Колов Онисифор
Яковлевич
Пути солдатские: Записки командира минометного взвода
«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Колов О. Я. Пути солдатские. — Свердловск,
Средне-Уральское книжное издательство, 1974.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/russian/kolov_oy/index.html
Иллюстрации: нет
OCR, правка: Андрей Мятишкин
(amyatishkin@mail.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer
(hoaxer@mail.ru)
[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует
странице.
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
Колов О. Я. Пути солдатские. — Свердловск, Средне-Уральское книжное издательство, 1974. — 144 стр. Тираж 10000 экз.
Аннотация издательства: Автор, бывший офицер-минометчик, вспоминает о событиях в
годы Отечественной войны: форсирование Сиваша, освобождение Севастополя, бои в
Прибалтике.
Содержание
Об
авторе
Мечты,
мечты [3]
Пути солдатские [8]
«Трудно в ученье — легко в бою» [10]
Второй
город землянок [22]
Капуста — продукт хороший [25]
Дорогами к фронту [27]
Еще
один зигзаг [30]
Боевое крещение [35]
«Вот солдаты идут...» [41]
Памятная
Ново-Покровка [44]
Ракеты падают в Сиваш [47]
Разгром начался [54]
Долгие
три недели [63]
Штурм [72]
Здравствуй, Севастополь! [80]
Прощай,
наш город-герой! [86]
И снова — в бой! [91]
В обороне [105]
Последние
сражения [115]
Зеленый конверт [121]
Родные места [128]
Через
много лет [133]
Примечания
Все
тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми,
кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в
общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах,
только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной
информацией - откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в
многострадальном интернете. Информацию по архивам см. в разделе Militera:
архивы и другия полезныя диски (militera.lib.ru/cd).
Об авторе
Много уже написано о войне, но не все. Все и не
напишется никогда, потому что: во-первых, не каждый писал, во-вторых, многих из
тех, кто мог бы написать, война не оставила в живых.
Один человек всего не расскажет, будь то солдат или
генерал: солдат знает свое, генерал — свое. И это свое может рассказать
только он сам. Поэтому никто из рассказчиков не лишний. Важно только, чтобы
каждый был верен правде, как военной присяге.
Автор шел дорогами войны в должности командира
минометного взвода, поэтому он не описывает каких-либо крупных баталий, а
рассказывает лишь о том, что происходило в его поле зрения.
Много оставила война незабываемого! Но было и такое, что
со временем в памяти потускнело и даже стерлось. В этих случаях ему хорошо
помогли личные письма и дневники.
Перечитывая то и другое, бывший воин восстанавливает в
памяти, где, когда и как все это происходило — и утомительные учебные
занятия, и трудные походы, и жаркие бои...
Описываемые факты и события достоверны. Фамилии героев
истинные.
До недавнего времени автор был преподавателем. Теперь он
пенсионер, живет в Свердловске (ул. Победы, 30, кв. 36).
Книга получила положительную оценку членов
военно-научного общества при Свердловском Доме офицеров. Она адресуется
широкому кругу читателей.
Общественная редколлегия:
А. М. Свирин — полковник в отставке, председатель
военно-научного общества генералов и офицеров запаса и в отставке при
Свердловском окружном Доме офицеров, А. В. Вшивков — полковник в отставке,
член военно-научного общества, Ю. А. Левин — подполковник запаса, член
военно-научного общества.
Герой же моей
повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во
всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, — Правда.
Л. Н. Толстой, «Севастопольские
рассказы»
Мечты, мечты...
Сколько на свете ни живешь, все кажется, что
по-настоящему еще не жил, а лишь собираешься жить, что настоящая жизнь еще
впереди и наступит она тогда, когда сделаешь вот это, это... И каждое
это — мечта.
...В ранние утренние часы бывает особенно сладкий сон.
Но в то воскресное утро мне было не до сна — готовился к очередному
госэкзамену по математике. Даже последние известия по радио слушать не стал.
А в короткие минуты отвлечения мечтал: «Вот уже пятый
год и зимой, и летом приезжаю я в институт на сессии студентов-заочников...
Закончу — пойдет совсем иная жизнь! Новое лето — новый маршрут... За
всю жизнь не изъездишь нашу широченную страну... Ой как много значат эти четыре
заглавные буквы СССР!»
А было то воскресное утро 22 июня 1941 года.
Еще раз повторил все формулы в уме. «Извольте не
сомневаться, уважаемый Сергей Павлович, — знаю!»
А солнце свое дело тоже знает: миновав свою верхнюю
кульминацию, оно разменяло уже и вторую половину дня.
Наскоро закусив, отправился я в институт. Он занимал
здание бывшего коммерческого училища за Тюменкой, на высоком берегу Туры. [4]
Вышел на улицу Республики. Солнце все еще пекло.
Ослепительно яркое солнце! И я вспомнил: «Ведь сегодня летнее
солнцестояние — солнцеворот!» Влился в людской поток. Встречные и попутные
необычно оживленно разговаривают: одни — возбужденно и громко,
другие — озабоченно и тихо. Я прислушался. И вдруг из этого, в общем-то
неразборчивого, гомона людей ясно выделилось и резануло слух страшное слово
«война». Я непроизвольно ускорил шаг, а потом, уже не прислушиваясь к прохожим,
побежал. В голове сумбурно переплетались мысли: «Экзамены... Война... Семья...»
Через несколько минут я был уже в кругу своих товарищей
на просторном балконе институтского здания, куда часто выходили студенты, чтобы
«обменяться речами», посмеяться, покурить...
— Слыхал? Добавился еще один экзамен! —
наперебой сообщали мне друзья. — Его, наверно, и придется в первую очередь
сдавать.
— Да-а... «Мечты, мечты! Где ваша сладость?» —
вспомнились вдруг пушкинские слова.
А внизу, под обрывистым берегом, как и прежде, мирно
течет Тура. За ней, как грудные дети к матери, плотно прижались к земле
деревянные домики заречной стороны города. Вдали, около пристани, как всегда,
протяжно гудит пароход, выдыхая серые кружева дыма...
Все так же, но вроде уже и не так... Какая-то невидимая
грозная туча вдруг бросила на все это свою холодную тень...
Быстро в городе началась перестройка жизни на военный
лад. В другое здание эвакуировался наш институт, уступив свои аудитории
госпиталю.
Заочники, являющиеся военнообязанными, разъехались по
домам: каждый должен явиться в свой военкомат. Уехали, конечно, мужчины. И все
факультеты поэтому вдруг оказались женскими. Да и женщины-то остались только
те, которым некого было собирать в армию. [5]
Я приехал домой ночью. Но поселок не спал: в
окнах — огни, на улицах — непривычное для этого времени движение.
В моих окнах — тоже огонь. Я брякнул щеколдой
калитки. Открыла дверь в сенках жена...
Жизнь на военный лад перестраивалась не только в
государстве, но и в каждой семье: одна уже проводила кого-то, другая только
собиралась провожать.
Подчинившись нетерпению, утром следующего же дня я пошел
в поселковый Совет. И вместо ожидаемой повестки получил «бронь».
Заручившись согласием семьи, я поехал обратно в
институт. Вернулись и все мои однокурсники. Впрочем, всего-то нас было шестеро
мужчин. Очень многие с годами отстали и «рассеялись».
— А не зря ли мы приехали? Ведь все равно возьмут
на фронт, а там... — высказался один.
— Что там? Убьют! Не-ет, так рассуждать — не
резон! Государство наше будет жить! И ты пока живой. А живой должен думать о
жизни! Учились пять лет и, не получив диплома, бросить институт — это не
резон!
С последним согласен был и я: госэкзамены надо сдать.
Так и решили все.
...Полтора месяца сидения над книгами и конспектами
прошли незаметно.
И вот госэкзамены сданы. Получены заветные синие
корочки — диплом.
Осуществленная мечта — это тоже победа. А
праздновать ее будем вместе с главной победой — с победой над врагом.
* *
*
Тысячами километров отделялась от фронта Сибирь, а фронт
был вроде как рядом. И близость его ощущалась все больше и больше. В местный
госпиталь прибывало [6] все больше раненых. То в один, то в другой дом заносила
горе «похоронка».
Смерч войны катился на восток. Враг угрожал Москве. Из
столицы эвакуировались правительственные учреждения. Все это страшно волновало
людей. У каждого, как зубная боль, стоял в голове вопрос: «Неужели наши не
отстоят Москву?» Обнадеживающими и ободряющими были известия о том, что
Государственный Комитет Обороны во главе с товарищем Сталиным остается в Москве.
В конце 1941 года сводки Совинформбюро уже радовали
первыми успехами советских войск на фронтах. Провалился план Гитлера захватить
Москву. Рухнул и весь его план «молниеносной» войны.
У советских людей крепла вера в победу над врагом. Но
сил и средств от нашего народа требовалось еще много. Заповедью жизни стал
лозунг: «Все для фронта!»
В нашем поселке создан военно-учебный пункт. После
работы в школе, потуже затянув ремень, ухожу туда и я. Изучаем винтовку,
пулемет, гранату, противогаз... Учимся ходить в строю, учимся и петь (какой
строй без песни!):
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой...
Приемы штыкового боя, способы борьбы с танками... —
все входит в программу, рассчитанную на 110 часов.
Занимаемся в любые морозы. А сибирской зиме их не
занимать.
— Погреться бы... Холодно... — проронит
кто-нибудь свою думку вслух.
— А на фронте не холодно? — ответит командир.
И никто с ним не спорит:
— Да-а, там погреться негде: снизу — мерзлая
земля, а сверху — холодное небо... [7]
Где-то в середине января 1942 года закончил я и этот
«институт». А шестого февраля предстал перед военно-медицинской комиссией.
— Годен к строевой службе! — сказали
мне. — Завтра в десять утра быть на сборном пункте райвоенкомата. Волосы
обстричь под машинку. Ясно?
— Ясно!
В парикмахерской — очередь.
— Приспичило же всем в один день
подстригаться! — громко высказался один из вновь вошедших.
На него вначале зашикали, но тут же поняли, что «дядя»
шутит.
На полу росла куча волос. Скоро свалились в нее и мои. А
впереди — почти сутки... «Домой!» — решил я.
Вечером спрыгнул с подножки вагона на своей станции...
С женой проговорили всю ночь: советы, наказы с той и с
другой стороны без конца... Незаметно подошло утро — пора прощаться.
— Присядь... Дорога-то дальняя... — тихо
сказала жена.
Подошли дети (их трое). Двухлетнего малыша я взял на
колени. Прижавшись губами к его шелковистой головке, не удержался —
всплакнул. Молча сгоняла слезы жена (хотелось, чтобы спокойнее перенесли это
расставание дети). Наполнились влагой глаза дочурки. Крупная капля покатилась
по ее розовой щечке и растаяла на моей руке. Милым пухленьким кулачком вытирал
глазенки старший сын...
А через несколько минут товарный поезд уносил меня в
неведомую даль. [8]
Пути солдатские
На сборный пункт прибыл я вовремя. Пестрая масса людей,
ожидая команды, стояла в строю. Спину каждого прикрывал увесистый
«сидор» — котомка с домашней едой.
— Р-равня-айсь!... Смирно! Шаго-ом... арш!
Идем к вокзалу. Встречаемся с заплаканными глазами
женщин. Слышим прощальные возгласы мужчин:
— Счастливо, друзья!
— До скорого свиданья!..
Неприветливо встретил нас холодный товарный вагон. Со
скрежетом, от которого побежал по телу озноб, открылась его широкая дверь, а на
пороге повисла железная стремянка. «Пожалуйте! Влезайте!» — беззвучно
приглашала она.
«Да-а... Не о таком вагоне я мечтал!»
Ночь... Ритмичный перестук колес... Подавленные
дремотой, словно к чему-то прислушиваясь, будущие солдаты молчат.
Но вот поезд встал.
— Кончай ночевать! Выходи строиться!
Толкая друг друга мешками, люди выскакивали из вагонов.
Построились. Пошли.
— Шире шаг!.. Не растягиваться!.. Подтянись!
Вспотевшие и запыхавшиеся, через полчаса мы были уже в
лагере.
Город землянок. Не бывал я до этого в подобном «городе»
никогда. Всматриваюсь в него с интересом. Землянка... Снаружи — это
большой земляной вал. Словно гигантский крот прополз тут под земной
поверхностью и приподнял ее над собой.
Первое место новобранца — карантинная рота. Не
миновал этого места и я. Место, прямо скажу, неинтересное: [9]
солдат — не солдат, потому что в гражданском, и рабочий — не рабочий,
потому что все-таки в строго.
* *
*
Другое дело — учебный батальон.
Старшина минроты, по званию младший сержант, в первый же
день привел новичков в баню, чтобы снять с них гражданский наряд, смыть
карантинную «корку» и одеть в солдатское обмундирование.
Жару в бане мало. Тесно. Брусочек мыла размером с ириску
я сразу же потерял: выскользнула «ириска» из руки, упала на деревянный пол и
мигом скрылась в широкой щели. Но помылись.
Обмундирование получили старое, уважительно именуемое
«бывшим в употреблении» или просто — «БУ».
Мне достались: длинная шинель, великоватая шапка-ушанка
и не по ногам большие ботинки. Все казалось страшно неудобным. Ремень из пряжки
выползал, его то и дело приходилось подтягивать. Ботинки на моих маленьких
ногах болтались. Шапка беспрерывно сползала на глаза. Обмотками старшина не
обидел никого: у всех они были одинаковые — по два с половиной метра на
каждую ногу.
Оказавшись после бани на ветру, я сразу ощутил, как
привольно загулял под моей «БУ»-шинелью холодный воздух февраля. А старшина был
неумолим — он никому не разрешил оставить на себе что-либо домашнее:
— Все так одеты, и никто еще не замерз!
Возражений быть не могло — пререкаться с
начальством не дозволено. Все наше гражданское захлопнулось в неприступной
каптерке старшины.
К солдатскому обмундированию я постепенно привык.
Мучился только с ботинками. Однажды в утренней темноте громогласный дневальный
«запел»:
— Подъе-о-ом! [10]
Полетели вверх шинели. Запрыгали с нар солдаты, засопели
над ботинками...
— Выходи на зарядку! — уже скороговоркой
скомандовал дневальный.
— Бегом! Бегом! — подгоняли нас младшие
командиры.
Через одну минуту все люди стояли в строю. Положенное
место в первой шеренге занял и я. При беглом осмотре командир задержал свой
взгляд на моих ботинках и схватился за бока от смеху: носки их «смотрели» в
разные стороны. Сам я этого в потемках не заметил, потому что ногам-то все равно —
так и так болтаются. Последовала команда: «Быстро переобуться!» Я побежал в
землянку, выписывая причудливые кривые длинными носками своих осмеянных
«штиблет».
Начались занятия по расписанию.
Основной предмет нашей программы — миномет. Увидел
я это оружие впервые и ничего, кроме названия, о нем не знал. «Оказывается,
чтобы подняться в военных знаниях на какую-то командирскую ступень, начинать
надо с самых азов!» — прикидывал я про себя.
Учиться начали прилежно.
Во-первых, узнали, что минометы есть ротные, батальонные
и полковые. Более подробно ознакомились с батальонным. Но учеба здесь для меня,
как и для многих других, оказалась только началом. Продолжать ее пришлось уже в
другом месте.
«Трудно в ученье —
легко в бою»
Н-ское военное училище. Семнадцатая минометная рота.
Личный состав роты очень неоднороден: есть в ней и молодые люди, только что
выбившиеся из подростков, и пожилые, прошедшие уже солидный жизненный путь.
Разные [11] все и по образованию: рядом с окончившими семилетку
стоят в строю курсанты со средним образованием и даже с институтскими
дипломами.
По географическому признаку большинство курсантов нашего
набора составляют уральцы и сибиряки.
А наши начальники?
Командир взвода — лейтенант Суворов — только перед
нами окончил это же училище. Общее образование — семилетка, возраст —
в пределах двадцати лет, физически здоровый юноша. Общевойсковую подготовку
знает хорошо, отлично «печатает» шаг, на фронте не был.
Командир отделения — сержант Чухарев — до
училища отслужил в армии, образование — тоже около семи классов. В
обращении с подчиненными грубоват, но службу армейскую знает хорошо. На фронте
тоже не был.
Н-ское училище — это уже не город землянок, а город
деревянных казарм. Нары тоже двухэтажные, но на них — не березовые маты, а
настоящая чистая и удобная постель.
Заменилось новым обмундированием и все наше «БУ».
Всем понравилась городская баня: светлое и просторное
помещение, широкие скамьи (посиди и полежи), много всякой воды, душ... Ходили
мы в эту баню аккуратно — раз в десять дней.
Хорошая в училище столовая. И кормили неплохо. В
домашних условиях я с такой нормой и не справлялся бы. Но здесь справлялись
все, не был исключением и я. Огромная физическая нагрузка давала о себе знать.
Поход в столовую всегда был для нас приятным отдыхом.
Поход в баню — праздник. Всеми этими «походами» руководил старшина роты
Холодняк.
Интересный был человек этот старшина. Говорят, все [12]
украинцы — природные командиры и песенники. Наш старшина вполне это
утверждение оправдывал.
Семнадцатая рота всегда ходила с песней. Запевал сам
Холодняк. Но, прежде чем запеть, он настроит шаг роты, чтобы колонна шла
строгим прямоугольным параллелепипедом. В случае малейшего непорядка подаст
голос:
— Закача-а-лись!.. Н-на месте!.. Р-раз два!
Р-раз-два! Пр-рямо!.. Всем петь!
Старшина запевает... Рота дружно подхватывает припев. А
запевала в это время проверяет, все ли открывают рты.
— Курсант Дарвин! Почему не поете?
— Не могу, товарищ старшина!
— Что значит — не могу? Пойте!
Подскочив к «симулянту», старшина навострил свое ухо,
чтобы послушать.
Дарвин запел...
— Замолчать! — сразу вскипел старшина,
безнадежно махнув на курсанта рукой.
А Дарвин действительно не мог петь — он совершенно
не обладал музыкальным слухом и «пел» все на одной ноте.
Вся жизнь в училище регламентируется строгим распорядком
дня. Бодрствование начинается с шести часов утра и длится весь день. Лишь ровно
в 23 часа раздается желанная команда: «Отбо-о-ой!»
С этого момента на всей территории училища воцаряется
мертвая тишина. Бодрствует только наряд.
Спалось так крепко, что не виделось никаких снов. На
который бок вечером ляжешь, с того же утром и вскочишь. Семнадцать часов
напряженных занятий лишь с кратковременными перерывами — самое верное
средство от бессонницы.
Выспался или не выспался, отдохнул или не отдохнул,
ровно в шесть утра будит другая команда: «Подъем!» [13]
Словно облитые холодной водой, вскакивают все. А младшие
командиры уже на ногах (их поднимают на несколько минут раньше) и вполголоса
вторят дневальному: «Подъем! Подъем!»
Мы натягиваем брюки, ботинки... Самое трудное —
обмотки: пять метров на обе ноги надо намотать за какие-нибудь одну-две минуты.
А в тесноте толкнешь соседа невзначай, выбьешь из его рук обмотку, и зазмеится
она по полу, раскручиваясь и путаясь в ногах у других. «Несчастный» сосед ловит
свою обмотку и, поспешно наматывая ее на ногу, думает лишь об одном: «Не
опоздать бы в строй!»
Не нравились нам обмотки. Но недаром говорят: «Нет худа
без добра». Добрым словом поминали мы эти обмотки, когда ходили на тактические
занятия по глубокому снегу уже обутые в сапоги. Провалишься глубже колена в
снег и зачерпнешь его полный сапог. Ложись тогда на спину, задирай ноги вверх и
вытряхивай. «То ли дело в ботинках с обмотками! Ни одна снежинка не попадет».
Трудно было нам, но не легче приходилось и командирам
заниматься с таким «разношерстным» составом людей. В одинаковом обмундировании
лейтенанту Суворову мы казались одинаковыми во всем. Со всех он одинаково и
спрашивал, невзирая ни на возраст, ни на образование, ни на силу: все должны
были отлично ходить, быстро бегать, хорошо ползать, прыгать, стрелять, петь...
Фактически же успехи у людей, конечно, были разные: кто прекрасно успевал в
одном, тот слабее оказывался в другом, и наоборот.
А занимались, не признавая никаких выходных дней.
Выходные отличались от обычных лишь тем, что для них не было расписания: в одно
воскресенье копаем котлован, в другое — стираем обмундирование...
Первое Мая провели на полигоне — стреляли из
винтовок и наганов. Эти стрельбы входили в программу [14]
боевой подготовки, но для праздника — занятие вполне подходящее:
интересное и неутомительное, всеми овладевает дух соревнования, каждый
старается выбить наибольшее количество очков.
За стрельбу из винтовки как бывший охотник и
«Ворошиловский стрелок» я не боялся. Из нагана же я раньше никогда не стрелял.
Лишь маленький навык в стрельбе из него приобрел здесь, в училище, поэтому не
было твердой уверенности в успехе. Но тут «помог» своему курсанту командир.
Когда я уже изготовился и начал целиться, Суворов подскочил ко мне и под самое
ухо громко шепнул: «Только не попади... твою мать!»
Я выстрелил.
— Отлично! — крикнул он, увидев пробоину в
центре мишени, на черном кружке.
— Так и бей! — воодушевлял он меня.
Второй и третий выстрелы оказались менее удачны, но
общий итог — 27 очков из 30 возможных — вполне устраивал и командира
и меня.
По окончании стрельб перед строем Суворов объявил мне
благодарность.
— Служу Советскому Союзу! — бодро ответил я.
Но, вернувшись на свое место в строй, про себя думал:
«Не уверовал бы серьезно в волшебную силу такой «помощи» мой командир!
Человек-то ведь он молодой...»
Главное наше оружие — миномет. Овладеть им будущие
офицеры-минометчики должны в совершенстве. На первом же занятии преподаватель
артиллерии нам сказал:
— Вам надо знать не только материальную часть,
боевые и тактические свойства миномета, но и теорию стрельбы. А она, эта
теория, есть часть артиллерийской науки вообще и базируется на теории
вероятностей. Теория стрельбы помогает наиболее правильно и эффективно решать
огневые задачи. [15]
Эти ученые слова многих из нас, так сказать, ошарашили:
«Высшая математика... А кто ее знает?» Но преподаватель переключился на
историю:
— Первые минометы были созданы в России во время
русско-японской войны 1904–1905 годов. Они успешно применялись русскими
войсками при обороне Порт-Артура. Уже в более широких масштабах использовались
минометы в первой империалистической войне 1914–1918 годов. К этому времени они
появились и в других странах, в частности в Германии. Но все иностранцы при
создании своих минометов воспользовались русским опытом. Очень большую роль
играют минометы в нынешней войне...
После этой лекции среди курсантов вспыхнул спор. Один
говорит:
— А зачем она мне, эта самая теория? Стрелять
научусь, и точка! Фашистов бить и без теории можно, только мин побольше давай..
Другой возражает:
— Для солдата — точка, а для офицера —
запятая. Офицер должен знать больше, так же как врач знает больше, чем его
больной. Больной принимает прописанные врачом таблетки — и точка. А врач
знает еще и то, почему эти именно таблетки он прописал, а не другие...
Спорить спорили, но как познать теорию, так и овладеть
практикой стремились все: внимательно слушали лекции, записывали (учебников-то
не было) и учили.
На одном из занятий преподаватель объяснил нам, что
такое эллипс рассеивания:
— Допустим, из одного и того же миномета при одних
и тех же установках и других равных условиях сделано 100 выстрелов. Как
правило, каждый из 100 разрывов произойдет в своей точке. Все эти точки займут
некоторую площадь. Оказывается, эта площадь всегда ограничена эллипсом. Вот
этот эллипс и называется «эллипсом [16] рассеивания». Эллипс имеет центр, в котором
пересекаются две его оси симметрии. Отклонения разрывов от этих осей и по
дальности, и боковые равновероятны. Таков закон.
Преподаватель нарисовал на доске эллипс, усеянный
точками.
— Вот это интересно... — вырвалось вдруг из
тишины.
А преподаватель продолжал:
— Представьте себе, что вы построили параллельный
веер из двенадцати минометов. Минометы поставлены в линию с интервалом в 10
метров. И повели беглый огонь. Мины каждого миномета будут разрываться на
площади своего эллипса. Получится 12 огненных эллипсов. И они будут или
касаться друг друга, или несколько перекрываться, или на метр-другой отступят
эллипс от эллипса.
Преподаватель тоже показал это на доске.
— Кружево! — опять заметил кто-то из курсантов
вслух.
Преподаватель подтвердил:
— Правильно: кружево эллипсов. Но это эллипсы не
геометрические, а огненные, поэтому можно назвать эту картину «Кружевом
огненных эллипсов». Вот если вы накроете врага этим «кружевом» — ваша
огневая задача выполнена...
— Что ж скажешь теперь? Нужна тебе теория или
нет? — осаждали того несогласного все.
— Да-а... теория интересная, — уклончиво
отвечал он, — только вот насчет эллипса получше бы узнать...
— Ага! Значит, заинтересовался? Могу
объяснить, — предложил я.
— О-о, математик! Давай! Давай!
— Эллипс — слово греческое... только теперь
уже не вспомню, как оно переводится на русский, надо в словарь иностранных слов
заглянуть... [17]
— Ла-адно, в словарь заглянем потом! —
торопили меня все. — Рассказывай, что знаешь, без словаря!
И я продолжал:
— Эллипс, как вы уже сами видели, — замкнутая
кривая линия. Математика дает ей свое строгое определение. А не вдаваясь в
дебри математики, можно сказать так: эллипс — это растянутая окружность.
Представьте себе круглый стальной (упругий, значит) обруч. Вот если этот обруч
несколько растянуть (вдоль диаметра), то и получится эллипс. А чтобы его
начертить, достаточно иметь в руках нитку, две иголки и карандаш...
— Э-э, такое хозяйство у нас есть!
Действительно, нитка да иголка у курсанта всегда при
себе. Мигом все это «хозяйство» появилось на столе...
Я показал.
— О-о! Так это ж совсем просто!
И каждый из курсантов тут же дополнил таким эллипсом
свой конспект.
С каждой новой лекцией интерес к миномету возрастал.
Даже и носить-то его стало вроде легче. А сопутствовал миномет нам всегда. Без
него мы ходили только в баню и столовую.
Практические занятия по огневой подготовке проводили
командир взвода, его помощник и командиры отделений. Занимались обычно в
близлежащем лесу. А чтобы попасть в этот «наш» лес, надо миновать деревеньку,
спуститься с горы, пересечь речку по мосту и снова подняться на гору — вот
тут и шумит «наш» лес.
Чаще каждый минометный расчет занимался самостоятельно
под руководством своего командира. Четыре отделения — четыре команды: в
одном слышится «заряд!», а в другом уже «прицел!» и т. д. — словно
перекличка утренних петухов.
Если проследить только за одним расчетом, то картина
будет выглядеть примерно так: [18]
— К бою! — командует командир.
И каждый курсант занимает свое место у миномета.
— Заряд!.. Прицел!.. Угломер!..
Больше хлопот у наводчика: он вращает ручки то
поворотного то подъемного механизма, а сам смотрит и на прицел, и на угломер,
добиваясь точной наводки. Наконец:
— Готово!
— Огонь! — командует командир.
Заряжающий «опускает» мину в ствол и кричит:
— Выстрел!
— Отбой! — снова командует командир. —
Расчет, в укрытие!
Весь расчет как можно быстрее покидает огневую позицию и
убегает в «укрытие».
Потеют курсанты и устают, но так надо.
Помнится, один из наших товарищей нуждался в очках.
Постоянно их не носил, но в роли наводчика обходиться без них не мог. И вот
цепляет он свое пенсне на маленький-маленький нос, а они никак на своем месте
сидеть не хотят — падают. Хозяин шарит их рукой на земле... Уже и слезы у
парня из глаз, а дело не клеится... Это был молоденький курсант, окончивший
десятый класс и не успевший поступить в юридический институт (после войны он
этот институт все-таки окончил и стал судьей).
Но вот время занятий истекло. Лейтенант Суворов командует:
— Минометы — на вьюки!
Все расчеты быстро приготовляют боевое имущество к
походу.
А вскоре новая команда:
— Взвод, становись!
Командиры отделений, подбежав к взводному, тоже
командуют:
— Первое отделение, становись! [19]
— Второе, становись!..
На занятия и с занятий взвод ведет помощник командира
взвода старший сержант Кудряков. Сам взводный только наблюдает.
— Запевай! — приказывает Суворов.
А запевает у нас его помощник Кудряков:
Мы идем средь полей золотистых,
И бойцы молодые поют.
Песня звонкая артиллеристов,
Ты звучи как салют!..
Подходим к мосту. Со стороны химкомбината доносится
характерный для него запашок...
— Газы!
Поспешно надеваем противогазы и с громким сопением
поднимаемся на гору...
— Отбой!
Снимаем противогазы, укладываем их в сумки и вытираем с
лица пот...
Много соли впитали в себя наши гимнастерки при подъеме
на эту гору: если не «газы!», то «бегом!» — одна из этих команд подавалась
почти каждый раз.
* *
*
К лету мы уже были готовы к стрельбе боевыми минами.
И вот в один из погожих дней минрота вышла на полигон.
