ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -- Мемуары -- Роменский А. П. Глазами и сердцем солдата

Роменский Антон Петрович
Глазами и сердцем солдата

«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Роменский А. П. Глазами и сердцем солдата. — М.: Воениздат, 1979.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/russian/romensky_ap/index.html
Иллюстрации: militera.lib.ru/memo/russian/romensky_ap/ill.html
OCR, правка: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)

[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Роменский А. П. Глазами и сердцем солдата. — М.: Воениздат, 1979. — 176 с. — (Рассказывают фронтовики). / Тираж 65 000 экз.

Аннотация издательства: Антон Петрович Роменский, полный кавалер — ордена Славы, семнадцатилетним юношей ушел добровольно на фронт и как минометчик, командир расчета, а потом комсорг роты и батальона воевал до победного мая 1945 года в составе 176-го гвардейского стрелкового Измаильского Краснознаменного полка. Эта часть участвовала в освобождении Запорожья, Одессы, Белграда, Будапешта, Вены и других городов. Тепло повествует автор о своих однополчанах — людях высокого мужества, пламенных патриотах своей Родины и интернационалистах.

Содержание

Часть I. Минометная рота [3]
Часть II. Комсорг батальона [76]
Часть III. Дунай — река огненная [136]
Примечания
Список иллюстраций

Все тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми, кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах, только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной информацией - откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в многострадальном интернете. Информацию по архивам см. в разделе Militera: архивы и другия полезныя диски (militera.lib.ru/cd).

Часть I.
Минометная рота

Вечерами, когда жаркое солнце устало опускалось в сизое марево и быстро густели сумерки, я прокрадывался в свое убежище — небольшую пещеру, вырытую мной за городом на краю крутого оврага. Жители Артемовска, оккупированного гитлеровцами, в особенности юноши и девушки, как могли, укрывались от эсэсовцев и полицаев, рыскавших повсюду в поисках молодых горожан, еще не угнанных в Германию. Угодить на фашистскую каторгу никому не хотелось, а перед бегством из города все чаще устраивали облавы.

Красная Армия на исходе лета 1943 года начала изгнание оккупантов из нашего Донецкого края, и теперь грозный рокот советской артиллерии был уже слышен не только по ночам.

На этот раз, как всегда, я вышел к дороге, юркнул в малинник и, пригнувшись, помчался к оврагу, кубарем скатился вниз по тропинке. И тут чьи-то железные руки охватили меня, стиснули, зажали рот — ни дохнуть, ни пошевелиться.

«Вот и все... — подумалось. — Попался. Выследили, гады!»

И вдруг... Я не поверил своим глазам: передо мной стоял здоровенный светловолосый парень в пилотке с родной красноармейской звездочкой и в гимнастерке с незнакомыми мне погонами. [4]

— Ты кто?

— Пустите! — промычал я из-под ладони.

— Отпусти его, сержант, — сказал могучий блондин тому, кто меня держал. — Скажи-ка, парень, почему прячешься и от кого. Не обидим, только правду говори...

Пришлось рассказать, что кто-то из соседей донес оккупационным властям о том, что я комсомолец, и меня ищут полицаи. Мать предупредила, чтобы домой не являлся. Восьмой день, мол, ночую здесь, а днем прячусь в саду, в огородной бригаде бывшего совхоза.

— Ну а мы разведчики, понял? Сможешь провести нас в город?

— Конечно смогу...

Младший лейтенант — его звали, как я потом узнал, Алексей Голод — выделил из группы двух бойцов, и мы тут же направились в город. По дороге я упросил разведчиков на минутку зайти к нам домой — это по пути.

Когда я тихонько постучал в дверь, из сеней, не открывая засова, откликнулась мать:

— Кто там?

— Я, мамо.

— Ты видкнля, сынок? Тикай, тэбэ шукають.

— Я не надолго, сейчас уйду.

Быстро спустившись в погреб, я нашел в тайнике комсомольский билет. Дорогая мне книжечка в сером переплете была спрятана в резиновой перчатке — такие хирурги надевают перед операцией. В сенях меня перехватила мать, сунула в руку яблоко и кусок черного сухого коржика.

— Мамо, скоро наши придут. За меня не беспокойся, все хорошо, убежище надежное.

...Сложная у разведчиков была задача — за короткую летнюю ночь выявить движение противника через Артемовск по трем дорогам: на Яму, Попасную и Дебальцево. Переправившись через Бахмутку у разбитого моста, мы подошли к шоссейной дороге, что возле Южного вокзала, [5] и увидели, что в город втягивается колонна вражеских войск. Затаились, понаблюдали и двинулись дальше. Надо еще установить, куда фашисты повернут, и разведать еще одну дорогу — на Дебальцево.

Я провел своих разведчиков на Забахмутку, к церкви, где выходит Попаснянский тракт. И там то же самое: машины и тяжело груженный обоз отходят на Часов Яр.

— Ясно, куда драпают фрицы, — сказал старший группы Василий Сомов. — Возвращаемся — уже светает...

Пока он докладывал командиру о результатах разведки, я бережно развернул свой комсомольский билет, показал красноармейцам. Они рассматривали его молча, передавая друг другу. Мне очень хотелось, чтобы разведчики перестали во мне сомневаться.

Младший лейтенант приказал всем отдыхать. Подул ветер. Небо заволокло тучами. Застучал по кустам дождь. Разведчики ворочались под плащ-палатками: им не спалось.

— Командир, а что, если днем перепроверить фрицев? — предложил сержант Азаханов. — В такую погоду они наверняка не прекратят движение, если в самом деле уходят на запад.

Алексей оживился:

— Пожалуй, ты прав... Давайте подумаем, ребята, как это лучше сделать.

Теперь я уже сам вызвался быть проводником. Командир согласился, назначил состав групп и приказал:

— С наступлением темноты сбор здесь, в овраге.

Азаханов с напарником остались, а остальные двинулись в путь. Каждая лощинка, яма, канавка, деревце, кустик мне были знакомы с детства, и в назначенное место все вышли скрытно и беспрепятственно. Младший лейтенант с разведчиком ушли в сторону, а мы втроем отправились дальше. Выбрали удобную точку для наблюдения, засели. На дороге никого. Дождь не прекращался. В своем пиджачишке я бы быстро промок насквозь, если б [6] ребята не приспособили две свои плащ-палатки на нас троих. Через час-полтора мы увидели колонну машин, насчитали двадцать четыре. В кузовах — солдаты. Еще часом позже прошел обоз. Дождь усилился, дорогу совсем развезло, и движение по ней прекратилось. Промокшие до нитки, мы вернулись к группе командира.

— Хорошо, что пришли, — сказал младший лейтенант, — будем сматывать удочки. Этими дорогами немцы уже не пройдут, будут искать шоссейные.

К моему оврагу вернулись часам к трем дня. Я уже совсем освоился среди бойцов и почему-то верил: разведчики меня не оставят. Командир решил вести группу к переправе через Донец. Я попросился с ним.

— Товарищ командир, возьмем Антона, — поддержал Сомов. — Оставаться ему ведь здесь никак нельзя.

— Добро! — согласился офицер. Теперь я уже точно знал его фамилию, звание, должность: гвардии младший лейтенант Голод был командиром взвода разведки гвардейского стрелкового полка.

Немного передохнув и подкрепившись сухим пайком, мы, не дожидаясь темноты, двинули вдоль Бахмутки кратчайшим путем к Донцу. Шли быстро, чтобы успеть, если сможем, в эту же ночь переправиться на левый берег.

— Командир, давай прихватим хоть какого-нибудь паршивого фрица, — предложил Азаханов. — Без пароля мы далеко не пройдем.

Говорят, на ловца и зверь бежит. Едва мы обошли низиной зенитную батарею и пересекли дорогу, как замыкающий догнал командира:

— Смотрите, товарищ младший лейтенант, фрицик один тут шлепает. И место подходящее...

— Берем! — приказал Голод.

Разведчики взяли «языка» быстро и бесшумно. Да пленный и не сопротивлялся. Он оказался словаком. Без колебаний солдат назвал пароль, но предупредил, что на [7] передовой он иной, и вызвался помочь захватить другого «языка» — немца. Мы подошли к переднему краю. Торопились — скоро начнет светать. Словак пошел вперед, мы за ним. Я прыгнул в траншею вслед за разведчиками. Никого. Разделились на две группы. У поворота траншеи — гитлеровец. Спит с ракетницей в руках. Секунда — и ему кляп в рот, связали. А Азаханов захватил пулеметный расчет — боевое охранение. Пленные просили не расстреливать их и сказали, что помогут переправиться нам через Донец: у них, мол, в камышах спрятана лодка. Азаханов и трое разведчиков организовали прикрытие, командир с Сомовым, я и пленные быстро выволокли рыбацкую лодку. Остальные перебирались вплавь. Скоро мы благополучно достигли своего берега. И тут:

— Стой, кто идет?

— Свои, не кричи. Разведчики.

Немного пройдя в тыл, мы остановились у небольшой землянки. Младший лейтенант Голод доложил кому-то, что разведчики вернулись с боевого задания, и мы пошли в сторону Ямполя, к станции Красный Лиман.

Рассвет 31 августа 1943 года мне запомнился навсегда. Двигались лесом. Кругом располагались войска, было много артиллерии. У станции нашу группу остановили:

— Кто этот парень в гражданском?

— Он с той стороны. С нами пришел. Комсомолец! — ответил младший лейтенант.

— Комсомолец, говоришь? — повернулся ко мне капитан.

Я торопливо достал из шапки комсомольский билет, размотал упаковку, подал документ...

Потом, пока я не простился с разведчиками, эта книжечка еще не раз служила мне пропуском.

...Рано утром 5 сентября я уже обнимал мать, сестренку и братьев. Вскоре распахнул двери и отец. Мы все повисли у него на плечах. Отец сказал, что отсиживался в [8] одном из заваленных погребов на центральной усадьбе совхоза и с передовыми советскими частями вернулся в город.

* * *

На следующий день после освобождения отец сказал мне:

— Собирайся, сынок, пришел и наш черед.

Мать сшила из полотняных рушников два сидора, положила в них по паре старенького белья, по кусочку черного липкого мыла, кружки и ложки, иголки с нитками, сунула нам с отцом в карманы по белой тряпочке вместо носовых платков и вместе с младшими проводила нас за калитку.

В военкомате мы долго ждали своей очереди, пока наконец протиснулись к столу регистрации. Отец сказал капитану в очках:

— Вот... пришли... с сыном.

— Сколько же ему лет?

Я ответил, что скоро восемнадцать.

— Ну вот, скоро... Когда исполнится, придешь, — строго сказал капитан. — А пока посиди дома. — И, уже обращаясь к отцу, добавил: — А вас прошу пройти в седьмую комнату.

Сколько мы ни уговаривали капитана, он стоял на своем: нет, еще рано, не дорос.

Мы расстались с отцом. Поздно вечером их группу отправили в запасный полк, а я печально побрел домой.

Утром ко мне забежал мой дружок Митя Мартынов. Мы с ним учились в восьмом классе, и в мае 1941 года, за месяц до начала войны, нас обоих приняли в комсомол.

— Ну, что будем делать, Антон? — чуть ли не с порога спросил Митя.

— Был я вчера в вонкомате, капитан выставил как мальчишку: детей не берем. [9]

— Пойдем к самому военкому, — предложил мой друг. — Капитан — это еще не начальство, есть и постарше его.

Рано утром мы примчались в городской сад, где в уцелевшем здании помещался военкомат. Ждали долго. Вот начали подходить мужчины и парни с котомками. Появился капитан в очках, прошел и военный комиссар Артемовска майор Жеваго.

— Вы ко мне? Ну, заходите, — кивнул он весело и как-то обнадеживающе.

Но радовался я рано. Расспросив, сколько нам лет, и проверив данные по документам, военный комиссар решительно сказал:

— Вот что, товарищ Мартынов, приходи завтра с вещами. Будем комплектовать молодежную роту. А тебе, Роменский, придется пока повременить: уж больно ты ростом маловат, да и возраст твой еще не призывной. Так-то вот...

Домой мы с Дмитрием брели молча. Мне было обидно, что его берут, а меня нет.

— Ничего, не горюй, — стал утешать он.

Но я вскипел:

— Да, тебе хорошо, вон какой вымахал. А мне что делать?

Утром я простился с родными и ушел, захватив с собой вещмешок. Решил, что домой больше не возвращусь. И зашагал к военкомату.

К десяти часам начали подходить те ребята, кому приказали явиться сегодня. Многие были знакомы мне по школе, по спортивному обществу «Спартак», где мы до войны играли в детской футбольной команде.

Все стали в очередь на регистрацию. Меньше всех ростом оказались мы с Вадимом Слуцким. Мне-то хоть неполные восемнадцать, а ему и семнадцати нет. Но уходил его друг Женя Демчук, решил попытать счастья и Вадим: авось проскочит? [10]

Увы. Очкастый капитан накричал на нас и выгнал.

Пока я решал, что еще можно предпринять, ребят построили и начали делать перекличку, сверять списки. Смотрю, за спиной Жени Демчука, во втором ряду, тянется на цыпочках Вадим. Как ему удалось перехитрить капитана? Видно, я недотепа...

Наконец решился. Подбежал к старшему лейтенанту, который распоряжался во дворе, громко обратился к нему:

— Разрешите встать в строй.

— Ты еще откуда? — удивился офицер.

— Так военком же приказал, — врал я напропалую, — зачислить меня в эту группу, здесь все мои друзья...

— Ах вот оно что! Ну, так и быть, становись. Сержант, запишите этого мальца в свой список и поставьте в строй, — распорядился старший лейтенант.

Пошел дождь. Нас увели под навес, и, пока проверяли и уточняли списки, прошло мучительных для меня полтора часа. Дрожал я не от холода и дождя — боялся, как бы не разгадали мой обман. Но вот пришел сержант со списками, начал перекличку и среди других назвал мою фамилию.

— Я!

— Вы где регистрировались?

— У капитана.

— Что-то нет вас в списках. Я записал ваши данные, уточните все в столе регистрации и догоняйте нас.

— Есть! — излишне громко от радости крикнул я.

Старшина записал в книгу регистрации мои домашний адрес, имя и отчество моей матери и отпустил. Бегом догнал я группу, встал в строй. Вышли на Комсомольскую, сделали небольшой крюк, как бы прощаясь с городом, направились к Южному вокзалу, а оттуда — на Федоровку. Тысячи раз ходил я здесь, и впервые в красноармейском строю. Теперь почему-то я уже был спокоен — назад не отправят.

Пришли в Федоровку к полуночи, поужинали, устроились [11] на ночлег, а ранним утром — подъем и первым делом построение. Потом нас повели в баню, постригли, переодели. Не узнаем друг друга: чудно как-то в военной форме. Меня распирала гордость: я — красноармеец!

После завтрака нас построили, разбили по отделениям, взводам. Моим первым командиром отделения был сержант Иван Шевчук.

А вечером мы уже принимали воинскую присягу. Так 10 сентября 1943 года я стал воином — дал клятву боевой верности своей стране, народу, партии.

Начались занятия: строевая подготовка, политзанятия, изучение стрелкового оружия, тактика одиночного бойца и отделения в бою... Проходили они по сокращенной программе 12–14 часов в сутки. Кроме того, мы несли караульную службу, дежурили по кухне.

Самой большой наукой для нас, молодых, необстрелянных красноармейцев, были рассказы Ивана Степановича Шевчука о его боевых делах. На выцветшей, застиранной, но всегда аккуратно отглаженной гимнастерке нашего сержанта красовались два ордена Красной Звезды и медаль «За отвагу». И над орденами были нашиты две желтые и одна красная полоски. То были очень почетные и уважаемые отличия за ранения — два тяжелых и легкое.

Иван Степанович служил кадровую на границе, пережил горечь отступления, под Бахмачем был ранен, после лечения в госпитале попал в Сталинград, где снова получил ранение, вернулся в свой полк уже на Донце, там в вылазке за «языком» (Шевчук был полковым разведчиком) сержанта снова «чиркнуло», и вот — запасный полк. Да, пехоте достается больше всех... Ходил он в штаб полка, просил отправить на передовую, но отказали, хочет снова идти проситься. Все думы у Ивана Степановича за линией фронта, потому что от кого-то прослышал сержант, будто отец его в партизанах, мать и жену немцы расстреляли, а сын где-то скитается по чужим людям. Но Шевчук [12] не хотел этому верить, надеялся и часто, переходя на свой украинский, говорил: «Як там София, малый Петро, батько та маты?..»

Свои обязанности командира отделения он выполнял исправно, любил дисциплину и порядок. В отделении нас было 11 человек, и всем крепко доставалось от сержанта: поблажек он никому не давал. Мне почему-то учеба давалась во всем без особого напряжения, другим было труднее.

На пятый день нас отправили в Краматорск. На остановке в Копанках меня разыскала мать. Десятки километров прошла она, чтобы увидеться и благословить меня на борьбу с заклятым врагом. Принесла мама гостинцы и письмо от отца — он уже вступил в бои, спрашивал обо мне, беспокоился за всех нас...

Через час нам надо было уходить. Пошла мама домой в Артемовен, где ее ждали трое маленьких ребят, и все оглядывалась, и я видел, что она при мне сдерживается, не плачет, а отойдет подальше и зарыдает.

Вечером того же дня встретились мне земляки-артемовцы Евгений Демчук и Вадим Слуцкий. Они оказались вместе, в одном отделении, составляли расчет ручного пулемета и очень гордились своим ответственным положением в стрелковом отделении. Сержант отпустил меня на полчаса, и мы разыскали Витю Лысенко, Борю Андрианова, Сашу Диброва, других наших школьных друзей. Многое было связано с комсомолом, поэтому сразу заговорили о секретаре школьного комитета Киме Костенко — веселом, жизнерадостном и добром товарище, который был нашим заводилой. Где он теперь, на каком фронте воюет?.. А где Паша Левицкая, Феликс Межибовский, Женя Старостюк, Жора Шентябин?

Не мог я знать, что это моя последняя встреча с друзьями. Борис погиб уже в октябре под Александровкой, в Запорожской области, Витя пал смертью храбрых, вызвавшись одним из первых в части принять участие в [13] форсировании Днепра. Женя и Вадим тоже погибли на Днепре.

В октябре 1943 года Вадим Слуцкий писал матери: «Впереди Днепр и победа, попади ты и родной город с друзьями и знакомыми... Следующее письмо напишу после боя, а пока, надеюсь, до свиданья! Твой Вадим!»

Следующего письма не было.

И уже совсем недавно, целое тридцатилетие спустя, стали известны подробности гибели Евгения Старостюка. В первые дни войны он ушел добровольцем в армию, был тяжело ранен, после излечения опять воевал, потом попал в плен, но скоро бежал к партизанам. Это было уже на территории Чехословакии. В отряде «За Родину» Старостюка назначили командиром боевой группы. Однажды начался неравный бой, и он, будучи тяжело раненным, последний патрон истратил на себя... Это рассказали бойцы группы, которым Евгений приказал прорваться, чтобы спасти документы, добытые в разведке.

Так погибали мои товарищи, мои ровесники. Я горжусь тем, что когда-то лично знал этих парней.

* * *

Пришел и наш черед: маршевая рота и — фронт. Он проходил уже где-то под Запорожьем.

Пройдя Александровку, Гуляй-Поле, прибыли мы в 59-ю гвардейскую стрелковую дивизию, которой недавно было присвоено наименование Краматорской. На небольшом хуторе — ночной привал. Тут к нам присоединилась группа бойцов, а в ней — мои земляки Николай Гудолевский и Александр Дибров. Сразу стало веселее. Утром нас передали в 176-й гвардейский стрелковый полк, а вскоре прибыли и представители из батальонов и рот.

С командиром полковой разведки ушли шесть человек. Как мне хотелось попасть в этот взвод! Но не вышло. Обидно! Более рослых парней взяли в пулеметную роту, потом отобрали связистов, автоматчиков. Мне и всем оставшимся [14] новобранцам выпала 5-я стрелковая рота. Ну что ж, стрелковая так стрелковая... Лишь бы скорее бить фашистов! Но вдруг перед строем появились два офицера. Один из них, лейтенант, спросил:

— Есть ли, товарищи, среди вас артиллеристы или минометчики?

Я поднял руку: ведь полторы недели в запасном полку изучал 76-мм пушку.

— Выйти из строя!

Вышел. Кроме меня отобрали еще семь человек. Лейтенант записал наши фамилии и потом сам представился: Павел Андреевич Черненко, командир 2-го взвода роты 82-миллиметровых минометов. Все другие вопросы потом, когда придем в роту.

У лейтенанта — совсем молодое приветливое лицо, хорошая улыбка. И мы все приободрились, повеселели.

— За мной, шагом — марш!

Пошли по балке. Стемнело. Где-то неподалеку передний край. Взвизгивают пули, и кажется, что прямо над головой. Каждому их посвисту кланяемся, а некоторые и вовсе падают на землю.

Лейтенант смеется:

— Ничего, хлопцы, это с каждым бывает. Обстреляетесь, привыкнете.

176-й гвардейский стрелковый полк занимал позиции в 18–20 километрах восточнее Запорожья, у хутора Шевченково. Здесь расположилась минрота. Темно, невдалеке вспыхивают ракеты. У крайнего дома выставлены четыре миномета. Наверное, по два в каждом взводе. Во дворе собрались минометчики: видно, они ждали нас.

Черненко подвел новичков и сразу же распределил: по два человека в каждый расчет, меня — в распоряжение старшего сержанта Верника.

Итак, я во взводе у гвардии лейтенанта Павла Черненко. Он — украинец, полтавчанин, на фронте уже больше [15] года. Командир расчета — гвардии старший сержант Григорий Верник.

— Цыган я, — слазал он о себе, — без роду, без племени... — И почему-то рассмеялся.

В темноте почти не вижу лиц, пытаюсь угадать характеры будущих сослуживцев по рукопожатию, по манере разговора. Верник, кажется, широкая душа, но с хитрецой человек. Наводчик, первый номер расчета, гвардии рядовой Макар Павлович Шматов — волжанин, по-моему, серьезный, деловой человек. Вторым номером назначен я, третьим — прибывший со мной Сергей Крайнов.

Подошел старшина роты гвардии старший сержант Федор Тулубаев, спросил, когда мы ели.

Возле нас сразу засуетился Шматов, он старше всех в роте — 1909 года рождения, небольшого роста, крепко сложен, шаги у него быстрые, сам аккуратен, подтянут, видно по всему — любит порядок. Тулубаев с парторгом роты Логвиновым уже раскрыли большие заплечные термосы и накладывали в котелки кашу, мясо, нарезали хлеб, разлили чай.

У меня слюнки потекли: в запасных полках едой ведь не очень-то балуют...

Плотно поужинав, мы рассредоточились по своим расчетам. «Старички» почти все уже улеглись спать. Подстелив немного соломы, мы со Шматовым легли не в траншее, а наверху, бруствер служил нам подушкой. Почти никто не спал: ведь утром бой...

Я рассказал Макару Павловичу немного о себе, а он подбодрил как мог: в роте, дескать, жить можно, ребята славные, дружные. Хорошо отозвался Шматов о командире взвода лейтенанте Черненко. Обязанности ротного у нас исполняет младший лейтенант Дмитрий Немонков, родом из Белоруссии. А старшина роты — чуваш. Гриша Верник действительно цыган. Словом, интернационал... Всего с двумя ездовыми в роте 13 человек. Народ боевой, обстрелянный. [16]

Я уже почти засыпал, когда Макар Павлович, вздохнув, сказал, будто раздумывая вслух:

— Меня убьют, ладно, ничего не поделаешь — война; А вот Нюрка, как она с четырьмя-то? Очень уж горевать будет... Ладно, разговоры кончаем, будем спать, — добавил он, укрывая меня своей плащ-накидкой, но, помолчав минуту, шепнул: — Слышь, Антон, на всякий случай запомни адрес: Балахна, ГОГРЭС, барак шесть, комната двенадцать...

Прошло более тридцати лет, но адрес этот помню до сих пор. Макар Павлович под Будапештом был тяжело ранен и умер в сорок седьмом году. Вечная и славная ему память.

Задолго до рассвета нас поднял Тулубаев. Позавтрг кали в темноте. Прибыл командир роты младший лейтенант Попов. Он поставил нам боевую задачу. Это был первый полученный мною боевой приказ.

* * *

Впереди Запорожье — важный узел дорог, крупный индустриальный центр. Враг хорошо укрепил подступы к нему. Здесь проходит третья линия фашистской обороны — Голубой вал — противотанковый ров. За ним проволочное заграждение, далее — траншеи. Перед ними, вероятно, минное поле. Немцы зарылись глубоко в землю. На участке наступления стрелковых рот батальона выявлены четыре пулемета. Наша задача — минометным огнем подавить пулеметы и поддерживать атаку пехоты.

— Расчеты, к минометам! — скомандовал ротный.

За приземистым крестьянским домиком укрылась наша батарея; четыре небольших котлована соединены узкими траншеями, в каждом — миномет. Вправо и влево от него вырыты два окопчика. Это, как пояснил мне Шматов, укрытия для первого и второго номеров на случай артналета. Траншеи сделаны аккуратно, миномет хорошо замаскирован, да и сама позиция выбрана удачно. А старались [17] всего двое — Верник и Шматов, больше в расчете людей не было.

Гвардии старший сержант Верник сказал:

— Пока есть время до начала артподготовки, малость поучимся... Задача твоя, как второго номера расчета, — обратился командир расчета уже ко мне, — заключается в том, чтобы с помощью вот этих двух червячных винтов поддерживать горизонтальный и вертикальный уровни наводки, все время совмещая их. Гляди и соображай!..

Мы успели разобраться в устройстве материальной части миномета. Шматов показал, как мина оснащается дополнительными зарядами.

Команда «К бою!» прервала нашу учебу.

Артиллерийская подготовка длилась 40 минут. Мин мы не жалели. Обработали немецкий передний край, а потом, увеличив дальность, перенесли огонь на вторую линию вражеских траншей.

Пехота поднялась в атаку. Нам было приказано сняться с позиций и подойти ближе к переднему краю, поддержать стрелков. Быстро разобрали мы минометы и побежали по балке к противотанковому рву. Пехотинцы уже скатились в ров, ладили к его стене самодельные лестницы и упрямо карабкались наверх. Впереди — проволочное заграждение, без саперов трудно будет его преодолеть. Небольшая заминка у проволоки некоторым бойцам стоила жизни: уцелевший пулемет хлестанул по цепи.

— Наша и артиллеристов недоработка, — сказал Черненко. — А ну быстрее вперед.

Достигли противотанкового рва, быстро собираем минометы, навели на цель. Цель накрыли сразу! Пулемет замолчал, но у нас в запасе всего три мины. Лейтенант послал меня и Крайнова на старую позицию за боеприпасами. Бежим по лощине. А во второй траншее слева ожил немецкий пулемет. Пехота на фланге залегла, несет потери. Навстречу нам командир батальона капитан Н. Д. Набоков. [18]

— Товарищ боец, ко мне! — кричит он, а когда я подбегаю, спрашивает: — Видишь на горке пушку?

— Вижу.

— Передай приказ артиллеристам: пусть накроют пулемет.

В армии выполняется последнее приказание, и я побежал на высотку. Артиллеристы уже заметили пулемет и установили орудие на прямую наводку. Выстрел, второй... Пулемет захлебнулся. Пехота поднялась, и тут снова хлестнули очереди. Но батарейцы были начеку. Ахнул третий выстрел — и фашист замолк. Поднялась пехота... Ур-ра!

Артиллеристы сделали свое дело, но я продолжал бежать к ним с приказом комбата. Почему, не знаю. Видимо, потому что это был первый мой бой. Чуток растерялся и по инерции нес батарейцам приказ, который ими уже был выполнен, до тех пор, пока немецкий снаряд не угодил между пушкарями и мною. Взрывной волной меня отшвырнуло в сторону, забило дыхание. Поднявшись, пощупал себя — не ранен. Осколок продырявил слева воротник шинели, срезал погон, вырвал клочок шинели и прошел чуть выше ключицы. Не задело!

А из балки кричит мне комбат:

— Давай назад!

Тут я спохватился, ринулся вниз по склону, подбежал к капитану, начал было докладывать о выполнении приказа, но он остановил меня:

— Все видел, молодец! Только поумнее воевать надо, сынок!.. Не ранен?.. Ну, догоняй своих.

Побежал я теперь за минами. Навстречу — наша повозка. Лошадьми управляет Крайнов. Это старшина Тулубаев распорядился подвезти боеприпасы прямо на передовую. У рва быстро разгружаем повозку. Крайнов уезжает обратно, а мы подтаскиваем мины к своим «самоварам». Пехота уже прошла первую линию заграждений, [19] ведет бой за вторую линию траншей. Лейтенант Черненко корректирует огонь всех четырех минометов.

Стреляем мы вроде бы неплохо. Один за другим умолкают немецкие пулеметы на нашем участке. Но мин израсходовали мы много. А тут прибежал связной комбата: надо перенести огонь влево и поддержать стрелковую роту старшего лейтенанта Жукова. Но скоро мины кончились, а бой в самом разгаре. Пришлось лейтенанту Черненко вновь поторапливать Тулубаева. Двумя другими подводами мы подвезли минометы из противотанкового рва поближе к передовой цепи. Пока не было боеприпасов, и лейтенант, и мы влились в цепь атакующей пехоты.

Противник увеличил плотность огня, появились новые пулеметные точки, из лесопосадки прямой наводкой начинали бить два орудия. Вдали появились фашистские танки. Оставляя за собой шлейфы пыли, они мчались по вспаханному полю, атакуя наш левый фланг. Считаю: один, два... пять... восемь... Мурашки пробежали по спине. А что, если мне придется вступить в единоборство с этим железным страшилищем? Кроме винтовки да пары ручных гранат, у меня ничего нет. Да и как остановить танки? Но об этом раздумывать некогда: стреляя на бегу, мы приближаемся к вражеской траншее. Рядом ударил немецкий пулемет, пули вздыбили впереди пахоту. Цепь залегла. Было ранено и убито несколько стрелков и один из наших минометчиков. Да, неразумно лежать на открытом месте: головы не поднять.

И тут встал во весь рост старший лейтенант Жуков. Вскинув над головой автомат, он крикнул:

— Гвардейцы! За мной, вперед! Ура!

Пехотинцы бросились в едином порыве за своим командиром. Сначала отдельные бойцы, а потом и вся цепь скрылась в немецких траншеях. Началась рукопашная.

Увлеченные боем, мы забыли о вражеских танках. А они, стреляя, переползли траншеи и оказались у нас на левом фланге, уже в тылу. [20]

Гитлеровцы, выбитые, из траншей, очень скоро опомнились и пошли в контратаку. На нашем участке даже тихо стало. На флангах идет бой, а здесь все замерло, только доносятся крики идущих на сближение немцев, уже слышны их голоса:

— Рус! Иван! Сдавайсь, хенде хох!

И вдруг громкая команда:

— Огонь!

Оказалось, что это была тишина не растерянности (так могло показаться только мне, неопытному бойцу), а ожидания команды. Цепь сразу же ответила дружным и сокрушительным винтовочным залпом, слева и справа мощно зарокотали пулеметы лейтенанта Макарова. Оба «максима» строчили напряженно, безостановочно. Немногие из фашистов успели повернуть вспять. И единицам из тех, кто удирал, удалось спастись от нашего огня.

Я оглянулся: слева позади пылали два немецких танка, поодаль вспыхнул прямо на глазах еще один. Остальные вели дуэль с нашими батареями, отходя под прикрытие своей артиллерии.

Захватив вторую линию траншей, мы заняли оборону. Командиры стали подсчитывать потери, уточнять наличие сил и боеприпасов. Нам приказали отойти к своим минометам. Заканчивался мой первый боевой день. Для бывалых красноармейцев это обычный фронтовой эпизод, для меня — боевое крещение...

Завечерело. Подвезли мины. Мы поочередно разобрали минометы, прочистили стволы, выбрали более удобные позиции, стали окапываться.

— Кто этот пацан? — спросил я у Шматова, указывая на маленького и щупленького красноармейца с санитарной сумкой через плечо.

— Никакой это не пацан, а санинструктор четвертой роты Нина Исакова.

Мимо проходила щупленькая девушка в ладно сидящей шинели. Рыжеватые пряди выбивались из-под шапки-ушанки, [21] глаза светились веселой и озорной улыбкой.

— Посмотрела — как будто рублем подарила, посмотрела — как будто огнем обожгла... — фальшиво пропел Верник.

— Так уж, Гриша, и обожгла? Бедненький, иди скорей в медпункт!

— Конечно, Ниночка! Но ничего, устоим. У меня закалка цыганская...

От этих шуток всем словно теплее становилось. Но парторг 4-й стрелковой Нина Исакова была не только приветливой и веселой девушкой. Когда надо, становилась она смелым и отчаянным бойцом.

Однажды, мне рассказали, Нина в атаке оказалась одна в немецкой траншее — задержалась, чтобы посмотреть, нет ли там раненых. Траншея привела к входу в блиндаж. Неожиданно оттуда выскочила группа гитлеровцев, они окружили девушку, и один верзила стиснул предплечье ее левой руки:

— Хальт!

Тогда правой рукой Нина выхватила из-за пояса пистолет и выстрелила фашисту в живот. Один из пехотинцев, к счастью, заметил эту схватку и крикнул:

— Ребята, выручай парторга!

Из дюжины гитлеровцев остался в живых только один, и то потому, что вовремя поднял руки.

В другой раз, когда наступил ответственный момент боя и залегли под вражеским огнем даже бывалые бойцы, первой поднялась парторг Исакова:

— Вперед, гвардейцы, за мной!

До войны Нина работала инженером-электриком, на фронт пошла добровольно, в полку начала службу рядовым санитаром, как и ее боевые подруги Шура Нечаева, Аня Нездойминова, Аня Безручко, Аня Боднар. Комсомолка стала коммунистом, а потом и партийным вожаком стрелковой роты. [22]

13 октября вечером после короткого огневого налета и ударов авиации нас десантом посадили на танки и приказали ворваться в Запорожье. Лихо пришлось нам на броне с нашими минометами. Сам того и гляди свалишься, а тут еще ствол, лафет или опорную плиту надо держать. Зато атака была очень стремительной. Немцы, видимо, не ожидали такого мощного удара, да еще ночью, и побежали, бросая оружие и технику.

Вот снова противотанковый ров. Мы соскакиваем, забрасываем препятствие чем попало. Танки медленно, хотя и с трудом, но преодолевают ров и выходят к южной окраине города. Мы развертываемся в цепь и устремляемся к вокзалу. Тут все пылает: само здание, цистерны, дома. За привокзальной площадью — широкая прямая улица, слева — Днепр. Рвемся к центру города.

14 октября 1943 года Запорожье было освобождено от захватчиков. Четверо суток беспрерывного боя позади.

В полдень на центральной площади города состоялся митинг местных жителей и воинов. Наша дивизия была награждена орденом Красного Знамени, всему личному составу Верховный Главнокомандующий объявил благодарность. Многие из моих боевых товарищей получили ордена и медали. Мне командир роты объявил благодарность. Очень гордился: первое военное отличие.

Вскоре разыскали меня наши артемовские ребята Коля Гудолевский и Саша Дибров, прибывшие с пополнением.

— Ну, как оно... в бою-то? — тихо спросил Коля. — Очень страшно?

И тут, признаться, я малость прихвастнул. Потом понял, что по-мальчишески бахвалился. И пытался оправдать себя: сам ведь на фронте без году неделя, а хотелось показаться настоящим бойцом. Кстати, вещественные доказательства у меня нашлись: в четырех местах была продырявлена шинель, осколком срезан ремень, а вместе с ним и фляга, другим осколком слегка царапнуло за ухом. Все-таки ранение: голова перевязана, кровавое пятно [23] на бинте. В глазах ребят я, конечно, вырастал в настоящего героя... А о том, как нес по пахоте два лотка мин, как выбился из сил, споткнулся, запутавшись в полах шинели, упал и едва не заплакал, я, само собой, умолчал...

* * *

Коля Гудолевский и Саша Дибров попали в 4-ю стрелковую. В минроту тоже прибыли новички. К нам в расчёт определили троих: Юсупова, Кропотова и Скочко.

Очень интересным парнем оказался Юсупов, узбек из Ферганы, 1922 года рождения. Служил он кадровую, в начале войны попал в плен, оказался в лагере в Запорожье, бежал оттуда. Спрятала его одна женщина, ночью выкопала в огороде яму и укрыла Юсупова там. Потом выхлопотала ему у оккупационных властей документы, что он ее муж, и даже устроила на работу. У них родился сын Аджан. Когда фронт приблизился к городу, Юсупов снова отсиживался в яме, а после освобождения был призван в Красную Армию.

Русский язык Юсупов знал плохо, говорил забавно, искажая слова.

— Бэжял. Куда? Нэ знам. На магацин. Русский жэнчин сказал: ти — узбек? Сказал — да. Ти — пленный? Сказал — да. Юсупова брал рука, шел дома. Давал кушат, ночю пратал на яма...

Я старался оберегать Юсупова от подначек хлопцев, которые вышучивали его произношение, и он подружился со мной. Особенно после того, как я прочитал ему первое письмо от жены и написал ответ.

В расчете Юсупов значился заряжающим, носил опорную плиту. Он был удивительно работоспособный человек. Пока не окопается в рост, не успокоится.

