20-я горнокавалерийская дивизия заканчивала свое формирование в Таджикистане. Нас, троих галля-аральцев — меня, инженера Степана Дерова и механика участка Степана Макарова, — зачислили в 27-й бронедивизион механиками-водителями танков БТ-7.

«Бэтушки», как ласково называли танкисты эти машины, являлись легкими танками и были в то время едва ли не основными машинами, состоявшими на вооружении бронетанковых частей Красной Армии.

Моим первым командиром стал старший сержант Николай Обухан, украинец.

Итак, в части шла напряженная боевая учеба. Под палящим солнцем мы занимались строевой и физической подготовкой, утюжили животами каменистую землю, изучали матчасть, качались на тренажерах, отрабатывая приемы переключения передач, тренировались в стрельбе из танкового орудия, постигали многие другие премудрости, так необходимые солдату в бою. Да, мы знали, что все это пригодится нам в жестокой схватке с врагом. Но когда, когда нас пошлют в бой?! Эта мысль не давала покоя. Ведь фашисты уже ворвались в Одессу, Киев, Минск, подкатывались к стенам Москвы, а мы...

Сигнал тревоги прервал наш сон где-то во второй половине ночи. Много их, тревог, было за те два месяца, что мы находились на формировке. Но эта — мы почему-то сразу почувствовали — не могла быть учебной, И действительно, [18] едва экипажи прибыли в парк и завели машины, последовал приказ выдвигаться в район погрузки. Выходит, едем на фронт. Но куда? Сейчас это был главный вопрос, который волновал всех, начиная от рядового красноармейца и кончая командиром полка. Но даже он, думается, не знал конечного пункта назначения.

...Куйбышев — первый город, который встретил нас затемненными окнами и какой-то особой настороженностью. Непривычно и тревожно было смотреть на то, как на станции в кромешной темноте куда-то спешили сотни людей, быстрым шагом двигались колонны красноармейцев, звучали приглушенные слова команд, коротко пересвистываясь, с потушенными фарами маневрировали паровозы. И только крохотными красно-зелеными светлячками во всех направлениях суетливо метались фонари железнодорожников, да тускло светили синие огоньки переводных стрелок...

Только миновав Рязань, мы поняли, что едем защищать Москву.

В районе станции Ожерелье впервые увидели надолбы, ежи, сваренные из обрубков рельс. Далее пошли противотанковые рвы, лесные завалы, другие заграждения...

— Братцы! Да это уже дачный район Москвы! Неужели думают, что и сюда фашисты дойдут? — выкрикнул кто-то из бойцов, на что ему тут же хмуро ответили:

— Стало быть, есть такая угроза, коль укрепления строят!

По окружной дороге нас вывезли на Октябрьскую магистраль. Здесь увидели сгоревшие дома, разбитый прямым попаданием бомбы пешеходный мост на станции Сходня. И везде — окопы, железобетонные укрепления, огневые позиции для артиллерии, войска, занимавшие очередную линию обороны.

Суровыми глазами смотрели мы на все это. Вот ведь куда дошагала война! Успокаивало лишь одно: мы уже здесь, на линии огня, не сегодня, так завтра вступим в бой, будем бить, бить врага жестоко, чтобы приблизить [19] тот день, когда он все же попятится, начнет отступать, а затем и побежит.

В это верилось твердо.

* * *

12 ноября мы разгрузились на небольшом полустанке, что находился в одном перегоне от Солнечногорска. И хотя в бой еще не вступали, но уже имели потери как в технике, так и в личном составе. Ведь на подходе к Москве нас дважды бомбила вражеская авиация. А зенитного прикрытия эшелон не имел. Убедившись в этом еще при первом налете, фашистские летчики во время второго действовали более чем нагло. Отбомбившись, они снижались до бреющего полета, поливая нас огнем из пушек и пулеметов. И тогда мы падали на платформы, жались к броне танков, надеясь на ее крепость и неуязвимость.

Но оказалось, что и броня имеет свою слабину. Во время одного из заходов летчик-фашист прошелся над эшелоном так низко, что едва не зацепил самолетным шасси за башни танков. Оп почти в упор дал очередь из пушки, пробил броню одной из машин, угодил, вероятно, в бак, и танк вспыхнул. А состав тем временем шел полным ходом, не снижая скорости. Ибо машинист, не раз попадавший в подобные переплеты, понимал, что любая остановка смерти подобна. Неподвижный эшелон фашистские асы разнесут в считанные минуты.

Но и мы в свою очередь понимали, что, если быстро не затушим огонь, он от танка перебросится на одну платформу, на другую, и тогда не миновать большой беды. И уже не обращая внимания на самолеты врага, бросились тушить пожар. Сорвали с машины горящий брезент, собрали огнетушители чуть ли не со всех танков. Перекрыли у горевшего танка жалюзи, облили его пенными струями. И пламя сдалось.

В суматохе некогда было думать об опасности. Но когда пожар был затушен и ушли вражеские самолеты, [20] страх навалился на душу каждого из нас всей своей тяжестью. Здесь и там стонали раненые, лежали на платформе убитые. Вот оно, смертельное дыхание войны!

Но почему, по какому такому праву прилетели сюда эти наглые воздушные пираты, с самодовольной улыбкой творящие убийство?! И люди ли вообще те, держащие штурвал, с хладнокровием нажимающие гашетки самолетных пушек и пулеметов? Нет, это звери! Бешеные звери, которых надо уничтожать!

И на смену страху поднималось в груди чувство жгучей ненависти. Мы уже люто ненавидели фашистских стервятников, сетовали на медленный ход поезда, который никак не довезет нас до станции назначения, чтобы каждый из нас мог побыстрее включиться в боевые действия — убивать, гнать с нашей земли всю эту упившуюся кровью, возомнившую себя бог весть чем сволочь!

Разгружались под холодным, нудно моросящим дождем. Когда закончили это трудоемкое дело, нас собрали всех вместе, ввели в курс последних событий. Затем зачитали обращение Военного совета Западного фронта. Помнится, в нем говорилось о вероятности нового наступления противника на Москву. Причем в самые ближайшие дни. В связи с этим перед каждым бойцом и командиром ставилась одна задача — во что бы то ни стало сдержать этот напор врага! Лозунг «Ни шагу назад!» был воспринят нами как боевой приказ Родины.