Путь к нему лежит через город» по главной улице. Наши командиры требовательны
здесь особенно. Да и самим нам хочется выглядеть получше: четкий шаг, выправка,
песня — все должно быть на высоте. Идем с охотой: ведь впервые будем
стрелять настоящими боевыми минами!
...Очередное отделение заняло огневую позицию. Поданы
команды, мина установлена на придерживающей вилке над стволом... «Огонь!» Вилка
выдернута, мина опустилась в ствол. Выстрел. Следим, как мина [20]
описывает в воздухе параболическую дугу. Разрыв... в стороны разлетелись песок
и пыль, вскоре послышался звук...
Закончив стрельбу, все отделение вместе с командирами
идет к месту разрыва. Точку падения мины находим сразу: в ней лежит
стабилизатор. На земле — прочерченные осколками лучи. Вокруг, словно
причесанная гребнем, склонила свои стебли трава. Мишень — в поле
поражения, но... «Надо добиваться лучшего», — говорит старший командир.
В общем, итоги первых стрельб признаны
удовлетворительными.
И мы снова начали тренироваться: в глазомерном
определении расстояний и углов, в точности наводки...
Прекрасное пособие для артиллеристов —
миниатюр-полигон. Это — рельефный план местности в определенном масштабе,
оборудованный различными целями и специальным устройством для показа разрывов.
Преподаватель (командир) указывает стреляющему огневую позицию и цель.
Стреляющий готовит данные и подает команды. По команде «огонь!» в точку
«разрыва» падает грузик. Стреляющий, заметив эту точку, вносит в свои установки
соответствующие поправки и снова командует. И так далее, пока не будет поражена
цель.
Здесь потеть не приходится, но польза от занятий
большая. Все занимались на миниатюр-полигоне с увлечением. И стрелять
научились.
* *
*
Немало времени отводилось в училище на тактические
занятия и походы. Сначала походы были короткими — километров пять-семь
(втягивание). Потом эти нелегкие километры мы стали считать десятками. Самый
большой поход с ночевками и решением тактических задач представлял собой очень
сложный маршрут, растянутый почти на сто километров (в оба конца). В этом
походе [21] частенько казались, что нет на свете ничего более
приятного, чем отдых. Так и растянулся бы на зеленом ковре у дороги!
— Ну как, Колов, устал? — спросил меня однажды
Суворов.
— Устал, товарищ лейтенант! Здорово устал!
— Ничего-о... Уже недалеко... Выдержишь?
— Постараюсь, товарищ лейтенант!
— Молоде-эц! Конечно, выдержишь!
Ободренный вниманием командира, «молодец» старался изо
всех сил. Но, когда уже объявили привал, про себя этот «молодец» думал: «И за
каким же чертом мы сюда тащились? Аппетит у нас и без того неплохой...» Правда,
в то же время я помнил и о другом: «Трудно в ученье — легко в бою».
На фронте я убедился, что великий полководец Суворов был
прав, так же как и его однофамилец в нашей роте.
* *
*
Из писем жены узнаю: один убит, другой ранен,
третий — без вести... И все они — земляки, хорошо знакомые люди...
«Они там воюют, а мы здесь все еще только играем в войну...» — невольно
думается вроде как себе в укор. А начальство твердит: «Потребуется —
пойдете и вы».
Действительно, в конце июля большую партию наших
курсантов отправили на фронт. А в середине августа развернулись наступательные
операции наших войск на Ржевском и Вяземском направлениях. Именно оттуда нам
товарищи и писали, что немцы уже знают, кто против них стоит — «юнкера».
Я в эту партию не попал: остался в училище.
Напряжение наших мышц возросло: тот же груз мы носили
уже меньшим числом спин и рук. [22]
Но чем больше занят человек, тем быстрее течёт его
время. Незаметно подошли экзамены.
Несколько дней выкладывали мы перед своими
экзаменаторами багаж военных знаний и командирского мастерства. И очень
напряженными были для нас эти дни: вроде бы и знаешь все, а справиться с
волнением не можешь. Но экзамены сдали все.
Одни заботы отступили, их место заняли другие: «Куда
направят?»
...Прохладное октябрьское утро. Как и всегда в эти часы,
открылись ворота училища. Но уже не курсантские роты вышли из них, а стройные
колонны офицеров. Они выходили из этих ворот в последний раз.
Местные жители, уже привыкшие к нашим лицам, к нашим
песням, провожали нас как своих друзей.
Второй город землянок
Досыта выспавшись на голой полке жесткого вагона под
монотонный перестук колес, в группе офицеров вышел я на небольшой станции,
чтобы дальше по предписанному адресу следовать пешком.
...Вот он, хотя и другой, но, как родной брат, похожий
на тот город землянок. Лесенка штабов. Наконец, постоянная «прописка» в
минометном батальоне Н-ского запасного полка.
Весь рядовой и сержантский состав батальона размещается
в одной большой землянке. Офицеры в большинстве живут группами по 4–5 человек в
землянках-особняках, напоминающих большие муравейники. Командир полка называет
их «Шанхаем» и все грозится стереть с лица земли гусеничным трактором. Не
нравятся ему эти особняки. [23]
Я поселился в офицерской комнатке батальонной землянки
пятым жильцом. Старожилы: Чупин, Цебенко, Барыков и Сущевский — командиры
взводов. На фронте был один Сущевский, все остальные, как и я, только еще
надеялись туда попасть.
В полку шли занятия по распорядку дня. Готовились
маршевые роты и одна за другой отправлялись на фронт.
В обеденный перерыв пожилые солдаты растягивались на
нарах, чтобы несколько минут отдохнуть. В шинелях, с вещмешками за спиной, они
напоминали моржей: такие же усатые и не особенно поворотливые.
В ноябре 1942 года все наши разговоры сводились к
Сталинграду, где наши войска завершали окружение группировки Паулюса. У большой
географической карты в центре лагеря людно было всегда. Всех интересовала линия
красных флажков — линия фронта.
Последний взвод «стариков» готовил лейтенант Барыков. Он
же потом и сопровождал их на фронт, как раз под Сталинград.
На смену пожилым пришла в полк безусая молодежь. И
снова — занятия по распорядку дня.
Для занятий с молодежным взводом у меня на «вооружении»
было два «козыря»: опыт работы в школе и свежая подготовка в военном училище. И
хорошо, и трудно, когда в одном человеке совмещаются учитель и командир.
Дрогнет учительская струна, а рядом зазвучит командирская. Которой же из них
звучать громче? Реши, командир, и не ошибись!
Готовясь к занятиям, я обязательно вспоминал, как
недавно учился сам, что требовали от меня командиры.
В училище частенько казалось, что требуют иногда лишнее.
Здесь же убедился, что по-другому и нельзя, иначе не выработаешь у солдат
необходимейших качеств воина, бойца. [24]
Правда, молоденькие солдаты страшно уставали. И их
действительно было жаль: ведь не будь войны, они подрастали бы еще дома, мужали
и учились.
А вообще ребята были хорошие — податливые и
способные. Вот красноармеец Иванов: ростом немного выше метра, веселый,
жизнерадостный солдатик. Сидит он в свободное время в Ленинской комнате и с
увлечением поет:
Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой...
А чинно шествуя в строю, Иванов с довольной ухмылкой
косит глаз на свой карабин: горд, что он — воин Красной Армии. Звали этого
воина «Иванов маленький», потому что в одном с ним отделении был еще и «Иванов
большой». Однажды Иванов-маленький горько расплакался. И все из-за того, что во
время стрельб из миномета ему не довелось собственноручно спустить мину в
ствол.
Часто в поведении молодых солдат проглядывали самая
обыкновенная детская наивность и простота.
Вот один потерял ведро. Старшина роты строго приказал:
«Найти ведро каким угодно путем!» И виновник путь нашел: ночью незаметно
собрался и из роты исчез. Искали этого «дезертира» в лесу, на железнодорожных
станциях, но... как в воду канул. А через два дня он явился сам и доложил:
«Товарищ старшина, ваше приказание выполнено — ведро я достал!»
Оказывается, солдатик съездил домой, повидался с родными, прихватил с собой
ведерко и, довольный, вернулся в часть.
Другой съездил в родную деревню прямо в караульной
форме: с карабином, противогазом и с подсумком на ремне.
На совещании офицерского состава командир полка о
молодых солдатах сказал:
— Это же дети. За ними не только глаз, но и уход
нужен... А вот подучатся, повзрослеют — хорошими солдатами [25]
станут. Наказание наказанием, но необходимо еще и ваше внимание к ним и умение
воспитывать, товарищи офицеры!
...Прошли месяцы. Нас, не нюхавших пороху,
откомандировали в резерв. Обучать молодых солдат остались офицеры, уже успевшие
повоевать и полечиться в госпиталях.
Капуста — продукт
хороший
Лето 1943 года. Отдельный полк резерва офицерского
состава в городе Н. Усовершенствование командирских знаний и ожидание. Говорят,
отсюда — прямая дорога на фронт.
Занимаемся. Слушаем радио. Ждем...
На фронте: наши войска — под Орлом...
А у нас в казарме: «Отбо-ой!» Никто не ложится. Пытаясь
загнать нас в постель, дневальный уговаривает:
— Ложись, ребята! Возьмут наши Орел — я вас
разбужу... А подаст в отставку или околеет Гитлер — подниму по команде «в
ружье!».
Но пока ни будить нас, ни поднимать по команде «в
ружье!» дневальному не пришлось: Орел наши освободили лишь через несколько
дней, а фюрер еще заявление об отставке не писал и на здоровье не жаловался.
Новые вести: наши войска подошли к Харькову, к
Брянску... Союзники овладели Сицилией... В Канаде совещаются Рузвельт и
Черчилль...
Казарма взбудораженно гудит:
— Совеща-аются! Скорей бы открывали второй фронт!
— И мы тут зря хлеб едим!
— Э-э! Про нас давно забыли!
— Самалчи гаварить! Скора едем фронт! —
вступает в спор армянин лейтенант Арустамьян. [26]
— Что тебе здесь — плохо, Арустамьян? Кормят,
одевают, деньги дают!
— Скоро медаль за оборону Н. получишь! Ха-ха-ха!
С орденом Красного Знамени на выгоревшей гимнастерке,
босиком лейтенант Арустамьян вскакивает с нар и запальчиво продолжает:
— Что харашо? Уже два года арбуз не попробовал!
Скарей фронт — скарей победа!..
В середине сентября в наш полк приехал сам командующий
военным округом.
Начальство забегало: все ли на занятиях, везде ли
чистота, порядок...
Среди нас — оживленный разговор:
— Это, ребята, неспроста!
— Командующий не в гости к нам приехал!
— Не похлебку нашу пробовать!
— Что я вам гаварил? — опять подал голос
Арустамьян.
Нас выстроили...
Медленно проходя перед шеренгой, командующий внимательно
осматривал каждого с ног до головы и изредка спрашивал:
— Почему в обмотках?
— Из госпиталя, товарищ генерал!
— Выдать сапоги!
— Есть! — отвечал начальник снабжения,
уткнувшись глазами в свой блокнот.
— Как кормят? — обратился командующий к строю.
— Капустой, товарищ генерал! — словно
обрадовавшись такому вопросу, бойко выкрикнул из строя один.
— Ну что ж, капуста — продукт хороший! —
немного помедлив и пожав плечами, ответил командующий.
Все мы, конечно, понимали, о чем в этот момент думал
генерал: нелегко с продуктами питания в стране, надо побольше давать фронту, а
в тылу можно перебиться и на этом. [27]
— А готовят вкусно? — снова обратился
командующий ко всем.
— Вкусно! — дружно, с оттенком иронической
веселости ответил строй.
Генерал смотрел на нас, мы — на генерала. По
выражению лица командующего можно было понять, что он доволен и про себя,
наверно, отмечает: «Боевой в полку народ!»
А насчет того, скоро ли нас отправят на фронт, генерал
сказал: «Будьте готовы каждую минуту!»
С этого дня еще большее нетерпение овладело нами.
Но только через месяц все прояснилось.
Перед строем батальона, вроде нарочно не торопясь,
начальник штаба читал длинный список офицеров, отправляемых на фронт. С
затаенным дыханием каждый из нас ждал, когда назовут его фамилию...
— Колов!
— Я! — с некоторым опозданием последовал мой
ответ, а к нужному моменту в моих легких не оказалось воздуха.
Рад был я и тому, что снова в одном строю со мной стоит
лейтенант Барыков, ближайший мой товарищ и друг.
Ликующие ходим мы по разным службам полка, собирая
подписи должностных лиц на наших «обходных». Коротко черкнули домой: «...писем
пока не пишите. Ждите вестей с пути...»
Дорогами к фронту
Вот утих прощальный паровозный гудок. Прокатился по
эшелону железный перестук буферных тарелок. Поезд тронулся... Едем. Тридцать
пять человек в одной теплушке. Тесно. [28]
Эшелон не идет, а ползет. Часами и сутками простаивает
на станционных путях. А на станции Волноваха «прогостили» даже неделю.
Двадцать третьего ноября прибыли в Мелитополь, ровно
через месяц после его освобождения. Здесь еще горячи следы войны: посреди
улицы, низко опустив ствол, стоит подбитый немецкий танк; не зарыты окопы;
вместо многих домов — руины...
Все уцелевшие общественные и административные здания
заняты службами штаба фронта, воинскими частями, госпиталями...
Мы расселились по двое, по трое в квартирах местных
жителей.
Население, пережившее оккупационный кошмар, все еще не
пришло в себя. Моя квартирная хозяйка, Ольга Акимовна, даже не переодевается,
пребывая в том же неказистом «наряде», который носила при немцах. А соседский
малыш, услышав гул самолета, спрашивает: «Сто ли, опять бомбеска?»
После вагонной тряски, сутолоки и тесноты приятно было
лежать на просторном полу. Постель пусть та же самая — шинель да вещмешок,
но лучше, чем на тесных нарах теплушки.
Но через неделю и этот «комфорт» кончился: штаб
Четвертого Украинского фронта распределил нас по армиям.
* *
*
...Дороги с шумом и фырканьем машин, шлагбаумы,
перекрестки с указателями на столбах, девушки-регулировщицы с флажками в
руках... Идем.
В западной стороне слышна канонада, А перед нашими
глазами — позиции дальнобойных орудий...
Появился в небе какой-то странный самолет...
— Это «рама!» — поясняет бывалый фронтовик.
По всему видно, что фронт недалеко. [29]
Стараясь не выказать своего волнения, чувствуешь, как
неотразимо овладевает оно тобой. Кто идет вторично, тот, наверно, такого
волнения уже не испытывает, большое дело — привычка.
— Там долго не задержимся, — говорит
Барыков. — Вон как молотят! Долбанет и... поехал: то ли в госпиталь, то ли
сразу на тот свет...
Спускаемся по лестнице штабов. Везде —
«сортировка». Спутников становится все меньше и меньше — дорожки наши
расходятся.
В штабе корпуса «сортировал» нас очень веселый майор. Он
называл по списку фамилии и сразу определял кого куда:
— Барыков!
— Я! — пронзительно громко ответил мой друг,
этот низенький, но коренастый, с сильной шеей и выпуклой грудью лейтенант.
— О-о-о! — с довольной улыбкой пробасил
майор. — В Н-скую Гвардейскую! Отходите сюда!
— Колов!
— Я!
— В Н-скую стрелковую! Становитесь сюда!..
Очень словоохотлив был этот майор. Беседуя с нами, он в
шутливой форме говорил примерно так: «Артиллеристу что? Он зароется на два
метра в землю... Когда его, черта, ранит или убьет? Если хочешь быстрее
выдвинуться, надо быть общевойсковым командиром. Тут шансов на выдвижение
больше: ранит командира роты, и взводный — на него место, а там и выше...»
Посмеялись мы вместе с майором, но сдержанно. Как-то
было не до смеха. Вот опять расставание с друзьями... А будет ли когда-нибудь
встреча?
Расстались здесь и мы с Николаем Барыковым.
В свою дивизию я шел уже с новыми, незнакомыми
товарищами. Разговоров было мало. Мысленно я все еще пребывал в обществе только
что покинутого друга. [30]
В вагоне он шутил: «Я становлюсь все хуже и хуже —
голова шеи уже». А еще рассказывал, что когда-то увлекался боксом и бросил это
занятие после того, как однажды противник вывихнул ему челюсть. Крепко
сложенный физически, Барыков{1} был в то же время и очень
жизнерадостным. Говорил так: «Пусть я останусь без руки или без ноги,
пусть — без обеих ног, жить все равно охота... Только не без обеих рук!
Пусть лучше оторвет голову».
Еще один зигзаг
Третьего декабря в числе трех офицеров я прибыл в полк.
Новые мои товарищи: лейтенант Афонин и лейтенант
Авотесян. Оба они пришли из госпиталя. Первый — небольшого роста, очень
подвижный. Второй — высокий, стройный, неторопливый. Первое впечатление:
«Ребята хорошие». Большее внимание привлекал Афонин. На нем была зеленая шинель
и маловатая пилотка, сидящая на голове как поварской колпак.
Штаб полка располагался в овраге, отходящем от большой
балки.
Встретил нас оперативный дежурный:
— Пополнение?
— Так точно! — за всех ответил Афонин.
— Этому мы всегда рады! Прыгайте вон в ту
землянку, — показал дежурный на плащ-палатку, прикрывающую вход.
В маленькой землянке встретил нас помначштаба по
строевой части старший лейтенант Шутенков. Левой рукой он прижимал к уху
телефонную трубку, а правой что-то записывал.
— Сколько «раис»? [31]
— Пять! — чуть слышалось в трубке.
— «Улит»?
— Три!
По выражению лица и голоса старшего лейтенанта можно
было подумать, что он подсчитывает вещи, списанные в утиль. В действительности
же помначштаба спрашивал и записывал число убитых и раненых в последнем бою.
Вот до какой степени могут зачерстветь нервы! Даже при таком разговоре человек
держит себя спокойно!
Быстро закончив процедуру оформления с нами, Шутенков
так же спокойно сказал:
— Будете пока в резерве, товарищи! Давайте
устраивайтесь где-нибудь тут, поблизости... Отдыхайте.
Мы вышли. Посмотрели вокруг: «Где же устраиваться?»
Облазив весь овраг, остановились у одной небольшой ниши, вырытой кем-то из
наших предшественников в крутом глинистом берегу. Общими силами, работая
поочередно лопаткой, сделали мы эту нишу более просторной. Прикинули —
вмещаемся. Закрыли плащ-палаткой вход. «Устроились».
Живем... Снег еще не выпал, но чувствуется, что зима
где-то уже недалеко: дует холодный степной ветерок, покрываются ледком лужи.
Часто перепадают дожди. Из-за них наш маленький «гарнизон» несколько раз
поднимался «по тревоге», чтобы спастись от затопления. Снова поочередно
ковыряли мы «потолок» и падающей сухой глиной устилали «пол».
Отопления, конечно, никакого не было. Спали не
раздеваясь и не разуваясь, поэтому не зябли.
Труднее с освещением: ни лампы, ни свечки... Жгли
обрывки телефонного кабеля. Потом ругали этот кабель за неприятные последствия:
от смрада побаливала голова, сажей забивало нос, лицо делалось цыганским. А
очищаться от всего этого «нагара» приходилось холодной водой из небольших
мутных луж в балке. [32]
Питались три раза в день на полковой кухне,
располагавшейся метрах в ста от нас. Сутуловатый черный повар кормил нас, кроме
всего прочего, горячими оладьями. Их он очень быстро выпекал на огромной
сковороде, виртуозно переворачивая большим ножом. На кончике носа этого
«виртуоза» всегда висела капля прозрачной жидкости. Я долго пытался уловить тот
момент, когда эта капля упадет-таки на шипящие оладьи, но так и не смог.
Проворный повар своевременно проводил по носу то одним, то другим рукавом своей
телогрейки. Видно, по этой причине рукава его блестели, словно лакированные. А
нож, когда он поднимал правую руку, сверкал, словно казацкий клинок. Но если
говорить только об оладьях, то они были вкусные — прекрасный «деликатес»!
Так прожили мы здесь несколько дней, слушая отдаленную
стрельбу да изредка прячась от осколков случайно залетавших вражеских снарядов
и мин.
Однажды утром оперативный дежурный, сложив в виде рупора
ладони своих рук у рта, громко объявил:
— Младший лейтенант Колов, в строевую часть!
А через пять минут, простившись с товарищами, я шагал по
холодному инейку в стрелковую роту лейтенанта Иванова. Рота находилась во
втором эшелоне на отдыхе. Сюда же раньше меня пришел начальник штаба полка
майор Кладницкий. Ему я и представился. Через минуту выскочили из земли
пятнадцать солдат. Они уже были готовы: с вычищенными винтовками, задымленными
котелками и изрядно постаревшими вещмешками. Командир роты Иванов выстроил
солдат в одну шеренгу, сделал перекличку, доложил начальнику штаба и передал
ему список.
— Как самочувствие, товарищи? — обратился
майор к солдатам.
— Хорош о-о!
— Задача вам известна? [33]
— Так точно! Известна!
— Возражений ни у кого нет?
— Не-эт!
— Ну и прекрасно!
Солдаты задачу знали, потому что, выясняя их пригодность
к новому делу, с ними беседовали. А я ничего не знал. За меня решили в штабе.
После разговора с солдатами майор вручил список мне и
приказал:
— Товарищ младший лейтенант, пойдете с этой группой
в штаб дивизии, в распоряжение майора Лисютенко.
— Есть идти с группой в штаб дивизии! Разрешите
выполнять?
— Выполняйте!
Построив группу в колонну по два, я подал команду на
движение.
Штаб дивизии находился в близлежащей деревне М.
Выяснилось, что здесь создается отдельная учебная рота
по подготовке снайперов. Майор Лисютенко назначен ее командиром.
Приняв меня, майор объяснил:
— Ваша группа — первый взвод. Вы — командир
взвода.
Я подумал: «Вот и еще один зигзаг!»
Вскоре явились две такие же группы солдат с офицерами из
других полков. Эти группы стали вторым и третьим взводами, а офицеры — их
командирами.
Рота скомплектовалась.
— Следовать за мной! — подал команду майор.
Вышли за деревню, на чечевичное поле.
— Вот здесь и будем располагаться. Первая
задача — сделать землянки!
Начали... А закончили только к полуночи.
Нам, четырем офицерам, приспособили под жилье большую
яму, в которой попахивало бензином. В стенке выкопали нишу-печурку. Топили ее
потом целыми ночами, [34] потому что наконец пришла зима со снегами и морозами.
Топливо — только ветки акации, валявшиеся на лесозащитной полосе. Целых
деревьев уже не было, их вырубили немцы.
Устроившись, приступили к занятиям.
Снайпером никто из нас не был. Даже винтовки-то
снайперской никто в руках не держал.
Узнав, что я кончил физмат, Лисютенко обрадовался:
— Есть специалист! Вот ему и карты в руки. Будешь,
товарищ Колов, руководить изучением этого ружья.
Пока я изучал «Краткое наставление по снайперской
винтовке» и овладевал «ружьем» сам, другие офицеры тренировали солдат в
стрельбе из обычных боевых винтовок, обучали маскировке, наблюдению и т. д.
Все последующие занятия уже были посвящены прямой
задаче: изучению снайперской винтовки и стрельбе из нее. Стреляли по обычным
мишеням, по «Гитлеру». Самый высокий балл получал тот, кто сумел обнаружить и
уничтожить замаскировавшегося вражеского снайпера. Роль этого вражеского
снайпера играла замаскированная немецкая каска. Изрешетили ее основательно.
Так прошли три недели. Наши курсанты научились прилично
стрелять. Но дальше тренироваться в этом деле им предстояло уже на живых
мишенях. Срок занятий истек.
Роту снайперов мы сдали. Командиры взводов разошлись по
своим полкам. Лисютенко остался в резерве дивизии. Вскоре я встречал его уже
комбатом. А судьба снайперов для меня осталась неизвестной — фронтовые
дороги так и не свели ни с кем. [35]
Боевое крещение
Вернувшись в полк, я представился тому же помначштаба
Шутенкову.
— Очень кстати! — обрадовался он. —
Сейчас же отправляйтесь в первую минроту! Там нужен командир взвода.
— У меня нет никакого оружия, товарищ старший
лейтенант!
— Это — забота старшины, он вас обеспечит.
Идите сюда... — Поднявшись на берег оврага, Шутенков взял с земли кабель и
передал его мне: — По этой «нитке» дойдете до артиллеристов. Они покажут,
куда идти дальше. Шагайте! Счастливого пути!
Пожав мне руку, старший лейтенант спрыгнул в овраг. А я,
согнувшись от пронизывающего ветерка, отправился по «нитке»...
Чистое поле, и никого вокруг... Но вот наткнулся на
пушки.
— Привет богу войны!
— Здравия желаю, товарищ младший лейтенант! —
отозвался дежурный артиллерист.
— Скажите, как пройти к минометчикам?
Сержант выскочил из окопа, оглядел местность кругом и
вытянул руку в нужном направлении:
— Идите прямо. Там встретится балка. В ней и
найдете ваши «самовары».
Пошел... А минуты через две что-то угрожающе прошумело
над моей головой. Не успел я упасть, как взрывы вздыбили землю сзади меня, у
самых артиллерийских позиций. «Артналет! Надо стремительно бежать вперед!»
Пробежав метров сто, я заметил балку... «А вот и они,
минометчики!»
Командиром роты оказался уже известный мне лейтенант
Афонин. Он тоже меня узнал: [36]
— Х-хо! Старый знакомый! Тебя там не задело?
— Меня-то не задело, а вот артиллеристов,
наверно...
— Это мы узнаем... Ну, давай... Будешь командовать
вторым взводом... Перепелицын, ко мне!
К нам подбежал пожилой старший сержант:
— Товарищ лейтенант, по вашему вызову...
— Вот тебе новый командир взвода, знакомься! —
представил меня Афонин.
Я подал Перепелицыну руку... Пошел принимать взвод.
В дальнейшем своего помощника я всегда называл по имени
и отчеству — Дмитрий Никифорович, потому что это был очень симпатичный
человек, закаленный воин, прошедший уже много фронтовых дорог.
В моем взводе оказалось несколько человек украинцев. А в
роте их было много. Пришли они сюда вскоре же после частичного освобождения
Левобережной Украины. Все украинцы хорошо владели русским языком. Никаких
затруднений во взаимоотношениях с ними ни сразу, ни в дальнейшем не
встретилось. Наоборот, установились очень хорошие товарищеские отношения. Я
даже был рад, что попал в такую роту, где много украинцев, потому что еще
раньше любил украинские песни, но от кого их услышишь в Сибири? А тут —
целый хор.
Были в роте и азербайджанцы, и представители других
национальностей, но никакой неприязни друг к другу сослуживцы не проявляли. У
всех на шапках пятиконечная красная звезда, значит, все одной нации —
советские.
Поместился я в землянке вместе с гвардии лейтенантом
Валитовым. Землянка довольно просторная — в ней можно не только лежать, но
и сидеть. Рядом с нами, в другом «отсеке», — командир третьего взвода
лейтенант Никишин.
На следующий же день Афонин повел меня на передний край.
По чистому полю змейкой тянется неглубокий ход [37]
сообщения к окопам. Я несу стереотрубу. Ротный поясняет, что мы поднимаемся по
очень пологому склону, что немецкие пули, обтекая небольшую возвышенность,
залетают в балку и нередко «цепляются» за таких вот «прохожих», как мы.
Пришли на передовую. Тишина. Даже ветер почти не шумит,
потому что кругом — ни кустика, голая степь.
В окопах сидят солдаты. Привалившись спиной к стене,
каждый держит меж колен винтовку.
— Только не высовывайтесь, товарищ младший
лейтенант... Стреляет, гад! — предупредил меня один.
«Наверно, узнал во мне новичка!» — подумал я.
А он, дожевав сухую корку хлеба, подошел ближе к нам.
Афонин смотрит в стереотрубу.
— Много их там, товарищ лейтенант? —
полюбопытствовал солдат.
— Близко не видно ни одного... Прячутся... А вон
там далеко два фрица что-то несут... ящики или термоса, Сейчас мы потревожим их
спокойную жизнь.
Он взял трубку:
— Лебедев! Никишина дай! Никишин? Приготовь
первый... Заряд четвертый... Прицел... Угломер... Одной миной — огонь!
Ротный снова прильнул глазами к окулярам стереотрубы.
— Засуетились, гады! Никишин! Быстро правее... Три
беглый огонь!
Тах-тах-тах! — послышалось сзади нас.
— Исчезли! — сказал Афонин, когда там
рассеялся дым.
Я подошел к стереотрубе. Смотрю: на нейтральной полосе
лежат убитые немцы. После безуспешной контратаки «прописались» они тут навсегда.
В немецком окопе, метров за триста от нас, маячит острая
макушка башлыка — по окопу ходит часовой. [38]
На бруствере видна выемка. Вот башлык остановился против
нее. Выемку закрыло небритое вражеское лицо. Несколько секунд немец смотрел в
нашу сторону. Потом вскинул винтовку на бруствер, прицелился и выстрелил.
Вспыхнул дымок. Через одну-две секунды послышался глухой звук выстрела... И
опять — тишина.