— Кончился война, — мечтал он, — Юсупов брал сина, жена, ехал на Фергана.

Два других минометчика — Иван Васильевич Кропотов и Савелий Мефодьевич Скочко — работали до призыва на [24] одном заводе инженерами, дружили еще с довоенной поры. Когда армия оставляла Запорожье, руководители города поручили им взорвать завод. Задание инженеры выполнили, но сами уйти не успели, и все 26 месяцев жили в аду фашистской оккупации, а в день освобождения оба явились в военкомат и попросились на фронт; их оставляли на заводе, но они сумели настоять на своем: хотели драться с врагом на переднем крае.

Кропотов и Скочко пытливо и настойчиво изучали миномет, были остроумны, охотно рассказывали друзьям всякие забавные истории.

Старшина Тулубаев получил на роту 20 новеньких автоматов ППШ. Офицеры, командиры расчетов и первые три номера получили это оружие. Сбылась и моя мечта получить автомат.

* * *

Мы продолжали наступление с конца октября уже на 3-м Украинском фронте, в состав которого была передана наша армия{1}.

Двигались вдоль левого берега Днепра на юг. У населенного пункта Васильевка гитлеровцы встретили нас сильным огнем. Бой длился больше суток, нам удалось осилить врага. 27 октября мы овладели Васильевкой и вышли на широкий степной простор Северной Таврии.

Преследуя отступающего противника, полк повернул на северо-запад, к Днепру.

Наш второй батальон двигался цепями. Пулеметная рота повзводно рассредоточилась в стрелковых подразделениях, а мы, минометчики, порасчетно двигались в нескольких десятках метров позади пехотинцев. Было часа четыре пополудни, в полной тишине закатывалось [25] нежаркое октябрьское солнце. Но как на фронте настораживает такая тишина!

Нас догнали комбат капитан Набоков и адъютант старший батальона старший лейтенант Пахомов.

— Лейтенант Черненко, — обратился старший лейтенант к нашему командиру взвода, — пошлите кого-нибудь в четвертую роту и передайте ее командиру, чтобы он остановился.

А капитан добавил:

— Надо бойцам дать немного отдохнуть. Да и осмотреться не мешает, уж больно подозрительна эта тишина. Фрицы, видно, где-то готовят нам засаду...

— Не за теми ли скирдами, товарищ капитан? — указал Пахомов на пригорок впереди.

Взводный остановил наш расчет: бежать в четвертую роту было приказано мне. Передал двуногу Кропотову и понесся. Едва я успел передать приказ и отбежать от роты шагов двадцать, как кто-то выкрикнул:

— Танки! Немецкие танки!..

Обернулся. Из-за скирд вырвались две тяжелые самоходки «фердинанд» и три танка. Они устремились на нашу пехоту. Не успевшие окопаться бойцы, постреливая из винтовок, начали отходить назад — сначала первая цепь, а потом и вторая. Воспользовавшись нашим замешательством, гитлеровцы открыли частый огонь и нахально, без поддержки пехоты продвигали машины вперед. Стреляли они бесприцельно, потери были невелики, но все происходило на голом поле, в невыгодных для пехоты условиях.

Неподалеку от меня разорвался снаряд. Упал раненый сержант из четвертой роты, старавшийся задержать бойцов. Бегу к нему, стаскиваю сержанта в канаву, пытаюсь перевязать ему рану на ноге. Тороплюсь, и оттого плохо получается. Бинт промокает, хлещет кровь. Снял с сержанта ремень, перехватил ему ногу выше колена.

— Потерпи немного, друг!.. [26]

Вижу, больно ему. Но терпит. Тащу сержанта дальше. Попытался взвалить его на себя, но не смог поднять, задохнулся. Подбежал какой-то красноармеец, мы взяли раненого на руки, понесли. Смотрю — обгоняет нас Коля Гудолевский. Очумел, что ли, мой земляк?

— Коля, сворачивай влево, в кукурузу! — закричал я ему. — Уходи с дороги!

«Живая мишень», — мелькнула у меня мысль. К Николаю присоединились еще двое бойцов. Бегут, чудаки, кучей, а за ними гонится танк. Гудолевский сорвал с себя шинель, бросил лопату. Фашист уже совсем близко. Нет, не успел увернуться Коля, угодил под гусеницу...

Мы опустили сержанта на землю, и я побежал к дороге: может, смогу помочь Коле. Нет, моя помощь ему уже не нужна... Был у меня товарищ, теперь нет...

Метрах в тридцати — сорока от меня выползает на дорогу танк. Перед ним, петляя, бежит красноармеец с перебитой рукой и окровавленным лицом. Я бросился ему наперерез, схватил бойца за здоровую руку и рванул на себя. Оба скатились в придорожный кювет. Танк промчался мимо, но вдруг немец круто развернул машину и сделал два выстрела в нашу сторону. Снаряды пролетели мимо, рванули на кукурузном поле.

Несемся к кукурузе. Немец стал бить болванками: видно, кончились у него фугасные и осколочные снаряды. Одна болванка со свистом пролетела рядом. И вдруг все вокруг меня завертелось каруселью, и я будто куда-то провалился. Очнулся уже в кукурузе: трясет меня кто-то за плечи. Встать я не могу. Открыл глаза — надо мной какой-то остроглазый пожилой солдат и спокойный молодой лейтенант, оба незнакомые.

— Ты что, паря, моргаешь, а молчишь? Не рехнулся ли?

— Не видишь, Прохорыч, контужен он, — сказал лейтенант. [27]

— Где танки?.. Немецкие танки где?.. — удалось мне наконец выговорить.

— А где же им быть? Вон, смотри-ка. Похлопали мы, значится, их... Каюк фрицам. Одного только на расплод оставили, генералу на допрос, сказывают, увели, — подмигнул боец, по говору явный сибиряк.

Он и лейтенант помогли мне подняться. Отряхнулся, смотрю: невдалеке стоит пушка семидесятишестимиллиметровая. Значит, спасители мои — артиллеристы, это они откопали меня. А в ушах звенит; голова — как чугунная, в глазах — пелена и круги разных цветов.

Пожилой артиллерист проводил меня в полковой медпункт. Пробыл я там два дня, а на третий меня пришел проведать старшина Федор Тулубаев. Долго мы вдвоем упрашивали полкового врача капитана медслужбы Ольгу Дмитриевну Проханову, чтобы отпустила меня. Наконец, она согласилась. И мы поскорее отправились в роту, пока военврач не передумала.

Командиры и товарищи встретили меня радостно. Юсупов угостил свиной тушенкой (сам ее не ел), а лейтенант Черненко предложил баночку рыбных консервов из своего доппайка. Макар Шматов собрал у ребят кружки и другую посуду, бережно налил каждому из фляги наркомовские сто граммов. Тост предложил лейтенант.

— С боевым крещением тебя, Антон! — сказал лейтенант. — И с наступающим праздником Великого Октября!

Очень славно было у меня на душе. Я понял, что такое фронтовая дружба. Человек в роте не пробыл еще и месяца, а столько ему внимания... А на передовой нам важны и слова поддержки, и товарищеская взаимопомощь, и доброта друга...

Рота наша снова заметно поредела: полностью погиб четвертый расчет, остался только его командир сержант Линник. К нему под начало я и перешел, но уже наводчиком. Однако со Шматовым мы продолжали дружить. Сблизился с ним и мой джан Юсупов. [28]

Преодолевая сопротивление противника, мы с юга пробивались к Никополю.

* * *

На политинформации замполит батальона капитан И. А. Дудченко нам объяснил, что южнее Никополя, на участке шириной 120 километров и глубиной 25–35 километров, гитлеровцы создали мощный оборонительный рубеж. Здесь была образована оперативная группа «Шернер», в составе которой имелось восемь пехотных, две горно-стрелковые и две танковые дивизии. Этот плацдарм прикрывал важный индустриальный район, который нужно было освободить как можно быстрее. После короткого отдыха и перегруппировки сил войска получили приказ о наступлении. Нашему полку была поставлена задача овладеть небольшим хутором Ворошиловский и крупным селом Балки.

Второй батальон, сбив небольшой фашистский заслон, продвигался к хутору, не встречая больше сопротивления. Когда впереди показалась колхозная усадьба и поодаль два уцелевших домика, мимо нас на большой скорости проскочил «виллис». На переднем сиденье — генерал, позади — два автоматчика. И прямиком в хутор. Вдруг видим: машина резко развернулась, генерал и автоматчики спешились и залегли, а из хутора вырвалась группа гитлеровцев, которые, ведя плотный огонь, приближались с разных сторон к «виллису». И тут все, кто был в цепи, бросились на выручку генералу. Все было кончено в считанные минуты — хутор оказался в наших руках. На месте боя осталось около двадцати трупов немецких солдат. Наши потери были невелики.

Оказалось, кто-то из офицеров поспешно доложил комдиву, что хутор уже взят.

Я впервые увидел своего командира дивизии — генерал-майора Георгия Петровича Карамышева. [29]

Подбежал наш командир батальона капитан Набоков, хотел доложить генералу, но тот остановил его:

— Садись, капитан, посидим... — Он присел прямо на землю, снял фуражку. — Хорошо бы перекусить. Как считаешь, комбат?

— Думаю, что надо, товарищ генерал.

— Ну, так распорядись. А заодно отыщи в батальоне пару надежных ребят: надо бы прощупать, что делается впереди нас.

Появился командир нашего полка майор Ковалев.

— Здравствуй, Семен Филиппович! — встав и идя ему навстречу, сказал комдив. — Рад тебя видеть живым-здоровым. Прикажи послать вперед разведчиков, пока мы тут подкрепимся...

Ушла группа во главе с Сапархоном Азахановым — лучшим разведчиком полка (тот, что когда-то схватил меня у моей пещеры).

Мы сделали привал и в ожидании кухни шарили по своим вещмешкам. Появился наш старшина, а с ним и новый командир роты старший лейтенант Хайрулин. Все повеселели: значит, скоро будет и еда. Так и есть. Подоспела кухня, и бойцы расселись обедать. Неподалеку старшина накрыл походный стол для генерала.

Не успели мы справиться с кашей, как увидели, что разведчики уже ведут к комдиву двух гитлеровцев — спесивого гауптмана и бледного от испуга ефрейтора. Бойцы катили за ними немецкий мотоцикл с коляской и пулеметом на ней.

Докладывал генералу сержант Азаханов. Пленных они захватили сразу же за хутором. Ехали сюда с приказом. Взяли их без единого выстрела: немцы не знали, что хутор в наших руках.

Пока командиры колдовали над картами, роты развернулись в боевой порядок и двинулись на село Балки, что в трех-четырех километрах от хутора. Шли полем. Справа — лесопосадка, за ней — проселочная дорога, дальше — [30] вспаханный клочок земли, у самого села — гладкое чистое поле, которое нам, ясно, не нравилось: на войне всегда ищешь укрытий.

Вдоль кукурузного поля тянется противотанковый ров, вдали — колокольня церкви. Перебираемся через ров, выходим на поляну. Уже видны крайние домики. Неужели немцы ушли из села? Но вдруг громыхнули один за другим выстрелы пушек, и из-за хат выползли четыре танка с десантом автоматчиков на броне. Я не успел сообразить, что к чему, а впереди уже завязался бой.

Неподалеку разорвался снаряд, и осколок размером с ладонь тут же тяжело ударил меня в грудь. Сбилось дыхание: не могу ни вздохнуть, ни выдохнуть. И мысль: «Все, готов. Насквозь продырявлен». Через минуту дышать стало легче. Но потрогать рукой грудь боюсь: думаю, что там дыра. И вдруг вижу: у моих ног лежит здоровенный осколок. Пощупал грудь — болит, но крови нет. Видно, совсем на излете осколок был. Пришел в себя. Черненко, Юсупов, Верник бьют по немецкому десанту из ППШ. Только теперь и я лег, дал по гитлеровцам несколько очередей. Лейтенант Черненко приказал отходить ко рву. Быстро скатились туда, установили минометы, стали стрелять на глаз, делая поправки по разрывам своих мин.

— Развернуть минометы на девяносто градусов! Вести огонь по окраине села! — командует с края рва Черненко.

Из Балков бьет немецкий пулемет. Я тороплюсь, а Шматов работает медленнее, но более уверенно. Кажется, две мины легли точно в цель: пулемет замолчал. Пехотинцы с криками «Ура!» ворвались на окраину села.

Бой стих. Все четыре немецких танка сожгли подоспевшие батареи полковой и дивизионной артиллерии. И ни один десантник не вернулся в село — тут уж постаралась пехота и мы со своими «самоварами».

Разобрав минометы, по противотанковому рву спустились вниз, ближе к селу. В овраге нас ожидал младший [31] лейтенант Дмитрий Немонков со своим взводом. Собрали минометы и начали окапываться. Но, видно, немцы заранее пристреляли овражек. У ног лейтенанта Черненко шлепается мина и... не взрывается. Взводный пулей вылетел из окопа, скомандовал:

— Сменить позицию!

Бегу к своему миномету. И тут же мина влетела в мой окоп и разнесла в клочья вещмешок. Падаю в поврежденное укрытие. Теперь еще одна мина разрывается рядом с минометом, на том самом месте, где я только что стоял...

Повезло... А вот с Ваней, совсем молоденьким пареньком, нашим связистом, беда: мина угодила прямо в него. Ранены сержант Скорик и два бойца из его расчета.

Мы бежим по рву. Впереди — открытый участок. Три расчета проскочили его невредимыми. Линник тоже. А бежавший за ним с лафетом мой второй номер Погожев попал под пулю снайпера. Смолича от первого выстрела уберегла опорная плита, но от второго и она не спасла. Остались в живых мы вдвоем с лейтенантом. Лежим, прижавшись к земле. Снайпер бьет по нас: то по мне, то по лейтенанту. Чуть кто пошевельнется — выстрел. Больше лежать невмоготу. Командир взвода приказывает мне оставить минометный ствол и приготовиться к прыжку через бруствер.

— Как только я сброшу с головы шапку, он выстрелит, а ты прыгай. Приготовились. Р-раз...

Шапка летит с головы Черненко, выстрел, рывок... и я за бруствером. Вторая пуля — вдогонку, но уже поздно: я вне опасности.

Теперь я должен помочь командиру уйти от пули. Снимаю шинель, накручиваю ее на автомат и сверху надеваю свою шапку.

— Приготовились! Раз! — Я показываю снайперу чучело.

Выстрел. Лейтенант за бруствером. Сидим. В дырявых [32] шинелях и без головных уборов. Немец неплохо стрелял. Мою шапку этот гад тоже прострелил.

В стенах рва с обеих сторон вырыты ниши. В одной из ниш слышен стон. Заглянули: лежит боец в разорванной гимнастерке, плечо у него кое-как перебинтовано, бледный — видно, много крови потерял. Вглядываюсь в искаженное страданием лицо. Да ведь это мой земляк артемовец Иван Савченко!

Подняли мы его, понесли, а когда очнулся — повели. По дороге в санчасть я все убеждал Савченко, что рана не тяжелая, что он молодой, быстро поправится.

Потом я интересовался, жив остался мой земляк.

Боясь окружения, противник с вечера ушел из села, и ночь мы отлично проспали на чьем-то соломенном тюфяке в одном из сараев.

20 декабря 1943 года мне исполнилось восемнадцать. Мое совершеннолетие мы с Макаром Павловичем Шматовым встречали, стоя на посту у огневых позиций. Конечно, не бог весть какой веселый праздник: ночь, война, зима, вьюжный злой ветер пронизывает насквозь... Но, как говорится, грех мне было сейчас жаловаться на судьбу. Я — солдат. Воюю. Враг отступает. Уже виден, кажется, край родной земли, которую мы вот-вот освободим. А там близко — конец войне, желанная победа.

Окопались мы у села Днепровка капитально. Оборудовали не только основную, но и запасную, и ложную позиции.

По очереди расчеты начали выходить ночами на передний край, в боевые порядки пехоты, с «кочующим» минометом. Днем засекали огневые точки противника и места отдыха его пехоты — землянки, блиндажи, а ночью вели по ним огонь, обычно беглый. Постреляем и быстро сворачиваемся, уходим. Немцы злятся, бьют туда, где нас уже нет. Пехотинцы, правда, нас не очень приветливо встречали: мы постреляем и нет нас, а они-то остаются. Ясное дело: кому охота лишний раз попадать под пули [33] или снаряды противника? Тогда стали мы уходить на стыки подразделений, где меньше наших было в обороне. Иногда даже подползали чуть ли не к самым немецким окопам. Очень охоч до этих дел был азартный, боевой Дмитрий Логвинов, сержант, парторг нашей роты. Но комбат нам запретил лезть на нейтральную: излишний риск не нужен. Я тоже любил ходить на передовую с «кочующим» минометом. И не только я — все старались как можно больше насолить фашистам.

Те тоже не оставляли нас в покое: редкий выдавался день, когда они не шли в атаку. Мы знали: гитлеровское командование стремится вывести из Крыма свои блокированные там войска и одновременно изолировать нашу группировку в районе Херсона и Николаева. Но все наскоки врага кончались для него неудачами.

В одном из таких боев наш расчет попал в крутую переделку. Сержант Линник заболел, и я, как первый номер в расчете, выполнял обязанности командира. Ночью, как обычно, мы выдвинулись со своим минометом к переднему краю, на правый фланг батальона, где образовался большой разрыв между нами и соседями. Место скрытое, очень удобное для стрельбы. Установили миномет, за ночь натаскали десятка три мин и раненько утром начали постреливать, все время меняя позицию. Сделали уже больше десяти выстрелов, когда смотрим (даже без бинокля видно): немцы тремя плотными цепями идут в атаку. Удивительно: даже без артподготовки, без криков, молча, зло. Мы быстро приготовились. Когда пехота начнет стрелять по гитлеровцам, мы накроем их беглым огнем. Когда они были метрах в трехстах, залпом грохнул наш передний край. Слева невдалеке басовито заработал «максим». Мы выпустили 6 мин. Удачно — прямо по цепи. Немцы откатились. Минут через 15–20 снова атака, и тоже плотным строем. Только теперь позади него идут эсэсовцы в черных шинелях. Стреляем беглым. Остаются три мины. Ждем. Немцы не залегают и не отходят. Выпускаем [34] последние мины. Я дал команду свернуть миномет и отходить на огневую позицию своей роты. Противник начал артналет. Мы переждали его и двинулись гуськом по траншее. Я впереди, расчет — за мной. Добрались до пулеметчиков. Уже отчетливо были слышны крики немецких солдат и команды их офицеров. За пулеметом один боец, второй тяжело ранен. Одного красноармейца из своего расчета я отправил с раненым, а сам с двумя оставшимися занял оборону в траншее. Сейчас важнее всего — «максим», и я напросился вторым номером к пулеметчику подавать ему ленту. Он повеселел и принялся нами командовать:

— Набивайте ленты, ленты набивайте патронами!

Гитлеровцы не выдержали, откатились. Немного и мы передохнули. Сидим, патроны в ленты набиваем, поглядываем, не готовятся ли фрицы к новой атаке.

— Может, позицию сменить? — предложил я пулеметчику. — Немцы разозлились, постараются разделаться с нами.

— Жалко, место уж больно хорошее, — ответил тот. — Есть у меня запасная, но оттуда плохо видно и сектор обстрела небольшой, а отсюда, гляди, все видно как на ладони.

— Смотри, как знаешь, но я бы сменил...

Немцы молчали. Мы подумали, что они больше не полезут, и собрались уходить. Отошли немного, но тут же услышали, как наш пулеметчик дал очередь и как бы осекся.

Бегом возвратились обратно. Убит! Я будто чувствовал тогда беду. Оттащили бойца в траншею, и я стал к пулемету. Рядом — еще двое моих ребят. Ставлю прицел на сто метров. Жду, злой на себя: не убедил человека, он и погиб...

Бегут гитлеровцы, стреляют на ходу, орут. Уже отчетливо вижу головы без касок, пьяные лица... Подпускаю ближе, ближе. Сто метров, не больше. Нажимаю на гашетку. [35] Стрелял, пока не кончилась лента. Большинство фашистов в замешательстве откатились. Но десяток наиболее оголтелых лезли напролом. Вставили новую ленту и уложили их уже совсем рядом с траншеей...

Сидим усталые, вконец изнуренные. Ребята курят. По траншее пробирается к нам комсорг батальона Николай Никишин.

— Мы думали, с пулеметчиками что-то стряслось... — Тут он увидел убитого и потускнел: — А где второй номер?

— Ранен, в санчасть отправили, — ответил я. — Мы теперь и минометчики, и пулеметчики.

— Хорошо. Доложу комбату, постараемся прислать смену. А пока держитесь, ребята. Сейчас заменить вас некем.

Смена пришла только поздно вечером, и тогда мы ушли в свою роту.

Вскоре по рекомендации заместителя командира батальона по политчасти капитана И. А. Дудченко я был назначен комсоргом минометной роты. До этого был агитатором, редактором боевого листка. В роте комсомольцев 9 человек; все хорошие, надежные ребята, в бою не подведут. А для комсомольцев-фронтовиков это — главное качество.

Вскоре после этого мне пришлось пережить еще один очень тяжелый случай.

Возвращался я из политотдела дивизии, куда был вызван на семинар комсоргов рот. Зашел в тылы полка, взял сапоги для командира взвода и вместе со старшиной роты Федором Тулубаевым отправился в подразделение, на огневые. Идем по лощине и прислушиваемся: не летят снаряды? Немцы пристреляли эту балочку и время от времени устраивали артналеты.

Впереди идет какой-то боец. Догоняем. Оказывается, знакомый: повар батальона. На плече — набитый продуктами вещмешок, в левой и правой руках — посудины, тоже [36] с едой. Мы вызвались помочь, донести еду до КП батальона, но он наотрез отказался.

— Сам донесу, а то вы мне все расплескаете. Чем тогда буду начальство кормить?..

Поговорили немного. Федор давно повара знал, считались они земляками: один из Чебоксар, другой — из Казани. Приятный такой мужичок, любит покалякать о том о сем, сухонький, маленький, лет под пятьдесят. Он остановился передохнуть, а мы ушли дальше. Уходя, предупредили его насчет обстрела лощины.

— Ладно, ладно, знаю... — проворчал повар, вроде бы недовольный нашей заботой.

Отошли от него метров пятьдесят, не больше. И тут артналет. Мы залегли. Когда кончился обстрел, посмотрели назад, на дорогу. Старичка нет. Бежим обратно. Прямое попадание...

Финками вырыли мы могилу и похоронили солдата. Пришли на КП, доложили обо всем комбату. Тот сказал сокрушенно:

— Беда-то какая... Ведь у него же четверо детей! Я отправлял его в тыл, но не захотел он. Как же я виноват перед ним и его детьми!..

Мы с Федором скорей ушли в роту: не было сил слышать это.

* * *

В одну из ближайших ночей нас сняли с насиженных мест и передвинули вправо, к самому Днепру, в плавни. Сменили учебный батальон дивизии, который занимал здесь оборону, протянувшуюся километров на 20. Построена она была по системе пикетов и патрулей, как у пограничников. Но сначала нас рассадили в плавнях по одному, как «кукушек», на расстоянии примерно 80–100 метров друг от друга. Страшновато быть одному. Потом нас сдвоили. Вдвоем не так одиноко. Морозило, а под ногами [37] еще хлюпала вода. Все изрядно проголодались, но тылы где-то далеко за плавнями. Долго тянулось время...

Утром начали строить себе жилье. Пехотинцу нужна земля. Зарывшись в нее, он сразу чувствует себя уверенней. Земля от смерти убережет, защитит от пуль да осколков и согреет, домом родным становится. Выбрали мы со Шматовым бугорок, копнули — вода. Худо дело. Надо строить надводное жилье. Соорудили шалаш. Неплохой получился, теплый и даже уютный.

Пришел лейтенант Черненко. И наши повозки прибыли с минометами и минами. Взвод сосредоточился на стыке двух батальонов — первого и нашего, второго. Здесь же и шалаш командира полка гвардии майора Ковалева, который кто-то успел окрестить куренем нашего Бати.

* * *

Кончался 1943 год. В самый канун Нового года некоторые из нас получили новогоднее поздравление командира полка. Мне было лестно, когда командир взвода в присутствии моих товарищей торжественно прочитал его вслух. Начиналось оно, как многие призывы той поры, с грозных слов: «Смерть немецким оккупантам!»

— Дорогой товарищ Роменский! — читал лейтенант. — В минувшем 1943 году вы своими боевыми делами доказали преданность Родине и партии. Поздравляя с наступающим 1944 годом, желаю вам новых боевых успехов и надеюсь, что в новом году вы с честью выполните свой долг перед Родиной, новыми боевыми делами умножите славу нашей гвардии... Гвардии майор Ковалев, командир сто семьдесят шестого гвардейского стрелкового полка.

И подпись красным карандашом. Помню ее до сих пор — размашистую, твердую. Могу и не заглядывать в пожелтевший листочек, что хранится у меня уже 35 лет: знаю текст на память.

Как раз под Новый год мы, минометчики, стали на охрану штаба. [38]

На первые часы сорок четвертого выпала наша с Макаром Шматовым смена.

Прошло немного времени, вдруг слышим: где-то слева — пулеметная очередь. Пауза, и еще. На этот раз автомат. Сначала один, потом второй. По звуку наши, ППШ, потом запоздало — «шмайсеры». Мы с Макаром насторожились. С чего бы это? Но вскоре все утихло.

Послышались шаги.

— Стой! Кто идет? — окликнул Макар.

— Свои!

— Пароль?

— «Луна». Отзыв?

— «Звезда».

Подошли двое бойцов.

— Кто такие?

— Пронинцы. Мы к командиру полка. Надо доложить. — На плече у одного — три немецких автомата, у другого — две винтовки. Видно, первые новогодние трофеи.

Когда мы сменяли учебный батальон, курсанты нас предупредили, что немцы выкрали у них станковый пулемет. Так вот выяснилось, что попытались они сделать это и сейчас, в новогоднюю ночь. Но на этот раз не удалось.

— А где же немцы? — спросил майор Ковалев.

— Там. По Днепру поплыли, — ответили бойцы из пронинского батальона.

— Как, живые?

— Не-ет... — ответил смущенно один из солдат, смекнув, видно, что хорошо бы было живого гитлеровца привести. Потоптавшись, он добавил: — Товарищ гвардии майор, уж больно здорово огрызались они и наших двоих поранили. Так что некогда было думать насчет «языка» Последнего у воды прикончили, чуть было не удрал...

— Ну хорошо, спасибо за это.

Командир полка поздравил солдат с Новым годом, пожелал [39] им боевых успехов. Те — по гвардейской стопке (майор распорядился!), закусили поданными бутербродами, поблагодарили за угощение.

— Это я вас, орлы, должен за службу благодарить, — сказал Ковалев.

Так мы встретили Новый год.

* * *

Во второй половине января нас перебросили на левый фланг дивизии, которая занимала оборону на никопольском плацдарме. Вышли из плавней, идем колоннами, по-ротно. Добрались к дороге. Шматов догоняет меня и очень уж официально обращается:

— Товарищ комсорг роты, не спросите ли у гвардии лейтенанта Черненко, далеко нам придется топать?

Взводный тоже слышит, смеется:

— До первой хаты — пятнадцать километров, а дальше не знаю.

Но нам и этого достаточно, догадываемся: идем в Большую Белозерку.

Прошли километров десять, на сон потянуло. И надо сказать, что мы научились дремать на ходу, особенно если идем строем. А всех в этом искусстве превзошли Верник и Шматов. Над Макаром Павловичем нам как-то неудобно было потешаться: он старше всех. И весь огонь мы переносили на Гришу. На остроты и подначки он не обижался, чтобы расшевелить друзей, иногда даже что-нибудь сочинял смешное о своей цыганской жизни и притом клялся, что говорит правду.

Верник дремлет, но шагает в ногу с другими. Шматов чуть свернул с дороги, стал, остановился у обочины и спит с минометным стволом на плече. Но Тулубаев недаром ходит замыкающим.

— Шматов, спишь?

— Ты что, Федя, нет... не сплю.

— Ну, тогда догоняй свой расчет. [40]

Шматов спохватывается, бежит в строй. И тут же уже сам шумит:

— Верник, просыпайся, все царствие небесное прозеваешь...

Григорий даже в полудремоте не разлучается с юмором: он парирует Макару:

— Лиса спит — кур видит, цыган спит — коней видит, Макар спит — Нюрку видит...

Вся рота хохочет и... взбадривается окончательно.

Показались крайние домики Большой Белозерки. Мы обрадовались. Но не зря мои земляки говорят: «Нэ кажи гоп, покы нэ пэрэскочиш». На то она была Большая Белозерка: вдоль дороги — два ряда хат. И тянулись они еще километров на пятнадцать. Где-то в конце села, у церкви, мы наконец свернули, сделали привал, позавтракали и через час вышли на отведенный нам рубеж обороны, сменив какие-то стрелковые части. И все-таки боец — оптимист: он всегда найдет причину для радости. Досталось нам место обжитое: окопы, щели, траншеи готовы, самим копать не придется. Кое-где подправили, подчистили, выбросили мусор. Устроились вроде бы совсем неплохо.

Предшественники нас предупредили:

— Берегитесь, действуют здесь немецкие снайперы. Бьют почти без промаха. Один особенно. Место ровное, так что будьте осторожны.

Наши огневые позиции на этот раз были почти в боевых порядках стрелковых подразделений. Повзводно мы расположились на стыках стрелковых рот, немного уступом назад. Наш лейтенант расположил оба расчета между пятой и шестой ротами.

Рассвело. Мы осмотрелись. Впереди и позади нас — чистое поле. До вражеских траншей — метров 400. Слева, перпендикулярно к нашим и немецким траншеям, тянется лесопосадка — низенькая, избитая, вся насквозь просматривается. В ней никого нет. Справа, в створе моего [41] расчета, против шестой роты, по нейтральной полосе тянется небольшое реденькое кукурузное поле.

За нами много артиллерии, почти все орудия — на прямой наводке. Еще дальше, километра два в глубину обороны, мы видели, как артиллеристы собирали свои грозные «андрюши» — дальнобойные реактивные минометы. Подходит машина, с нее сбрасывают железные брусья и фермы, что-то вроде сельскохозяйственных борон, а после сборки получается установка. В нее вкладывают «головастиков», включают цепь, и они летят с ревом. Грозное оружие!..

Поговаривали, что в Белозерке даже танки наши есть. И это нас особенно радовало.

На третий день произошла неприятная история.

Савелий Мефодиевич Скочко был очень аккуратным человеком, любил чистоту, порядок, приучил и нас к этому. Потому наш расчет всегда отличался подтянутостью, опрятностью. А огневую позицию мы всегда содержали в чистоте и хорошо замаскированной.

В это утро Скочко долго возился возле миномета, все чистил и смазывал его. Потом решил немного подправить маскировку на бруствере. Вылез, постоял немного и пошел за бурьяном и стеблями кукурузы в сторону от траншеи. Вдруг выстрел — и он повалился. На помощь бросились Кропотов и Юсупов, схватили Скочко за руки, за ноги, унесли. У самой траншеи пуля снайпера чуть не настигла Кропотова. Я побежал к ним по ходу сообщения:

— Убит, ранен?

— Нет, струхнул малость и залег, — отвечал сам Скочко.

Я сердито выругался и пристыдил его, хотя он был старше меня. Командир роты тут же вызвал Савелия Мефодиевича к себе в блиндаж и строго отчитал его за необдуманный поступок. Да и мне досталось за подчиненного. [42]

После полудня немцы начали обрабатывать артиллерией наш передний край, а затем, поддерживаемые шестью танками, пошли в атаку автоматчики. Две их редкие цепи медленно приближались к нашим траншеям.

Почему-то эта атака нам показалась несерьезной.

— Разведка боем, — определил сразу лейтенант Черненко.

— Щупают наш передний край, огневые точки, — добавил Шматов.

Бывалые фронтовики уже изучили повадки противника: немцы большей частью действовали по выработанному шаблону.

И на самом деле, это была только демонстрация: танки сделали по нескольку выстрелов и повернули обратно, за ними и пехота.

Прошло не больше часа, и снова появились танки. Больше двадцати. Шли они с запада, от солнца. Гул их нарастал... По спине рассыпались мурашки: где же наша артиллерия, почему молчит? Но вот наши батарейцы вступили в единоборство с танками. А мы молчим. Куда уж нам против бронированных громадин! Минут через двадцать дуэль прекратилась. На поле осталось четыре полыхающих машины, остальные скрылись в лощине. У нас погиб расчет 76-миллиметровой пушки, в другом расчете убило наводчика. В пехоте потерь не было.

Вскоре немцы начали новую атаку. Сначала мы услышали из лощины гул моторов. Потом увидели танки. Они шли на предельной скорости и скоро ворвались в боевые порядки нашей пехоты. Артиллеристы снова открыли огонь. Грохот, вой, свист снарядов, взрывы, гарь и дым вокруг. Не поймешь, где кто. Немецкая пехота под прикрытием своей брони подобралась уже к нашему переднему краю и вот-вот достигнет траншей.

Теперь вступили в бой и мы, повели беглый огонь по вражеской нехоте. Мин не жалели: их у нас было в достатке. [43]

В горячке боя мы не заметили, как один из танков, проскочив траншею, устремился на нашу батарею.

Ему навстречу бросился с противотанковой гранатой Скочко. Немцы его заметили, и пулеметная очередь прошила Савелия Мефодиевича. Так он и остался лежать перед нашей огневой. Танк подорвали Кропотов и Семин, бросив под него сразу две гранаты. Семин остался невредим, а Кропотов тут же упал — пуля попала ему в живот. К вечеру он скончался. Умирал у нас на руках, в полном сознании, спокойно и мужественно перенося страшную боль.

Так в один день, в один час погибли два друга.

Бой был скоротечным, но жестоким. Не только немцы, но и мы понесли большие потери. В нашей роте было трое убито и столько же ранено.

К вечеру все вымотались, стали неразговорчивы. Глядя на тела погибших друзей, я подумал тогда: «Не завтра ли и мой черед?..»

Стемнело. Санитары увезли раненых и убитых. Прибыла кухня, и фронтовая солдатская жизнь снова втянула нас в свою повседневную, будничную колею. Все пошло своим чередом, словно не было смертей Скочко и Кропотова, других наших товарищей...

Старшина раздал нам сухой паек: немного сухарей, по два-три кусочка сахару и пачке трофейных галет. Мы набрали в фляги воды и собрались в блиндаже командира роты послушать рассказ Тулубаева о новостях в тылу. Федор порой крепко, хоть и безобидно врал: понимал, что нам после боя нужна душевная разрядка. Но на сей раз он ничего не прибавлял. Сказал, что всех старшин вчера собирали в полку, предупредили о том, чтобы побыстрее запаслись боеприпасами, продовольствием, подготовили лошадей и повозки.

— Вот и смекайте, к чему это, — сказал многозначительно Тулубаев. — Или переход намечается, или... наступление. [44]

Да, судя по всему, мы готовились к наступлению.

Утро следующего дня выдалось погожим, солнечным. К нам в расчет пришел старшина, и мы осматривали материальную часть.

Стоим у миномета, толкуем о своих солдатских заботах. В это время показались в небе самолеты. Завязался воздушный бой. Дрались два немецких и два наших истребителя. Наши пилоты одолели фрицев. Не выдержав лобовой атаки на встречных курсах, оба фашиста почти одновременно взмыли вверх, и длинные очереди «яков» прошили фюзеляжи «мессершмиттов». Оба задымили и упали где-то за линией фронта. Летчики помахали нам крыльями, прошлись пулеметными очередями по немецким траншеям. Вдогонку им захлопали немецкие зенитки. Один из истребителей задымил. Летчик сразу выпрыгнул с парашютом, и его ветром начало сносить на нейтральную полосу. Он приземлился между нашими и немецкими траншеями.

— Кто пойдет выручать? — спросил лейтенант Черненко.

Желающих оказалось много. Взводный назвал троих: Тулубаева, Юсупова и меня.

Фашисты, намереваясь взять летчика в плен, тоже выслали свою группу. Завязалась перестрелка. Нас поддержали артиллеристы, прикрыли огнем пулеметчики. Был в плечо ранен Юсупов, мне одна пуля пробила сапог, чиркнула по голени, вторая разворотила каблук. Тулубаеву повезло больше: он вернулся только в разорванных шароварах — видно, напоролся где-то на проволоку.

Зато летчика мы отбили. Он был ранен в ногу. Его перевязали и отправили в госпиталь. С ним уехал и мой дружок Юсупов. Не хотел покидать он нас, ругался, клял фашистов и по-узбекски, и по-русски. Больше Юсупова я не видел и не встречал...

В медпункте мне перевязали ногу, и, немного прихрамывая, я вернулся в роту, а старшину полковой врач оставил [45] в санчасти. Оказывается, Федор скрыл от нас, что тоже был ранен. Правда, через неделю он уже приступил к выполнению своих обязанностей. А старшиной он был все-таки замечательным: где бы рота ни находилась, он ее разыщет, подвезет мины, людей вовремя накормит. И заботливый был, и бесстрашный. Многие из нас завидовали его мужеству, доброте, сердечности. Тулубаев любил всех нас, и мы платили ему тем же.

