писать о допросах Геринга, Кейтеля, Деница!.. А ведь выпало мне и это. [206]

Борис Дружинин.
Страницы нашей «фронтовички»

Время от времени я перечитываю свои корреспондентские блокноты и тетради фронтовых лет, храню их подобно «трофеям», взятым на поле боя. Всматриваясь в скупые карандашные записи, поблекшие от времени страницы, пытаюсь прочесть и восстановить в памяти их истоки, заглянуть в прошлое, в события, удаленные от нас более чем на сорок лет. Кажется, эти страницы, овеянные гарью и порохом, писавшиеся в траншеях и землянках, а иногда и в часы огневой метелицы, заговорят как живые. Какой-то факт, штрих, забытая фамилия, название реки, рощи, высотки, сожженной деревни — и память воскрешает картины войны, лица фронтовых товарищей, их голоса, думы. Может быть, с боевых донесений командиров и политработников, листовок-молний, корреспондентских блокнотов, дневников и начинается суровая хроника войны, летопись солдатских подвигов.

Особенно люблю я листать подшивку фронтовой газеты «Вперед на врага». С ней рядом шла моя судьба, офицерская молодость. С ней связаны годы радостей и страданий, напряженный труд военного корреспондента. Моя родная солдатская газета издавалась на Калининском и 1-м Прибалтийском фронтах. Как боец-пехотинец, она прошла тысячи километров по огненным дорогам войны. Ее корреспонденты проложили солдатские тропинки по землям Калининской и Смоленской областей, объятой огнем Белоруссии, Латвии и Литвы.

На этом большом и опасном пути было много событий лихой военной страды — огонь Ржева и Великих Лук, бои за Духовщину и Велиж, Витебский «котел», линия «тигр» у города Полоцка, стремительный прорыв наших войск в Прибалтику, выход к Рижскому заливу. Особенно памятна мне операция «Багратион» в горячее лето сорок четвертого. А разве можно забыть бои на Земландском полуострове, штурмовые дни и ночи Кенигсберга (ныне Калининград), весну нашей великой Победы?

Корреспондентские блокноты, страницы фронтовой газеты хранят живую память о пройденных путях-дорогах, героике того времени, друзьях-газетчиках, чьим оружием стали свинцовые строки, правдивое русское слово.

* * *

Много на нашем большом пути встречалось осиротевших прифронтовых селений, многие уже и стерлись в памяти, другие оставили в ней свои зарубки. Однажды наша редакция остановилась в прифронтовой деревне, превращенной врагом в руины. Каким-то чудом уцелели три домика... Всюду виднелись воронки от снарядов, пепелища, блиндажи и окопы. На порывистом ветру жалобно скрипят деревья, раненные осколками.

Вхожу в приземистую крестьянскую хату. Стены оклеены немецкими газетами и журналами, гитлеровским официозом «Фёлькишер беобахтер». Броские заголовки, цветные фото, слова, отравленные ядом ненависти, фашистского разбоя. Пожилая крестьянка Агафья Петровна говорит с горечью:

— Жила тут ихняя солдатня, измывались над нами, клятые. Все стены в хате, гляньте, замазали. Второй день скребу эту пакость, чтобы духу ихнего не было.

В просторном блиндаже собрались мои друзья, корреспонденты-ходоки, так их добродушно называют у нас в редакции. Они только что вернулись из района боев усталые, запыленные, с синевой под глазами от бессонных ночей. А время не давало им передышки. Надо быстрее перечитать блокноты, «отписаться [207] «, сдать в набор строки и вернуться туда, где, не зная устали, громыхает бой.

В эти короткие встречи в редакции мы говорили о виденном и пережитом, об интересных людях, солдатских подвигах, журналистском творчестве. Я с интересом слушал нашего неугомонного очеркиста Всеволода Иорданского, мечтательного и порывистого Павла Хорунжего, острого на язык, быстрого в работе Анатолия Муравьева, твердого и решительного Григория Долина.

Наших молодых журналистов волнует вопрос о правдивом показе героев войны, литературном портрете, образе.

— О наших окопных друзьях, — сказал Павел Хорунжий, — хочется писать искренне, без прикрас и словесной риторики, показать их солдатскую верность родной земле, сильные характеры. А ведь мы еще грешим звонким словцом, стреляем шаблонными фразами.

Листая страницы помятого блокнота, Анатолий Муравьев продолжал разговор:

— А я мечтаю написать очерки о парторгах переднего края. Честное слово, люблю этих скромных, смелых людей. Сколько у них душевной теплоты, терпения противостоять всем тяготам окопной жизни. Много и партийных обязанностей, забот. А вот право одно: первыми атаковать врага, первыми в бою погибать за Родину... Какие это прекрасные люди! — заключил свою мысль Анатолий Муравьев.

Всеволод Иорданский достал из планшета и развернул топографическую карту. Рассматривая ее, наносил карандашом какие-то знаки.

— А слышал ли ты, Павел, о сержанте Александре Алталиеве? — неожиданно спросил он, обращаясь к Хорунжему.

— Да нет, я такого не знаю.

— Вот о ком бы надо книжку написать, смельчак парняга и умелец, — продолжал Иорданский. — Гранатами три немецких танка подбил. А какой отчаянный разведчик, ловец «языков»... Восемь раз был ранен и остался жив. Встретился я как-то с Алталиевым около подбитого немецкого танка. Расспрашиваю его о подвигах, а он мне в ответ: «А что тут особенного? Такова моя солдатская должность». Награжден многими боевыми орденами и медалями.

...В блиндаж вошел редактор газеты полковник Михаил Максимович Рамзин. Его карие глаза возбужденно блестели. В руках — телеграфная лента.

— Я только что получил из «Березы» корреспонденцию нашего собкора о подвиге гвардии рядового Анатолия Угловского, — сказал он. — Молодой солдат вступил в бой с немецким «тигром»... Противотанковыми гранатами смельчак разбил гусеницы стальной громадины, подбил танк. Но погиб в этом неравном жестоком поединке. Завтра же об этом подвиге расскажем в газете. О таких людях надо песни слагать...

* * *

Со страниц нашей «фронтовички» постоянно звучало слово журналистов и писателей о людях подвига. Строка за строкой, штрих за штрихом рисовали они образ воина-патриота, славили солдатское мастерство и мужество. На газетных полосах долго жил и воевал бывалый русский солдат, смельчак и умелец Фома Смыслов. Полевая почта доставляла ему с разных фронтов тысячи писем. Но мало кто знал, что это литературный персонаж, а создавал сказы «Заветное слово Фомы Смыслова» поэт Семен Кирсанов. Как боевой собрат Василия Теркина Твардовского, Фома Смыслов Кирсанова шел по полям войны, учил и вдохновлял солдат побеждать врага.

В нашей фронтовой редакции на Калининском фронте в 1942 году работал специальным корреспондентом Ираклий Андроников. Мы, молодые газетчики, искренне уважали даровитого писателя, остроумного рассказчика, энтузиаста-лермонтоведа. Ираклий Луарсабович побывал в окопах под Ржевом и на других плацдармах войны. Опасной была его командировка за линию фронта, к белорусским партизанам. Нас радовало добродушие и мужество писателя, его редкий и счастливый дар рассказывать о войне образно, в лицах, рисовать портреты, характеры фронтовиков, артистически передавать их мимику, интонации, голоса. С каким-то особенным интересом слушали мы его рассказы о командире дивизии Чанчибадзе. Рассказ-диалог о встрече писателя с комдивом был опубликован в нашей газете. Так, наверное, и рождались популярные «устные рассказы», очерки-эссе, записки литературоведа, книги.

Подружился я в редакции с украинским писателем Семеном Скляренко. Быстрый в работе, он радовал редакцию интересными очерками, рассказами. Урывая часы от сна и отдыха, писал для газеты фронтовую повесть. [208]

Однажды с Семеном Дмитриевичем мы шли по лесной тропинке, разыскивая штаб стрелкового полка. Вдали слышались орудийные выстрелы. А в лесу так голосисто щебетали птицы, что, очарованные их звонким «концертом», мы сделали короткий привал. Вглядываясь в лесную чащу, Скляренко раздумчиво сказал:

— Не беда, что сегодня мы пишем небольшие заметки для газеты. Надо бережно, по крупицам собирать факты, документы, записывать рассказы солдат, командиров, вожаков-коммунистов, их думы, пристально вглядываться в лица и характеры. Надо запечатлеть карандашом во всех подробностях быт и приметы окопной жизни, не уклоняясь от суровой правды.

Писатель достал из кармана блокнот, что-то записал в него и продолжал:

— Может быть, со временем из наших блокнотов родятся книги о героях этих грозных дней.

В послевоенные годы, встречаясь в Киеве с Семеном Дмитриевичем, я напомнил ему наш «лесной разговор». Лицо писателя озарила добрая улыбка.

— А ведь и верно, — сказал он, — наши фронтовые блокноты, да и солдатские газеты стали для писателей живыми родниками в работе над книгами.

* * *

Особенно памятны мне дни операции «Багратион», лето 1944 года. Несколько наших фронтов нанесли сокрушительные удары по врагу в Белоруссии и Прибалтике. Конечно, находясь в полку или в дивизии, со своего «корреспондентского НП» я мог видеть только отдельные эпизоды огромного театра военных действий. Кодовое название «Багратион» было тогда засекречено. И только после войны из газетных публикаций и мемуаров военачальников мы узнали о замыслах Верховного Главнокомандования, о масштабах этого грандиозного сражения.

Даже сквозь толщу времени четырех десятилетий память сохранила железную поступь «Багратиона». На белорусской земле громыхают танки, орудийные тягачи, бронетранспортеры, вздымая облака серой пыли. Идут пехотинцы с полной боевой выкладкой, бронебойщики, саперы прощупывают миноискателями поля, большаки. С каждым днем, как штормовые волны на море, крепчает наступление Советской Армии.

В «Витебском котле» гибнут немецкие дивизии. Освобожден Минск, тысячи родных поселков и деревень.

Выездная редакция газеты «Вперед на врага» уже несколько дней находится в окопах под Полоцком. Город — одна из вершин стратегического треугольника Невель — Витебск — Полоцк, узел железных и шоссейных дорог. И не случайно гитлеровское командование с таким упорством обороняло город, построив здесь мощную полосу инженерных сооружений под громким названием «Тигр».

По дороге на большой скорости проехали вездеходы. Это на КП прибыл командующий 1-м Прибалтийским фронтом Иван Христофорович Баграмян. Его имя было популярно в войсках.

Вскоре суровым голосом огня и металла заговорили тысячи орудий. «Катюши» выбрасывали огненные стрелы реактивных снарядов. Артиллерийский шквал долго крушил железобетонное тело линии «Тигр». Но вот наступило время, когда за огненным валом пушкарей пошли в наступление наши мотострелковые и танковые части. Они ворвались в Полоцк. На его улицах и площадях громыхали выстрелы, рвались снаряды. Пехота яростно атаковала врага.

Выездная редакция шла по горячим следам боя. И если фоторепортер Борис Вдовенко поспевал делать кадры, то мне и Алексею Козлову нелегко было «взять на карандаш» бурные события дня. К тому же заместитель редактора Иван Сербиченко торопил с выполнением задания. А работать приходилось буквально под огнем. Когда мы осматривали центральную площадь, налетели немецкие пикировщики. Бомбы рвали землю, бетон, бушевало пламя. А мы лежали в проломах дома и проклинали фашистских стервятников.

Запомнились волнующие встречи с половчанами. Худые, будто тени, истерзанные горем, они вылезали из подвалов, разных укрытий, где можно было спрятаться на время боя. Высокий старик, одетый в балахон из мешковины, тихо и печально говорил:

— Подумать только, каких людоедов спустил с цепи Гитлер. У нас в Полоцке они триста человек закопали живыми в большую яму. А потом утюжили страшную могилу гусеничным трактором... [209]

Закрыв лицо шершавыми ладонями, старик глухо рыдал. Из рассказов жителей города мы узнали о полоцкой трагедии, о кровавом разгуле фашистов в лагере военнопленных, о массовых расстрелах в тюрьме...

...Уже смеркалось, когда наша выездная редакция вернулась на свою базу. А утром в окопах, на огневых позициях батарей, лесных аэродромах воины читали газету «Вперед на врага», посвященную сражению за город.

«Полоцк освобожден! Вперед, славные прибалтийцы, к новым победам!» — призывала газета.

По адресам войны, по солдатскому компасу пришли и корреспонденты на земли Латвии и Литвы. Нет, никогда не забудется Прибалтика, ее зеленые поля, реки, хутора. Мне особенно памятны трудные, затяжные бои в лесах и болотах Курляндии, сражения за Ригу, Елгаву, Тукумс, прорыв наших стрелковых и танковых частей к Рижскому заливу. Вместе с фотокорреспондентом Сергеем Барановым мы вышли с передовыми частями к заливу. Быстро возвратились на самолете в редакцию и опубликовали в газете полосу об этой славной победе. Как радостно было писать о выходе советских воинов на берег Балтийского моря. Мы привезли в подарок командующему фронтом генералу И. X. Баграмяну сувенир — бутылку с морской балтийской водой.

Последнюю огненную точку воины-прибалтийцы поставили в апреле 1945 года на Земландском полуострове в сражении за Кенигсберг. Мне зримо памятны дни «звездного штурма» города-крепости. От бомбовых и артиллерийских ударов огромной силы, казалось, вздрагивала земля, город стонал и огрызался, как тяжело раненный хищник. Всюду бушевали пожары, пламя окрасило облака в багрово-пепельный цвет.