Это было под Никополем, на левом берегу Днепра. Наша
армия, Пятая Ударная, стояла здесь против немецкой группировки генерала
Роммеля, того самого генерала, которому не повезло в Африке. Гитлер и послал
его сюда, на Днепр, для «искупления грехов». Группировку Роммеля у нас называли
«аппендицитом», потому что она была зажата нашими войсками в излучине реки.
Видимо, за особую ответственность, какая возлагалась на
них, солдаты и офицеры Роммеля получали здесь полуторный оклад. Наши по этому
поводу в насмешку говорили: «полуторный оклад — двойная смерть».
Кончался 1943 год.
Афонин строго-настрого приказал:
— Поздравительные письма к Новому году каждый
напиши! Проверю!
Вскоре в руках у всех зашелестела бумага. Солдаты молча
склонились над письмами.
Через несколько минут ротный с удовлетворением убедился:
— Пи-шут! Х-хо!
Молоденький солдат-украинец по фамилии Квас заканчивает
свой «лыст» виршиками:
...Целую в объятках вас.
Ваш сын Валерий Квас.
В ночь на первое января 1944 года Афонин решил
«поздравить» противника с Новым годом. В двадцать три часа пятьдесят минут он
подал команду:
— Рота-а-а, к бою! Заряд шестой! Прицел...
Угломер... По немецким захватчикам батареей пять мин беглый — ого-онь! [39]
Девять миномётов заговорили наперебой: тах-тах-тах!..
— Отбо-ой! Расчеты — в укрытие! —
скомандовал Афонин, когда отстрелялся последний миномет.
Все попрятались в землянки. Время перевалило за полночь.
Пора бы и спать, но все настороженно ждут. Противник молчит.
«Не ответить — это не в его нраве, —
размышляет ротный вслух. Но потом решает: — Давайте спать. Часовые, по
местам!»
Много суток перед этим я не снимал шинель. Надоело спать
«снопом». Решил отдохнуть раздевшись. Поддержал меня и Валитов — сняв
шинель, он даже сдернул с ног валенки. Легли: Валитов — на правый бок,
лицом к стенке, я — на левый, тоже лицом к стенке, головами — к
противнику. В шинель я завернулся с руками и с головой, как в одеяло, оставив
лишь небольшую отдушину для носа. В таком положении мы и уснули. А через
каких-нибудь полчаса сквозь сон я услышал глухой близкий звук и ощутил на себе
какую-то тяжесть. Проснувшись окончательно, я понял, что упавший рядом снаряд
обрушил на нас стенку окопа. Попытка вскочить была напрасной: я оказался
связанным своей шинелью и никак не мог высвободить руки. Стало душно. Но
вовремя подбежал Валитов. Он, видно, придавлен был меньше и выкарабкался из-под
земли самостоятельно. Извлекли меня из этого «погребения» глухим.
Никакого другого ущерба рота не понесла. Остальные
снаряды, брошенные противником в ответ на наше «поздравление», разорвались
дальше наших позиций, на пустом месте.
Итак, первое боевое крещение я получил. Глухим был
несколько дней. Неприятно шумело в ушах. Но постепенно слух восстановился.
Вскоре наша минрота сменила свои ОП (огневые позиции).
Мы оказались на левом фланге батальона, [40] рядом со стрелками и
обязаны были контролировать участок фронта протяженностью метров двести, не
занятый никем.
Роммелевцы дрожали за свой «аппендицит» и уже не от
силы, а от страха бросались в контратаки. Они чувствовали, что стоят на краю
пропасти, куда их вот-вот столкнут. При мне полк отбил несколько таких
контратак. В одной из них легко ранило нашего Афонина. Вместо него пришел
молодой лейтенант: высокого роста, бравый такой; внешним видом своим он
производил впечатление сильного и волевого человека. В действительности же
новый командир роты показал себя по-детски трусливым.
Немцы готовились к очередной контратаке: затемно, перед
утром, они подтянули к передовой танки, повели огонь из пулеметов. Над нами
засвистели пули. С нашей стороны открыли огонь 76-миллиметровые пушки. Один
танк загорелся. Красиво горит! У немцев произошло замешательство: засуетилась
пехота, танки пошли вспять. С нашей стороны огонь усилился: артиллеристы били
по танкам, стрелки и минометчики — по живой силе врага.
Вдруг из соседнего окопа передали:
— Командиру второго минвзвода — к командиру
роты!
Эта команда относилась ко мне.
Перескочить три-четыре метра по открытой
местности — пустяки, но ведь под пулями! А делать нечего — приказание
надо выполнять.
Удачно перепрыгнув в соседний окоп, спрашиваю:
— Где командир роты?
— Дальше! — ответили бойцы.
Запинаясь за ноги солдат, бегу дальше. Положив винтовки
на бруствер и упершись ногами в заднюю стенку окопа, солдаты ведут огонь.
— Где командир роты? — вторично спрашиваю я.
— Во-он... в нише. [41]
Подбежав к этой нише, я увидел торчащий из нее зад. Ноги
человека подогнуты под себя.
— Товарищ лейтенант! По вашему приказанию...
Лейтенант, с трудом повернувшись в «норе», высунул
запачканное в глине лицо, что-то скороговоркой сказал и снова принял прежнее
положение.
Я больше догадался, чем расслышал: если немцы подойдут
близко, минометчики должны вести по ним огонь из личного оружия. Но об этом я
знал и сам. Зачем было без нужды рисковать чужой головой, так глубоко запрятав
свою? Огонь солдаты и так ведут уже давно.
Контратаку и на этот раз успешно отбили.
Вскоре нас отвели во второй эшелон. В роту вернулся
Афонин. А тот, «бравый», ушел. И больше мы с ним не встречались.
Редко были такие, но были: в тылу он бойкий, смелый, а в
бою — трус.
Смерти боится каждый. Это предписано жизнью. Но
трусить — позорно.
«Вот солдаты идут...»
Нам не довелось участвовать в разгроме «аппендицита». Мы
только слышали канонаду боя да рассказы о том, как удирали немцы за Днепр: кто
на бочке, кто на бревне... В общем, полуторный оклад вышел им боком.
Наша 267-я стрелковая дивизия, включенная в состав 51-й
армии, в те дни перебрасывалась на Сиваш.
Загустевшая, перемешанная ногами и колесами грязь
замерзла, ощетинилась острыми кочками. Чернея, узкой лентой тянется дорога на
юг. Она то прячется на самом дне балок, то кособочится на склонах холмов, то
где-нибудь далеко выскакивает на горизонт, как мираж. Преследуя [42]
этот «мираж», ворча и отшучиваясь, солдаты идут и идут. Когда идут по кочкам,
говорят: «Пусть лучше бы грязь!» А когда месят грязь — ругают ее. Острый
встречный ветер мотает людей. Игольчатый мелкий снежок больно колет лицо,
по-хозяйски забирается под воротник. Этот снежок в то же время и мокрый. От
него тонким льдом покрывается оружие, становится скользким, ползет из рук.
Наводчик Передня нес на плече минометный ствол.
Споткнувшись, он не удержал свой скользкий груз — ствол щукой нырнул вниз.
Подскочив от боли, шедший впереди Заваляев ругнулся:
— Ты что, Передок, уснул... твою мать! Наверно,
каблук отбил!
— Ты скажи, цела ли пятка. А каблук... хрен с
ним! — сердито ворчит Передня, барахтаясь в кочках со своим непослушным
стволом.
— А зря ты, Передня, парашютистом-то не
стал! — смеются другие. — Висел бы теперь где-нибудь над облаками,
побалтывал ножками и напевал что-нибудь веселое. А тут возишься вот с этой
чертовой железякой...
— Не-эт! Лучше пинать кочки на земле, чем болтать
ногами там! — возражает «парашютист».
Раньше Передня рассказывал, что он действительно пытался
стать парашютистом, но не смог. Не улыбнулась ему такая слава. Бросил.
Ночной отдых предполагался в деревне. «Значит, понежимся
немножко в тепле!» — радовались мы. А оказалось, что свободного жилья в
деревне уже нет — занято другими частями. Пришлось довольствоваться
большой конюшней. Выведенные лошадки оставили гостям свое тепло, мягкую солому
и крепкий навозный «аромат». Но усталый человек, как и голодный, все
воспринимает по-своему. В данном случае для нас крепкий сон — вот верх
блаженства! На остальное — наплевать. [43]
Выспались, как дома. Утром, покинув эту «гостеприимную»
конюшню, вышли мы навстречу злой и холодной снежной пурге. На земле —
белая «скатерть», а в воздухе — колючая мгла...
— Сделаем для минометов санки! — решали одни.
— Прихватим колхозную лошадку! — подсказывали
другие. — Вон их сколько! Любую запрягай!
Санки действительно сделали. Но лошадку не «прихватили»,
в санки впряглись сами.
Идти стало еще труднее: скрытые под снегом кочки и ухабы
подстерегали на каждом шагу. Люди запинаются, оступаются, падают, ругаются...
Санки, наскоро сколоченные из досок, быстро разбились,
все наше вооружение снова взгромоздилось на плечи солдат.
А ветер совсем остервенел. В порывах люди не могут его
преодолеть — останавливаются. Как огромные пузыри, вспучиваются на спинах
плащ-палатки. И, готовые оторваться, до поясного ремня задираются полы
шинелей...
Кажется, невозможно в такую непогодь встретить что-либо
живое в степи. И вдруг метрах в трехстах от нашей колонны показалась лиса.
Непрыткой рысцой она бежала в ту же сторону, куда двигались мы. Люди закричали,
заухали. Но зверек, видно, не слышал и продолжал спокойно бежать. Раздался
одиночный винтовочный выстрел — не выдержала душа какого-то охотника.
Пулей задетый снег поднялся небольшим облачком прямо перед лисой. Немножко
задержавшись, хитрая «кума» свернула было в сторону, но дальше побежала в том
же направлении; видно, туда все-таки лежал ее путь. Тогда уже другой «охотник»
преградил лисе путь короткой очередью из ручного пулемета. Она вздыбила
пушистый хвост и присела на задние лапки, притормозив бег передними. В этот
момент из головы колонны дошла команда: [44]
— Прекратить стрельбу!
— Есть прекратить!
А лиса уже поняла опасность и не рысцой, а вскачь
побежала в сторону от нас.
— Эх, ядрена мать, убежал бабин воротник! —
вздыхал пулеметчик, не сводя глаз с удирающего зверька. — Упреждение
большое взял...
Памятная Ново-Покровка
Много дней наш 846-й стрелковый полк стоял в селе
Ново-Покровка, километрах в семнадцати от Сиваша. Мы уже слышали, что наши
войска форсировали эту водную преграду, навели через нее переправу и на той
стороне прочно удерживают занятый плацдарм. Готовится решающее наступление на
Крым. Для этого и мы туда идем.
В Ново-Покровке кроме обычных военных занятий наша рота,
как и все, выполняла разные другие задания командования.
Чтобы обеспечить горячей пищей полк, надо снабдить
дровами кухню. Лесов здесь нет. Все насаждения уничтожены оккупантами. Мы
корчуем оставшиеся пни.
Погода в марте стояла дождливая. На дорогах образовались
целые озера воды. В выбоинах, коих было великое множество, буксуют машины. А
идут они беспрерывно и ночью, и днем. На фронт везут боеприпасы и другие нужные
грузы, а обратно — раненых. Надо машинам помогать. С этой целью мы дежурим
на дороге. Вот засела одна в грязи: дергает-дергает, фыркает-фыркает — и
ни с места. Полбеды, если машина везет груз. Но каково в такой машине болтаться
раненым? Им и без того тошно. Стонут бедные и ругаются на чем свет стоит. Тут
уж не щадят ни бога, ни черта. По колено в ледяной воде толкаем мы машину
метров 30–50... Пошла... [45]
Опять застряла. Догоняем, еле волоча отяжелевшие ноги.
Снова толкаем. Снова слушаем ругань и стон...
Особенно тяжелым было такое дежурство восьмого марта:
под ногами — вода и грязь, а над головой — дождь. Промокли до костей.
Тоже поругался бы, да некого ругать, кроме Гитлера. А его, мерзавца, и ругать
уже надоело. Да и что от ругани толку? Повесить его и то мало... Наконец
сменились. Идем в расположение. Подсушиться бы! А где? Комната, в которой мы живем,
так мала, что мы вчетвером с трудом размещаемся на ее глиняном полу, устланном
соломкой, чтобы поспать. Командир роты спит на коротеньком хозяйкином сундуке
(и только однажды «умудрился» упасть). А у солдат еще теснее: весь батальон
занимает одно небольшое здание бывшей церкви. Но как бы ни было, на судьбу
никто не жалуется, не хнычет. Солдат Хоменко шутит:
— Нэ журысь, хлопци! Ось будэ сонэчко, тоди
пидогрэемось и подсушимось!
Давно не были в бане. Настоящих бань здесь нет. Месяца
два тому назад наш старшина «организовал» что-то наподобие бани, приспособив
для этой цели большую хату. Воду грели в бочке. Мылись прямо на полу.
Жару-пару, конечно, никакого не было. Свою густую шевелюру (была она тогда) я
так и не промыл. На следующий день в нее не лезла не только расческа, но и
пятерня. Пришлось немедля голову обрить. Очень искусно сделал это мой уважаемый
Дмитрий Никифорович. С великим наслаждением вымыл я потом бритую голову
холодной водой.
Здесь нет даже умывальников. Местные умываются над
тазом: хлопнет ладонями в лицо, пофыркает, а вода — обратно в таз, опять
хлопнет, вода — опять в таз, и так несколько раз, все одной и той же
водой...
Нет, сибиряки и уральцы так не умываются! Им подавай
рукомойку то ли с «гвоздиком», то ли с «носиком». [46]
Из-за плохих дорог затруднилась доставка продовольствия.
Наша кухня готовит жидкий гороховый суп. Вместо хлеба выдаются сухари, большие
и крепкие. Обмакнешь такой сухарь в кипяток, сверху он немного размякнет, а
внутри так и остается сухарем. Одним словом, скудная была еда. Поглядев однажды
на нашу еду, хозяйка хаты решила побаловать нас домашней пищей. Напекла пышек и
сварила настоящий украинский борщ. А старшина, будто знал, принес по стопке
водки. Вот когда позавтракали мы всласть!
Но все это — лишь к слову. Главное у нас —
подготовка к наступлению.
Известно было, что в Крыму придется преодолевать всякие
хитросплетения сивашских дефиле. Поэтому все тактические занятия были
приближены к условиям, в которых фактически будем действовать: мы «наступали»
по рыхлой пахоте, по липким грязям, преодолевали водные преграды. Рядом с
Ново-Покровкой есть водоем. Ширина его метров 40–50, а глубина такая, что можно
переходить вброд. В этом водоеме не успевала отстаиваться вода: мутили мы ее
ежедневно. Когда тепло, так оно даже приятно побродить по воде. Но в том-то и
беда, что тепло бывало редко, чаще всего было прохладно и даже холодно. А идти
в воду все равно надо, надо привыкать, тренироваться. Заходишь в воду. Начинают
увязать сапоги. С трудом их выволакиваешь из грязи. Того и гляди, скорее нога
вытащится из сапога, чем сапог вместе с ней из этой липкой жижи. Вот вода
залилась в сапоги. Они стали еще тяжелее. Вода доходит до колен, выше, еще
выше... И когда она, холодная-прехолодная, дойдет до пояса, наступает самое неприятное
ощущение: по телу бежит озноб, что-то ударяет в голову, под шапкой поднимаются
волосы... Но вот преграда преодолена. Теперь надо наступать, теснить
«противника», чтобы занять необходимый плацдарм. Бежишь вперед. Вода стекает с
одежды, хлюпает в сапогах... [47]
Занятия окончены. Командиры разбирают действия
подчиненных...
Только после всего этого можно разуться, раздеться,
выжать все мокрое, снова надеть его на себя и следовать в расположение.
Памятна Ново-Покровка еще потому, что в ней навечно остался
лежать наш командир полка полковник Копцов.
Возвращаясь с передовой после благополучно проведенной
рекогносцировки местности, он попал под бомбежку. Немецкие самолеты обрушили
бомбы на понтонный мост через Сиваш в тот момент, когда машина командира полка
уже выскочила на берег. Но одна из бомб все-таки упала рядом. Полковник получил
тяжелое ранение. Ему тут же оказали первую помощь. Раненый почувствовал себя
вроде бы лучше. На следующий день, находясь уже в санбате, он продиктовал для
дивизионной газеты благодарность той сестре, которая оказала первую помощь.
Прочитав газету, мы были уверены, что полковник выживет. Но... рана оказалась
смертельной. На следующий день его не стало.
Похоронили полковника на площади. На могиле поставили
деревянный памятник, какие обычно ставились тогда, с маленькой фотокарточкой.
Ракеты падают в Сиваш
В ночь на 13 марта мы вышли из Ново-Покровки по
направлению к Сивашу. Весь день 13-го сидели в наскоро сделанных окопах,
дожидаясь сумерек.
До переправы оставалось километра два.
Несколько раз за этот день (а он был очень ясный)
немецкие бомбардировщики целыми эскадрильями пикировали [48]
на узенькую плавучую дорогу. Редко бомбы попадали в цель, но вздыбленная
разрывами вода часто обрушивалась на качающиеся от волн понтоны. В случае
повреждения переправа быстро восстанавливалась специальной командой.
Фашистским стервятникам тоже не всегда удавалось
вернуться «домой». Частенько их настигали снаряды наших зениток или пулеметные
очереди «ястребков». Тогда эти «крестоносцы», оставляя за собой дымный шлейф,
стремительно падали в последнее пике.
С наступлением сумерек мы начали переход через Сиваш.
Понтонный мост длиною в три километра нужно было оставить позади до восхода
луны. Идем то скорым шагом, то бегом...
Перешли. Походной колонной двигаемся дальше. Засияло
ночное светило. Не замедлили появиться и немецкие самолеты. Шли они на
переправу, но луна указала цель ближе: отблески на оружии демаскировали нашу
колонну. Бомбы посыпались на нас. К счастью, на колонну не упала ни одна. А
долетавшие осколки большого вреда причинить нам не могли — люди прижались
к спасительнице земле.
Продолжая подкрадываться к передовой, днем 14-го мы
опять отсиживались в окопах почти у цели.
Рядом — один из рукавов Сиваша. В первой половине
дня он был пуст. По ровной глади открытого дна, тяжело переставляя ноги,
проходят наши бойцы — несут боеприпасы, термоса... С полдня начался
прилив: вода наступала прямым фронтом, постепенно закрывая грязевое окно.
А вечером перед нашими глазами уже плескалось настоящее
синее море.
Как только стемнело, подошли к передовой. Наш
участок — в одной линии со стрелками.
За ночь окопались.
Днем 15-го ведем наблюдение. [49]
Наши позиции расположены на возвышенности, позиции
противника — в низине.
Противник: в передних траншеях — румыны с немецкими
«шефами» во главе, а дальше — сами немцы. Нейтральная полоса —
клеверное поле с копнами прошлогоднего урожая.
Противник «огородился»: перед своими траншеями он
раскинул густую сеть колючей проволоки — спираль Бруно.
Первая задача минометчиков: изрубить эту спираль
осколками на мелкие шматки.
Девятнадцатого марта мы сделали пристрелку. Ждем, как
будет реагировать противник. Он долго молчит. Расчеты начали заряжать и
раскладывать по нишам мины. Глубокий окоп и высокий бруствер надежно укрывают
людей от пуль. Пушки и минометы противника продолжают молчать.
Но коварный враг ответить все-таки не забыл: внезапно
вокруг нас разорвалось, несколько мин. Одна упала рядом с окопом с тыловой его
стороны, не защищенной бруствером. Погибли мой помощник и друг Перепелицын,
наводчик, и один солдат ранен.
Сразу вспомнился мне разговор с Перепелицыным в
Ново-Покровке. Там вручили ему медаль «За боевые заслуги». Поздравив с
наградой, мы пожелали боевому товарищу успехов и благополучного окончания
войны. Поблагодарив нас, награжденный сказал: «На войне я с самого ее начала, и
у меня никогда в мыслях не было, что меня убьет, а вот на Крым что-то не
надеюсь!»
— Предрассудки, Дмитрий Никифорович! —
успокаивал я друга.
Но... предчувствие человека подтвердилось.
А минометчик это был отменный: быстрее всех он приводил
свое орудие в боевую готовность, успевал сделать наибольшее число выстрелов,
его «самовар» всегда был самым горячим. [50]
С увлажненными глазами и дрожащими губами Перепелицын
говорил: «Этот проклятый фриц с самого сорок первого года у меня тут вот, как
ржавый гвоздь, сидит, — показывал он на грудь. — Мне бы сосчитать,
сколько я их, гадов, перебью, пока сам живой... Норму бы успеть выполнить...
Дочку загубили изверги... Бомбой... На работу шла... Комсомольским секретарем
была...»
Свою неназванную «норму» уничтожения врагов Перепелицын,
пожалуй, выполнить успел. Но чем, какой нормой можно измерить тяжесть утраты этого
замечательного человека?
...Несколько дней погода стояла сухая и теплая. Но вот
28 марта небо стало заволакивать тучами, подул холодный ветер, а ночью пошел
обильный снег. Вскоре замело все окопы, орудия, минометы и снаряды. Стрелки,
имевшие при себе лишь малые саперные лопаты, справиться со снегом не могли.
Волей-неволей они покидали свои укрытия, отдавая себя во власть стихии.
Некоторые не выдержали — замерзли. Постигла такая участь и в нашей роте
одного. Но у нас, минометчиков, имелись большие саперные лопаты. Ими мы
успевали расчищать ходы в ниши, где можно было отогреваться. У нас даже была
возможность разжечь в печурке огонь. Топливо — ящики из-под мин. У
стрелков такой возможности не было. Чтобы хоть немного укрыться от холода, они
ходили на нейтральную полосу за клевером, рискуя попасть в такой непроглядной
мгле прямо в лапы врага: он мог устроить за копнами засаду. И не устроил ее,
наверно, только потому, что в тот мороз было не до засад. Заботились о другом:
«Не околеть бы!»
Румынских солдат замерзло больше, потому что их мелкие
окопы занесло снегом раньше. Сквозь снежную мглу иногда можно было видеть, как
группы людей от румынских окопов плелись в сторону деревни Каранки. Наверно,
ходили отогреваться. Видно было и тех, кто оставался [51]
на позициях: они маячили, как тени, мотаясь туда-сюда около своих окопов.
Стрельбы ни с той, ни с другой стороны не было, тишина
нарушалась только бураном.
Перед бураном я долго не спал, и страшно манило
вздремнуть. Влез в отдельную небольшую нишу, закрыл ее плащ-палаткой и полулежа
заснул. А проснувшись, испугался абсолютной темноты и необыкновенной тишины.
Толкнул рукой плащ-палатку — не открывается. Сорвав ее, я ощутил холодную
стенку снега. Понял, что окоп замело, и я «похоронен» в нем заживо. Нашарил в
нише лопатку. Начал ковырять снег, вытесняя им самого себя. Пытаюсь выбраться в
окоп... Вот уже стою в нем на ногах, а вокруг и над головой — все еще
снег. Мне становится теснее и теснее. С трудом перемещаю руки и ноги, чтобы
хоть немного подняться вверх. Продолжаю ковырять снег. Он сыплется на лицо, в
рукав, за воротник. По телу стекают вниз холодные струйки воды. Наконец надо
мной показался просвет. А я уже устал... Насилу дотянулся до нагана левой рукой
(правую опустить было невозможно), дважды выстрелил в снег, жду... Вдруг
просвет закрылся, и на мою голову ступила чья-то нога.
— Руку давай! — крикнул я в открывшееся
отверстие.
Но рука не появляется. Только снова на меня падает снег.
«Выкапывает!» — догадываюсь я. Верно, минуты через три показались в
отверстии рука и знакомое улыбающееся лицо. Это был наш часовой. Услышав
выстрелы, он побежал в их сторону и провалился в мой снежный «каземат». Отдышавшись,
спешит сказать:
— Я знал, что вы где-то тут, а где... Все замело...
Не успеваем расчищать ход в землянку... Солдаты все уже наверху.
Весь день 29-го бушевала вьюга. Только 30-го перестала
она дурить: ветер смыл с неба последние тучи, солнце залило землю потоком
горячих лучей, покорно [52] затаял снег. Теперь его требовалось как можно быстрее
убрать, иначе все окопы заполнятся водой. Лопаты, котелки и просто голые
руки — все было пущено в ход. А 31-го снег почти полностью растаял. Как ни
трудились люди, а воды и грязи в окопах оказалось много. Несколько дней месили
мы эту глиняную кашу сапогами, не переставая выбрасывать ее наружу. До блеска
отшлифовались нашими боками стенки окопов. Шинели покрылись глиняной броней.
Но вот высохло.
Задыхаясь в пыли, начали мы отминать и выхлопывать
одежду. Делали это ночью, чтобы не видел противник серых пылевых туч, густо
всплывавших над нашими окопами.
Зато хорошо стало с пресной водой. Стояла она в каждой
ямке. Недалеко от нас обнаружилась большая, полная до краев, воронка. Из нее и
стали солдаты снабжаться водой. Умывались, кипятили чай. А однажды ловкий
солдат Петраченко «добыл» на полковой кухне какую-то солидную рыбину и сварил
из нее уху. Хорошо мы полакомились тогда этим редким блюдом! А на следующий
день очередной посланец вернулся без воды.
— Где же вода? — спросили жаждущие.
— В той воронке нога фрица торчит... Тьфу, пакость!
— То я и чув, шо чай був якый-то жирный! —
опять вмешался Хоменко.
Поплевались, посмеялись... Но без воды-то нельзя.
— Иди ближе к Сивашу, там воронок больше.
— Сейчас пойду... на брюхе! Туда иначе никак...
Постепенно жизнь вошла в «норму». Природа навела свой
порядок, война — свой.
В природе: ослепительно ярко светит солнце; словно
умытые, зеленеют поля; соревнуясь, поют жаворонки в вышине; в теплых лужах,
высунув глазастые морды, надрывно орут лягушки. [53]
А на войне: в небе воют «мессершмитты», кособочась в
виражах; на земле посвистывают пули да «гавкают» разрывы снарядов и мин.
Больше всего страшит противника ночь. И он активно
стреляет с вечера до утра, больше — из пулеметов.
Неторопливой очередью отвечает врагу наш «максим»:
та-та-та...
Особенно усердно в невеселое ночное время «развлекает»
нас противник ракетами: летят они оттуда одна за другой, одна за другой...
Когда видишь и ракету в воздухе, и ее отражение в воде,
то кажется, что из одной точки одновременно вылетает две ракеты: одна —
вверх, другая — вниз, через несколько секунд обе на мгновение
останавливаются, потом устремляются друг другу навстречу и, столкнувшись,
гаснут в один миг... Ракеты падают в Сиваш.
Идет третий год Великой Отечественной войны. И враг
постоянно боится наступательных операций советских войск. Боится он и ждет
нашего наступления на Сиваше. Знает, что не оставят русские некий смердящий
заповедник фрицев в Крыму.
Наступление готовится. Наши стрелки прокапывают
змеевидный ход в сторону вражеских траншей. Накапливаются живая сила и огневые
средства. Напрягаются все мускулы.
И вот седьмого апреля мы получили Обращение Военного
совета и Политотдела армии. В нем, в частности, говорилось:
«Отважные пехотинцы!
Героическая Красная Армия бьет немцев за Днепром, пробивается к
западным границам нашей Родины.
Впереди — Крым. Враг не отдаст его без сопротивления.
Будьте готовы к жестокому бею! Что от вас требуется в
наступательном бою? Знание задачи, храбрость, решительность. Равняйтесь по
передним. [54]
Деритесь злее, и никакая контратака не принесет врагу успеха!
Пехотинцы! Помните: перед вами простирается поруганная крымская
земля. На ней бесчинствуют немцы. Они повесили и расстреляли тысячи советских
людей. Тысячи невинных жертв взывают к мести.
Отважные пехотинцы! Взор Родины и народа нашего обращен на вас.
Героические труженики тыла ждут от вас побед.
С именем Сталина — за Крым, вперед, богатыри!
Военный совет. Политотдел».
Разгром начался
Утром восьмого апреля над просторами Сиваша загремела
канонада — началась наша мощная артподготовка.
От наших мин полетели в воздух обрывки спирали Бруно,
закурились траншеи румын.
Вся обстреливаемая территория скоро превратилась в море
дыма и огня. Казалось, там не может остаться ни одного квадратного метра целой
земли и ни одной живой души.
Но немцы огрызаются: нет-нет да и «прорычат» залпами
орудий.
Артподготовка длилась два часа.
Пошла в атаку наша пехота... Не достигнув первых траншей
противника, она залегла, прижатая сильным пулеметным и минометным огнем.
Во избежание лишних потерь наши подразделения отошли на
исходный рубеж.
Девятого в полдень артподготовка повторилась. Включилась
в борьбу авиация: наши «илы» повисли над позициями врага, бомбы и пулеметные
очереди с воздуха обрушились на головы румын. И они не выдержали. Не находя
спасения в окопах, выскакивали наверх и метались в панике, не зная, куда бежать —
везде рвутся [55] мины и снаряды, косит пулеметный огонь. Выход
один — смерть или плен. Румыны отдали предпочтение второму — подняли
белые флажки.
А нам — команда: «По румынам не стрелять! Перенести
огонь в глубину обороны противника!»