* * *

21 января 1944 года к нам в роту на передний край прибыл подполковник, пропагандист политотдела армии. Ему было лет около пятидесяти. Это был высокий, полный человек, страдающий одышкой. Оказалось: бывший матрос Балтийского флота, штурмовал Зимний, лично видел Ленина, в составе тысячи питерских рабочих и балтийских матросов — посланцев Петрограда — провожал Владимира Ильича в последний путь.

Рассказ пропагандиста мы слушали затаив дыхание. Подполковник порадовал нас известием о том, что снята блокада с города Ленина, что пошел в наступление на запад Ленинградский фронт.

В конце января и мы попытались наступать, но понесли большие потери, а успеха не добились. Враг сильно укрепил никопольский плацдарм. Разведчики выкрали немецкого фельдфебеля, и тот рассказал, что для защитников плацдарма Гитлер установил двойной оклад и пообещал тем, кто будет стойко и упорно сражаться, ордена, отпуска на родину и другие поощрения.

2 февраля мы снова получили приказ перейти в наступление.

В первом эшелоне пошли наш 176-й и 183-й полки. Сосед слева (полк другой дивизии) не продвинулся, и левый фланг у нас оказался открытым. Там была лесопосадка, которая укрывала противника, и мы попали под сильный огонь. Командиры батальонов и рот докладывали [46] о больших потерях, но полковник Ткачев, временно командовавший дивизией (генерал Карамышев был в госпитале), неумолимо требовал от командиров полков продолжать наступление.

В этом бою вышли из строя все командиры батальонов и их заместители по строевой и по политической части нашего полка. Получил смертельное ранение и вскоре умер наш комбат капитан Николай Дмитриевич Набоков. Мы потеряли замечательного офицера, умного, спокойного, всегда уравновешенного командира. Много солдат и офицеров полка сложили свои головы на подступах к полевому стану, который нам так и не удалось тогда взять.

В эти дни в одном из боев погиб мой славный друг гвардии старший сержант Александр Панков, парторг 6-й стрелковой роты. Мы подружились с ним на одном из семинаров в политотделе дивизии. В момент атаки я видел, как он первым поднялся на бруствер, что-то крикнул, сделал шаг вперед и упал. Цепь пошла в атаку, а Саша больше не поднялся. Как жаль было его и других ребят — молодых, жизнерадостных, веселых. Никогда уже они не поднимутся с тех печальных холмов над Днепром, места последней своей атаки... Они все были настоящими героями.

Много мы видели человеческого горя, крови, смертей. Но случались на нашем пути и забавные истории.

В ходе наступления стоявшие позади нас в балке «андрюши» сделали залп, который был сигналом прекращения артподготовки и начала атаки. Но один из снарядов «андрюши» упал с недолетом в цепи пехотинцев. Величиной с крупного поросенка, с раскаленной головной частью, он, шипя, катался по мерзлому полю. Бойцы шарахались от него: а ну как взорвется! Нагнал «андрюша» нам страху! Потом, к счастью, он успокоился и, не разорвавшись, остался лежать посреди поля, как обгорелый пень. [47]

Вскоре нас отвели из-под Большой Белозерки и дали небольшую передышку. Два дня мы чистились, мылись, приводили себя и материальную часть в порядок, приняли пополнение, провели в роте партийное и комсомольское собрания, выпустили боевые листки и даже стенную газету. В эти дни Григорий Верник и Федор Тулубаев были приняты в партию.

Вскоре вернулся из госпиталя комдив и поставил нам задачу наступать на участке пяти курганов. Все полки дивизии после артподготовки двинулись вперед. Противник упорно сопротивлялся, но высоты все же были взяты. Оставив много техники, гитлеровцы отступили за Днепр.

Началось преследование врага. Один за другим освобождали мы населенные пункты Приднепровья. Измученные бездорожьем, мокрые и голодные, продвигались к Знаменке. До села оставалось еще километра три-четыре, а ноги отказывались служить. Но вот вдали показалась окраина села, грязно-белые домики в голых зимних садах. Цепь пехотинцев медленно шла по раскисшему вспаханному полю.

Тылы наши далеко отстали, и последние дни мы жили на подножном корму: у дороги собирали початки прошлогодней кукурузы, оставшиеся в поле шляпки подсолнуха, горох. Ничего мало-мальски съедобного не оставляли. Плевались, чертыхались, разжевывая эти «деликатесы», но все-таки продвигались вперед. А это самое главное. Правда, одновременно мы посматривали и назад в надежде увидеть свою кухню...

Смотрим, догоняет нас верхом командир полка! Его буланого Усача мы узнавали издали по белой лысине на лбу. Быстрый и выносливый дончак майора Ковалева мог состязаться в скорости с «виллисом» генерала Карамышева.

Ожили мы, подтянулись. Раз едет наш Батя, то за ним уж наверняка тылы, а там хоть и небольшой, да отдых... [48]

Но увы: лицо у майора хмурое, сердитое. Кажется, добра не приходится ожидать.

— Обозы отстали, сидят в грязи, — сказал командир полка. — Там же и кухни. А впереди вон она, Знаменка. Надо ее брать. Это приказ!

И мы тут же двинулись дальше, рассредоточение, вдоль дороги. Идти тяжело, ноги вязнут, в сапогах полно жидкой грязи. Ругаемся, проклинаем все на свете, но идем! Мы же пехота... Впереди — овражек, за ним — небольшой курган, а за курганом — Знаменка, большое, красивое, богатое украинское село.

Вражеский заслон попытался остановить наше продвижение, но был сбит нашим дружным огнем и поспешно отошел. Так что в Знаменку мы вступили спокойно. На улицу выбежали жители, целуют нас, обнимают, некоторые плачут, приглашают в хаты, угощают.

А вот навстречу красноармейцам вышла пожилая украинка с красным знаменем в руках, на алом полотнище которого был вышит портрет К. Е. Ворошилова. Она сама еще до войны вышила портрет, надежно спрятала знамя от фашистов и сберегла его до нашего прихода.

...Подсушились мы немного в одной хате, почистили оружие, привели в порядок амуницию. Не отказались, конечно, и от приглашения пообедать, попить «узвару». Подошла ко мне хозяйка, чем-то очень похожая на мою мать, только чуть постарше, сказала сочувственно:

— Якый жэ ты малэнький, хлопче. Хиба вжэ и такых бэруть в Червону Армию?

— Та я ж доброволэць, нэнько!

— Доброволэць, кажэш?

— Эгэ ж...

— Сашко! — позвала она сына. — Одягайся, пидэш з нымы! — И, снова обернувшись ко мне, женщина рассказала о своем горе: — Оцэ, хлопче, вин у мэнэ останний, бильш никого нэмае. Сыротамы зосталысь. Батька його и старшого сына нимци вбылы: воны в партизанах булы... [49]

...В Знаменке мы пробыли не более трех часов и — снова вперед к Днепру.

Старый Днипро, наш Славутич! Некогда тобой любоваться, нам надо на твой правый берег — такой мы получили приказ...

Холодная, обжигающая вода в реке, неясно виден стылый, заледенелый противоположный берег, занятый врагом.

Первым начинает форсирование батальон капитана Пронина, за ним наш, следом третий. Собрано все, что можно: лодки, ворота, двери, бревна, кто-то притащил даже большое деревянное корыто, быстро вяжутся и сколачиваются плоты. И вот уже идет переправа.

Сопротивляются гитлеровцы слабо: они, видно, не ожидали, что мы в этом районе станем преодолевать реку. Уж очень она здесь широка. Последняя группа во главе с командиром полка переплыла на правый берег уже затемно.

Вошли в сплошные плавни. Держим путь на Варваровку. Темнота, тишина. Идущие впереди полка разведчики сбиваются с маршрута. Взошла луна, чуть посветлело. Сколько неожиданностей можно встретить в этих плавнях!..

Майор С. Ф. Ковалев нервничает, идет к разведчикам в голову колонны. Вдруг по передней группе — очередь из автомата. Несколько ППШ полыхнули огнем в ответ. Стрельба в кустах стихла. Там наши бойцы нашли еще «тепленькую» немецкую рацию, автомат и две винтовки. Хозяева этого имущества, видимо, разбежались, скрылись в плавнях.

Стычки с мелкими группами противника, перестрелка с его заслонами не утихали всю ночь. Нас обстреливают то слева, то справа, то спереди, а иногда и сзади. Заросли камыша, кустарник, множество всяких речушек и болотец затрудняют продвижение.

Очистив наконец плавни от гитлеровцев, полк сосредоточился [50] против населенного пункта Варваровка. В ночь на 9 февраля мы должны форсировать небольшую речку и занять село. Уже начала переправу одна из стрелковых рот, как вдруг из арьергарда доложили, что сзади движется большая колонна немцев численностью до полка. Откуда? Мы только что прошли по этой дороге, и никого не было. Противник появился с тыла — из Грушевского Кута, идет напролом по единственной дороге тоже в район Варваровки, где сосредоточена зажатая со всех старой никопольская группировка врага. Мы сделали на месте кругом, и кто где стоял, там и залег. Наша минрота шла за пулеметчиками, и теперь мы оказались против немцев впереди других подразделений. Минометы разворачивать не стали — мин нет, открыли огонь из личного оружия. Пулеметчики установили свои «максимы», вступили в бой стрелковые подразделения. Немцы напирают, стремясь любой ценой пробиться через реку к Варваровке. Пулеметчики уже сменили ленты. Огонь ведем все: от командира полка майора Ковалева до санинструктора Нины Исаковой. Рядом с ней за деревом стоит адъютант старший батальона капитан Пахомов и стреляет из нагана, мы с Макаром бьем из автоматов, чуть поодаль залегли другие бойцы нашего взвода с лейтенантом Павлом Черненко.

Первую атаку отбили. Гитлеровцы откатились назад, оставив на дороге множество трупов. Стало тихо, и будто бы потемнело. Странно: пока шел бой, было светлее, а теперь — снова непроглядная тьма.

Передышка длилась недолго, фашисты снова пошли в атаку. Впереди на этот раз они выставили группу солдат с ракетницами, которые, стреляя залпами, попытались пробить путь остальным. Вначале это нас ошеломило: летят, шипят, дымят ракеты, стало светло как днем. Но быстро разобрались, в чем дело, и затея немцев обернулась им же во вред: мы теперь могли вести прицельный огонь.

Но вот передали по нашей цепи: «Патроны кончаются [51] «. А где их взять? Тылы-то за Днепром. Стали стрелять еще экономнее — короткими очередями или одиночными. Немцы с каким-то остервенением бросились вдоль дороги на прорыв. Молчали наши пулеметы. Небольшой группе гитлеровцев удалось вклиниться в наши боевые порядки. Завязалась рукопашная. Трудно было разобраться, где свои, где немцы... Только горстке фашистов удалось прорваться и уйти в Варваровку.

Когда бой закончился, меня вызвали к командиру полка. Разведчики сержанта Азаханова, преследуя противника, захватили двух немцев. Их надо было допросить, и лучшего переводчика, чем я, не нашли. С помощниками начальника штаба капитаном Бахиревым и лейтенантом Морозовым начали мы допрос: кто, откуда, из какой части, где стоит полк? Один гитлеровец, ничего не отвечая, демонстративно вскинул руку в фашистском приветствии и выкрикнул: «Хайль Гитлер!» Второй назвал свою часть и сказал, что он из той группы, которая только что прорывалась здесь, и что они долгое время бродили по плавням в поисках выхода из окружения. Больше этот пленный ничего толком сказать не мог.

В это время подошел начальник штаба полка майор Иванов и передал командиру приказание комдива: участок наступления сдать соседу справа — 333-й стрелковой, а нашему 176-му полку немедленно выступить в район селения Грушевский Кут, где уже вели бой два других полка нашей дивизии.

* * *

Утром мы подошли к расположению штабов полков нашей дивизии. Командир одного из них подполковник Андрющенко даже «Ура!» закричал.

— Товарищи, Ковалев прибыл со своими гвардейцами! Теперь Грушевский Кут будет нашим!

Подразделения тут же начали переправу через Конку, приток Днепра. Первым форсировал реку батальон капитана [52] Пронина. Продвинувшись вперед, он завязал бой с противником на окраине Грушевского Кута. Затем переправился наш 2-й батальон под командованием капитана Соловьева.

Минометчики без боеприпасов ничем не могли помочь пехотинцам в бою за село, потому должны были переправляться последними. Мы ждали своей очереди. Переправой руководил сам командир полка, чуть в сторонке разместился штаб, у дерева стоит часовой, а рядом с ним в чехле знамя. Здесь же и небольшая группа автоматчиков охраны. Командир полкового взвода связи лейтенант Коган со своими подчиненными развернул рацию и пытается связаться с комдивом, чтобы доложить о прибытии части к месту назначения.

Майор Ковалев подозвал к себе сержанта Азаханова:

— Поезжай в Ушкалку, к днепровской переправе, там должны быть тылы полка, помоги им пройти плавни. Главное — боеприпасы!

Исполнительный, всюду поспевающий Сапархон повторил приказание, сел на своего скакуна и умчался.

Заканчивал переправу третий батальон. Мы стали помогать бойцам взвода младшего лейтенанта Дмитрия Немонкова укладывать на плоты материальную часть. Кроме нас на берегу еще оставались связисты, штабные работники и автоматчики.

И тут видим: из плавней выбежал, прихрамывая, Азаханов, все лицо у него было в крови.

— Там немцы, много немцев!

Командир полка приказал всем, кто не успел переправиться, занять оборону, а лейтенанту Черненко крикнул:

— Минометы утопите в реке, а сами быстрее перебирайтесь на тот берег, в Грушевский Кут!

Мы опешили: как же так, взять и бросить свое оружие в воду. Однако приказ! Приметили место, где утопили минометы, и стали перебираться на противоположный берег, большинство вплавь. Мы со Шматовым плывем, [53] держась за толстую корягу. Позади — яростная стрельба. Горстка наших товарищей отошла к самой переправе и вела неравный бой с прорывающейся группой гитлеровцев. Те стремились уничтожить прикрытие во главе с майором Ковалевым. Позже я узнал, что там был тяжело ранен в живот помощник начальника штаба капитан Бахирев. Командир полка приказал автоматчикам, у которых кончились патроны, немедленно переправляться со знаменем через Конку и спасти ослабевшего Бахирева. Возглавить их он поручил своему заместителю по политчасти майору Гудыму.

Мы попытались отвлечь внимание немцев от переправляющейся группы и начали вести по гитлеровцам интенсивный огонь. Те перенесли весь огонь на нас, и бойцы со знаменем благополучно переправились и присоединились к нам. Среди них был и капитан Бахирев.

А бой на том берегу продолжался. Немцы упорно наседали, наши яростно отбивались. Кончились патроны у комсорга полка лейтенанта Баскакова, и вражеский автоматчик в упор расстрелял его, но тут же сам поплатился за это жизнью: снайперским выстрелом из карабина фашиста уложил лежавший рядом со мной боец. На наших глазах погиб командир взвода связи комсомолец лейтенант Коган.

Гитлеровцы теснили группу все ближе к реке. Я увидел, майор С. Ф. Ковалев отбросил за ненадобностью автомат и вынул пистолет. Надо выручать командира полка... Но как? Стрелять опасно — можно попасть в своих. И возвращать бойцов, устремившихся к Грушевскому Куту, тоже нельзя — там ведь идет ожесточенный бой.

Раздумывать некогда. Я снял шинель, сбросил сапоги, шапку, прыгнул в резиновую лодку и по тросу, натянутому между берегами, погнал ее через Конку. Фашисты заметили меня не сразу, и, когда открыли огонь по лодке, ее уже прикрывал обрыв. Едва я подогнал лодку, командир полка распорядился посадить в нее раненых, а [54] сам хотел, видимо, остаться на берегу: сели еще двое солдат, связист погрузил рацию — лодка больше не выдержит.

Крикнул бойцам на берегу (тут уж не до церемоний: автоматные очереди хлещут по нас почти в упор):

— Толкните командира к лодке!

Стоявшие в воде красноармейцы поддержали майора, я ухватил его за откинутый капюшон плащ-накидки, притянул к себе, крикнул:

— Товарищ майор, держитесь за лодку! Прикройте нас, ребята!

Еще двое ухватились за лодку. Теперь на берегу наших оставалось четверо. Стоя по пояс в воде, они, пока мы отплывали, отстреливались до последнего патрона, а потом бросились в обжигающе ледяную Конку.

Напрягая все силы, срывая кожу на ладонях, я по тросу тянул лодку. Пули совсем рядом буравили воду. Вдруг почувствовал, что лодка пошла легче. Оглянулся: за кормой, кроме майора Ковалева, никого нет: на середине реки пули сразили бойцов.

Теперь нас прикрывают огнем с берега «максим» и несколько стрелков.

Выпрыгнув из лодки на берег, я тут же прижался к земле. Огонь немцы ведут плотный, но надо раненых выручать. Одного за другим ползком перетащил за бугорок, потом взял на лодке рацию, но до укрытия добраться не смог: свалился обессиленно в зарослях ивняка.

Майор Ковалев вслед за мной выбрался на берег и, не поднимаясь на ноги, покатился под куст. Вместе поползли мы туда, где лежали раненые и майор Гудым.

Капитан Бахирев умер...

Сгруппировались мы вокруг командира полка. Нас человек двенадцать; все мокрые, трясущиеся от холода. Мы немного отжали белье и обмундирование, устроили на самодельные носилки раненых и тело капитана Бахирева, направились к селу. [55]

В Грушевском Куту наши гвардейцы отбивались от противника, который пытался столкнуть их в реку. Ночь прошла в перестрелке, а с рассветом возобновились злые, настойчивые атаки гитлеровцев. После суток боя окончательно иссякли боеприпасы, а враг все атаковал. Когда, казалось, нас вот-вот опрокинут в Конку, кто-то закричал, что привезли патроны. Командиры сразу выделили бойцов за боеприпасами. В числе их от минроты оказался и я. Мы дружно «атаковали» повозку начальника боепитания, полную ящиков с патронами, бегом потащили ящики на передовую. О еде никто даже не вспомнил, на устах у всех было одно слово: «патроны».

Подоспели артиллеристы, развернули орудия на берегу Конки, ударили по гитлеровцам. Вот это поддержка! Громкое «Ура!» прокатилось у села. Той же ночью Грушевский Кут был освобожден. С ходу мы вышибли врага из села Марьинское и заняли оборону под Ново-Воронцовкой.

Я снова встретился с земляками. Шел с ящиком патронов на плече, а мне навстречу — Комиссаров, бывший управляющий нашего совхоза, в красноармейской форме, чисто выбритый, подтянутый, аккуратненький такой. Увидев меня, обрадовался:

— Здорово, земляк! Воюем?

— Воюем...

— Как отец?

— Ранен, в госпитале. Только письмо от него из Баку получил...

— Жаль, хороший у тебя старик. Зря только он сторонился меня, я ведь работал тогда в Артемовске по заданию подпольной партийной организации.

— А почему же не сказали нам об этом, видели же, что мы искали связи?

— Знал, догадывался, но... не велено было говорить. Даже близким. Так-то вот, брат. Не надо огорчаться, главное — выжили и воюем, верно? — Уже удаляясь, он [56] крикнул: — Будешь родителям писать, передавай от меня привет. Может, свидимся.

Нет, не свиделись больше, затерялись где-то на фронтовых дорогах следы бойца.

А когда установилась линия фронта и мы собрались в своей поредевшей минроте (ранены были младший лейтенант Дмитрий Немонков, многие сержанты и красноармейцы), окопались и обжились в трудную для пехоты пору метелей и морозов, опять повезло мне на встречу с земляком. Мы уже поужинали, когда пришел Шматов:

— Роменский, тебя там земляк ищет.

Кто бы это мог быть? Я откинул плащ-палатку, вылез из блиндажа. Ба, Володя Фазанов! Какая встреча!

— Ты ел? — спросил я.

— Тулубаев накормил. Хороший у вас старшина!

Стали искать, где бы укрыться, чтобы поговорить. В блиндаже полно народу, Мы залезли в траншею, расчистили ее от снега, сверху накрыли дверью, кем-то принесенной из села, залезли в эту щель, а лаз, по которому спускались, завесили плащ-палатками. Поначалу было прохладно, потом надышали, стало тепло. Многое вспомнили. В мерзлом, просвистанном метелью окопе говорили мы о нашей школе, об учителях, о комсомольских собраниях и молодежных вечерах... Говорили-говорили и незаметно задремали, прислонившись к стенкам промерзшей траншеи.

Примерно через час с передовой возвращались разведчики. Один из них в темноте провалился в занесенную снегом траншею и свалился на нас. Как потом мне рассказали, вытащили нас бойцы без признаков жизни. Быстро уложили на плащ-палатки и бегом в село. В полковой санчасти начали нам делать искусственное дыхание, растирать нас спиртом. Кто-то из разведчиков отстегнул флягу со спиртом, финкой расцепил мне зубы и влил в рот огненную жидкость. То же самое проделали и с Володей. [57] Мы понемногу отошли и на другой день к вечеру вернулись в свои подразделения.

* * *

Снежный и вьюжный февраль сменился сырым и дождливым мартом. Пока совсем не развезло дороги и поля, наши войска, подтянув тылы и основательно подготовившись, перешли в наступление. Мы освободили Ново-Воронцовку и с боями погнали фашистов к Ингульцу. Река местами вышла из берегов, форсировать ее было трудно. Нелегко было вообще воевать на нашем участке фронта: если не река, то кругом степь — широкая, ровная. А гитлеровцы выбирали самые выгодные для себя позиции, устраивали нам засады, ловушки. Но и советские бойцы, командиры тоже научились воевать и быстро разгадывали вражеские маневры.

Наш стрелковый батальон капитана Соловьева уже третьи сутки, преследуя отступающего противника, не выходил из боя. Мы все были страшно измотаны. Отдохнуть бы хоть несколько часов. Но комбат получил новое распоряжение из штаба полка: на плечах противника ворваться в довольно крупное село Терновка, выбить из него немцев, к 23.00 выйти на юго-западную окраину, закрепиться и доложить о выполнении приказа.

Капитан Соловьев вздохнул, подозвал ординарца, отпил из поданной ему фляги два глотка крепкого чая и медленно стал подниматься по крутому склону из оврага. Сматывая катушку трофейного кабеля, офицера обогнал щупленький солдат-связист и на ходу доложил:

— Товарищ гвардии капитан, наблюдательный пункт на пригорке, вон там, где стоит старший лейтенант Пахомов.

— Добро!

Место для НП, надо сказать, было выбрано удачно. Панорама боя была как на ладони. Комбат осмотрел в бинокль передний край. Мы с Черненко стояли неподалеку [58] и даже без бинокля увидели: наша атака захлебнулась. Редкая цепь усталых пехотинцев залегла почти у самой окраины села.

Соловьев дважды посылал связных на левый фланг с приказом командиру роты ворваться в село, завязать бой на окраине и любой ценой удержать хотя бы несколько домиков. Он хорошо знал характер своих гвардейцев: зацепившись за окраину, они из села уже не уйдут, да и потерь в этом случае меньше будет.

Гитлеровцы, будто разгадав этот замысел, усилили огонь по передовой цепи. Несколько смельчаков попытались продвинуться к селу короткими перебежками, но фланговые пулеметы противника плотно прижали их к земле.

Пулеметный и винтовочный огонь становился все реже, а затем и вовсе прекратился. Где-то слева короткой очередью прострекотал последний раз автомат, и на передовой наступило затишье. Недолгое, наверное, но затишье...

Мы стали окапываться. Наша огневая позиция размещалась в овражке, который был удобным путем от КП батальона к подразделениям переднего края. Мимо нас на плащ-палатках пронесли двух раненых красноармейцев, с ними в тыл направилась и военфельдшер батальона лейтенант медслужбы Анна Нездойминова, раненная в ногу и руку. Вражеский пулеметчик достал одной очередью и ее, и солдата, которого она вытаскивала из-под огня.

Моя встреча с Анной на поле боя была уже не первой. Храбрую девушку знали и любили в полку все. О ней много рассказывали ветераны, те, кто был в части со дня ее формирования, в том числе Федор Тулубаев и Макар Шматов. Федор даже тайно был влюблен в военфельдшера, скрывал свои чувства, но мы-то, народ догадливый, все видели, понимали. И... сочувствовали ему: на взаимность у Тулубаева, кажется, надежды не было. [59]

Федя охотно рассказывал и забавные истории, и о боевых эпизодах, связанных с его друзьями-товарищами. В часы затишья, когда затевались дружеские солдатские беседы, нередко вспоминали они Анну. Уж ее-то фронтовую биографию Тулубаев знал отлично...

Аня, семнадцатилетняя казачка, комсомолка, в первые же. месяцы войны добровольно вступила в Красную Армию. На Кубани тогда формировался казачий корпус генерала И. А. Плиева. В один из эскадронов девушка была зачислена санинструктором, где помимо всего ей пришлось научиться верховой езде.

В конце ноября 1941 года при наступлении на Ростов она была ранена, лечилась в Армавире, а в марте сорок второго была направлена в нашу, тогда 197-ю, стрелковую дивизию. Назначили Анну командиром санитарного взвода. Стриженая, худая после ранения, она выглядела совсем как мальчишка.

Когда батальон занимал оборону на донском плацдарме возле станицы Вешенская, взвод военфельдшера Нездойминовой оказывал раненым первую помощь и переправлял их через реку. Единственный мост был перегружен войсками, спешившими к переднему краю, и раненых приходилось транспортировать на небольших двухместных лодках.

Двое суток все обходилось благополучно, а на третьи сутки ранило и Анну. Над переправой появились «мессершмитты», им навстречу вылетели наши истребители, начался воздушный бой. А «юнкерсы» в это время сбросили бомбы ниже моста, там, где переправляли раненых. Анину лодку опрокинуло; боец, который лежал без сознания в ней, утонул, а девушка каким-то чудом выбралась из реки. Пришлось ей сбросить с себя в воде скатку, санитарную сумку и сапоги. Уже на берегу Аня лишилась сознания: видно, много крови потеряла...

...И вот теперь — третье ранение... [60]

Анна шла спокойно, а я глядел вслед ей и думал: закалили всех нас испытания, и девушек наших тоже.

* * *

Ночью фашисты оставили село, откатились, заняли новый рубеж, но и с него мы их сбили. Стабильной линии фронта уже не существовало: началось преследование отступающих гитлеровцев нашими войсками.

И словно природа сама обрадовалась этому: надвинулась на низовое Правобережье весна.

Таяло, парила земля, задождило. Слякоть, распутица, идти тяжело. А двигаться надо, чтобы не оторваться от противника, быстро. По труднопроходимым полевым дорогам, по бездорожью мы прошли в первый же день больше сорока километров. Устали очень, а немцы все бегут, никак мы их не догоним. Наступила ночь. Темно хоть глаз выколи. Начал моросить мелкий, как сквозь сито, дождик. Впереди — небольшой хуторок. Комбат приказал сделать привал, сам примостился на небольшом бревне, сидит, покачивается, а на ноги встать не в силах. Таким мы, минометчики, его увидели, когда подошли. Нам, конечно, немного полегче было: у нас две пароконных повозки, на которых везли минометы и мины. Наш лейтенант подошел к комбату, чтобы узнать у него дальнейшую задачу и уточнить обстановку. Капитан будто бы в полудреме сказал:

— Черненко, впереди большое село Новоивановка. Вы не так устали, выдели-ка трех-четырех надежных ребят. Надо проверить, есть ли там немцы...

Лейтенант приказал моему расчету явиться к капитану Соловьеву. Я подошел, доложил, а потом только понял, что комбат крепко спит. Сидя спит. Его заместитель по политчасти старший лейтенант Дудченко не разрешил будить капитана, отослал нас к адъютанту старшему батальона старшему лейтенанту Пахомову; тот уточнил нашу задачу: пройти в село, выяснить обстановку и, если [61] немцев нет, выпустить белую ракету, а если село занято, красную. Дал начштаба мне ракетницу и ракеты.

Нас послали троих; четвертым напросился автоматчик Володя Фазанов, мой земляк.

Прошли мы с километр, выбрались на дорогу. Я шел впереди, как старший группы. Вот и окраина села. Подошли к первому дому — тихо. Я постучал — никто не отозвался. Перешли к другой хате — то же самое. В доме на противоположной стороне улицы мелькнул огонек. Кто-то есть! Перебежали туда, вошли во двор. Я расставил бойцов: один наблюдает за подступами с огорода, другой стал у калитки, а мы с Володей поднялись на крыльцо, постучали в дверь. За дверью послышался шорох, потом [робкое:

— Хто там?

— Свои, откройте!

— Хто свои?

— Открывайте! — требовательно повторил я.

Громыхнул засов. В дверях — немолодая уже женщина с керосиновой лампой в руках, бледная, но держится спокойно.

— Немцы есть? — спросил я.

Но она молчит и смотрит на нас какими-то остекленевшими, укоряющими глазами — взгляд человека, готового ко всему. Повторяю вопрос. Снова молчит.

Оставили хозяйку в сенях, быстро прошли в комнаты, просветили фонариком: никого.

— Вы хто, калмыки? — неожиданно спросила женщина. — Прийшли по наши души? Будете ризаты чи живыми закапуваты?

— Что ты, что ты, тетка, какие еще калмыки? — сердито буркнул Володя Фазанов.

— Яки мы калмыки, титочко? Мы — Червона Армия, — сказал я как можно мягче, надеясь успокоить ее родной речью. Кажется, подействовало.

— А не брешэтэ? [62]

— Та ни! — Я прикоснулся к звездочке на шапке: — Ось дывиться, це ж червона зирка.

— Ой, лышэнько! — спохватилась женщина. — Отут жэ тике шо стояв нимэць. Вин выйшов, а вы ввийшлы. В огороди их танк стоить...

Мы выбежали во двор. Спрашиваю тихо товарищей, не заметили ли они чего.

— В огороде вроде что-то копошится, но не понять: человек или скотина...

— Там танк и немцы! А ну за мной!

Прошли немного, легли на землю, присмотрелись: в самом деле, на фоне неба вырисовывался силуэт танка, возле которого копошились несколько солдат. Подползаем ближе. Занятые ремонтом панцерники беспечно возятся у своей машины.

— Хенде хох!

Гитлеровцы бросились врассыпную и напоролись на огонь наших автоматов. Уложили мы всех четверых, а их танк стал нашим трофеем.

Но сейчас не танк главное. Идем осторожно по селу. Никого. Стало немного светать, и мы увидели, что далеко за околицей хвост отходящей немецкой колонны уже втягивался в балку.

Описав белую крутую дугу, ракета ярко высветила батальону направление движения. И вскоре мы услышали в темноте голоса пехотинцев, а затем и скрип колес — это двигалась наша минрота. Мы опять были со своими.

Утром мы с Володей зашли к женщине, у которой были ночью. С какой радостью и лаской встретила она нас! Бросилась к нам, обняла, расцеловала, словно родных.

Оказывается, фашисты перед своим уходом приказали всем селянам эвакуироваться в сторону Одессы. Многие жители уехали еще и потому, что разнесся изуверский слух: вслед за немцами пойдут, мол, калмыки-власовцы и всех, кто ослушался приказа, станут резать и живьем в землю закапывать. Позже мы узнали, что у гитлеровцев [63] действительно был такой отряд, который загубил много невинных людей. Этих предателей мы настигли уже под Одессой...

Едва успела наша знакомая рассказать нам о бедах своих односельчан, как прибежал связной.

Оказалось, разведчики где-то прихватили «языка» и кто-то опять предложил меня на роль переводчика.

Краснея и потея, я с грехом пополам допытывался у фрица, где и какие действуют немецкие части. Его дивизия, как выяснилось, прибыла откуда-то с Балкан и уже была нами изрядно потрепана, бежали же фрицы в сторону Николаева.

Командир полка моим переводом остался не очень доволен, на прощание сказал:

— Воюешь ты, Роменский, кажется, лучше, чем переводишь. Иди воюй...

* * *

Нашу дивизию передали снова в состав 3-го Украинского фронта, и мы, вместо того чтобы идти на Крым, 8 марта 1944 года форсировали реку Ингулец — правый приток Днепра и продолжали наступать в направлении Николаева.

Погода не баловала: слякоть, распутица, бездорожье.

Пополнялись и укомплектовывались на ходу. Оживилась партийно-политическая работа. По заданиям политотдела на привалах бывалые, обстрелянные бойцы и командиры делились с новичками боевым опытом по форсированию водных преград. Об этом же рассказывали листовки-памятки, выпущенные политотделом нашей 6-й армии. Для разъяснения предстоящих боевых задач с новичками проводились групповые и индивидуальные беседы, выпускались боевые листки и ротные стенгазеты. И все это в условиях марша! Большую помощь оказывала нам дивизионная газета «Победа — за нами!», редактором которой был опытный журналист майор Виктор Васильевич [64] Воскресенский. Проводились партийные и комсомольские собрания, лучших воинов принимали в (ряды ВКП(б) и комсомола. Политорганы добивались, чтобы в каждом отделении и боевом расчете был коммунист или комсомолец. В части пришла радостная весть: 13 марта 1944 года за образцовое выполнение боевых заданий командования в боях по ликвидации никопольского плацдарма и за форсирование Днепра дивизия получила вторую награду — орден Суворова II степени. Всему личному составу соединения в приказе Верховного Главнокомандующего была объявлена благодарность.

После короткой передышки наши части повернули строго на юг — к Николаеву. Противник, яростно сопротивляясь на промежуточных рубежах, поспешно отходил, бросая среди весеннего бездорожья артиллерию, машины, целые обозы, даже танки. Многие немцы и румыны сдавались в плен.

Поздним вечером 27 марта мы подошли к Николаеву. В городе шел бой: вторые сутки там в окружении дрался отряд моряков. На следующий день город был освобожден. Во фронтовой газете мы прочли обращение Военного совета фронта «Вперед, на западный берег Южного Буга!».

Севернее Николаева, в районе Гурьевки, наш полк сосредоточился для переправы. Первыми, как всегда, ушли на тот берег разведчики гвардии младшего лейтенанта Голода.

Сильный порывистый ветер с дождем и крупой, вроде града, хлестал в лица. Мрачная темнота, совершенно ничего не видно. Ориентируемся по реке. Скверная погода нам сейчас на руку. Мы преодолели мощную водную преграду на привычных подручных средствах — плотах, лодках — почти без потерь.

Авангарду удалось сбить вражеский заслон, и мы походной колонной с сильным боевым охранением двинулись вдоль длинной балки, преследуя противника, отходящего [65] в направлении Одессы. Полк шел в дивизии головным.

Мокрые, усталые, бойцы настойчиво шли вперед, уничтожая мелкие заслоны гитлеровцев в коротких, но жестоких стычках.

У Тилигульского лимана завязался ночной бой. К утру мы рассеяли встреченные части противника и возобновили марш к Одессе. Сказать, что переходы были очень трудными, значит ничего не сказать. Колесные машины и пушки застревали в грязи, и нас возвращали назад вытаскивать повозки, кухни, орудия. Навьюченные боеприпасами лошади и бойцы со снарядами и патронными «цинками» на плечах двигались рядом.

Нас ждала Одесса. Команда была одна: «Вперед, и только вперед!..»

Навстречу нам тянутся вереницы людей: женщины, старики, дети. Они везут на тачках или просто тащат на плечах свой скарб. Голодные, оборванные, измученные, но каждый силится улыбнуться, выразить свою радость освободителям. Вот ради них мы и спешим, недоедаем, недосыпаем. Чем быстрее и неутомимее мы будем, тем больше уцелеет мирных жителей, меньше будет угнано в проклятую Германию моих ровесников и ровесниц.

Эти люди еще не совсем верят, что мы спасли их от неволи, от смерти. Немцы ведь часто угоняли население с собой, и были случаи, когда они, идя в атаку, прикрывались живой стеной, созданной плотными рядами жителей, которых фашисты гнали перед собой. И все, что успевали, уничтожали, громили, поджигали. Полыхали целые села и хутора.

Заходим, случалось, в село. Пусто, ни одной живой души. Все разграблено. Двери в хатах — настежь, вещи увезены, из угла в угол носятся поднятые ветром пух и перья. И какой-то своеобразный мерзкий смрад, присущий только гитлеровским воякам, напоминал нам об их недавнем пребывании в доме, как в блиндаже или окопе. [66]

Казалось, вот-вот появятся очертания Одессы. Но пока впереди — новый рубеж, на этот раз кладбище с возвышающимися памятниками. В спешке, забыв про осторожность, мы напоролись на немецкую батарею, и фашисты открыли по нас огонь.

Мы залегли с Григорием Верником у гранитной пирамиды. Неподалеку за соседним памятником укрылся командир полка, рядом с ним — лейтенант Голод и еще кто-то из его разведчиков. Майор Ковалев, повернувшись, что-то сказал Голоду, и его группа двинулась в обход немецкой батареи.

После того как разведчики ударили по гитлеровцам с тыла, те побросали пушки и разбежались.

Вскоре подошли два других полка нашей дивизии. Старших офицеров вызвал к себе генерал Карамышев. В ночь на 7 апреля нам зачитали приказ: наступать на Одессу, захватить западную часть города и выйти на Михайловскую площадь со стороны Молдаванки, отрезав противнику путь отступления на Раздельную и Тирасполь.

Снова задождило. Измотанные долгими переходами, преодолев многочисленные лиманы, заливы, балки и сотни степных верст, мы 9 апреля вышли на подступы к Одессе.

Цепь нашего батальона продвигалась к лесопосадке, правым флангом упираясь в железнодорожное полотно линии Николаев — Одесса.