На улицах и площадях Кенигсберга, особенно в штурме его фортов, наши воины наперекор всем смертям героически атаковали врага, час за часом приближая победу. Нелегко было и нам, корреспондентам, обеспечить газету оперативными материалами. В круговерти огня, под грохот орудий писали мы репортажи. Наши журналисты Григорий Долин, Алексей Козлов, Павел Хорунжий, фотокорреспонденты Борис Вдовенко и Сергей Баранов, художник Владимир Минаев запечатлели на страницах газеты «Вперед на врага» героику тех незабываемых апрельских дней, людей подвига.

С большим очерком о фортах Кенигсберга выступил в газете Всеволод Иорданский.

Минули десятилетия, но как памятна и сегодня весна сорок пятого, последние километры войны. А сколько было волнующих встреч на перепутьях жизни с героями штурма Кенигсберга. Подружился давно с отважным пехотинцем, штурмовавшим форт «Король Фридрих», Героем Советского Союза Владимиром Полупановым. О нем и его боевых побратимах я рассказал в очерке «Апрель, месяц грозовой» в книге «Фронтовики».

* * *

Иногда говорят: газета живет только один день... Неправда! Солдатские газеты военных лет выдержали испытание временем, их живой голос мы слышим и сегодня, их слово, я верю, не умрет никогда! На страницах нашей фронтовой «Вперед на врага» живет солдатская героика, живут незабвенные легендарные имена Александра Матросова, Лизы Чайкиной, Юрия Смирнова, Анатолия Угловского, Алексея Маресьева. Они вошли в нашу жизнь, стали нашей гордостью. А ведь когда-то страна ничего не знала об этих людях. Наша газета в апреле 1944 года впервые напечатала очерк о подвиге летчика Алексея Маресьева, где говорилось: «Об этом нужно написать книгу. И если она будет написана, то назовут ее, наверное, «Песня о мужестве». Автор очерка ошибся только в названии книги. Он, конечно, не мог предугадать, что Борис Полевой напишет «Повесть о настоящем человеке» и имя Маресьева обретет мировую славу.

Наша газета по горячим следам боев писала о подвиге Лизы Чайкиной, о воинах Панфиловской дивизии, которая какое-то время сражалась на Калининском фронте, белорусских партизанах, героях латышах и литовцах. По-отечески заботливо пестовала она мастеров меткого выстрела. Снайперы Опарин, Копылов, Смоленский, Квачантирадзе, Юсупов, Мадаминов и другие были нашими любимыми героями. В золотую книгу героев газета вписала светлое имя медицинской сестры Зины Туснолобовой. О подвиге девушки из Полоцка узнал фронт, узнала страна.

В серых порыжевших шинелях, кирзовых сапогах, с пистолетами и блокнотами шли по полям войны под артобстрелами и бомбежками скромные бойцы газетного фронта. Читателям полюбились очерки и корреспонденции, [210] репортажи с поля боя Алексея Козлова, Григория Долина, Анатолия Муравьева, Павла Хорунжего, Анатолия Панфилова. А как вдохновенно работали наши художники Владимир Минаев и Павел Шмелев. Их рисунки — портреты героев, карикатуры — украшали газету.

С сердечной болью я вспоминаю журналиста москвича Михаила Соколовского. До войны он работал ответственным секретарем журнала «Знамя». В редакции нашей фронтовой газеты был начальником отдела партийно-комсомольской жизни. Мы уважали вдумчивого, доброго человека, одаренного журналиста. В октябре 1944 года Соколовский поехал на передовую писать очерк о парторге стрелковой роты. И здесь пуля немецкого снайпера оборвала его жизнь. Мы привезли нашего друга в редакцию. Он лежал в гробу с перевязанной головой в хате партийного отдела. В скорбном молчании становились в почетный караул корреспонденты, наборщики, печатники. Горько плакали машинистки редакции. Два дня тому назад он был с нами. Сидел вот за этим столом, писал для газеты передовую статью, свои последние строки...

Перед отъездом на передовую говорил мне:

— Вот кончится война, и мы будем улыбаться солнцу, синему небу, ходить в полный рост по полям, радоваться всему земному. На войне гибнут люди. Надо не только возлагать венки скорби на могилы фронтовиков. Нужно сказать живым — не забывайте, любите их!

Мы похоронили боевого друга на площади литовского города Шяуляя. Были в нашем коллективе и другие потери. Кровь не раз обагряла корреспондентские блокноты.

...Страна отметила 40-летие великой Победы. И снова и снова мы вспоминаем фронтовых побратимов, друзей далеких военных лет. А годы не щадят людей солдатского племени — неумолимо тают их ряды.

На страницах газет, журналов, книг запечатлены события тех лет, имена многих фронтовиков. Каждый журналист, наверное, имеет «своих героев». Есть они и у меня. В разных уголках страны живут товарищи военного времени — на Украине и в Белоруссии, на Урале и Кубани, в Москве, на Волге и в Казахстане. Но и огромные расстояния — не помеха дружбе. Сколько радости доставляют их письма, праздничные телеграммы. Побывал у меня в гостях фронтовой друг, фотокорреспондент нашей газеты Борис Вдовенко. Теплой, взволнованной была эта встреча. Кажется, даже годы не тронули Бориса Евгеньевича, и он остался таким же неугомонным, влюбленным в свою беспокойную профессию. Вспомнили мы и совместные командировки в районы боев, огневые позиции батареи, где Борис был ранен осколком снаряда. Вспомнили товарищей по редакции. Мысленно прошли по военным большакам, пылающим селам и городам России, Белоруссии, Прибалтики.

А какие добрые чувства вызывают встречи с бывшим корреспондентом нашей фронтовой газеты майором Григорием Долиным. Сколько раз попадали мы с ним под огонь, познали, что такое «сабантуй» на фронте. И всегда перед лицом опасности его не покидало мужество. Человек счастливой судьбы, твердого характера, исключительного трудолюбия, он на всю жизнь сохранил фронтовую закалку. И сегодня генерал-лейтенант Григорий Иванович Долин с честью служит в Советской Армии, удостоен высоких наград Родины. С большой теплотой он вспоминает работу в газете, товарищей по перу.

* * *

Моя жизнь и судьба — журналистика. Работая в молодости на Урале, в областных газетах «На смену» и «Уральский рабочий», я немало писал о доменщиках и сталеварах, горняках медных и калийных шахт, гранильщиках драгоценных камней, строителях Уралмаша и Магнитки.

На фронте мне полюбились люди подвига, их сильные характеры, душевная красота... После войны более десяти лет работал корреспондентом «Красной звезды». Это была замечательная школа для нас, фронтовых газетчиков. По дорогам семи союзных республик пролегли мои корреспондентские маршруты.

Сколько в те годы было волнующих встреч с интересными людьми, чьи имена вписаны в живую ткань фронтовой героики. Хотелось на страницах газет, журналов, книг рассказать об их подвигах, судьбах. В Москве и на Урале мне посчастливилось разыскать снайперов нашего фронта Нину Соловей и Любу Макарову, рассказать в печати о их солдатских подвигах, боевой молодости.

На Волге, в Горьковской области, жил мой фронтовой товарищ комсорг стрелкового батальона лейтенант Николай Трофимов, с которым я подружился в бою. Как взволновала [211] меня тогда удивительная история о 23 родных и двоюродных братьях Трофимовых, воевавших на разных фронтах. После войны я поехал на Волгу. Сердечной была встреча с боевым комсоргом. А вскоре люди узнали о солдатских подвигах и судьбах братьев-волгарей.

Время, годы сдружили меня и с отважным танкистом, дважды Героем Советского Союза Степаном Шутовым, командиром взвода Петром Широниным, земляком-уральцем снайпером Василием Зайцевым и многими другими.

А как дорого мне имя зенитчика-фронтовика Михаила Воронова! Выстрел уральских ракетчиков 1 мая 1960 года, сбивших американский шпионский самолет Пауэрса, прозвучал тогда на весь мир! Об этом событии, подвиге наших ракетчиков, их командире мне посчастливилось рассказать на страницах «Красной звезды» и в книжке «Ракетчики». С тех пор прошло более двух десятилетий. Но не разошлись наши дороги, не порвались нити армейского братства. Сколько теплых, сердечных весточек получил я за эти годы.

Давно хотелось повидать мне друга, и я поехал на юг, в солнечный приморский город, где живет полковник в отставке Михаил Романович Воронов. По-братски волнующей была наша встреча у Черного моря. Мы вспоминали фронт, минированные солдатские дороги.

Вспомнили и весну шестидесятого года, Урал, снайперский выстрел наших ракетчиков.

— А для всех нас сегодня, — раздумчиво сказал Воронов, — дороже всего чистое небо и мир на земле.

Сколько их, фронтовых побратимов... Память часто возвращает меня в траншеи Калининского фронта, на лесные болотные рубежи. В 1943 году в одном из стрелковых батальонов я повстречался с 12-летним разведчиком Юрием Жданко. За свои смелые походы по тылам врага он был награжден медалью «За отвагу». После войны я разыскал юного друга. И вот уже почти сорок лет между нами продолжается переписка. И хотя за это время мы ни разу не встречались, не остыли наши добрые чувства. А недавно Юрий Иванович сообщил мне семейную новость... Он стал дедушкой. Подумать только... В моей памяти он и сегодня живет «мальчиком из легенды».

Говорят, что память способна противостоять разрушающему ветру времени. Так ли это, сказать трудно. Но твердо знаю, что слово, отлитое в свинцовую строку, сродни нержавеющей стали. И, может быть, в грядущем двадцать первом веке люди прочтут наши заметки, репортажи с поля боя, очерки, строки, не убитые войной... И скажут: «Вот как это было в Великую Отечественную...» [212]

Валентин Мякушков.
Долг памяти

Мы все уставы знаем наизусть.
Что гибель нам? Мы даже смерти выше.
В могилах мы построились в отряд
И ждем приказа нового, И пусть
Не думают, что мертвые не слышат,
Когда о них потомки говорят.

Николай Майоров

Святая память хранит имена фронтовых журналистов — наших боевых товарищей, не вернувшихся с войны. Оставшееся от них — не холодный перечень имен, времени и места их гибели, а жгучее, опаленное огнем дыхание их жизни, не угасшее до последней оборванной минуты.

За каждым бессмертные страницы фронтовой летописи, эпизоды ратного подвига.

Страницы эти не стареют. Они и сегодня врываются в наши дни с волнующей силой, вызывают живой отклик.

Они были разными по эмоциональному заряду, характеру, журналистским способностям, авторским индивидуальностям. Одни пришли на фронт, только став газетчиками, и набирали журналистский опыт в походной жизни дивизионных, армейских и фронтовых газет. Другие прибыли во фронтовую печать известными публицистами из центральных газет и журналов. Было среди них немало популярных поэтов, писателей, запомнившихся своими очерками и стихами.

Уже с первых дней войны солидный отряд журналистов ушел в подпольную и партизанскую печать.

Всех журналистов-фронтовиков объединяло одно — способность в любую минуту ринуться в самую гущу сражений ради газетной строки, проявить бесстрашие, стойкость, постоянную готовность сменить перо на автомат и, если нужно, стать во главе бойцов, увлечь их личным примером в атаку.

С волнением вспоминаю битвы за Кавказ, суровые дни штурма Новороссийска, запомнившихся на всю жизнь героев Малой земли, славные эпизоды десантов, один из которых возглавил офицер-журналист Цезарь Куников, проявивший при этом необыкновенную силу духа.

Думаю о том, сколько бесстрашия и отваги потребовалось редактору областной подпольной газеты «За Родину» Александру Юшкевичу, чтобы в трудную минуту не пасть духом, принять смертельный бой, ворваться во вражеский окоп, расстрелять десятки гитлеровцев и смертью своей добыть успех смелой операции подпольщиков.

В Моабитской тюрьме журналист и поэт Муса Джалиль так и не смог закончить свою последнюю корреспонденцию и оставил написанные перед казнью стихи, ставшие бессмертными.

В молдавских кодрах высадился с парашютистами командир диверсионно-подрывного отряда «Журналист», бывший заместитель редактора газеты «Большевистское знамя» Георгий Смилевский. Прикрывая отходивших партизан, он принял неравный бой с карателями, уничтожил до ста гитлеровцев и, израсходовав последний пулеметный диск, пал изрешеченный вражескими пулями.

На Северо-Западном фронте пал военный корреспондент «Правды» Владимир Ставский. Когда солдаты переднего края узнали о его смерти, они жестоко отплатили врагу за гибель журналиста.

Я помню, как в сорок третьем прибыл на Черноморский флот только начинавший свою журналистскую жизнь в «Правде» Иван Ерохин. Уже в первые месяцы он стал отважным военным корреспондентом, флотским офицером, [213] участником штурма Малой земли. Он мечтал после Победы написать документальную книгу о пережитом, но во время десантной операции погиб на корабле, подорвавшемся на вражеской мине.

Названы лишь несколько имен и эпизодов. Героические судьбы были у каждого из 1500 журналистов, павших на полях сражений. О каждом можно написать волнующие страницы, обращенные к тем, кто пришел на смену им в газету, на радио, телевидение, для которых они должны остаться живым, вдохновляющим примером.

Передо мной лежат списки погибших на войне журналистов. По-видимому, они далеко еще не полны. В ряде случаев не установлены, к сожалению, время и место гибели журналистов, в том числе и ушедших на войну из редакций газет, журналов, радиостудий и издательств, как, например, Николая Воробья, Льва Голдина, Якова Дубнова и Михаила Гушанского (газета «Экономическая жизнь»). Разыскать всех, погибших на войне журналистов, — долг святой нашей памяти. Этот список несомненно будет продолжен. Никто не будет забыт!

Готовя эти сведения, я подумал о том, в каком порядке расположить имена погибших. Отдать ли предпочтение военным журналистам центральной печати или тем, кто встретил смерть в подполье и фашистских застенках?

Но разве журналисты дивизионных, армейских и фронтовых газет, павшие в. огне сражений, не должны быть названы в числе первых? Строки о последних минутах жизни каждого фронтового журналиста вызовут у читателей одинаково пронзительное чувство утраты.