Наши пулеметы замолчали, а мины и снаряды полетели через
головы румын, на немцев.
Подняв руки и размахивая белыми флажками, румыны
побежали к нам. Спрыгивая в наши окопы, пленные жали нам руки и с трудом
выдыхали: «Спасипа, товарищи!»
Построившись в колонны, без нашего конвоя они
отправлялись в тыл.
К исходу дня румынские траншеи стали нашими. Их бывшие
обитатели либо сдались в плен, либо остались на месте убитыми. Раненых
подбирали уже наши.
Десятого немцы начали отступать. Но активно действовала
их авиация.
Продвигаясь вперед, мы часто вынуждены были прижиматься
к земле. Упадешь в ближайшую ямку (если она окажется) и смотришь на эти
«кресты» вверху. Вот отделились бомбы. Сначала они падают в беспорядке, как
поленья дров, потом принимают вертикальное положение и кажется, что все летят
прямо на тебя. Более точное место их падения можно определить, когда они уже
близко, но тогда непроизвольно закрываешь глаза и ждешь развязки...
Переживание, конечно, неприятное, И злость берет оттого, что сам ты в этом
случае не можешь предпринять против врага никаких активных действий, будто
беспрекословно становишься под расстрел. Стиснув зубы, думаешь: «Шел бы ты на
меня, гад, с автоматом, тогда я не лег бы перед тобой вот так, а показал бы,
кто лучше умеет стрелять».
Одиннадцатого противник попытался наше наступление
задержать: около одной деревни он «ощетинился» своей обороной. Но здесь нас
поддержали танки, и эта [56] оборона скоро была опрокинута. Враг побежал, бросив
технику, обозы...
Появились пленные фрицы. Вот они сидят большой и тесной
группой на земле. Сутулясь, редко показывают свои блуждающие глаза, прячут их
под низко опущенными козырьками фуражек. Настроение у них мрачное.
Наступление продолжалось: походная колонна сменялась
боевым порядком, боевой порядок — походной колонной. Уже несколько суток
без сна. И он одолевал так, что люди засыпали на ногах и падали. Приказано: не
спускать глаз с соседа, поодиночке не отставать и не отходить в сторону. На
кратковременных остановках все бойцы ложились у обочины дороги в один ряд,
схватившись руками. По команде «Подъем!» бодрствующие командиры будили крайних,
эти — своих соседей и т. д. Побудка заканчивалась на средних. Таким
образом, они оказывались счастливчиками: на несколько секунд спали дольше.
Отличное средство — песня. Она помогала
везде — и на привале, и в походе. Неоценимым кладом в подразделении
считался хороший певец. В нашей минроте таким кладом был Григорий Карпенко.
Безусый юнец с Украины, за несколько месяцев войны он заметно возмужал, но все
еще походил на птенца, который только что выпорхнул из гнезда и учится летать.
Мягкие погоны на его юношеских плечах напоминают крылышки: они приподнялась и
выгнулись, словно перед взлетом.
Пел Карпенко с большим воодушевлением. И пел всегда.
Хоть вполголоса, хоть полушепотом, но обязательно пел. Не пел только за едой да
во время сна. Голосок у него был не сильный, чуточку сипловатый. Это, наверно,
оттого, что он много курил — курил, как старик. Но голосок этот был
какой-то проникновенный, трогающий струны души.
В репертуаре нашего певца преобладали песни украинские,
но знал он и русские. Любил вот эту: [57]
Дорогой пыльною, степью ковыльною,
Где солнце жаркое над головой,
Идут отважные, сыны бесстрашные
Народа нашего на смертный бой...
Если Григорий Карпенко запел, то другие обязательно
подхватят:
Там где-то дом родной и городок простой,
И лентой узкою течет река.
Там где-то далеко отец совсем седой
И мать любимая — все ждут сынка...
Смотришь, и сон как рукой сняло, и шагать стало
легче — пропала гнетущая тело усталость, солдаты идут и поют...
Прошли Джанкой, Симферополь, Бахчисарай...
Ранним утром 14 апреля, маскируясь в кустарниках,
подошли к речке Черной.
Наш батальон занял позиции на левом ее берегу, замыкая
левый фланг полка. Самыми левыми были мы, минометчики.
Нашему полку требовалось установить локтевую связь со
своим соседом, правый фланг которого находился где-то около деревни Новые Шули.
Меня позвал бегом вернувшийся от комбата Афонин:
— Бери с собой самого надежного автоматчика и «дуй»
в Новые Шули! Задача: найти там начальство соседнего полка и согласовать с ним
место стыка флангов.
— Есть «дуть» в Новые Шули! — ответил я
ротному.
Расстояние в 300–400 метров по равнине, когда вся
местность противником хорошо просматривается и простреливается, можно
преодолеть только короткими перебежками с переползанием по-пластунски.
Составить со мной такую «компанию» вызвался Заваляев. Мы побежали: я —
впереди, Заваляев — за мной, отставая метров на десять. Бежали быстро, как
только могли. Падали, плотно прижимаясь к земле, переползали. [58]
Вскакивали и снова бежали. Пули то и дело посвистывали
над головой. Но к ним мы уже привыкли. Неожиданно открылась новая неприятность:
оказывается, на этой широкой поляне довольно густо, как в специальной
оранжерее, произрастает чертополох. На руках же у нас не было ни перчаток, ни
рукавиц. И вот, падая и переползая, мы неминуемо накалывались на его
бесчисленные острейшие иглы.
Не помогли нам и наступившие сумерки: затарахтел над
нами распроклятый «костыль» и утыкал все небо «люстрами» огней. Полюбовался бы
этим зрелищем на мирном празднике! Но когда лежишь под свистящими пулями,
обнимаясь с чертополохом, думаешь только об одном — скорей бы они
догорали. Однако фонари на парашютах вовсе не спешат догорать, медленно опускаясь
на землю. Светло как днем. Хорошо, что цвет нашего обмундирования сливается с
серо-зеленым фоном, на котором мы лежим, — разглядеть нас трудно.
Повернув лицо вверх, я заметил: один фонарь опускается
прямо на меня и вот-вот упадет. «Как свечка над покойником!» — мелькнуло у
меня в голове, и я снова ткнулся щекой в чертополох. А когда фонарь погас,
крикнул: «Беги!» Мой спутник был готов — он сорвался с места, как
вспугнутая куропатка. Потом перескочил на несколько метров я. Оба подальше отползли.
В общем, если не считать неприятностей от чертополоха,
до деревени добрались благополучно. Нашли штаб соседнего батальона. В блиндаже,
где он расположился, было мрачно и тесно. Низко склонившись над
топографическими картами, сидели и стояли командиры. Представившись комбату,
достал карту и я. Оказалось, что между нашими батальонами — порядочный
разрыв. Договорились, где сомкнуть фланги.
Тем же путем, уже ночью, вернулись мы с Заваляевым к
себе. Выслушав меня, комбат майор Комиссаров и начальник штаба сделали соответствующие
пометки на [59] карте. После этого, добродушно посмотрев на меня,
комбат спросил:
— Где это ты, как еж, хлопьев каких-то на себя
намотал?
— Чертополох, товарищ майор! Там его — целая
плантация. Для убедительности я показал свои исколотые руки.
— Ничего, до свадьбы заживет! — посмеялся
майор.
Иглы чертополоха долго не давали покоя — страшно
чесались руки и лицо, испещренные красными пятнами. Несколько дней «корчевали»
мы с Заваляевым эти противные колючки чертополоха.
Расположение частей все еще менялось. Вскоре и наш полк
снялся с этого участка и походной колонной двинулся на другой — ближе к
Сапун-горе. Серая лента дороги то поднимала нас на вершины взгорий, то опускала
на самое дно долин.
Однажды, при спуске с крутой горы, из-под колеса брички,
на которой я ехал, выскочил тормозной башмак. Лошади, толкаемые тяжелым грузом,
понеслись под гору. Молоденький ездовой не смог их удержать. А в самом низу
спуска дорога круто поворачивала влево, Было ясно, что на этом повороте наша
бричка никак не изменит первому закону механики — она перевернется. За
одну-две секунды надо было решить: либо делать поворот и лететь кувырком,
подчинись этому неумолимому закону инерции, либо на риск мчаться с полной
бричкой мин прямо под откос. Общими усилиями, в четыре руки, направили мы
лошадей прямо. К счастью, подножие горы оказалось относительно ровным, и мы,
промчавшись по нему, благополучно остановились в 30–40 метрах от дороги.
Правда, многие наши «огурчики» поменялись местами (везли-то их уже не в ящиках,
а россыпью). Пока мы восстанавливали в своей бричке должный порядок, наш
батальон ушел далеко вперед. [60]
Несмотря на то что прошла лишь первая половина апреля,
стоял теплый солнечный день. Чистое небо так привлекало своей голубизной, что
не сводил бы с него глаз. Хорошо прогретый воздух переливался нежным, сероватым
маревом. Так и манило подремать в опьянении этой чарующей благодатью. И
вдруг... в той стороне, куда мы двигались, показались немецкие бомбардировщики.
Звено, другое, третье...
Рябью мелких облачков запестрело небо вокруг них. Это
наши зенитки шлют им встречный «привет». Два стервятника загорелись почти
одновременно и устремились вниз. Остальные самолеты начали перестраиваться в
ливню, готовясь к атаке.
Наша колонна остановилась. Солдаты бросились искать
укрытие. Только ездовые остались при лошадях. Обозу укрыться негде:
слева — крутой склон вниз, справа — такой же склон вверх.
Вот головной самолет сделал вираж на левое крыло и пошел
в пике. Остальные потянулись за ним. Отделились бомбы — одна, вторая...
пятая... А через несколько секунд впереди нас, за выступом горы, где скрылся
шедший в голове колонны наш батальон, завыло, загремело, задымило...
К своему батальону мы присоединились лишь через
несколько минут после того, как прогремели эти зловещие взрывы.
Не все вражеские бомбы попали в цель, но без потерь не
обошлось. И не потускнела в памяти эта страшная картина до сих пор:
перевернутые брички, раскиданное имущество, долго не рассеивающийся смрадных
дым... Тут же и люди: кто жив и невредим, кто ранен...
Наш старшина Байрачный, лишь слегка задетый осколком, на
своих ногах отправился в тыл. А вот заместитель командира полка по политчасти
остался без ног, и его везут... [61]
Разной оказалась судьба этих людей: старшина выздоровел
и вернулся в строй, а майор не вынес такой большой потери крови.
Много всяких случайностей на войне. Случилось же так,
что мы с хлопчиком-ездовым остались от этой смертельной «игры» в стороне. А
ведь могло бы выйти по-другому, если бы не сорвавшийся с колеса башмак.
Получилось, что одна опасность предохранила от другой.
Вскоре наш полк занял позиции на отлогом склоне высоты.
Впереди нас — долина Золотая балка, а за нею — Сапун-гора.
В самом низу долины, у подножия этой горы, боевое
охранение врага. Перед ним — минное поле и несколько рядов колючей
проволоки, увешанной множеством разных «погремушек» и гранат.
Беспокойно вели себя «завоеватели», особенно по ночам.
Жутко, видно, было им в темноте. А предутренняя прохлада в сером тумане,
наверно, отдавала уже могильным душком. Поэтому фашисты беспрестанно строчили
из пулеметов и освещали местность ракетами. Светло, пока она описывает в небе
ярко сверкающую дугу. Зато когда ракета погаснет, ночь кажется еще более
темной, и фриц снова поднимает свое оружие вверх. Глухо слышится в той стороне
выстрел ракетницы, и опять несколько секунд светло. А мы от неприятного
ощущения то и дело щурим глаза.
Стреляли немцы разрывными пулями. Сначала слышится треск
разрывов где-то совсем рядом, а через несколько секунд, словно эхо, повторяется
такой же частоты треск в той стороне, где сидит вражеский пулеметчик. Только
этот треск звучит на более низкой ноте, как из-под земли.
Основные позиции противника — на крутом склоне
Сапун-горы и на самом ее гребне. Позиции выгодные: [62]
естественные террасы над обрывами — очень удобные места для огневых точек,
расщелины и каменные глыбы — надежные укрытия для живой силы. Все это
дополнялось множеством инженерных сооружений — окопов и ходов сообщений,
блиндажей и дотов. Неприступными казались временным хозяевам эти позиции. Они
надеялись держаться долго. Вот выдержка из Обращения командующего 17-й немецкой
армией от 3 мая 1944 года:
«...Плацдарм на всю глубину сильно оборудован в инженерном
отношении, и противник, где бы он ни появился, запутается в сети наших
оборонительных сооружений... Фюрер дает нам достаточно боеприпасов, самолетов,
вооружения и подкрепления. Честь армии зависит от каждого метра порученной
территории. Германия ожидает, что мы выполним свой долг. Да здравствует фюрер!
Альмендингер»
(«Правда» от 11 мая 1944 г.)
К 18 апреля вся «порученная» территория представляла
собой всего лишь небольшой плацдарм в районе Севастополя. Сам город —
крайняя точка полуострова. 17-я немецкая армия оказалась зажатой нашими
войсками с суши, с моря и с воздуха.
Севастополь ждал освобождения. Два года севастопольцы не
любовались красотой пейзажей с вершин своих чудесных гор, не наслаждались
весенней свежестью зеленеющих долин.
А разве нам, воинам, не хотелось вылезти из траншей,
стряхнуть с шинелей окопную пыль, разогнуть уставшую спину и во весь рост
пройтись по свободной земле, не страшась ни осколков, ни пуль? Очень хотелось!
Но пока приходилось терпеть.
Командование готовилось к последнему удару. На
подготовку ушло три недели. [63]
Долгие три недели
Для нас, сидящих в окопах, эти три недели —
фронтовые будни, о которых в газетах пишут так: «Бои местного значения. Поиски
разведчиков».
Однажды рано утром, маскируясь в кустах дубняка, я вышел
на передний край, к небольшому обрыву. Со мной был тот самый Петраченко, что
сготовил на Сиваше очень вкусную уху. Устроившись в старом заросшем окопчике,
мы начали наблюдать: я — в бинокль, Петраченко — простым глазом.
Впереди нас лежала широкая долина. Залитая серым туманом, она казалась морем. И
вот над гладью этого «моря» мы увидели: из «морской пучины» выступает большая
белая гора, как бритая голова гигантских размеров. Мой спутник долго молча
моргал глазами, поглядывая то на меня, то на это чудо. Потом обратился:
— Товарищ младший лейтенант, дозвольте взглянуть?
Я подал бинокль. Нацелив его, Петраченко откинулся
малость назад, и будто сам с собой, заговорил по-украински:
— Дывись, як вон зросло! Ну голова и голова! Тильки
очи сховала...
— Сахарная Головка! — пояснил я.
— Дюже пидходяще! — восхитился Петраченко.
— Ну, хватит любоваться! Ты фрицев там ищи, с
которыми нам предстоит встретиться.
— Та никого нэма, товарищ младший лейтенант!
— Они не дураки, чтобы выстроиться перед тобой, как
на парад. Повнимательнее посмотри вон на те дубки, что слева на косогоре.
Минуты через три Петраченко встрепенулся:
— А там шо-то е! [64]
— Вот тебе и «е»! Запишем: дубки на косогоре —
цель № 4.
Погода в это время стояла всякая: днем было тепло, ночью
прохладно, изредка перепадали дожди. Окопы не мешало бы чем-нибудь
закрыть — и от лишнего солнца днем, и от дождя, и от осколков. Материалов
же для этого никаких поблизости не имелось. А мой помощник Филатов и командир
миномета Мелехин вспомнили про какие-то балки, которые приметили, когда сюда
шли. И теперь решили за ними сбегать: «На перекрытие хороши будут!» Кругом было
тихо, и я этот «поход» разрешил. «Недалеко — быстро сбегаем!» —
убедили меня друзья. И вот, едва успели они скрыться за выступом горы, там один
за другим прогремели два разрыва. Враг словно подстерегал. Вскоре бегом
вернулся запыхавшийся Мелехин и сообщил: «Филатов ранен... Один осколок пронзил
ногу, другой — руку... Перевязку сделал... Нужна лошадь...»
Через полчаса раненого увезли в санбат.
— Немножко не дошел. А как хотелось посмотреть
Севастополь, — сожалел Филатов.
Не знаю, удалось ли ему увидеть этот город когда-нибудь
потом. К нам Филатов больше не вернулся, писем тоже не написал.
Так один по одному выходили наши товарищи из строя.
Коварен был враг! Молчит-молчит: «Пусть русские уверуют в тишину». И
вдруг — артналет. Совершив свое злое дело, опять замолчит, и как знать,
когда он повторит его снова?
С целью психического изнурения наших воинов противник
часто применял методический огонь: залп за залпом, через равные промежутки времени,
с точностью до одной секунды. О чем только не передумает за эти напряженные
секунды ожидания человек! Кажется, вся жизнь мигом пролетит в памяти. Идет
последняя секунда — снаряды вот-вот завоют над головой. Сжавшись [65]
в комок, человек ждет. Нервы натянуты до предела. Наконец шквал разрывов
потрясает землю. Смрад и дым лезут в нос и в глаза. За воротник и в волосы
сыплется песок. Долго падают поднятые взрывной волной камни и фурчат уже
потерявшие силу осколки.
Стихло. Слышно, как солдат, выбивая из шапки песок,
обстоятельно ругается: «Подожди, подлая душа. Скоро ты получишь по зубам!»
Долг платежом красен: не успел солдат доругаться до
точки, как послышались хорошо знакомые нам звуки: гур-гур-гур... Это —
«катюши». Из-за высоты, что за нами, словно из-под земли, вырвались желтые
языки пламени. Над нами зашуршали снаряды...
— Дава-а-ай! Да-вай, ребята-а! Бей их, гадов, до
последнего! — весело орут наши бойцы.
А снаряды шуршат и шуршат над головой, выговаривая:
жив-жив-жив. Это — наши! Мы стоим в полный рост и ликуем.
Вскоре в той стороне слышится раскатистый гром разрывов
и поднимается черная стена дыма. Отлично работают гвардейские минометы! После
такой их работы немцы надолго умолкают — «дети фюрера» страшно боятся
наших «катюш».
В ночь на 28 апреля я пошел разведать место для
временных огневых позиций своего взвода ближе к переднему краю: требовалось
точнее определить расположение целей и произвести по ним пристрелку.
На пологом и ровном скате горы не так просто оборудовать
огневую позицию для минометов. С Сапун-горы вся местность, где располагался наш
передний край, видна как на ладони.
Удалось найти большую воронку, образованную, видимо,
тяжелой авиабомбой еще в 41-м году. В эту воронку следующей ночью я и привел
свой взвод. До нашего «передка» отсюда всего метров 50. Окопы для минометов
сделали у краев. Землю сбросали на дно воронки, [66] устроив ровную
площадку для мин. А для себя выкопали небольшие ниши в стенке, обращенной к
противнику. Жилье получилось тесноватое, но лучшего не придумаешь.
С внешней стороны воронки ничего не изменилось —
наружу мы не выбросили ни одной горсти земли и о нашем появлении здесь
противник подозревать не мог. Правда, хорошо увидеть нас можно было сверху, но
немецкие самолеты в эти дни над нами уже не летали.
Днем 29-го под свист пуль и треск их разрывов мы
отдыхали. Понятно, что из воронки выглядывать опасно. Лежи да смотри на широкое
небо. Правда, был у нас перископ. Это нехитрое оптическое устройство
представляло собой тоненькую зеленую трубочку с заостренным кончиком вверху и
двумя малюсенькими окошечками: верхнее обращается к противнику, нижнее — к
наблюдателю. Смотреть в это окошечко можно всего лишь одним глазом, но видеть
можно все, что находится впереди. А это «все» интересовало каждого. Каждый и заглядывал
в крохотное окошечко, чтобы полюбоваться «большой землей».
Поздно вечером нас побеспокоили стрелки. Как раз по
этому направлению они ходили с передовой на кухню за продуктами. Не зная, что в
воронке находимся мы, стрелки, как уже привыкли, бежали прямо через нее. И вот
началось: один, провалившись в окоп, верхом сел на минометчика, другой
наткнулся на миномет, загремев котелками, третий запнулся за мины... Поднялся
шумок, и началась было перебранка. Но в заключение — смех и мир. В
дальнейшем этот «конфликт» уже не повторялся. Слышалось только в темноте
негромкое сиплое предупреждение.
— Бери левее, а то нырнешь в окоп. Тут
«самоварники» сидят.
— О-о! Це хлопци добри. Хай сыдять. [67]
В этой воронке своим маленьким «мирком» встретили мы
Первое мая.
Всем выдали кое-что из трофейных продуктов, в том
числе — каждому несколько кругленьких плиток шоколада.
Я получил доппаек: шпиг, печенье и что-то еще.
Сало я не особенно люблю и ем его мало. Об этом отлично
знал Петраченко, готовый «сало исты з салом». Походив по воронке между
минометов и мин, он остановился около меня и чуть не шепотом спросил:
— Товарищ младший лейтенант, вы любите шоколад?
— Особой любви к сладкому не питаю вообще, а вот
про шоколад слыхал, что он поднимает настроение.
— Спробуйте! — обрадовавшись, предложил
Петраченко и поставил передо мной котелок с кругленькими плитками.
— Спробуйте! — повторил он еще раз, выказав
желание задержаться.
Вспомнив о пристрастии солдата к салу, я отдал ему весь
свой шпиг, оставшись один на один с котелком шоколада. «Спробовал» сколько
смог. И настроение действительно приподнялось.
С этим приподнятым настроением я и уснул. Выспался
хорошо. Второго мая чувствовал себя прекрасно. Утром снова подошел Петраченко:
— Ну як воно, товарищ младший лейтенант?
— Спробовал — действует....
— И шпиг тож ничего... Действует! Ха-ха-ха!
Когда над Золотой балкой рассеялся туман и восточный
склон Сапун-горы под лучами утреннего солнца заискрился отблесками скал, я взял
перископ, чтобы посмотреть вокруг.
Слева от нас — Зеленая высота (так назвал я ее сам,
потому что настоящего названия не знал). На ней идет бой: то немцы бегут на
наших, то наши — на немцев. [68]
Вот, немного косясь, тяжело вышагивает дородный немец,
прижав к животу автомат. И вскоре падает. Вот бежит наш. И тоже падает.
Поднимутся они еще раз или нет, заметить трудно — бегут и падают многие.
Идет бой «местного значения».
А впереди — Сапун-гора. Она кажется очень крутой и
высокой. Из-за ее гребня по простору небосвода медленно плывут опаленные
первыми лучами утреннего солнца кучевые облака. И где-то там, под этими
облаками, лежит невидимый город — легендарный Севастополь. Он ждет
освобождения.
Я пронаблюдал цели: проволочное заграждение, боевое
охранение, передний край противника, отдельные огневые точки...
Начал пристрелку по проволочному заграждению. Первый
выстрел... Задрав голову, слежу, как взмыла в небо мина, как пошла она вниз.
Подскакиваю к перископу, вижу разрыв — перелет. Вношу в прицел поправку.
Второй выстрел — недолет. Артиллерийская вилка. Делю. Третий
выстрел — перелет. Еще делю. Четвертый — цель! Записал установки.
Построил рассредоточенный веер для стрельбы по заграждению из трех минометов.
Но в этот день больше не стрелял, чтобы не привлечь внимание противника. На
следующий день — только один залп. Все три мины легли в полосе
проволочного заграждения.
Другие цели пристрелять уже было легче. Выполнив эту
задачу до конца, мой взвод вернулся на основные позиции, чтобы действовать в
составе роты.
Чем ближе решающий час, тем нетерпеливее ожидание.
Томимый этим ожиданием, спрашивает меня однажды старший сержант Памятун:
— А шо, товарищ младший лейтенант, ще долго мы
будэмо волыныться с тим хрицем?
— Терпи, казак, — атаманом будешь, —
шуткой ответил я. [69]
Недовольный таким ответом, немного помолчав, старый воин
заговорил снова:
— Атаманом мэни нэ буваты, а до дому треба, як
телку до маты.
— Обязательно будешь дома! Вот освободим Крым, и ты
окажешься за сотни километров от фронта.
Не выслушав меня до конца, Памятун перебил:
— Шо мэни ти сотни! Земля-то моя — пид
нимчурой! Треба скорей його прогнаты.
Теперь перебил собеседника я:
— Не прогнать, а истребить его надо, чтобы ног
домой не унес.
— Ось цэ верно! — согласился Памятун.
Он пристально посмотрел в сторону Сапун-горы и
направился к своему миномету, заметив подошедшего туда командира роты. Разговор
Афонина был слышен:
— Обуйтесь, сержант! И вообще... приведите себя в
порядок! Поразделись, как в бане! Надо готовиться к другой «бане». Ясно?
— Ясно, товарищ лейтенант!
— Х-хо! — привычно усмехнулся Афонин в ответ и
направился к другому миномету.
Пятого и шестого мая наша авиация планомерно бомбила
позиции противника на Сапун-горе. Вся высота, от подножия до вершины, днем была
окутана дымом, а ночью озарялась частыми всполохами от разрывов бомб. Гром этих
разрывов сливался с ответным эхом в горах и превращался в непрерывный гул.
Прямо через нас с легким шипением летели двухметровые
снаряды минометов. Они хорошо были видимы простым глазом. Но видели их только
мы. К противнику эти «гостинцы» были обращены боевыми головками, и он видеть их
не мог.
Шестого мая мы получили Обращение Военного совета 51-й
армии. Наступательный дух и неудержимую силу вдохнули в каждого из нас его
призывные слова: [70]
«Товарищи бойцы, сержанты, офицеры и генералы!
Вы, доблестные сыны Отечества, мужественные советские воины,
вдохновленные на ратные подвиги великой партией Ленина, в тяжком труде войны
утвердили в Крыму на вечные времена победную славу Красной Армии.
Долгие годы будет с благодарностью вспоминать наш народ героев
крымского наступления, возвративших Родине весной 1944 года золотой,
благодатный край.
Славой победы овеяны наши знамена, пронесенные через многие
рубежи, через Мелитополь и Сиваш, по крымским степям, через горные перевалы на
пути к легендарному городу русской славы — Севастополю.
Севастополь! Как много в этом слове для сердца советского воина!
Отсюда поднималась на всю Россию слава Крыма. Теплые воды Черного моря бороздил
грозный Черноморский флот, и сверкающий на солнце Севастополь поднимал гордые
вымпелы на кораблях. Здесь, в Севастополе, учили моряков боевому искусству
замечательные русские флотоводцы Корнилов и Нахимов. Здесь, на фортах
севастопольской крепости, на бастионах Малахова кургана прославилось русское
мужество.
В дни Отечественной войны Севастополь стал новым чудом
беззаветной храбрости, новой твердыней славы русского воина. Защитники
Севастополя, черноморские моряки сражались против немецко-фашистских
захватчиков с невиданной отвагой и стойкостью и своей кровью заложили фундамент
нашей победы.
Запомни, воин! Те, кто пал смертью храбрых, отстаивая
Севастополь от гитлеровских полчищ, верили, что их кровь и жизнь проложат
дорогу для нашей победы. Они твердо знали, что мы вернемся, придем в этот славный
город и принесем с собой победу.
Доблестные воины нашей армии, дорогие боевые друзья! Пробил
великий и грозный час! Военный совет призывает вас, солдат Сталинграда и
Сиваша, в атаку, на решительный штурм, в победный бой!
Враг сопротивляется, но он должен быть уничтожен. Под стенами
Севастополя, в морской пучине найдет он свою могилу. Встреча [71] со
сталинградцами, героями Сиваша, ничего другого ему не сулит.
Вперед, боевые друзья, на решительный штурм!
Сбросим на дно Черного моря живую фашистскую падаль! С
воинственным кличем — русским «ура!» — штурмуйте последние твердыни
немцев в Крыму! По-сталинградски, зло, решительно выковыривайте гитлеровцев из
их укреплений. Вперед, могучие богатыри, бесстрашные солдаты и офицеры Советской
Отчизны! Пусть от седого Кремля во все концы мира разнесется гром
торжественного салюта! Пусть могучий залп кораблей Черноморского флота
взметнется над синими морскими просторами как вестник новой исторической победы
сталинградцев и героев Сиваша!
Вперед, знаменосцы! Взвейте над Севастополем родное Красное
знамя!
Да здравствует великий русский город Севастополь, освобожденный
солнечный Крым!
Военный совет».
Первый батальон, которым командовал майор Комиссаров,
первым считался не только по номеру, но и по его роли в полку: на самые
ответственные участки фронта обычно направлялся он, батальон Комиссарова. Вот и
в этот канун исторического штурма он успешно отбивал яростные наскоки
противника на близких подступах к Сапун-горе.
Комиссаров, очень бдительный командир, всегда
поддерживал в своем батальоне высокий боевой дух. А накануне 6-го мая он был
бдителен как никогда. И не напрасно. Предприняв отчаянно контратаку, противник
потеснил наших соседей, явно пытаясь окружить и уничтожить 1-й батальон. Комиссаров,
быстро сориентировавшись в обстановке, ввел в действие резервный взвод и
решительным контрударом во фланг вынудил немцев отступить. Так благодаря
бдительности командира был сорван последний коварный замысел врага. Последний!