Вдали виднелся город, окутанный серой дымкой. Время близилось к полудню. Вокруг было тихо. Сколько раз за дни долгого, напряженного наступления мы мечтали об этом торжественном моменте! Наверное, поэтому он оказался почти будничным. Боевая жизнь шла в своем строгом размеренном ритме.

Командир минроты направил меня к комбату для корректировки огня минометов, и я шел в группе управления батальона. [67]

— Не нравится что-то мне эта тишина, — обеспокоенно сказал капитан Соловьев. — Как думаете, Иван Андреевич? — спросил он у замполита и, не дожидаясь ответа, приказал связным стрелковых подразделений: — Передайте командирам рот: продвижение остановить, осмотреться, дать людям передохнуть. Боевой порядок сохранить. Командиру пятой роты выслать вперед боевое охранение... Адъютанту старшему организовать разведку и уточнить с правым соседом обстановку.

Но не успели связные отбежать и несколько шагов, как из лесопосадки хлестнули немецкие пулеметы. Плотный прицельный огонь противника обрушился на цепь и на штабную группу, ударили минометы. Комбат дал команду отходить в степь, туда, где уже вел бой левый сосед — первый батальон капитана И. И. Пронина.

Упал бежавший неподалеку от меня офицер. Я подполз к нему, прислушался — дышит. Увидел небольшую яму, затащил раненого туда, снял с себя нижнюю рубашку, разодрал на полосы, как умел, перевязал рану. Потом потащил офицера на его же шинели к железнодорожной будке, туда как раз подошла наша повозка с минами. С красноармейцем Крайновым мы быстро спросили ящики, уложили раненого.

— Сергей, гони в медсанбат! Скорее! — сказал я повозочному. — Он в живот ранен, здесь каждая минута дорога!

— Планшет... возьми планшет... Там карта, маршрут... передай... — прошептал офицер и потерял тут же сознание.

Планшет надо бы отдать кому-нибудь из офицеров. Возвращаюсь туда, где группа бойцов, отрезанная от батальона, ведет напряженный огневой бой с противником. Почти все лежат на ровном месте (окапываться было некогда), хорошо видные отовсюду. Вот у одного, второго стрелка замолкли автоматы, вскрикнул третий солдат, залился кровью. Эх, надо же было отойти за насыпь! [68]

Побежал вперед, упал рядом с пожилым солдатом, окликнул его:

— Эй, друг, кто остался из офицеров? Мне надо передать планшет с картой.

— Никого нет, — ответил боец, продолжая стрелять. — Был один, и тот ранен, а сержант убит. Вот ты теперь и командир, раз планшет и карта у тебя. Командуй!

Что делать? Медлить нельзя... И я решился:

— Слушай мою команду! Справа по одному короткими перебежками отходить за насыпь!

Первая в моей жизни собственная команда, и, увы, на отход.

Бойцы команду приняли: один за другим начали перебежки, не ослабляя огня по фашистам. Я тоже перемахнул за насыпь, огляделся: вдоль колеи два красноармейца катят станковый пулемет, с ними бежит группа бойцов из шестой роты.

— Кто командир? — кричит издалека один из пулемётчиков.

— Я командир.

Бойцы с недоверием посмотрели на меня:

— Не шути, паря.

— Не до шуток, точно. Сейчас я командир.

Их нетрудно было понять: они вдвое старше меня, а у всех нас на погонах чисто — ни одной лычки. Но подчинились пулеметчики:

— Тогда принимай под свое командование.

— Поддержите, друзья, левый фланг, надо отвести остальных бойцов за насыпь, — попросил я.

— Понятно, сделаем, — ответил старший.

Вскоре застрекотал «максим», и под его прикрытием несколько красноармейцев благополучно отошли за железнодорожное полотно.

С правого фланга по цепи передали:

— Немцы уходят.

Я и сам вижу: драпают фашисты, поспешно покидают [69] лесопосадку, но на своем правом фланге для прикрытия оставили пулемет.

Быстро прикинул: на левом фланге надо оставить нескольких бойцов, пусть ведут дуэль с немецким пулеметным расчетом, остальных поднять и — вправо, вдоль насыпи... Бойцы поняли этот план: обогнать немцев и перерезать им путь их отхода. И это нам удалось. Вовремя подоспели и пулеметчики. Вся группа залегла вдоль насыпи, и теперь уже гитлеровцы попали в ловушку. Стремясь пробиться через железнодорожное полотно, они попали прямо под наш огонь и вскоре почти все были уничтожены. Четверо уцелевших немецких солдат подняли руки вверх. В нашей группе трое погибли, пять человек были ранены. Мы перенесли раненых в железнодорожную будку, перевязали, оставили с ними двух бойцов, а сами двинулись на Одессу по указанному на карте маршруту.

У самой окраины города вечернюю тишину прорезали длинные автоматные очереди. Стреляли из «шмайсеров» — мы научились различать тип оружия по звуку. Остановились, прислушались. Крики, стрельба усиливается. Поспешили туда. Длинный глубокий овраг, и в нем — люди, вернее, их мертвые тела. Ясно: это только что уничтоженные мирные жители Одессы. Видно, прятались от фашистов. Молодых мужчин среди расстрелянных нет, только женщины, старики и дети. Мы спустились в овраг. Некоторые тела еще теплые. Я приказал бойцам проверить, нет ли среди жертв фашистских варваров еще живых. Но, увы, все — человек пятьдесят — не подавали никаких признаков жизни.

Поздно мы пришли, черт побери. Знали бы, что здесь творилось, все бы сделали, торопились бы изо всех сил, чтобы спасти людей...

— Вот они, вот они! — закричал кто-то.

— Вася, бежим наперерез!

Шесть карателей, среди которых были и два власовца (те, кого местные жители калмыками называли), начали [70] отстреливаться. С ними наша группа покончила в одну минуту.

Долго шли мы молча. Ненависть к фашистским выродкам, ужас перед случившимся, боль о загубленных — все смешалось во мне. Я чувствовал, будто старею от этих горьких чувств и мыслей, и, невольно стремясь уйти от всего, от чего уже никогда не уйдешь, ускорил шаг. Остальные — за мной.

Вдруг впереди в ночной мгле полыхнуло пламя, донеслись отголоски взрывов. То здесь, то там появлялись вспышки, а затем — громадные костры с черным тяжелым дымом. Это фашисты, покидая город, взрывали на аэродроме резервуары с горючим.

Больше мы не встретили на своем пути никаких преград и заслонов и к полуночи достигли окраины Одессы. Вокруг — никого. А нас всего человек двадцать. Посоветовались и решили продолжать путь по обозначенному на карте маршруту. А впереди, в самом городе, гремел ожесточенный бой. Это, как мы потом узнали, выбивали гитлеровцев из Одессы соединения 5-й ударной армии, вошедшие в нее с востока несколькими часами раньше. Идем осторожно. Вдруг из-за угла появились какие-то люди с оружием. Один из них закричал:

— Хлопцы, вот еще наши!

Подбежали человек десять — двенадцать мужчин — с красными полосками на шапках, красными бантами на лацканах пальто. Они стали обнимать нас, кричали «Ура!».

— А где вы поблизости еще видели наших? — спросил я одного темпераментного одессита.

— Чудак человек, да через улицу ж отсюда движется целый ваш батальон.

— А кто командир?

— Не знаем. Худенький, небольшого росточка капитан. Очень симпатичный парень.

— Можете провести меня к нему? [71]

— Пожалуйста. Это мы мигом.

Я разделил красноармейцев на две группы. Первую оставил на месте, назначив старшего, а с другой через проходные дворы и переулки поспешил на параллельную улицу. Там и встретились мы с командиром первого батальона капитаном И. И. Прониным. Это был храбрейший из комбатов нашего полка.

— Товарищ гвардии капитан... — начал было я докладывать, но капитан не дал мне договорить и стал расспрашивать, кто я такой, откуда взялся, сколько со мной человек.

— Двадцать человек, мы из второго батальона, товарищ капитан.

— Вот это подкрепление? Молодцы! Где же остальные твои гвардейцы?

Я доложил.

— Ладно, командуй. Движемся на Красную Церковь. Собирай своих — и вперед!

Капитан по пути рассказал, что километров за восемь до Одессы противник контратаковал наш 176-й полк. Его, Пронина, батальон находился на левом фланге. Он устоял, но правый фланг немцам удалось потеснить. Пронин отобрал из своего батальона отряд человек в 60–70 и под покровом ночи повел его через передний край. Воины дерзко углубились во вражескую оборону и, не обращая внимания на фланговый огонь гитлеровцев, ворвались в Одессу.

Очистив от оккупантов окраину города, они к полуночи вышли на прямую улицу и начали пробиваться к центру города. Тут как раз мы их и догнали.

Пронин имел два станковых пулемета, наш был третьим, имелось несколько автоматов, а в основном красноармейцы были вооружены винтовками и карабинами.

Мы устремились к центру города, сея панику в тылах противника. Все так рвались вперед, что трудно было [72] остановить бойцов. Радисты никак не могли связаться с командиром полка: видно, сели батареи. Вдруг отозвалась рация комдива. Комбат доложил обстановку и местонахождение батальона. В конце доклада Пронин сказал:

— Ко мне примкнула группа солдат из хозяйства Соловьева.

— Кто командир? — спросил генерал Карамышев.

— Рядовой Роменский, минометчик.

— Группу подчините себе, используйте ее для прикрытия своего тыла или правого фланга, — приказал командир дивизии. — Как ведет себя противник?

— Опомнился, пожалуй, собирается контратаковать.

— Продержитесь хотя бы полтора-два часа. Больше внимания к своему правому флангу. Через час доложите обстановку...

Началась вражеская контратака. Гитлеровцы, стреляя из автоматов, с озверелыми выкриками, которыми, видимо, подбадривали себя, бросились на нас. Кажется, они были пьяны. Капитан Пронин и начальник штаба батальона старший лейтенант Горобцов проявили завидную выдержку и мужество: оба появлялись на самых опасных участках занятой нами обороны, подбадривали подчиненных, вселяли личным примером в нас всех уверенность в успехе боя. Все наскоки фашистов мы успешно отразили.

В ночном бою хорошо поддержали нас местные подпольщики и партизаны, вышедшие из катакомб. Присоединилось их к нам не меньше ста человек, храбрых, находчивых бойцов, прекрасно знающих город, что было очень важно.

На рассвете 10 апреля в город вошли наши танки, а за ними стрелковые части. Одновременно, обойдя Одессу, с северо-запада по ней ударили корпуса 8-й гвардейской армии.

Еще не утихла стрельба, еще наши бойцы выволакивали из подвалов переодетых в старомодные женские платья фашистов, а на улицах повсюду собирались оживленные [73] толпы людей, красноармейцы, местные жители, партизаны. Одесситы бурно благодарили своих освободителей.

В городе у немцев и румын были захвачены богатые трофеи, в том числе продовольственные склады. Комбат приказал нам нагрузить продуктами четыре машины, и к вечеру 10 апреля мы прибыли в расположение своего полка в Кривую Балку. Капитан Пронин доложил майору Ковалеву о выполнении поставленной задачи. Командир полка объявил нам благодарность, и все разошлись по своим подразделениям.

А через 10 дней мы узнали, что Указом Президиума Верховного Совета СССР от 20 апреля 1944 года за образцовое выполнение боевых заданий командования в боях по освобождению Одессы наша 59-я гвардейская Краматорская стрелковая дивизия была награждена третьим орденом — орденом Богдана Хмельницкого II степени. Всему личному составу соединения была объявлена благодарность Верховного Главнокомандующего. Многие из воинов были удостоены орденов и медалей. Капитан Иван Иванович Пронин был вторично награжден орденом Красного Знамени, я получил первую свою боевую награду — орден Славы III степени.

Мы получили несколько дней отдыха. Помылись, почистились, выспались, привели себя в порядок. Очень хотелось увидеть достопримечательности Одессы. Мы с Макаром Шматовым и Гришей Верником получили у ротного разрешение и отправились в город. Посмотрели знаменитый оперный театр, потом памятник Ришелье, Потемкинскую лестницу, побывали на набережной, искромсанной пулями и снарядами, прошлись по Дерибасовской и Пушкинской улицам. Какой красивый город! Южная весна делала Одессу, несмотря на разрушения, очень нарядной и привлекательной.

Много горя пришлось пережить людям этого прекрасного города при оккупантах. Но теперь их страдания кончились, [74] жители Одессы вновь обрели свободу. Начал работать военкомат, отбирая лучших бойцов для пополнения нашей Красной Армии. В одну шеренгу с нами становились и добровольцы из местных партизан и подпольщиков.

Именно тогда появился в нашем полку одесский юноша Коля Григоревский. Тот Григоревский, за которого после войны на вечерних поверках откликался ротный правофланговый: «Пал смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Советской Родины...»

Тогда в Одессе Григоревский увидел первого же советского офицера (им оказался командир 6-й стрелковой роты старший лейтенант Бёличенко) и сказал ему:

— Что хотите делайте со мной, но я пойду с вами бить фашистов!

Бёличенко, сам боевой, смелый человек, поразмыслил и приказал старшине роты:

— Обмундировать его, а я похлопочу перед комбатом, чтобы хлопца оставили в роте. Вижу по всему, из него выйдет добрый гвардеец.

Так Николай Григоревский стал бойцом Красной Армии. Отличился он уже в первых боях. Рота наступала в направлении аэродрома, подступы к которому гитлеровцы сильно укрепили. Несколько раз поднимались наши воины в атаку, и все безуспешно. Плотный пулеметный огонь из двухамбразурного дзота прижимал их к земле. Сильно поредела цепь атакующих. Командир роты передал по цепи:

— Кто сможет уничтожить дзот?

Смельчаков вызвалось много, но первым откликнулся Григоревский, ему и поручил офицер выполнить боевую задачу. Используя складки местности, Николай ловко пополз к дзоту. Вражеские пулеметчики, заметив его, усилили огонь. Тогда боец изменил направление движения и приблизился к дзоту с тыла, внезапно напал на немецкого наблюдателя и обезвредил его, а потом метнул гранату [75] в открытую входную дверь дзота. Пулеметы замолчали, и рота поднялась в атаку...

За эти самоотверженные действия Николай Григоревский был награжден орденом Отечественной войны II степени. Но самый замечательный подвиг воина, за который Родина удостоила его Золотой Звезды Героя Советского Союза, был еще впереди.

В нашей стрелковой роте тоже появились два солдата из новобранцев, оба Леониды — Каменский и Гладков. Чтобы их как-то различить, одного стали называть Леня-одессит, а другого — Леня-артист. Гладков действительно работал иллюзионистом в цирке. Парни оказались веселыми, задорными, никогда не унывающими, с характерным для одесситов юмором и помогали даже бывалым воинам как-то скрасить нелегкую солдатскую боевую жизнь. Если Гладков остроумной шуткой мог развеселить всю роту, то Каменский был более вынослив, легче втянулся во фронтовой быт, быстрее освоил суровые его требования и помогал во всем своему тезке.

Бой — самое большое испытание для человека, самая строгая проверка дружбы, чувства взаимовыручки, локтя для каждого солдата и офицера. Мы не раз убеждались в этом на примере наших одесситов. В трудные минуты схваток с врагом они всегда были рядом, бережно оберегая друг друга.

Я рад был, что в роте появились такие бойцы. [76]

Часть II.
Комсорг батальона

На третий день пребывания в Одессе меня вызвали в штаб батальона к заместителю командира по политчасти. Шел садом уже в темноте. Ошалело пели скворцы. Гомона, щебета, посвистов — на весь сад. Остановился я, прислушался. Порхают веселые птахи, и нет им дела до того, что идет война...

— Понравился концерт? — послышалось вдруг из темноты.

— Так точно, товарищ капитан! — ответил я, узнав по голосу Алексея Ляшенко — помощника начальника политотдела дивизии по комсомольской работе.

Молодой, симпатичный офицер — мой земляк: из Краматорска. Внешностью немного похожий на нашего Гришу Верника, смуглый, подвижный, горячий Ляшенко был частым и желанным гостем в полку и в нашем батальоне.

— К Дудченко? — спросил капитан.

— К нему. А откуда знаете?

— Был сегодня, товарищ Роменский, разговор о тебе в политотделе. Старший лейтенант Дудченко рекомендовал тебя комсоргом батальона. Как, согласен?

Новость эта меня озадачила. Мысленно представил себе нынешнего нашего комсорга старшего сержанта Николая Никишина: смелый, решительный парень, его все [77] знают и уважают в батальоне, в бою он появляется на самых ответственных участках. Сумею ли быть таким?

— Не знаю, справлюсь ли? После такого комсорга, как Никишин...

— Думаю, справишься. Опыт у тебя есть, да и комсомольский стаж еще довоенный. Сколько времени ты комсоргом в минроте?

— Четыре месяца.

— Ну вот! Мы давно в политотделе о тебе вели разговор. Хотели забрать в другой полк, но Дудченко не отдал...

Мы зашли во двор, где помещался штаб батальона. Старший лейтенант Дудченко ждал нас. Завели речь о комсомольской работе в батальоне, о формах и методах политико-воспитательной работы с молодежью.

Вошел Николай Никишин. Теперь Ляшенко сказал, что политотдел дивизии переводит Николая комсоргом 3-го батальона. Николай тут же передал мне список комсомольцев, ведомости уплаты членских взносов, кое-какие свои записи, и мы распрощались.

Не успела закрыться дверь за ушедшим Никишиным, как вошел Владимир Фазанов, с недавнего времени ординарец Дудченко, держа в руках новую гимнастерку с капитанскими погонами на ней. Узнав, в чем дело, мы с Ляшенко поздравили Ивана Андреевича с присвоением ему очередного воинского звания. На груди боевого политработника капитана Дудченко уже красовались три ордена.

С замполитом мы наметили на завтра провести комсомольское собрание, подготовкой которого мне предстояло заняться прямо с утра. В конце беседы Дудченко сказал:

— На сборы тебе, Антон, два часа. Квартировать будем вместе. Вечером обговорим детали подготовки собрания.

Вернулся я в роту. Лейтенант Черненко, как всегда, был немногословен: [78]

— Жаль отпускать тебя, Антон, но начальству виднее. Мы желаем тебе, Антон, успехов на комсомольской работе...

Стал я комсомольским работником.

Вечером беседа с замполитом продолжилась. Похаживая по комнате, Иван Андреевич давал советы, как лучше войти мне в комсомольскую жизнь батальона, как подготовить собрание.

— Подбери себе в комсомольский актив ребят получше, — говорил он. — Я помогу. Не стремись все сделать сам. В одиночку, брат, много не наработаешь. Планируй свои дела, учись работать с молодежью умом и сердцем, помни: готовых рецептов нет и быть их не может. К каждому человеку нужен свой, особый подход...

Хотя кончили мы разговор уже за полночь, спать не хотелось. О многом передумал я в ту ночь. И снова, уж в который раз, про себя повторял слова замполита: «Работать умом и сердцем...»

С утра занялся подготовкой собрания. Помогали мне Ляшенко, Дудченко и ставший лейтенантом парторг батальона Дмитрий Логвинов, который привлек к этому и некоторых молодых коммунистов.

За день мы с Ляшенко обошли почти все подразделения батальона, встретились с комсомольскими активистами.

Не забыли зайти и в минроту. Сразу же завязалась беседа с бойцами.

— О подвиге капитана Бахирева на Днепре слышали? — спросил капитан. — Ему недавно присвоили звание Героя Советского Союза.

— Слышали, комсорг рассказывал, — ответил кто-то из молодых минометчиков.

— А Роменский вам рассказывал, как он командира полка спас?

— Нет.

— Зачем же обо мне, товарищ капитан? — вмешался [79] я. — Давайте лучше я расскажу о разведчике Азаханове. Вот он — настоящий герой...

— Можно и о нем, — одобрил политработник, а сам начал рассказывать молодым красноармейцам о событиях у Грушевского Кута, когда, спасая полковое знамя, погиб любимец полка капитан Владимир Бахирев, о том, как мы вели бой с превосходящими силами противника.

Зазуммерил ротный телефон, к нему позвали капитана Ляшенко. Оказалось, приехал начальник политотдела полковник А. М. Гриценко и всех политработников полка приглашал на совещание.

Совещание у начальника политотдела длилось больше часа. Речь шла об улучшении партийно-политической работы в ходе предстоящих боев. Полку ставилась задача в ближайшее время быть готовым к форсированию Днестра для захвата плацдарма на его западном берегу.

Начподив сказал так:

— Опыт преодоления водных преград у вас есть. Подготовьтесь сами, подготовьте личный состав с ходу форсировать реку. Помните, товарищи: плацдарм надо создать обязательно...

После совещания капитан Дудченко сообщил о присвоении мне воинского звания «гвардии старший сержант» и вручил выписку из приказа командира полка.

— Поздравляю! К собранию одеть лычки! — нарочито сурово приказал замполит.

Вечером комсомольцы батальона пришли на свое собрание. Обсуждалась повестка дня: «Комсомолец, тебя ждет как освободителя Советская Молдавия». Первым выступил капитан Дудченко. Он представил меня как комсорга батальона, рассказал о задачах, которые предстоит решать организации в ближайшее время.

Начались выступления. Их было много, по-фронтовому коротких, сдержанных. Каждый прежде всего заверял командование, что он и его товарищи не пожалеют сил для выполнения боевого приказа. [80]

— Буду сражаться с врагом по-комсомольски, — сказал, поднявшись, Николай Куприн, взводный агитатор, и тут же сел на место.

— У тебя все? — спросил я.

— Все, товарищ комсорг. Дело ведь предельно ясное.

— Плацдарм мы возьмем, нам не впервой, — заявил от имени артиллеристов сержант Бровченко.

На собрание пришел военкор дивизионной газеты «Победа — за нами!» Григорий Гогоберидзе, популярный в соединении поэт. Он прочитал написанное им, но еще не опубликованное стихотворение «И снова в путь, и снова в бой!». Уже после войны я разыскал его в подшивке вашей дивизионки. Там были такие строки:

Кругом поля, степные дали,
Земля изрытая кругом...
Мы дни и ночи наступали,
Сражаясь яростно с врагом.
Но впереди дымятся хаты
Врагом сожженного села.
Гвардейцы сжали автоматы —
Здесь были лишними слова.
Забыв усталость, с гневным взглядом
Мы в бой священный вновь пошли...
А над рекой, над черным садом
Метались с криком журавли.

В Одессе мы долго не задержались. Полк, поднятый по тревоге, форсированным маршем двинулся на северо-запад, к Тирасполю.

Ровные зеленые поля, на которых уже трудились крестьяне освобожденной от врага Украины, вскоре сменились цветущими садами.

Перед вступлением на молдавскую землю мы остановились на привал. Задымили кухни, забегали старшины.

Уставшие от более чем тридцатикилометрового перехода, стрелки расположились вдоль небольшого ручья; чуть в стороне — пулеметная и минометная роты. [81]

Потянуло меня к своим. На ужин пошел к минометчикам. И повод к тому был: в дивизионке, точно по заказу, была опубликована заметка о подвиге разведчика Азаханова. А ведь я обещал рассказать о нем красноармейцам из нового пополнения.

В нашей беседе я попросил принять участие бывалых воинов минроты Григория Верника и Макара Шматова. Они знали Азаханова еще раньше меня. Уселись мои слушатели полукругом. Вынул я газету, стал читать:

— «Когда нужно добыть особо важные и подробные сведения о противнике, когда это очень трудно сделать, в разведку посылают опытного воина товарища Азаханова. «Этот не подведет», — уверенно говорит о нем командир».

Дальше мы стали вспоминать эпизоды из боевой биографии разведчика.

— А награды у него есть? — не утерпел все тот же молодой боец.

— Награжден орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу», — ответил Верник.

— Слыхал я, — заметил Макар Шматов, — что и к высшей награде его представили.

— За последний случай и следует, — сказал подошедший к нам Тулубаев.

Да, Сапархон тогда обеспечил успех действий всего нашего полка. Нам предстояло пройти трудный путь, и все ночью, по пересеченной местности, в осоке. Обстановка осложнялась еще и тем, что противник, окруженный нашими частями, непрерывно предпринимал отчаянные попытки прорваться на стыках подразделений и выйти к своим основным силам. Одну из больших вражеских групп и установил в темноте Азаханов. Проверив направление ее движения, он понял, что совершается глубокий обход наших подразделений, представлявший большую угрозу для наступающих. Тогда разведчик решился на дерзкий шаг: чтобы точнее установить количество немцев, он въехал верхом едва ли не в боевые порядки [82] гитлеровцев. Когда же они опомнились и подняли стрельбу, Азаханов уже скакал обратно. Лошадь под ним убили, самого ранили в руку. Отстреливаясь из автомата, он отошел и вовремя доложил командиру о замысле врага. Старательно рассчитанный внезапный удар с тыла мы встретили хорошо подготовленным ответным контрударом.

— Вот он какой, наш Азаханов! — закончил я свою беседу. — Теперь, ребята, поужинать бы. Примете чужого один раз на довольствие?

— Ну, какой же ты чужой, — отозвался Верник. — Комсорг, он везде должен быть своим... Держи! — И Григорий протянул мне дымящийся котелок.

Впереди Днестр, на его восточном высоком берегу расположился Тирасполь. Вечером мы заняли оборону на берегу реки, которую нам предстояло форсировать в самое ближайшее время.

Время «Ч» наступило той же ночью. У селений Чобручи и Карагаш, против села Копанка, мы и преодолели Днестр. Высадившись на правом берегу, воины нашего батальона отбили у фашистов село и небольшой пятачок, тем самым создав негромкий по известности, но важный копанский плацдарм. По приказу командования любой ценой захватить, удержать и попытаться расширить его подразделения настойчиво пробивались в глубину вражеской обороны.

А потом мы день и ночь вели непрерывные бои за отвоеванный у врага клочок земли. Гитлеровцы прикладывали все усилия, чтобы спихнуть нас в реку, утопить в ней. Крутой, обрывистый правый берег давал им некоторое превосходство. Но, вцепившись в плацдарм, воины по-гвардейски стояли насмерть.

Фашистские самолеты почти беспрерывно бомбили Копанку и плацдарм, много раз перепахивали занятый нами участок артиллерия и минометы. Дрожала, стонала земля, осыпались окопы, траншеи, ходы сообщения. Кажется, [83] ничего уже не могло остаться живого на переднем крае, но стоило только противнику бросить в атаку пехоту, оживали неприступные для него наши окопы и траншеи.

Особенно трудным был день 26 апреля 1944 года. Солнце уже катилось к закату, когда после короткого и обманчивого затишья вокруг снова забухали разрывы снарядов, поднимая и разбрасывая в стороны землю, деревья, все живое и мертвое. Осколки срезали поредевшую листву, обугленные ветки, губили уже изуродованные деревья, убивали и калечили людей.

Артиллерийская подготовка кончилась так же внезапно, как и началась. Гитлеровцы пошли в очередную атаку. По всему нашему переднему краю захлопали одиночные винтовочные выстрелы, вышибая из плотной цепи атакующих то одного, то другого фашиста. Подгоняемые офицерами, немецкие солдаты ускорили шаг, настойчиво стремясь приблизиться к нашим позициям. Из-за реки в бой вступили артиллеристы, с плацдарма — минометчики. Когда расстояние до вражеских цепей сократилось до двухсот метров, дружно и грозно застрекотали ручные и станковые пулеметы.

Немцы не выдержали, откатились с огромными потерями в свои траншеи. Эту вечернюю атаку мы отбили большой ценой. Ряды защитников плацдарма редели. В стрелковых ротах оставалось по 15–17 активных штыков. В одной из схваток погиб командир 4-й роты. Командование принял последний из уцелевших сержантов коммунист Иван Самарин. Я пошел на правый фланг батальона, где находился расчет нашего «максима». Пулеметчики мне были знакомы еще со времени марша из Одессы к Днестру. А совсем сдружились мы, когда мне пришлось помогать им подтаскивать «максим» при высадке нашего десанта на плацдарм. Расчет отличался спокойствием и слаженностью в бою, пулемет всегда работал безотказно. Это были братья Плахотнюки, Алексей и [84] Даниил, комбайнеры с Херсонщины, немолодые уже, серьезные люди. Не один раз выручали они пехотинцев в критические минуты боя. Потому командиры ставили расчет «максима» на самых ответственных участках, обычно на флангах батальона. И на этот раз братья разместились в самом краю траншеи, где был стык нашего 2-го и левофлангового батальонов одного из полков 333-й дивизии.

Подошел к ним и сразу увидел, что здесь окопались бывалые солдаты: тщательно замаскирована удачно выбранная огневая позиция, хороший сектор обстрела. И окоп как-то выглядит по-особенному — чистенький, уютный, все здесь к месту: слева — коробки с лентами, справа — ниша для гранат, тут же лежат и две противотанковые связки.

А сами братья закусывают: открыли банку свиной тушенки и едят, сидя на корточках друг против друга, так же деловито и обстоятельно, как и воюют.

— Хлеб да соль!

— Присаживайся, сержант, к нашему столу, — приглашает старший — Даниил. Он отрезал ломоть черного хлеба, положил на него горку консервов и протянул мне: — Небось проголодался.

— Спасибо.

— А я не за спасибо угощаю, — весело подмигнул пулеметчик. — Дай-ка, комсорг, бумаги клочок.

Получив от меня лист бумаги и подложив под него мою полевую сумку, он уселся писать письмо жене.

— Ты, браток, понаблюдай тут, чтоб, часом, фриц какой не подполз, а я малость подкопаю, — сказал мне Алексей и принялся углублять свой окоп. — А то, слышь, гудит. Видать, танки... Данила, слышь-ка, ты бы еще одну связочку смастерил. Нас ведь теперь трое, а их только две. — И уже снова ко мне: — А может, ты тут временный? Скоро и того... тю-тю... убежишь от нас?

— Не обижай парня, братуха, — осадил брата Даниил. — Нехорошо это. [85]

— Да он — свой, шутку поймет. Я так, промежду прочим. Извини, парень, не хотел тебя обидеть.

Даниил Нестерович продолжал усердствовать над письмом. Да не дописал он его. Противник начал очередную атаку, внезапно, без артподготовки. Обгоняя пехоту, на нас устремились танки. Один из них шел прямо на наш окоп, чуть левее второй, за ними — пехота, автоматчики. Соседи тоже вступили в единоборство с четырьмя танками.

Алексей взялся было за связку гранат, но его опередил молоденький солдат из стрелковой роты. Перевалив через бруствер, он юркнул за обгорелый пень, потом вскочил и побежал навстречу танку, видно рассчитав, что находится в «мертвой зоне» и орудие и пулемет ему не опасны.

— Данила, прикрой, а то срежет парня гад ползучий, бей по пулемету!

— Не учи, сам знаю!

Очередь из «максима» прошлась по танку, не причинив ему никакого вреда. В этот момент красноармеец метнул гранату. Но и после взрыва танк продолжал двигаться. Или поторопился боец, или сил у него не хватило угодить под гусеницы. Машина двинулась прямо на солдата и стала утюжить траншею боевого охранения, где он укрылся.

Что с ним, жив ли?

Теперь настал мой черед. Пулеметчики свою задачу выполнили: отсекли пехоту противника. Взял я из ниши связку гранат и по-пластунски двинулся навстречу танку. Ползти пришлось недолго: метрах в двадцати от окопа мы и встретились с ним. До сих пор стоит он у меня перед глазами, этот танк. Связку я бросал из укрытия, чуть сбоку, и угодил прямо под гусеницу. Взрыва почему-то не слышал, а видел только, как машина резко покачнулась и тут же остановилась. Двое немцев попытались было уйти через верхний люк, но их сразил из автомата [86] Алексей. Третий танкист продолжал стрелять из пулемета. Кто-то из пехотинцев подполз к машине с другой стороны и метнул то ли гранату, то ли бутылку с горючей смесью. Танк сразу же задымил. Слева горел еще один. Две машины подбили и наши соседи справа.

Но гитлеровцы продолжали наседать, хоть вся поляна перед передним краем была завалена их трупами. И вдруг в нашу сторону из фашистских цепей плеснулись струи пламени, сжигая, испепеляя все впереди. Немцы применили огнеметы. Горели земля, деревья, тонули в море огня люди... Казалось, что от него нет никакого спасения.

Меня охватил доселе неведомый мне ужас, который как бы притормозил мои действия. Мои товарищи тоже впали в какое-то оцепенение, а когда спохватились, фашисты уже были перед нами. И мы бросились в отчаянный, может быть последний, бой — черные, опаленные, страшные. Нас было мало, но злость и ненависть к врагам удесятеряли силы каждого. Никто не отступил, не отдал фашистам обороняемой им пяди земли. И не выдержали немцы, откатились назад. Это была последняя и безуспешная их попытка столкнуть нас с плацдарма. Рубеж остался за нами.

Видимо, командование полка основательно тряхнуло свои тылы, и к утру на передовой появилось небольшое подкрепление — писари, портные, сапожники, повара, санинструкторы, выздоравливающие из санчасти. Удержать плацдарм во что бы то ни стало!

Перед рассветом меня вызвал к себе в блиндаж капитан Дудченко. Туда уже пришел и парторг батальона лейтенант Логвинов. Его белокурые волосы почернели от гари, копоти и порохового дыма. Изможденный вид замполита говорил о том, что и он совсем мало спал в последние дни. Усталость всех нас валила с ног.

— Докладывайте, только коротко, о событиях прошлого дня, — приказал капитан. [87]

Мы знали, что ему надо писать политдонесение. Рассказали каждый о своей подопечной роте, назвали имена отличившихся, состав членов ВКП(б) и ВЛКСМ в партийных и комсомольских организациях подразделений.

— Это ты танк подбил? — спросил меня Дудченко.

— Первым пошел на танк комсомолец Иван Парубочий из четвертой роты. Потом я. А доконал его сержант Самарин, он и ротой командовал.

— Оба живы?

— Солдат погиб, а сержант ранен, в санчасти.

— Жаль. Теряем таких героев!

Закончив писать политдонесение, капитан коротко, но убедительно распорядился:

— А теперь спать. Разбужу сам.

Он покинул блиндаж, а мы с Дмитрием Логвиновым отпили из его фляги по нескольку глотков воды и тут же уснули.

Разбудил нас ординарец замполита Володя Фазанов:

— Вот вам по паре белья и обмундирования, спускайтесь вниз по балке, там, за минротой, баня. Капитан ждет вас уже.

Баня, вот это да! Дудченко уже помылся, ждет нас.

— Поговорить надо. А пока ополоснитесь, — сказал он.

Когда мы, чистые, порозовевшие и нарядные, пришли в блиндаж замполита, он предложил нам план мероприятий по подготовке к Первомаю. На передовой царило затишье — противник выдохся. И это облегчало нашу задачу.

Дудченко и Логвинов собрали оставшихся коммунистов, провели партийное собрание. Отличившиеся в последних боях воины были приняты в партию. Комбат поставил перед ними задачу, которая по-прежнему сводилась к одному: удержать плацдарм!

Прошли и ротные комсомольские собрания. Молодые бойцы подавали заявления с просьбами принять их в члены ВЛКСМ. Стал комсомольцем и мой земляк из Артемовска [88] Владимир Фазанов. В подразделениях были выпущены стенгазеты, боевые листки, в которых рассказывалось о защитниках копанского плацдарма. В полку наладилось регулярное снабжение боеприпасами, продовольствием. Помылись все и очистились, привели в порядок обмундирование и снаряжение. Всюду чувствовалось приподнятое, предпраздничное настроение. Иван Андреевич Дудченко обошел весь передний край, побеседовал почти с каждым красноармейцем, сержантом, офицером, выявляя их нужды и запросы.

Хорошо потрудились и тыловые подразделения полка, особенно старшины. Самым заботливым и разворотливым, по-моему, был Федор Тулубаев. Минометчики выглядели более подтянутыми, аккуратными.

В конце апреля комсоргов батальонов и полков вызвали в политотдел дивизии на семинар, в котором приняли участие почти все работники политотдела во главе с полковником А. М. Гриценко. Мы говорили о задачах комсомольцев в наступлении, обменивались опытом своей работы. В заключение двухдневного семинара выступил генерал Г. П. Карамышев. Он сказал, что в обороне долго сидеть не придется и что полки должны готовиться к наступательным боям. Мы приняли заявление командира с восторгом.

Возвращаясь с Николаем Никишиным с семинара к себе в батальоны, мы встретили на переправе командира нашей пулеметной роты старшего лейтенанта Иванова, который шел из госпиталя в полк. Не везло ему. У себя в роте он, как правило, задерживался не больше месяца. Не успеют хорошенько зажить раны, как снова в госпиталь.

— Как там мои гвардейцы? — спросил Иванов, когда мы обменялись рукопожатиями.

— Ждут вас, — ответил я. — Поубавилось народу в роте, из «стариков» осталось только два расчета: братья Плахотнюки и Гайворон с Черновым. [89]

— Говорят, жарко было?

— Очень! Тяжелые были бои. Сейчас легче, в обороне стоим.

— А огнеметы страшная штука?

— Не так чтоб уж очень, но неприятная вещь. Второй раз не хотелось бы попадать под их огонь.

Никишин распрощался и свернул в свой батальон, а мы с Ивановым направились в землянку комбата. Встретил нас его заместитель по строевой части капитан Глинин. Обрадовался он старшему лейтенанту. Тот доложил о своем прибытии и попросил разрешения немедленно отправиться в роту.