И тогда решено было: расположить имена по алфавиту (см. страницы 214–229). [214]

* * *

Пирмухаммад-зода АБДУШУКУР. Солдат, бывший ответственный секретарь газеты «Тоджикистони Совети», писатель и драматург. Погиб при защите Москвы в январе 1942 года.

Ефим АБРАМЗОН. Секретарь редакции курской газеты «Курская правда». На фронте — комиссар медсанбата. Погиб в начале 1942 года под Ленинградом.

Нияз АБДРАШИТОВ. Сотрудник петропавловской областной газеты «Ленинское знамя». В годы войны старший лейтенант. Погиб в феврале 1943 года во время боев под станцией Самодуровка Ростовской области.

Игорь АЛЕШИНСКИЙ. Литсотрудник поезда-редакции фронтовой газеты «Красная Армия». Умер в госпитале от смертельной раны в октябре 1943 года под Конотопом.

Джек АЛТАУЗЕН. Корреспондент армейской газеты. Погиб в мае 1942 года в районе Изюм — Барвенково — Лозовая.

Александр АНОХИН. Корреспондент «Красной звезды». Погиб в феврале 1943 года в период наступления частей Красной Армии у реки Ловать в районе Великих Лук.

Владимир АПОШАНСКИЙ. Сотрудник флотской газеты «Красный черноморец». Погиб в сентябре 1943 года на Таманском полуострове.

Владимир АРДАШНИКОВ. Сотрудник газеты Ленинградского фронта «На страже Родины». Погиб в марте 1944 года как солдат в наступлении под Псковом.

Яков БАБУШКИН. Сотрудник Ленинградского радио. С января 1944 года — сотрудник дивизионной газеты «На страже». Погиб в январе 1944 года под Ленинградом.

Всеволод БАГРИЦКИЙ. Сотрудник армейской газеты «Отвага». Погиб в феврале 1942 года в районе г. Любань под Ленинградом.

Дмитрий БАКУЛИН. Редактор газеты бригады морской пехоты «За Ленинград». Погиб в Ленинграде в октябре 1941 года.

Георгий БАРАНОВ. Редактор дивизионной газеты «Родина зовет». Погиб в ноябре 1943 года в Белоруссии. [215]

Евгений БАРСКИЙ. Корреспондент радио. Убит на Юго-Западном фронте в 1941 году прямым попаданием бомбы в танк, в котором с экипажем шел в бой.

Борис БАРХАШ. Сотрудник армейской газеты «Отвага». Погиб в июне 1942 года в районе Мясного Бора (Волховский фронт).

Константин БЕЛЬХИН. Корреспондент «Красной звезды». Погиб у города Дмитриев-Льговский Курской области в августе 1943 года.

Вадим БЕЛОВ. Редактор дивизионной газеты «Воин Родины». Погиб в конце апреля 1945 года в Берлине, в районе Моабитской тюрьмы.

Михаил БЕЛОБОРОДЫЙ. Сотрудник могилевской подпольной областной газеты «За Родину», затем разведчик. Погиб в разведке в декабре 1944 года в Восточной Пруссии.

Сергей БЕЛЯКОВ. Сотрудник газеты 3-й гвардейской армии «Боевой товарищ». Погиб весной 1945 года на западном берегу Одера.

Михаил БЕРНШТЕЙН. Корреспондент газеты «Красная звезда». Погиб в 1942 году под Харьковом.

Павел БЕСОВ. Военкор фронтовой газеты «Суворовский натиск», командир танковой части. Погиб в августе 1945 года под городом Чанчунь (Китай).

Василий БОБРЫШЕВ. Солдат народного ополчения, работавший до войны в журнале «Наши достижения». Погиб в сентябре 1941 года под Смоленском.

Константин БОРКИН. Фотокорреспондент армейской газеты «За Отечество». Погиб в июле 1943 года в Моховском районе Орловской области.

Николай БОЧАРОВ. Заместитель редактора армейской газеты «За Родину». Погиб в сентябре 1942 года.

Иван БУДАЕВ. Редактор листовок тюремной стенгазеты винницкой фашистской тюрьмы. Казнен осенью 1942 года.

Алесандр БУСЫГИН. Сотрудник армейской газеты «К Победе». Погиб в октябре 1941 года в районе Бабьих Гор, юго-восточнее Вязьмы. [216]

Паул ВЕЙНБЕРГ. Заведующий кабинетом фабрично-заводских газет московского Дома печати. Погиб в бою как солдат Краснопресненской дивизии народного ополчения в конце 1941 года под Москвой.

Степан ВАСИЛЬЕВ. Сотрудник дивизионной газеты «За Родину». Погиб в ноябре 1941 года под Москвой.

Леон ВИЛКОМИР. Корреспондент газеты «Красная звезда». Погиб в июле 1942 года на Южном фронте (Ростовская область) при выполнении боевого задания.

Леонид ВИРОН. Сотрудник фронтовой газеты «Красная Армия». Погиб в мае 1942 года под Харьковом.

Григорий ВОВК. Корреспондент армейской газеты «За счастье Родины». Погиб в начале 1945 года.

Иван ВОЙТЮК. Военный корреспондент газеты «Комсомольская правда». Погиб в марте 1944 года в бою на Балтике.

Валерий ВОЛКОВ. Юный редактор боевого листка «Окопная правда», выпускавшегося в осажденном Севастополе весной 1942 года. Погиб во время третьего штурма города.

Александр ВОЛОВЕЦ. Редактор фронтовой газеты «На разгром врага». Погиб в октябре 1943 года на Брянщине.

Константин ВОРОНОВ. Корреспондент дивизионной газеты. Погиб в октябре 1942 года.

Аркадий ГАЙДАР. Военный корреспондент газеты «Комсомольская правда». Погиб в октябре 1941 года в партизанском отряде в Прохоровском лесу на Украине.

Сергей ГАЛЫШЕВ. Военный корреспондент газеты «Известия». Погиб в июле 1942 года в Севастополе.

Абрам ГАНДКИН. Сотрудник армейской газеты «К Победе». Погиб в районе Вязьмы в октябре 1941 года.

Марк ГЕЙЗЕЛЬ. Сотрудник флотской газеты «Красный Балтийский флот». Погиб в августе 1941 года в Таллине. [217]

Константин ГЕРАСИМЕНКО. Сотрудник армейской газеты «Знамя Родины». Погиб в 1942 году в районе Туапсе.

Анатолий ГЛУХОЙ. Литсотрудник корпусной газеты «Казак-гвардеец». Погиб в декабре 1942 года в предгорьях Кавказа.

Николай ГОЛУБЕВ. Сотрудник армейской газеты «Знамя Родины». Погиб в июне 1942 года в районе Мясного Бора на Волховщине.

Семен ГОЛЬДМАН. Сотрудник армейской газеты «Знамя Родины». Погиб в июле 1942 года в Ростове во время переправы через Дон.

Леонид ГОНЧАРОВ. Сотрудник армейской газеты «Боевая тревога». Погиб в бою на окраине литовского города Алитус в июле 1944 года.

Виталий ГОРДИЕВСКИЙ. Сотрудник газеты «Комсомольская правда» и корреспондент флотской газеты «Красный Балтийский флот». Погиб в августе 1941 года на Балтике.

Григорий ГРИДОВ. Сотрудник армейской газеты «К Победе». Погиб в октябре 1941 года под Вязьмой.

Яков ГРИНБЕРГ. Военный корреспондент газеты «Комсомольская правда». Погиб в августе 1941 года в Таллине.

Константин ГРИШИН. Редактор подпольной многотиражной газеты «Красный партизан». Казнен гестаповцами в тираспольской фашистской тюрьме в октябре 1943 года.

Лев ГУГЕЛЬ. Сотрудник журнала «Физкультура и спорт», ополченец. Погиб в лагере военнопленных в январе 1942 года в городе Юхнове.

Николай ДАНИЛОВ. Заместитель редактора газеты «Красный Балтийский флот». Погиб в августе 1941 года при переходе флота из Таллина в Кронштадт.

Иван ДЕНИСЕНКО. Сотрудник газеты «Советская Белоруссия», подпольщик. Расстрелян в июле 1943 года в гестаповской тюрьме в Черикове.

Олекса ДЕСНЯК. Корреспондент армейской газеты «Боевая красноармейская». Погиб в районе Лозовой в мае 1942 года. [218]

Сергей ДИКОВСКИЙ. Корреспондент газеты «Правда», работавший в армейской газете «Героический поход». Погиб в январе 1940 года во время советско-финляндской войны.

Тарас ДИКОВСКИЙ. Корреспондент Всесоюзного радио. Погиб летом 1941 года под Таллином.

Александр ДИМЕЕВ. Сотрудник дивизионной газеты. Погиб в ноябре 1942 года в районе Великих Лук.

Евгений ДОРОШЕНКО. Сотрудник армейской газеты «К Победе». Погиб в октябре 1941 года под Вязьмой.

Владимир ДРОЗДОВ. Ответственный секретарь поезда-редакции фронтовой газеты «Красная Армия». Погиб в октябре 1943 года под Конотопом.

Борис ДУБАХ. Ответственный секретарь армейской газеты «Красный боец», а затем командир стрелкового батальона. Погиб на Западном фронте в декабре 1943 года.

Александр ЕРМАКОВИЧ. Сотрудник армейской газеты «Отвага». Погиб в июне 1942 года в районе Мясного Бора на Волховщине.

Иван ЕРОХИН. Военный корреспондент газеты «Правда». Погиб под Новороссийском в сентябре 1943 года.

Николай ЕФРЕМОВ. Редактор тавдинской районной газеты «Тавдинская правда». Погиб в ноябре 1943 года.

Евгения ЖЕЛТОВА. Сотрудница армейской газеты «Отвага». Погибла в июне 1942 года в районе Мясного Бора на Волховщине.

Муса ДЖАЛИЛОВ (Муса ДЖАЛИЛЬ). Сотрудник армейской газеты «Отвага», поэт. Казнен в Моабитской фашистской тюрьме в марте 1944 года. Герой Советского Союза.

Николай ЗАЧЕСОВ. Сотрудник дивизионной газеты. Погиб в ноябре 1943 года в Белоруссии.

Анастасия ЗВЕЗДИНА. Сотрудник районной газеты «Колхозник», секретарь подпольного райкома комсомола Олонецкого района Карелии. Казнена фашистами в феврале 1943 года на окраине Олонца. [219]

Иван ЗВЕРЕВ. Ответственный секретарь районной газеты «На советском рубеже». В годы войны — политрук. Погиб в марте 1944 года у села Новые Зазулены Молдавской ССР. Посмертно ему присвоено звание Героя Советского Союза.

Петр ЗВОНКОВ. Корреспондент флотской газеты «Красный Балтийский флот». Погиб в феврале 1942 года в подбитом самолете над Финским заливом.

Иоганн ЗЕЛЬЦЕР. Редактор газеты линейного корабля «Марат». Погиб в сентябре 1941 года в районе Кронштадта.

Геннадий ЗОЛОТЦЕВ. Корреспондент армейской газеты «На штурм». Погиб в десантной операции в Феодосии в январе 1942 года.

Петр ЗОРЕВ. Сотрудник фронтовой газеты «На разгром врага». Погиб в июле 1942 года у деревни Каменки.

Федор ЗУДИНОВ. Редактор газеты военно-морской базы полуострова Ханко. Погиб на полуострове в первые месяцы войны.

Борис ИВАНИЦКИЙ. Военный фотокорреспондент газеты «Комсомольская правда». Погиб в районе Краснодара в июле 1943 года.

Владимир ИВАНОВ. Фотокорреспондент ТАСС. Погиб в Югославии в ноябре 1944 года в боях за Белград.

Сергей ИВАНОВ. Сотрудник дивизионной газеты. Погиб в ноябре 1941 года на Украине.

Беньямин ИВАНТЕР. Сотрудник армейской газеты «Врага на штык». Погиб в июле 1942 года под Велижем.

Владимир ИЛЬЕВИЧ. Литсотрудник поезда-редакции фронтовой газеты «Красная Армия». Погиб в октябре 1943 года под Конотопом.

Юрий ИНГЕ. Корреспондент газеты «Красный Балтийский флот». Погиб в августе 1941 года на Балтике.

Лев ИШ. Корреспондент газеты «Красная звезда». Погиб в 1942 году в Севастополе.

Михаил КАЛАШНИКОВ. Военный фотокорреспондент газеты «Правда». Погиб в апреле 1944 года при штурме Сапун-горы под Севастополем.

Сергей КАЛИНКИН. Сотрудник армейской газеты «За правое дело». Погиб под Москвой в ноябре 1941 года. [220]

Эффенди КАПИЕВ. Сотрудник фронтовой газеты «Вперед за Родину». Погиб в январе 1944 года в Пятигорске.

Лиля КАРАСТОЯНОВА. Военный корреспондент газеты «Комсомольская правда» и сотрудник газеты соединения партизанских отрядов А. Ф. Федорова «Большевик». Погибла в феврале 1943 года в окруженном гитлеровцами Клетнянском лесу у села Будиша.

Хаким КАРИМОВ. Таджикский писатель-офицер, выпускавший «боевые листки». Погиб на фронте в первые месяцы войны.

Николай КАРЦИВАДЗЕ. Сотрудник Абхазской газеты «Сабчота Абхазети». Погиб в феврале 1942 года под Ленинградом.

Григорий КАЦ. Сотрудник армейской газеты «К Победе». Погиб под Вязьмой в октябре 1941 года.

Леонид КАЦНЕЛЬСОН. Литсотрудник дивизионной газеты «Боевой натиск». Погиб на Дону в июле 1942 года.