Завтра первое «слово» будет наше! [72]
Штурм
Седьмое мая. Утренняя прохлада, чистейшее небо и яркое
солнце, медленно встающее из-за гор, — все предвещало хороший весенний
день. Хороший для птиц, растений, цветов. Мы же не рассчитывали насладиться
прелестями этого дня: предстоял жестокий бой.
И вот бой начался. Тишину напряженного ожидания нарушили
залпы «катюш». Они были сигналом к общей артподготовке. По заданному режиму все
виды орудий открыли огонь. Загромыхало, засверкало, задымило вокруг, задрожала
под ногами земля.
Включились в артподготовку и мы. Наш 82-миллиметровый
миномет мог делать до 30 выстрелов в минуту. Нетрудно подсчитать, сколько мин
выпустил бы каждый ствол за полтора часа. Но безостановочно стрелять
нельзя — «самовары» требовали отдых: стволы накалялись почти докрасна.
Несколько минут мы охлаждали их песком и только после этого возобновляли
стрельбу.
Полтора часа гремел «бог войны». Сапун-гора утонула в
дыму, напоминая действующий вулкан.
Пошла в атаку наша пехота. Перепрыгивая через шматки
колючей проволоки и обезвреженные саперами мины, под сильнейшим пулеметным и
артиллерийским огнем врага Комиссаров вел свой батальон вперед. Трудно. А
иногда становилось нестерпимо трудно. Тогда наступающие воины камнем бросались
на землю, чтобы хоть немножко перевести дух. Первым вставал Комиссаров. С
криком «Ура! За мной!» он снова бросался вперед. Дружно поднимался за своим
командиром и его батальон.
А враг отчаянно сопротивлялся. Страшно не хотел он здесь
отступать: ведь за спиной — Сапун, ключ от ворот Севастополя! Отдать
ключ — значит отдать и Севастополь. [73] А дальше —
Черное море, уже не сулившее оккупантам спасения.
Но как бы противник ни упорствовал, натиск наших
штурмующих батальонов был неотразим. Вражеские ряды сначала медленно, а затем
все быстрее стали откатываться вспять.
Наши подошли к подножию горы. Высокой стеной встал перед
ними Сапун. До его вершины всего 150 метров пути. Но какого пути! Крутизна,
скалы, камни, кусты, траншеи, блиндажи. И везде — до зубов вооруженный и
до безумия обозленный враг. Обозленный, но уж теперь силен не так, как прежде.
Налеты нашей авиации, огонь артиллерии и минометов связали его по рукам и
ногам. Он крутится на своем плацдарме, как на раскаленной сковороде.
До крови обдирая руки и лицо, наши воины начали
карабкаться по крутизне, шаг за шагом поднимаясь к вершине Сапун-горы. Не
только автоматные очереди и меткие броски гранат, но и рукопашные схватки наших
героев с врагом вынуждали его отступать.
Наши минометы, повзводно меняя огневые позиции, шли
следом за своими пехотинцами и не переставали вести огонь по врагу.
День клонился к вечеру. Багровый шар солнца вот-вот
скроется за Сапун-горой, а бой не утихал. Пехотинцы майора Комиссарова
продолжали карабкаться по крутому склону горы. Перед ними, злобно огрызаясь
огнем, отступала последняя вражеская цепь.
И вот, когда вечернее небо над Севастополем заполыхало
кумачовым заревом, провожая охладевшее солнце за горизонт, на вершине
Сапун-горы взвился красный флаг, первый из всех, которые вместе с ним будут
развеваться потом! Этот водрузил рядовой нашей 267-й стрелковой дивизии Иван
Яцуненко. А вскоре поднял свой победный вымпел на вершине и наш 1-й батальон. [74]
Снова пора менять позиции со своими горячими
«саловарами» и нам. С биноклем на шее бегает по оврагам наш Афонин, выискивая
более удобный и менее опасный путь: немцы интенсивно обстреливают утерянные
позиции, на которых теперь находимся мы. Ротный так запылился, что из черного
стал серым. Только обильные струи пота, полосами стекающие по лицу, выдавали
его природную черноту.
Новые огневые позиции нужно было выбрать уже где-то на
склоне Сапун-горы, поближе к своим стрелкам. Очередь моя. Командую:
— Второй взвод! В колонне по одному, дистанция два
метра — за мной!
В Крыму темнеет быстро. Передвигаться пришлось уже в
густых сумерках. А в самом низу Золотой балки стало еще темнее.
Гранату на проволочном заграждении слева от себя я
все-таки заметил. Передал по колонне:
— Осторожно! Слева — граната!
Все прошли благополучно. Не сумел разминуться с
опасностью замыкающий — взрыв! Доложили: «Самуиленко ранен».
Задержались, перевязали раненого, перераспределили груз,
хотя и без того каждый нес до 30 килограммов (части минометов, связки мин,
личное оружие).
Идем дальше. Разрывы снарядов, то и дело озарявшие
местность вокруг, по счастливой случайности ущерба нам не принесли.
А вот и гора...
Ощупью выискивая тропки меж кустов и камней, поднимаемся
вверх. Преградила путь отвесная скала. А немного правее обнаружилась почти горизонтальная
и довольно широкая площадка. На ней мы и остановились.
Пули и снаряды здесь уже не страшны — мы ограждены
непробиваемой стеной Сапун-горы. [75]
Установили минометы. Сделали небольшие окопы для людей.
Поработав киркой, выдолбил такой окопчик и я:
туловище — в нем, а ноги — наружу.
Вскоре сюда же подтянулась вся рота. Афонин приказал:
— Чернышев, устанавливай минометы! Колов, со мной!
Лишь несколько минут успел я в своем окопчике
вздремнуть.
Побежали с ротным на вершину горы.
Комбат Комиссаров обосновался в небольшом
полуразрушенном блиндаже. В обе стороны от него вдоль гребня горы тянется
неглубокий длинный окоп. В окопе кишат наши бойцы: одни отыскивают своих,
оторвавшихся от них в бою, другие поудобнее устраиваются.
Иной бы в этой обстановке суетился и шумел, а наш майор
вел себя спокойно. Оценивая обстановку, он отдавал соответствующие приказания
командирам рот:
— Афонин! Поближе устанавливай «самовары» и быстрее
тяни связь!
— Минометы уже здесь, товарищ майор! Связь скоро
будет! — ответил Афонин и, получив разрешение, мгновенно исчез в черном
омуте ночи. За ним нырнул в темноту я.
Ростом не богатырь, немного курносый и чуточку похожий
на негра, Афонин по боевой хватке был под стать своему комбату: оба они не
могли смотреть на дело со стороны, всегда их увидишь там, где трудно.
Когда мы с Афониным вернулись на свои новые огневые
позиции, все минометы уже были установлены и приведены в боевую готовность:
лейтенант Чернышев приказание командира роты выполнил точно. Справился со своей
задачей и наш отважный «вездеход» — старшина роты Бовт: он подтянул к
подножию горы весь свой обоз. [76]
Убедившись, что все в порядке и отдав новые приказания,
Афонин снова побежал к комбату. За ним, едва успевая и гремя катушкой,
разматывал телефонный кабель связист.
Скоро утро, а мин на наших позициях еще мало — лишь
те, что смогли принести с собой. Мины надо поднимать со дна Золотой балки. Но
ни машина, ни лошадь даже пустую бричку не завезет на такую кручу. Сделать это
могут только люди.
И вот, утомленные за день и не спавшие ночь, пошли они
вниз. Заработала бесконечная лента «транспортера»: вереница людей, увешанных
боеприпасами, потянулась от подножия горы к ее вершине. Работали все —
солдаты и офицеры, все несли мины. Даже одну бричку успели затянуть (пустую). И
тут шутник Хоменко не удержался от соблазна посмешить утомившихся людей:
— А шо, товарищ младший лейтенант, если цю брычку
обратно запустить с цёго Сапуна? Ось гарно покатыться. Аж до самого
Симферополя.
— Вот шельмец, ему еще и позубоскалить
хочется, — заворчал кто-то из темноты.
— А шо нам журыться? Ось завтра ще раз вдаримо
фрицу пид зад, и конец.
— Уж очень ты храбрый да быстрый, — не
унимался ворчун.
— Точно вам кажу: завтра будэмо в
Севастополе, — продолжал Хоменко.
— Ну, дай бог нашему теляти да волка съесть, —
уже примирительно отозвался голос из темноты.
Ночь на 8 мая была очень напряженной. Мы готовились к
новой атаке, а противник, наверно, уже бредил кошмарами предстоящего дня.
Немцы, не жалея, расстреливали запасы патронов и не переставали «плеваться»
ракетами.
Ни на минуту не сомкнув глаз, Комиссаров встретил утро,
стоя в окопе с телефонной трубкой в руке. Он следил [77]
за полем боя. Немцы то и дело бросались в контратаку, пытаясь столкнуть нас в
балку. Но разве для того были политы эти камни кровью наших бойцов, чтобы
обратно отдать их врагу? Все контратаки отбиты, и не сделано ни шагу назад.
Сменив раненого корректировщика, весь день 8 мая я
находился вместе с комбатом на его КП (командном пункте). Наши воины отстаивали
занятые позиции на Сапун-горе. Это были почти сплошь рукопашные схватки с
врагом. Воюющие стороны находились на таком незначительном расстоянии одна от
другой, что могли перебрасываться ручными гранатами. К нам, кувыркаясь, летели
длинные немецкие «палки», а от нас — ответные корявые «лимонки».
Огонь не прекращался ни на минуту. Треск пулеметов и
автоматов, разрывы снарядов, гранат и пуль — все сливалось в один
многоголосый грохот и шум.
Смрад от горящей земли (да, земли!) и зловоние от разлагающихся
трупов смешались и превратились в тошнотворный угар.
В небе — палящее солнце и ни одной тучки в
безбрежной синеве. Жарко! Так и нырнул бы в прохладную морскую волну. Но
кругом — огонь, дым, пыль.
Вот на руках товарищей умирает командир роты автоматчиков
Герой Советского Союза лейтенант Ситников. С трудом выговаривая слова, он
просит:
— Застрелите меня, друзья, все равно ведь не
выживу...
Но разве у кого-нибудь могла подняться на это рука?
— Проклятье фашистам! Всех перебьем до
последнего! — со слезами на глазах отвечали командиру его боевые
соратники.
Ситников скончался. Золотая Звезда Героя так и не успела
засиять на его груди.
— Товарищ майор, нэ выглядывайте! Ще и вас
прихватэ... [78]
— Вин же, гад, без роздыху стриляе! — словно
молил комбата сидевший в окопе молоденький раненый солдат.
— Ты почему все еще здесь? — повернувшись на
голос, строго спросил майор.
Больше комбату разговаривать было некогда.
Но солдатик понял, что его вопрос является в то же время
и приказанием. Тяжело волоча перевязанную ногу, раненый послушно пополз с горы,
навстречу санитарам.
Вместе со мной комбат наблюдает за разрывами мин:
— Хорошо ложатся «огурчики»!
Слушая мои коррективы, он повторяет их в трубку сам:
— Афонин! Левее... Залпом огонь!
Через несколько секунд в трубке слышится ответ:
— Выстрел!
Мы снова вытягиваем головы над бруствером и, едва успев
заметить поднявшиеся столбы дыма, падаем в окоп. Разрыв термитного снаряда
сзади обдал нас жаром взрывной волны, забросал щебнем и песком, забрызгал горючей
жидкостью. На моей спине затлела гимнастерка, больно пощипывая тело.
Подбежавший боец затер мне этот «пожар» песком. А майор тем временем царапал
свою щетинистую бороду и, словно что-то прожевывая, выплевывал густую серую
слюну. После этой процедуры он снова взял трубку и, продув ее, громче обычного
закричал:
— Афонин! Хорошо-о! Давай батареей пять мин беглый!
— Выстрел! — отвечает трубка.
...Отдав приказания другим, комбат вспомнил про мою
гимнастерку.
— Покажи-ка спину!
Я повернулся. [79]
— Решето... Язви его в душу! — по-сибирски
выругался майор. — А больно?
— Ничего, терпимо, товарищ майор! —
поежившись, сказал я.
И опять наши головы над бруствером: я — с биноклем
у глаз, а мой бессменный начальник — с телефонной трубкой в руке. «Кружево
огненных эллипсов! — глядя на разрывы, вспоминаю я.
Немцы почти рядом. В бинокль кажется, что их можно взять
рукой. Хорошо видны и выпученные глаза, и перекошенные от злости лица. Есть,
наверно, и скрежет зубов, но он не слышен.
А через головы врагов мы видим Севастополь — так
близко он от нас, славный наш город! Он уже слышит нас и ждет! Бой за него
продолжается.
Под вечер меня сменил лейтенант Чернышев. А комбат
Комиссаров опять остался на своем КП, в самом пекле битвы.
Часто навещал комбата наш неугомонный Афонин. Майор
незлобно ворчал:
— И что тебе не сидится в роте? Хватит здесь и
одного твоего представителя. Зачем лишний лоб под пулю подставлять?
— Оттуда ничего не видно, товарищ майор! —
оправдывался Афонин.
— Вон Колов и Чернышев расскажут, они все видели...
Но нет, нашего ротного этим не убедишь. Он хочет видеть
все своими глазами. Побудет немного у себя и снова бежит на передовую.
В ночь на 9 мая наши части, удерживая позиции на
Сапун-горе, продолжали подтягивать живую силу и боевую технику. Сжималась
боевая пружина, чтобы сделать последний удар.
Наши минометы — тоже на гребне горы. Установили мы
их на бывших немецких огневых позициях. Запас [80] собственных мин
пополнился значительным количеством трофейных. Дело в том, что минометы противника
81-миллиметровые, а калибр наших на один миллиметр больше. Поэтому нашими
минами немцы стрелять не могли, а их мины (красные, длиннохвостые) служили нам
безотказно.
Здравствуй, Севастополь!
Еще не утих в ушах у немцев старый звон, а 9 мая та же
«музыка» заиграла вновь — на вражеские головы снова посыпались тысячи
снарядов и мин. Тревожно зашевелились немцы в своих окопчиках. А вокруг рвались
наши мины, расстилая по земле сплошную пелену дыма и разящий осколочный град.
После полуторачасовой артподготовки наша пехота
бросилась в решительную атаку. Больше немцам ждать было нечего. Беспорядочно
отстреливаясь, они побежали.
— Драпают фрицы! Ур-ра-а-а! — восторженно
кричат наши, все — рядовые и командиры. Желание у всех одно — разбить
врага и победить.
Немцы бегут без фуражек, с распахнутыми мундирами.
«Ну где же ваша форма? Выправка где? Надменность? Не-ет,
теперь уже ваши ноги, будь они хоть ногами страуса, не унесут вас от
возмездия!»
Мы не перестаем вести огонь. Все девять минометов
«говорят» наперебой: тах-тах-тах... Мины рвутся в самой гуще этой беспорядочной
толпы, гонимой страшным ураганом огня.
Первый батальон во главе с майором Комиссаровым
преследует удирающего противника по пятам. Ближайшая задача: овладеть деревней
Дергачи.
Нашему ротному от комбата передали приказ: [81]
— Подтягивай «самовары»!
Афонин командует:
— Повзводно менять позиции! Первый взвод, за мной!
Остальным продолжать огонь!
Раскаленные стволы голыми руками не возьмешь. Их наскоро
обматывают проволокой и волоком тянут по земле.
Вслед за Чернышевым повел свой взвод я. За мной пошел
третий. Первый в это время уже стрелял.
Часто падая и оглядываясь на нас, Афонин все еще бежал вперед.
В воздухе то и дело лопается шрапнель. На земле не перестают рваться снаряды.
Вот один разрыв скрыл от нас Афонина в дыму.
— Жив ли ротный! — кричу я Чернышеву.
— Жи-ыв! Вон он уже машет нам рукой.
Поднявшись с земли, Афонин спрашивает:
— Целы-ы? Давай вперед!
Подбегаем к деревне. Ее уже нет. На месте деревни —
серая зола с догорающими головешками да развалины печей.
Бежим. На зубах хрустит песок. Глаза ест дым, трудно
дышать.
У деревни немного задержались, чтобы сосредоточиться и
уточнить следующую задачу. А она состояла в том, чтобы преследовать противника,
не отрываясь, с ходу ворваться в Севастополь с восточной его окраины и выйти к
бухте Южной, около вокзала.
Наступление продолжается. В одиночку и группами немцы
стали сдаваться в плен. Гитлеровцев теперь не узнать: сбросив былую спесь, они
поднимают руки перед каждым нашим солдатом и с угодливостью лакеев бормочут:
«Рус — гут! Гитлер — капут!» Поспешно срывая с рукава своего мундира
награду фюрера — увесистый железный знак «За Крым», тучный немец бросает
его, как ненужный хлам. Вот когда он оказался ему лишним! Но на том месте, где
этот знак плотно [82] сидел, осталось такой же формы пятно, как выжженное
тавро.
Теперь путь на Севастополь нам открыт. Впереди —
шесть километров почти ровного и пологого склона, уходящего к городу.
Быстрым шагом, а иногда и бегом преследуем мы
противника, уже почти не оказывающего сопротивления. Мешают трупы да воронки.
Их то и дело приходится или перепрыгивать, или обходить.
Нейтральная полоса между сторонами настолько изломанна и
узка, что наша штурмующая авиация часто затрудняется определить, где свои и где
вражеские войска. Однажды очередь реактивных снарядов нашего самолета чуть было
не угодила по нам. Прямого попадания не случилось, а от осколков спасли воронки
(вот когда оказались они кстати). А ракетами нашей авиации мы помочь не могли,
потому что противник их тоже бросал и в ту же сторону — все ракеты летели
в сторону Севастополя.
Вражеская артиллерия еще продолжала вести огонь. Иногда
мы вынуждены прижиматься к земле. Правда, снаряды противника больше летели в
наш тыл. А те, что накрывали нас, частично накрывали и самих немцев, еще не
успевших унести с этого места свои кованые сапоги.
На несколько минут остановил нас большой противотанковый
ров. С наслаждением отдыхаем, растянувшись на голой земле. Не повезло одному
Горянину (это рыбак с Каспия). Распластался он на спине, подложив под голову
руки и широко раскинув вытянутые ноги (не часто случалась такая возможность).
Вдруг, словно присматривая место, куда упасть, зафурчал осколок. А через
секунду-другую всех перепугал неистовым криком Горянин. Вскочив с земли, он
закрутился на одной правой ноге, крепко сжимая руками левую. Рядом с ним на
земле, как ни в чем не бывало, лежал чуть теплый [83] осколок. По форме
он напоминал большую лепешку. Счастье солдата, что эта «лепешка»упала неострым
ребром, а плоскостью, как печать. На месте удара вспыхнуло красное пятно. Потом
оно превратится в синяк. Солдат будет прихрамывать, но через несколько дней
«выпрямится».
Жаркий боевой день подходил к концу. Низко над
горизонтом повисло солнце. Так и хотелось сказать ему: «Подожди!»
И вот мы — на восточной окраине города.
— Здравствуй, Севастополь! — восклицали бойцы.
Пока лишь огнями пожарищ отвечал нам город-герой.
Потом вышли навстречу женщины, дети, старики. Сначала
вышли робко, не веря своим глазам. А после бросались на шею, крепко и долго
обнимали воинов-освободителей, словно боясь выпустить их из рук. Здесь
невозможно было удержаться от слез! Смешались они, слезы горя и слезы
радости...
Подошли к высокому откосу, круто нависшему над
Лабораторной улицей. Впереди, на высокой горе — здание знаменитой
Севастопольской панорамы. Внизу — железнодорожный вокзал. Правее
его — бухта Южная.
Черное море! Наконец-то мы пришли на твои берега!
И радостно, и горестно. Радостно оттого, что одолели
врага. А горестно потому, что варварски изодран купол панорамы, что вместо
светлых окон в домах зияют черные проемы в остатках разрушенных стен.
Мерзавцы! Что они сделали с городом!
Солдаты подвели к Афонину румынского полковника. Он или
намеренно отстал от своих союзников, или просто не успел вместе с ними удрать.
Полковник вытянулся перед нашим лейтенантом в струнку. [84]
Афонин, приблизив к нему свое посуровевшее лицо, сказал:
— Твои солдаты еще на Сиваше сдались в плен, а ты,
гад, до Севастополя удрапал!
— Спасипа, т-оа-вариш! — немного вздрогнув,
выговорил по-русски румын.
— Черту с рогами, Гитлеру ты товарищ! — не
оглянувшись, добавил Афонин в ответ.
Отправили пленного в тыл. Там разберутся.
По крутой узенькой лестнице спустились мы вниз и подошли
к самой бухте. Боевая задача выполнена. Здесь наши «самовары» дали
заключительный залп по врагу. А он отступал на мыс Херсонесский — в
последнее убежище на крымской земле. Но это убежище уже не могло дать спасения.
Предпринятые немецким верховным командованием попытки
эвакуировать свои части с мыса Херсонесский не увенчались успехом. Утром 10 мая
последние вражеские дизель-электроходы «Тотила» и «Тея» вместе с несколькими
самоходными десантными баржами с тысячами вояк на борту отчалили от берегов
мыса и взяли было курс на Констанцу. Но не довелось этим судам доставить своих
пассажиров по назначению: наша авиация одним ударом отправила их на дно Черного
моря.
Между тем наша артиллерия не переставала колотить
остатки зажатых в смертельные тиски гитлеровцев.
Двое суток сопротивлялись херсонесские «квартиранты».
Двенадцатого мая они сложили оружие и подняли белый флаг.
...Война в Крыму закончилась. Прогремели залпы победного
салюта. Рассеялся дым от последних выстрелов. Над головой — чистое, мирное
небо. Только на земле еще долго будут печалить глаза оставшиеся следы войны.
И вот мы снова на Сапун-горе. Отдыхаем. [85]
Комиссаров побрился. Но усталость еще не сошла с его
посвежевшего лица.
Подчистился и наш ротный командир. Встретившись, они
обменялись приветствиями:
— О, Афонин! — неторопливо, как всегда, тихо и
с улыбкой заговорил комбат, заметивший друга первым.
— Здравия желаю, товарищ майор! — весело
отозвался Афонин.
— Ну, как самочувствие?
— Отлично, товарищ майор!
— Вот теперь любуйся! Пули и снаряды не свистят...
— Х-хо! А интересная горка! Только вот голая.
— Да-а... Сад бы здесь развернуть.
Сам майор много не говорил. Он больше любил слушать
других. И люди привыкли понимать своего комбата с первого слова. Вот и сейчас,
при этой встрече, Афонин сразу понял, что доволен им комбат. Доволен был своим
начальником и наш ротный командир. Любили эти люди друг друга. И их любили все
солдаты. И было за что. Только в ту суровую пору некогда было да и не принято
признаваться даже в такой, просто человеческой, просто солдатской любви. А как
она дорога и памятна, эта любовь фронтовых друзей! Она помогала в самые трудные
минуты не падать духом и одерживать победы над врагом.
Итак, Крым освобожден. Освобожден Севастополь. И ходит
солдат по земле во весь рост. Не боится ни осколков, ни пуль. Дышит полной
грудью. Улыбается. Долгим был его путь до этого дня и труден. Поэтому и
улыбается. Проверяет — не разучился ли улыбаться?
Но вот солдат брезгливо морщится. Прищурив глаза, он
сосредоточенно смотрит на дорогу. По ней медленно тянется колонна пленных,
словно обессиленная змея. Вяло бредут немцы, опустив головы, они редко смотрят
по сторонам, больше глядят под ноги, будто ищут что-то потерянное. [86]
Прощай, наш город-герой!
Тринадцатого мая походная колонн на нашего полка
спускалась с Сапун-горы. Радуясь одержанной победе, с какой-то грустинкой в
душе расставались мы с Севастополем и Сапун-горой. Неотъемлемой частицей жизни
вошли они в нашу биографию.
Прощай, наш город-герой!
Лучше было бы сказать: до свиданья! Но мы отправлялись
на другой фронт. Останемся мы в живых или нет — неизвестно.
Погода стояла жаркая. Афонин то и дело беспокоит, своего
ротного старшину:
— Федор! Холодненького бы сообразил. Х-хо!
«Холодненьким» он называл трофейные консервированные
фрукты, которые старшина Бовт предусмотрительно запрятал на самое дно глубокой
брички, чтобы не согревались.
Крымская деревня Ойсунки. Остановились в ней не отдых.
Тишина. Даже не верится, что это настоящая тишина, а не та, что изнуряла нам
душу перед боем.
Отдыхаем от похода, от войны. Вот сидим под высоким
каштановым деревом. Оно все в цвету, как невеста. Хорошо! Мимо нас проходит
одно из подразделений, оно возвращается с занятий. Солдаты дружно поют:
От сивашских вод соленых
До морских широких вод,
С Крымских гор, с полей зеленых
Мы изгнали вражий сброд...
На совещании офицеров командир полка подполковник Кравец
вручил некоторым товарищам боевые награды. Орден Александра Невского получили
наш ротный Афонин и комбат Комиссаров. Все получили благодарность Верховного
Главнокомандующего. Начальник [87] штаба зачитал приказ о повышении в званиях. По одной
звездочке на погонах добавилось и у нас, офицеров-минометчиков.
Чернышев, уже старший лейтенант, выстроил роту: надо
поздравить ротного. Заметив приближение Афонина, он скомандовал:
— Р-рота-а, смир-р-но-о! Равнение нале-во! Товарищ
старший лейтенант, вверенная вам рота поздравляет вас с правительственной
наградой и желает вам здоровья и новых боевых успехов! По поручению роты
докладывает старший лейтенант Чернышев!
— Спасибо, товарищи, за поздравление! Спасибо за
вашу отличную службу! — заметно волнуясь, ответил Афонин.
— Служим Советскому Союзу! — дружно
проскандировали минометчики.
— Скоро получите награды и вы, — добавил
ротный. — Вольно!
— Вольно! Р-разойди-ись! — подал команду
Чернышев.
А потом долго не сходила с уст Афонина его широкая
улыбка в ответ на рукопожатия боевых друзей.
Через неделю прибыли в Бахчисарай готовиться к погрузке
в эшелон.
В течение нескольких дней занимались заготовкой сена:
косили и сушили траву, потом вручную запрессовывали ее в тюки. Приятно было
переключиться на такой мирный труд. Ведь давно уже соскучились по нему
солдатские руки.
А 27 мая наш эшелон тронулся. Один за другим остаются
позади города: Мелитополь, Запорожье, Павлоград, Харьков.
Везде шумят листвой леса, зеленеют луга и поля.
Вот женщины пропалывают посевы. Завидев эшелон, они
отрываются от работы. Одной рукой прикрывают от солнца глаза, другой приветливо
машут нам. Те, что оказались [88] поближе, подбегают к поезду, бросают в вагоны цветы,
платки. А солдаты выбрасывают приготовленные для своих родных и любимых письма.
— Спустите в ящиче-ек! — кричат они.
Еще в воздухе поймав такое письмо, женщина целует его,
прижимает к груди.
— Понятно-о!
— Счастливо-о!
— Скорей возвращайтесь с победой! — звенят
женские голоса в ответ.
А поезд идет. Услышали, что Англия и Америка открыли
второй фронт.
— Наконе-эц-то! — и одобрительно, и с
укоризной произносят все.
В ночь на 9 июня до нас снова донесся гул вражеских
бомбардировщиков. Послышалась ответная перекличка наших зениток.
Через день наш «экспресс» остановился на станции
Горностаевка. Все выгрузились и ушли в близлежащий лес.
Целый день трудились, устраивая жилье. Устроились.
Наладилась нормальная лагерная жизнь.
В воскресенье организовали баню. Воду брали в канаве,
где она удержалась после дождя, а грели в железных бочках, как всегда. Мылись
прямо на траве среди сосен и берез, принюхиваясь к теплому дымку от костров.
После бани побрились (подстриглись до нее), сменили
подворотнички, подправили пуговицы и т. д.
Проверяя, как люди выглядят после бани, командир роты
обнаружил: у солдата Лощинина очень грязная шея.
— Наверно, и спина такая же? — возмутился
Афонин.
Сняв гимнастерку, Лощинин предстал перед «народным
судом». [89]
— Вы посмотрите! Это ж не шея, а паровозная труба! Не
потому, что толстая, а потому, что черная! Х-хо! Заваляев! Вымой эту «трубу»,
чтоб покраснела. Ясно?
— Ясно, товарищ лейт... чи то — старший
лейтенант! — по привычке назвал было Заваляев ротного лейтенантом. Обняв
руками сосну, Лощинин нагнулся, подставив для «расправы» шею и спину. Заваляев
подбежал с тряпкой. Принесли ведро воды. Окунув тряпку в ведро, Заваляев провел
ею от затылка до пояса по лощининской спине. От смеха все схватились за животы.
Теперь и спина Лощинина почернела, словно покрытая гудроном (тряпкой-то до
этого чистили миномет). Грязные струи воды потекли по бокам и щекам. А
Заваляев, не теряя усердия, погружал тряпку в ведро и возвращал ее на спину
Лощинина. Много раз сменили воду, истратили почти весь кусок мыла, но своего
добились: покраснели у солдата и шея, и спина.
— Вот теперь другое дело, — заключил довольный
Афонин. — Х-хо!
В полк пришло пополнение. Среди наших новичков оказался
оригинальный солдат — Калашников Павел Максимович. Командир роты потом так
его и называл — Павел Максимович. Пришел этот солдат с большой окладистой
бородой, черной и густой. Когда ему сказали, что такое «приложение» солдату
вроде ни к чему, Калашников вполне убежденно заявил: «Носил бороду мой дед,
носил ее отец, завещано носить бороду и мне». Пришлось с солдатом согласиться.