Я вызвался проводить Иванова к его пулеметчикам. Вышли из блиндажа и стали подниматься вверх по тропинке в небольшой лесок, за которым располагались минометчики, а там недалеко — передний край и КП командира пулеметной роты. Вдруг слышу: шуршит мина. Угодила в дерево и громыхнула у нас над головами. Мне ничего, а Иванову осколки впились в бедро и плечо. Надо же!

Он только и сказал:

— Вот так... По счету — седьмое, а всего дырок — тринадцать, чертова дюжина...

Перевязываю его, а он сидит, молча смотрит за окраину лесочка, где проходит передний край, и крупные слезы катятся по его щекам. Знаю — не от боли это, а от огорчения. Как не понять человека!

— Слушай, комсорг, будь другом, позови хоть кого-нибудь из моих ребят, — попросил старший лейтенант. — Поговорить охота со своими...

Добрались мы до минроты, бойцы помогли раненому офицеру войти в блиндаж, а я побежал к пулеметчикам. По пути встретил капитана Дудченко и рассказал ему обо всем. Он, конечно, огорчился и быстро направился в расположение минроты. [90]

— Иванов просит повидаться со своими ребятами. Можно? — спросил я у капитана.

— Можно, только с подменой. Посиди сам у пулемета, пока Плахотнюки и Гайворон с Черновым сбегают к своему командиру...

Фашисты решили испортить нам праздничное настроение. Утром 30 апреля они начали обстреливать передний край из орудий и шестиствольных минометов. Снова потери... Обстрел, а потом бомбежка наделали много бед и в наших тылах. В довершение всего к вечеру задождило, и, видать, надолго. Совсем неуютно стало на передовой: зябко, сыро, грязь...

Мы сидели с парторгом в блиндаже, дрожа от холода и сырости, и ждали замполита. Он около полуночи вернулся из штаба полка со связкой листовок, в которых было изложено содержание первомайского приказа Верховного Главнокомандующего.

Надо было скорее распространить их в подразделениях. Дудченко разделил листовки на три части: одну, побольше, оставил себе, остальные вручил мне и парторгу лейтенанту Логвинову, проинструктировал, как вести разъяснительную работу и беседы с личным составом подразделений, сказал, кто куда идет.

Вскоре мы все трое, проверив исправность автоматов, отправились в свои подопечные подразделения. Мне поручили 4-ю стрелковую роту и боевое охранение.

— Нужно бы в боевое охранение мне самому идти, — вдруг сказал замполит. — Неровен час, заблудишься... Словом, сынок, гляди в оба, будь поосторожнее...

Траншеи и ходы сообщения переднего края я знал хорошо и шагал уверенно. Дождь все лил как из ведра, выл ветер.

В блиндаже командира 4-й роты кроме него самого сидели парторг, комсорг и три агитатора взводов. Я раздал им листовки и вышел вместе с парторгом роты сержантом Иваном Самариным. Он позавчера возвратился из медпункта, [91] ходил прихрамывая и с наклейкой на затылке. В медсанбат Иван, когда его ранило, идти отказался. Капитан медслужбы Фира Петровна Френис, командир санроты, недоумевала, куда девался от нее сержант. А он просто улизнул на передовую. Хороший человек Самарин, душевный. Умудренный жизненным опытом, он старался всем помочь, особенно молодым воинам.

— Куда теперь направляешься, Антон? — спросил Иван.

— В боевое охранение, к пулеметчикам.

— Дорогу к ним найдешь?

— Найду, не раз уже бывал там.

— А то пройдем вместе.

— Спасибо, сам доберусь, куда тебе с твоей-то ногой?..

По траншее я дошел до знакомого места, где раньше стоял пулемет братьев Плахотнюков, выбрался наверх. Дождь утих, но ветер не унимался. Казалось, он дует со всех четырех сторон, сырой, неприятный. Темно хоть глаз выколи. Прошел знакомые ориентиры — никого нет, потом заметил глубокий окоп с двумя «усами» вправо и влево. Здесь вроде бы было боевое охранение. Но куда же девались бойцы? Значит, сбился я с пути, заплутался окончательно. Надо возвращаться в роту. Постоял, прислушался и пошел обратно, перепрыгнул через траншею и чуть было не распластался в глиняной жиже. Вдруг осенило: откуда глина? В наших окопах ведь ее не было. Прошел еще немного — дорога, вдоль дороги — лесопосадка. Все новое, незнакомое. Впереди мелькнули две тени, послышалась немецкая речь. Я быстро укрылся в посадке. В нескольких метрах от меня прошли два гитлеровца; судя по их разговору, они искали обрыв телефонного провода. Значит, я прошел уже немецкий передний край. Солдаты прошли еще метров сто, обнаружили обрыв, починили линию и повернули обратно. Громко разговаривают, проклиная войну и плохую погоду. [92]

Один из них, проходя мимо меня, споткнулся и уронил в грязь винтовку.

— Хенде хох! — крикнул я, выходя из-за деревьев.

Немцы оторопели. Второй солдат отбросил винтовку и неожиданно спокойно, почти дружелюбно сказал:

— О-о, рус Иван! Гут! Гут!

И оба они подняли руки. Я приказал гитлеровцам опустить руки и двигаться в сторону переднего края.

— Карашо! — закивали они и сами ускорили шаг, так как уже начало светать. Да, немцы были уже не те, что в сорок первом! Выколотили мы из них нацистский дух. Сами еще не часто сдавались в плен, но при удобном случае поднимали вверх руки охотно.

Мы благополучно миновали передовую линию и напоролись на наше боевое охранение. Хорошо, что кто-то из бойцов узнал меня и крикнул остальным, чтобы те не стреляли. Иначе все могло кончиться для меня скверно.

В окопе я вынул из полевой сумки первомайскую листовку, передал ее пулеметчикам.

— Что будет неясно, ребята, днем растолкую, а сейчас, сами видите, некогда: надо поскорей добраться до траншеи.

Крепко досталось мне от замполита! Но это потом. А при комбате Дудченко даже похвалил меня:

— Молодец, комсорг, сразу двух фрицев прихватил...

Мы, перед тем как отправить пленных в штаб полка, допросили их, как могли. Солдаты охотно отвечали на все вопросы и заявили, что давно уже хотели сдаться, но не знали, как это сделать. Такое и другие пленные говорили, да мы не очень-то им верили. Но эти, видно, не лгали. Рассказали, что оба крестьяне, земляки, трудились на своей земле, но пришел Гитлер, и их погнали на войну. Убивать они, мол, никого не хотели и довольны, что так все произошло...

Так закончились мои приключения в ночь под Первомай 1944 года. Уже на рассвете я получил хорошую [93] взбучку от капитана Дудченко. Но мне показалось, что он корил не столько меня, сколько сам себя за то, что не пошел вместе со мной.

* * *

В середине мая наш полк сняли с передовой и отвели за Днестр, под Карагаш и Чобручи. Больше суток нас никто не тревожил, и мы всласть отсыпались.

А потом батальону было выделено место расположения на период пребывания во втором эшелоне. В свой район мы вышли ранним утром, шагали строем, с песнями. Шли степью. Вдоль дороги зеленели поля. Радостно было сознавать, что есть и твоя доля, твой солдатский вклад в освобождение этих волнующих сейчас сердце степных просторов!

Мы начали ставить палатки, рыть окопы, землянки, оборудовать огневые позиции. Все тщательно маскировались.

Батальон принял пополнение. Как раз тогда капитана Соловьева перевели в соседний полк, а нашим комбатом стал капитан Георгий Ильич Корнеев.

Высокий, худощавый и плечистый, он вышагивал перед строем подразделения как-то особенно твердо, уверенно и неторопливо. Всем нам это в тридцатилетнем офицере понравилось. Позже мы узнали, что мыслил Георгий Ильич так же уверенно и основательно, как и ходил по земле. Прежде чем принять какое-то решение, капитан обдумывал разные его варианты, советовался со своими заместителями и начальником штаба. Мы никогда не слышали, чтобы комбат кричал на кого-нибудь или повышал голос, он всегда отличался завидной выдержкой и уравновешенностью, умел в сложной обстановке без окриков и ругани повлиять на ход событий, воодушевить людей. Словом, человеком большого ума и щедрого сердца был наш новый комбат.

Для нас с парторгом Дмитрием Логвиновым работы [94] заметно прибавилось. Мы спешили из одного подразделения в другое: уточняли списочный состав коммунистов и комсомольцев, создавали новые партийные и комсомольские организации, подбирали актив, помогали командирам подразделений в расстановке опытных, обстрелянных бойцов, стремясь к тому, чтобы в каждом отделении, расчете были коммунист и два-три комсомольца.

Партийные и комсомольские организации заметно пополнили свои ряды. Но многое еще предстояло нам сделать, чтобы молодые коммунисты и комсомольцы смогли стать надежной опорой командиров в укреплении воинской дисциплины, порядка и организованности в подразделениях.

Началась боевая учеба. Мы постигали суворовскую «науку побеждать». Большую часть суток проводили в поле, под палящим солнцем. Днем изучали уставы, оружие, занимались строевой подготовкой, проводили боевые стрельбы, а ночью — марши, кроссы, тактические учения. Учились все: бывалые, закаленные воины и не нюхавшие пороху бойцы. Ветераны передавали боевой опыт молодежи. Снова и снова, уже в который раз, воины окапывались, преодолевали препятствия, резали колючую проволоку, ходили в атаки, штурмовали доты и дзоты... Стало понемногу все это надоедать, команды исполнялись уже без особого рвения. Командир батальона сразу это заметил и вызвал к себе меня и Логвинова.

— Устали люди, это верно, — сказал капитан Корнеев, — но снижать темпы боевой учебы нельзя. Надо чтобы люди преодолели психологический барьер. А помочь им в этом должны коммунисты и комсомольцы. Давайте вместе подумаем, как это сделать...

Решили начать с выпуска боевых листков, листовок-»молний» и стенных газет. Замполит одобрил наше решение.

...В пятой роте идут стрельбы. Отлично выполнили упражнение знакомые мне красноармейцы Мелентьев и [95] Смолярчук, а Белов и Лысенко стреляли неважно. Мы с редактором боевого листка бойцом Ковалевым сразу же отметили передовиков и отстающих в листке-»молнии» и укрепили его на дереве при подходе на огневой рубеж. Белов недовольно заворчал, а Лысенко подошел и напрямик заявил:

— У нас в селе говорят: «Одно дило языком молоты, а друге дило — плугом пэрты». Малювать вы все мастера, а вот стрелять...

Тут ответить можно было только делом. С разрешения командира роты мы с Ковалевым вышли на огневой рубеж.

Стрелял я вообще-то неплохо. Но волновался все же: вдруг теперь случайно пошлю пули за молоком? Хорош будет пример! Постарался быть как можно спокойнее. И вот объявлен результат: у меня из 30 возможных 28 очков, у Ковалева — 26. Отлично!

О чем-то пошептались в сторонке Белов и Лысенко, потом первый подошел ко мне.

— Товарищ старший сержант, позаимствуйте мне такой вот листочек, — попросил он. — Хочу выпустить листовку...

Дал я ему чистый бланк, и скоро была готова листовка: «Гвардейцы, стреляйте так, как комсорг батальона и наш агитатор красноармеец Ковалев!»

А вскоре произошел и такой случай. Мы с лейтенантом Логвиновым пришли в минроту навестить товарищей и познакомиться с новым ее командиром капитаном Ефимом Левицким.

Минометчики упражнялись в наводке. Как будто все было хорошо, но один из расчетов не укладывался в норматив. Командир расчета теперь уже старший сержант Николай Линник сетовал:

— Где-то теряем драгоценные секунды, а где, не пойму... [96]

— А что, гвардейцы, покажем молодежи, на чем они теряют время? — спросил лейтенант Логвинов.

Из ветеранов минроты мы составили боевой расчет: командир — Гриша Верник, наводчик — Дмитрий Логвинов, я — второй номер, Макар Павлович Шматов — третий. Разобрали миномет по-походному, а по команде «К бою!» развернули его и установили в два раза быстрее, чем расчет Линника. Каждый из нас провел детально разбор своих действий с дублером. Это им помогло. После упорной тренировки расчет стал укладываться в норматив.

Тяжело минометчикам. Потаскай-ка изо дня в день ствол, двуногу-лафет или опорную плиту, когда каждая деталь весит больше пуда. Но ребята не ропщут, учатся добросовестно. И мы им должны помогать и советом, и, как сегодня, личным примером. Это ведь тоже политработа!

Да и кому легко? Пулеметчикам, петеэровцам, артиллеристам, пехотинцам? Всем тяжело, все устают, но упорно осваивают ратную науку, приобретают необходимые в бою солдатские навыки.

По всему расположению развесили мы большие, приметные аншлаги: «Тяжело в ученье — легко в бою!», «Больше пота в ученье — меньше крови в бою», «Учись стрелять по врагу без промаха», «Остановился — окопайся в рост!».

Прошли две недели учебы. В заключение состоялся строевой смотр всего соединения, на котором присутствовали командующий 46-й армией генерал-лейтенант И. Т. Шлемин и член Военного совета армии генерал-майор П. Г. Коновалов.

Была еще одна причина посещения дивизии армейским командованием. После строевого смотра генерал И. Т. Шлемин от имени Президиума Верховного Совета СССР вручил соединению орден Богдана Хмельницкого II степени. [97]

Многие отличившиеся в недавних боях гвардейцы тоже получили награды. Среди награжденных были и мои боевые друзья-минометчики Павел Черненко, Федор Тулубаев, Григорий Верник, Николай Линник, Макар Шматов. Вручал награды командир дивизии генерал-майор Г. П. Карамышев. Бывшему комсоргу нашего батальона Николаю Никишину был вручен орден Отечественной войны I степени, мне — орден Славы III степени.

* * *

Через два дня полк выступил на передовую. Ночью мы прошли через Слободзею, в Чобручах переправились в плавни и, сменив части соседней дивизии, заняли оборону по старому руслу Днестра перед населенным пунктом Талмазы.

Против нас стояли румынские части. Это мы быстро определили. Многие румыны воевать не хотели, вели себя в обороне беспечно, вступали с нами в переговоры, а некоторые при первой же возможности сдавались в плен.

Пулеметный расчет Гайворона и Чернова был немного выдвинут за линию траншей поближе к старому руслу Днестра.

На противоположном берегу находились окоп и блиндаж боевого охранения румын. Часто слышали пулеметчики веселый голос солдата, который окликал их по-русски. Осмелев, румын завел разговор и объяснил, что зовут его Георге, что он из Плоешти, рабочий, и хочет, чтобы кто-нибудь из наших начальников пришел на переговоры. Гайворон доложил об этом замполиту батальона. Капитан Дудченко в свою очередь проинформировал комбата. Но капитана Корнеева срочно вызвали на КП полка, и выслушать румын он поручил своим заместителям.

Капитаны Глинин и Дудченко, парторг батальона и я направились к пулеметчикам.

Пробрались мы в окоп Гайворона. Тот окликнул Георге. [98]

— Мы согласны перейти к вам, — отозвались с той стороны. — Укажите место перехода и разминируйте проход. Перейдет весь взвод...

Условились на следующую ночь. Доложили в штаб полка, оттуда последовало «добро». Разминировали проход. На куст терновника повесили газету — указатель места перехода. Два пулемета мы держали наготове. Томительно тянется время ночью. Неужели румын обманул? Но вот часа в два ночи слышим: идут. 18 человек перешли линию фронта. Автоматчики разоружили их и увели в тыл. Самого Георге в этой группе не оказалось, почему он не перешел, никто из румын не знал. Возможно, готовил следующую группу к сдаче в плен.

Вскоре румын сменили части давно знакомой нам 320-й немецкой пехотной дивизии. Не раз мы трепали этих вояк, но, видно, не совсем еще добили их.

...В обороне время движется медленнее, чем в наступлении. Но мы его зря не теряли: учились. Особое внимание обращали на подготовку молодых, еще не обстрелянных бойцов. Этому подчинили всю партийно-комсомольскую работу. Дружно и активно работали комсорги рот, комсомольский актив — агитаторы, редакторы боевых листков и ротных газет.

Проводили мы прямо в окопах культурно-просветительные мероприятия. Самым популярным «актером» стал минометчик Леонид Гладков, иллюзионист одесского цирка, который на переднем крае наловчился свои фокусы показывать. С примитивным, им самим изготовленным реквизитом — ящичками, шариками, палочками — выступал он так мастерски, что мы, не жалея ладоней, дружно аплодировали цирковой знаменитости Одессы. Показав какой-нибудь фокус, Леня тут же объяснял его секрет, что всем особенно нравилось.

Не забывали мы и о хлебе насущном.

Минометчики и артиллеристы даже рыбачили. За их позициями была небольшая заводь. Бойцы сплели из лозы [99] треугольные сачки и вылавливали там небольших щучек. Добрая уха получалась! Свое мастерство в этом деле проявляли волжане Макар Шматов и Федор Тулубаев. А уж коптить и вялить рыбешек всех учил одессит Леня Каменский.

В середине августа к нам на передний край прибыл представитель Ставки Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко. После его отъезда комбат собрал совещание командиров рот.

— Маршал приказал прежде, чем пустить вперед пехоту, — сказал капитан Корнеев, — перепахать эту гору снарядами. Так и сказал: «Перепахать»...

Речь шла о правобережье Днестра, где проходила линия немецкой обороны. Недавно у них на передовой и в тылу пошарили наши разведчики и говорили, что гитлеровцы здорово там укрепились и все еще что-то роют. Трудно придется нам, когда пойдем на штурм этой высоты. А судя по всему, скоро начнем: маршалы зря на передовую не приходят...

Но вот беда: мы почти поголовно стали болеть малярией. Лихорадка трясла многих. Полковая санчасть, медсанбат переполнились больными.

Свалились и мы с Макаром Шматовым. Лежим, посиневшие, у блиндажа, колотит нас, как от холода, хотя стоит жара. Подошел капитан Дудченко и приказал отправить нас прямо в медсанбат. Но медсанбат оказался переполненным, персонал не успевал уделять всем достаточно внимания, и после очередной «трясучки» мы с Макаром решили вернуться на передовую. Пошагали на переправу, а на обоих берегах Днестра полно тщательно замаскированных танков и самоходок. А когда вошли в плавни, Шматов воскликнул:

— Гляди, Антон, что творится!

Вокруг все забито автомашинами, тягачами, пушками, эрэсовскими установками. Я никогда еще не видел так много больших орудий, столько боевой техники. [100]

Не успело солнце скатиться за горизонт, как ожили плавни: сбрасывая маскировку, на переправу потянулась вся эта армада.

Мы с Макаром тоже заторопились.

— Силища-то какая движется! — удивленно бормотал он. — Да-а, стукнем мы теперь фрицев!

Поздно вечером мы добрели до батальона.

А утром — наступление. Большое, одно из решающих, которое мы так долго ждали и к которому так готовились. Не день, не два — целых три месяца.

Пришел лейтенант Логвинов, обрадовался:

— О, и ты здесь, отлично! В такое время отлеживаться грешно, воевать надо. Видал, что творится?

— Видал, видал...

— Настроение у ребят, товарищ капитан, отличное, — это он уже замполиту. — Не успеваю заявления принимать с просьбой принять в партию.

— Принимай, парторг, еще одно заявление — от меня, — сказал я Логвинову. — Тоже в бой хочу идти коммунистом!

— Правильно, Антон! — одобрил Дудченко.

— А мы тебе рекомендации дадим, — сказал парторг.

— А что, товарищ Логвинов, может, проведем собрание? — спросил Дудченко.

— За тем и пришел к вам, товарищ капитан.

Замполит, помедлив, подошел к капитану Корнееву:

— Ты не против, если мы коммунистов соберем?

— Будет в самый раз, Иван Андреевич, — откликнулся комбат.

— Хорошо бы и кое-кого из комсомольцев пригласить...

— Через полчаса и начнем, не возражаешь?

— Добро! — бросил Корнеев и углубился в карту.

Мы позвонили в роты. Вскоре из подразделений кроме коммунистов прибыли комсорги и комсомольцы-агитаторы. [101]

Собрание открыл лейтенант Логвинов. Первым выступил капитан Дудченко. Он зачитал обращение командования дивизии к личному составу:

— «Сегодня настал час для окончательного удара по немецко-фашистской мрази, вцепившейся в нашу Молдавию, Измаильскую область Украины. Заждались Нас сыны и дочери, братья и сестры, истекающие кровью за Днестром и Прутом. В смертной муке кличут нас родные, угнанные фашистами на каторгу. Нет никаких преград тому, кто очищает от врага родную землю, кто слышит, как кровь погибших, слезы детей и матерей зовут к отмщению.

Отдан приказ: прорвать фашистскую оборону, смести гадов. Родина зовет; вперед, гвардейцы, к государственной границе!»

Слово взял комбат капитан Корнеев. Он разъяснил боевую задачу, которая сводилась к одному, главному: утром — начало наступления.

— Наконец-то! — выдохнули одновременно несколько человек.

На этом собрании многие бойцы и командиры стали членами и кандидатами в члены партии.

Встал и я перед своими товарищами: хочу в бой идти коммунистом! Объяснил, что, когда я писал в своем заявлении эти слова, перед моими глазами как бы стоял живой человек, коммунист-ленинец, храбрый, самоотверженный и дисциплинированный воин, на которого все равняются. Мне очень хочется быть именно таким.

В партию меня приняли единогласно. Так стал я коммунистом. Это для меня было великой честью и, я понимал отчетливо, становилось огромной ответственностью. Не только в бою, но и в воспитании мужественных и умелых воинов-комсомольцев. Быть их вожаком нелегко, как я теперь уже убедился. Но ради важного и большого дела, которое мне поручено, сил жалеть никогда не стану... [102]

День перед боем был крайне напряженным, но, пока хватало дел, усталости я не чувствовал. Далеко за полночь удалось поужинать, устроился я в углу блиндажа и тут же уснул. А в шесть утра все были на ногах, позавтракали, разошлись по ротам. Я — в свою подопечную — 4-ю стрелковую.

Первым, кого встретил в траншее, был комсомолец рядовой Павел Гречко — симпатичный паренек чуть постарше меня.

Природный селянин, он вместе с другими бойцами пополнения на занятиях старательно выполнял все, что требовалось: переползал, окапывался, стрелял. Отличало его приметное крестьянское трудолюбие, переплавившееся в солдатское упорство. Поначалу он был стрелком, хорошо изучил трехлинейку и научился метко стрелять из нее. Скоро командиры и товарищи узнали: Гречко попусту не тратит пуль и если бьет, то наверняка. Теперь Павло — автоматчик и, неугомонная душа, тренируется в наводке. До тренировки ли сейчас?! Скоро артподготовка, люди письма домой пишут, бреются, переодеваются, а Гречко озабочен, как лучше использовать автомат в предстоящем бою. Это хорошо. Значит, не думает о смерти. А нужны ли ему слова напутствия от меня, комсорга? Наверно, нет.

— Может, и тренировка сейчас ни к чему, Павло? — спросил я.

— Никак нельзя без тренировки, товарищ старший сержант! — спокойно объясняет Гречко. — Своим оружием надо владеть только мастерски. Тогда оно и врага поразит в бою, а меня сохранит...

Окоп у Гречко — полного профиля, под местность, умело и тщательно замаскирован бруствер, добротно оборудованы ниши для патронов и гранат, прорыты узенькие ходы сообщения в общую траншею и к соседу. Командир роты не зря ставил парня другим бойцам в пример. [103]

— Командование дивизии обратилось к нам с призывом... — начал было я.

— Знаю, — откликнулся Гречко, — парторг роты уже читал нам... Я так понимаю, это есть приказ. А приказ надо выполнять. Это мне и батька, и дед внушили, а они добрыми солдатами были: дед на японской, отец на германской. Эту семейную традицию и я буду блюсти...

Пожелав Павлу успеха в бою, пробираюсь дальше по ходу сообщения. На пути группа бойцов. Комсорг роты старший сержант Зайченко собрал отделение и разъясняет задачу предстоящего боя. Здесь же и ручные пулеметчики. Когда комсорг закончил беседу, я спросил у новичка комсомольца Бондаренко:

— Как ты понимаешь свою роль в бою?

— Роль ручного пулемета в полном разгроме врага, — на полном серьезе чеканит он, — огромная. — Все хохочут. — И чего смеетесь? — с удивлением смотрит солдат на сослуживцев и продолжает, как на занятиях: — Когда командир отделения ведет людей в атаку, пулеметчик должен активно поддерживать движение огнем. Так? Так! И я обеспечу это. Своим пулеметом помогу ускорить разгром фашизма... — Опять получилось у него это как-то немного громковато, но искрение. Заметив, что бойцы больше не посмеиваются, Бондаренко добавил: — Мы с напарником научились вести огонь на ходу, так что не подведем, будьте спокойны, ребята...

Обошел я почти всю роту. Поговорил с командиром, со своим комсомольским активом. Близилось время начала наступления, неспокойно как-то на душе. Решил заглянуть к своим минометчикам.

Шматов огрызком чернильного карандаша на клочке бумаги усердно выводил свои каракули. Знаю: сообщает жене и детям, что жив и здоров, что скоро предстоит бой, и, поскольку всякое может случиться, просит, ежели что, не поминать лихом, а для ребят приписывает: слушайте, мол, мать и помогайте ей, она у нас хорошая... [104]

Леня Каменский уже заклеил конверт. Видно, хорошее написал письмо. Настроение у него приподнятое. Хорошо выбритый, чистенький, стоит он, подкручивая свои красивые смолистые усики, будто каждому, кто подходит, уже своим видом дает излюбленный совет: «Держи хвост морковкой!»

Старшину роты я еще никогда не видел мрачным. И сейчас Федор, легонько насвистывая, ходит по траншее от одного минометчика к другому, что-то вроде уточняет, проверяет, а у самого, должно быть, мысли далеко на Волге, в Чебоксарах.

Верник толкует о чем-то с молодым солдатом из недавнего пополнения, видно, подбадривает его: ведь первый раз человек пойдет в бой.

Минометы давно проверены, вычищены, смазаны, пристреляны по нескольким ориентирам, мины приготовлены, все уточнено и расписано, расставлено и разложено по своим местам. Командир роты капитан Левицкий уже доложил комбату: «Личный состав и матчасть готовы к бою».

Меня вроде здесь никто и не замечает, каждый занят своим делом, самим собой, у каждого свои мысли. Наступила та минута, когда фронтовик, отобрав из жизни своей что-то самое главное для него, сосредоточивает на этом свои сокровенные думы, которые не каждому доверит, даже сейчас, накануне смертного боя.

20 августа 1944 года, 8 часов утра. Воздух над Днестром потряс могучий артиллерийский залп. Свыше 3,5 тысячи орудий и минометов открыли уничтожающий огонь. На каждом километре фронта командование сосредоточило более 200 орудий и минометов.

Час сорок пять минут бушевал артиллерийский шквал невиданной силы, стоял сплошной гул. Такой силы и плотности огня я еще никогда не видел.

Перед нашим передним краем возвышался правый берег Днестра. Крутой и обрывистый, он давал большое [105] преимущество противнику, особенно на участке прорыва нашего полка у села Талмазы. Мощность вражеской обороны требовала особой продолжительности артподготовки и повышенной плотности огня. На каждый миномет отпущено более 250 мин. Раскалились докрасна стволы. Возникла опасность недолета мин, можно ударить по своим. Минометчики стали смачивать водой шинели и обматывать ими стволы.

Команды подаются жестами, мимикой: голоса заглушал сплошной гром канонады.

Близится миг начала атаки. Я заторопился в боевые порядки стрелковой роты. Пехота начала сближение с противником еще до того, как был перенесен огонь и взвились в небо ракеты — сигнал начала атаки. Во всю мощь бушевали разрывы, а бойцы, не дожидаясь конца артподготовки, смело поднялись и по развороченной, дымящейся земле тремя плотными цепями устремились за огневым валом. Вот когда пригодилась хорошая полевая выучка. Вышли стрелки на рубеж атаки уверенно, как на учении.

Пехоту поддерживала авиация. Одна за другой проносились эскадрильи «илов», «Петляковых» и прикрывавших их истребителей. Вражеских самолетов в небе не было — там полностью господствовала наша авиация.

Затаив дыхание, ждали мы сигнала. И вот над передним краем, по всей линии фронта, вверх взлетают красные и белые ракеты.

— Впере-ед!

Первыми поднимаются парторги и комсорги стрелковых рот, в их числе и я, за ними — коммунисты и комсомольцы. Слышу голос командира роты:

— Гвардейцы! За мной!

— За Родину! Ура-а! — слышатся возгласы слева и справа.

Неудержимо ринулись цепи пехотинцев к высоте. Дух захватывает от порохового дыма, пыли, гари. Горько во [106] рту. Впереди стена разрывов, там бушует огненный вал, за которым, как за стеной, движемся мы. Развороченная немецкая траншея вся забита трупами в серо-зеленых мундирах. Сопротивляться здесь некому. Молчат дзоты, из амбразур торчат изуродованные стволы пулеметов, валяются разбитые ленты, коробки с патронами. И везде трупы...

— Пока враг не опомнился, надо занять вторую траншею! — приказывает командир роты.

Артиллеристы и минометчики уже перенесли туда свой огонь.

Бежим дальше. Я еще не сделал ни одного выстрела. Врываемся во вторую линию траншей. Только теперь слышу первые выстрелы атакующих. Рядом пророкотала автоматная очередь. Значит, где-то поблизости недобитые фрицы. Спешу, прыгаю в траншею. Вдруг из-за поворота вырывается рыжий, здоровенный гитлеровец. У него винтовка с примкнутым штыком, которую он поднимает на меня. Я опережаю немца на мгновение, даю по нему очередь из автомата почти в упор. Вижу, появился еще один фашист, целится в Гришу Зайченко. Срезал удачно и этого.

Слева торопливо ударил вражеский пулемет, но быстро умолк. Послышалось мощное «Ура!», частые взрывы гранат. Группа бойцов блокировала оживший было дзот. Это был, возможно, самый критический момент боя на нашем участке. И тут поднялся какой-то боец (потом я узнал, что это был старший сержант Петр Банников, уже несколько раз раненный). Он тяжело пробежал несколько метров и всем телом закрыл амбразуру дзота, из которой бил пулемет. Рота поднялась и единым рывком достигла дзота, траншей врага. Взрывы гранат, очереди — и все там смолкло.

Враг прекратил сопротивление. Обороны его больше не существовало. Все было здесь разгромлено. Случайно оставшиеся в живых немцы торопливо сдавались в плен, [107] иные, видимо лишившиеся рассудка, безучастно сидели или брели куда-то — поникшие, безоружные.

Пушки перенесли огонь далеко в тылы немцев. Мы двинулись вперед, сначала цепью, потом ротными колоннами, и прошли за день более 15 километров. По дороге вылавливали в кукурузе разбежавшихся немцев и румын. Румыны сдавались целыми группами, к вечеру был пленен целый румынский полк.

Говорят, что доброе начало — половина дела. На следующий день за нами пошли танки 4-го гвардейского механизированного корпуса. Продвигаясь степями Молдавии, мы охватывали ясско-кишиневскую группировку противника с юго-запада. Но замкнуть кольцо окружения не успели: дивизию повернули на юг, к Измаилу.

Идем степью. Молдавская земля обласкивает нас своим теплом. Августовское солнце быстро покрыло темно-коричневым загаром наши лица, на серых пропыленных гимнастерках выступали белые пятна соли. От зноя трескались губы. Но все довольные, радостные. Еще бы — наступаем, да еще как!

* * *

23 августа вечером на одном из привалов мы узнали, что в Румынии свергнуто профашистское правительство Антонеску. А на следующий день новости пошли одна за другой. Войска 2-го и 3-го Украинских фронтов замкнули кольцо окружения вокруг ясско-кишиневской группировки врага. Освобожден город Кишинев. Король Михай объявил о выходе Румынии из войны на стороне фашистской Германии, страна присоединялась к антигитлеровской коалиции. Румыния приняла все условия перемирия, предложенные нашим правительством. Войска окруженной на юге 3-й румынской армии сложили оружие и капитулировали.

Мы шли суворовскими местами на Измаил. Двигались форсированным маршем. Иногда колоннами, но по преимуществу [108] цепью, рассредоточение, стремительно охватывая части противника с флангов. Гитлеровцы попадали из одного котла в другой. Количество взятых только нашим полком пленных превышало уже 3000.

К вечеру мы снова перехватили большую группу гитлеровцев, взяли ее в полукольцо. Немцы бросились в контратаку, пытаясь пробиться к дороге. Ползали взад и вперед их самоходные пушки, загорались под огнем наших танков и артиллерии. А потом — привычная уже картина: с поднятыми вверх руками идут фашисты, унылые, грязные, безразличные ко всему. А вдали их уцелевшие самоходки.

Поднимая шлейфы пыли, нас догоняли тридцатьчетверки.

Обойдя нашу нестройную, растянувшуюся колонну, головной танк остановился, за ним встали и другие. Нам тоже последовала желанная команда: «Привал влево!»

Слышен голос офицера-танкиста:

— Пехота, приказано вас прокатить до Измаила. Милости просим в наши кареты.

Подходим к машинам, знакомимся с экипажами. Леня Каменский усердно трясет руку сержанту-узбеку, механику-водителю.

— Очень приятно познакомиться, дорогой товарищ. Хочу сразу же заручиться твоей поддержкой. Дело в том, что моя мама, проживающая в прекрасной Одессе, жемчужине у моря, почему-то считает, что у меня очень умная голова. Поэтому убедительно прошу: поосторожнее с моей персоной на всяких там рытвинах, ухабах. Очень прошу!

— А я тебе советую, — сержант тоже был настроен на веселый лад, — покрепче держаться за броню. И тогда аллах сохранит тебе голову на радость твоей маме.

Смеются и танкисты, и пехотинцы. Все готово к бою. Комбат приказывает посадить на броню 4-ю стрелковую роту и минометный взвод лейтенанта Черненко. [109]

Я решил двигаться с десантом.

— По машинам!

Мы дружно полезли на броню. Взревели моторы, и машины гуськом потянулись на проселочную дорогу, вдоль кукурузного поля, обогнули овраг и устремились вперед — на Измаил.

Гулко прогремели пушечные выстрелы, захлебнулись скороговоркой танковые пулеметы — это. значит, появился противник. Но безостановочно идут танки вперед, оставляя позади себя бегущих вражеских солдат. Многие гитлеровцы, подняв руки, останавливаются, бросают оружие. Мы не спешиваемся — пленными займется идущая за нами пехота.

Танкисты действуют отменно. Ведет огонь с коротких остановок и наша тридцатьчетверка. Лейтенант, командир машины, дает целеуказания быстро и точно. Уже далеко позади осталась линия обороны противника. Мелькнул развороченный прямым попаданием снаряда дог, лежит опрокинутая пушка. Маршрут становится сложнее: подъемы, спуски, неглубокий овраг с предательски крутым склоном. Но механик-водитель сержант Сулимов машину ведет мастерски.

Низко над нами проносится пара истребителей. И тут же из люка слышится сквозь треск помех голос летчика:

— «Черепахи», внимание, впереди противотанковый ров, за ним — два «фердинанда»...

Вот он ров. Танки пошли в обход, а мы спешились, перебрались с минометами через препятствие и развернулись в цепь. Уже виден вдали город. Подоспели танки, мы снова на броню — вперед.

С окраины Измаила, от кургана, бьют два «фердинанда». Танки развернулись и открыли огонь по самоходкам. Одну подбили, другую подожгли. Сопротивление гитлеровцев прекратилось. Так, на броне танков, наша группа ворвалась в город. Вскоре вошли в Измаил подразделения [110] нашего батальона, а потом и весь полк. Измаил снова стал советским. Это было 26 августа 1944 года.

По семейному преданию, мой прадед Корней в такую же знойную летнюю пору вместе с другими русскими солдатами под командованием генерала М. И. Драгомирова форсировал Дунай и пошел освобождать болгар от турецкого ига. Свой ратный долг Корней Роменский выполнил добросовестно, домой вернулся весь в крестах. Его сын Павел прошел три войны: русско-японскую, империалистическую и гражданскую. А уже его сыну и моему отцу Петру не повезло: после месяца пребывания на фронте был тяжело ранен, долго пролежал в госпитале и выбыл из строя навсегда...

И вот стою я у полуразрушенных стен Измаильской крепости... На этой самой земле стоял когда-то мой предок. Он был здесь в 1877 году, я пришел в 1944. Миссии у нас с дедом Корнеем одинаковые: мы оба — освободители... За освобождение города нашему полку было присвоено почетное наименование «Измаильский».

* * *

Немного отдохнув, мы выступили ночью походным маршем на Рени. Шли узкой песчаной косой вдоль левого берега Дуная. Справа остались озера Ялпуг и Кагул. Ночная прохлада бодрила нас. После солнечных, жарких дней и дневной суеты в ночном походе идти вольно, легко. На ходу додремывали мы зорьку. Многокилометровый марш закончился у Рени — последнего города Советской Украины, за ним — река Прут, а там — Румыния. В Рени мы вступили без боя и вышли на пограничный Прут у самого его впадения в Дунай.

Дальше была чужая земля, таинственная заграница, откуда моей стране всегда грозил буржуазный мир.