И еще помню то, что наша фронтовая газета в те дни призывала: «На подмосковных полях немецкий фашизм должен найти себе могилу!» И загнать его в эту могилу наряду с другими частями и соединениями Красной Армии должны были и мы, танкисты 27-го бронедивизиона.

В той же газете немало писалось о подвигах воинов 16-й армии, в состав которой вошли и мы.

— Вот как воюют наши братья танкисты, механик! — сказал мне как-то командир танка Николай Обухан и протянул газету.

Раскрыл ее, вчитался в указанную старшим сержантом [21] статью. В ней описывался подвиг, совершенный экипажем под командованием заместителя политрука (воинское звание младшего политсостава, соответствующее званию старшина) Медведева. Действуя в разведке, его БТ-7 неожиданно вышел к огневым позициям вражеской артбатареи. Шесть фашистских орудий против одного легкого советского танка! Но экипаж не дрогнул. Одну пушку вместе с расчетом уничтожил метким выстрелом сам Медведев. А пять остальных с ходу подмял гусеницами механик-водитель.

Я вернул газету командиру.

— Ну как, механик? — поинтересовался тот, пытливо заглядывая мне в глаза.

— Нормально, командир, — пожал я плечами,

— Выходит, можно бить фашистов?

— Выходит, можно, командир!

— На том и порешим!

* * *

Днем 14 ноября через деревню Мерзлово, где расположился после разгрузки наш бронедивизион, провели большую группу пленных гитлеровцев. Шли они понуро, опустив головы. Но то и дело злобно поглядывали по сторонам. И мы заметили, что наряду со злобой в их взглядах сквозило удивление при виде новеньких, еще не опаленных огнем войны танков, хорошо экипированных, полных сил бойцов. Нет, это были не те оборванные, завшивевшие и обмороженные фашисты, которых нам доведется увидеть через пару месяцев. В колонне пленных шли крепкие, сносно обмундированные солдаты, не потерявшие веры в конечную победу своей армии, расценивавшие свое сиюминутное положение но иначе как досадный каприз военной фортуны. И каждый из нас, наблюдая за этими пленными, воочию убеждался, что враг еще силен и что впереди нас ждут довольно серьезные схватки с ним.

Утром 15 ноября шедший несколько дней дождь наконец-то прекратился, небо постепенно очистилось от облаков, [22] проглянуло солнце. Но было оно каким-то белесоватым, светило, но не грело.

— К морозу, надо думать, — высказался по этому поводу пожилой боец-кавалерист.

И ведь не ошибся! Ночью действительно ударил довольно сильный мороз, враз превративший раскисшую землю в крепчайший бетон, покрывший броней льда все окрестные болота, речки и речушки. Нас, танкистов, это обстоятельство даже обрадовало. А вот конники приуныли. Дело в том, что из-за нерасторопности интендантов им своевременно не доставили подковы, лошади оказались нековаными, следовательно, и небоеспособными. Во время коротких маршей они еще кое-как шли, то и дело разъезжаясь копытами на наледях. Но куда на них в атаку? И пришлось кавалеристам готовиться к бою по-пехотному.

А бой долго ждать себя не заставил. Уже в ночь на 16 ноября мы получили приказ выступить в направлении севернее Волоколамска. На рассвете после короткой, но довольно мощной артиллерийской подготовки и авиационного налета танки и пехота противника перешли в наступление. Началась та самая операция, о которой в свое время говорилось в обращении Военного совета фронта. Она по замыслу гитлеровцев должна была закончиться взятием советской столицы.

Наш бронедивизион, находившийся в резерве командира дивизии, расположился в небольшом лесочке, что рядом с деревней Кутьино. В полдень мы получили приказ комдива контратаковать танки противника, уже потеснившие левый фланг нашего соединения...

Местность, простиравшаяся перед нами, была открытой, слабо пересеченной, поэтому мы хорошо просматривали весь боевой порядок вражеских машин. Они шли на Кутьино в линию, шли не спеша, уверенные, вероятно, в своей неуязвимости. То и дело вели огонь по деревне.

Скрытно проведя свои танки вдоль опушки леса, мы вскоре оказались против правого фланга гитлеровцев. [23]

Развернулись уступом влево и по приказу командира дивизиона ринулись в атаку.

Наш взвод действовал на правом, заходящем в. тыл фашистам фланге дивизиона. До вражеских машин было каких-нибудь метров 600–700, не больше. Я тут же наметил себе танк, идущий под острым углом к курсу моего движения и повел «бэтушку» прямо на его борт. Отчетливо видел, как с дульного среза его пушки то и дело срывались тугие облачка белого дыма, а от башни почти непрерывным пунктиром тянулась к деревне цветастая пулеметная трасса. «Не жалеет, сволочь, патронов!» — мелькнула в голове мысль. Мы же пока берегли каждый патрон, каждый снаряд.

Вдруг выбранный мною танк, не меняя курса движения, начал медленно разворачивать башню в нашу сторону. Ствол его пушки, покачиваясь, плыл и плыл, пока черное очко среза не замерло, как показалось, точно на моей машине. И словно сама смерть холодно и немигающе глянула прямо в душу. Меня так морозом по коже и дерануло. «Стреляй, — кричу, — командир! Чего ждешь?!» Кричать-то кричу, но отлично понимаю, что из-за рева двигателя никто моего вопля конечно же не слышит.

И тут каким-то шестым чувством угадываю, что и наше орудие готово к выстрелу. Как учили на полигоне, выравниваю танк, сбрасываю обороты двигателя, чтобы машина пошла ровнее. И...

Выстрела я тоже не слышал. Лишь по тому, как дрогнул корпус, понял, что командир выстрелил. — И тут же нога будто сама вдавилась в педаль подачи топлива, а правая рука рывком потянула рычаг на себя — двигатель взревел, танк стремительно рванулся вперед и вправо. Через секунду левая рука уже до отказа тянула свой рычаг — и «бэтушка» метнулась влево, уходя от прицельного огня вражеского танка.

Я не видел, попал Николай Обухан по цели или же запустил снаряд «в молоко», хотя, как и все члены экипажа, обязан был наблюдать за результатами стрельбы. [24]

В том, в первом в моей жизни бою, я действовал как будто в кошмарном сне.