Только трудно верилось, что этому бородачу шел всего девятнадцатый год.
Через неделю мы покинули и этот, так хорошо обжитой
лагерь. На собственных ногах переправились в Гомель. А дальше — снова
перестук вагонных колес.
Описав сложную кривую через Брянск, Вязьму, Ржев,
Великие Луки, остановились.
— Павел Максимович! На какой станции стоим? —
спросили бородатого солдата. [90]
— Этого я еще не уточнил! — самым серьезным
тоном ответил Калашников, словно только ему и принадлежала эта роль —
уточнять да выяснять.
Дальше железной дороги нет — она разрушена. Нам
предстояло совершить большой и нелегкий форсированный марш: 50–60 километров в
сутки, с 15-минутными привалами, под июльским зноем, с двумя глотками теплой,
переболтанной во фляжке воды, в мокрой от пота гимнастерке.
Пошли.
— За-пева-ай! — командует Афонин.
Карпенко запевает:
Вылетают кони да шляхом каменистым,
В стремени привстал передовой,
И поэскадронно бойцы-кавалеристы,
Подтянув поводья, вылетают в бой.
Рота подхватывает:
В бой за Родину,
Боевая честь нам дорога!
Кони сытые бьют копытами...
Но люди устают наконец до того, что им уже не поется.
Перестал петь молодой солдат Андрей Палеха. Над ним подшучивают. А когда
перестали петь все, когда замолчал даже Карпенко, Палеха во весь голос запел
один:
Как письмо получишь от любимой,
Вспомнишь дальние края
И закуришь, и в колечках дыма
Улетает грусть твоя...
Этот «номер» рассмешил всех солдат, они оживились, будто
выкупались, и дружно подхватили припев:
Эх, махорочка-махорка!
Породнились мы с тобой...
Идем по Белоруссии. Перешагивая через головешки, прошли
по окраине Полоцка. Западную Двину пересекли [91] по временно
наведенному деревянному мосту. А рядом с ним стоял разрушенный железнодорожный.
Огромная ферма его опустила один конец в воду, будто склонилась напиться. Такое
сравнение напрашивалось тогда, наверно, потому что мы сами страшно хотели пить.
С великим наслаждением утолили жажду лишь в Литве, сразу
же, как только переступили границу, в деревне Зягацы. Холодная вода из колодца
казалась необыкновенно вкусной, будто такой и не пивали вовек.
В Литве пахло помещичьей стариной. Деревень мало,
больше — хутора. Хаты крыты соломой, поросшей зеленым мхом. На крышах
гнездятся аисты. Здесь эта птица почитается так же, как в России —
скворец.
По дорогам часто встречаются кресты со шкафиками под
стеклом. В этих шкафиках постоянно «живут» то распятие Христа, то пахарь с
сохой, то что-либо еще религиозно-крестьянское.
На кладбищах кроме отдельных могильных крестов
обязательно стоит еще один, видно, главный над всеми, большой-пребольшой
деревянный крест.
Все это, вместе взятое, сразу произвело на меня какое-то
гнетущее впечатление, словно попал в некий «потусторонний» мир.
И снова — в бой!
Наконец долгий и утомительный марш закончился. Головной
полк нашей дивизии уже вошел в соприкосновение с противником и с ходу (22 июля)
освободил город Паневежис. Задача нашего полка — очистить от оккупантов
Шяуляй.
Первая встреча с врагом состоялась на подступах к
городу: немцы дали о себе знать плотным пулеметным [92]
огнем. Развернувшись в боевой порядок, наши батальоны сразу начали наступать.
По снижению интенсивности огня чувствовалось, что немцы
оттягивают силы к центру города. Наши подразделения пошли в обход. И вскоре
Шяуляй был зажат в «клещи». Противнику грозило окружение. Пытаясь не допустить
этого, но удержаться в городе, он начал поспешно подбрасывать из своего тыла
живую силу на парашютах.
Не зная точного расположения своих полуокруженных войск,
многие немецкие парашютисты опускались над нашими позициями или даже в нашем
тылу.
Непосредственно над нашей ротой спустились двое. Взяли
мы их еще в воздухе: болтая ногами, они бросили на землю оружие и подняли руки.
На парашютах же сбрасывали немцы боеприпасы и продовольствие.
Вот, как грязно-серая жаба, проплыл над нами вражеский самолет и повесил в
воздухе солидный чемодан. Груз плавно опустился на наши позиции. В чемодане
оказались хорошо расфасованные и аккуратно уложенные продукты.
О своей ошибке этот «извозчик» потом, вероятно,
догадался, потому что наши стрелки открыли по его «жабе» огонь, но догадался
поздно — «посылка» была уже в наших руках.
К вечеру мы вошли в город. На одной «тихой» улочке
задержались всего на час, а горькая память о ней осталась навечно. С чердака
отдаленного здания эту улочку простреливал вражеский снайпер. Обнаружили его
сразу, но как расправиться с ним? Своего снайпера при нас не было. А рядом шел
взвод 45-миллиметровых пушек под командованием лейтенанта Алексеева. Он и
взялся уничтожить вражеского «охотника». Лейтенант приказал выкатить пушку и
открыть по чердаку огонь. Сам же лейтенант допустил при этом непоправимую
ошибку: не прячась, он выскочил на улицу, и снайперская [93]
пуля успела его сразить. Пушка выстрелила уже после того, как командир взвода
был убит. Снайпера сорокапятчики уничтожили, но обидно, что так дорого
поплатились сами.
Ночью продолжался бой за город. Наш батальон во главе с
Комиссаровым пробивался к центру. Не переставая вести огонь из стрелкового
оружия, мы бежим по горячей золе, прыгая через раскаленные головешки, под
свистящими пулями, сквозь дым. Город — в огне. Ревут перепуганные
животные, кричит птица.
Справа полоснула по нам пулеметная очередь —
кинжальный огонь. Несколько человек ранено. Некоторых пришлось взять на
носилки. А вражеский пулемет сразу же замолчал: наши пулеметчики тоже не
промахнулись.
На некоторое время перестрелка стихла. Мы подошли к
центру. Противник снова открыл огонь. Наши стрелки припали к автоматам.
Маскируясь в подъездах, за углами домов, все ведут огонь.
Штаб батальона укрылся во дворе, обнесенном высоким
кирпичным забором.
Мы с минометами находимся при комбате. Афонин все время
порывается стрелять. Комиссаров не разрешает:
— Опасно, можешь ударить по своим.
На другой стороне улицы, отвечая на огонь вражеского
пулемета, строчит наш «максим». За его гашеткой лежит сам командир пулеметной
роты старший лейтенант Попов. Вокруг него веером разлетаются искры, высекаемые
вражескими пулями на каменном фундаменте дома.
— Метко бьет, гад! — волнуясь за своих
пулеметчиков, говорит Комиссаров.
— Попов! Как у тебя там? — кричит он через
улицу, когда на несколько секунд прерывается стрельба.
— Порядок! — отвечает Попов. [94]
- — У Попова всегда «порядок», — улыбается майор. —
Даже под таким градом пуль!
В этот момент прервалась связь с командиром полка... У
начальника штаба (временно исполнявшего эти обязанности) начали сдавать нервы.
Он то и дело подбегал к Комиссарову с тревогой:
— Товарищ майор, мы окружены!
Комбат, по обыкновению, отвечать не спешил, но, аконец,
с заметным раздражением сказал:
— Ну и ни х-хрена они с нами не сделают!
Начальник штаба «успокоился».
Вскоре «успокоился» и последний немецкий пулемет —
наступила тишина. Нарушалась она теперь только пожаром. Недалеко от нас горело
высокое здание, в котором находилась аптека. Там лопались оконные стекла,
рвались препараты, трещал огонь.
Восстановилась телефонная связь. Из штаба полка
сообщили, что город противником оставлен.
Так выполнил свою боевую задачу по освобождению Шяуляя
наш 846-й стрелковый полк. Вскоре нам стало известно, что ему Верховным
Главнокомандованием присвоено наименование Шавлинского (Шяуляйского).
Этой же ночью мы отходили во второй эшелон. Головным шел
первый батальон. Впереди колонны — Комиссаров.
Как всегда, наш комбат молчалив и несуетлив. Слегка
раскачиваясь (такая у майора походка), как на прогулке, он идет вперед. Смотрит
обычно вниз, будто задумавшись.
Вдруг над нашими головами прошумел снаряд. Не так далеко
позади колонны раздался взрыв.
— Куда стреляете? — закричали в голове
колонны, добавляя к сему крепкие словечки.
В воздух взвилась ракета.
А через несколько минут мы натолкнулись на батарею
противотанковых пушек. [95]
— Вы стреляли?
— Мы. Мы думали, что на нас прут окруженные
немцы, — оправдывались артиллеристы.
Командиры «сторон» слегка поругались между собой и мирно
распрощались. Артиллеристы остались на своем месте. Мы прошли немного дальше и
тоже расположились на ночлег.
Однажды, бросив свои позиции, немцы ушли от нас сразу на
несколько километров. Наш полк свернулся в походную колонну и двинулся вперед.
Идем большой дорогой. Вдруг из кювета выскочил молоденький немец-солдат и
побежал было в лес. Из нашей колонны последовал окрик:
— Хальт! Хэндэ хох!
При этом на удирающего нацелилось сразу несколько
автоматов. Он остановился и с поднятыми руками медленно пошел к колонне. На
месте, где он лежал, подобрали оружие. Сам вояка про него уже забыл. Оказалось,
что этот «тотальный» воин во время короткого привала уснул и не услышал, когда
его часть, ушла.
Хорошим переводчиком у нас в батальоне был писарь. Он и
вел с этим пленным разговор. А пленный держал себя, как перепугавшийся ребенок,
и все спрашивал, что с ним сделают — расстреляют или нет? И ничего в этом
юнце не было вражеского, кроме обмундирования.
Присоединили этого вояку к группе других пленных, и
отправился он в тыл. И был он так рад, что не знал, как получше отблагодарить
своего «спасителя» — переводчика. По наивности он так, видно, и думал, что
не кто-нибудь другой, а именно переводчик спас его от смерти.
Теснимый нашими войсками, противник отступил на
территорию Латвии. Мы шли ускоренным маршем, чтобы не оторваться от противника.
[96]
— Пехота, не пыли! — частенько шутили над нами
артиллеристы, восседающие то на машинах, то на лошадях.
— Непромокаемая, вперед!
Это нашу, 267-ю Сивашскую, в шутку называли
«непромокаемой».
И вот снова — стоп!
Противник засел в обороне за хутором Бикстэн-Биксти. Наш
батальон развернулся в боевой порядок на линии этого хутора.
Недалеко от большого сарая, за высокой стеной зреющей
пшеницы, ощетинились стволами наши минометы.
Хозяин пшеницы предупредил, что скоро будет ее косить,
тогда наши позиции могут оказаться открытыми. Но, надеясь, что задержимся здесь
недолго, позиции менять мы не стали.
Метрах в двухстах от нас, у дороги на Добеле, окопалось
боевое охранение из взвода лейтенанта Дегтяря. Сам лейтенант с остальной частью
взвода расположился на линии основных позиций, тоже около дороги, по берегу
ручья, окаймленного густым кустарником.
Однажды утром из боевого охранения по телефону передали
сигнал: «Подходят их танки. Пока насчитали пятнадцать. Впереди — «Тигр».
Телефонные трубки из рук дежурных телефонистов перешли в
руки командиров. Все ждут новых сигналов и команд.
Было ясно, что противник готовится на узком участке
превосходящими силами прощупать нашу мощь.
И вот танки пошли. С обеих сторон открылся огонь.
Непосредственно перед нами появилась цепь широко шагающих и пригибающихся к
земле врагов с автоматами у животов.
«Заговорили» все наши минометы... Не отрывая от глаз
бинокль, я корректирую огонь. Под разрывами мин [97] немцы
приостанавливаются, падают, многие больше не встают.
Но запас мин у нас был весьма невелик, и он скоро иссяк.
Афонин, наблюдавший за полем боя с телефонной трубкой в
руках, ткнул меня в бок и показал в сторону сарая. Взглянув туда, я увидел
ствол и башню медленно ползущего на нас вражеского танка. А мы не имели ни
одной противотанковой гранаты. Телефонная связь с комбатом прервалась. Решение
надо было принимать самим. Впервые я заметил, как побледнел Афонин (позднее он
и сам говорил: «Аж во рту стало горько»).
— Отбой! На вьюки! За мной! — вполголоса
скомандовал он.
По канаве для стока воды полуползком отошли мы в лес.
Полуползком потому, что пшеницу, прикрывавшую нас, хозяин действительно скосил.
Скосил прямо на глазах у немцев. Нам нельзя было высунуть и головы, а он косит
себе, будто тут и фронта никакого нет.
В лесу мы соединились со своим батальоном и заняли
другие позиции.
— Танки сюда не пойдут, а с его вшивой пехотой мы
справимся! — сказал Комиссаров, приступая к выяснению потерь.
Да, вражеские танки дальше не пошли. Остановилась и их
пехота.
Выяснилось: никто не вернулся из боевого охранения и
отсутствует сам лейтенант Дегтярь. Взвод, понеся значительные потери, пришел
сюда без своего командира.
На тихом газу немецкие танки ушли в первую же ночь. Под
покровом второй ночи откатилась и вражеская пехота. Все наши подразделения
вернулись на прежние позиции.
Обросший и черный, как головешка, вернулся к своему
взводу Дегтярь. И вот что он рассказал.
Танки быстро пошли на его позиции. Боевое охранение, [98]
открыв огонь, себя обнаружило и сразу же оказалось атакованным. Решительно
бились его ребята, на что они могли сделать с такой армадой стальных чудовищ?
Один танк они все-таки подбили, а другой уже наполз прямо на их окоп. Еще один
танк подожгли артиллеристы. Но остальные, стреляя из пушек и пулеметов,
продолжали лезть на наши позиции. Дегтярь решил отвести взвод в сторону от
танков. Маскируясь в кустарнике, его солдаты побежали вдоль ручья. Сам он,
оглушенный разрывом снаряда, упал в густой куст. Рядом пролязгали гусеницы
танка. Своих он уже никого не видел. Видел только бегущих вслед за танками
немцев. Выходить из куста было бессмысленно. И лейтенант притаился, еще не
зная, что будет делать дальше. Дождался вечера. В сумерках к ручью подошли два
немца. Громко разговаривая и гогоча, они сняли с плеч автоматы и начали стрелять
по кустам. Решили, видимо, на всякий случай «прочесать». Скошенные пулями ветки
упали прямо на Дегтяря. «Набаловавшись», фашисты положили оружие подальше от
ручья и стали раздеваться. Обнажив тело до пояса, они подошли к воде. Сильно
потянувшись, один нагнулся, чтобы набрать в пригоршни воды. Другой, сделав это
раньше, выплеснул воду в него. Началась шуточная «перепалка» брызгами. В ней
решил принять участие и Дегтярь, выскочив из куста. «Хэндэ хох, гады! Хватит
воду мутить!» — негромко закричал он, нацелив на врагов автомат.
Они на мгновение растерялись, но потом бросились к
оружию.
«Не успеете, сволочи!» — еще раз крикнул Дегтярь и
нажал на спусковой крючок.
Оба верзилы растянулись на земле мертвыми.
Дальше лейтенанту оставаться на этом месте было нельзя.
Он пошел искать путь к своим. Долго ходил, ползал, но выхода не нашел —
везде натыкался на немцев.
9? [99]
Приближалось утро. Дегтярь оказался у спаленного хутора,
где сохранилась лишь одна полуразрушенная печь. Не видя никакого другого
убежища, он залез в эту печь. В ней лежали, сложенные пирамидкой, снопики
хвороста (латыши лес расходуют экономно). За этой пирамидкой он и укрылся. Не
вылезая, просидел в печи до прихода своих. С затаенным дыханием слушал немецкую
речь. Вздрагивал от цокота пуль и прислушивался к шороху отваливающихся
осколков кирпича. Немцы стреляли по печке, видно, тоже ради «баловства».
— И хорошо, что никто из них не заглянул в мою
печь. Подожгли бы мои хворостяные «баррикады», и изжарился бы тогда ваш
Дегтярь, как рябчик, — продолжал свой рассказ лейтенант. — А потом,
когда из печи вылез, чуть не застрелили свои — думали, что фриц.
— А почему ты не стрелял по ним прямо из куста?
Ведь они могли опередить! — спросили Дегтяря, когда он замолчал.
— А я хотел, чтобы они, гладкие боровы, видели, от
чьей пули подыхать будут.
— Правильно, как по приговору трибунала, —
согласились все.
После лейтенанта Дегтяря вернулся один солдат из боевого
охранения. Осунувшийся, без пилотки, весь грязный, он с трудом выговаривал
слова. Рассказал солдат следующее.
«Пострелять по танкам мы успели немного. Когда один
подбили, другой налетел на нас. Некоторые ребята уже до этого были убиты,
некоторые ранены. Танк покрутился на нашем окопе и ушел дальше. А за ним
подбежали их солдаты и стали добивать наших раненых: кто прикладом по голове,
кто каблуком (сапоги-то у них кованые). Я был присыпан землей, не шевелился, и
фрицы, видимо, подумали, что я мертвый — бить не стали. Когда эти ушли, я
из земли вылез и хотел где-нибудь [100] спрятаться. Но тут схватили меня другие. Погоготали,
обшарили, что-то между собой поболтали и показали мне на пшеницу. Один даже
сказал два слова вроде по-русски: «Хоти том!» И опять, махнул рукой на пшеницу.
Я понял, что они приказывают идти в ту сторону, «домой». Пошел... Когда подошел
к самой пшенице, сзади раздались выстрелы. По пшенице я побежал бегом. Выстрелы
продолжались. Одна пуля сбила пилотку. Я остановился, во все стороны покачался
и упал, будто убитый. Сам думаю: «Прибегут изверги и в самом деле убьют». А по
пшенице ползти тоже нельзя: заколышется она, заметят немцы и опять начнут
стрелять. Лежу. Они не подошли и стрелять перестали. Пролежал до самой ночи.
Потом перебрался в кустарники. Тут вас и дождался...»
На этом участке наша дивизия сдержала несколько
вражеских контратак. И несколько дней ее подразделения и полки, попадая в очень
трудную обстановку, вынуждены были маневрировать. Активно действовали обе
стороны. Сначала и успехи были переменные. Но в итоге наши части противника
немного потеснили.
На некоторое время установилось «равновесие» —
стороны заняли определенные позиции.
Артиллерийская «дуэль» продолжалась: как только
обнаруживались цели, по ним сразу же открывался огонь. Стреляем мы, стреляют
они. Гибнут люди у нас, гибнут и у них. Но нам-то виднее потери свои. Они и
волнуют, вызывая еще больший гнев против врага: хочется стрелять и стрелять!
После маневрирования мы со своими минометами стоим за
двумя большими сараями (скотными дворами) в хуторе Лиэльякас.
Горько и теперь этот хутор вспоминать...
Однажды утром, обходя огневые позиции взвода, я
задержался у третьего миномета: посидел, побеседовал с бойцами. А когда
вернулся в свой окоп (он был у самой [101] стены сарая), услышал знакомую «музыку»: уы-уы-уы. Это
завыли шестиствольные минометы немцев.
— В укрытие! — скомандовал Афонин.
— В укрытие! В укрытие! — передалось по
окопам.
Восемнадцать разрывов потрясли землю на небольшом
участке наших огневых позиций. Осколки разлетелись мгновенно, а смрадный дым и
удушающая пыль долго висели в воздухе и лезли в нос и в глаза.
В расчете миномета, где я только что был, ранило бойца
Анцыбора и того Горянина, которого под Севастополем ударило по ноге «лепешкой».
Разбило и их миномет.
— Боец Кулешев! К раненым! — крикнул я
первому, кого увидел в дыму.
— Есть! — ответил он и перепрыгнул в окоп
пострадавшего расчета.
Уже вечером, когда кругом стало тихо, Кулешев подошел ко
мне:
— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант?
— Слушаю тебя, Кулешев!
— Вы, товарищ лейтенант, почему бойцом меня
назвали? Я ведь ефрейтор...
— И верно, Кулешев! Извини! Это, брат, по старой
привычке. А почему ты меня сразу-то не поправил?
— Сперва надо было приказание выполнить, товарищ
лейтенант!
— Верно, товарищ ефрейтор! Молодец! Благодарю!
Не утолив свою злобу, назавтра немцы открыли по нам
методический огонь одиночными выстрелами из тяжелого орудия.
От прямого попадания снаряда загорелся один сарай.
Минометчики, находившиеся в этот момент за ним, стали
перебегать к нам. Немного не успел скрыться за углом сарая ефрейтор Кулешев.
Снаряд рванул землю в трех метрах справа от него. Солдат-великан сначала упал
на колени, потом уткнулся в землю лицом и больше [102] не пошевелился. Так
и остался лежать, будто изготовившись снова вскочить на ноги.
Почти к самому моему окопу подбежал ординарец ротного
Литвинов, но не успел спрыгнуть. Сраженный осколком, он упал рядом.
Я уцелел чудом: Сулименко, стоявшего в окопе слева от
меня, убило. Савченко, стоявшего справа, ранило. А стояли все трое почти
«впритирку».
Когда я нашел глазами Афонина, он подходил ко мне,
прихрамывая и вытирая кровь на своем лице. Я помог ротному опуститься в окоп,
перевязал раны. Их было две: на голове и на левой ноге.
Тут Афонин и сказал нам последние слова:
— Не повезло нам, Колов, сегодня. Оставайся...
Командуй... А я поковыляю...
— Есть командовать! А дойдете ли вы один, товарищ
старший лейтенант?
— Потихоньку дойду. Отрывать людей... Их и так
мало...
Мы распрощались.
— Пишите письма, товарищ старший лейтенант!
— Быстрее выздоравливайте!
— Возвращайтесь к нам! — кричали вслед своему
командиру бойцы.
Противник в эти минуты уже не стрелял, словно через край
насытившись кровью людей.
Семь человек вышло у нас из строя за один день! Для
нашей маленькой роты это много.
В этот же печально памятный для роты день погиб и наш
бородатый солдат — Павел Максимович Калашников. Его сначала ранило. Не
успели товарищи перевязать, как ударил второй снаряд и опять не обошел
Калашникова, сразив его насмерть.
Дома Павел Максимович оставил любимую девушку. Кажется,
они были уже помолвлены. И вот постигла эту молодую пару такая печальная
судьба. [103]
Ближайший друг погибшего Графов послал девушке
уведомительное письмо. В своем ответе она с выражением глубокой обиды написала:
«Я не верю вашему сообщению... Вы шутите! Но имейте в виду: это очень грубая
шутка! Вы не представляете, как мне будет тяжело, если это — правда!»
К великому сожалению, это была истинная правда. Пришлось
писать девушке второе письмо уже за несколькими подписями, подтверждающее эту
суровую правду. Девушка больше не ответила. К тому времени она, наверно, уже
получила и «похоронку».
Непривычно нам было без Афонина, как без родного отца.
Временно обязанности командира роты исполнял я. Потом командиры менялись.
Последним, с которым и закончили войну, был капитан Гольбрайх.
Афонин написал нам два письма из города Иванова. В
последнем сообщил, что нога не заживает — образовалась воздушная флегмона.
Он к нам не вернулся. Но очень хотелось верить, что жив наш боевой товарищ, наш
любимый командир. Тогда ему было лишь немного за двадцать, то есть вся жизнь у
человека была еще впереди{2}.
У противника складывалось предположение о готовящемся
нашем наступлении в направлении на город Тукум. Мы же, свернувшись в походную
колонну, форсированным маршем двинулись на юг, потом свернули на запад.
Десятого октября войска 1-го Прибалтийского фронта,
прорвав оборону противника южнее Лиепаи, вышли к Балтийскому морю. Курляндская
группировка немцев оказалась отрезанной.
А одиннадцатого утром и мы уже вступили в Руцаву, [104]
преодолев большое расстояние от Рижского залива до западного берега
полуострова.
Преследуем отступающего противника по узкой и высокой
дороге с глубокими кюветами по сторонам. Впереди колонны идет танк «Т-34». За
ним — командир полка Кравец, командир первого батальона Комиссаров и
другие офицеры полка.
Казалось, можно было не опасаться никаких сюрпризов:
дорога саперами разминирована, вперед ушла разведка.
Но сюрприз противник преподнес: на повороте по башне
нашего танка ударил снаряд. Танк остался невредим, убитых нет, но ранило двоих:
капитану-связисту оторвало кисти обеих рук (сложив замком, он держал их на
пряжке поясного ремня), и у комсорга батальона Воробьева выбило глаз.
После единственного выстрела немцы, сидевшие в засаде,
удрали к своим через лес.
Наш полк развернулся в боевой порядок, занял оборону.
Минрота окопалась у дороги, метрах в трехстах от переднего края. Окопы сделали
неглубокие: уж очень близка здесь грунтовая вода.
Я лег в маленький окоп. Не спали по-настоящему опять
много ночей, и сон быстро взял власть — я крепко заснул. А часа через два
проснулся в глубокой луже. Вскочил. Ощущение такое, что правый бок промок вроде
до самых костей. Поднял других. С них тоже потекло. Все скинули шинели, отжали
их сколько могли и повесили на кусты сушить. То же сделали с портянками. Все
остальное отжимали и сушили на себе. Не раздеваться же до «Адама», ведь
впереди — противник, и неизвестно, что в эти минуты вздумает делать он.
А противник готовился к контратаке. Но решился на нее
только через два дня. На этот раз его пехота пошла на нас без танков,
поддерживаемая артиллерией.
Наши стрелки отошли на линию минометных позиций. [105]
браги оказались так близко, что взялись за автоматы и мы, минометчики.
Я стою за большой корягой. Недалеко от меня —
Графов. Метрах в двадцати перед нами выскочили два немца. Одного скосил я,
другого успел уложить Графов. Но за этим Графовым я следил больше, чем за
немцами. Упоенный боем, он то и дело порывался выбежать из-за своего укрытия,
вытянувшись во весь рост, чтобы лучше рассмотреть живого фашиста на близком расстоянии.
Раньше ему, видите ли, такого случая не представлялось! После того, как мы
уничтожили еще по одному фрицу, мой «поднадзорный» упал — его ранило.
Немцы больше не ползли. Маскируясь в кустах, они
отступили. Наши вернулись на свои позиции.
Графов, раненный в живот, лежит на плащ-палатке и не
перестает возбужденно рассказывать, как он с глазу на глаз встретился с живым
фашистом и прострочил его очередью из автомата.
— Вот это я понимаю! По крайней мере, своими
глазами видишь, что убил его, гада!
Раненого перевязывают, а он — свое:
— Из миномета палишь в белый свет. Убил или не
убил — не видно. А тут даже счет вести можно.
Так, довольного своими боевыми успехами, и отправили
этого юношу в санбат. А насчет раны он даже не заикнулся — опасна она или нет.
В обороне
Лучше узнав местность, командир роты решил перенести
минометы на усадьбу бывшего хутора. «Бывшего» потому, что сам хутор сожжен.
Мы переселились. Окопы и землянки сделали поглубже, но
лишь на несколько сантиметров. Грунтовая вода [106] близка от
поверхности и здесь. А наша командирская землянка получилась совсем мелкой:
сядешь — выпрямиться негде, поспешишь — стукнешься о потолок. Но на
потолок мы не обижались, потому что он — наша защита: два наката бревен и
высокий курган земли.
Вокруг хутора — неширокая чистая поляна. А на ней
позади нас — высокий густоветвистый дуб, шумящий уже пожелтевшими
листьями.
Место у этого дуба понравилось командиру батареи
полковых пушек. И у нас появились соседи. Черные «глаза» коротких, как обрубки,
стволов уставились прямо на нас.
— Когда будешь заряжать, загляни в ствол: не
увидишь ли через него наши головы! — кричит наш минометчик пушкарю.
— А вы пониже пригибайтесь, — отвечает тот.
Впереди нас встали противотанковые «дивизионки». Одним
словом, население хутора оказалось довольно густым.
«Будет жарко нам тут, если пронюхает об этом
противник», — подумываем мы про себя.
Но другого места для позиций нет: кругом — болото.
Так на одном маленьком «островке» и разместились целых
три артиллерийских подразделения.
Но... живем.
Редко бывают здесь солнечные дни, тем более —
осенью, поэтому больше пребываем в землянках. Лежим как кроты.
В «штабной» землянке нас пятеро: ротный, командиры
взводов и дежурный телефонист.
В отоплении пока нужды нет, а освещаемся трофейными
«свечами».
При крохотном огоньке я читаю «Воспоминания» Брусилова.
Читаю вслух, потому что остальным присутствующим другого дела нет и они
слушают. Только телефонист лежит ухом на трубке и ловит звуки, ползающие [107]
по проводам на земле. Но свободным ухом прислушивается и он. Он же изредка
прерывает мое чтение, отвечая в микрофон:
— «Сорока» слушает!
Потом объясняет нам:
— Прове-эрка!
Если же вывернется в этой хмурой Прибалтике хороший,
ясный денек, всех тянет к солнышку: повыползут из своих сырых укрытий,
рассядутся в окопе кружком и блаженствуют.