Михаил КАЧАН. Редактор дивизионной газеты. Погиб в ноябре 1941 года под Москвой.

Петр КЛЮЧ. Литсотрудник армейской газеты «К Победе». Погиб в октябре 1941 года под Вязьмой.

Мейер КОГУТ. Корреспондент газеты «Красный Флот». Погиб в июле 1942 года в Севастополе.

Григорий КОЗЛАЧКОВ. Сотрудник армейской газеты «На разгром врага». Погиб в январе 1945 года в районе Кракова (Польша).

Николай КОЗЫРЕВ. Редактор многотиражной газеты Всесоюзной сельскохозяйственной выставки «Колхозный путь». В годы войны — политрук. Сгорел в танке в августе 1943 года в районе города Спас-Деменск.

Георгий КОЛЫШКИН. Корреспондент армейской газеты «Сын Отечества». Погиб в марте 1945 года у местечка Приекуле (Латвия).

Николай КОНДРАТЬЕВ. Сотрудник газеты 172-й дивизии «Боевые листки». Погиб в июле 1942 года в осажденном Севастополе.

Нина КОТЕШОВА. Студентка Минского института журналистики. Сотрудник подпольной газеты «Звязда». Погибла в фашистских застенках в октябре 1942 года в Дзержинске (Белоруссия). [221]

Андрей КРАВЧЕНКО. Секретарь редакции курской газеты «Молодая гвардия». На фронте — капитан, воевал в стрелковой дивизии. Погиб в феврале 1945 года у венгерского села Томашева.

Татьяна КРАВЧЕНКО. Редактор курской газеты «Пионер». Погибла осенью 1941 года в тылу врага под Старым Осколом.

Виктор КРИВОНОГОВ. Корреспондент газеты «Комсомольская правда», партизан. Погиб летом 1941 года в партизанском отряде в районе станции Черешня.

Юрий КРЫМОВ. Литературный сотрудник армейской газеты «Советский патриот». Погиб в сентябре 1941 года в бою за освобождение села Богодуховка.

Николай КСЕНОФОНТОВ. Фотокорреспондент фронтовой газеты. Погиб при штурме Бреслау весной 1945 года.

Василий КУБАНЕВ. Литературный сотрудник острогожской районной газеты «Новая жизнь». С августа 1941 года рядовой-пехотинец. Погиб в марте 1942 года в Острогожске.

Николай КУБЕЕВ. Корреспондент фотохроники ТАСС. Боец отряда Московского ополчения. Погиб в 1942 году на Северо-Западном фронте.

Александр КУЗНЕЦОВ. Корреспондент газеты «Известия». Погиб в июне 1944 года под Полтавой.

Цезарь КУНИКОВ. Ответственный редактор газеты «Машиностроение». Командир отряда десантников. Погиб в бою за Новороссийск в феврале 1943 года. Герой Советского Союза.

Ефрем КУСТОВ. Редактор подпольной партизанской газеты «Партизанская правда». Погиб в бою в сентябре 1942 года в Дятьковском районе.

Александр КУТУЗОВ. Сотрудник газеты «Вечерняя Москва». Солдат народного ополчения. Погиб в январе 1942 года в районе Спас-Деменска.

Еремей ЛАГАНСКИЙ. Корреспондент газеты политотдела 2-й бригады морской пехоты, позже сотрудник многотиражки политотдела спецчастей Военно-Воздушных Сил. Погиб в марте 1942 года в Ленинграде. [222]

Борис ЛАПИН. Корреспондент газеты «Красная звезда». Погиб осенью 1941 года под Киевом.

Алексей ЛЕБЕДЕВ. Сотрудник военно-морской газеты «Красный Балтийский флот». Погиб в ноябре 1941 года в подводной лодке, подорвавшейся на мине в районе Кронштадта.

Борис ЛЕВИН. Военный корреспондент «Правды». Погиб в январе 1940 года во время советско-финляндской войны.

Петр ЛИДОВ. Военный корреспондент «Правды». Погиб в июне 1944 года под Полтавой.

Мкртыч ЛИЛОЯН. Корреспондент Совинформбюро. Погиб в октябре 1944 года у румынского города Тимишоара.

Николай ЛИХАЧЕВ. Сотрудник армейской газеты «Отвага». Погиб в июне 1942 года в районе Мясного Бора (Волховский фронт).

Григорий ЛОБ. Сотрудник дивизионной газеты «За боевой опыт». Погиб в районе города Дзержинска (Белоруссия) в июне 1941 года.

Всеволод ЛОБОДА. Сотрудник дивизионной газеты. Погиб в октябре 1944 года при прорыве обороны гитлеровцев на реке Айвиексте в Латвии.

Михаил ЛУЗГИН. Писатель армейской газеты «За Родину». Погиб в сентябре 1942 года в районе Сталинграда.

Константин ЛУКЬЯНОВ. Ответственный секретарь газеты военно-морской базы полуострова Ханко. Погиб на Балтике в декабре 1942 года.

Михаил ЛУЦКИЙ. Сотрудник газеты «Комсомольская правда». Погиб на Западном фронте весной 1942 года.

Александр МАКАРОВ. Литсотрудник дивизионной газеты «Боевой натиск». Был смертельно ранен. Скончался в одном из госпиталей Астрахани в 1942 году.

Александр МАЛИБАШЕВ. Военный корреспондент ТАСС. Погиб в апреле 1945 года в районе Лансберга (Германия).

Аркадий МАНЬКОВ. Редактор партизанского журнала, разведчик 620-го партизанского отряда. Погиб в июне 1942 года на берегу Березины у села Притерпа Могилевской области. [223]

Николай МАРКЕВИЧ. Военный корреспондент газеты «Комсомольская правда». Погиб в апреле 1943 года в районе Великих Лук, возвращаясь из ночного боевого полета.

Михаил МАРЬЯСОВ. Литсотрудник поезда-редакции фронтовой газеты «Красная Армия». Погиб в октябре 1943 года под Конотопом.

Сергей МАТЮШИН. Сотрудник армейской газеты «Боевая красноармейская». Погиб в воздушной разведке под Волховом в марте 1942 года.

Александр МАЦЕВИЧ. Корреспондент газеты «Красный флот». Погиб летом 1942 года на подводной лодке.

Иван МЕНЬШИКОВ. Военный корреспондент газеты «Комсомольская правда». Погиб в партизанском крае в Белоруссии весной 1943 года.

Иван МИРОШНИЧЕНКО. Корреспондент центральной военно-морской газеты «Красный флот». Погиб в сентябре 1943 года при штурме Новороссийска.

Александр МИТЛИН. Бывший ответственный редактор газеты «Кино», секретарь фронтовой газеты «На разгром врага». Погиб под Брянском.

Иван НАГАНОВ. Военный корреспондент газеты «Комсомольская правда». Погиб в 1942 году под Харьковом.

Петр НАЗАРЕНКО. Корреспондент газеты «Красная звезда», впоследствии начальник артиллерии дивизии. Погиб в апреле 1944 года на правом берегу Днестра. Герой Советского Союза.

Дмитрий НЕВЕЖИН. Собкор газеты «Курская правда». Погиб как солдат в 1943 году под Старым Осколом.

Григорий НИЛОВ. Корреспондент флотской газеты «Красный черноморец». Погиб весной 1942 года на Черном море на корабле, шедшем в осажденный Севастополь.

Трофим НОВИКОВ. Редактор газеты 15-й отдельной зенитной артиллерийской бригады, защищавшей Одессу, затем комиссар зенитного дивизиона. Пал в боях за Севастополь в июне 1942 года.

Вадим НОВИКОВ. Корреспондент газеты «Красный флот». Погиб в мае 1942 года в Новороссийске.

Арсен ОГАНЕСЯН. Корреспондент армейской газеты «Вперед за Родину», а затем заместитель командира стрелкового батальона. Погиб в феврале 1945 года на левом берегу Одера. [224]

Зента ОЗОЛС. Сотрудница дивизионной газеты «Латышский стрелок». Погибла в декабре 1942 года.

Петр ОЛЕНДЕР (псевдоним полковник ДОНСКОЙ). Корреспондент газеты «Красная звезда». Погиб в 1944 году на Украине.

Владимир ОМЕЛЬЯНЮК. Редактор газеты Минского подпольного комитета партии «Звязда». Погиб в Минске в мае 1942 года. Герой Советского Союза.

Михаил ОПРЫШКО. Заместитель редактора районной газеты «Колгоспнык Василькывщыны». Расстрелян гитлеровцами летом 1942 года.

Гавриил ОСЕНКО. Сотрудник газеты Приморской армии «За Родину». Погиб в бою на Херсонесском мысе в июле 1942 года.

Степан ОСТАПЕНКО. Ответственный секретарь районной газеты «Социалистический путь». Погиб в октябре 1943 года при форсировании Днепра. Герой Советского Союза.

Георгий ПЕВЗНЕР (ГРИНЕВ). Военный корреспондент газеты «Правда». Погиб под Киевом в сентябре 1941 года.

Иван ПЕПЕЛЯЕВ. Сотрудник фронтовой газеты «За Родину», впоследствии командир полка. Погиб под Сталинградом.

Лев ПЕРЕВОЗКИН. Литсотрудник армейской газеты «К Победе». Погиб в октябре 1941 года под Вязьмой.

Лазарь ПЕРЕЛЬМУТТЕР. Сотрудник армейской газеты «Отвага». Погиб в июне 1942 года в районе Мясного Бора (Волховский фронт).

Борис ПЕСКОВ. Сотрудник фронтовой газеты «За Родину». Погиб в сентябре 1944 года близ местечка Тырва (Эстония).

Евгений ПЕТРОВ. Корреспондент газеты «Красная звезда», писатель. Погиб в июле 1942 года под Ростовом.

Александр ПОДСТАНИЦКИЙ. Литературный сотрудник газеты «Комсомолец Заполярья», стрелок-радист бомбардировщика. Погиб в воздушном бою под Орлом в июне 1942 года.

Александр ПОЛЯКОВ. Корреспондент газеты «Красная звезда». Погиб в марте 1942 года. [225]

Серафим ПРОКОФЬЕВ. Редактор армейской газеты «На разгром врага». Погиб весной 1945 года в районе Кракова.

Александр ПУРТОВ. Литературный сотрудник газеты 20-й армии. Погиб в 1941 году под Москвой.

Абрам РИШИН. Сотрудник армейской газеты «Сын Родины». Погиб под Ливнами в октябре 1942 года.

Николай РОДИОНОВ. Ответственный секретарь дивизионной газеты «В атаку». Погиб у села Страхолесья (Днепропетровская область) осенью 1943 года как командир боевой группы.

Михаил РОЗЕНФЕЛЬД. Корреспондент газеты «Красная звезда». Погиб в июле 1942 года под Ростовом.

Евгений РОЗУМИЕНКО. Сотрудник армейской газеты «Отвага». Погиб в июне 1942 года в районе Мясного Бора (Волховский фронт).

Михаил РОЙД. Сотрудник армейской газеты «Знамя Родины». Погиб в 1942 году в районе станции Навачинская (Северный Кавказ).

Филипп РУДЬ. Редактор партизанской газеты «Красный партизан». Погиб в Брянском лесу в октябре 1942 года.

Николай РУМЯНЦЕВ. Сотрудник армейской газеты «Отвага». Погиб в июне 1942 года в районе Волхова.

Сергей САПИГО. Корреспондент газеты «Красная звезда». Погиб в полтавской фашистской тюрьме в мае 1942 года.

Николай САРАТОВСКИЙ. Сотрудник газеты «Экономическая жизнь». В годы войны — офицер отдельной автороты. Погиб в августе 1944 года в Прибалтике.

Борис СВЕТЛАНОВ. Сотрудник дивизионной газеты «В бой за Родину». Погиб в сентябре 1941 года на Десне.

Юрий СЕВРУК. Сотрудник армейской газеты «За Родину». Погиб в сентябре 1944 года недалеко от местечка Тырва (Эстония).

Василий СКРЫЛЕВ. Корреспондент флотской газеты «Красный Балтийский флот». Погиб в августе 1941 года в Таллине. [226]

Александр СЛЕПЯНОВ. Военный корреспондент газеты «Комсомольская правда». Погиб в 1942 году в бою.

Абрам СЛУЦКИЙ. Фотокорреспондент газеты «Красная звезда». Погиб в сентябре 1941 года под Киевом.

Жорж СМИЛЕВСКИЙ. Перед самой войной — заместитель редактора газеты «Большевистское знамя». Командир диверсионно-подрывного отряда «Журналист». Погиб в Сесенском лесу (Молдавия) в апреле 1944 года.

Михаил СОКОЛОВСКИЙ. Сотрудник фронтовой газеты «Вперед на врага». Погиб в Восточной Пруссии в октябре 1944 года.

Иван СОЛОВЬЕВ. Сотрудник армейской газеты «К Победе». Погиб под Вязьмой в октябре 1941 года.

Михаил СОЛОВЬЕВ. Сотрудник армейской газеты «Сын Отечества». Погиб в сентябре 1942 года.

Владимир СТАВСКИЙ. Писатель — корреспондент «Правды». Погиб в ноябре 1943 года в районе Невеля.

Иван СТАРЦЕВ. Ушел на фронт из редакции Свердловской областной газеты «Уральский рабочий». Погиб в сентябре 1941 года в боях за Ленинград.

Валентина СТАРЧЕНКО. Сотрудница армейской газеты «Отвага». Погибла в июне 1942 года в районе Мясного Бора (Волховский фронт).

Сергей СРЕТЕНСКИЙ. Сотрудник фронтовой газеты «На разгром врага», затем командир стрелкового полка. Погиб в феврале 1943 года у деревни Ивань-Вторая.

Сергей СТРУННИКОВ. Военный фотокорреспондент «Правды». Погиб в июне 1944 года под Полтавой.

