Людская лавина потянулась к лесу. Пришли разведчики. Их обступили десантники. Мы с Сочневым выкарабкались из ямы, вскинули на спину упаковки и поспешили туда же. В образовавшейся толпе находились люди, одетые не по-военному. К Горбунову шагнул пожилой человек в коротком темном пальто, в фуражке с алой ленточкой на козырьке, с перекинутым назад автоматом и, потрясая длинной окладистой бородой, отрекомендовался:

— Командир партизанского отряда Солодченко. — Раскинув руки, он сделал еще шаг и крепко обнял Горбунова. — Я был уверен, что встречу наши регулярные: части!

С откровенным изумлением я рассматривал партизан. Сколько о них прочитано! Народные мстители, как их называли в газетах, были в моем представлении: людьми необыкновенными. Они взрывали мосты, пускали под откос поезда, уничтожали вражеские гарнизоны, расправлялись с предателями... Когда я читал об этом, каждый из партизан представлялся мне громадным человечищем, смело противостоящим сильному врагу. И вот они, эти герои — обыкновенные, нашенские, некоторые и на вид неказистые, а все равно богатыри!

Подошли еще партизаны, в свою очередь с восхищением и радостью разглядывали нас, десантников, здороваясь и обнимаясь с нами. Через минуту и те и другие охотно обменивались махоркой и самосадом, сухарями и хлебом, сахаром и салом. [27]

Передо мною остановился белоголовый, с выгоревшими бровями паренек, лет пятнадцати, в залатанном пальто, перетянутом широким ремнем.

— У нас тоже рация есть.

— И с кем же связь держите, если не секрет? — приветливо улыбнулся ему Сочнев, придерживая губу марлевым тампоном.

— Да ни с кем. Питание испортилось. Весь отряд на одних разведчиках держится.

Я невольно усмехнулся:

— Откуда у тебя такая осведомленность? Радист, что ли?

— Не я — моя старшая сестренка Анька. Без дела сидит. Вы бы подбросили нам батарей, а?

Потрепав парнишку за плечи, я сказал:

— Сейчас не можем, а вообще-то обязательно подбросим.

На поляне, окруженной высокими соснами, хоронили убитых. Опустили их в одну братскую могилу. Над толпою повисла тишина, лишь позвякивали лопатки о камни да с мягким стуком падала земля. Горбунов с Солодченко протиснулись к краю могилы, обнажили головы. В отдалении, у желтых зарослей, стояли под стражей трое немцев, пугливо пряча глаза, их лица казались мертвенно-бледными.

Потянув меня за рукав, Сочнев кивнул, и мы выбрались из толпы. На жухлой траве полулежал десантник с забинтованной головой. Его товарищ, стоя на коленях, показывал какие-то фотографии.

— Посмотрим? — предложил Сочнев.

Раненый десантник услышал и сказал:

— Смотрите. Все смотрите!

Это были страшные снимки! На виселице пять тел в нижнем изорванном белье. Чуть сбоку, под виселицей, — немецкие молодчики с автоматами на груди. Рукава закатаны по локоть, пилотки набекрень. Они весело [28] смотрят прямо в объектив, картинно и гордо позируя. Другой снимок — казнь женщин и детей. Совсем голые стоят они на краю ямы с застывшими от ужаса лицами и ждут... Солдат не видно, они за кадром. Но вот и они сами — ходят в беспорядке, хладнокровно стреляют из автоматов. Жертвы падают, ползают, матери заслоняют собою детей...

Мне сделалось страшно, страшнее, чем было в бою. Я и раньше предполагал, что буду тяжело переживать гибель товарищей. Но на то и война — на войне редкий бой обходится без жертв. Порою задумываясь над этим, заранее зажав сердце в кулак, я принимал будущие жертвы как неизбежное. Но я никак не мог постигнуть, почему должны погибать дети, женщины, старики. Почему?

— Людоеды! Чудовища! — гневно закричал раненый, отшвырнув от себя снимки, схватил автомат и выстрелил — немец у кустов, взмахнув руками, плашмя свалился на спину, двое других в смертельном испуге отшатнулись.

Неожиданно и некстати прозвучали этот крик и выстрел — вздрогнули десантники и партизаны, непонимающе подняв от могилы головы. Горбунов кинулся к раненому:

— Что ты наделал, голубчик ты мой! Ты же знаешь, что так у нас не принято.

Раненый приподнялся на локте, показал на фотографии, с вызовом выкрикнул:

— А так принято?

Десантники молчали, нахмурив брови. Подобранные снимки передавались из рук в руки — лица суровели, пальцы сжимались в кулаки.

Горбунов подался вперед и сказал:

— Друзья мои! Ни один из палачей не уйдет от возмездия. Но поймите, мы обязаны этих переправить на Большую землю. Там они живые нужны. Пошлем и [29] фотографий, как обличающий их документ. Ясно? Приготовиться к движению!

Привычная команда несколько отрезвила людей, и они понуро стали расходиться, группируясь по отделениям и взводам.

Часть пути рота и отряд шли вместе. Я натер мозоль и прихрамывал на правую ногу. Слышал, как Горбунов договаривался с Солодченко о встрече:

— Может, прямо и пойдем в наш штаб?

— Не могу. У меня здесь не весь отряд. К тому же, дорогу надо держать на прицеле. По ней немцы везут боеприпасы и продовольствие к Днепру.