Отменный солнечный день выдался в самом конце октября.
Чернышев стоит в окопе. Вытянувшись во весь рост,
любуется погодой. Часто поглядывает на дорогу. Там, из-за кустов, вот-вот
покажется старшина с вещевым мешком на спине: сегодня он сам обещал принести
нам обед.
Вместо старшины из-за кустов вынырнул почтальон
Приходько. Ему Чернышев обрадовался не меньше:
— Привет аккуратному почтальону!
Все солдаты, словно по команде, высунули головы из
окопов. Письмо для фронтовика дороже, чем обед.
Почтальона сразу окружили тесным кольцом. Каждый ждет...
— Ось вам, товарищ старший лейтенант, — подал
Приходько письмо Чернышеву.
— Це вам, товарищ лейтенант, — подал письмо
мне.
Принес письма Приходько кое-кому еще, но не всем. И те,
кто не получил, вроде как обиделись. Тесное кольцо, только что окружавшее
почтальона, быстро растаяло — все разошлись по своим местам.
Чернышев получил письмо от Лиды. Она служит в зенитной
части. А до войны вместе учились в техникуме, вместе катались на коньках,
все — вместе. Война разлучила. И сведет ли их судьба когда-нибудь опять? [108]
Я получил письмецо от дочки. Милый беленький листок с
аккуратным почерком повествует: «Дома все в порядке...» А мне-то этот «порядок»
уже известен: хлеба мало, приходится заменять разными суррогатами, выручают
огород и корова — картошка и молоко.
Но хорошее письмо из дома — это и тепло, это и
сила, это и оружие, помогающие фронтовику стойко переносить все испытания и
невзгоды, как бы тяжелы они ни были.
Мы, командиры взводов, поочередно сутками дежурили на
передовой в качестве наблюдателей и корректировщиков огня.
В одну из своих очередей я вышел с Заваляевым.
С земли много не увидишь. К тому же немцы на своей
передовой возвели бревенчатый забор — «огородились», как дома.
Чтобы заглянуть за этот забор, я влез на высокую ель. В
бинокль вижу: у самой дороги — хутор Буки, из трубы вьется дымок. Два
немца переносят какие-то грузы из брички в дом.
На этом мое наблюдение прервал Заваляев.
— Спускайтесь! По вам бьет снайпер! — закричал
он.
Прячась за толстый ствол дерева и его густую хвою, почти
юзом сполз я со своего наблюдательного пункта вниз.
А через несколько минут я сидел уже на другой ели,
вдалеке от первой. Опять смотрю на хутор: брички уже нет, а около дома в важной
походке пожилой немец разминает ноги.
Ну как тут удержаться и не «пошутить» с этим
новоявленным хозяином двора!
Принимаю от Заваляева телефонную трубку. Вызываю:
— «Сорока»!
— «Сорока» слушает! [109]
— Сам на месте?
— Да!
— Передай ему трубку!
Несколько секунд мембрана шептала в мое ухо случайные
шорохи, гудки. И вдруг глухо, но разборчиво, повторила слова телефониста:
«Товарищ капитан, к тел...» Про себя я поворчал: «Вот дурень, кричит прямо в
трубку!»
Но тут послышался голос ротного:
— Я слушаю!
— Разрешите для гостя горяченького чайку?
— Из какого самовара?
— Самый горячий у Карпенко!
— Хорошо!
Я приготовил данные с таким расчетом, чтобы первая мина
упала значительно левее цели.
В трубку слышу:
— Выстрел!
Смотрю. Веерок дыма вспыхнул там, где надо. Немца не
спугнул — он продолжал прогуливаться в прежнем спокойствии, держа руки за
спиной.
— Хорошо! Правее — один огурчик!
Смотрю на немца. Растопырив руки, он шарахнулся назад и
упал, когда новый веер пыли и дыма вспыхнул уже на дороге, метрах в семи от
него.
— Отлично! Записать! — сообщаю я в трубку и
покидаю свою удачную ель.
Часто приходилось убеждаться, что многие наши воины еще
не так далеко ушли от своего золотого детства. Вернувшись с передовой в этот
раз, я застал расчет одного миномета за таким занятием:
Тра-та-та! Тра-та-та!
Мы везем с собой кота,
Чижика, собаку,
Петьку-забияку... [110]
Поют эту песенку мои воины, рассевшись в окопе кружком.
Дирижирует «хором» ефрейтор Кудряшев. Детский сад, да и только. А ведь воюют. И
неплохо.
У минометчиков длительного молчания нет. Мы стреляем
даже тогда, когда молчат стрелки. Огнем по врагу навлекаем огонь на себя —
немцы нас «засекают».
Вот и на этом хуторе мы уже успели им надоесть: утром
следующего дня они сделали по нам несколько выстрелов из тяжелого орудия. Один
снаряд «боднул» наш высокий курган и, завывая, рикошетом пролетел над позициями
соседей у дуба.
Пушкари все претензии — к нам:
— Эй, «самоварники!» Убирайтесь отсюда к черту!
Из-за вас он и нам житья не даст!
Чтобы не подвергать артиллеристов опасности в
дальнейшем, мы сменили позицию.
Новое наше место — метрах в полутораста от старого,
в высоком лесу. Этим оно выгоднее. А хуже тем, что здесь очень слабый грунт:
после нескольких выстрелов миномет утопает до половины ствола. С большим трудом
вытащив из грязи опорную плиту, солдаты подкладывают под нее палки, ветки,
кочки.
Интересно то, что первый выстрел отсюда сделал сам
комбат. Пользуясь тишиной, Комиссаров идет на «передок». Заметив высунувшиеся
стволы, сворачивает к ним. Дежурный солдат как раз в этот момент куда-то
отошел. Комбат остановился у первого же миномета, взял мину и опустил ее в
ствол.
Услышав выстрел без команды, мы выскочили.
— Вы что, спать полегли? — спокойно, но
серьезно спросил майор подбежавшего к нему командира роты.
— Никак нет, товарищ майор! Все в порядке! —
ответил ротный.
— А часовой где?
— Та я ж туточки, товарищ майор! —
«отрапортовал» один из участников этого самодеятельного «хора». [111]
— На посту надо быть бдительным! — строго
сказал солдату комбат.
— Виноват, товарищ майор! — ответил смущенный
часовой.
— Осьту-уточкин! — уже улыбаясь, «обозвал»
солдата комбат и пошел дальше, не добавив к этому ничего.
Не любил майор лишних слов.
— Вот тоже лопух! — незлобно ворчал на
часового Гольбрайх, когда узенькая тропа увела Комиссарова в лес.
На передовой тихо и днем и ночью. Противник не бросает
даже ракет. Укрывшись за высоким забором, днем он зорко смотрит, а ночью
внимательно слушает.
Тишина нарушается лишь по воле какого-нибудь случая.
Однажды перед утром дежурный пулеметчик услышал похрустывание ледка под
чьими-то осторожными ногами на нейтральной полосе. Изготовившись, он не успел
дать очередь, как там раздался взрыв, а потом заверещал кабан (видно,
подорвался на мине).
С обеих сторон по подраненному кабану открылась
стрельба, и он вскоре утих. У солдат родилась идея: достать кабана. Интересно
же отведать кабаньего мясца.
Немцы, конечно, об этом догадывались и изредка то место
обстреливали. Но на следующую ночь наши храбрецы их как-то перехитрили и добычу
все-таки уволокли.
Огромнейшую кабанью голову с длинными кривыми клыками не
отказался взять наш старшина Бовт. На обеденном «столе» минометчиков появился
отличный холодец. Несколько дней вкушали мы его да похваливали.
В войне применялось не только оружие, но и слово. На
исходе одного тихого дня в наш батальон явилась специальная служба радиопередач
для противника. Передатчик установили в блиндаже, а репродуктор вынесли на
«нейтралку». [112]
Немец, давно перешедший на сторону Красной Армии, на
своем языке читал текст Обращения нашего командования: «Ахтунг! Ахтунг! Дойчен
зольдатен унд официрен!..» В обращении разъяснялось, что обстановка на фронтах
сложилась определенно не в пользу немецкой армии, что война Гитлером проиграна
и дальнейшее сопротивление бессмысленно, оно лишь умножит число человеческих
жертв.
После непродолжительного молчания немцы открыли по
репродуктору огонь. Постреляют — послушают Опять постреляют.
Но репродуктор «высказался» до конца. Через несколько
минут снова восстановилась тишина.
Попутно скажу: немцы тоже агитировали. На этом участке
главным средством их агитации были листовки: лопнет над нами «агитснаряд» и
замусорит все небо, а потом и землю бумажками с фашистской брехней. Немцы
призывали советских солдат и офицеров сдаваться в плен и сулили им свободный
доступ ко всем благам жизни в «Великой Германии».
Читая эти листовки, мы смеялись: «Перед последним
вздохом хищный зверь одновременно и скалит зубы, и виляет хвостом!»
Итак, на нашем участке фронта тихо. Но в этой тишине
каждая сторона что-то делает. Мы знаем, что не сегодня-завтра будем наступать.
К этому и готовимся Противник это тоже знает, но и не отказывается от надежды
прорваться в Восточную Пруссию.
В подобных ситуациях воюющие стороны всегда охотятся за
«языком». На нашу сторону «язык» однажды пришел сам. Вот что рассказал солдат,
который его встретил:
«Это было поздно вечером, в сумерках. Стою я в окопе на
посту. Слышу: шуршат впереди кусты. Я изготовил автомат. Смотрю: прямо на меня
идет фриц. Я притаился, чтобы подпустить его ближе. Потом направил [113] автомат
и крикнул: «Хэндэ хох!» Немец поднял руки и быстро подбежал ко мне. Тут мы его
и взяли. Оружия при нем не было. Пришел, видно, сознательно...»
Этот «язык», в частности, рассказал, что рядовые немцы
подумывают о капитуляции. Офицеры на нее не согласны — они рассчитывают
или прорваться в Восточную Пруссию по суше, или эвакуироваться морем. Больше
всех боятся капитуляции власовцы. «Знает кошка, чье мясо съела!»
В поисках «языка» однажды группа немцев внезапно напала
на один из наших стрелковых взводов в лесу. У командира этого взвода здесь
имелась небольшая деревянная избушка — его «штаб». Воспользовавшись
глубоким рыхлым снегом, немцы в белых маскировочных халатах скрытно подобрались
к этому «штабу» и забросали его гранатами. «Штаб загорелся. Взвод принял бой.
Сам младший лейтенант отстреливался из ручного пулемета, но был убит. Других
потерь взвод не понес. Захватить «языка» лазутчикам не удалось. Оставив на
месте боя двух убитых, они скрылись.
Жаль младшего лейтенанта. Я в этот день дежурил на передовой
и как раз в момент происшествия переходил к нему по просеке, тянувшейся по
нейтральной полосе. Одновременно со мной прибежал сюда со своим небольшим
резервом комбат Комиссаров. Он сразу пожурил меня за просеку: «Ходишь под самым
носом у немцев! Они же, видишь, лазят, охотятся!»
Вообще, если не считать отдельных эпизодов, фронтовая
жизнь в обороне течет однообразно и имеет свой определенный ритм. Люди
регулярно спят, умываются, принимают пищу.
Кухня с жидким супом и густой кашей останавливалась
около нас. Заслышав ее приближение, наш телефонист передавал в трубку сигнал:
«Колеса!»
С разных сторон из кустов с котелками и термосами
выходят солдаты стрелковых рот. Заполнив свою тару [114]
горячей едой, не мешкая, они снова скрываются в тех же кустах...
Однажды здесь мы даже имели счастье помыться в настоящей
бане. Ездили в нее поочередно за несколько километров в тыл, на один хуторок.
Готовил баню старшина Бовт, а помогали ему хозяйка с молодой дочерью,
симпатичной девушкой в деревянных башмаках. Лейтенант Плешивцев сразу обратил
внимание на эту изумительную редкость (конечно, не на башмаки). Он нашел
«заделье», чтобы сходить к хозяевам в дом, — захотел напиться...
Пользуясь тишиной, ходим в санроту на уколы против
сыпного тифа. Вообще разные уколы делают здесь часто. Принимать их хотя и
надоедает, но принимаем аккуратно. В этих уколах сочетается приятное с
полезным: приятное — выйти на час-два в «тыловой мир», полезное —
гарантия от заболеваний.
Четвертое февраля 1945 года. Моросит дождь и тает снег.
Наш полк снялся. Покинув этот «тихий» участок фронта,
бредем мы по снежной воде куда-то в тыл, чтобы через сутки или двое снова
оказаться на передовой.
Новый участок. На нем, как всегда, нас ждала работа:
окопы, землянки, блиндажи.
Только сделали окопы, поступило приказание: «Сменить
позиции!»
Сменили. Снова сделали все, будто провели еще одну
репетицию. «Уж сколько их проведено, таких «репетиций», и когда же будет
генеральная? А сколько ты земли перелопатил за эту войну, солдат?»
Перед нами — город Приэкуле. Передний край
противника — ближе. Никакой колючей проволоки не видно — не успели
немцы огородиться. Для нас это выгодно вдвойне: открыта дорога пехоте —
раз, больше бросим мин на головы врагов — два.
Над городом то в одном, то в другом месте всплывает [115]
в небо «колбаса» — немецкий аэростат с наблюдателем на борту. Для наших
артиллеристов это — интересная мишень. Они стреляют. Мишень лавирует и,
боясь прямого попадания, поспешно опускается вниз.
На этом участке немцы выставили еще одно «пугало» —
реактивные установки, стреляющие короткими и очень толстыми снарядами с
длинными цилиндрическими хвостами. По форме эти снаряды напоминают
головастиков, а звук выстрела походит на рев ишака. Так эти установки и
прозвали «ишаками». Стреляли немцы из них не столько с целью поражения, сколько
с целью устрашения. Редкие одиночные выстрелы через равные промежутки времени с
противным ишачьим завыванием и секунды напряженного ожидания разрыва, конечно,
были для нас пыткой.
Последние сражения
Двадцатого февраля мы начали наступать. После небольшой
артподготовки пошла вперед пехота, преодолела сопротивление немцев и вскоре
очистила от противника город Приэкуле.
Наступление продолжалось. Будучи уже командиром роты,
пал здесь смертью храбрых лейтенант Дегтярь.
Вначале даже не верилось, что не стало среди нас этого
жизнерадостного, веселого человека. Он очень любил петь. Теперь его песня
оборвалась. Навсегда.
Продвигаясь вперед, мы попали под огонь больших
вражеских минометов. Одна мина взорвалась в пяти метрах от нас с Чернышевым. Мы
успели упасть, и осколки прошли выше, остался лишь звон в ушах. А вскоре эти
минометы были уже в наших руках.
На захваченных немецких позициях оказалась большая
насыпная землянка — курган. Пользуясь передышкой, солдаты сразу набились в
нее, как сельди в бочку. [116]
В дальнем углу стояла «буржуйка». В ней тлели угли.
Солдаты подбросили щепок. Появился огонь. В землянке стало светло. Наш
Плешивцев, пользуясь случаем, решил написать письмо. Никто, кажется, столько не
писал, сколько писал их Миша. Подсел он к самой печке, достал из сумки бумагу,
карандаш. А почти рядом с ним сидел молоденький солдат из стрелковой роты и
вертел в руках гранату. Непонятно, как его угораздило выдернуть кольцо и
уронить гранату на пол, но чакнул запал, и вот-вот последует взрыв. Солдат
наклонился, чтобы гранату найти и выбросить в окно. Миша вскочил с места и
бросился к двери, но бежать было некуда — в проходе образовалась «пробка».
В этот момент и произошел взрыв. Виновнику перебило челюсть, ранило трех
человек еще и пятым раненым оказался наш любитель писем. Один осколок засел у
него в ноге, а несколько маленьких поцарапали лицо.
Из землянки Плешивцев вышел побледневшим. Но когда
окончательно осознал, что раны невелики, заулыбался. Вооружившись палочкой, он
отправился в санроту на своих ногах.
А наступление продолжалось. Немцы пятились, но
сопротивлялись отчаянно, потому что все туже и туже затягивалась на их шее
петля.
На 12 километров продвинулись мы за 9 дней. Только! В
одном из этих боев контузило нашего комбата Комиссарова и начальника штаба
Гаврилова.
Мы остановились. Но тишины здесь не наступило.
Перестрелка продолжалась. Задиристо действовал враг — он нервничал.
Где-то против наших позиций врылся в землю «фердинанд» и
начал «клевать» нас. Одним снарядом убило сержанта Логинова, ранило командира
расчета Ромашнева и нашего певца Карпенко. У Ромашнева отрубило большой палец
на левой руке, у Карпенко застрял осколок в ноге. [117]
Оба друга самостоятельно ушли в санбат. Карпенко вскоре
вернется. Ромашневу выпадет какой-то другой путь.
«Фердинанда» разбила потом наша тяжелая пушка. Выкатили
ее на прямую наводку против танков, но раз подставил свой лоб «фердинанд», она
вступила в дуэль и доконала его.
В начале марта я заболел малярией. Через восемь лет
вспомнила своего «подшефного» эта распротивная болезнь.
С попутной бричкой еду в сантору.
Укрывшись плащ-палаткой, лежу на соломе и дремлю под
разговор ездового Загребы со всей парой гнедых:
— Н-н-но-но, милые-э... А-а-а... Пшел, пше-о-ол!
В моей памяти встают годы первой пятилетки: прокуренная
сборня с одной керосиновой лампой на весь «зал», бородатые лица, чуть видимые в
табачном дыму, — собрание по самообложению...Тоже была битва! Нелегко и
тогда доставалась победа. Спали тоже мало, чаще всего — в дороге: лежишь
вот так же на соломе в санях и дремлешь, прислушиваясь, как «колокольчик, дар
Валдая, звенит уныло под дугой».
— Приехали, товарищ лейтенант! — крикнул Загреба.
В санроте встретил меня военфельдшер ростом в полтора нормальных человека,
очень неприветливый субъект. Он выписал мне направление в санбат.
Получив документ, я вышел на дорогу. Через несколько
минут шофер попутной машины посадил меня рядом с собой и довез до города
Приэкуле. До порога санбата доплелся я сам.
Лечебница занимала двухэтажное кирпичное здание. Меня
положили в одну из комнат на первом этаже. И я был доволен.
Но при первом же обходе врач распорядился перевести меня
в офицерскую палату. [118]
Здесь я встретил капитана Гаврилова. Он уже «учился»
говорить: прежде чем сказать слово, он долго морщился, будто съел что-то
кислое. Слышать еще не слышал, но по привычке иногда подносил к уху часы, чтобы
проверить, тикают ли, и с раздражением вертел головой, отбрасывая руку, когда
вспоминал, что глухой. Но Гаврилов выздоравливал.
А через стенку от меня, в другой комнате, лежал
тяжелораненый капитан Буянов, артиллерист. Этот не поправлялся. Ранен он был в
живот и не эвакуировался в тыловой госпиталь до истечения тринадцати суток.
Ночью капитан метался в жару и бредил. Днем ему было лучше. Девятого марта
больного навестил командир дивизии, чтобы вручить ему боевую награду —
орден Красного Знамени. Буянов был в сознании. Генерал поздравил его с наградой
и пожелал быстрейшего выздоровления. Но выздоровления не последовало. Стенка
была тонкая, и я слышал все. Однажды вечером больному стало очень плохо. Он
бредил и все собирался уезжать. Так и говорил: «Завтра я уеду...»
Долго не мог я в ту ночь заснуть, испытывая жалость к
человеку, которого и знал-то только по голосу, самого даже не видел.
Проснувшись рано утром, я припал ухом к стене: капитана
не слышно. Я вскочил с постели. Медсестры Вера и Таня выносили из той комнаты
пустую кровать.
— Что с капитаном? — спросил я.
— Нет больше капитана. «Уехал», — ответили
погрустневшие девушки.
Постоял я молча и стал одеваться.
Пришла Роня Григорьевна Гутник{3} — военный врач, капитан медицинской
службы, очень симпатичная и добрая женщина. [119]
— Вы что, Колов! — спросила она, заметив меня
«в полном боевом».
— Выпишите меня, товарищ капитан. Выздоровел я.
— Посмотрим. Зачем спешить? — последовал
спокойный ответ.
Выписали меня после этого моего «заявления» дня через
три. Пока я их коротал, старые впечатления и переживания пополнялись новыми.
Город обстреливался противником из крупнокалиберных
орудий.
Лежишь на койке и прислушиваешься: издалека доносится
глухой звук выстрела, а через несколько секунд где-то совсем близко гремит
сильнейший взрыв, даже оконные рамы и стекла дрожат. В секунды ожидания люди
перестают дышать. Потом, словно очнувшись от оцепенения, ворочаются, ругаются:
— Вот гад, туды его мать!
А он, тот самый гад, продолжает свое: стреляет час,
стреляет два...
И один снаряд попал-таки в здание госпиталя. Пролетев в
окно, он разорвался на пороге двери в той самой комнате, куда поместили вначале
меня. Одного больного убило и нескольких ранило и контузило. Если бы не перевели
в другую палату меня, я тоже оказался бы в их числе.
Ну как не задумаешься над этим случаем и как его не
запомнишь?
Весна 1945 года — четвертая военная. Она принесла с
собой не только шумные воды, зеленые травы, цветы и пение птиц.
Победными ласточками прилетели к нам с этой весной
сообщения:
«Наши войска окружили Берлин!».
«Советские войска соединились с войсками союзников!».
«Второго мая пал Берлин!». [120]
Мы ликуем: «Взята берлога Гитлера! Значит, победа
близка!»
Но перед нами — Курляндская группировка немцев. Она
не хочет сдаваться без боя, И мы готовимся к наступлению.
Седьмого мая оборудовали новые огневые позиции. Завтра
их займем и будем ждать команды «Огонь!».
Противник нервничает: бросает ракеты и беспорядочно
палит, палит.
Вернувшись в расположение второго эшелона уже восьмого в
пять часов утра, мы лишь немного успели отдохнуть. По тревоге батальон
выстроился в походную колонну у штаба полка и, пробивая густой туман, двинулся
в путь.
Только вышли на опушку леса, из головы колонны поступила
команда: «Сто-ой! Следовать обратно в расположение!»
Оказалось, с наблюдательного пункта командира дивизии
вернулся командир пулеметной роты капитан Гуланов и сообщил: «Германия
капитулирует! В 15–00 везде прекратить огонь!»
Мы возвратились в свой лес. Не находим себе места —
волнуемся, ждем...
А в это время обе воюющие стороны беспощадно палят,
словно хотят напоследок досыта «натешиться» в этой смертельной игре.
Ждем, с нетерпением поглядывая на циферблат. Как
медленно движутся стрелки! Только и заметно, что прыгает секундная.
И вот наконец канонада оборвалась...
Война кончилась!
Верилось и не верилось. Так и хотелось себя
ущипнуть — уж не сон ли?
Наступило ликование: люди обнимались, целовались,
плакали и смеялись — все одновременно. [121]
Зеленый конверт
Девятого мая вся наша страна впервые праздновала День
Победы.
Праздновали и мы. Дивизия выстроилась на плацу. Им
служила обширная зеленая поляна. Командир дивизии генерал-майор Мищенко
поздравил с победой. Прогремело дружное и долго не смолкающее «Ура!». Генерал
приказал дать победный салют из личного оружия тремя залпами. Но когда начали
стрелять, то все три залпа слились в один продолжительный беглый огонь. Каждый
стрелял до последнего патрона в магазине.
После состоявшегося митинга наша дивизия, 267-я
Сивашская, парадным маршем прошла под своим боевым знаменем перед
импровизированной трибуной (ею служила грузовая машина). Парад смотрели
командир Первого Гвардейского корпуса генерал-майор Федюнькин, командир дивизии
генерал-майор Мищенко, командир нашего полка подполковник Андросов и другие
военачальники.
Что делалось в этот день дома, мы знать не могли. Однако
можно было предполагать, что у каждого человека в этот день не выходил из
головы вопрос: «Остался ли в живых наш?» Ведь у каждого этот «наш» был: отец,
брат, сын, друг... Несколько мучительных дней надо было ждать ответа на этот
вопрос. А ответ мог прийти и в знакомом треугольничке, который обрадует, и в
официальном конверте, подписанном незнакомой рукой, который убьет горем.
И мы торопились послать домой первые послевоенные
письма. Пусть они были короткими. Главное в них — сообщение, что жив, что
теперь уже обязательно вернусь, дело теперь за временем.
В своем первом послевоенном «треугольнике» я сообщил,
что последнее мое письмо из армии будет в зеленом [122] конверте, после
него уже приеду домой сам.
Началась мирная служба. На той широкой поляне, где
гремел победный салют, разбивается план расположения дивизионного лагеря. Через
несколько дней здесь вырастет полуземляной-полудеревянный «город». Покинув свои
неуютные и замаскированные жилища в лесу, мы получим в этом «городе» более
«комфортабельные квартиры».
Да и лес будет отдыхать от таких неприятных сожителей,
какими были люди войны. Сколько деревьев загублено и подранено пулеметными
очередями, взрывами снарядов и бомб, раздавлено гусеницами танков и просто
вырублено топором!
Командование уже отдало строжайшее распоряжение:
«Сырорастущий лес не трогать! На строительство и другие нужды использовать
только старые запасы древесины, валежник и сухостой».
Но этого материала «заготовлено» здесь столько, что для
строительства нашего лагеря хватит с избытком.
Итак, мы строим. Жужжат пилы, стучат топоры, звенят
веселые голоса людей. Винтовки и пушки молчат!
Ясный погожий день. По дороге мимо нашего лагеря
движется колонна (точнее — вереница) пленных. Впереди, вяло переставляя
ноги, идет полковник с палкой в руке, заменяющей ему трость.
К колонне подъехал наш генерал. Пленные остановились.
Приняв рапорт начальника конвоя, генерал подошел к немецкому полковнику.
— В какой же это армии считалось приличным
полковнику ходить с палкой в руке? Где ваша офицерская гордость? — спросил
пленного генерал.
Немец с озлоблением швырнул палку в сторону и заносчиво
поставил контрвопрос:
— А хорошо мы все-таки воевали?
— Хорошо воевал тот, кто победил! А вы идете в
плен! — ответил генерал. [123]
— Мы в плен не сдавались. Мы капитулировали! —
возразил пленный.
— Русские в таких случаях говорят: «Хрен редьки не
слаще!» — усмехнувшись, сказал генерал и дал конвою знак следовать дальше.
Медленно плетутся немцы по «завоеванной» земле, все
дальше и дальше удаляясь от своей.
А мы — в новых «квартирах». Солдатские землянки
расположены в первой линии, офицерские «домики» — во второй. У
солдат — нары, у нас — топчаны.
В «домике» вместе со мной поселились Лев Чернышев и
лейтенант сорокапятчик Иван Аносов.
В каждом человеке обязательно есть что-нибудь свое,
отличающее его от других и хорошо запоминающееся. Чернышев, например, любил лежа
читать и петь, писал обеими руками поочередно, а вообще больше действовал
левой. Аносов, несмотря на свой очень высокий рост, садился на топчан не иначе
как с подогнутыми под себя ногами, предварительно сняв свои кирзовые сапоги с
широкими голенищами. Чернышев над ним шутил: «Длинный, ты опять вчетверо
согнулся?» Лев так и называл нашего третьего члена «семьи» — Длинный. Иван
был действительно настолько высок, что все его солдаты выглядели перед ним
маленькими ребятишками. Когда он вел свой взвод, я тоже шутил: «Вон пошла утка
с утятами». Чернышев от души смеялся, зная, что Аносов не обидится. Это был
очень простой и добродушный парень.
Иногда на воскресенье с разрешения командования офицеры
дивизии выезжали в города Лиепаю и Ригу. Однажды побывали в такой экскурсии и
мои молодые друзья. Аносов вернулся с патефоном. Патефон старый, но исправный,
а пластинки — на латышском языке. Только одна — на русском. «Лишь бы
музыка», — говорит Иван. Так появилось в нашем «домике» развлечение.
Не требуя смены, подогнув ноги под себя, наш «музыкант» [124]
точит иголки и крутит ручку. Играет патефон. Хоть и с хрипением, но все же
музыка.
Больше всех, конечно, доставалось пластинке на русском
языке. Мы с удовольствием слушали давно забытые слова:
Я Вас любил,
Любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем...
Когда Иван в часы досуга почему-либо отсутствовал, меня
развлекал Лев. Лежа на спине, он перепевал все известные ему песни, будто
специально повторял их, чтобы не забыть:
Одесские лиманы, цветущие каштаны,
Красавица Одесса — под вражеским огнем...
Не закончив одну, он начинал другую:
Мы с тобой не первый раз встречались —
Много весен улыбалось нам...
Видимо, убедившись, что и эту песню не забыл, начинал
третью:
Шаланды, полные кефали,
В Одессу Костя приводил...
И так пел наш солист до тех пор, пока не надоест самому
или пока не оторвет его от этого занятия кто-нибудь другой.
Занимаемся по распорядку дня. Например, с утра: два часа
строевой подготовки, два часа — огневой и два — по уставу
дисциплинарной службы. После обеда: два часа — строевая и два —
чистка оружия. Тактических занятий стало меньше. Солдаты этим довольны: не
бегать туда и обратно 12 километров (что делали недавно), не купаться в речках
и прудах — и так вдоволь накупались.