И все-таки тот танк мы подбили. Ибо вскоре в наушниках танкошлема раздался глуховатый, подрагивающий от радости голос командира: «Есть один, Петя! Держи левее, к деревне, следи за соседними машинами, не отрывайся от них!» Уже разворачивая танк на заданный мне курс, краем глаза засек стоявший неподвижно фашистский Т-III, окутанный густой и черной как смоль пеленой дыма. Наш это или не наш — уточнять у старшего сержанта не стал. Важно было, что стоял и горел танк врага, а кто его поджег — особого значения не имело.

* * *

Атаку фашистских танков на Кутьино мы отбили без потерь, если не считать легких повреждений на трех «бэтушках», которые экипажи устранили своими силами прямо на поле боя. Однако гитлеровцам удалось все же сжечь несколько наших автомашин, и среди них ту, на которой находились штабные документы. Но это были незначительные потери по сравнению с тем десятком чадящих костров, которыми пылали на поле боя вражеские танки.

Вернувшись в свой лесок, мы не успели еще толком поздравить друг друга с первой победой, когда получили приказ... на отход. Почему на отход? Ведь враг отброшен, ему нанесены ощутимые потери, после которых он вряд ли сегодня и сунется. А тут...

Да, мы не знали, какими обстоятельствами был продиктован этот приказ. Но хорошо помню, как он мигом погасил нашу радость.

Сейчас, рассказывая об этом, я конечно же понимаю, что тот успех нашего дивизиона был лишь крохотным событием в гигантской битве под Москвой. Но тогда, осенью сорок первого, у всех нас было такое чувство, будто именно мы одержали ту самую важную и решающую победу, с надеждой на которую лгал весь советский народ. И после этого отходить?! [25]

Да, мы отходили на новый рубеж с недоумением и тяжелым сердцем. Но, подумалось мне тогда, что же должны были испытывать те бойцы и командиры, на долю которых выпал самый первый и самый сильный удар свежих, хорошо оснащенных и нацеленных на молниеносную победу гитлеровских дивизий? С каким чувством, с какой болью в сердцах отходили они от пограничных рубежей в глубь нашей страны, оставляя на поругание врага города и села, советских людей, с укором глядевших им в спины?! Они отходили, с тем чтобы, набравшись сил, вернуться с победой. Но сколько же для этого надо было иметь мужества!

Ну а мы? Мы лишь меняли рубеж обороны.

Отошли в район Истринского водохранилища. Зима тем временем уже полностью вступила в свои права. И хотя это были последние дни осеннего месяца — ноября, морозы установились прочно и, похоже, надолго, сделав лесисто-болотистую местность этого района проходимой не только для танков, но и для всех других машин.

Снежный покров был еще мал и особой помехи для боевой техники не представлял. Но это было на руку не только нам, но и гитлеровцам. Имея на тот период численное превосходство в танках, бронемашинах и самоходной артиллерии, они начали широко маневрировать этими подвижными средствами, используя для движения проселочные дороги и просеки.

Однако глубоко в лес они заходить боялись, а мы этим пользовались. Наше командование начало применять в лесистой местности тактику так называемых кочующих артбатарей и подвижных отрядов заграждения. Кочующие батареи развертывали свои огневые позиции вдоль путей вероятного движения механизированных колонн врага и, встретив их двумя-тремя залпами, быстро снимались и уходили в глубь леса или на другой, более выгодный рубеж. Подвижные же отряды заграждения состояли в основном из саперных подразделений. Выдвигаясь на автомобилях в районы интенсивного движения [26] войск противника, они ставили на его пути мины и фугасы, устраивали лесные завалы и другие препятствия.

Мы, танкисты, действовали чаще всего из засад. Но вести бой в лесу танкам трудно: нет свободы маневра, ограничены зона наблюдения и сектор для ведения огня. Поэтому мы старались выбирать места для засад так, чтобы впереди была обширная поляна. Это обеспечивало хорошие условия для ведения огня и создавало выгодные условия для нанесения контратаки.

Широко применялся и метод двойной засады. В чем его суть? А в том, что, к примеру, танковый взвод, выделенный в засаду, располагался не кучно, а как бы врастяжку. Два-три его танка занимали позиции так, чтобы вести огонь по голове колонны. А один танк, выдвинутый вперед, вначале пропускал вражескую колонну, а затем, когда открывали огонь основные силы взвода, уничтожал танки, следовавшие в хвосте. Это вызывало замешательство и панику в колонне противника, создавало заторы. Вот тут-то мы и наносили короткий, но стремительный удар уже по центру не имеющей возможности двинуться ни взад ни вперед колонны.

Немало острых и захватывающих событий пришлось нам пережить за тот короткий период действий в районе Истринского водохранилища.

Сейчас уже и не помню названия небольшой, всего в одну улочку, деревеньки, к которой мы вышли, действуя в разведке. В прицелы хорошо было видно, как по деревне из хаты в хату сновали гитлеровские вояки, таща из крестьянских изб подушки, перины, теплые одеяла, ватники, полушубки. И все это укладывали на пароконные повозки.

Желая проучить мародеров, мы тут же ворвались в деревеньку, прочесали ее пулеметным огнем, проутюжили вдоль и поперек гусеницами, уничтожили гитлеровцев и вернули крестьянские пожитки их законным владельцам. А для себя сделали вывод: знать, худо приходится фашистским [27] воякам, коль они прибегают к узаконенному приказами их командиров грабежу. Но то ли еще будет!

* * *

Да, мы не сидели без дела. И все же главные боевые действия развертывались севернее нас, в районе Клина а Солнечногорска. Там противник, бросив в бой крупные танковые и моторизованные части, прорвал нашу оборону и овладел Клином. А затем уже в конце ноября захватил и Солнечногорск

Вся кавгруппа генерала Доватора, в том числе и наша 20-я горнокавалерийская дивизия, тут же форсированным маршем была переброшена в район Солнечногорска и с ходу вступила в бой за город.

Трижды ходили мы в атаки. И трижды, неся тяжелейшие потери, вынуждены были отходить. Многие кавалеристы, лишившиеся в бою коней, были сведены в пешие отряды и действовали теперь в качестве истребителей танков. Даже раненные, они не хотели уходить с поля боя, находя себе дело по мере сил и возможностей. Населенные пункты Обухово, Дубинине, Лемки и другие по нескольку раз в день переходили из рук в руки.

В этих боях погиб наш башенный стрелок, и мы с командиром управлялись теперь в танке вдвоем.