Борис СТРУГАЧ. Сотрудник армейской газеты «К Победе». Погиб под Вязьмой в октябре 1941 года.

Михаил СУВИНСКИИ. Военный корреспондент «Известий». Погиб под Киевом в сентябре 1941 года.

Георгий СУВОРОВ. Фронтовой поэт дивизионной газеты. Погиб в феврале 1944 года под Нарвой. [227]

Владимир ТИТАРЕНКО. Заместитель редактора дивизионной газеты «Сталинский удар». Погиб в сентябре 1943 года в районе города Лебедин.

Глеб ТОЛСТОВ. Редактор дивизионной газеты «Родина зовет». Погиб в 1943 году под Павлоградом.

Павел ТРОШКИН. Фотокорреспондент газеты «Известия». Погиб незадолго до окончания войны в перестрелке с бандеровцами в районе Львова.

Николай ТРУБЛАИНИ (ТРУБЛАЕВСКИЙ). Писатель — сотрудник армейской газеты «Знамя Родины». Погиб в октябре 1941 года под Харьковом.

Семен ТЮЛЬПАКОВ. Сотрудник дивизионной газеты. Погиб весной 1942 года у деревни Степакино Калининской области.

Александр ТЯПКИН. Сотрудник армейской газеты «К Победе». Погиб под Вязьмой в октябре 1941 года.

Иосиф УТКИН. Писатель фронтовой газеты «На разгром врага», поэт. Трагически погиб в авиационной катастрофе под Москвой в ноябре 1944 года.

Георгий УШКОВ. Сотрудник дивизионной газеты «За Родину», затем командир снайперского взвода. Погиб в июне 1944 года у местечка Лецкова (Литва).

Иван ФЕДОРОВ. Фотокорреспондент армейской газеты «Боевая тревога». Погиб у литовского города Алитус в июле 1944 года.

Александр ФЕТИСОВ. Военный корреспондент Всесоюзного радио. Погиб в мае 1942 года в партизанском отряде.

Людмила ФИЛИППОВА. Сотрудник островской районной газеты «За колхоз», боец подпольной организации. Казнена гитлеровцами в сентябре 1943 года в районе города Острова.

Алексей ФЛЯГИН. Редактор дивизионной газеты «В бой за Родину». Погиб в сентябре 1944 года.

Леонид ФОКЕРМАН (ЛОСЬ). Корреспондент газеты «Красная звезда». Погиб в январе 1942 года в подбитом самолете в районе Ржева. [228]

Иван ФРОЛОВ. Фотокорреспондент фронтовой газеты «За Родину». Погиб при бомбежке редакционного поезда в районе Валдая (Новгородская область) в январе 1942 года.

Семен ХАВКИН. Сотрудник армейской газеты «К Победе». Погиб под Вязьмой в октябре 1941 года.

Николай ХАЛАНСКИЙ. Заведующий отделом курской газеты «Молодая гвардия». Погиб в мае 1942 года в бою за село Рыкалово Ленинградской области.

Захар ХАЦРЕВИН. Корреспондент газеты «Красная звезда». Погиб в сентябре 1941 года под Киевом.

Зоя ХМЕЛЕВСКАЯ. Сотрудник фронтовой газеты «На разгром врага». Погибла в октябре 1943 года на Брянщине.

Александр ЦАРИЧЕНКО. Литературный сотрудник курской газеты «Пионер». В первые месяцы войны — редактор дивизионной газеты. Погиб в боях за Керчь в ноябре 1943 года.

Орест ЦЕХНОВИЦЕР. Сотрудник флотской газеты «Красный Балтийский флот». Погиб при защите Таллина в августе 1941 года.

Григорий ЧАЗОВ. Сотрудник армейской газеты «Отвага». Погиб в июне 1942 года в районе Мясного Бора на Волховщине.

Яков ЧАПИЧЕВ. Литсотрудник армейской газеты «В бой за Родину», а затем заместитель командира танкового батальона по политической части. Погиб в бою в марте 1945 года во Вроцлаве. Герой Советского Союза.

Владимир ЧЕРНОСВИТОВ. Собственный корреспондент газеты «Водный транспорт», в годы войны — командир отдельного стрелкового батальона. Погиб весной 1945 года на западном берегу Одера.

Владимир ЧЕСНОКОВ. Сотрудник газеты «Комсомольская правда». Погиб под бомбежкой у станции Бологое в 1941 году.

Михаил ЧУМАК. Секретарь дивизионной газеты «Сталинский удар». Погиб в сентябре 1943 года в районе города Лебедин.

Лазарь ШАПИРО. Ленинградский корреспондент газеты «Комсомольская правда», солдат дивизии, сражавшейся под Ленинградом. Погиб в ноябре 1941 года на правом берегу Невы. [229]

Сергей ШАПОШНИКОВ. Литсотрудник газеты Приволжского военного округа. В войну — младший лейтенант. Погиб в сентябре 1941 года в районе Днепра.

Константин ШАРАПОВ. Сотрудник дивизионной газеты. Погиб в начале 1943 года.

Абдулла ШАРАФУТДИНОВ. Сотрудник фронтовой газеты для воинов-узбеков «Красноармейская правда». Погиб в январе 1945 года у Каунаса.

Михаил ШЕРЕМЕТЬЕВ. Корреспондент газеты «Красный флот». Погиб в апреле 1942 года на Балтике.

Леонид ШЕРШЕР. Сотрудник газеты авиации дальнего действия «За правое дело». Погиб в августе 1942 года как стрелок-радист бомбардировщика.

Константин ШИШОВ. Сотрудник журнала «Молодой колхозник», газеты «Комсомольская правда». Погиб зимой 1941 года.

Александр ШЛЯПИН. Сотрудник КОГИЗа, политрук роты. Погиб в феврале 1942 года в бою за деревню Васильки Калининской области.

Михаил ШОЦЕР. Сотрудник армейской газеты «К Победе». Погиб под Вязьмой в октябре 1941 года.

Михаил ШТИТЕЛЬМАН. Сотрудник армейской газеты «К Победе». Погиб под Вязьмой в октябре 1941 года.

Николай ШУТЬ. Ответственный секретарь Павлоградской районной газеты «Социалистическое наступление», подпольщик, автор антифашистских листовок. Казнен в павлоградской фашистской тюрьме в феврале 1943 года.

Александр ШУЭР (ОГИН). Корреспондент газеты «Красная звезда». Погиб в сентябре 1941 года под Киевом.

Александр ЮШКЕВИЧ. Редактор областной могилевской подпольной газеты «За Родину». Погиб в мае 1943 года в Кличевском районе в бою партизанского отряда с гитлеровцами.

Иван ЯКУБЕНКО. Редактор дивизионной газеты. Погиб в начале декабря 1941 года под Москвой.

Иван ЯРОШЕНКО. Редактор многотиражной газеты Военно-ветеринарной академии. Погиб на Брянщине в 1943 году. [230]

Юрий Идашкин.
Луч немеркнущего света

Далекие громы минувшей войны. — долг человеческой памяти. — патриотические традиции в партийной публицистике

Кажется, совсем недавно мы праздновали 20-летие великой Победы. И вот неумолимое время продвинулось еще на такой же срок. Это немало уже не только в масштабе человеческой жизни, но и в масштабе истории. Особенно если задуматься над тем, какая судьба ожидала бы мир, не будь того майского дня — дня Победы.

Но его, конечно, не могло не быть. Так же как не могло не быть Октябрьского дня 1917 года.

Известно, что истины не требуют доказательств. Очевидность — самый убедительный аргумент.

Но и истины надо понять.

До сих пор военные ведомства ищут героев, чтобы вручить им награды. До сих пор звучит эхо войны: саперы взрывают бомбы, мины, снаряды, не пожавшие свою кровавую жатву тогда. Юные следопыты находят останки героев, шагнувших в бессмертие из кабин боевых самолетов, из бетонных колпаков, дотов, из случайных укрытий, сохранивших для потомков не только накал ярости последнего боя, но и спокойную уверенность в том, что торопливые строчки окровавленной записки найдут свое место в музеях Победы.

До сих пор пишут книги о войне, мемуары и романы, научные труды и поэмы.

И все это: ордена, находящие героев, священные могилы, которые сама родная земля сохранила как памятники славы, старые бомбы и снаряды, притаившие смерть, бесчисленные книги о войне — тоже фронт. Его линия проходит через умы и сердца. Идет непрекращающаяся борьба за то, чтобы постигнуть существо истины и положить ее в основу мировоззрения, чувств, самой жизни. Этого хотят и это делают одни. Есть и другие. Другие хотят взять реванш, который превзошел бы по масштабам Освенцим и Бухенвальд, Бабий Яр и Майданек, Дахау и Маутхаузен, вместе взятые. Такой, чтобы радиоактивный пепел навсегда похоронил под собой само воспоминание о победе социализма над фашизмом.

Они тщатся объяснить, что ефрейтор, ими же самими возведенный в ранг мифического божества, все-таки остался ефрейтором и помешал генералам выиграть войну. Они утверждают, что этому же помешали русские зимы и «незаконная» партизанская борьба. Они хотят уравнять в правах миллионы банок свиной тушенки и ящиков яичного порошка с миллионами человеческих жизней. Они пытаются сделать то, что сделать невозможно, — опровергнуть истину.

И каждая новая книга о войне вступает в бой — хочет того автор или нет, — потому что в идейной борьбе нейтральных не бывает.

Книги напоминают...

Я подхожу к стеллажам, уходящим под потолок моей комнаты, и прикасаюсь рукой к корешкам... И в памяти воскресают события далеких лет, голоса людей, которым я уже никогда не позвоню... Становится грустно. Откуда же эта печаль в преддверии праздника? Уместна ли она?

Но может ли ликование победных салютов вытеснить из памяти невыносимые боль и горечь тех летних и осенних дней сорок первого и сорок второго, когда под страшным натиском [231] стальных армад врага, обильно орошая кровью каждый метр, каждую пядь советской земли, мы отступали, оставляя города и села, названия которых невозможно представить написанными нерусскими буквами...

Трудно, почти невозможно сравнивать, сопоставлять подвиги. Воин, до последнего патрона, до последней капли крови отстаивавший от врага безымянную высотку, помеченную на штабной карте лишь цифрами, и боец, стоявший насмерть у стен легендарной волжской твердыни, вошли в бессмертие рядом. Так же рядом живет в памяти народа солдат, отдавший жизнь при освобождении степного хутора, тот, кто погиб, штурмуя столицу паучьего рейха.

Но есть в летописи подвигов Великой Отечественной войны страницы, одно прикосновение к которым доставляет сердцу особую боль и особый восторг. Боль, которая может быть сравнена только с болью, причиняемой разрушением отчего дома, родимой колыбели. Восторг, который может испытывать человек не на словах, а на деле, воочию убедившийся в том, что духу человеческому по силам победить не только смерть, но нечто значительно большее — муки и страдания, несовместимые с жизнью.

Страницы эти посвящены истории блокады и обороны города, навеки связанного с победой первой в мире социалистической революции — нашей революции, с именем ее гениального организатора и вождя. И сколько бы ни было написано о великом подвиге ленинградцев — поэм и романов, симфоний и полотен, воспоминаний и научных трудов, — каждый новый штрих, забытая деталь, неизвестная подробность будут поистине бесценны как для современников, так и для потомков.

А беспримерный подвиг героев Брестской крепости, а битва за Москву, оборона Севастополя, Одессы?..

Как родилась эта великая, поистине непобедимая сила духа, где ее истоки?..

* * *

...Придет один из августовских воскресных дней, и мы с утре обязательно услышим его по радио, этот уже теперь почти старинный марш «Все выше, и выше, и выше...». Мы помним его с детства, мальчишки, многие из которых уже стали дедушками. И у всех нас сердца забьются чуть быстрее, и властно потянет на улицу, под бездонный голубой шатер, залитый расплавленным праздничным золотом и расчерченный привычными, но все же немного таинственными белыми линиями инверсионных следов.

Почему мое поколение, из которого летчиков вышло ничуть не больше, чем врачей, шоферов, слесарей, геологов, строителей, так по-мальчишески романтично и по-мужски преданно любит авиацию?

Да потому, что мы, родившиеся через 10–15 лет после революции, мальчишки и девчонки самой молодой в мире страны, знавшие о подвигах Ворошилова и Буденного, Чапаева и Щорса, Блюхера и Котовского только по книгам, привыкшие к рассказам о том, как побеждали в битвах гражданской войны и полуголодные и разутые, всегда испытывавшие недостаток в оружии и снаряжении героические бойцы революции, мы страстно мечтали о том, чтобы стать сильнее буржуев. А Красный воздушный флот был символом нараставшей мощи страны.

Что ни год страна восторженно взрывалась аплодисментами, приветствуя новые и новые подвиги и достижения наших летчиков, неуклонно перекрывавших все рекорды высоты и дальности.

Мы еще не читали газет, когда были спасены челюскинцы, но кто из нас не знал имен первой семерки Героев Советского Союза, конечно же (иначе и быть не могло!) летчиков — Ляпидевского, Леваневского, Молокова, Каманина, Доронина, Слепнева, Водопьянова!

Чкалов... Подавляющему большинству моих сверстников он известен по фотографиям и статьям, книгам и кинофильмам. А мне неслыханно, фантастически повезло. Почти полвека прошло с того дня, бесследно выветрились из памяти и намного более близкие события, но это я упрямо и цепко, вопреки всем законам неумолимого времени, храню и берегу, до осязаемости явственно ощущая себя на коленях Валерия Павловича, помня на своем плече его большую теплую ладонь, слыша его традиционный для того времени вопрос: «Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?» — и его раскатистый смех, когда я, замирая от сладостной нереальности происходящего, торопливо выкрикнул: «Летчиком!» И может быть, впервые ясное понимание безвозвратности утрат пришло ко мне с газетным портретом Чкалова в траурной кайме...