Форсировав Прут, мы вступили на территорию бывшего вражеского государства, солдаты которого еще недавно вместе с гитлеровскими захватчиками грабили и уничтожали [111] наши города и села, убивали наших отцов и братьев, бесчестили женщин... Обида и боль наполняли наши сердца, не прошло еще чувство мести врагу за его злодеяния, чинимые на советской земле.

Но Румыния уже была не та, какой она была раньше. После падения фашистской клики Антонеску ее народ выступил на борьбу с контрреволюцией и реакцией. Шла упорная борьба за демократизацию страны, за народную власть. Румынская армия повернула оружие против гитлеровской Германии и стала нашей союзницей в борьбе за полный разгром фашизма.

Менялась политическая обстановка, менялось и наше отношение к народу Румынии. Перед нами, политработниками, перед пропагандистами и агитаторами, была поставлена сложная и ответственная задача — разъяснить своим товарищам по оружию, что на территорию бывшего враждебного нам государства, какой раньше была Румыния, мы вступаем в роли освободителей румынского народа от фашистского ига. А у многих ведь еще кровоточили раны от румынских пуль, нестерпимо жгла боль сердца тех, кому пришлось пережить немецко-румынскую оккупацию в Одессе, Молдавии, на Украине, на Дону и Кубани.

Партийно-политическая и агитационно-пропагандистская работа потребовала дополнительных усилий от командиров и политработников, коммунистов и комсомольцев для того, чтобы правильно сориентировать личный состав, каждого красноармейца, сержанта и офицера на доброжелательное, дружеское отношение к румынскому населению.

Мне запомнились слова нашего замполита капитана Дудченко. На одной из бесед он говорил, что мы — армия интернационалистов, что советский человек гуманен, он сражается за уничтожение фашизма, воюет с врагами, а не с безоружными, мирными жителями. Политработник подчеркнул, что мы несем народу Румынии освобождение [112] от фашистского ига, это надо помнить постоянно и свято беречь честь советского воина-освободителя, что по поступкам каждого из нас народы Европы будут судить о всей нашей Родине, о советском человеке.

Как прав был замполит! Безоружный старик, женщина, ребенок... Разве они мне враги?! Народ Румынии, рабочие, крестьяне, трудовая интеллигенция хотят свободы, своей народной власти.

И так думал не один я. Помнится встреча с первым жителем первого на нашем пути румынского села.

То был старик лет семидесяти пяти. Одет в домотканые полотняные штаны и засаленную полотняную рубаху, поверх ее — поддевка из овчины, на ногах — постолы. Большие огрубелые руки крестьянина, седина, глаза в сетке морщин, добродушная улыбка.

Один из солдат, знавший немного румынский язык, протянул старику руку и сказал:

— Ну, здравствуй, дедуля!.. Покончили с фашистами у вас.

— Да-да, — закивал согласно румын. — Свобода. Это как праздник для нас.

Вначале, правда, население нас остерегалось, люди на пути нашего следования куда-то скрывались. Входим, бывало, в село — никого: разбежались, попрятались. Но так было совсем недолго. Вскоре нас уже встречали без опаски, радушно, потом иногда и с цветами, а в селах Румынии, где жили болгары, — даже с хлебом-солью. Добрая молва о советских воинах-освободителях теперь опережала нас.

Во второй половине дня меня вызвали к комбату. Там был и капитан Дудченко.

— На лошади ездить умеешь? — спросил капитан Г. И. Корнеев.

— Приходилось.

— Бери моего коня, — приказал он, — поедешь с разведчиками. [113]

Пока личный состав батальона отдыхал, мы (пять разведчиков и я) отправились вперед разведать ближний населенный пункт, определить место предстоящей ночевки.

Наше появление на околице села, видимо, вызвало у жителей переполох. Когда мы, пришпорив коней, на галопе влетели на главную улицу, там уже никого не было. Куда же люди подевались? Ага, вон они карабкаются по скалам в горы. А на одном подворье увидели пожилого человека, подъехали, поздоровались. Разведчик, знавший румынский, приветливо заговорил со стариком. Немного вялый поначалу разговор вскоре оживился. Старик частил на своем наречии, вставляя турецкие, болгарские, румынские и даже русские слова. Кое-как мы поняли из его скороговорки, что с русскими дед встречается не впервые и их нисколько не боится.

— Спроси у него: почему от нас уходят его односельчане? — сказал я нашему переводчику.

— Скоро и они не будут от вас убегать, — ответил старик. — Я говорил им: русского солдата не надо бояться, он добрый. Но мне не поверили: они же русских никогда не видели. Потому я и остался, чтобы доказать им, что русские бедного человека не обидят...

— Ну, батя, закурим русской махорочки! — сказал я, и старый крестьянин по-деревенски учтиво поблагодарил и, затянувшись, закашлялся от крепкой моршанки: сильна!

По-доброму простившись со стариком, мы сели на коней и покинули село. Уже отъехав, увидели: жители спускались с гор, а старик стоял посреди улицы и махал им рукой...

Нас поразила бедность румынского народа. Старые, ветхие дворовые постройки, покосившиеся лачуги, допотопные сохи, деревянные бороны, исторической давности плуги говорили сами за себя. Тракторов, комбайнов, культиваторов здесь не было и в помине. [114]

Сбив заслон противника, мы вошли в город Галац — первый крупный населенный пункт Румынии, один из центров ее промышленности. Город был чистенький, аккуратный, прошли мы его быстро, без остановки — торопились захватить переправу через реку Серет.

Гитлеровцы там зацепились за господствующую высоту. С ходу взять ее нам не удалось. Пока подтягивалась артиллерия, пехота готовилась к штурму немецких позиций. А мы провели в подразделениях работу с членами ВКП(б) и комсомольцами. Они получили партийные и комсомольские поручения на период боя. А боец комсомолец Шиншелиш дал слово первым водрузить красный флаг на высоте.

Мы провели бой стремительно, напористо. После короткой, сильной артиллерийской подготовки — атака. Шиншелиш бежал с красным флагом в руках. Вот позади первая линия вражеских окопов. Всюду трупы гитлеровцев, брошенные пулеметы и винтовки. В уцелевших блиндажах валяются шинели, куртки, на столах стынет в котелках недоеденный завтрак. Наша атака была неожиданной для фашистов, они не думали, что наша артиллерия, колонны с боеприпасами смогут подтянуться так быстро.

Я был на другом участке и о подробностях боя узнал позже. До вершины высоты было совсем близко, Шиншелиш уже задыхался, обливался потом, но бежал впереди всех. Боец был ранен на самой вершине в руку, державшую флаг, и едва его не уронил. Но тут подполз комсомолец красноармеец Бережной и помог боевому другу, воткнул древко в землю. Удесятерились силы атакующих, когда они увидели красный флаг у цели атаки. Высота была взята в решительном штурме. И далеко вокруг открылся простор освобожденной румынской земли.

Преследуя врага, мы вступили в город Браилов — второй после Галаца порт на Дунае. Население здесь встречало нас уже приветливо и радостно. [115]

Приближалась годовщина освобождения Краматорска, чье имя носила наша дивизия. С жителями города мы вели переписку и теперь получили письма. Одно из них прислали девушки комсомольско-молодежных бригад, восстанавливавших город, его заводы, фабрики, жилые дома. Они писали:

«Это вы, доблестные воины, возвратили нам счастье свободно жить и трудиться на благо нашей матери-Родины; это вам год тому назад салютовала родная наша столица Москва. Слава вам, храбрые воины!

И снова встал наш город в строй свободных, в число действующих индустриальных центров страны. Важнейшие объекты мы объявили комсомольскими стройками. Перекрывая все нормы и задания, трудятся там комсомольско-молодежные бригады. Мы часто проводим воскресники, в которых участвует вся молодежь города, а в рабочие дни после своей смены снова возвращаемся на стройку. Мысль одна: скорее выдать чугун, сварить сталь. Все это поможет вам ускорить окончательный разгром врага.

Сейчас у нас одно желание — отметить годовщину освобождения новыми производственными успехами...

С пламенным комсомольским приветом: комсорг В. Демичева и мои подруги».

Добрые вести из родных краев давали нам, фронтовикам, новые силы.

Но были и другие послания... Одно письмо я решил огласить на комсомольском собрании. Пригласил немолодого уже бойца, бывшего колхозника Василия Подлипенцева, который получил письмо от жены.

— «Первым долгом спешу сообщить о том, что мы живы и здоровы, — читал он. — Как остались в живых, сами не знаем. Были мы приговорены фашистскими гадами к смертной казни. Учинить ее они не успели только благодаря нашим бойцам, красноармейцам, которые врасплох их захватили. [116]

Грабили, терзали и измывались над нами немцы, не давая никому покоя.

Вася! Части твоих товарищей нет в живых. В станице Росшеватской немцы чинили неслыханные зверства. Многих людей порасстреляли, часть закопали в землю живыми. Такой страшной смертью погиб Желтобрюх! — тот, что был председателем колхоза, награжденный орденом Ленина, и многие другие.

Поэтому мой наказ и просьба к тебе: не давай этой сволочи немецкой, этой гитлеровской банде никакой пощады. Отомсти за нашу семью. За все ужасы, что они нам принесли и что готовили. Бей их без жалости!

Твоя жена Анна».

Простое правдивое слово русской женщины о жизни при гитлеровском «новом порядке» взволновало всех. Попросил слова старший сержант Константин Гончаров. Бесстрашный и спокойный в бою, он сейчас говорил горячо и зло:

— Я расскажу о том, что не смогу никогда забыть. Фашистские бандиты схватили меня, когда я выходил из окружения в районе Николаевки, в Донбассе. Попал в лагерь военнопленных. Нас там было немного, вскоре всех отправили на работу в «общинное хозяйство». Спросите, как нам жилось? Товарищ мой Володя Чибизов от непосильного труда свалился с ног. Несколько суток ему не давали пищи, держали на одной воде. Потом прислали ветеринара и тот заключил, что Чибизов может работать. А назавтра оказалось, что у несчастного — тиф. Спасли его местная женщина и ее сын. Но через несколько дней я был свидетелем немецких издевательств над этой семьей. Шестнадцатилетний парень чем-то прогневал бригадира-немца. Его забрали в комендатуру и на глазах у всех избили так, что кожа на спине полопалась. Потом фашистские гады потребовали от парня: проси прощения, поклонись в ноги. Мальчик отказался, тогда его стали бить прикладами... Сегодня я в боевом строю. Ненависть к врагам [117] не даст мне промахнуться. Клянусь, что отомщу фашистам за все!

Поднялся сержант Емельян Крячун:

— Нам приказано добить врага в его собственной берлоге. Советские воины всегда выполняют боевые приказы. У гвардейцев слова с делами не расходятся. Я уничтожил уже сорок гитлеровцев. Но это еще не все. За расстрелянную родню и за свои раны буду мстить злодеям беспощадно...

Собрание решило: мы должны о своем решении бить фашистов до полной победы написать родным, близким, а также девушкам-комсомолкам в Краматорск. Помню, то собрание закончилось после полуночи. Над нами приметно горели здешние крупные звезды, было тихо, где-то полыхали отсветы бомбежек.

Война продолжалась. Но уже не на нашей земле.

* * *

Сентябрьским утром мы вышли к берегу Дуная, на румыно-болгарскую границу, и заняли оборону.

Дунай мирно катил свои воды к Черному морю. За ним была Болгария, какая она? Против нас стоят еще болгарские войска. Мы внимательно всматриваемся в противоположный берег. Как встретят нас болгары? Поймут ли посланное к ним обращение Военного совета нашего фронта, с которым нас ознакомили?

«Болгары! Красная Армия не имеет намерений воевать с болгарским народом и его армией, так как она считает болгарский народ братским народом, — говорилось в этом документе. — У Красной Армии одна задача — разбить немцев и ускорить срок наступления всеобщего мира. Для этого необходимо, чтобы болгарское правительство перестало служить делу немцев, чтобы оно порвало немедленно дипломатические отношения с немцами и перешло на сторону коалиции демократических стран.

Красная Армия добивается того, чтобы немецкие солдаты [118] и офицеры, нашедшие приют в Болгарии, немедленно были интернированы и переданы советским войскам как военнопленные...»

В полдень, форсировав реку, наши части в районе города Русе (Рощук) беспрепятственно вступили на болгарскую землю.

Жарким, безветренным был этот день 8 сентября. Солнце светило вовсю. Болгары обнимали советских братушек, угощали их фруктами, дарили им цветы, встречали бойцов и офицеров словами дружбы и привета. Да, недаром болгарский и русский народы были издревле тесно связаны друг с другом. Не забыли болгары помощи, которую оказали им наши воины в борьбе с турецкими поработителями...

Софийское радио передало постановление нового правительства страны: Болгария объявлялась на военном положении и вступала в войну с фашистской Германией.

Неудержимо двигались вперед полки нашей дивизии. На следующий день, после большого перехода, мы вышли на подступы к городу Разград. Здесь фашистское командование решило задержать наше наступление, бросило против нас танки и пехоту. Но контратака была быстро отбита. И гитлеровцы стали оставлять город.

В Разграде мы вели оживленные беседы с жителями. Офицеры, сержанты, красноармейцы рассказывали им о своей Родине, о Красной Армии, о себе. Болгары внимательно слушали нас, впитывая каждое слово, сказанное людьми из легендарной для них России.

Я подошел к минометчикам. Вокруг них толпа народу. Макар Павлович Шматов что-то оживленно растолковывает пожилому болгарину, а тот покачивает головой (не кивает, а именно покачивает) и не сводит с рассказчика радостного взгляда.

Из Разграда мы вскоре двинулись на запад. Остановились в селе, во дворе совсем небогатого крестьянина. Впереди было полдня отдыха, и мы решили помочь хозяину. [119] Пошел я к замполиту, попросил лошадей, и бойцы вспахали крестьянину поле. Как же был доволен этот человек! Провожал он нас едва ли не со слезами...

Запомнилось еще: на марше в одном из болгарских сел молодая красивая девушка вышла нам навстречу и преподнесла капитану Корнееву огромный букет красивых цветов. Даже наш строгий, сдержанный в чувствах комбат растерялся.

— Какие прекрасные цветы! — сказал он смущенно. — Спасибо, милая девушка.

А она вспыхнула в ответ:

— О, если бы я могла, все цветы Болгарии вручила бы вам, дорогие освободители.

Теперь-то я знаю: каждый год в летнюю пору, от первого до последнего дня цветения, благодарный народ Болгарии возлагает цветы к подножиям памятников советским солдатам.

В Болгарии мы пробыли недолго: так стремителен был наш освободительный поход. В Русе подразделения погрузились на баржи и поплыли вверх по Дунаю: слева — Болгария, справа — Румыния. Впереди шли тральщики Дунайской флотилии и вылавливали мины, которые немцы пускали по течению реки.

На четвертые сутки дунайского путешествия мы остановились вблизи устья реки Жиу. Снова Румыния, город Крайова. Снова 2-й Украинский фронт.

* * *

Что значит для воина отдых? Это не значит, что он валяется без дела на травке. Мы моемся, меняем обмундирование, комплектуем расчеты, отделения, взводы, роты. Пересматривается расстановка коммунистов и комсомольцев, проводятся собрания, политические занятия, беседы, читки, выпускаются боевые листки и стенные газеты. Идет подготовка передовых воинов для приема в комсомол, в партию. [120]

Где-то к исходу второго дня такого вот отдыха мы с лейтенантом Логвиновым присели в тени под деревом и подняться не можем: ног не чувствуем. Подходит замполит, смеется:

— Набегались?

А сам, видно, не меньше нашего устал.

— Ноги не носят больше, — говорит парторг.

— А я хотел предложить вам прогуляться по городу. Часик отдохните, и двинем...

Отдыхать пришлось недолго. Начали приводить себя в порядок, сходили к полковому портному, отутюжили обмундирование.

Вышли в город, взяв с собой переводчика — красноармейца-молдаванина.

Крайова — город как город, ничего особенного. Непривычны для нас лишь узенькие улочки, островерхие крыши да, пожалуй, магазины. Румынские магазины — это детища прогоревших дельцов: кричащая роскошь верхней одежды едва прикрывает нищету. Товаров немало, но торговля идет вяло, продавцы зевают от безделья. Кажущееся обилие свидетельствует не о богатстве страны, а о крайней бедности ее народа.

В Румынии крестьяне ходят в оборванной одежде и босиком. Разговорились мы с одним таким. Семья — пять душ, а земли всего один гектар. Ни коровы, ни лошади... Питается семья одной кукурузой, но и ее хватает лишь на полгода. Работает семья и на своем клочке земли, и у бояр — только за хлеб, за то, что дает хозяин на денек-два лошадь... Ни писать, ни читать он, конечно, не умеет, жена — тоже. И дети не учатся: средств для этого нет...

— Товарищ капитан, неужели они и дальше будут так жить? — спросил я замполита.

— Нет! — решительно сказал Дудченко. — Сбросил ярмо фашизма румынский народ и теперь почувствует свою [121] силу, а потом и жизнь свою перестроить сумеет. Я верю в это!

Возвращаясь в расположение батальона, мы вели оживленный разговор о будущем Румынии и ее народа. — Не зря, выходит, сводил я вас на экскурсию, — сказал замполит. — Кто останется из нас в живых, сможет сравнить нынешнюю жизнь румын и будущую...

* * *

...Утром следующего дня ждала нас привычная дальняя солдатская дорога. На этом пути от Крайовы на северо-запад, к границам гитлеровского рейха, в нашем батальоне было одним бойцом больше, чем числилось по списочному составу. Им был Николай Островский, вернее, его роман «Как закалялась сталь» — книга, на которой воспитывалось мое поколение.

Я вспомнил, что в эти дни конца сентября 1944 года писателю-бойцу исполнилось бы 40 лет, и прямо на марше, шагая с бойцами, рассказывал им об Островском. А незадолго до этого мой друг комсомолец Коля Григоревский где-то раздобыл роман «Как закалялась сталь», и в часы отдыха, на привалах частенько возле него собиралась молодежь, которой он перечитывал любимые места из книги.

Многокилометровый пехотный марш до города Турну-Северин совершали мы вдоль железнодорожного полотна по хорошей шоссейной дороге. Подошли к городу, за ним — снова Дунай. Никак мы от него не оторвемся: где только ни ходим, а возвращаемся снова к его берегам.

* * *

Стали в оборону, а вдали, за городом, виднеются горы — Южные Карпаты или Трансильванские Альпы. Подошли тылы, другие полки дивизии. Командование, штабы, разведчики начали уточнять обстановку. Вскоре выяснилось, что немцы снова пытаются сдержать наше наступление. С этой целью они перекрыли ущелье, через [122] которое пролегал наш путь на север от берегов Дуная. Но части дивизии прорвались через заслон противника и окружили в городе Базовичи крупный немецкий гарнизон. Ночью части его удалось прорваться в горы, но главные силы были накрепко зажаты в кольцо и яростно сопротивлялись.

Бой начался рано поутру и длился двое суток. Сошлись гвардейцы с эсэсовцами, дивизия на дивизию. Шесть часов штурмовали полки центр города и церковь, за чьей каменной оградой и толстыми кирпичными стенами засели черномундирники.

Подразделения нашего батальона вступили в Базовичи в самый разгар боя. 6-я рота старшего лейтенанта Беляшенко шла по центральной улице, выбивая спрятавшихся в подвалах и погребах гитлеровцев, подошла почти к самой ограде церкви. Нас и противника разделяли метров 20–30. Из узкого оконца бьет немецкий пулемет, никак не позволяет нам преодолеть небольшое расстояние до ограды. Некоторые смельчаки порывались вперед, но всякий раз отходили: в этой обстановке идти напролом означало бы бессмысленную смерть.

Командир роты выдвинул вперед расчет станкового пулемета, но немцы взяли его под перекрестный огонь. Пулеметчики Гайворон и Чернов стащили свой «максим» в небольшую канаву у мосточка и залегли там. Когда немцы немного ослабили огонь, азартный Гайворон выбрался из укрытия и дал длинную очередь по ближнему немецкому пулемету. Тот захлебнулся, вышел из строя пулеметчик. Сейчас нужен был рывок пехотинцев, но сразу никто не сообразил, что гитлеровец убит, замешкались. И момент был упущен — пулемет снова ожил.

— Грохнуть бы этого гада из пушки, — сквозь зубы процедил Беляшенко. — Комсорг, подмогни организовать артиллерию...

Пробраться в тыл труда не составляло.

На подворье большой усадьбы взвод лейтенанта Черненко [123] уже торопливо устанавливал оба своих миномета. Сноровисто работали расчеты Шматова и Верника. Подошел командир минроты капитан Левицкий, с ним — начальник артиллерии полка майор Беспалко.

— Командир шестой роты просит подавить пулемет в окне здания за церковной оградой, — сказал я.

— Да вижу! — пробормотал Беспалко. — Минометы установили, сейчас мины подвезут...

На полном скаку во двор влетела повозка с минами. Ездовой все тот же — спокойный и невозмутимый Сережа Крайнов. Бойцы быстро разгрузили повозку, и Крайнов угнал лошадей обратно.

Выпустили мы по пулемету несколько мин. Но они рвутся на крыше или верхнем этаже, в окно никак не достать.

— Гриша, — предложил я Вернику, — давай пальнем из подворотни, только пониже ствол опустим...

— Чудак, Антон, миномет не пушка, его не установишь на прямую наводку, — отмахнулся Верник.

— Надо все же попробовать!

Попробовали. Два разрыва на крыше здания, но вот мина ухнула внизу, у самого окна. И пулемет умолк. В этот момент во двор влетела 45-мм пушка старшего сержанта Бровченко.

— Лошадей в укрытие! Расчет к бою!

Гайворон выкатил из укрытия свой «максим» и поливает свинцом окно, где засел другой вражеский пулеметчик. Капитан Левицкий не выдержал и, размахивая пистолетом, выскочил из укрытия на дорогу. За свою горячность он тут же поплатился — автоматная очередь уложила его на булыжную мостовую.

Надо выручать ротного. Я выскочил из-за укрытия, быстро стащил капитана в канаву и пополз с ним к забору. Над нами визжит еще одна очередь. Капитан снова ранен, теперь в ногу. Назад нам пути нет. Лежать под забором тоже нельзя: это защита ненадежная. Надо прикрыться [124] церковной оградой, за которой немцы. Кое-как дотащил капитана до стены, уложил и вдоль ограды стал пробираться к цокольному этажу дома, в котором засел пулеметчик.

Наши заметили меня, прекратили огонь. Немец продолжал колотить из пулемета, но меня он не видит. Я достал две ручные гранаты и одну за другой швырнул в окно, а вслед дал очередь из автомата. Пулемет умолк. Пехотинцы поднялись и с криком «Ура!» бросились за ограду. Окруженные со всех сторон фашисты. побросали оружие и подняли руки. Немецкий гарнизон капитулировал.

* * *

После боя всегда особенно чуткой кажется тишина. Подошли тылы, начали орудовать черпаками повара. Сели мы с Макаром Шматовым у церковной ограды, едим кашу из его котелка. Рядом с нами Черненко, Гриша Верник, Коля Липник, Каменский, Гладков. Хлопочет возле минометчиков заботливый Тулубаеи.

Появился командир стрелкового взвода 6-й роты лейтенант Макоев, осетин, как всегда, веселый, улыбающийся, прошел несколько шагов и вдруг, перепрыгнув через ограду, куда-то побежал. А оттуда, где скрылся взводный, раздался выстрел, немного погодя — второй. Бежим туда. Лежит убитый Макоев, возле стоит капитан Глинин с пистолетом в руке, а у копны сена ничком уткнулся в землю немецкий офицер.

Оказалось, Макоев заметил немца, укрывшегося в копне сена, и бросился к нему, вынимая на ходу пистолет, но фашист выстрелил в лейтенанта раньше. А за Макоевым побежал замкомбата капитан Глинин, он и прикончил эсэсовца.

Очень жалко было хорошего, веселого офицера — комсомольца Макоева. Мы похоронили его с воинскими почестями в городе Базовичи. [125]

Взвод Макоева принял сибиряк младший лейтенант Георгий Москалев.

* * *

Наш путь лежал в горы.

Трудно наступать и вести бой в горах. Маневренности почти никакой. Карабкаешься по тропкам, среди лесов. Карпаты вроде и невысоки, но труднопроходимы. Все тащим на себе: снаряды, мины, пулеметы, продукты. Подталкиваем на кручах или вытаскиваем из колдобин повозки, тянем за поводья выбившихся из сил лошадей.

Дороги, наверное, есть в Карпатах, но нам они редко встречались. Не оттого ли, что они предназначены не для нехоты? «Царица полей» даже в горах должна искать кратчайший путь. И мы его находили: карабкались по горным склонам, преодолевали завалы, бездорожье, обходили немецкие заслоны, выходили противнику в тыл и тем избавляли себя от ненужных жертв. Правильно говорят: где много пота, там меньше крови. Переход через Карпаты был неописуемо трудным, но горы мы преодолели почти без потерь.

С отделением автоматчиков старшего сержанта Фазанова и взводом младшего лейтенанта Москалева, выдвинутыми вперед, я шел в голове батальона. Этот небольшой отряд составлял авангард колонны. По тропинке, которая постепенно расширялась в проселочую дорогу, шли два красноармейца, остальные — по ее обочине. Москалев остановил группу, раскрыл карту, сориентировался и, когда я и Фазанов подошли к нему, сказал:

— Чуть больше километра впереди — избушка лесника. Местность выравнивается, надо ждать засады. К домику будем подходить скрытно. На дороге никому не маячить. Домик будем охватывать с двух сторон: слева Фазанов, справа Роменский, я со взводом в центре. При обнаружении противника движение прекратить, занять оборону, в бой не вступать, доложить мне. Подойти [126] надо скрытно, не обнаружив себя. Если ввяжемся в бой, следите за флангами, все внимание влево и вправо. Задача взвода — захватить домик лесника и удерживать его до подхода батальона.

Мне было выделено шесть бойцов, и мы отправились на правый фланг. Идем лесом, пробираемся сквозь бурелом.

Впереди — просветление. Опушка леса, за ней — большая поляна и вспаханная полоска земли. На подворье лесника беззаботно бродят немцы, смолят на костре поросенка. Нас не заметили, видимо, очень увлеченные своим занятием. Я послал одного из бойцов к командиру взвода с докладом, и мы оттянулись, забирая вправо.

Окружив небольшую группу гитлеровцев, оставленную, как выяснилось, для прикрытия отходящего полка, отряд взял ее без единого выстрела. Гитлеровцы считали, что мы подойдем не раньше чем через сутки и потому вели себя так беспечно.

Потом мелкие стычки с противником происходили все чаще. Мы старались не отрываться от него, и все время буквально наступали фашистам на пятки, двигаясь почти без остановок и отдыха.

9 октября 1944 года, пройдя некоторое время с боями по югославской земле, мы вышли в район, где сходятся границы трех стран: Румынии, Югославии и Венгрии. Здесь дивизия вступила на территорию последнего гитлеровского сателлита. А через два дня, форсировав Тису, после ночного боя наши войска овладели венгерским городом Сегед, важным экономическим и политическим центром страны. Первыми туда ворвались 183-й полк нашей дивизии и части соседней, 320-й стрелковой.

С облегчением выбрались наконец на равнину. Кругом — поля, сады, виноградники. Через Кишкунфеледьхаза стали пробиваться на Кечкемет. Город пришлось брать с боем. Фашисты укрепились на окраине, у железнодорожного полотна. Первой же мощной атакой мы оттеснили [127] их до крайних жилых зданий, но все же ворваться в город с ходу не удалось.

На этот раз был в 4-й роте. Мы с лейтенантом Розовым, только что принявшим подразделение, подбадривали гвардейцев, готовили их к новой атаке. Рядом со мной залег расчет станкового пулемета Николая Григоревского. Слева, немного позади нас, вдоль железнодорожной колеи тянулась густая лесопосадка, за ней — шоссейная дорога. Дальше — ровное, чистое поле. По дороге подтягивались наши минометчики, шла к нам на подмогу артиллерия.

Вдруг из-за дальней лесопосадки выскочил отряд конников сабель в семьдесят. Размахивая клинками и гикая, вражеские кавалеристы устремились на наши боевые порядки с тыла.

— К бою! — скомандовал ротный.

Мы развернулись на 180 градусов. Быстро сориентировались артиллеристы: прямо с дороги они открыли по коннице беглый огонь. Мы тоже встретили ее дружными залпами. Четко заработал «максим» Григоревского. Слева, из-за лесопосадки, появился знакомый бронетранспортер разведчиков, с него во фланг вражеской группы ударил крупнокалиберный пулемет. И в довершение всего в самую ее гущу ворвалась свернувшая с дороги тридцатьчетверка. В считанные минуты отряд был полностью уничтожен.

Атака на город возобновилась. Охватывая гарнизон противника с флангов, подразделения методично очищали город от врага.

Я двигался с полковыми артиллеристами, которые получили задачу уничтожить на костеле вражеский наблюдательный пункт. Когда мы уже были неподалеку от костела, из-за домов застрочил пулемет. И нам навстречу стали короткими перебежками приближаться в одиночку и группами гитлеровцы. Ясно, что готовилась контратака.

Батарейцы быстро развернули свои пушки. Расчеты орудий сержантов Зазулова, Пронзы, Костыри и Миронова [128] под огнем автоматов и пулеметов в упор ударили по атакующим, по их огневым точкам. Немцы откатились.

Тем временем командир батареи увидел в бинокль ту самую площадку на костеле, откуда бил по нашей пехоте крупнокалиберный пулемет. Орудия Костыри и Миронова выпустили по цели всего шесть снарядов, и пулемет умолк. Когда артиллеристы поднялись на колокольню, они обнаружили там несколько убитых немцев, в большинстве офицеров. Там же валялся разбитый пулемет, лежали телефонный аппарат с оборванным кабелем, рация, несколько биноклей.

Кто-то из батарейцев, посмотрев в бинокль, крикнул:

— Смотрите, они удирают!

В мощные окуляры были хорошо видны мчащиеся за город вражеские батареи и обозные повозки на конной тяге.

Орудийные расчеты сержантов Пронзы и Миронова на лихом галопе устремились за немцами. Те заметили погоню, заметались, наконец остановились. На окраине города завязалась артиллерийская дуэль, напряженная, но недолгая. После нескольких залпов от гитлеровских орудий остались лишь обломки, прислуга была перебита или разбежалась.

Наши танковые части, подвижные механизированные войска сбивали противника с рубежей, не давали ему закрепиться на них, а мы уничтожали полуокруженные группы гитлеровцев. Но случалось, что и в тылы наших войск, совершавших обход, проникали части противника, создавая угрозу уже для нас. Трудно было иногда понять, кто кого окружает, где линия фронта.

В середине октября у нас в тылу оказались части моторизованной гитлеровской дивизии «Фельдхернхалле». В бой за восстановление коммуникаций вступили танкисты одного из корпусов. Наш батальон двинули по их следу, но угнаться за танкистами было трудно. Мы очень устали, все валились с ног. Ночь, темно, льет мелкий холодный [129] дождь. Вошли в небольшой хутор. Комбат остановил батальон на отдых.

Мне казалось, что больше шага не смогу сделать: так хотелось спать. Но капитан Корнеев сказал:

— Комсорг, ты самый молодой, возьми с собой троих ребят и разведай обстановку впереди на два-три километра. Потом доложишь.

— Слушаюсь, товарищ капитан!

И я отправился во взвод автоматчиков. Откуда только силы взялись?!

Со мной пошли три моих земляка-артемовца: Володя Фазанов, Саша Дибров и Иван Кравченко.

Прошагали километра полтора. Никого. По-прежнему моросит. Шли по кукурузному полю, выбрались на грунтовую полевую дорогу. Молчим — разговаривать не хочется: устали.

Дорога привела к узкоколейке. И тут дремоту с нас как рукой сняло: за насыпью виднелись силуэты танков. Поближе подползли — немецкие!

Посчитали: одиннадцать штук. У головного и последнего танков, прислонившись к броне, спят часовые. Видно, тоже устали.

Ивана Кравченко я послал к комбату доложить обстановку, а остальным поставил задачу: я в центре, Дибров и Фазанов с флангов подползаем поближе к часовым и, пока они и танкисты спят, никого не трогаем, до подхода батальона шуму не поднимаем. Если заметят, снимаем часовых, подползаем под танки и ведем бой до подхода батальона.

Ребята уползли. Прошло минут десять, может, больше. Тихо. Но вот часовой у переднего танка проснулся и сразу насторожился, потом как завопит: «Хир ист рус!» Здесь, мол, русский... Нам ничего не оставалось делать. Я ударил из ППШ по немцу, который поднял панику, ребята сняли других часовых, забросали мы гранатами лежавших у машин гитлеровцев, оставшиеся в живых танкисты [130] разбежались. Мы послали им вдогонку короткие очереди из автоматов и подползли под машины.

Через несколько минут фашисты опомнились, поняли, что нас мало, начали палить в нашу сторону из ракетниц, автоматов и пистолетов. Мы сидели под их танками притаившись: надо было выиграть время да и патронов оставалось всего по два диска на брата. Немцы хоть робко, но приближались. Подпускаем их поближе. Слышу, передние орут: «Русских нет!» Немцы пошли смелее, кучей. И тут почти в упор мы разрядили в них по целому диску. С криками, стонами, бранью танкисты откатились в кукурузу. Мы вставили новые диски. И вскоре снова все повторилось. Но теперь нам пришлось стрелять только короткими очередями: в диске не так уж много патронов. Как же они быстро расходуются в бою! Полчаса отбивались. Патроны на исходе, на душе тревожно: поспеют ли наши?..

Но через несколько минут: «Ура-а-а!» Батальон прибыл вовремя! У немцев было отбито одиннадцать целехоньких танков. Такие трофеи нам не часто приходилось брать.

Довольный комбат похвалил нас:

— Молодцы, ребята! Вот это комсомольцы, вот это гвардейцы!

Адъютанту старшему батальона он приказал:

— Представить всех к наградам!

Вскоре я был награжден орденом Славы II степени.

* * *

В начале ноября разгорелись бои в районе городов Сольнок, Абонь, Цеглед. Полки дивизии, ломая сопротивление противника, упорно и настойчиво продвигались вперед. Неделю шел беспрерывный бой. Навстречу нам шли новые части — немецкие и мадьярские. По нескольку раз в день переходили из рук в руки господствующие высоты, опорные пункты. Но ничто не помогло врагу. 4 ноября [131] 1944 года в 22 часа Москва салютовала войскам нашего 2-го Украинского, овладевшим городом Сольнок. Наш 176-й гвардейский стрелковый полк за взятие города удостоился ордена Красного Знамени.

Военный совет нашего фронта обратился к венгерскому народу с воззванием, в котором разъяснил существо политики Советского правительства, изложенной в Постановлении ГКО от 27 октября 1944 года. Оно стало основным руководящим документом для командиров и политработников на весь период боевых действий на территории Венгрии. В нем говорилось, что Красная Армия пришла в Венгрию «не как завоевательница, а как освободительница венгерского народа от немецко-фашистского гнета» и нет у нее иных целей, кроме разгрома гитлеровских армий и уничтожения господства нацистов в порабощенных ими странах. В Венгрии, когда мы только вступили на ее территорию, население встречало нас очень настороженно: видимо, вражеская пропаганда здесь подействовала на людей.

Помню такой случай. Сутки бились мы с фашистами у одного из населенных пунктов, к утру вытеснили их из села. Вошли, а там ни одной живой души.

В одном из дворов неподвижно стоял седоволосый старик в фетровой шляпе и с трубкой во рту. Его латаные штаны низко спадали на какие-то старомодные чувяки, изрядно поношенная суконная поддевка свисала до колен.

Я и Шматов подошли к венгру, поздоровались.

— Нельзя ли у тебя, батя, чуток ополоснуться? — спросил Макар.

— Нэм иртэм, — выдавил старец.

— Не понимаешь, значит, — сказал Шматов. — Тогда не взыщи, коль сами немного у тебя похозяйвуем.

— Оросуль нэм иртэм, — повторил хозяин, не вынимая трубки изо рта.

— По-русски не понимаешь, стало быть...

— Шматов, оставьте его, — сказал подошедший взводный [132] Черненко. — Будет еще время, потом поговорите. А сейчас некогда, надо привести себя в порядок. Старшина, — повернулся он к Тулубаеву, — перекусить у тебя найдется?

— Сейчас, товарищ лейтенант, все будет в ажуре, — откликнулся Федор.

Старшина извлек из повозки два термоса, ящик из-под мин, набитый мясом и какой-то копченостью, и, пока минометчики мылись, чистились, брились, простыней накрыл стол, расставил котелки с супом и перловой кашей, отрезал каждому по куску мяса и колбасы.

— Это деликатес, на закуску, — предупредил он.

— Федя, значит, и выпить дашь? — не удержался Шматов.

— А как же... На паек выдали вино сегодня.

Едва сели за стол, как вошел капитан Дудченко.

— Где искать комсорга? Конечно, за столом у минометчиков, — сказал замполит. — Приятного аппетита, товарищи!

— Садитесь с нами, товарищ капитан, — предложил Черненко.

— Спасибо, не откажусь.

Дудченко сел, увидел в окно хозяина дома и попросил Тулубаева пригласить того к столу. Федор вышел во двор и крикнул:

— Эй, старик, иди! Комиссар кличет.

Слово «комиссар» будто подхлестнуло мадьяра. Он вошел в комнату, остановился у двери и, видно, приготовился к самому худшему — бледный, с насупленными бровями.