Фашисты упорно рвались к Яхроме, к каналу, частью сил наступали вдоль Ленинградского шоссе, из Солнечногорска на Крюково. Нескольким гитлеровским танкам удалось даже прорваться в населенный пункт Черная Грязь. Но пробыли здесь они недолго, всего каких-то два или три часа, а потом вспыхнули от наших снарядов.

Памятуя призыв Военного совета фронта «Ни шагу назад!», мы дрались, не щадя себя. И если нам пока и приходилось кое-где понемногу отходить, менять рубежи обороны, это делалось только по приказу.

Чувствовалось, что гитлеровские войска хоть и продолжают наступать, но делают это из последних сил, что [28] они уже выдыхаются. А к нам ежедневно подходило не только свежее пополнение, но и новая боевая техника. Появились, к примеру, мощные 85-миллиметровые противотанковые пушки, как мы йотом узнали, переделанные из зенитных орудий. Правда, они были тяжелы на ходу, неповоротливы при смене огневых позиций, но, установленные на прямую наводку, при дальности 1000 метров буквально прошивали оба борта среднего немецкого танка.

Здесь же мы впервые познакомились и с легендарными «катюшами». Их губительные залпы наводили в самом прямом смысле этого слова ужас на фашистов.

Словом, мы ждали перелома. И он наступил. Вначале, потеряв более шестидесяти танков, немало орудий и другой боевой техники, противник оставил Крюково. Преследуя его по пятам, мы увидели в селе Каменка брошенное врагом сверхмощное орудие, из которого гитлеровцы, как выяснилось, собирались обстреливать Москву. Не вышло!

В районе Каменки нам посчастливилось некоторое время повоевать в одном строю с первыми гвардейцами-танкистами из бригады Катукова. Это были опытные и отважные воины. Я сам стал свидетелем того, как экипаж лейтенанта Наумова смело вступил в бой с пятью вражескими танками. Два из них гвардейцы подожгли метким огнем из своего орудия. Но от прямого попадания в топливный бак вспыхнула и их машина. И тогда экипаж, покинув горящий танк через десантный люк, гранатами уничтожил еще один танк врага, а остальные обратил в бегство.

А в районе Спопово и Новики мы вместе с катуковцами отражали психическую атаку полупьяных гитлеровцев. Но в этом бою наш дивизион понес значительные потери, и нас вывели в резерв, в район деревни Дуры-кино.

Всего полмесяца провоевали мы в составе 16-й армии. Здесь открыли боевой счет, но здесь же испытали и горечь [29] утраты боевых друзей. Не вернулся с боевого задания экипаж, в котором служил мой земляк Степан Деров. Отправили в госпиталь раненого Степана Макарова. В одном из боев получил тяжелое ранение и наш комдив полковник Ставенков. Дивизию вместо него принял начальник штаба подполковник Тавлиев. А 23 ноября, поднимая залегших под плотным огнем врага бойцов, геройски погиб комиссар дивизии Гавриш. На его место назначили батальонного комиссара Алексеевского.

Кстати, Алексеевского я знал еще по мирной жизни, встречался с ним на слетах передовиков сельского хозяйства. Евгений Евгеньевич был секретарем Курган-Тюбинского окружкома партии, частенько приезжал и в наш совхоз.

Приезжал... Каким далеким казалось теперь все это. Не верилось, что всего каких-то пять месяцев назад была мирная жизнь, без бомбежек и артобстрелов, без скупых мужских слез над могилами боевых друзей. Но как же прессуется время в тяжких испытаниях и невзгодах! И как переоценивается! Ведь сейчас даже самые трудные моменты из мирной жизни вспоминаются здесь, в заснеженных подмосковных лесах, как милые и дорогие сердцу события.

* * *

Письма из дому я начал получать недавно, но уже знал, что из шестисот механизаторов, работавших в совхозе до войны, осталась в живых едва ли треть. Да и те наполовину инвалиды — вернулись домой кто без руки, кто без ноги...

Жена писала, что основной рабочей силой в совхозе давно уже стали женщины да школьники старших классов. «Ты, поди, хорошо помнишь двух подружек, двух Катюх — Ионину и Гомер? — спрашивала она в очередном письме. — Так теперь они у нас лучшие трактористки. Выполняют по две нормы. Работает в совхозе и наш Ленька, да и меньшие помогают, как могут...» [30]

— О чем задумался, механик? — прервал мои раздумья командир.

— Да вот из дому пишут, что у них там тоже как на фронте. Работают без сна и отдыха...

— Это уж точно... А вот у нас тишина наступила. Сидим да портянки у печки сушим. Долго ли еще так-то?

В голосе старшего сержанта слышалась досада.

Долго ли... Что ответить? Я не генерал, даже не командир танка, а всего лишь механик-водитель, простой красноармеец. Но у меня уже есть фронтовой опыт. И он, этот опыт, мне подсказывает: раз враг перешел к обороне, значит, он выдохся. А раз он выдохся...

Но пока не проявляем особой активности и мы. Закрепляемся на занятых рубежах. Надолго ли? Да нет, чувствуется, что ненадолго. Каждый день к нам подходят все новые и новые силы. Не до весны же они будут стоять в бездействии. К тому же и мороз нам — не в пример гитлеровцам — не помеха. Значит, вот-вот жди приказа на наступление.

Рассуждаем и по-иному. В обороне ни для кавалеристов, ни для танкистов особых дел нет. Стало быть, нашу дивизию должны куда-нибудь перебросить. Или поручить какое-либо горяченькое дельце.

Наша «стратегия» оказалась верной. 5 декабря, в День Конституции, нам зачитали очередную сводку Совинформбюро, из которой мы узнали, что фашистам крепко дали по зубам и на севере, и на юге. В частности, выбили их из Тихвина, освободили Ростов-на-Дону. Да и наши соседи, войска Калининского фронта, тоже перешли в наступление. Началось!

Утром 6 декабря уже и нам скомандовали: «По коням!» Весь гвардейский кавкорпус, в том числе и наша 20-я кавдивизия, своим ходом вышли в район Кубинки. Здесь поступили в распоряжение командующего 5-й армией. А еще через несколько дней нам объявили боевую задачу, согласно которой нас вводили в прорыв. Цель — выйти в тыл истринской группировке противника, уничтожить [31] ее огневые средства, подходящие резервы, нарушить связь. А главное — не допустить отхода войск противника с рубежа Истра, Волоколамск в западном направлении.