Соблюдаются выходные дни. В воскресенье в пределах
лагеря каждый может проводить время по собственному усмотрению. Бывают и
организованные мероприятия: [125] футбол, кино, танцы, художественная самодеятельность.
Пожилые воины рядового и младшего командного состава
готовятся к демобилизации. Из них создан отдельный батальон.
Эти «старички» уже не занимаются военной подготовкой.
Они слушают политинформации, читают Устав сельхозартели, готовят чемоданчики.
Частым нашим гостем из «отдельного» стал бывший
почтальон Приходько. Подтянутый, подстриженный, побритый, он выглядел «як свижа
копийка». А волновали его теперь дела домашние. Однажды вдруг задал мне вопрос:
«Як вести собрание?» Рассказал я ему все, что мог. Он согласно кивал головой, а
потом достал из своей полевой сумки (она всегда была при хозяине) чистые листы
бумаги и попросил:
— Напышитэ, товарищ лейтенант. Всэ по порядку.
И я написал опять все, что мог. Написал целую
«инструкцию» о том, как вести собрание, как оформлять протокол — «всэ по
порядку».
— Ось цэ добрэ. Спасибочко, товарищ лейтенант.
Эта наша встреча в «домике» с Приходько была последней.
Наступило время проводов.
Провожали демобилизованных в три очереди: первыми уехали
ленинградцы, вторыми — москвичи, последними отъезжали в свой виноградный
край молдаване — им так и не довелось побывать в бою.
Все демобилизованные получили от командования
продуктовые подарки.
Для проводов отъезжающих вся дивизия выстраивалась на
плацу. Большие красные полотнища белели словами: «До свиданья, боевые товарищи!
Счастливого вам пути!» Произносились прощальные речи. Гремело многократное
«Ура!». Качали демобилизованных, они качали своих командиров, качали и самого
генерала. Под духовой оркестр все кружились в веселых танцах. [126]
Демобилизации офицеров пока нет, но чувствуется, что к
этому готовятся.
Командир полка подполковник Андросов вызывает на
собеседование. Первый вопрос прямой: «Желаете ли остаться в армии?»
Ответ на этот вопрос у каждого офицера свой: один твердо
скажет «да» или «нет», а другой будет колебаться, пока не выяснит многие
«если».
А у командования соображения свои: возраст офицера,
звание и занимаемая должность, образование (общее и военное), способности,
морально-политический облик.
Это, наверно, главные соображения. А сколько еще других?
Имея все это в виду, по-товарищески беседуем мы с
лейтенантом Сусалевым:
— Ты как думаешь? — спрашиваю я его.
— Я остался бы, если оставят.
— А я пойду в запас.
— Тебе что-о! У тебя — специальность!
— И не только это. У меня еще и семья. Она
наскучалась и настрадалась. А ты один, как бобыль. Но тебя, Сусалев, не
оставят.
— Почему?
— Потому что по первым трем признакам, которые мы
разбирали выше, ты определенно не подходишь, а насчет остальных — пока
умолчим.
— Да-а... В этом ты, Колов, пожалуй, прав. А на
«гражданку» идти не хочется. Что я — мало-мальский слесаришко...
— Слесарь — профессия неплохая. Поехал бы
куда-нибудь в колхоз, в совхоз. Обязательно ли жить в Москве?
— Э-э! Променять Москву на деревню? Да тут один
Большой театр чего стоит!
— А ты в нем хоть один раз бывал? [127]
— Не-эт, не приходилось...
— Так что же он тебе дает, этот Большой театр?
Ходишь возле него, любуешься колоннами да медными лошадками и все?
Но мой собеседник остался при своем мнении:
— Нет. Или служить, или — в Москву.
Демобилизоваться хотели многие. Но вот восьмого августа
Советский Союз объявил войну Японии. И мы, эти многие, призадумались: «А не
пошлют ли кое-кого из нас еще и туда?»
К счастью, военные действия на Востоке стали развиваться
успешно, и этот вопрос нас тревожить перестал. Все были уверены, что там война
не затянется.
И действительно, уже второго сентября Япония подписала
акт о безоговорочной капитуляции.
Великая Отечественная война закончилась.
Много раз поднимались мы по тревоге, чтобы следовать на
станцию. Проходили километр, два, а потом возвращались в расположение.
Натренировались отлично: каждый выучил свою «роль» так, что мог собираться
молниеносно.
Кроме забот служебных наш дружный «домик» имел заботы
свои. Втроем мы прилежно трудились над изготовлением шахмат, Я расчерчивал и
раскрашивал доску с 64 квадратами, а Лев с Иваном делали фигуры. Первый их
вырезал, перекидывая нож из одной руки в другую, а второй красил, сидя на
топчане и подогнув ноги под себя.
Как ни хороши наши лагерные «квартиры», а желание
покинуть их с каждым днем росло. Тяготила неопределенность срока, надоело
однообразие лагерной жизни, наскучила и оторванность от гражданского мира.
Во-вторых, в этих «квартирах» уже свили гнезда мыши и муравьи. Ночью те и
другие, бегают прямо по нам без всякого стеснения. [128]
Родные места
Знакомая вагонная тряска. Но теперь она кажется даже
приятной, потому что едем в родные места.
Уже в пути стало известно, что нам, группе офицеров,
предстоит остановка в городе Туле. Больше всех обрадовался этому известию
Чернышев: «Там совсем близко моя Калуга. А в ней — мать и сестренка. Авось
удастся скоро и увидеться».
За сутки проехали города: Шяуляй, Паневежис, Полоцк.
Это — старые знакомые. Вперед прошли мы по ним с войной. Возвращаемся с
миром. Не горят здания. Не дымят пепелища. Но очень много еще надо сделать,
чтобы окончательно ликвидировать смердящие следы войны.
В нашем вагоне ехали знакомые нам офицеры Комиссаров и
майор Селин. Часто они играли в преферанс. Оторвать их от этого занятия был в
силах только ординарец, доставлявший завтрак, обед и ужин.
Первым из-за стола, чтобы прервать игру, вставал
Комиссаров{4}. Обычным тихим голосом он
обращался к Селину:
— Давайте, товарищ майор, закусим горяченькой
картошечки.
Командиры рассаживались вокруг того же стола и
«лакомились» горяченькой картошечкой, обильно сдабривая ее крупной сероватой
солью.
А однажды кто-то запел: «Здравствуй, милая
картошка — пионеров идеал! Тот не знает наслажденья, кто картошки не
едал...» [129]
Все от души посмеялись.
А в другом конце вагона мы играем в самодельные шахматы
и грызем зеленые орехи. За обедом крякаем и морщимся от крепкого латышского
хрена (орехи и хрен — лагерные заготовки).
Промелькнули города: Витебск, Смоленск, Вязьма, Калуга.
Чернышев не отходил от окна. Высунувшись до половины туловища, он жадно смотрел
на знакомые места, а мысленно, наверно, уже видел и мать, и сестренку, и
вкусные калужские пряники, о которых с таким сладострастием рассказывал нам на
фронте, когда неохотно проглатывал набившую оскомину неизменную «шрапнель».
Девятнадцатого вечером прибыли в Тулу. Всюду —
радость встречи с фронтовиками. Флаги, цветы, приветствия... Хорошо! Только
совсем некстати моросил холодный осенний дождь.
Но теперь есть где и обсушиться: мы — за кирпичными
стенами и под железной крышей настоящих городских казарм.
Не передать словами, как хорошо после многолетней
окопной жизни оказаться в теплом и уютном помещении.
Всем заменили и видавшее виды фронтовое обмундирование.
Люди выглядят празднично. Настроение у всех бодрое.
Для нас, офицеров, отведены отдельные комнаты с койками,
тумбочками и прочей мебелью. Но разрешено поселиться и на частных квартирах.
Конечно, многие незамедлительно этим правом воспользовались. Жажда общения с
гражданской жизнью охватила всех.
Каждый ждал или даже искал случая, чтобы хоть на
несколько часов окунуться в эту мирную жизнь с головой. Наскучались!
Постепенно наша жизнь вошла в определенные нормы. [130]
Правда, в течение нескольких дней мы и сами не знали,
зачем нас направили сюда. Но вскоре некоторых из нас направили на различные
работы: одних заготавливать дрова на зиму, других — на завершение уборки
урожая.
Так однажды я оказался в распоряжении Тульского
облвоенкомата. А оттуда командировали по пригородным хозяйствам для проверки
хранения заготовленных овощей.
Не очень приятно «нырять» по погребам и дышать затхлым
воздухом. Зато интересно полюбоваться просторами матушки России. Несколько дней
чувствовал я себя как вольный путешественник. И особенно был рад, когда эта
командировка привела меня на станцию Ясная Поляна. Сразу решил побывать в
усадьбе Льва Николаевича Толстого.
Осуществил я это решение 26 ноября. Для компании
пригласил с собой лейтенанта Сусалева.
...Идем по шоссе, навстречу холодному ветру. Компаньон
ежится и тихонько ворчит.
Я показываю на неубранные еще противотанковые ежи и
железобетонные пулеметные гнезда:
— Про эти штуки ты уже забыл? Там не ворчал!
Одновременно с нами в музей прибыла делегация Союза
советских писателей, чтобы возложить венок на могилу великого гения по случаю
35-й годовщины со дня его смерти. Делегация направилась в литературный музей.
Мы — за ней. Впереди с места на место перескакивал изворотливый
кинооператор, спешивший побольше заснять.
— Ну, скажи, Сусалев, когда мы с тобой удостоились
бы такой чести — попасть на кинопленку? А тут вот попадем, да еще вместе с
писателями! — шепнул я своему спутнику.
— Ве-ерно! — повеселев и тщательно одернув
шинель, согласился он. [131]
Среди восемнадцати писателей я сразу узнал Сейфуллину.
Седеющая низенькая старушка, она была в заметно поношенном пальто и подшитых
валенках. Глаза у Лидии Николаевны большие, круглые, черные. В своих
воспоминаниях о Горьком она писала, что писатель называл ее глаза
«шарикоподшипниками».
Когда я показал на писательницу моему Сусалеву, он с
удивлением спросил:
— А как ты ее знаешь?
— В лицо знаю по портретам. Видишь, какие у нее особенные
глаза. А с творчеством знаком по повести «Виринея», которую читал еще в юности.
Эта повесть запоминается так же прочно, как и глаза ее автора. Посмотри на них
внимательно!
Закончив осмотр и выходя из помещения, многие писатели
достали «курево». Их примеру последовал и Сусалев. Повертывая в руках свою
дешевенькую папироску, он стремительно подошел к Сейфуллиной, заметив в ее
руках солидную пачку больших папирос.
— Разрешите прикурить? — тактично обратился он
к Лидии Николаевне.
Она раскрыла свою коробку с папиросами и деликатно
предложила:
— Закурите, пожалуйста, моих!
Угощение, конечно, с благодарностью было принято.
Сусалев с большим наслаждением попыхивал дымком такой редкостной для него
папиросы.
У дома-музея делегацию встретила его директор, внучка
Льва Николаевича, Софья Андреевна Толстая-Есенина. Она представила других
внуков и правнуков великого писателя, прибывших в Ясную Поляну из-за границы,
чтобы поклониться этой народной святыне России.
Тут же предстал перед посетителями старичок с окладистой
бородой, в черном полушубке, меховых рукавицах, в шапке-ушанке. Это был Иван
Васильевич [132] Егоров, тот самый «кучер Иван», который прослужил в
этой должности у Толстого двадцать лет. Живой экспонат музея!
В доме... Рабочий кабинет писателя (комната под
сводами). Стол, за которым работал. На нем — две свечки. На столике в
углу — раскрытая книга, которую читал в ночь ухода из дома... Дух
захватывает от впечатления, когда смотришь на все эти вещи. К ним прикасалась
рука Толстого!
«К могиле», «Зона тишины»... Проходя мимо этих
указателей, слышишь, как громко и часто стучит в груди сердце...
Скромный, в форме четырехугольной усеченной пирамиды
бугорок земли, обсаженный елочками и огороженный дужками из ивовых прутьев, —
могила писателя. Никакого памятника. Так завещал он сам. Выполнено и другое его
завещание: похоронен Толстой на том месте, где он в детстве слушал от своего
любимого друга Николеньки сказку о волшебной зеленой палочке.
Немцы надругались над этой святыней: рядом с могилой
писателя они зарыли своих «героев». После освобождения советские люди очистили
могилу Толстого от фашистской скверны.
Унося ноги, изверги пытались уничтожить дом-музей,
подпалив одну комнату изнутри. Снаружи оставили угрожающие надписи:
«Заминировано!» Но не испугались этих надписей местные комсомольцы — они
смело заскочили в здание и быстро ликвидировали пожар.
Обгоревшая комната в день нашего посещения тоже
экспонировалась как документ, изобличающий врагов в их изуверской ненависти к
памятникам русской культуры.
Впечатление от виденного в Ясной Поляне так же сильно и
прочно в памяти, как и впечатление от всего виденного и пережитого на войне.
...Официально объявили, что в первых числах декабря
увольняется в запас первая очередь офицеров. В эту [133]
очередь попадал и я. Обрадовавшись, второго декабря послал домой обещанное
письмо в зеленом конверте.
Но... объявили, обрадовали, а с оформлением документов
не спешили. Еще прошло много томительных дней ожидания.
Лишь 20 декабря, распрощавшись с друзьями, отправились
мы с Сусалевым на вокзал.
Неуютные и холодные вагоны доставили нас в столицу
только на следующий день. Мой спутник — дома... Я — гость.
Не мог я, будучи в Москве, не побывать в Мавзолее
Владимира Ильича Ленина. На другой же день выстоял большую, сосредоточенную в
молчании очередь, чтобы пройти возле гроба вождя.
Домой добирался без удобств: сидел на чемодане —
другого места в вагоне найти было невозможно. Спал сидя. Точнее — не спал,
а только дремал. Но все это не так важно. Важно одно: мой поезд идет в родную
сторону.
Вот проехал Свердловск, Тюмень, Ялуторовск.
Наконец вот они, те самые стрелки! На них поезд опять,
как в день отъезда, выгнулся дугой. Но теперь уже пассажирский возвращал моему
взору то милое, что было отобрано четыре года назад. Меня встретили те же
четыре дорогих человека — дети и жена. Те же глаза наполнились слезами. Но
это уже были слезы радости.
Через много лет
Есть на земле места, людская тропа к которым никогда не
зарастет. Сапун-гора — одно из таких мест.
Сама по себе гора ничем не примечательна — ни
высотой особенной, ни красотой отменной. Гребень ее вечно был пустынным: редкие
кусты дубняка с держидеревом [134] да скудная неприветливая трава — вот и все. Но
Сапун-гора хранит память о событиях, которые не забудутся в веках.
1944 год... Чем дальше он уходит в глубь истории, тем
сильнее становится желание снова побывать на земле, политой каплями и твоей
собственной крови. Со временем это желание перерастает в неотразимое веление
сердца. И я исполняю его — летом 1959 года приезжаю сюда. Мои спутники:
жена и дочь.
Сапун-гора... Широк обзор с ее вершины. На юге ясно
различимы башни Генуэзской крепости в Балаклаве. На севере все так же белеет
Сахарная Головка. А чуть подальше скрывается в горах пещерный город Инкерман.
Золотая балка, как и 15 лет назад, провалилась в серый
утренний туман. Смотрю в бинокль, но видно плохо. Напрягаю память. И вот в
глазах, словно в калейдоскопе, вспыхивают кадры видимого и представляемого: я
вижу то сегодняшние сады и виноградники, то сплошь исковерканную воронками
безжизненную землю тех дней; то с упоением вдыхаю ароматный воздух лета
сегодня, то с горечью откашливаюсь от удушливого смрада, которым он отравлен
был тогда...
Задыхаясь от прилива чувств, спускаюсь вниз. По телу
бежит озноб, будто погружаюсь в холодный родник. Сквозь пелену навернувшихся
слез видится бой, и в памяти возникают имена боевых друзей.
Вот она, скала! Та самая, под которой стояли наши
минометы. Ищу глазами вокруг... А вот и мой окопчик!
Склоняюсь над бруствером. Разнимаю траву... Осколок. За
15 лет он порядком заржавел, но «боевую» форму не потерял. Осколки и гильзы
можно было встретить на каждом квадратном дециметре голой земли. Но этот...
Этот кусочек металла, тогда раскаленный и несший мне смерть, а теперь холодный
и безопасный, я не мог выпустить из дрожащих от волнения рук. [135]
Между тем высоко над горными вершинами поднялось
крымское солнце, исчезли тени, рассеялся туман, голубая дымка нежно заколыхалась
в воздухе.
Я поднялся на гребень. Нет на нем больше запустения.
Трудящиеся Севастополя заложили здесь парк. Назвали его парком Славы. Вот
главная аллея. Молодые сосны по обеим ее сторонам уже хорошо прижились. В самом
начале аллеи стоит обелиск с красным вымпелом наверху. Это памятник воинам 51-й
армии. На самой высокой точке горы поднялся другой обелиск — памятник
героям Отдельной Приморской армии.
В 1963 году повидался я с Сапуном вторично.
Людно стало на горе: экскурсанты и туристы группами и в одиночку
приехали сюда со всех концов страны.
С интересом слушают они рассказ экскурсовода.
Внимательно всматриваются в голубые дали вокруг. С волнением заглядывают в
окопы и блиндажи. Осторожно кладут свои ладони на металл умолкших орудий. С
затаенным дыханием в абсолютной тишине стоят у полотна диорамы «Штурм
Сапун-горы 7 мая 1944 года».
В 1964 году Севастополь праздновал 20-летие своего
освобождения. Был на этом празднике и я.
...Построившись в колонну по четыре, идем по главной
аллее парка на Сапун-горе.
По обеим сторонам аллеи — плотные шеренги почетного
караула из моряков Черноморского флота. Руки в белых перчатках прижали к груди
новенькие вороненые автоматы. Белеют матросские бескозырки, полощутся их
ленточки на ветру. Напоминая волны моря, плещутся синие воротнички... Красиво!
Трогательно!
По-детски любознательными глазами матросы всматриваются
в лица людей, идущих в этой необычной колонне. Генералы и адмиралы, солдаты и
матросы — все в одном строю. Всех их связывает героическая судьба
Севастополя. Каждый из них играл в этой судьбе свою роль, большую или
маленькую, но все равно важную. [136] Вот идут Герои Советского Союза генерал армии Я. Г.
Крейзер и адмирал Ф. С. Октябрьский, рядовой Иван Яцуненко и старший сержант
Мария Байда и многие-многие герои, отмеченные и не отмеченные Золотыми
Звездами. Все они пришли сюда вместе с тысячами жителей города и
многочисленными гостями, чтобы почтить память своих соратников, павших на этой
священной земле в жестокой схватке с врагом.
Остановились у обелиска Славы. Читаем волнующие слова:
Слава вам, храбрые!
Слава, бесстрашные!
Вечную славу
Поет вам народ.
Доблестно жившие,
Смерть сокрушившие,
Память о вас
Никогда не умрет!
В тот же день в новом районе города, носящем имя
Горпищенко, около вновь построенного кинотеатра «Севастополь» герои заложили
парк Победы. Главная его аллея так и будет называться — Аллея героев.
Именные дощечки на деревьях будут вечно напоминать потомкам о людях, чьими
руками посажены эти деревья, и о тех событиях, в ознаменование которых заложен
этот парк.
Но самым интересным было посещение Севастополя в 1969
году, когда город-герой праздновал 25-летие своего освобождения.
К этому времени мне удалось разыскать некоторых
однополчан: в Волжском — Чернышева, в Запорожье — Карпенко, в Нижнем
Тагиле — Абашева. Списались. И в свое время получили приглашение на
праздник.
С Абашевым мы поехали вместе. Чернышев уже знал, что наш
поезд идет через Волгоград, и пообещал встретить. Так и произошло: он встретил
нас на перроне. Но что интересно: подойдя ко мне, своему однополчанину, [137]
несколько секунд он стоял и смотрел молча. А в эти секунды, стреляя глазами по
сторонам, я пытался найти своего друга где-то вдали, среди густой массы людей,
не замечая, что тот стоит уже рядом.
— А это не он? — спросил меня Абашев.
Взглянув на человека, который, улыбаясь, в упор смотрит
на меня, я сразу узнал:
— О-он! Он самый!
Крепко мы обнялись и долго-долго не могли высвободиться
из плена этих дружеских объятий.
Шестое мая. Севастополь. Южная бухта. Знакомый вокзал...
Ночь. Но на перроне нас встретил человек с красной
повязкой на рукаве. Это был представитель оргкомитета по празднованию.
Утро 7 мая. Ровно 25 лет назад в это утро мы были еще за
Золотой балкой, а в Севастополе хозяйничали немцы. Сегодня мы идем по новой
улице, носящей имя одного из участников обороны и освобождения города Героя
Советского Союза полковника Горпищенко.
Свежий утренний воздух с характерным морским привкусом
наполняет грудь. Нежная зелень газонов, яркое разноцветье деревьев и кустов.
Попутно зашли в парк Победы.
Вот она, знакомая Аллея героев. Первое дерево справа с
надписью на дощечке: «Посажено адмиралом Октябрьским». Второе слева: «Посажено
генералом армии Крейзером». Каменные плиты под ногами словно говорят: «Не
спешите... Читайте...» И мы не спешим. Читаем все надписи подряд. Всматриваемся
в деревья, будто встречаемся с самими героями.
А вот и мое!
Посадила его Мария Карповна Байда. Я лишь немножко
помог, постольку оно и «мое».
Прошли по всей аллее туда и обратно: смело тянутся вверх
и расширяют свои кроны деревья. Уже шумит, [138] хотя еще и
негромко, но шумит листвой платановая аллея! Ее возраст 5 лет. Отсчитает время
десятилетия. Все дальше и дальше в глубь истории будет уходить боевой 1944 год,
но все сильнее и сильнее будет шуметь аллея, воспевая вечную славу героям.
Горком партии. Людей здесь сегодня уже тысячи. И не так
просто в этой массе отыскать своих однополчан. Вышли мы с Абашевым на улицу и
направились к площади Нахимова. Где-то должен появиться Карпенко (он уже
зарегистрировался). Идем. И вот навстречу нам неторопливой походкой, немного
наклоняясь вперед, шагает человек. Памятным прищуром глаз он смотрит на меня и
сдержанно улыбается. Мало изменилось с тех пор его лицо...
— Григорий Иванович, ты?!
— Конечно я!
Четыре руки мгновенно сплели нас в объятия. Долго не
могли мы оторваться друг от друга: ослаблю руки я — обнимает он, ослабит
руки он — сильнее прежнего обнимаю его я... Так встретились однополчане
через четверть века! Сколько утекло воды в Волге, на берегу которой живет
теперь Чернышев. Сколько прошумело воды через Днепрогэс, по плотине которой
ежедневно проходит Карпенко, отправляясь на работу на алюминиевый завод. Даже
моя маленькая Исеть немало унесла воды за эти 25 лет.
И все-таки мы встретились.
А сколько их сегодня, таких радостных, таких горячих
встреч! То в одном месте, то в другом крепко обнимаются и целуются седые люди,
не стесняясь соединить на своих морщинистых щеках горячие солдатские слезы. Нередко,
поддавая друг другу дружеские тумаки, они торжествующе восклицают: «Жив,
чертяка! Жи-ив!» И это восклицание воспринимается теперь как эхо давно
отгремевшего боевого «Ура!»...
Сапун-гора. [139]
У обелиска 51-й армии состоялся митинг. Генерал-лейтенант
Телегин кратко сказал о боевом пути армии. Минутой молчания почтили память
погибших товарищей...
Осматриваем... Кто не был здесь с 44-го, тот не сразу
узнает гребень горы: была пустыня, а теперь — памятники, диорама, музей,
парк!
На площадках демонстрируются артиллерийские орудия:
наши — на одной, немецкие — на другой. Когда-то грозные и
непримиримые, стоят они теперь в мирном безмолвии. Осматривая эти стальные
машины смерти, наверно, каждый думает: «Пусть не оживут они больше никогда!
Пусть навечно останутся немыми!»
После осмотра диорамы и музея повел я друзей к нашим
огневым позициям. По склону горы спустились к памятной скале. Остановившись на
вершине, все обратили внимание на сохранившийся здесь круглый окоп.
— Пулеметное гнездо. Выгодную позицию выбрал
фриц! — говорит Чернышев.
Потом он долго всматривается в даль, что за Золотой
балкой, пытаясь узнать место наших исходных позиций, определить, каким путем
шли к Сапун-горе, какой тропкой поднимались по ее крутому склону и где
поставили минометы.
И узнает:
— Точно! Вот тут, под этой скалой! Отсюда 8 мая и
стреляли!
Спустившись со скалы, мы действительно обнаружили
неглубокие окопы. За 25 лет они значительно пообрушились, заросли кустарником и
травой. Но глазами хозяина узнать их еще можно.
Сели в автобус. По асфальтированному шоссе он легко
скатился в Золотую балку и остановился у железной дороги. Отсюда мы
окончательно разглядели место исходных позиций и пути продвижения к горе.
— Вон они, овражки, по которым бегал наш Афонин.
— Правильно. Здесь мы и шли. [140]
— А во-он там — Федюхины высоты. Помните, где
немец нас бомбил?
— Да, ту бомбежку не забыл, наверно, никто...
Проехав по балке возле Сахарной Головки, через Инкерман,
мы поднялись на Сапун-гору уже с другой стороны. Подъехали к братскому кладбищу
близ деревни Дергачи. Здесь похоронен полковник Горпищенко, командовавший
бригадой морской пехоты и при обороне, и при освобождении Севастополя. Здесь же
похоронены многие его соратники. Позднее сюда перенесены и погребены в братских
могилах останки воинов, которые в дни войны были похоронены в разных местах в
районе Сапун-горы.
Девятое Мая — День Победы. Самый накал праздничных
торжеств. Все участники собрались у Дома офицеров. Построились в колонну по
шесть. Точно в назначенный час колонна двинулась к площади Нахимова.
По обеим сторонам улицы тесно от людей, пришедших
посмотреть, поприветствовать и послушать ветеранов войны. Люди дарят нам цветы.
«Слава освободителям!», «Привет героям!» — слышится вокруг. Пожилые то и
дело смахивают с лица неподвластную слезу. Лица молодых румянятся от
безмятежной радости, щедро одаривая всех белозубыми улыбками.
В торжественном строю — около пяти тысяч человек. У
всех блестят ордена и медали на груди да серебрится седина в волосах. Ветераны!
В выгоревших, потрепанных гимнастерках вошли они сюда 25 лет назад и подняли
победное знамя над освобожденным Севастополем.
Гордо высится над площадью памятник адмиралу Нахимову.
Недалеко от него — трибуна. Вплотную подошли к ней мы, теснимые плотным
окружением хозяев, заполнивших всю площадь.
На трибуну поднялись партийные и советские руководители
города и области, представители городов-героев, военачальники. Среди них —
Герой Советского Союза [141] Почетный гражданин города Севастополя адмирал
Октябрьский.
От имени молодежи говорит студентка Валентина Кирьянова:
— Мы клянемся вам, ветераны Великой Отечественной
войны, что молодежь будет всегда свято хранить боевые традиции отцов и, если
потребуется, готова повторить ваши бессмертные подвиги!
...Вечером ветераны 267-й Сивашской Краснознаменной
Ордена Суворова стрелковой дивизии собрались в одном уютном кафе, чтобы побыть
в более узком кругу, поужинать за одним столом, вспомнить боевые дни.
Первое: минута молчания — дань памяти погибшим.
Дальше — ужин с многочисленными тостами и пожеланиями.
И разве могла обойтись такая редкая встреча без любимой
фронтовой песни? Дружно раздалась она за столом:
Бьется в тесной печурке огонь.
На поленьях смола, как слеза...
Поздней ночью разошлась наша Сивашская «по домам»...
Трудно расставаться с боевыми друзьями. Не хочется
покидать город-герой, но...
До свиданья, Севастополь!
До свиданья, боевые друзья!
Счастливых путей и судеб живым!
Вечная слава погибшим!
* *
*
...Ветераны 267-й стрелковой дивизии встречаются
ежегодно. Место и время встречи: Москва, у входа в Музей р. И. Ленина, 9-го
Мая, в 12 часов дня. [142]
По установившейся традиции собравшиеся посещают Мавзолей
В. И. Ленина, проходят возле Кремлевской стены, по Кремлю, в минутном молчании
стоят у могилы Неизвестного солдата. Заканчивается встреча обедом в Мраморном
зале гостиницы «Москва».
Руководит встречей Комитет ветеранов дивизии во главе с
бывшим начальником политотдела дивизии подполковником Пустоваловым Александром
Николаевичем. Его адрес: Москва, Б — 120, ул. Чкалова, дом 39, кв. 83.
Примечания
{1} Барыков был
ранен. После войны вновь стал педагогом.
{2} Г. Афонина я
разыскал в 1972 году. Живет в поселке Ивня Белгородской области. Он —
заслуженный врач РСФСР. Жена — педагог, два сына — студенты
мединститута, который окончил их отец.
{3} С Р. Г. Гутник я
встретился в 1969 году в Севастополе. Она — врач санатория «Орлиное
гнездо» в Ялте.
{4} Сейчас К. А.
Комиссаров — пенсионер, живет в г. Туле.