Дудченко посмотрел на него, улыбнулся — все понял. Он встал, подошел к старику, чуть касаясь его плеча, подвел к столу и жестом предложил ему свое место, а сам сел рядом. Потом замполит налил полную кружку вина, подал ее хозяину и, обращаясь к нему и ко всем нам, сказал: [133]

— За свободную Венгрию, товарищи! Эх, не знает никто по-венгерски, перевели бы ему.

— А все и без перевода ясно, товарищ капитан, — сказал я. — Старик-то будто на казнь шел...

— Верно, Антон, — отозвался замполит и принялся за еду, искоса наблюдая за стариком.

Тулубаев принес еще две тарелки, налил в одну супа, другую наполнил кашей, положил туда мяса и колбасы, как и всем, и поставил все перед хозяином.

Мадьяр долго сидел молча, потом взял кружку с вином, обвел всех нас взглядом, в котором не было уже ни суровости, ни обреченности, и так же молча выпил. Не спеша вытерев рукавом подбородок, он посидел немного и вдруг заплакал. Мы сделали вид, будто ничего не замечаем, ели. Старик вытер ладонью морщинистые щеки, молча поднялся и вышел из комнаты.

— Что с ним? — спросил Тулубаев.

— Что ты, отец? — забеспокоился Шматов. — Вроде мы тебя ничем не обидели. — И хотел было подняться, догнать и успокоить старика.

— Не надо, Макар Павлович, — остановил его замполит. — Думаю, он скоро вернется. Человеку надо побыть одному, если он в смятении...

Мы заканчивали ужин, когда открылась дверь и на пороге появилась целиком семья венгерского крестьянина — все шесть человек. Старик снял шляпу и, обнажив белую свою голову, низко поклонился капитану Дудченко. Подошла его жена, уже преклонных лет мадьярка, тоже поклонилась ему и негромко, мягко произнесла:

— Кёссенем, сеппен! (Спасибо, дорогой!)

* * *

Полк с боями продвигался по венгерской земле. Наш батальон переместился на левый фланг дивизии. Идем маршем, колоннами. Впереди — комбат капитан Георгий Ильич Корнеев, волевой, опытный, храбрый офицер. За [134] ним — его заместители: по строевой — капитан Федор Филиппович Глинин, только что вернувшийся после непродолжительной учебы, и по политчасти — капитан Иван Андреевич Дудченко, наш комиссар. Рядом с ними капитан Павел Иванов — адъютант старший батальона. Все они под стать нашему комбату: смелые и закаленные в боях люди.

Возмужали в походах и огне наши стрелки, автоматчики, пулеметчики, минометчики, артиллеристы, окрепли вчерашние подростки, безусые юнцы-комсомольцы стали настоящими гвардейцами. Не один подвиг совершили уже мой земляк автоматчик Володя Фазанов, стрелок Гриша Зайченко, пулеметчик Николай Григоревский. Прошло всего полгода, как надел Коля красноармейскую форму, а он уже помкомвзвода, старший сержант, орденоносец. Фазанов тоже старший сержант, командир отделения автоматчиков, его грудь украшают два ордена Славы. Пулеметчики Николай Гайворон и Василий Чернов стали коммунистами. А минометчики Гриша Верник, Коля Линник, два Леонида — Каменский и Гладков!.. На груди у каждого боевые награды — ордена, медали, знаки воинской доблести. Ребята закаляются в боях, к ним пришли боевая зрелость, воинское мастерство, мужество и отвага.

«Земля полнится слухом» — говорят в народе. Молва о доброте и скромности «русского Ивана» быстрее нас переходила через линию фронта. Венгерский народ радушно встречал освободителей.

Я стал свидетелем того, как местные жители сообщали нашим командирам о дислокаций и передвижении гитлеровских частей. Эти люди поняли, что от фашистов, и немецких, и своих, доморощенных, кроме разорения, руин, голода, лишений, ничего страна не получит. И они делали первые шаги к сближению с нами.

Однажды ночью наш батальон вышел на развилку трех дорог. Однако на карте их было только две. Остановились, сделали привал, разведчики ушли вперед. Там, справа, за [135] куурузой, — небольшой хуторок, до него не больше полукилометра. Оттуда бегут двое — мужчина и молоденькая девушка. Подбежали, запыхавшись, оживленно заговорили по-венгерски, жестикулируют, показывают в сторону хутора. Кое-как поняли мы: там гитлеровская засада, нас ждут. Комбат дал венгру лист бумаги, карандаш, и тот охотно начертил план немецкой обороны, огневые точки, где установлены пушки и спрятаны два танка.

К утру гитлеровцы были окружены и без боя взяты в плен.

Позднее, когда мы дрались на дальних подступах к Будапешту, в одном населенном пункте нам навстречу вышел человек с небольшим красным флагом. На нем было пальто, на плече немецкий автомат, за поясом две гранаты. Мы остановились.

— Ми — партизан... Мальё... — Мужчина на пальцах показал, что их двенадцать, потом вынул из кармана исписанный клочок бумаги и начал читать заранее подготовленную запись. — Там, назади, деревня, сто немного велико мадьяруль гонвед садятся ждать плен...

— Солдаты? — спросил капитан Корнеев.

— Иген, иген!.. (Так, так!..)

Послали автоматчиков. С ними пошли капитан Глинин и партизан-венгр. Действительно, за селом, на опушке леса, расположилась большая группа солдат венгерской армии. При появлении наших все быстро вскочили с мест, стали в строй, и старший отдал рапорт капитану Глинину.

Потом офицер (это был майор) снял кортик и передал его капитану.

Позже мы разобрались: эта группа была оставлена гитлеровцами для прикрытия их отхода. Об этом узнали венгерские партизаны, пришли к солдатам и распропагандировали их. Майора они уговорили сложить оружие, не проливать кровь. Так с их помощью были спасены многие жизни венгерских и советских солдат. [136]

Часть III.
Дунай — река огненная

В середине ноября мы вышли на ближние подступы к столице Венгрии. Впереди была трудная и жестокая борьба за освобождение Будапешта. Для прикрытия города с юго-востока, откуда мы вели наступление, противник построил три полосы обороны, которые нам предстояло преодолеть.

Наша попытка с ходу ворваться в Будапешт не удалась. Немцы бросили в бой танки и в город нас не пустили. Бои разгорелись на подступах к нему, в виноградниках близ Пешта, у Кишпешта.

На левом фланге нашего батальона стрелки залегли. Немецкий пулеметчик, выбрав удобную позицию, не давал им поднять головы. Командир роты попросил помощи у артиллеристов и минометчиков. Но виноградник скрывал от них пулемет. Тогда я вызвался скорректировать огонь и пошел в минроту.

Двигаться виноградником было неудобно, и я вышел на дорогу. Но она, оказывается, простреливалась немцами. Тут же заухали рядом мины, били по дороге и из пулеметов. Я точно засек откуда, и потому, как только нашел лейтенанта Черненко, минометчики открыли огонь. Выпустили с десяток мин — и навсегда замолк пулемет, который чуть не уложил меня на дороге. У меня обошлось все благополучно. А вот Макару Шматову не повезло. Черненко приказал взводу сменить огневую позицию [137] и выдвинуться поближе к стрелковым ротам. Первым ушел расчет Верника, за ним расчет Шматова. Хотя я предупредил их, что по дороге идти нельзя, лучше двигаться виноградниками, Макар не послушался и тут же попал под мины. Он упал на моих глазах. Подбежал к Шматову — жив! Ранение не тяжелое, но без госпиталя не обойтись. Бойцы оттащили его в безопасное место, перевязали. Обнялись мы с Макаром Павловичем на прощание, расцеловались. Я снял с руки свои часы и положил ему в карман:

— Носи на здоровье, Макарушка. Добрый тебе путь. Выздоравливай быстрее...

— Не пришлось нам дойти с тобой, Антон, до Вены, увидеть оперный театр, — отвечал мне друг. — Будешь там, обязательно погляди, что это за красота такая...

Забегая вперед, скажу, что наказ этот я выполнил: дошел до Вены и оперный театр видел. Но рассказать подробности своему боевому другу не смог: не довелось увидеться нам. Макар Павлович Шматов в 1947 году умер от старых ран.

* * *

А мы вскоре прекратили наступление. Полк отвели с переднего края и сосредоточили в небольшом населенном пункте. Туда прибыли остальные части дивизии. После короткой передышки мы получили маршрут движения и выступили в поход.

Дивизия шла форсированным маршем и после трехдневного перехода 19 ноября вошла в город Кишкунлацхаза. Там нам был дан двухдневный отдых, потом снова поход, и утром 21 ноября наш батальон разместился в лесу, в трех-четырех километрах от старого русла Дуная — Чепели-Дунааг, рядом с какой-то деревушкой.

На отдых — три часа, затем подготовка к предстоящим боям. [138]

Перед нами стояла задача к вечеру выйти на передний край, ночью форсировать реку, высадиться и захватить плацдарм на противоположном берегу. Какие стоят части противника, какова их численность, боеспособность, плотность огня вражеского переднего края — эти и другие вопросы стали перед командирами полков и комдивом генералом Г. П. Карамышевым. Мы не ведали об их заботах, только узнали, что генерала поближе к ночи срочно вызвал командарм генерал-лейтенант И. Т. Шлемин.

Меня же за полночь разбудил Володя Фазанов:

— Вставай, Антон, полковник Гриценко вызывает.

Политотдел, используя короткие передышки, часто собирал комсоргов батальонов и полков на семинары, совещания, инструктажи. Предстоял нам и теперь инструктаж, но необычного характера.

— Капитан Дудченко приказал и мне идти с тобой, — бормотал сонный Фазанов.

— А тебе-то зачем?

— Не знаю, сказали: вдвоем. Они там, у командира полка.

— Кто они?

— Узнаешь.

Заходим в дом, где разместились командир полка и штаб. Нас пригласили в отдельную комнату.

За столом сидели командир дивизии, начальник политотдела и новый командир нашего полка подполковник Семен Федорович Резниченко. Перед ними карта, испещренная красными и синими карандашами. У стенки на длинной деревянной лавке примостились старший сержант Иван Степаненко из дивизионной разведки, незнакомый мне радист и полковой разведчик Азаханов.

Мы доложили генералу о прибытии. Комдив предложил нам сесть и неожиданно потребовал:

— Назовите двух человек, кого бы вы смогли взять с собой в разведку. [139]

Мы вскочили.

— Рядовые Дибров Александр и Кравченко Иван, — громко ответил я.

— Кто они?

— Автоматчики, комсомольцы, мои земляки-добровольцы из Донбасса...

— Очень хорошо!

Тут комдива вызвали к телефону в соседнюю комнату. Минут через десять он вернулся и коротко приказал:

— Всем по своим местам!

Мы с Фазановым вернулись в штаб батальона, доложили обо всем капитану Корнееву. Здесь же были замполит и незнакомый мне старшина. Позже я узнал, что это Александр Коваленко, назначенный парторгом батальона вместо убывшего на учебу лейтенанта Логвинова.

— Зачем вызывали, знаешь? — спросил Дудченко.

— В разведку хотели послать, но что-то отложили.

— Не отложили, а просто несколько изменился план действий, — сказал капитан Корнеев. — Слушай, комсорг. Мы будем готовиться к форсированию Дуная. Дело предстоит сложное и очень ответственное. Из всей дивизии первыми пойдут всего два батальона: наш и капитана Ванина из 183-го полка. Главная задача — захватить плацдарм, удержать его и дать возможность переправиться главным силам. Но это будет несколько позднее. Сейчас будем вести подготовку к высадке десанта на остров Чепель. Вечером соберете агитаторов батальона, я буду беседовать с ними, а сейчас ты и парторг получите инструкции у замполита. Горячо будет, ребята, это я вам обещаю, и многое зависит от морального настроя бойцов. Ясно?

— Ясно, товарищ капитан!

Капитан Дудченко увел нас с Коваленко к себе в комнату, усадил, разрешил курить. Он начал с того, что сейчас надо расставить коммунистов и комсомольцев так, чтобы обеспечить успех боев — это наша главная задача. [140]

. — Да, ряды наших боевых, испытанных товарищей заметно поредели, — говорил замполит. — В последних боях за Венгрию мы потеряли многих членов и кандидатов партии, стали малочисленны и комсомольские организации подразделений... — Он критически оглядел нас со старшиною: — А начнем со своего внешнего вида...

Мы с Коваленко побрились, подшили к гимнастеркам чистые подворотнички, начистили пуговицы и пряжки, подремонтировали и вычистили шинели, до блеска отполировали сапоги. Словом, привели себя в образцовый гвардейский вид.

В армии, а особенно на войне, быстро сближаются люди. С Коваленко мы сразу нашли общий язык. Во второй половине дня каждый из нас уже проводил партийные и комсомольские собрания. Шел, как и прежде, прием в партию и комсомол. Кандидатом в члены ВКП(б) стал командир взвода младший лейтенант Георгий Москалев. Боевой офицер получил отличную комсомольскую рекомендацию.

А вечером мы собрали агитаторов всего батальона. Пришел комбат, он рассказал о трудностях предстоящего боя, о том, как лучше подготовить личный состав к форсированию Дуная.

Вернувшись «домой», я поскорее улегся, чтоб хоть немного отдохнуть, а уснуть не мог. Шелестел дождь. Я ворочался, захваченный мыслями о предстоящих делах, о ребятах, которые впервые пойдут в бой, о подвигах и жертвах, которые еще будут. Вспомнился Саша Силенко. Его приняли в комсомол накануне боя. В батальоне он был уже два месяца. А на фронте это большой срок, чтобы узнать человека. И мы поверили в него. Правда, кто-то спросил тогда на собрании Александра:

— Не подведешь в бою?

— Нет, товарищи, не подведу! — ответил горячо молодой боец. — Можете дать мне самое ответственное задание... [141]

Когда ранним утром батальон приготовился к штурму высоты и надо было кому-то показать пример и первым подняться в атаку, я подполз к Силенко.

— Ну как, Саша?

Он понял меня:

— Значит, мне первому?

— Мы с тобой вдвоем... Ты на левом, я на правом фланге...

Саша чуточку побледнел, но кивнул:

— Хорошо.

Ракеты! Мы первыми перемахнули с ним через бруствер, поднялись во весь рост. За нами поднялись остальные. С криками «Ура!» пошли мы на штурм высоты. Натиск был стремительным. Мы быстро смяли и опрокинули ошеломленных, растерянных фашистов.

А Саша Силенко остался на этой высотке. Свое первое комсомольское поручение он выполнил ценой собственной жизни.

* * *

22 ноября к вечеру нас подняли по тревоге. Батальон получил приказ форсировать реку Чепеле-Дунааг и высадиться на остров Чепель. На марше я успел поговорить с комсоргами рот о предстоящих задачах комсомольцев при форсировании и о приеме новых членов в ВЛКСМ. Шли ночью. К рассвету следующего дня укрылись в лесу почти у самой реки. Высадка назначалась на ночь. По данным разведки, в обороне сидели немецкие пехотные части и венгерская кавалерийская дивизия.

Пронизывал насквозь порывистый ветер, косой дождь неприятно хлестал по лицу, холодные струйки пробирались под плащ-палатку, за воротник шинели. Батальон рассредоточился поротно, и до темноты в глубине леса мы обучались посадке в лодки и высадке из них. Уточнялись маршруты, состав групп, размещение младших командиров, бойцов, коммунистов и комсомольцев. [142]

Как обычно перед боем, мы решили все же накоротке провести комсомольское собрание. Незадолго до его начала ко мне подошли два ручных пулеметчика — Сергей Сомов и Степан Рюмин.

— В бой идти хотим комсомольцами. Может, примете нас? — И оба отдали мне свои заявления.

Жаль, что обстановка быстро изменилась и не позволила тогда же обсудить эти заявления.

Во время занятий, еще до наступления темноты, в батальон приехал командир дивизии генерал Г. П. Карамышев. Он приказал, как стемнеет, подтащить лодки к самому берегу. Командиры отделений и взводов проверяли готовность каждого бойца, его экипировку, подгонку снаряжения, запас боеприпасов, исправность личного оружия, наличие сухого пайка и НЗ. По-прежнему лил дождь, метался ветер. Генерал остался доволен проверкой готовности личного состава, сказал несколько добрых напутственных слов.

В назначенное время, около полуночи, батальон снялся с места и занял исходные позиции для форсирования. Переправляться через реку должны все три стрелковых роты почти одновременно. Им приданы пулеметные и минометные взводы. Первыми пойдут четыре лодки 4-й роты гвардии лейтенанта Николая Розова. Его бойцы должны захватить плацдарм и обеспечить высадку батальона. Первые — все добровольцы. И все, кроме Сомова и Рюмина, — комсомольцы. Когда я доложил об этом замполиту, он сказал:

— Что пулеметчики пока не комсомольцы — не беда. Мы проверим их закалку в этом бою.

Негромкая команда: «Вперед!» — и лодки отчалили от берега. Силуэты их недолго вырисовывались на фоне неспокойной черной глади реки.

— Вперед! — скомандовал я, прыгая в лодку.

Все десантники из трех лодок уже высадились. Пристали к берегу и мы. Он, оказывается, заминирован. Двое [143] уже подорвались на минах. По их следам пробираемся к проволочному заграждению. Кто-то прикоснулся к нему и упал, даже не охнув: провод — под током высокого напряжения. Залегаем в болоте. Пока на нашем участке тихо. Стонет подорвавшийся на мине боец, пахнет паленым...

Слева в камышах группа бойцов во главе с командиром роты лейтенантом Розовым. Там же парторг батальона старшина Коваленко. Надо присоединяться к ним. Пока мы пробирались через камышовые заросли, противник обнаружил десант и открыл сильный огонь. Были ранены командир роты старший лейтенант Беляшенко и несколько бойцов. Лейтенант Розов приказал старшине Коваленко увезти раненых на свой берег, доложить комбату обстановку и поскорее доставить сюда саперов.

Теперь энергичный и деятельный Розов подчинил себе всю группу высадки и приказал всем соблюдать полнейшую тишину. Надо ждать саперов.

Перед нами за проволокой под током высокого напряжения находился вражеский укрепрайон. Обороняющиеся сидели в дотах. Они бросили в нашу сторону несколько гранат, обстреляли нас из пулемета и автоматов. Потом взвилась серия ракет. Мы притаились, замерли в наступившей тишине.

Немного погодя часть бойцов потихоньку выбралась из болота на берег, к сухому месту. Лейтенант Розов приказал им окопаться, предупредив, что малейшая неосторожность, шум могут привлечь внимание противника и погубить всех.

Лейтенант Розов решил связаться с группой Москалева. Напросился с ним и я. Осторожно пробрались на левый фланг, и здесь в темноте шепотом младший лейтенант рассказал нам о переправе своего подразделения. Она началась в 23.00. Миновали бакен, шли точно по намеченному направлению. Вот нужный причал, камыши, просека.

«А вдруг мины? — подумал Москалев. — Ну, рискнем!» [144] Он соскочил на берег впереди всех. Мин нет. Крутой, обрывистый берег. Развернулись в цепь. Ротный Беляшенко ушел на левый фланг, Москалев остался на правом. По крутому склону начали карабкаться вверх, но, как мы, наткнулись на электрозаграждение.

Немцы обнаружили десант, справа ударил пулемет. С остатками бойцов командир укрылся под обрывом. Двоих бойцов потом оторвали от проволоки, они были живы, но не могли еще двигаться. Сам Москалев получил контузию током и немного заикался.

— Теперь ты, Георгий, принимай шестую роту, — сказал Розов. — Что будем дальше делать, товарищ командир?

— Если до рассвета не пришлют саперов, придется действовать самим. Первым пробиваться надо мне, и именно здесь. На твоем участке пройти невозможно.

— Да, фрицы меня крепко зажали, головы не дают высунуть из болота, — согласился Розов.

К счастью, вскоре подошла лодка. В ней был Коваленко, с ним саперы и командир батальона.

Саперы без промедления занялись своим привычным делом: стали резать проволоку и делать проходы.

Все они — молодцы, сноровистый и бесстрашный народ. Быстро убрали с дороги мины, белыми бинтами указали проходы в проволоке. Мы шли за ними скрытно, без шума.

Сырой предутренний туман начал быстро рассеиваться. Впереди начался бой. Это в соприкосновение с немецкими частями вступил наш штурмовой отряд. Скоро наш черед.

Розов выпустил вверх красную ракету. Она еще не упала на землю, как мы все бросились вперед. Порыв, натиск были ошеломляющими. Противник явно не ожидал такого удара. Но когда гитлеровцы опомнились, из дотов ударили пулеметы, утренний сумрак прорезали бесчисленные цветные трассы. У нас появились раненые. [145]

Уже видны вражеские траншеи. Но у самого дота снова проволочное заграждение. Лопатками рубим проволоку. Другие сообразили свалить дерево, по нему пробираются к немецким траншеям. Пулеметчики не отставали. Остановятся на полминуты, дадут очередь и продвигаются дальше. Стреляя на ходу, мы ворвались в окопы противника.

Началась рукопашная.

Немцы не выдержали и стали убегать. Лейтенант Георгий Москалев и старший сержант Григоревский с разных флангов ударили из «ручников» по удирающим фашистам. Вскоре их серо-зеленые шинели исчезли из поля зрения.

Я остановился, чтобы сменить диск автомата. Вдруг из-за поворота траншеи по мне очередь. К счастью, мимо. Упал, швырнул наугад одну гранату, другую. А очередь — снова. Худо дело... Вдруг где-то совсем рядом — частый рассыпчатый голос нашего РПД. Это на помощь мне подоспели Сомов и Рюмин.

Поблагодарил я пулеметчиков за выручку.

— Комсорг хотел, кажется, посмотреть нас в бою? Сам теперь видел. Как, подходяще для комсомольцев?

— Считайте мой голос «за».

Сомова и Рюмина мы потом приняли в комсомол единогласно.

Вскоре мы услышали очереди наших автоматов далеко в тылу у немцев. Потом узнали: группа бойцов во главе с лейтенантом Гущиным обошла гитлеровцев и преградила им путь к отступлению. Были взяты в плен 25 солдат и два офицера.

К полудню весь батальон вышел на берег Дуная. Вырыли землянки, заняли оборону, стали готовиться к форсированию.

В штабе батальона напряженно трудятся: уточняют обстановку, подсчитывают силы свои и противника, разрабатывают различные варианты преодоления реки. [146]

А Дунай — широкий, глубокий, течение быстрое, вода мутная. Несколько дней подряд идут дожди, река разлилась, и прибрежные заросли утонули в ее быстрых ледяных потоках.

Вся подготовка — занятия, практические упражнения, имитация форсирования Дуная — проводилась ночью. Днем все замирало.

Немцы изредка обстреливали наше расположение. Так, для порядка. Поэтому обходились почти без потерь. Почти... Да, потери были. Там, на берегу Дуная, в ночь накануне его форсирования был убит старшина Федор Андреевич Тулубаев. Сложил свою голову на венгерской земле славный сын Чувашии — наш заботливый и самоотверженный старшина. С него начались наши потери при форсировании Дуная в районе населенного пункта Барачка. 3 декабря утром мы поздравляли Федора с награждением орденом Славы III степени, а вечером хоронили его. Бесконечно больно терять боевых друзей, а таких, как Федор Андреевич, вдвойне.

В батальон снова приехал командир дивизии генерал-майор Г. П. Карамышев. С ним были начальник политотдела полковник А. М. Гриценко, командир нашего полка подполковник С. Ф. Резниченко. Как всегда, начальство встретило командование батальона: капитан Г. И. Корнеев, его заместители капитаны Ф. Ф. Глинин и И. А. Дудченко, адъютант старший капитан П. И. Иванов. Здесь же были лейтенант Н. И. Розов, парторг и я. Командир батальона доложил генералу о том, что по его приказанию руководящий состав батальона собран.

Уселись все на траву неподалеку от землянки комбата. Генерал спросил Корнеева:

— Кто из офицеров первым поведет свою роту через Дунай?

— Лейтенант Розов, командир четвертой стрелковой, — ответил комбат. [147]

Генерал о удовольствием оглядел молодцеватого лейтенанта:

— Ну а вы, товарищ Розов, Справитесь с этим заданием?

— Справлюсь, товарищ генерал, пришлось форсировать многие реки — Южный Буг, Днестр, Чепель-Дунааг, а мелких не счесть...

На следующий день саперы соорудили для командира дивизии наблюдательный пункт, установили стереотрубу, и, когда там не было генерала, мы вели наблюдение за чужим берегом, изучая не только линию обороны противника, его огневые точки, но и рельеф местности, берег, подходы к нему, особенно в местах предполагаемой высадки десанта. Адъютант старший капитан Павел Иванов требовал, чтобы в заведенный им журнал наблюдений вносилось все, вплоть до мелочей, замеченных на том берегу.

Широкий, полноводный, быстрый Дунай поначалу страшил нас. Но постепенно, ежедневно «общаясь» с ним, мы как-то даже незаметно для себя пообвыклись, а затем и прониклись уверенностью в то, что успешно выполним поставленную перед нами боевую задачу.

Свою уверенность в благополучном исходе боевой операции по форсированию реки командиры и политработники — парторги и комсорги рот, агитаторы и партийно-комсомольский актив — старались передать личному составу, получше объяснить боевую задачу, всесторонне подготовить каждого бойца и командира к ее выполнению. Работы было много. Собрали комсомольских активистов, агитаторов, комсоргов рот. С ними беседу повел замполит. Капитан Дудченко умел расположить к себе слушателей. На примерах из недавних боев, из фронтовой жизни комсомольцев батальона он показывал мужество, стойкость, солдатское мастерство таких гвардейцев, как Николай Григоревский, Григорий Зайченко, Владимир Волков, Иван Маяцкий, Сергей Мухобой. [148]

С большим тактом, по-товарищески Дудченко подсказывал нам, что надо сделать, советовал, как лучше провести то или иное мероприятие в подразделении. Потом уже, когда общая беседа закончилась, он пригласил к себе комсорга 4-й роты старшего сержанта Владимира Вовченко.

— Ваша рота первой вступит в бой, — говорил капитан Дудченко. — И от вас многое зависит. Выиграете бой — выиграет его батальон, полк... Вот какая ответственность лежит на личном составе вашего подразделения.

— Понимаю, товарищ капитан, — кивнул комсорг.

— Вы-то понимаете, это мне ясно, но надо, чтобы каждый боец роты это хорошо себе уяснил. Ваша победа — победа всего батальона. Так и растолковывайте комсомольцам.

На работу с каждым бойцом, сержантом, командиром замполит не жалел ни времени, ни сил.

Как-то я договорился с командиром пульроты, что проведу с членами ВЛКСМ беседу «О чести и воинской доблести комсомольца». Назначили время. Пришел в роту, а командира нет: его куда-то вызвали.

— Я ничего не знаю, — сказал оставшийся за командира лейтенант Гущин. — Люди заняты сейчас чисткой оружия и укомплектованием боезапаса. Не до беседы...

Довод вроде бы веский, боевое дело прежде всего, но как же быть с беседой? Попробовал я нажать на взводного. Но тот тоже начал горячиться:

— Сказал ведь, что ничего не получится сейчас. Приходи попозже...

Пошел я к замполиту. Не жаловаться, конечно, а спросить, как поступить. Иван Андреевич выслушал меня, потом спросил:

— Пошумели друг на друга маленько?

— Было, товарищ капитан.

— Ну и зря. Горячиться в этом деле ни к чему. Конечно же надо считаться с планами подразделений. Гущин [149] предложил другое время? Предложил. Значит, он прав, а ты, комсорг, не прав. — И Дудченко тут же перевел разговор на другое: — Сколько человек приняли за эти дни в комсомол?

— Тридцать шесть.

— А сколько еще будет принято?

— Столько же, если не больше.

— Это хорошо. Надо, чтобы в каждом отделении и расчете у нас было больше половины коммунистов и комсомольцев.

Пулеметчиков разыскал я уже в траншеях. Они заняли оборону на берегу реки. Стемнело. Продолжая наблюдать за вражеским берегом, бойцы тихонько переговаривались.

— Жутковато как-то, — глядя на быстрое течение, сказал красноармеец Козлов. — Уж больно могуча река...

— Широк и глубок Дунай — это верно. Стало быть, надо набраться отваги, чтобы его преодолеть, — веско произнес пожилой пулеметчик Конюхов.

— Приказ получен, первыми форсировать нам, — заметил старший сержант Григоревский. — Так что, если уж помереть придется, так трусом не назовут...

— А мы с братухой помирать не собираемся, — повернулся к Григоревскому Алексей Плахотнюк. — Нас Херсонщина ждет, весной сеять надо. Так, Данила?

— Так, Алеша, так. Ни к чему помирать нам. Я так соображаю: не о смерти сейчас думать надо, а о том, как немца побить.

— Да я-то, конечно, как все... Не подведу, словом... — уже вполне бодро сказал Козлов.

Беседу мне удалось провести только поздно ночью. Под утро возвращался я в землянку, чтобы хоть немного поспать, довольный тем, что замполит остудил меня и разговор с бойцами произошел в гуще событий как частица боевой подготовки. Да, прав был капитан Дудченко, когда наставлял меня: «Старайся знать все, что волнует молодых [150] солдат, не замалчивай, что им встретятся немалые трудности, будет смерть боевых друзей, кровь, потери, огорчения, что нельзя терять главное — веру в победу. А для этого, мол, сам агитатор и пропагандист должен вооружиться убеждением, что враг будет сокрушен...»

Беседа с Иваном Андреевичем Дудченко на берегу Дуная перед форсированием реки запомнилась мне на всю жизнь. Еще и потому, что была она последней...

* * *

4 декабря мы провели в батальоне комсомольское собрание. Все выступавшие на нем заверяли командование, что члены ВЛКСМ с честью выполнят поставленную задачу. «Как ни был бы широк Дунай, мы обязательно перешагнем его». Эти слова Николая Григоревского все комсомольцы встретили возгласами одобрения.

Вечером в батальон прибыл генерал Г. П. Карамышев с группой офицеров штаба и политотдела. Уточнили еще раз сигналы, порядок переправы стрелковых рот и взаимодействия с пехотой саперов, связистов, минометчиков, артиллеристов. На авиацию надежды было мало — все время дождило.

— Ну, бог войны, — обратился комдив к представителю артполка старшему лейтенанту Масленникову, — не подкачаешь?

— Не подведем, товарищ генерал.

— Рацию береги, главное для тебя — связь!

— Не одну, а три берем, товарищ генерал.

— За артиллеристов я спокоен, — сказал капитан Корнеев. — Масленников, товарищ генерал, пристрелял главные цели на том берегу, репера и данные записал прямо на щитах орудий. И командовать он будет просто, скажем: «Цель пять, правее столько-то». И все...

— Отлично! — похвалил Карамышев артиллериста.

Подошли к расположению 4-й роты. [151]

— Ну, не сробеете, пулеметчики? — поздоровавшись с бойцами, спросил комдив стоявшего рядом с «максимом» Николая Григоревского.

— Никак нет, товарищ генерал.

Командир дивизии обошел всю роту, перебросился словом-другим чуть ли не с каждым солдатом, сержантом и офицером, повернулся и к командиру роты:

— Ты, Николай Иванович, все же решил плыть на понтоне?

— И на двух гребных саперных лодках, — добавил лейтенант Розов.

— На моторных лодках, значит, не захотел. Ну что ж, вероятно, ты прав. — Карамышев взглянул на часы: — Двадцать три ноль-ноль. Пора, товарищи! Желаю вам успеха, гвардейцы. Вперед!

Понтон и обе лодки первыми отчалили от берега, за ними — остальные. Первый эшелон батальона начал переправу. Моросил мелкий дождь, но его никто не замечал: внимание всех было приковано к противоположному берегу. Темная, туманная ночь прикрывала нас, пересекающих Дунай. Вместе с бойцами на одной лодке устроился я, на соседней — Коваленко, на понтоне — лейтенант Розов. Правее шла лодка с лейтенантом Москалевым и бойцами его 6-й стрелковой. Ротный прихватил с собой рыбачью лодчонку, которая здорово потом помогла нам при переправе живой силы и станковых пулеметов с песчаной косы на труднодоступный отвесный берег.

Чтобы не сбиться с пути в зоне форсирования реки, направление движения методично обозначалось трассирующими пулями с нашего берега. Враг по-прежнему молчал. Вот мы уже на середине реки.

Но вдруг две белые ракеты прорезали ночную мглу и ярко осветили гладь реки. Мы обнаружены! Я оглянулся: позади на понтонах, лодках и стареньком баркасе, пересекая бурлящий Дунай, идет штурмовая группа капитана Глинина. Слева нас догоняет моторная лодка комбата. [152]

Знаю, на ней — замполит, старшина-связист и связной комбата боец Шутин. Немцы начали такой обстрел, что, казалось, кипел Дунай. Со всех лодок и понтонов гвардейцы открыли ответный огонь. Бой начался еще на воде.

Наконец мы уткнулись в дамбу, в ее проход, как было намечено, ее попали. Командир роты приказал высаживаться и сам прыгнул в воду. Следуя его примеру, понтон покинули остальные. На него быстро погрузили раненых и отправили обратно, лодки отошли тоже.

За дамбой — вода. Николай Розов первым пошел вброд, увлекая за собой роту. Вымоина между дамбой и берегом оказалась местами глубокой, некоторым пришлось добираться вплавь. А враг усилил огонь. В ответ мы стали бросать гранаты на вспышки огня.

Лейтенант Розов выпустил в сторону врага красную ракету, и с нашего берега открыла огонь артиллерия, подавляя заранее пристрелянные огневые точки. И сразу мы почувствовали: вражеский обстрел стал слабее.

Неподалеку справа, под укрытием обрыва, зацепились за берег пехотинцы 6-й роты. Там, едва нос передней лодки коснулся берега, взрывом снаряда был сброшен в воду станковый пулемет. Лейтенант Георгий Москалев, сохраняя спокойствие, приказал всем покинуть лодку, быстро организовал помощь раненым, а потом нырнул в ледяную воду, нашел пулемет и вытащил его на берег.

— Вперед! — крикнул он и, увлекая за собой бойцов, бросился в атаку на вражеские укрепления. Его гвардейцы прочно зацепились за берег.

Артиллеристы вполне успешно делали свое дело: разрушали передний край обороны противника. Обе роты готовились к броску во вражеские траншеи. По сырому прибрежному песку я переползал от одного бойца к другому. Здесь Конюхов, Дулькин, Волков, пулеметчики Григоревского.

— А где Гайворон и Чернов? — спрашивал у них.

— Здесь они, здесь... чуть подальше, левее... [153]

Пополз туда. Вася Чернов лежит в небольшом углублении, протирает лоскутом подмоченные ленты и что-то жует. Коля Гайворон — за пулеметом, он весь внимание.

— Опять жуешь? — не отрываясь от прицела, спрашивает он.

— Да не ем я, — отзывается Чернов. — Жую резинку для успокоения нервов.

— Громко чавкаешь, фриц услышит... Как ленты?

— Сухие и чистенькие.

— Ну и за мной дело не станет.

Увидев, как Чернов аккуратно подготовил ленты, я вспомнил про свой автомат: протер затворную коробку, проверил снаряженность дисков. Потом вынул из полевой сумки бланк листовки-молнии и красным карандашом написал на нем: «Прочти и передай по цепи! Пулеметчик Николай Гайворон тщательно проверил свой пулемет, а его помощник Василий Чернов подготовил и протер пулеметные ленты. В любой обстановке проверь и ты свое оружие, патроны, запалы к гранатам!» С таким же текстом я послал вторую листовку на правый фланг.

Справа, под самым обрывом, хлопнули несколько выстрелов из ракетницы. Это командир 4-й роты дал команду артиллеристам перенести огонь в глубину. Для нас это тоже сигнал: «Приготовиться к атаке!»

Пулеметчики быстро выдвинулись вперед, как можно дальше от берега. Проходят последние секунды перед броском. И вот команда: «В атаку! Вперед!»

Первыми поднялись командиры стрелковых подразделений. Николай Розов и Георгий Москалев выскочили из укрытий одновременно, за ними бросились остальные бойцы и командиры. На левом фланге поднимаем стрелков мы с парторгом. За нами — коммунисты и комсомольцы. Стреляя на ходу, все устремились к окопам противника.

Позади высадилась штурмовая группа капитана Глинина. Натиск усилился. Впереди бегут братья Алексей и Даниил Плахотнюки. Удачно применив «карманную артиллерию [154] «, они с криком «Ура!» первыми ворвались во вражескую траншею. В ближнем бою только сержант Алексей Плахотнюк уничтожил автоматным огнем 16 гитлеровцев. Не отставал от него Даниил и другие бойцы. Фашисты не выдержали и стали покидать свои траншеи.

Но дальнейшее продвижение сдерживал немецкий станковый пулемет. Тогда Алексей Плахотнюк пополз с гранатами вперед, а четыре бойца подошли к огневой точке с тыла и уничтожили ее. Три гитлеровца там были убиты, один сдался в плен.

С первой линии обороны противник сбит. Но мы знали, что он не смирился с этим и любой ценой попытается сбросить нас с плацдарма в Дунай, потому стали немедленно окапываться, готовясь к отражению вражеских контратак.

На берегу стоял кирпичный дом. Лейтенант Розов приказал развернуть в нем рацию и связаться с командованием полка. Но едва вышли на связь, как в дом угодила тяжелая мина. Рация была разбита, радист ранен. Упало рядом еще несколько мин, потом все стихло. На пороге появились капитан Глинин и старшина Коваленко.