Молодая страна вся находилась в порыве, в едином стремлении вперед. Она опрокидывала прежние нормы и расчеты, возводя домны и мартены, строя города в тайге и прокладывая дороги, осваивая выпуск отечественных автомобилей, тракторов, самолетов в невиданно короткие сроки. Страна штурмовала небо и ледяные просторы Арктики, покоряя, как пелось в широко популярной песне того времени, «пространство и время».

Трудовой героизм, поражавшие воображение рекорды Стаханова и Кривоноса, Изотова и Борина, Ангелиной и М. и Е. Виноградовых, установленные на шахтах, в цехах и на нивах, рождали десятки и сотни тысяч последователей, придавая повседневному труду характер романтического подвига.

Но особой притягательностью для мальчишек (да и девчонок тоже!) обладали, конечно же, те дерзания, которые совершались в небе.

Я и сейчас, как сотни тысяч моих сверстников, не заглядывая в газеты и книги тех времен, повторяю имена, на всю жизнь вошедшие в память: Чкалов, Байдуков, Беляков, Громов, Юмашев, Данилин, Коккинаки, Бряндинский, Гордиенко, Алексеев, Головин, Мазурук, Фарих, Бабушкин, Чухновский, Гризодубова, Осипенко, Раскова, Спирин, Аккуратов, Ритслянд, Мошковский, Кекушев, Смушкевич, Серов, Кравченко, Грицевец, Лакеев...

Война и трудные послевоенные годы по-своему распорядились многими судьбами. Но я твердо знаю, что люди моего поколения на всю жизнь сохранят особое отношение [232] к авиации. Потому что она для нас — часть нашего детства, окрашенного радостью осознания своей принадлежности к стране героев, она для нас — символ преодоления пространства и времени, порыв, который неотделим от эпохи бурного социалистического штурма 30-х годов.

Была у подвигов тех лет одна чрезвычайно существенная особенность: почти каждый из них имел отчетливую нравственную характеристику.

Действительно, за что первые семь Героев Советского Союза получили свое почетное звание? За то, что, преодолев неимоверные трудности, проявив огромное личное мужество и высочайшее летное мастерство, спасли жизни челюскинцев, среди которых были женщины и дети.

А подвиг летчика Чухновского, первым обнаружившего во льдах членов экипажа потерпевшего крушение дирижабля итальянского адмирала Нобиле? Чухновский рисковал жизнью, для того чтобы спасти иностранных полярников, а когда его самолет потерпел аварию, пилот радировал просьбу не принимать мер для его снятия со льда до тех пор, пока не будет спасен экипаж дирижабля.

Вся страна затаив дыхание следила за тем, как лучшие ее сыны спасали папанинцев и седовцев, долгие месяцы искали в необъятных просторах Арктики следы пропавшего самолета Сигизмунда Леваневского, упорно разыскивали в дремучей тайге выпрыгнувшую с парашютом Марину Раскову...

Благородная помощь истекающей кровью республиканской Испании, где наши воины впервые лицом к лицу столкнулись с фашизмом, освобождение Бессарабии, Западных Украины и Белоруссии во имя воссоединения молдавского, украинского и белорусского народов, разгром японских милитаристов на озере Хасан и Халхин-Голе — особая атмосфера, создаваемая выполнением своего интернационального долга, осуществлением освободительной миссии, борьбой против сил самой черной реакции, всенародное поклонение подвигам, совершаемым для спасения жизни и свободы людей, формировали из подростков и юношей людей, которые с детских лет морально готовились к самопожертвованию во имя Родины.

Да, многие предвоенные мальчишки и девчонки мечтали стать летчиками и парашютистами, моряками и полярниками. Многие, но далеко не все. Мысль об одинаковой важности и почетности любой профессии, любых видов труда пронизывала всю тогдашнюю действительность. И имена Стаханова, Изотова, Ангелиной, первых советских лауреатов международных музыкальных конкурсов Гилельса и Флиера были не менее известны и уважаемы, чем имена Чкалова, Кренкеля, Расковой. Поэтому стать инженером или машинистом, шахтером или пианистом было для многих такой же заветной мечтой, как для других стать летчиком или полярником. Но трудно было найти среди тех и других старшеклассников такого, который не стремился бы сдать нормы комплекса БГТО — «Будь готов к труду и обороне» и стать ворошиловским стрелком, или старшеклассницу, не сдавшую нормы на получение значка БГСО — «Будь готов к санитарной обороне».

Неправда, что мы не готовились к войне! Правда, что далеко не во всем мы оказались к ней готовы. Но меньше всего касается это готовности советских людей к подвигу во имя Отчизны.

У каждого из нас, как сказал Константин Симонов, была своя война. И каждый видел и помнит ее по-своему. О том, какой ее видели и помнили солдаты, я узнал после войны. Из книг, из кинофильмов, из рассказов тех, с кем сегодня я дружу на равных, потому что, когда переваливает за пятьдесят, четырех-пятилетняя разница в возрасте почти не ощущается и временами забываешь, что друг старше тебя не на четыре года — на войну.

А тогда в мою безоблачную одиннадцатилетнюю жизнь, полную света и жадной каждодневной радости открытия прекрасного мира, война ворвалась катастрофически непостижимой правдой сводок Совинформбюро, с каждым днем учащавшимися сначала воздушными тревогами, а потом и бомбежками, потоком суроволицых, а не привычно улыбчивых военных на улицах родного Харькова, зенитными батареями в излюбленных аллеях городского парка.

Я хорошо помню отчетливый, неправдоподобно близкий силуэт «юнкерса», внезапно возникший ярким летним днем в открытом окне нашей квартиры. Казалось, что этот огромный жук с черно-желтыми крестами на крыльях неотвратимо, как в кошмарном сне, вплывет в нашу комнату. Но он, конечно, не вплыл, а раздался очень знакомый по кинофильмам и радиопередачам суховатый треск пулеметов — я не то чтобы понял, скорее узнал его — и мой отец, сугубо штатский человек, стремительно метнулся к окну: закрыть, отгородиться, спасти меня, как будто хрупкая прозрачная плоть стекла могла уберечь от смертоносного железного ливня. Но ведь инстинкт чаще всего срабатывает быстрее разума...

Я хорошо помню до отказа забитый людьми и домашним скарбом степной разъезд под Харьковом, где грузились последние эшелоны эвакуируемых, насквозь пронизывающий душу вой фашистских пикировщиков, возникающие в ночи огненные снопы разрывов и адский грохот счетверенных зенитных пулеметов, работавших с жестяных крыш станционных пакгаузов.

Помню я и ночь под Лисками, где фашисты охотились за эшелонами со стариками, детьми и женщинами, превращая десятки вагонов в гигантский движущийся крематорий. Не знаю, действительно ли затаившие дыхание люди уловили едва слышный характерный прерывистый звук моторов фашистских бомбардировщиков или им, замершим вповалку на своих вещах между полками «дачного», как тогда говорили, вагона, он лишь послышался. Но могу свидетельствовать: было очень страшно. И тогда ехавший с нами скрипач Харьковского театра оперы и балета, если мне не изменяет память, по фамилии Бружельницкий, достал скрипку и заиграл. Играл он, видимо, минут сорок, а может быть, больше. А потом кто-то вошел в вагон и сказал, что наш эшелон проскочил опасный участок, и тогда раздались аплодисменты, и какая-то женщина, как рассказывали — я в темноте не видел, — преподнесла скрипачу чудом сбереженную плитку шоколада...

Память хранит многое. Ночь с 6 на 7 ноября сорок первого, когда живший рядом с нами — стенка к стенке — генерал тщетно дозванивался куда-то, то ли в Челябинск, то ли в самую Москву, чтобы получить указание, проводить ли парад гарнизона. Из-за плохой слышимости генерал громко кричал — нас разделяла тонкая стена, — и я отчетливо слышал почти каждое его слово. И от того, что он никак не мог получить ответ на такой ясный для меня вопрос — ну как же можно не проводить парад? — мне было тоскливо и страшно. Заснул я, видимо, в то самое время, когда на улице Горького в Москве строились для парада войска. И прочитав о параде в газетах, увидев фотографии тех, кто стоял на трибуне Мавзолея, и тех, кто шел с Красной площади прямо на фронт, мы были несказанно счастливы.

Хранит память и молодого румянолицего, синеглазого красавца лейтенанта без обеих рук, с улыбкой утешавшего [233] мою одноклассницу, которая не могла сдержать слез, когда кормила его в палате нашего подшефного госпиталя: «Не плачь, дорогая. Мне новые руки сделают — лучше прежних будут...» И другого лейтенанта, совсем мальчишку, лет девятнадцати, не больше, который уже в Москве, в сорок четвертом, смущаясь, рассказывал нам на пионерском сборе: «Героя мне дали за Днепр. Нас было 28 на лодке. 27 погибли. А я доплыл».

Да, у каждого была своя война. И мою, конечно, не сравнить с войною этих лейтенантов. Но, может быть, моя война заставила меня пристальнее всматриваться в книги Шолохова и Фадеева, Симонова и Казакевича, Соболева и Первомайского, Адамовича, Астафьева, Бакланова, Бондарева, Быкова, Васильева, Воробьева, Стаднюка...

Может быть, именно она заставляет непроизвольно вжиматься в кресло, когда на экране телевизора фашистские бомбардировщики (в который раз!) пикируют на мечущихся безоружных людей...

И, может быть, она, эта война, пробуждает особое чувство сопереживания при виде руин Бейрута...

На листках календаря официальная лапидарность строк, извещающих о военных годовщинах. Больше сорока лет — целая жизнь прошла с тех пор, как были одержаны победы под Москвой и Сталинградом, на Курской дуге, на Днепре... Дети мальчишек и девчонок, родившихся в том году (и без статистики мы хорошо знаем, как мало тех, у кого год рождения сорок третий), уже заканчивают школу. У них не было своей войны. И наша страна делает все, чтобы война никогда не вошла в их жизнь. Но ведь это в какой-то мере зависит от каждого из нас, являющегося малой частицей громадных понятий: СТРАНА, НАРОД. От каждого — значит, и от них, тех, кому шестнадцать или восемнадцать, тех, чьи родители уже тоже не знают, не помнят войну.

Далеко не каждому дано испытать великое чувство сопричастности ходу истории, непосредственно ощутить себя и свое время звеном той цепи, неразрывность которой зависит, в частности, и от тебя. Но бывают периоды, когда без этого ощущения трудно, а то и невозможно сохранить, отстоять самое дорогое — свободу и независимость своего Отечества. Никакие руководящие органы нашей страны не принимали решения именовать войну с фашизмом Отечественной. Так ее ощутил и назвал народ. И тогда с новой, звонкой первозданной силой зазвучали имена Александра Невского и Дмитрия Донского, Дмитрия Пожарского и Кузьмы Минина, Александра Суворова и Михаила Кутузова, Федора Ушакова и Павла Нахимова.

Воинам минувшей войны, да и моему поколению тоже никогда — сколько бы годовщин ее нам ни удалось отметить — не увидеть события Великой Отечественной как материал учебников истории. Слишком болят раны, слишком явственны запахи гари, крови и пороха, слишком памятны прерывистый звук авиационных моторов и грохот бомб, слишком трудно представить своего командующего армией, живого, горячего, энергичного и хладнокровного, которого не раз видел и в кабине «виллиса», и в траншеях, в хрестоматийной чинности портретов, по праву соседствующих с портретами Суворова и Кутузова.

* * *

Для советских людей, родившихся в войну и после войны, для их детей Великая Отечественная — страницы учебников.

И нужно сделать все для того, чтобы ни один мальчик и ни одна девочка в нашей стране никогда не отнеслись бы к событиям минувшей войны как к школьному уроку, а всегда — только как к уроку беззаветного мужества, непоколебимой преданности своей Родине, постоянной готовности отдать жизнь за ее свободу и счастье.

Среди многих дел, совершаемых во имя этой высокой цели, особую роль призван сыграть выпуск книг, запечатлевших зримую неповторимость живых примет того незабываемого времени.

Я перечитал одну из таких книг, вышедшую в свет еще к 20-летию Победы. Это книга Леонида Соболева: «Свет победы».

Это не роман, не повесть, не военные мемуары и даже не военные дневники. В ней — дыхание того времени, атмосфера всенародного подвига. Она будет волновать сердца советских людей и через сотни лет после того, как уйдет из жизни последний участник Отечественной войны. Книга пробуждает чувства сильные и яркие, глубокие и святые.

«Свет победы» не только творческий отчет, но и прослеженная буквально по дням, часам и минутам военная биография Леонида Соболева.

Первые страницы книги. Статья, опубликованная в «Правде» на второй день войны. Вот как она заканчивается: «За оружие, товарищи и друзья! Оружие везде: и на кораблях наших, и на самолетах, и на танках, оружие на заводах наших, на полях, шахтах. Каждое лишнее зерно урожая — лишняя пуля врагу. Каждый кусок угля — лишний снаряд. Каждый стакан горючего — драгоценность: именно его и может не хватить советскому самолету, забравшемуся в далекий тыл врага. Каждая мысль, каждое слово наше — оружие: оно поможет сокрушить прыжок осатаневшего зверя, оно поможет победе во имя будущего счастья народов».

Никакой высокопарной патетики. Разговор идет взволнованный, но простой и ясный — о самом главном. И уже здесь деловито сформулирована собственная задача: слово и мысль мобилизованы для победы, стали оружием.