Да, мы уже второй раз уходили в рейд по тылам врага. И снова в этом же самом районе. Но в первый раз, в ноябре, нашей задачей было сдержать его наступление, помешать движению на восток, к Москве. Теперь противник уже пятился назад, и нам нужно было не только остановить его, но и уничтожить.

Вот он, тот праздник, которого мы с таким нетерпением ждали!

* * *

13 декабря хмурую предрассветную тишину неожиданно разорвал громовой залп сотен советских орудий и ми-пометов. Началась мощная и довольно продолжительная артподготовка. Она еще продолжалась, когда наша пехота стала спускаться на лед Москва-реки как раз напротив небольшой деревеньки Каринское. В задачу стрелковых подразделений входило сразу по окончании артподготовки дружным ударом прорвать в этом месте оборону противника пока хотя бы на глубину 5–6 километров. Затем, к полудню, следовало расширить этот прорыв как по фронту, так и по глубине, чтобы мы, кавалеристы и танкисты, могли без помех и в высоком темпе войти в него и начать рейд по тылам врага.

Однако прошел уже и полдень, на землю начали опускаться скорые зимние сумерки, а бой все еще гремел где-то неподалеку от нас. Противник огрызался свирепо, уступал каждый метр своей обороны, лишь нанося тяжелые потери стрелковым подразделениям.

Неожиданно повалил густой мокрый снег. Видимость ухудшилась. И вот тут-то как раз и поступила команда «Вперед!».

Я провел танк всего каких-то десять метров, как триплексы забило снежной кашей плотно и безнадежно. Что [32] делать? Решил была не была, буду ехать с открытым люком.

Снег довольно плотный, глубина его покрова доходила до метра. Кавалеристам и артиллерии двигаться по нему было довольно трудно, а наши БТ-7 шли хорошо.

Видимость тем временем все ухудшалась и ухудшалась. Часа через полтора мы чуть было не уперлись стволами танковых пушек в сараи, стоявшие на окраине какой-то деревни. И тут по нас из-за домов плотно ударили крупнокалиберные пулеметы и минометы...

Как потом выяснилось, в этой снежной круговерти мы немного заблудились и вышли левее нашего маршрута к деревне Неврово, что на речке Гнилуша. А ее гитлеровцы превратили в довольно сильный опорный пункт.

Да, огонь противника был плотным, но из-за плохой видимости неточным, что и позволило нам избежать потерь. К тому же ввязываться в случайный бой в наши планы не входило, и, пользуясь снегопадом, мы незаметно для врага обошли Неврово севернее, благодаря небесную канцелярию за «милую» погодку, которую, кстати, час тому назад костерили почем зря самыми солеными словечками.

После этой неожиданной стычки с противником комдив решил больше не рисковать и выслал передовой отряд, в состав которого включил восемь танков бронедивизиона, в том числе и наш БТ.

За ночь погода поутихла, мокрый снег прошел. Но воздух, казалось, буквально перенасытился влагой. И когда забрезжил рассвет, он был каким-то серым, неверным, словно все вокруг затянуло эдакой прозрачной кисеей, сквозь которую контуры предметов просматривались расплывчато, тускло.

Наш экипаж получил задачу действовать в качестве головного разведывательного дозора в направлении населенных пунктов Троицкое и Денисиха, вовремя установить выдвижение колонн противника оттуда и сразу же доложить об этом командиру передового отряда. [33]

Двигались мы скачками, от одного укрытия к другому, тщательно просматривая впереди лежащую местность, перед каждым очередным рывком. Не доходя километра полтора-два до Денисихи, услышали справа шум танковых двигателей, приглушенный расстоянием и рощей. Решили организовать засаду.

Мы находились на опушке леса, как раз на перекрестке двух дорог. Перед нами лежала поляна, тянувшаяся параллельно опушке леса на километр с небольшим, а затем снова упиравшаяся в низкорослые деревья. Судя по карте, вдоль этой поляны должна была протекать речка Озерки, небольшая, но с довольно обрывистыми берегами. Однако сейчас все вокруг было белым-бело от снега, которого навалило столько, что он скрыл под собой все большие и малые овражки. Занесло и русло речушки. И как мы ни вглядывались, не могли определить, где же оно пролегает: возле ли кромки леса, где мы находимся, около ли противоположной его онушки или же прямо посреди поляны.

— Ничего, сейчас фашисты сами покажут нам, где та речка протекает, — высказал предположение командир. — Если будут жаться к опушкам, значит, она посередке поляны течет. Пойдут через поляну, — значит, она вдоль вон той опушки протекает,

Я с ним согласился. Действительно, возле нашей опушки речка течь никак не могла. Вон ведь дорога, что ведет в противоположный лес, хоть немного, но снижается. Значит...

Место для засады мы выбрали удобное. Вся поляна — как на ладони. А дороги позволят нам при необходимости маневрировать в любом направлении. Причем скрытно от глаз врага.

И мы стали ждать фашистские танки, которые, судя но нарастающему гулу моторов, приближались.

* * *

Танков оказалось два. Они шли почти посередине поляны, на удалении ста метров друг от друга. Это [34] были T-III, машины, которые гитлеровцы относили к тому же классу легких танков, что и наша БТ-7. Правда, броня у Т-Ш была потолще, да и вес на 4–5 тонн побольше. Главный же недостаток этих танков крылся в их узких гусеницах. На дорогах с твердым покрытием они были хороши, но вот по болотистой местности и по глубокому снегу гитлеровским танкистам водить машины было почти невозможно. Танки то и дело застревали, а выбраться... Двигатель у Т-Ш был намного слабее нашего.

— Сейчас я тот танк, что сзади, запалю, а пока передний увидит, что его напарнику-то капут, я и ему фейерверк устрою! — донесся до меня голос старшего сержанта Обухана. — А ты, Петя, будь наготове!

Двигатель нашей «бэтушки» работал на малых оборотах, поэтому я хорошо слышал, как лязгнул затвор пушки. Потом глухо прозвучал выстрел. Сырой воздух хорошо скрадывал звуки. Подметил я, как огонек трассера метнулся к заднему танку, но тут же пропал, растаял в серой кисее хмари. Что это? Оба танка продолжают идти прежним курсом. Николай промазал? Это и немудрено при такой-то видимости...

Наша пушка ударила еще раз. Теперь второй танк остановился. Но дыма почему-то нет. Неужели старший сержант снова промазал?