— Николай Иванович, где же твое заявление в партию? — спросил парторг лейтенанта Розова.

Ротный расстегнул планшет, вынул чуть подмоченный листок и протянул Коваленко:

— Вот, не успел вчера передать.

— Сегодня тоже не поздно, — сказал парторг, бережно укладывая заявление в свою полевую сумку. — Как только появится возможность, сразу же проведем собрание...

Глинин и Коваленко ушли в штурмовую группу, которую они возглавляли. Мы тогда еще не знали, что при форсировании Дуная погибли командир батальона капитан Георгий Ильич Корнеев и его заместитель по политчасти капитан Иван Андреевич Дудченко. Об этом стало известно только на следующее утро, 5 декабря. Тогда же [155] командование батальоном принял капитан Глинин. Как потом выяснилось, на середине реки у моторной лодки, на которой плыли Корнеев и Дудченко, заглох двигатель, ее понесло по течению, и фашисты открыли по ней массированный огонь из пулеметов. Бойцы во главе с комбатом активно отстреливались, пока способны были держать в руках оружие. В живых на лодке не осталось никого.

Позже Георгию Ильичу Корнееву и Ивану Андреевичу Дудченко было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Вскоре немцы снова начали обстрел дома из минометов.

— Неудачный энпе мы выбрали с тобой, комсорг, — сказал с досадой Розов. — Надо уходить...

Ротный перенес НП к стогу необмолоченного гороха. Немного погодя собрал свои пожитки телефонист, перекинул через плечо аппарат, а мне (как теперь говорят, на добровольных началах) прицепил на спину катушку телефонного кабеля. Разматывая ее на ходу, мы потянули связь на передний край.

Отбив за ночь три контратаки, подразделения настойчиво продвигались вперед.

Правее 4-й роты по-прежнему сражались гвардейцы лейтенанта Георгия Москалева. Я решил пробраться туда. Светало, передний край немного успокоился, приутих. Низину заволокло густой пеленой тумана, который постепенно стал рассеиваться. На левом фланге я сразу узнал рослую фигуру комсорга 6-й роты сержанта Алексея Белухи. Он готовил бойцов своего взвода для броска к шоссейной дороге. На участке наступления роты до нее было не более 300 метров. Слева — заброшенный канал, справа — кирпичный дом. По обочине дороги — густая посадка. Лейтенант Москалев устремился к ней со своей группой бойцов, но в это время вся впереди лежащая местность [156] стала затопляться водой. Видимо, где-то в районе города Эрчи гитлеровцы взорвали плотину.

Враг поставил заградительный минометный огонь. Но, несмотря на обстрел и на то, что вода поднималась все выше, мы продолжали продвижение. Кирпичный дом остался позади. Метрах в 15 от насыпи ноги уже не доставали до дна, пришлось плыть. Промокшая одежда тянула ко дну — слишком много груза на каждом.

Осколками мины ранило командира взвода лейтенанта Мясникова, прибывшего в подразделение накануне. По приказу Москалева двое бойцов на руках вынесли офицера на берег, а взвод пришлось принять мне.

Мокрые, измотанные, добрались мы до насыпи и залегли под ее прикрытием.

Гитлеровцы усилили огонь и пошли в контратаку. Воины роты отбили ее, оседлали дорогу и закрепились. Но немцы не унимались, продолжали наседать, беспрерывно контратаковали.

Впереди цепи стрелковой роты метров на 150 была открытая местность, а дальше заросли кустарника. Немцы начали сосредоточиваться там для очередной контратаки. Мы выдвинули пулемет на бугорок, откуда намного увеличивался сектор обстрела. Гитлеровцы еще трижды пытались контратаковать, но успеха не добились.

Гитлеровцы нажимали, бросали в бой новые силы: сначала пехоту, потом танки и бронетранспортеры. Они торопились сбить нас с занятого рубежа, пока мы не укрепились. С левого берега стрелковые подразделения поддерживала артиллерия. По вражеским позициям и скоплениям войск непрерывно били орудия и с острова Чепель. Саперы спешно наводили понтонную переправу. К утру они переправили на правобережье батарею 76-мм орудий старшего лейтенанта Николая Масленникова с лошадьми и боеприпасами. А сам офицер поплыл с нами еще ночью и все время находился в боевых порядках пехоты, корректируя огонь всего артиллерийского полка. [157]

Здорово помогли его пушки, особенно в момент высадки десанта, когда гитлеровцы подошли к нам почти вплотную. Тогда Масленников вызвал огонь едва ли не на себя. Снаряды точно накрыли фашистов, и они откатились.

Вечером, когда стемнело, я, усталый и голодный, брел в штаб батальона выяснить, нет ли возможности покормить людей. Зашел в домик, где располагался штаб. Капитан Павел Иванов, адъютант старший батальона, на мой вопрос только развел руками:

— Сегодня, видно, придется питаться еще сухим пайком.

С наступлением темноты мы коротким ударом быстро и без потерь выбили гитлеровцев с железнодорожной станции. Там наконец хорошо поужинали, попили чаю. А под утро, на рассвете, батальон двинулся к железнодорожному мосту. Стоял густой туман, а когда он растаял, мы оказались на ровной болотистой местности прямо под дулами немецких пулеметов и пушек. До наступления темноты никто не мог двинуться с места.

На нашем пути, кроме того, оказался вражеский бронепоезд. Его орудия вели огонь по переправе, а пулеметы стали бить по нашим цепям.

В этой критической обстановке братья Плахотнюки вызвались подорвать бронепоезд. Алексей и Даниил вместе с четырьмя бойцами поползли к полотну, быстро заложили заряды взрывчатки. Алексея тяжело ранило, командование группой взял на себя Даниил, но и он был ранен, однако продолжал действовать, не позволил бойцам перевязать ему рану, пока те не заложили тол и не отползли от дороги.

Вскоре в нескольких местах под бронепоездом ухнули взрывы. Мы поднялись и минут через десять были на станции.

За этот подвиг Плахотнюки, Алексей Нестерович и Даниил Нестерович, были удостоены звания Героя Советского Союза. [158]

Сломив сопротивление противника, мы с ходу захватили расположенный на господствующей высотке помещичий двор (несколько домиков). Удар наш был настолько стремительным, что немцы в одном из домов бросили работающую радиостанцию. Заняли оборону, начали окапываться. Мы с лейтенантом Москалевым зашли в дом в надежде отдохнуть и обогреться. Но едва присели, как появились командир полка подполковник Резниченко, офицеры батальона Глинин, Иванов, Розов, Кузнецов и старшина Коваленко.

— По данным разведки, противник бежал в крупный населенный пункт Барачки — узел шоссейных и железнодорожных путей, — сказал командир полка, когда на столе расстелили карту. — Чтобы не дать ему там закрепиться, к утру батальон должен взять Барачки.

Сразу стало тихо. До Барачек 7 километров, и каждый, конечно, прикидывал возможности своего подразделения.

— На вас, Розов и Москалев, рассчитываю особенно, — сказал подполковник, — не подкачайте. Могу разгласить один секрет: за успешное форсирование Дуная вы оба представлены к званию Героя.

Офицеры, побледневшие от волнения, поднялись, потом, тоже молча, сели.

— Третьим представлен старший сержант Николай Григоревский, — добавил командир. — После совещания сообщу ему об этом.

На подступах к Барачкам был сражен отважный командир пулеметной роты лейтенант Кузнецов. Его заменил лейтенант Гущин. В самый тяжелый момент этого ожесточенного боя старший сержант Николай Григоревский принял командование взводом и возглавил атаку. Заняв немецкие траншеи, его группа отбила четыре вражеских контратаки, пулеметчики уничтожили до сотни фашистов. Но Коля из этого боя не вышел...

Дорого достались нам Барачки! [159]

К вечеру была занята половина населенного пункта. Иссякали боеприпасы у стрелков, минометчики остались без мин. Прервалась связь с полком. Гитлеровцы все время контратаковали. С КП батальона прибежал связной: приказано изменить направление движения. Оказалось, что мы далеко оторвались от своих, и немцы могут устроить нам ловушку, зажать в кольцо.

Быстро наступала темнота. С тыла послышался гул танков. Лейтенант Москалев послал двух бойцов узнать, чьи они. Те вернулись, доложили: танки немецкие.

А никаких противотанковых средств нет, патронов мало. Но обошлось: танки приблизились к самому селу, сделали несколько выстрелов и отошли.

Заняли оборону, окопались. Люди выбились из сил. Многие из нас не спали уже четвертые сутки.

— Приходит предел моим силам, комсорг, — сказал Москалев. — Могу в любой момент отключиться.

— А вы немного вздремните, — посоветовал я. — А я подежурю.

— Ну хорошо, — согласился ротный. — Только чуть что, сразу буди!

Не прошло и десяти минут, как из штаба батальона явился связной: Москалева вызывает комбат. С большим трудом удалось нам разбудить лейтенанта.

Вскоре ротный вернулся: он получил приказ сменить позиции и к утру выйти в новый район. Разобрали пулеметы, взяли на плечи матчасть, лейтенант назначил группу прикрытия, и минут через двадцать, скрытно, без шума покинув село, мы пошагали в указанный район.

Вот и плавни. Прямо с дороги шагнули и — камыши, заросли, ледяная вода. По пояс, по грудь, а кое-где и выше. Пришлось повернуть вдоль дороги. Воды по пояс, густой камыш. Наступило утро. Мы все в плавнях. Мокрые, голодные, измученные, без боеприпасов. Над нами на Будапешт прошли наши «илы», и мы сразу приободрились. [160]

В полдень мы с облегчением вышли из плавней. Нам дали два часа на отдых и приведение себя и оружия в порядок.

Здесь мы узнали о судьбе третьего батальона.

Штурмовая группа капитана Глинина ушла далеко вперед. 8 немецких танков и до батальона пехоты зашли полку в тыл. Наш комбат по рации доложил об этом командиру полка, у которого в резерве был 3-й батальон. Но батальон не успел развернуться, принял неравный бой к невыгодных условиях. Отстаивая свой рубеж, многие пали смертью храбрых. Был убит парторг батальона старшина Александр Коваленко; тяжело раненный осколками снаряда, скончался командир полка подполковник Семен Федорович Резниченко (ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза).

Полк возглавил майор Лебедев. Командир дивизии отдал приказ наступать. Развернулись в боевой порядок: слева по балке — 4-я рота лейтенанта Розова, справа по гребню — 6-я рота лейтенанта Москалева, в центре уступом назад шла 5-я рота старшего лейтенанта Воловича. Пулеметчики двигались в боевых порядках пехоты, минометчики немного позади.

Почти с ходу батальон вступил в бой.

На участке 6-й роты завязалась отчаянная и жестокая схватка. Сначала вынуждены были обороняться немцы, потом они рвались в контратаку, и обороняться пришлось нам. Как бы то ни было, но мы вторглись на коммуникации врага и поставили под угрозу устойчивость его обороны по линии железной дороги Будапешт — Секешфехервар. Враг предпринял отчаянные попытки восстановить положение. Против нас пошли немцы и мадьяры, поддержанные танками. Контратаки с нарастающей силой следовали одна за другой. Отбивая их, мы тоже несли большие потери, В пулеметной роте погибли комсорг Вовченко и неразлучные друзья Гайворон и Чернов... Раненые не выходили из боя. Кончались боеприпасы. [161]

Один за другим замолкали «максимы», ручные пулеметы. А немцы, собрав, видимо, все свои резервы, двинулись в очередную контратаку.

В захваченной у противника траншее по очереди крутили ручку телефонного аппарата командиры рот Розоп и Москалев, вызывая штаб батальона. Я с тревогой ждал: если не дозвонятся, надо бежать восстанавливать линию.

— Боеприпасы, нужны боеприпасы! — кричал в трубку Розов. — У нас жарко, очень жарко! Есть, держаться!

Фашисты наседали, приближаясь к нашим окопам и траншеям. Справа уже началась рукопашная.

...Говорят, генералы не ходят в атаку. Неправда, ходят. Я сам видел.

В самый критический момент боя подкатил «виллис» прямо к окопам, в боевые порядки пехоты. Из машины выскочили комдив, начподив и два автоматчика. Генерал Г. П. Карамышев крикнул:

— Гвардейцы, вперед!

Полковник добавил:

— Коммунисты, за мной!

Кто тут не поднимется, если он даже раненный-перераненный!

Ожила оборона. Слева во фланг немцам ударили бойцы лейтенанта Розова, в лоб остальные. И опрокинули врага. Немцы и мадьяры стали отходить, потом побежали. Такого ошеломляющего удара я никогда еще не видел. То была злая, яростная русская атака. Батальон дрался с таким упорством и ожесточением, что выдержать его натиск оказалось не по силам врагу.

Когда отбили контратаку, командир дивизий и начальник политотдела спустились в траншею. Генерал вынул из автомата диск, в нем оставался всего один патрон...

Подвезли боеприпасы. Мы обрадовались и начали заполнять свои диски, вещмешки, карманы патронами и гранатами. [162]

Собрались командиры рот, и комдив поставил им новую боевую задачу. А потом к Розову обратился полковник Гриценко:

— Николай Иванович, разрешите поздравить вас с вступлением в ряды нашей славной Коммунистической партии и вручить вам кандидатскую карточку. Вы храбрый и мужественный воин, желаю вам дальнейших боевых успехов!

Присутствующие поздравили лейтенанта Розова. Генерал обнял офицера, крепко пожал ему руку, а уезжая, заметил:

— Замени шинель, лейтенант, она у тебя вся изрешечена...

Наступление продолжалось. Я шел с Фазановым на левом фланге. Впереди показались Барачки. С высоты видно, как слева на дорогу вытягиваются пушки переправившейся через Дунай нашей артиллерии.

Над нами пролетел немецкий самолет-разведчик. А через полчаса вдали на горизонте показались танки. Скрытно двигаясь по лощине, они уходили влево — на сближение с вытянувшейся по дороге колонной наших артиллеристов. А те немцев не видели. Могла произойти катастрофа, надо было предупредить батарейцев.

— Бежим, Володя!

И мы помчались к артиллеристам.

— Танки, немецкие танки! — крикнул Фазанов.

Артиллеристы смотрели на нас с недоумением, оглядывались: какие еще, мол, танки?

— Там, в балке... идут по лощине...

До сих пор не знаю, удалось ли нам сделать хоть один выстрел. Возможно. Но отчетливо помню, вижу вспышку на дульном срезе пушки немецкого танка, которая была нацелена в нашу сторону. Танк был совсем близко...

...Очнулся я ночью. Понял, что засыпан землей. С трудом открыл глаза: вижу плохо, пляшут круги — зеленые, [163] красные, белые, в ушах звон, очень болит левое ухо, голова — как чугунная, тошнит... Полежал немного, ущипнул себя за руку, ногу — больно... Пришлось вспомнить, где я. Вылез из воронки. Рядом — развороченная пушка, убитый усач-артиллерист, опрокинутый полусгоревший тягач, за нею подбитые немецкие танки — один, второй, третий. Здесь был бой...

Голова закружилась. Круги, круги, темнота... Окончательно пришел в себя только в медсанбате. Меня доставили туда бойцы трофейной команды.

Больше месяца пробыл я в медсанбате и возвратился в свой батальон, когда наши войска приступили к ликвидации окруженной в Будапеште вражеской группировки. Эту задачу выполнял и наш полк в составе 46-й армии, которая 12 декабря снова была передана 3-му Украинскому фронту. Командовал теперь частью майор Панченко. Кольцо вокруг Будапешта с каждым днем сжималось, уже была полностью очищена от гитлеровцев левобережная часть столицы Венгрии — Пешт. Окруженный в Буде гарнизон противника оказался в безвыходном положении, На предложение о капитуляции фашисты ответили по-фашистски — убили парламентеров. Штурм города возобновился.

Наш батальон занимал оборону у кладбища. Неподалеку позади нас на самой высокой точке Буды стояло красивое здание женского монастыря. С высоты открывалась величественная панорама: на ближнем плане холмистая Буда, вдали — круто изогнутой лентой — Дунай, еще дальше — игрушечно четкие кубики сооружений Чепеля.

Заметно поредели наши ряды. 13 декабря в бою у озера Веленце был ранен лейтенант Москалев. Из офицеров-старожилов остались только капитан Глинин, лейтенанты Розов и Гущин. Уцелели комсорги рот Зайченко и Линник. Сержант Алексей Белуха был назначен комсоргом соседнего батальона. Новый заместитель командира [164] батальона по политчасти капитан Иван Прокофьевич Плехов прибыл тоже неделю назад. Он ввел меня в курс дела, мы спланировали мероприятия, которые надо было провести в ближайшие дни. Я слушал, отвечал, говорил сам, но все время невольно сравнивал офицера с Иваном Андреевичем Дудченко. Капитан Плехов понимал мое состояние и был очень тактичен, сдержан, прост и доступен в обращении.

Забот у комсорга в обороне хоть отбавляй. Главное — прибыло пополнение. Красноармеец Александр Матилович, как выяснилось, еще не участвовал в бою, а уже вышел из строя: его задело пулей. Окоп у Матиловича, как я узнал, был вырыт в полроста, в нем и повернуться-то трудно. А времени для окапывания у бойца было достаточно. Просто он не использовал этой возможности, да и за противником не наблюдал.

— А огонь-то ведете по врагу? — спросил я Матиловича, который, кажется, сам уже понял, что получил нелепое ранение.

— Да где уж стрелять! Ведь и показаться нельзя, немец сильно бьет...

— Есть старая солдатская мудрость. Кто только и думает, как бы спрятаться от пули, того она сама найдет. Так вот и вышло. — И это я сказал для всех. Молодые бойцы молча, но вполне заинтересованно слушали. — Вот видите, — повернулся я к ним, — Матилович продрог в своем окопчике и вздумал немного размяться, но не успел и выпрямиться, как был ранен. Плохо он выполнял свой долг, можно сказать, нарушил присягу. А ведь могло и убить... А кто виноват? Снайпер фашистский? Нет, сам пострадавший со своей недисциплинированностью. И что домой сообщить? Погиб смертью храбрых за Родину? Конечно, за Родину голову вроде бы сложил, но кому нужна такая гибель? Ты врага убей, а сам жив останься, вернись после победы в семью, к матери, к девушке, к работе или учебе. Жизнь-то какая будет: без войны, трудись, [165] люби, а помирать — так пусть фашист сдохнет. А нам жить надо, у нас дел невпроворот!

Мои слушатели понемногу разговорились. Парни, что сначала слушали молча, стали теперь косо поглядывать на Матиловича, потом в адрес незадачливого бойца посыпались довольно резкие, но справедливые укоры.

К тому-то я и стремился! Значит, мое слово не оставило людей равнодушными...

На батальонном совещании командиров и политработников комбат поднял вопрос о случае с Матиловичем.

— Беспокоит еще и то, — сказал он, — что плохое окапывание видел и командир отделения, и даже командир взвода... Но дают бойцам поблажки, которые потом оплачиваются кровью...

Мы начали работу в обороне с разъяснений воинских уставов и воспитания молодых бойцов на опыте и примерах бывалых воинов.

Несколько раз я обошел весь участок обороны, все приглядывался, кого можно было бы поставить в пример и написать о нем в боевом листке. Увидел, как добросовестно относятся к своим обязанностям молодые красноармейцы Кондратьев и Шаповалов. Сырая земля промерзла, стала твердой как камень. Кондратьев и Шаповалов, поочередно наблюдая за противником, все время кропотливо, неутомимо углубляли и оборудовали свои окопы. Раздобыв где-то досок, друзья устроили козырек у бойницы, тщательно все замаскировали, для патронов и гранат отрыли ниши, а под ноги даже настелили соломы. Словом, не жалея сил, бойцы делали все для создания прочного укрепления и хорошего укрытия.

— Через наши окопы немцы не пройдут, товарищ комсорг, — заверил Кондратьев. — А вот мы отсюда по ним ударим как следует.

Обо всем этом я написал в боевом листке, размножил его и передал в каждую роту. Потом видел, что в окоп [166] друзей приходили за опытом многие бойцы из других подразделений.

Посоветовавшись с комсоргами рот и комсомольским активом, я решил организовать выступление в части примерного воина и испытанного бойца, который бы поделился с молодежью своим боевым опытом. Человек такой был — мой земляк из Донбасса ефрейтор Андрей Еркин. Заметка его называлась: «Сорок первый и сорок пятый».

«...Утром 23 августа 1941 года меня провожали на фронт. Сестра Христя сказала перед дорогой:

— Андрей, немца хитростью да умением бери, иди на врага смело, и он перед тобой не устоит.

Эти слова я всегда храню в своем сердце. Боевое крещение принял на подступах к Харькову. После двухчасовой артиллерийской подготовки немцы пустили на наши позиции большую группу самолетов, потом пошли танки. Фашисты рассчитывали быстро смять нас и опрокинуть. Да только ошиблись. У нас были глубокие траншеи и добротные блиндажи. Встретили мы непрошеных гостей по всем правилам военной науки. Танками занялись артиллеристы. А пехоту потчевали стрелки и автоматчики. Мой автомат работал безотказно, хотя и сильно раскалился. В бою меня ранило.

— В санчасть! — крикнул мне политрук Виноградов.

— Куда же я пойду, когда немцев еще не успокоили? — сказал я ему. И он разрешил мне остаться. Я еще пятерых фашистов прикончил.

Там, на высоте, где мы долго держались, осталась у меня дорогая могила. Похоронил я там товарища и сказал: «Прощай, друг, мы и Родина тебя не забудем, а с немцами я сведу счеты».

Дорого обошлась фашистам та атака. Всюду пылали танки, поле было усеяно трупами; Изматывая врага, мы тогда все-таки отступали.

Но вот пришли дни радости: мы начали наступать! Какое это счастье — очищать от врага родную землю! [167]

Прошло время, и мы освободили не только ее, но и территорию многих европейских стран, избавили от фашистского рабства многие народы.

Недавно мне довелось быть в бою за Будапешт. В одну из ночей окруженные в городе немцы вздумали прорваться. Мне пришлось вступить в бой с большой группой гитлеровцев. Сначала жутковато стало. Тут я и вспомнил слова сестры, ее наказ. Пятерых свалил длинной очередью, а с остальными уже было полегче: и наглости у них поубавилось, и количество стало поменьше. Это ведь уже начало 1945 года».

Однажды я проводил беседу с комсомольцами стрелковой роты, сплошь вооруженной автоматами. Около меня присел красноармеец с винтовкой. Это был Иван Иванович Жолобов — один из немногих ветеранов батальона, храбрый и мужественный человек.

— Иван Иванович, у всех автоматы, один вы с винтовкой. Может, пора ее сменить? — спросил я.

— Нет, комсорг, мне никак ее менять нельзя: клятву дал другу...

Я знал случаи, когда старые солдаты, особенно из участников гражданской войны, привыкшие к трехлинейке, не хотели или не могли расстаться с привычным оружием. Но тут было иное. В одном из боев смертельно ранило друга Жолобова Петра Столова.

Иван взял его винтовку, открыл затвор. Магазин был пуст: Столов расстрелял все патроны. Он бил без промаха и наверняка в этом бою уничтожил не менее пяти фашистов. А всего на счету у него было 25 истребленных гитлеровцев.

С тех пор и не расстается Жолобов с трехлинейкой. И когда через прорезь прицельной рамки сажает фрица на мушку, когда нажимает спусковой крючок, когда бьет штыком, всегда и везде помнит о товарище. И говорит ребятам: «Бейте гадов, мстите за Петра Столова!»

Вокруг нас собрались бойцы, они слышали рассказ. [168]

— Винтовку «восемьдесят три — восемьдесят два» я берегу как зеницу ока, — сказал Иван Иванович, почти рукавом шинели обтер магазин, место, где был высечен номер, и крепче прижал ее к себе. — Это ведь оружие справедливой мести...

Как-то, узнав о том, что я из Донбасса, ко мне подошел красноармеец Владимир Алесенко.

— Готовлюсь вступить в партию, комсорг, — сказал он. — Хочу коммунистом прийти к окончательному разгрому фашистов. Может, дашь какое поручение?

Я знал этого храброго парня. В бою он старался быть впереди всех. В сражении за Дунай первым поднялся в атаку, гранатами уничтожил пулемет и увлек за собой товарищей.

— Покажи мне свой комсомольский билет, — попросил я. Владимир достал маленькую серую книжечку с портретом В. И. Ленина. — Вот о нем, о комсомольском билете, ты и расскажешь молодым ребятам в своей роте. Проведешь беседу...

— Как, и все? — разочарованно протянул он.

— Да, все. Только надо хорошо рассказать. Без бумажки, с душой.

21 января, в годовщину смерти Владимира Ильича Ленина, Володя Алесенко провел с бойцами беседу.

— Мы — из того поколения, которое восхищалось рассказами о комсомольцах гражданской войны, об их участии в великих стройках на Днепре, Амуре, Урале, — говорил он. — Читали и слышали об этом. И так мне, молодому шахтеру, хотелось стать комсомольцем! Работал не жалея сил, пошел учиться. Вот здесь, в левом кармане гимнастерки, с сорокового года лежит мой билет. Маленькая серенькая книжечка, и на обложке — Ленин. Кажется, даже сердце чувствует, что значит для меня эта книжечка.

В суровое время войны нам пришлось делом доказывать, как дорого для нас звание ленинцев. Мы были окружены [169] немцами. Я знал, как зверски расправляются они с коммунистами и комсомольцами, но решил ни за что не расставаться с комсомольским билетом и сумел сохранить его. Теперь могу смело глядеть всем в глаза. Скоро я подам заявление с просьбой принять меня в партию. Хочу встретить победу коммунистом.

Кажется, хорошо все получилось у Володи: просто, искренне, душевно. Потому и беседа его произвела впечатление на молодежь: и они ведь могут быть такими, как этот ясноглазый смелый донбасский рабочий парень.

Кончилось наконец «окопное сидение». Мы перешли в наступление. Наши удары все усиливались, но и враг в течение января контратаковал, пытаясь восстановить оборону по Дунаю и вывести свои войска из окруженного Будапешта. 24 января гитлеровцы прорвались к Барачкам — это в тридцати километрах от Буды. А в одном место немецкие танки подошли на 5–6 километров к окраинам Будапешта, где ждала помощи окруженная нами почти 200-тысячная вражеская группировка. Натиск мы сдержали, но сами перейти в наступление не смогли: слишком много было потеряно сил. Бои за Буду приняли затяжной характер и длились до 13 февраля. Нас несколько раз перемещали из одного района в другой, снимали даже из-под Будапешта и бросали навстречу войскам, прорывавшимся к Веленце, Балатону, Секешфехервару, Бичке, Эстергому и на другие участки.

Как-то вечером, когда чуть стемнело, нас сняли с переднего края в Обуде и форсированным маршем направили на север по дороге на Эстергом, чтобы перерезать путь группе немецких танков с десантом на броне. Ночью за шесть часов мы прошли 30 километров. Для пехоты это много. А дорога была трудная, с крутыми подъемами и спусками, да и погода нас не баловала: дул очень сильный, порывистый встречный ветер. Поднимемся на взгорок — ветер, спустимся вниз — моросит дождь, идти скользко. [170]

Часа за два до рассвета прибыли в указанный район. На окраине населенного пункта заняли по высотке оборону, оседлали шоссейную дорогу, окопались, ждем...

Подошел комбат.

— Пойдем, комсорг, организуем штаб, — сказал он. — Может, поспим часок-другой.

Пошли — усталые, мокрые, измазанные грязью с ног до головы. Нам навстречу — Володя Фазанов, доложил комбату:

— Товарищ капитан, штаб батальона вон в том домике...

— Ну что же, товарищ Роменский, иди тогда в тот домик, вздремни малость, — сказал капитан Глинин, — в случае чего Фазанов разбудит тебя. Я буду в соседнем доме. Постарайся отдохнуть...

К вечеру пришел приказ, а ночью мы снова вернулись в Буду и заняли оборону на отведенном нам участке. Утром полк вступил в бой.

Окруженная в Буде группировка противника уже агонизировала: ее попытки прорвать кольцо и выйти из окружения провалились.

В уличных боях действовали мощные штурмовые группы, имеющие много артиллерии. Нас, пехоту, поддерживало большое количество минометов, пушек разных калибров. Даже тяжелые орудия выдвигались на прямую наводку.

13 февраля Будапешт был взят штурмом.

Когда в огромном городе наступила тишина, нас отвели на короткий отдых. И тут мы узнали радостную весть.

За героизм и мужество, проявленные при форсировании Дуная, восемь человек из нашего батальона были удостоены звания Героя Советского Союза. Вот их имена: капитан Корнеев Георгий Ильич (посмертно), капитан Дудченко Иван Андреевич (посмертно), капитан Глинин Федор Филиппович, лейтенант Москалев Георгий Николаевич, [171] лейтенант Розов Николай Иванович, старший сержант Григоревский Николай Константинович (посмертно), сержант Плахотнюк Алексей Нестерович, младший сержант Плахотнюк Даниил Нестерович. Многие бойцы и командиры подразделения были награждены орденами и медалями. Старший сержант Владимир Фазанов и я стали полными кавалерами солдатского ордена Славы.

Наши части теперь двигались в северо-западную часть Венгрии, на Дьер, чтобы окончательно освободить территорию страны от гитлеровцев. Все дороги были забиты пехотой, артиллерией, танками, обозами. В небе патрулировала авиация, прикрывая нескончаемый поток советских войск.

В ходе наступления и преследования врага мы готовились к битве за Вену и выходу к южным границам Германии. Осуществлению этой цели была подчинена вся партийно-политическая, комсомольская работа. Для разъяснения поставленной командованием задачи мы использовали короткие привалы, остановки и проводили собрания, митинги, индивидуальные и групповые беседы, читки газет и журналов, брошюр, специальных памяток. При первой возможности на марше выпускались боевые листки. Словом, все формы политико-воспитательной работы в батальоне были направлены на то, чтобы лучше подготовить бойцов и командиров к предстоящим боям для окончательного разгрома врага.

Мы знали, что непосредственно перед фронтом нашей 46-й армии действовало семь пехотных и одна танковая дивизия противника, которые насчитывали более 600 орудий и минометов, около сотни танков и штурмовых орудий. Враг еще был силен, но общее соотношение сил было уже не в его пользу. А что касается морального духа, то тут наше превосходство над деморализованным противником было тысячекратным. И без того высокий наступательный порыв наших воинов с каждым днем возрастал: вера в близкую победу над врагом удесятеряла [172] силы бойцов и командиров. Все рвались в бой, у всех на устах были два призывных слова: «Даешь Вену!»

Командиры и штабы на ходу производили перегруппировку сил, которая осуществлялась скрытно и только ночью.

17 марта началось наступление. Гитлеровцы оказывали сильное сопротивление. За день мы продвинулись всего на несколько сот метров. Более десяти дней шли непрерывные бои на подступах к Дьеру. Только 28 марта город был освобожден и очищен от вражеских войск южный берег Дуная от Дьера до Эстергома. Здесь в одном из боев погиб командир нашего полка майор Панченко. И часть снова принял уже возглавлявший ее раньше заместитель командира дивизии подполковник Ковалев.

После неудачных попыток задержать наше наступление на промежуточных рубежах немцы попытались закрепиться на австро-венгерской границе. Снова развернулись ожесточенные бои, особенно у Шопрона, южнее озера Нейзидлер, где фашисты отчаянно сопротивлялись. Они сильно укрепили этот город-крепость на северо-западной оконечности Венгрии. Но вскоре пал и Шопрон. Нет, ничто не могло теперь остановить нас на пути к победе!

Массами начали сдаваться в плен мадьяры, и, не надеясь более на этих союзников, гитлеровское командование разоружало венгерские части. Нам это было, конечно, на руку. Кроме того, в тылу противника активизировали свои действия словацкие партизаны и наши диверсионные группы. Они взрывали эшелоны, нападали на небольшие группы гитлеровцев, уничтожали офицеров, сеяли панику в стане врага и самоотверженно отвлекали на себя его силы.

В начале апреля мы получили конкретную задачу по овладению столицей Австрии — Веной.

В 8 часов утра 5 апреля роты нашего 2-го стрелкового батальона пошли в наступление. Уже на подступах к городу завязались кровопролитные бои. Штурм Вены сразу [173] же принял ожесточенный характер. Сильным артиллерийским и минометным огнем, беспрерывными контратаками гитлеровцы пытались остановить наше наступление. Только к вечеру нам удалось закрепиться на окраине города. Наступила небольшая передышка.

Поздно вечером в батальон прибыл подполковник Ковалев, собрал офицеров и поставил задачу утром следующего дня возобновить штурм.

— А может, сейчас, ночью, попробовать? — предложил командир стрелковой роты старший лейтенант Евгений Кожемякин.

— А что, есть для этого возможность? — спросил подполковник.

— Есть! — заверил ротный. — Мои ребята нащупали уже лазейку.

— Тогда вперед!

Под покровом темноты, скрытно и неслышно мы пошли через вражеские заслоны и за ночь продвинулись далеко в глубину немецкой обороны. И вдруг — приказ возвратиться. Выяснилось, что под утро весь полк снимается с переднего края и отводится в тыл. В районе Братиславы мы переправились на левый берег Дуная, уже в Чехословакию, форсировали пограничную реку Морава и вышли севернее австрийской столицы к знаменитому Венскому лесу с задачей у города Штоккерау перерезать пути отхода венской группировке противника.

На седьмые сутки боев, 13 апреля 1945 года, ровно через два месяца после штурма Будапешта, была взята Вена. Сбылась наша с Макаром Шматовым мечта: дошли мы до столицы Австрии.

Преследуя отступающие разрозненные части противника, дивизия двигалась по левому берегу Дуная к Линцу; там мы встретились с союзными американскими, английскими и французскими войсками. Особой радости эта встреча не принесла. Слишком уж долго ждали мы их второго фронта, да и вели себя союзники, особенно англичане, [174] иной раз очень высокомерно, иногда даже нагловато.

От Линца мы повернули на север, к южным границам Германии, и в городе Фрайштадте закончили войну.

Было это так.

9 мая 1945 года мы шли цепью, преследуя стремительно убегающие в леса разрозненные группы гитлеровцев, еще не зная, какой славный день переживаем. Привычно гремели орудия, ухали минометы, рассыпались автоматные очереди, хлопали винтовочные выстрелы, еще гибли наши воины. В агонии метался враг. Чтобы задержать нас, эсэсовцы заминировали дорогу. Подорвались и погибли два бойца, один из них — мой земляк-артемовец Саша Гаращенко, минометчик. Всегда больно терять боевых друзей и во сто крат горше, когда это случается в последние дни, часы и минуты войны. Остановилась цепь, залп, второй, третий на могиле погибших товарищей — и дальше.

И вдруг откуда-то появилась, помчалась по бездорожью вдоль цепи знакомая политотдельская агитмашина-летучка. Из динамика, установленного на кабине полуторки, — звонкий, радостный голос:

— Конец войне. Победа! Товарищи, война кончилась! Победа! Фашистская Германия подписала акт о полной и безоговорочной капитуляции!

Трудно вообразить себе, что было... Нескончаемое «Ура!», объятия, возгласы восторга, никого не смущающие слезы радости на мужественных лицах бывалых бойцов, взлетающие вверх фуражки и пилотки... И еще — пальба, стихийный салют из всех видов оружия. Вот он, этот долгожданный день, к которому мы шли долгие годы через нечеловеческие тяготы и лишения, сквозь огонь бесконечных боев, шли, теряя боевых друзей, с жаждой мести за них и верой в свое правое дело... Победа! Наконец победа!!!

И вдруг в этом неумолчном ликовании, грохоте выстрелов, [175] звонком прибое сотен человеческих голосов — еще один до боли знакомый голос:

— Антон! Роменский! Ты ли это? Жив, сынок?!

Я обернулся и увидел своего первого командира. Иван Степанович Шевчук! Надо же встретиться в такой-то день!

Долго стояли мы, крепко обняв друг друга, молчали. Какие там разговоры, когда комок в горле не давал мне вымолвить и слова, да и у Ивана Степановича, уверен, было такое же состояние. Старшина Шевчук, командир взвода разведки соседнего полка, внешне почти не изменился, разве что чуть постарел, седин прибавилось, и наград тоже, и полосок золотых и красных за ранения.

— Семью-то нашли? — спросил я наконец.

— Разыскал, Антоша, разыскал... Все живы, кроме отца. Расстреляли его фашисты как партизана.

— А как счет фрицам?

— Вдвое больше плана, сынок. А как ты?

— Тоже повоевал малость... Сейчас комсорг батальона.

— И старший сержант, смотрю... Награды небось имеешь?!

— Есть... Три ордена Славы.

— Неужто все три? Ну, молодец!

Нам обоим пора идти по своим делам. Еще раз крепко обнялись на прощание.

— Доброго вам пути, Иван Степанович!

— Будь здоров, сынок! Счастье-то какое — Победа!..

И он улыбнулся — радостно, лучисто, светло. Я помню до сих пор эту улыбку и этот солнечный майский день. И буду помнить до тех пор, пока дышу, тружусь, думаю, пока живу!

Примечания

{1} С 20 октября 1943 года Южный фронт был переименован в 4-й Украинский, Юго-Западный — в 3-й Украинский.

Список иллюстраций

Антон Петрович РОМЕНСКИЙ