Через десять дней снова в «Правде» и одновременно в газете «Красный Балтийский флот» появляются две статьи Леонида Соболева: «Звенья победы» и «В великой войне нет малых дел». Страстность публициста сочетается в этих статьях с ненавязчивой, деловитой мудростью опытного человека, знающего толк в военных делах и дающего нужные, ценные советы, в которых так нуждается молодежь, надевшая военную форму. Это, пожалуй, главное, что [234] определяло работу Леонида Соболева в дни войны и что всегда составляло основу подлинно партийной агитации и пропаганды: умение сочетать зажигающее, образное слово с практической действенностью конкретных советов и рекомендаций. Леонид Соболев писал очерки не только для того, чтобы рассказать о героизме, проявленном бойцами и командирами в том или ином боевом эпизоде. Его прежде всего интересовали компоненты, которые обеспечили успех. Тактика, принцип боевой взаимовыручки, психология, а также типичные ошибки, допускаемые в бою. И поскольку на войне в конечном счете действуют те же законы, что и в жизни вообще, только проявляются они в более острой форме, а Леонид Соболев был писателем, умевшим обобщить эти законы, из-под его пера выходили строки, афористическая значимость которых несомненна. Вот пример: «Нет поступка подлее и гаже, чем не поддержать в бою действия лучших людей и коллективов. Сколько сражений проиграно в мировой истории только потому, что великолепный боевой порыв храбрейших не был поддержан остальными! И каждый раз оборачивалось так, что те, кто заколебались, те, кто замедлили с поддержкой, те, кто думали отсидеться за действиями смелых передовиков... гибли потом сами, раздавленные оправившимся противником. Возмездие суровое, но справедливое». Разве эта мысль устарела?

Листаешь страницы книги Леонида Соболева и поражаешься тому, с какой чуткостью и оперативностью откликался писатель именно на те вопросы, которые выдвигала конкретная боевая практика как решающие для данного момента. По его статьям, выступлениям, очеркам можно в какой-то мере восстановить чисто оперативную проблематику войны. Например, он едва ли не первым из советских писателей откликнулся на появившийся одно время страх перед окружением и спокойно констатировал: «...окружен тот, кто сам себя считает в окружении. Именно он теряет инициативу — и потому терпит бедствие или погибает». И вместе с тем выступления по общим стратегическим и тактическим вопросам он умел сочетать с решением совершенно конкретных оперативных задач данного похода, данного боя. Таковы, например, его выступления на вспомогательном крейсере «Микоян». Не случайно в одесских дневниках появляется выписка из политдонесения комиссара батареи капитана Шкирмана Бурунова, где он размышляет о единстве политической и боевой работы. Существуют различные способы воздействия на настроение людей. Иногда можно даже пойти на хитрость, как это сделал командир легендарного 3-го Морского полка полковник Осипов, когда предвосхитил просьбу о подкреплении предложением о передаче одного взвода соседнему батальону. И у людей поднялось настроение: если они могут помочь другим, значит, их собственное положение не так уж плохо. Но в основе политической работы всегда должен лежать ленинский принцип правды, как бы сурова она ни была. И потому Леонид Соболев с таким гневом заносит в дневник фразу одного горе-стратега о том, что осажденные Одесса и Ленинград — плацдарм для окружения гитлеровских армий с севера и юга. «Дурак» — такова краткая и исчерпывающая характеристика, данная писателем этому бездумному бодрячку.

Но, разумеется, для писателя Соболева главным оставались люди со всей сложностью и глубиной их характеров. То краткими, но точными штрихами, то буквально одной-двумя фразами, какой-то решающей деталью создает Леонид Соболев портреты и прославленных героев войны, таких, как полковник Осипов, летчики Антоненко и Бринько, генерал Петров, и людей, чьи подвиги не получили такой широкой известности, но кто не уступал в мужестве и военном мастерстве своим боевым товарищам.

Леонид Соболев умел исследовать истоки подвига, понять и показать читателю сущность советского характера, который не мог не победить фашизм, умел проследить и зримо представить нерасторжимую связь и преемственность поколений бойцов революции. Как под лучом немеркнущего света оживают перед нами те далекие героические дни и дела, те люди, которые солдатским потом своим и горячей кровью своей отстояли для нас Родину и мир.

Книга Леонида Соболева — памятник им и напоминание и предостережение тем, у кого короткая память.

То же можно сказать и о двухтомнике «От Советского Информбюро...», в котором собраны статьи и очерки видных советских писателей и журналистов, написанные и опубликованные в грозные военные годы, а также снимки фронтовых кинооператоров и фотокорреспондентов. «Мы перечитываем этот сборник, думаем [235] о том времени и вспоминаем тех, чей творческий труд в нем запечатлен. Очень немногие из них еще живы. Мы склоняем голову перед всеми, ушедшими и живыми. Они дали своей стране тогда все, что могли, не падая духом, не уставая, не прячась в кусты, когда было особенно трудно. Не только советская — мировая публицистика может ими гордиться. Они вошли в ее историю», — написал в предисловии к двухтомнику Эрнст Генри.

Опровергая обветшалый афоризм «Когда говорят пушки, музы молчат», советские писатели создавали вдохновенные образцы подлинного искусства, исполненные яростного, зовущего к отмщению гнева, испепеляющей ненависти к врагу и мучительной, непроходящей боли от страданий своего народа, трепетной нежности к нему.

В декабре 1942 года академик А. Н. Толстой говорил в речи на сессии Академии наук СССР: «Мы присутствуем при удивительном явлении. Казалось бы, грохот войны должен заглушить голос поэта, должен огрублять, упрощать литературу, укладывать ее в узкую щель окопа. Но воюющий народ, находя в себе все больше и больше нравственных сил в кровавой и беспощадной борьбе, где только победа или смерть, — все настоятельнее требует от своей литературы больших слов. И советская литература в дни войны становится истинно народным искусством, голосом героической души народа. Она находит слова правды, высокохудожественной формы и ту божественную меру, которая свойственна народному искусству».

В годы войны на фронте находились тысячи и тысячи журналистов и писателей. В штатных расписаниях редакций военных газет появилась должность: «писатель». И они, писатели, как те, которые в этом качестве состояли в штатах редакций, так и те, которые прибывали на фронт корреспондентами центральных газет и журналов, радио, ТАСС, не засиживались в надежных штабных укрытиях, а шли в полки, батальоны и роты, на огневые позиции дивизионов и батарей, занимали места в кабинах боевых самолетов и в рубках боевых кораблей, прыгали с парашютом в партизанские леса, вместе с разведчиками пробирались в ближние тылы врага.

Маршал Советского Союза И. X. Баграмян незадолго до своей кончины вспоминал: «Писатели, приезжавшие в действующую армию из центральных газет и журналов и работавшие во фронтовых, армейских и дивизионных газетах, заложили основу большой литературы о великой войне. Они наши славные однополчане...

Мне приходилось на фронте встречаться со многими писателями — Вандой Василевской, Александром Корнейчуком и другими. В самый разгар Орловской операции в середине июля 1943 года ко мне в штаб прибыл Илья Григорьевич Эренбург. Я спросил писателя, куда он держит путь. На это Эренбург ответил:

— На передовую. Хочу своими глазами видеть, как фрицы драпают.

Пришлось удовлетворить просьбу. Тогда Илья Григорьевич побывал в передовых частях 11-й стрелковой дивизии, которые отбивали ожесточенные контратаки гитлеровцев. Накануне отъезда Эренбург выступил перед гвардейцами. Его страстная речь о бандитской природе гитлеровской армии, ее моральном убожестве произвела большое впечатление на всех слушавших. Кроме того, он написал для одной из дивизионных газет яркий очерк о боевых делах храброго офицера, младшего лейтенанта Владимира Ионосьяна, которому за его подвиги было присвоено звание Героя Советского Союза. Потом в центральной прессе появились фронтовые корреспонденции писателя. В них он рассказывал о том, как бронебойщик нашей армии Владимир Родионов один вступил в неравный бой с пятнадцатью фашистскими танками. Четыре из них отважный воин подбил, остальные вынудил повернуть вспять. Писал тогда Эренбург и о подвиге казаха Вахита Колумбаева, который один в горячей схватке уничтожил десяток гитлеровцев, о смелости и находчивости младшего лейтенанта Наума Плавника, захватившего со своим стрелковым взводом сильно укрепленный опорный пункт врага в его тылу».

Вот откуда в корреспонденциях и репортажах, очерках и публицистических статьях возникали и волнующая достоверность, и глубокое чувство сопричастности подвигу народному, и та поистине детонирующая сила слова, которая становилась важнейшим слагаемым нашей победы.

Авторы не утешали своих читателей, не выдумывали для них сказки, не стремились их разжалобить, не внушали ложные надежды, не сеяли иллюзии. Они говорили суровую, бескомпромиссную, часто горькую правду. Но [236] говорили так, что эта правда вселяла в людей не просто надежду — веру, непоколебимую веру в победу, заставляла не только понять, но и глубоко прочувствовать, что разгром врага прямо и непосредственно зависит от усилий каждого, из которых складывается общая борьба. За страницами сборника встают перед читателем незабываемые вехи исторической битвы с фашизмом. Меняются периоды войны, меняется ход боевых действий и меняется интонация статей и очерков. Скорбь, праведный гнев, священная ярость постепенно уступают место торжеству и победному ликованию. Но нигде и ни на миг не прорываются мотивы мести или злорадства. Интернационалистское мировоззрение советских литераторов четко и однозначно определяло их позицию в отношении поверженной фашистской Германии: есть фашистские заправилы, эсэсовские убийцы, капиталисты, приведшие Гитлера к власти и нажившиеся на крови народа, и есть немецкий народ, занимающий достойное место в мировой истории, народ тружеников и мыслителей, музыкантов и поэтов...

Двухтомник «От Советского Информбюро...» воскресил многие важнейшие события военного времени, напомнил старшему поколению и воссоздал для молодежи дух того неукротимого всенародного порыва, которым была сметена с лица земли скверна фашизма.

Книга дает ощущение той живой связи между прошлым и настоящим, без которой невозможно будущее. Об этом я вновь задумался на залитом жарким южным солнцем военном аэродроме.

В одном из домиков, стоящих неподалеку от взлетно-посадочных полос аэродрома, я увидел раскрытую книгу с воспоминаниями советского разведчика, человека огромного мужества и неменьшей выдержки, профессора Шандора Радо. И когда меня познакомили с читателем книги летчиком первого класса А. И. Рахманкиным, невольно подумалось: как много общего у людей, превыше всего ставящих чувство долга перед нашими великими идеалами! Скромный, даже застенчивый, отнюдь не богатырского сложения человек, летчик Рахманкин досадливо отмахнется, если ему скажут, что вся его повседневная служба — подвиг, длящийся годами, как и героическая эпопея Шандора Радо. А я смотрел на человека, охраняющего неприкосновенность нашего мирного неба, и вспоминал...

Мы идем по залитым весенним солнцем улицам Будапешта, с каждым шагом приближаясь к встрече, в реальность которой мне как-то трудно верится. Нет, разумеется, все заранее обусловлено, нас ждут, и моя переводчица, недавняя выпускница отделения русской филологии Будапештского университета, Эстер Белади, уверенно ориентируясь в лабиринте улиц и переулков одной из красивейших европейских столиц, спокойно указывает на ничем не примечательный старинный дом: «Это здесь». Приветливый молодой человек в крошечной приемной подтверждает, что профессор Радо нас ждет, и любезно открывает перед нами двери кабинета.

Профессор встает нам навстречу из-за огромного, занимающего половину небольшой комнаты стола, заваленного кипами бумаг, грудами книг и журналов. «Здравствуйте, товарищ Радо!» — говорю я, чувствуя волнение, гордость и радость оттого, что такое привычное в повседневном общении слово «товарищ» вдруг обретает ту звонкость, в которой слышатся отзвуки революционной романтики, орудийные раскаты гражданской войны и лязг тюремных засовов, настороженная тишина явочных квартир и писк морзянки тайных радиостанций, долгие-долгие годы каждодневной борьбы, полной опасностей и риска, часто — смертельного.

Осторожное пожатие моих пальцев, рассчитанное на преклонный возраст профессора, опровергается энергичным ответным усилием его мягкой, но крепкой руки, и весь он, небольшого роста, плотный, пожалуй, полноватый, но отнюдь не рыхлый, излучает энергию и спокойствие. Это исходящее от него ощущение непоколебимого спокойствия — ни в коем случае не флегматичности или равнодушного безразличия, а именно спокойствия, за которым угадывается колоссальной силы воли выдержка — проявляется и в его речи, неторопливой, чуть монотонной, очень точной в формулировках, и в скупости жестов, и в очень внимательном, как бы оценивающем цепком взгляде, обращенном на собеседника.

Удивительна судьба этого человека! В 19-летнем возрасте он стал коммунистом, а в 20 лет был комиссаром полка Венгерской Красной Армии. После падения Венгерской советской республики он вынужден был на 36 лет покинуть родину. [237]

* * *

В двадцать один год Шандор Радо становится основателем и руководителем информационного агентства Роста-Вена, которое сыграло весьма значительную роль в распространении на Западе правдивой информации о жизни молодой Республики Советов. В 1922 году Радо едет на учебу в Германию. Его с детства привлекает картография, и он наконец получает возможность приобрести высшее образование по любимой специальности. Но коммунист-интернационалист Радо не мыслит свою жизнь без революционной борьбы. Незадолго до переезда в Германию он был участником III конгресса Коминтерна. Речь великого вождя революции В. И. Ленина, встречи со многими видными деятелями международного рабочего движения, имевшими не только глубокую теоретическую подготовку, но и богатейший опыт революционной борьбы, работа в редакции газеты «Москва», где печатались материалы конгресса, — все это произвело на молодого коммуниста огромное впечатление, вооружило его новыми знаниями, обогатило его кругозор. Ему было теперь совершенно ясно, что свой интернациональный долг коммуниста можно выполнять на любой территории, повсюду, где ведется борьба против гнета капитала. Поэтому Радо немедленно включается в деятельность Коммунистической партии Германии, становится начальником штаба Среднегерманского ревкома в самый ответственный период — подготовки вооруженного восстания 1923 года. После подавления Гамбургского восстания Радо приезжает в Москву. Здесь он, теперь уже дипломированный географ и картограф, создает первый путеводитель по Советскому Союзу, который вышел в 1925 г. на немецком и английском языках, а в 1927 г., к десятилетию Октябрьской революции, был переиздан на трех языках.