Но нет, не промазал! Вот у Т-III открылся люк, и на снег выпрыгнул танкист, которого командир сразу же срезал пулеметной очередью. Люк захлопнулся, но тут же открылся снова. Теперь из него уже вырвался столб дыма и вылез еще один танкист. Опять прострекотал пулемет — гитлеровец заковылял, припадая на правую ногу, но все-таки успел скрыться за машиной. А из люка выскочили еще двое. Тех старший сержант достал из пулемета надежно.

— Давай, командир, по головному! — подсказал я Обухану.

— Сейчас!.. [35]

До головной машины оставалось уже метров триста-четыреста. Расстрелять ее с такого расстояния не составляло особого труда. Тем более что его экипаж не подозревал о гибели второго, заднего танка. То ли гитлеровцы, за исключением, конечно, механика-водителя, дремали, то ли просто не вели наблюдения, успокоенные тем, что совершают-то марш у себя в тылу...

— Командир, давай!

— Все, отстрелялись! — донеслось в ответ досадливо. — Бронебойных снарядов нет! Остались одни осколочные!..

Что делать? Не упускать же врага. Вон ведь до танка осталось чуть более двухсот метров. А если...

Голова думает, а руки и ноги уже действуют. Дан» двигателю полные обороты, кричу:

— Держись, командир, крепче! На таран пойду! Машина прыгнула вперед, и все четыреста лошадей,

«впряженные» в мотор, понесли ее к вражескому танку. Как будто из далекого далека слышу голос командира, он мне что-то кричит, приказывает или советует, но все эта проходит мимо моего сознания. Сейчас мой мозг настроен и работает только на одно — на таран...

Удивительная все же штука человеческая мысль! Она подчас способна в микродоли секунды прокрутить в памяти события едва ли не за целый период жизни! Так было и сейчас. До вражеского танка, повторяю, оставалось чуть более двухсот метров. Мне понадобились считанные секунды, чтобы проскочить это расстояние. И за эти секунды я вспомнил буквально все, чему учил нас инструктор по вождению, отрабатывая с нами таран. Вспомнил, под каким углом нужно подходить к вражеской машине, по какому узлу наносить удар, когда и какие обороты задать двигателю, в какой момент отключать сцепление, чтобы не повредить при ударе собственные главный фрикцион и коробку передач. Словом, действовал точно по инструкции: включал и отключал то, что нужно, давил туда, куда нужно... [36]

Таранил вражеский танк самой серединой лобового ребра — тем местом, где лобовой лист брони прочно сваривается с днищем. Ударил его на встречном курсе, под острым углом, точно по ведущему колесу. В куски разнес и колесо и гусеницу, а когда удар погас, дал двигателю полные обороты и при включенной второй передаче протащил вражеский танк юзом еще метров восемь — десять. Экипаж начал было выскакивать через люк, но командир загнал его назад пулеметной очередью.

Но что это? T-III вдруг сам, своим ходом начал медленно, а потом все быстрее и быстрее ползти влево и вниз, задирая к небу носовую часть и пушку... Вот он завалился на левый борт, потом перевернулся на башню, снова лег на борт... Ага, я его, выходит, подтащил к занесенному снегом речному обрыву.

— Давай назад, в лес! — скомандовал тем временем Николай.

Круто развернувшись, я на полном ходу ввел свой танк в лесок. И когда остановился, командир, выскочив из машины, подбежал к моему открытому люку, протянул вперед руки, обнял меня, сказал прочувствованно:

— Молодец, Петро! Вот дал так дал! Ну, теперь понял, где та речка? Я ж тебе говорил, фашист сам ее нам обозначит. И ведь как обозначил!

— Что дальше-то будем делать, командир? — спросил я.

— Как что? Разведку вести! Сейчас пройдем по дороге до того вон леска, откуда гитлеровские танки вышли. Давай заводи!

* * *

Мы развернулись на боковую дорогу. Но только тронулись по ней, как увидели выползающий из рощи третий танк противника. Это тоже Т-III. Решили понаблюдать за ним.

Заметив свой горящий танк, гитлеровцы сразу же остановились на опушке и начали внимательно осматривать местность. Башня их танка несколько раз прошлась слева [37] направо и справа налево. Потом приоткрылся люк, и оттуда высунулся фашист с биноклем. За ним — другой. Они долго разглядывали поляну, видимо, искали второй танк. Но тот был скрыт крутыми берегами речки Озерки.

Не знаю, что подумал экипаж третьего танка. Может, что горящая машина просто подорвалась на мине, а другая ушла своим маршрутом. Ведь никаких следов танкового боя они не обнаружили. Во всяком случае, этот Т-III тоже тронулся вперед, забирая чуть левее.

Что нам было делать в данной обстановке? Ведь если мы уйдем, то экипаж третьего танка, подойдя к подбитой нами машине, быстро разберется, что к чему. И конечно же доложит по радио своему начальству. И тогда мы упустим основные силы противника.

Было ясно, что эти три танка — разведка врага или охранение, высланные вперед. Только третий танк где-то поотстал, а вот теперь, нагоняя своих, фашисты увидели все, что произошло на поляне.

— Выход один, — задумчиво сказал мне старший сержант Обухан, — пока он еще не расчухался, надо его уничтожить. Но как? Бронебойных-то снарядов нет. Снова таран?..

— А что еще остается? — как можно спокойнее ответил я.

И мы решили пойти на второй таран. Договорились: пропускаем танк противника несколько вперед, ждем, когда экипаж или часть его выйдет для выяснения обстановки, и уж тогда... Бьем опять по ведущему колесу. Спихнуть и этот танк в реку вряд ли удастся, но и без ведущего колеса он не вояка. Своими силами экипажу такой ремонт не осилить. Значит, загорать им тут до тех пор, пока не подъедут ремонтники. Да еще и дадим ли мы нм загорать? А пулемет на что, а осколочные снаряды?

Все получилось так, как и было задумано. Дойдя до горящего танка, гитлеровцы остановились. Их механик-водитель вылез из люка и осторожно пошел к подбитому Т-Ш. А тут и мы выскочили из леса... [38]

На этот раз я снес ведущее колесо у вражеской машины так ловко, что даже не почувствовал удара. Но двигатель после тарана заглох и завелся только с третьей или четвертой попытки. И хорошо, что завелся! «Обезноженный» гитлеровский экипаж, придя в себя, уже спешно разворачивал башню.