В последующие годы Шандор Радо работал в Москве, Берлине, Париже, занимаясь научной, издательской, журналистской деятельностью. Но всегда, где бы он ни находился, значительную часть своего времени известный картограф отдавал партийной работе, страстно пропагандируя идеи марксизма-ленинизма, распространяя по всему миру правду о достижениях первой в мире страны победившего социализма, способствуя марксистскому образованию молодых партийных кадров.

* * *

В 1935 году в жизни Радо начался новый этап, принесший венгерскому коммунисту мировую известность, сделавший его имя поистине легендарным.

...Жарким летом 1936 года в Женеве на улице Лозанна в доме № 113, прямо напротив старинного парка «Мои Репо», появились новые жильцы. Это был владелец только что созданного агентства Геопресс господин Радо с супругой, тещей и двумя сыновьями.

* * *

Геопресс был акционерным обществом — в соответствии со швейцарскими законами двумя другими пайщиками стали швейцарские граждане, — но контрольный пакет акций принадлежал господину Радо, и он же, этот высококвалифицированный картограф, взял на себя всю практическую работу в агентстве. Штат агентства был крошечным: сам Радо, его жена, ведавшая хозяйственной частью и выполнявшая функции машинистки, чертежник-картограф и бухгалтер-счетовод. Размещалось агентство в одной из комнат квартиры владельца. Однако скромность ведения дел не помешала Геопрессу в очень короткий срок стать широко известной фирмой по выпуску актуальных карт, освещающих важнейшие политические, экономические и географические события. Вскоре доходы агентства позволили вернуть первоначально вложенный капитал, и оно стало приносить прибыль. Глава Геопресса был аккредитован при отделе печати Лиги наций, штаб-квартира которой находилась в Женеве, пользовался служебными материалами лиги, приглашался на официальные приемы, на которых встречались дипломатические представители, политические и общественные деятели, журналисты буквально со всего мира.

* * *

Так начала функционировать советская разведгруппа в Швейцарии. Пройдут годы, и о деятельности этой группы напишут десятки книг и сотни статей.

* * *

В погоне за сенсацией буржуазные журналисты и даже некоторые люди, сотрудничавшие с группой в напряженные предвоенные и грозные военные годы, сочинят немало небылиц, пустят немало «уток». «Война была выиграна в Швейцарии», «Москва знала все секреты рейха»... Эти и подобные заголовки некоторых бульварных изданий преследовали отнюдь не только коммерческие цели. Недобитые генералы вермахта, уцелевшие фюреры разных степеней и другие идеологи реваншизма на все лады пытаются сегодня доказывать, что причиной поражения гитлеровского «тысячелетнего» рейха было не превосходство советского общественного строя, коммунистической идеологии, социалистической экономики, не мощь Советских Вооруженных Сил, разгромивших на полях сражений вооруженный до зубов вермахт, а измена некоторых офицеров высших штабов, передававших советским разведчикам стратегическую информацию колоссальной важности.

Впрочем, этим попыткам доказать недоказуемое давно не верят даже подвергающиеся систематической идеологической обработке западные читатели. Подавляющее большинство людей земли отлично понимают, что война была выиграна не «генералом Зимой» и не всезнающими разведчиками, а страной, где воплощены в жизнь бессмертные идеалы Маркса — Ленина. И не только советские люди, не только коммунисты, но все, кому дороги были правда, свобода, справедливость, кто ненавидел коричневую чуму фашизма, готовы были отдать жизни в борьбе против нее. Сам Радо писал в предисловии к своим воспоминаниям: «В нашей швейцарской группе коммунисты были в меньшинстве. Однако все мы — коммунисты, социалисты, просто прогрессивно мыслящие граждане, будь то швейцарцы, немцы, австрийцы, итальянцы, французы, англичане, венгры, — независимо от политических и религиозных взглядов, боролись за свободу своих народов. Нас объединяла убежденность, что гитлеризм — это страшное зло для человечества, и все мы верили, что силой, способной сокрушить это зло, является прежде всего Советский Союз и его Вооруженные Силы».

* * *

Члены швейцарской разведгруппы, как могли, помогали нашей стране в борьбе с фашизмом. Упорно и настойчиво, проявляя исключительную изобретательность, ежедневно, ежечасно рискуя своей свободой и самой жизнью, Шандор Радо и его товарищи добывали важную военную, политическую и экономическую информацию. Подавляющее большинство членов [238] группы Радо, как и он сам, не были профессиональными разведчиками. Но они смертельно ненавидели фашизм, его человеконенавистническую идеологию и людоедский «новый порядок». И это давало им силу, которая помогала превзойти опытнейших профессионалов из ведомств Гиммлера и Канариса.

В канун 40-летия Победы нельзя не вспомнить о героях незримого фронта: о Шандоре Радо, Льве Маневиче, Рихарде Зорге, Николае Кузнецове, Рудольфе Абеле... И не потому, конечно, что их подвиги «романтичнее», эффектнее, нежели тяжкий ратный труд рядового пехотной роты, который земли под траншеи, стрелковые ячейки, ходы сообщения столько перекопал за войну, что уже одной ее ему бы на грандиозный памятный курган Славы хватило... А его ведь еще и бомбами с пикировщиков забрасывали, снарядами и минами накрывали, из пулеметов косили, танками утюжили, морозами и ветрами на прочность испытывали, похоронками на родных и близких душу на части рвали, но выстоял он. Не дрогнул, не запросил пощады — такого и в мыслях не держал.

Юрий Бондарев, писатель, создавший яркие картины героизма в нашей художественной литературе, сказал однажды: «Человек, не испытывающий на войне естественные чувства, к которым относится чувство опасности и вероятность смерти, — явление патологическое... Человек, умеющий подавлять чувство страха, способен на каждодневное мужество — и в этом я вижу героическое начало».

Не забываем ли мы порою об этом, когда бездумно «спрямляем» и бодренько упрощаем реальные кровь и плоть подвига? Не забываем ли мы порою и о том, что смелый, граничащий со смертельным риском поступок при определенных условиях могут совершить многие, а вот акт, требующий подлинного гражданского мужества, основанного на незыблемой идейно-нравственной позиции, акт самоотречения, часто более чувствительного и болезненного, чем самопожертвование, по силам далеко не всем?

Думается, что существенными слагаемыми Победы были не только храбрость и стойкость солдат, не только их воинская выучка и смекалка, не только беззаветная любовь к Родине, но и тот идейно-нравственный склад личности, основанный на советском социалистическом мировоззрении, который обеспечил их безусловное моральное превосходство над наглым, жестоким, до зубов вооруженным врагом.

Какая поистине золотая россыпь богатств души и характера открылась в удивительном человеческом кинодокументе, оставленном нам Константином Симоновым, — в «Солдатских мемуарах»!

И как много подобного же знает каждый из нас от своих родных и близких, вернувшихся с фронта...

Пока меньше известно нам о человеческих качествах солдат с генеральскими и маршальскими погонами. Чаще вспоминают об их полководческом таланте, военной эрудиции, мужестве и решительности... И все это верно. Но верно и то, что хваленых немецких генералов превосходили они не только этим. Потому и захотелось мне вспомнить здесь о том, что, на мой взгляд, имеет прямое отношение к некоторым слагаемым Победы.

Когда-то, увидев на моем секретарском столе в журнале «Октябрь» листы верстки первой части воспоминаний прославленного советского флотоводца Н. Г. Кузнецова, зашедший по какой-то своей надобности в редакцию военный журналист капитан 1-го ранга В. А. Митин не просто обрадовался, а пришел в состояние сильнейшего счастливого возбуждения. Он буквально не находил слов для выражения восторга по поводу скорого появления в свет мемуаров. И стремясь мне, никогда не служившему на флоте, дать хоть какое-то мало-мальски доступное представление о личных качествах адмирала Кузнецова, поведал о том, как из-за нерасторопности и неуклюжести его, тогда матроса-первогодка, плохо закрепившего штормтрап, новый командующий Тихоокеанским флотом Н. Г. Кузнецов при переходе со штабного катера на боевой корабль чуть не угодил под воду и изрядно вымок. Естественно, через несколько часов на стол комфлоту, который, кстати, внешне никак не реагировал на происшедшее, лег проект приказа о взысканиях вплоть до наказания злополучного Васи Митина... Комфлот приказ не подписал. «Взысканий не надо, — сказал он. — А вот лучше учить людей морскому делу необходимо». И, как говорят, до конца своей флотской службы Н. Г. Кузнецов считал, что без крайней необходимости командиры высших рангов не должны пользоваться штормтрапом.

Конечно же с точки зрения формальных требований воинской дисциплины моряки, чуть не уронившие в воду командующего флотом, заслуживали наказания. И не потому Н. Г. Кузнецов [239] не подписал приказ о взысканиях, что стремился легко заслужить не слишком, кстати, высоко ценимую, особенно в Вооруженных Силах, репутацию человека, равнодушного к собственному престижу, да и строгому почитанию личного авторитета начальствующего лица... Просто не по возрасту рано обретенный опыт командования большими воинскими коллективами, нечастый дар психологической мудрости руководителя подсказали Николаю Герасимовичу, что нельзя начинать «завинчивание гаек» с эпизода, в котором пострадавшим оказался он сам.

Откровенно говоря, эта поведанная В. А. Митиным история показалась мне в то время если не изрядно приукрашенной и приобретшей уже полулегендарный характер, то во всяком случае — неизмеримо менее важной, чем десятки и согни эпизодов и фактов, фигурировавших в уже сверстанной первой части воспоминаний Н. Г. Кузнецова и касавшихся событий военно-политической истории 20–30-х годов.

Я грубо ошибался тогда. И с каждым годом, читая все больше книг, посвященных полководцам, составившим славу и гордость наших доблестных Вооруженных Сил и нашего великого народа, вообще книг о войне и военной службе, я все глубже понимаю тогдашнюю свою ошибку.

Теперь, по прошествии лет, чрезвычайно важными и примечательными представляются мне сами подобные полулегендарные эпизоды, независимо от того, соответствовали ли они действительности во всех деталях или были частично, а иногда и весьма значительно «отредактированы» стоустой молвой. Они имели и имеют неоценимое значение для достижения сути личности, стержня характера. И тут уж никакие домыслы и вымыслы, никакая фантазия и никакое «соавторство» молвы с участниками или свидетелями действительных событий и не могли и не могут исказить того, что было подлинным, определяющим в том или ином человеке.

Вспоминается, как журналистское задание привело меня ранней осенью 1964 года к Маршалу Советского Союза К. К. Рокоссовскому. Я шел по длинному коридору к кабинету маршала и понимал, что мне необходимо предельно сосредоточиться на вопросах, которые предстоит задать, что нужно найти самые краткие емкие формулировки, что хорошо бы еще раз проверить, на месте ли запасная авторучка.

Да, я все это понимал. Но, когда возвращался мыслью к тому, что спустя две-три минуты увижу человека, который при жизни стал символом, легендой, совершенно терялся. Маршал, удивительно красивый, несмотря на возраст, стройный, по-особому подтянутый и чуть ли не щеголеватый, какими бывают лейтенанты и капитаны, вышел мне навстречу из-за стола, и, признаюсь, вместо того чтобы, кратко представившись, приступить к цели визита, я сбивчиво, не слишком внятно и от этого, естественно, еще больше волнуясь стал уверять Рокоссовского, что воспринимаю встречу с ним как чудо, как необыкновенный подарок судьбы, о котором я конечно же не мог и мечтать. Рокоссовский слушал меня терпеливо, со смешанным выражением привычного внимания и некоторого удивления на лице. А затем, крепко пожав мне руку, ответил, что рад знакомству еще с одним работником печати и постарается быть полезным в нашей беседе.

Даже если принять ответную реплику К. К. Рокоссовского за обычную вежливость, характерную для воспитанного, интеллигентного человека, то и в этом случае следовало бы признать его поведение не вполне ординарным для лица его ранга, его положения, его всемирной известности. Но в том-то и дело, и это знают, об этом писали многие из тех, кто помнят его по зимним боям сорок второго под Москвой, по Курской дуге, по Сталинградской битве, по совещаниям в Ставке, что внешнее поведение и нравственный облик прославленного полководца были неотделимы от его ратных дел.

* * *

Народ назвал Великую Отечественную войну священной войной. Священна кровь защитников социалистического Отечества, пролитая на этой войне. Священна для каждого советского человека, для каждого антифашиста и память о ней. Священны традиции пламенного патриотизма, героической самоотверженности, приобретшие в суровую годину военных испытаний поистине всенародный характер. Свято блюсти и приумножать эти традиции, всегда и во всем ощущать себя активным бойцом революционной армии строителей нового мира, постоянно нести в себе беспокойное и обязывающее чувство личной ответственности за все происходящее на родной земле — вот к чему призывают нас далекие громы минувших битв.

Примечания

{1} 13–15 июля 1943 года в Москве состоялось совещание редакторов фронтовых и армейских газет, созванное Главным политическим управлением Красной Армии. В выступлении заместителя начальника ГлавПУРа генерал-майора Шикина содержится подробная информация о рассказанном происшествии во фронтовой газете и дана ему принципиальная партийная оценка. Стенограмма этого совещания издана специальной книгой. (Совещание редакторов фронтовых и армейских газет. Сокращенная стенограмма. М., 1943, с. 116.)

{2} Генерал-лейтенант И. К. Болдин командовал войсками 50-й армии, которая защищала Тулу.