— Сейчас долбанут в упор из пушки! Жми скорее в лес! — скомандовал старший сержант. — Да петляй, петляй, сбивай прицел!

Я развернулся так лихо, что за кормой машины взвился шлейф снега, и — зигзагами в лес. Уже оттуда мы долбанули по гитлеровцам два раза осколочными, послали прощальную очередь из пулемета и пошли разыскивать основную колонну противника.

Увидели мы ее через три-четыре километра. Она как раз вытягивалась из деревни Лучинское. Колонна состояла из бронетранспортеров и грузовых машин с пехотой.

— Все. Кончился базар! — сказал старший сержант Обухан. — Сейчас доложу по радио результаты разведки. — Он быстро связался по радио с командиром передового отряда, доложил ему об уничтожении вражеского охранения и выдвижении колонны, умолчав, естественно, о таранах. Выслушав ответные указания, Обухан скомандовал: — Крути, механик, назад! Приказано возвращаться!

Ту колонну противника встретили конники 124-го кавалерийского полка и в считанные минуты разнесли ее в пух и прах. А на следующий день старшего сержанта Обухана и меня вызвал к себе командир полка майор Чекулин. При разговоре присутствовал и комиссар старший политрук Зубков.

— А ну, расскажите-ка, орлы, как вы фашистов через башню валяли? — приказал Чекулин. И, заметив наш недоуменный перегляд, пояснил: — Видели мы вашу работу. Хорошая работа!

Выслушав, они долго хохотали над нашим рассказом. [39]

Но затем, согнав улыбку с лица, командир полка строго сказал:

— За то, что в разведку с неполным боекомплектом пошли, вас надо бы крепко наказать. Но уж больно вы лихо дрались! На первый раз прощаю. А за тараны обоих представлю к награде!

— Служим Советскому Союзу! — дружно и облегченно гаркнули мы.

* * *

Мы действовали в тылу врага больше месяца. Новый, 1942 год встречали в бою, отражая сильные контратаки гитлеровцев в районе села Сляднево.

Наша танковая группа из восьми машин по-прежнему действовала в составе передового отряда. Мы имели перед противником преимущество, которое сказывалось в нашей высокой подвижности, а следовательно, и в быстроте маневра. И дело здесь было не только в том, что наши танки по многим тактико-техническим данным выгодно отличались от немецких, но и в русской смекалке, Например, чтобы увеличить проходимость тяжелого вооружения, мы делали из лыж волокуши, на которые ставили пулеметы, а простые крестьянские розвальни приспосабливали для перевозки артиллерийских орудий. Дивизия, кроме того, была усилена двумя лыжными батальонами. И чтобы не выматывать бойцов длительными переходами — а они порой достигали семидесяти километров в сутки, — мы своими силами изготовили нечто похожее на тракторные сани и буксировали их за танками, перевозя на каждых санях по пятнадцать — двадцать лыжников.

Обладая столь высокой подвижностью, мы всегда появлялись там, где враг нас не ждал, и громили его, если он даже превосходил нас по силам.

Немало было совершено славных дел во время нашего рейда. Но мы несли и тяжелые потери. Во время боя на окраине деревни Палашкино одной пулеметной очередью [40] были убиты сразу генерал Доватор и наш командир дивизии полковник Тавлиев. А день 28 января 1942 года чуть было не стал последним днем в моей жизни. Вот что тогда случилось.

Мы шли на Волоколамск, громя по пути тылы истринской группировки врага. Шли со всеми предосторожностями, имея многочисленные головные походные заставы и дозорные машины.

Наш танк, тоже являясь дозорной машиной, получил задачу двигаться в направлении деревни Вельмеж. Подошли к ней часов в 10 утра и... были встречены сильным пулеметным огнем. Ввязываться в бой не стали, отошли в лес, там продвинулись еще метров на триста в сторону и решили понаблюдать, какие силы врага в деревне, есть ли у него противотанковые средства. Очень скоро обнаружили батарею 105-миллиметровых орудий, огневые позиции которой расположились на северо-восточной окраине Вельмежа. Как и зачем она сюда попала, догадаться было не так уж трудно. Ведь никакой обороны противник здесь не занимал, следовательно, батарею спешно подтянули сюда с единственной целью — с закрытых огневых позиций обстрелять наши колонны. И будь это какое-либо подвижное подразделение — танки или мотопехота, мы, конечно, не ввязались бы в бой, а просто сообщили командованию их состав и направление движения. Их уничтожили бы и без нашей помощи. Но стояла развернутой к бою батарея и, видимо, ждала лишь сигнала со своих НП, расположенных где-то на пути движения наших войск, чтобы открыть неожиданный огонь. А сигнал мог поступить в любую минуту. Следовательно, мешкать было нельзя, и мы решили после одного-двух выстрелов с места атаковать батарею, уничтожить ее огнем и гусеницами.

Кстати, на огневых позициях мы насчитали лишь пять орудий. А где же шестое? Может быть, оно уничтожено раньше или стоит так, что мы не смогли его обнаружить? Как бы там ни было, а нужно атаковать. [41]

Следует сказать, что на этот раз наш экипаж действовал уже в полном составе — появился башнер, которого мы взяли из числа безлошадных кавалеристов. Имени его я сейчас уже не помню, да и находился он у нас второй или третий день всего.

Итак, командир и башнер изготовились к стрельбе, Я получил команду «Заводи!». Включил стартер, дал двигателю необходимые обороты, стал ждать сигнала на рывок. Услышал, как ударила наша пушка, потом еще раз. И вслед за этим последовала команда «Вперед!».

Танк на высокой скорости устремился к орудиям. В триплекс вижу, как заметалась прислуга, пытаясь развернуть тяжелые орудия в нашу сторону. Но поздно! Командир к тому же успел с ходу подбить еще одну пушку.

— Дави, Петя, гадов!

Первое орудие я переехал поперек, почувствовав лишь легкий толчок в днище. Второе ударил по стволу, и оно завалилось набок. Но тут нашу машину сильно тряхнуло, отделение управления сразу же наполнилось едким дымом, двигатель заглох. Сразу сообразил, что либо пробило бак, либо повредило топливопровод. Переключил краник на передний бак, прокачал насосом. Двигатель завелся. Дал задний ход и увидел, что пятое орудие успело-таки развернуться. Оно-то и влепило снаряд нам в борт, а сейчас готовилось выстрелить снова. Расчет суетился у пушки, наводчик уже прильнул к прицелу...

Рванул свою «бэтушку» вперед, стараясь уйти от наведенного ствола. Помнил, что орудие осталось где-то совсем рядом, чуть ли не около самого правого борта. Изо всей силы потянул на себя левый рычаг, и танк круто — почти на месте — развернулся. Отчетливо услышал стук. Это мой БТ-7, уходя от пушки, все же довольно сильно долбанул ее на развороте кормой.

Командир почему-то не отвечал, а с башнером у меня связи не было. Я задыхался от дыма, но огня пока не видел. Выскакивать из машины сейчас было нельзя, разбежавшиеся гитлеровские расчеты где-то неподалеку, уж [42] они-то не упустят момента, чтобы разделаться со мной! Значит, только вперед! Быстрее уйти подальше от разгромленной, но все еще опасной батареи!

Дал полный газ. И минуты через две остановил танк. Сильно припекало спину. Было ясно, что машина горит! Выскочив из танка, увидел, что у него пробиты оба борта и оба боковых бака. На ходу ветер вытягивал пламя наружу, дым же шел в танк. Поэтому я и не видел пламени. А вот сейчас... Сейчас, едва я остановил покалеченную «бэтушку», пламя устремилось внутрь машины, загудело там, как горелка гигантского примуса.

Но что с экипажем? Вскочил на корму, кинулся к башенному люку. Он был распахнут. Заглянул в боевое отделение. Башнер, скорчившись, лежал бездыханный на днище. Рядом с ним, только привалившись к моторной перегородке, застыл мертвый командир. Их обоих уже охватило пламя и вытащить было невозможно. Кроме того, вот-вот должны были взорваться бензобаки и оставшиеся боеприпасы. Плача от ярости и бессилия, я соскочил с танка. И тотчас внутри машины раздался глухой взрыв, черный дым высоким столбом взвился вверх. Я упал на снег, продолжая рыдать. Понимал, что надо бежать, что каждую минуту у танка могут появиться артиллеристы разгромленной вражеской батареи, но это мне было почему-то безразлично. Даже подумалось: «Ну и хорошо. Хоть погибну рядом с боевыми товарищами».

Не знаю, сколько так пролежал. Показалось, целую вечность. Но, видимо, лежал я не более одной-двух минут, так как все еще слышал, как трещали взрывающиеся в огне патроны. Потом поднялся и пошел по следам танка назад, в лес. К вечеру разыскал своих. Доложил командиру бронедивизиона о бое в Вельмеже...

На другой день всех танкистов, которые остались без машин, свели в отряд истребителей танков. Стали обучать правилам обращения с противотанковой гранатой, бутылкой с зажигательной смесью. А уж уязвимые места вражеских машин мы и сами знали отлично. [43]

Однако в качестве истребителя танков мне повоевать ее пришлось. Через день я и еще несколько других механиков-водителей были направлены в тыл, в запасной танковый полк.

* * *

Признаться, я уже не мог себе представить, что где-то есть воинские подразделения и части, в которых может идти вот такая размеренная жизнь, не нарушаемая бомбежками, артобстрелами, контратаками, гибелью людей. Мне уже казалось, что все, кто носит военную форму и держит в руках оружие, находятся только на передовой, в огне. А здесь, куда мы прибыли, подтянутые командиры требовали отдания воинской чести по всем правилам строевого устава, были утренние физические зарядки и осмотры, во время которых ротные старшины придирчиво разглядывали белизну подворотничков и зеркальный блеск кирзовых сапог, делали разнос за небрежную заправку коек или отсутствие однообразия в заправке шинелей на вешалке. И если бы не напряженный до предела ритм боевой учебы да скудноватый харч, не идущий ни в какое сравнение с фронтовым, я бы подумал, что никакой войны вовсе нет, и все, что было со мной под Крюковом, Истрой и Волоколамском, — лишь тяжелый и неправдоподобный сон.

Но война оставалась реальной. Мы занимались по двенадцать с половиной часов в день с небольшими перерывами на завтрак, обед и ужин. Остальное время отводилось на чистку оружия, обслуживание материальной части и сон. Правда, давался час времени и на личные нужды. Тогда можно было почитать газету или книгу, написать домой письмо, привести в порядок обмундирование и снаряжение, постирать носовые платки и портянки, сделать другие мелкие дела.

Пробыл я в этом полку около двух месяцев. И, несмотря на напряженный, рассчитанный до минут ритм жизни, здесь все же было время над многим подумать, привести в порядок свои мысли и взгляды на события, так [44] грубо и безжалостно перечеркнувшие жизнь каждого из нас и всей страны в целом.

На политических занятиях и в личных беседах командиры толково и доходчиво разъясняли нам, как могло случиться, что враг дошел до стен Москвы. Убеждали нас в том, что недалек час, когда мы безостановочно погоним фашистов назад. Да мы и своими глазами видели, как крепнет мощь нашей армии. Вот хотя бы танк Т-34. По сравнению с БТ-7 это настоящая крепость. Я сам видел его в деле. И мог со всей уверенностью сказать, что ничего подобного у фашистов не было, что те немногие тридцатьчетверки, которые участвовали в битве под Москвой, наводили на вражеских танкистов панический ужас. А мы, пожалуйста, ужо изучаем этот танк. Не говорит ли это о том, что скоро, очень скоро тридцатьчетверка станет основной средней машиной бронетанковых войск Красной Армии? Да, к этому все и идет. Потому нам всем не терпелось сесть за рычаги этой грозной машины и лично повести ее в атаку.

В те редкие дни, которые выпадали нам для отдых; я бродил по городу, где стоял наш запасной полк, знакомился с его достопримечательностями. А город этот и впрямь был гордостью русской истории. Но больше всего меня все же потрясла самоотверженность тружеников тыла. Потрясло не то, что они работали, не зная отдыха, что у станков стояли в основном женщины да подростки. Потрясло то, что они, отказывая себе в еде и одежде, в топливе, щедрой рукой слали все на фронт. Слала во имя того, чтобы там, на передовой, мы, бойцы, не испытывали недостатка ни в чем. Я по себе знал сытость солдатского котла там, на фронте, надежность добротных полушубков, валенок и рукавиц. А вот сейчас воочию видел, что все это мы получаем благодаря тому, что токарь, питавшийся лишь скудной осьмушкой хлеба, всегда вовремя становился к станку и точил для фронта снаряды и мины. [45]