— Ну ладно, не буду настаивать, — согласился Горбунов. — Пошлешь к нам связного, как условились. Но ты, голубчик, хотя бы о себе рассказал.

— Изволь, в двух словах. В начале войны был стрелком Красной Армии. Под Харьковом попал в окружение. Едва избежал плена. Вернулся в село Синявку. Там я раньше работал председателем колхоза. Создал подпольную группу, а позднее и партизанский отряд.

— Коммунист?

— Двадцать три года. Подробно расскажу при следующей встрече. У тех вон сосен своротка. Нам туда.

Прощаясь, они крепко пожали друг другу руки.

Жгучая боль в ноге не давала мне покоя. Я надеялся, что Горбунов объявит привал, но тот, проводив отряд, произнес:

— Полегоньку-потихоньку — все ближе к «дому». Там отдохнем как следует.

Идти стало невмоготу.

— Дай упаковку, я понесу, — предложил Сочнев.

— Вот еще!

— Дело твое. Переобуйся. Долго ли?

Я заковылял из строя. Нашел бугорок, сел, снял сапог. Нога была в крови. Мимо, переговариваясь, проследовали [30] замыкающие. Я переобулся и уже собрался догонять роту, как из кустов на дорогу, скрытую от меня ветвями, кто-то вышел. Место было глухое. Предчувствуя что-то неладное, я слегка раздвинул ветки и увидел на дороге невысокого немца в перемазанной грязью шинели. Он трудно дышал и пугливо озирался. Автомат косо, стволом вниз, висел на груди. Пилотка съехала на затылок, ремень на животе отвис под тяжестью подсумков.

Я остолбенел, кровь бросилась к вискам. Но это было только мгновение. В следующий момент я выбросил вперед ствол автомата и громко крикнул:

— Хенде хох!

Немец со стоном присел, немигающими глазами уставился на кусты, за которыми я сидел, разогнул спину, неуверенно потянул руки вверх.

— Хенде хох! — настойчивей повторил я, выходя из-за кустов.

С поднятыми руками немец вытянулся в струнку, на бледном как мел лице внезапно появилась злорадная усмешка. Я ступил на дорогу, и в тот же миг резкий удар по голове сзади свалил меня с ног... Когда я очнулся, возле меня оказалось двое — тот, которого я брал на мушку, и другой, высокий верзила в расстегнутой до пояса шинели, с кровоточащей ссадиной на лице, от уха до губы. Верзила держал мой автомат и финский нож. Я пошевелил плечами — рация при мне. «Вовка без рации остался», — подумал я в отчаянии.

Немцы заставили меня подняться. Повели. Это — плен! Холодные иглы пронзили тело. Что по сравнению с ними проклятая мозоль на ноге! Перед глазами раскачивалась узкая спина немца в грязной шинели. Я старался шагать медленнее. Меня торопил верзила, подталкивая сзади автоматом. Мысль работала лихорадочно: «Рвануться и скрыться за деревьями? Пуля догонит, едва я сделаю шаг. Наброситься на переднего и [31] прикончить? Это будет и мой конец, верзила выстрелит. Ищи, ищи выход...»

Немец остановился и повернулся ко мне. Я увидел лицо, юноши — большие голубые глаза, гладкий лоб, аккуратный нос, нежные губы и округлый подбородок, тронутый пушком. Тот тоже некоторое время смотрел на меня изучающе, потом незло улыбнулся, снял с себя ранец и надел на меня. Верзила одобрительно замычал и повесил на меня свой ранец. Не тяжесть навалилась на мое тело, нет — в груди заклокотала, готовая вырваться наружу, ненависть к этим людям. Издеваются, как утонченно издеваются!

Здоровяк выразительно кивнул, и мы в том же порядке продолжали путь. Открылась небольшая поляна. На противоположной ее стороне стеною возвышались сосны, неподвижные, спокойные. Вверху качнулась пушистая зеленая ветка, по стволу звонко застучало: «тук-тук-тук» — серый дятел, ритмично размахивая красной головкой, долбил клювом кору. Немцы внимательно осмотрели поляну, высокий немец вытолкнул меня вперед, и спустя некоторое время я услышал за собою их тяжелые шаги.

Хлопнули два выстрела, вогнавшие меня в оцепенение. Боли я не почувствовал, безотчетно, краем уха, уловил глухой мягкий стук о землю чего-то тяжелого, протяжный стон... Нет, это стреляли не в меня. Я — жив! Резко развернулся всем корпусом и не поверил своим глазам: молодой немец, уткнувшись лицом в кочку, лежал вниз животом и судорожно царапал скрюченными пальцами сухую траву; бездыханный верзила был распластан подле меня, лицо с кровавой ссадиной застыло в злобно-болезненном оскале.

С быстротою кошки я сорвал с себя немецкие ранцы, схватил с земли свой автомат, достал из кармана немца нож и уже собрался кинуться в лес, как на краю поляны появились люди в пятнистых маскировочных [32] халатах. Меня охватила безудержная радость, когда среди этих людей я увидел богатыря Егорова. Навернулись слезы. Они скапливались в уголках глаз и каплями стекали по щекам. Я вытирал их рукавом комбинезона, но слезы текли и текли.

Размахивая полами, Егоров первым подошел ко мне, осмотрел с головы до ног, зашевелил усами и вдруг закатил мне пощечину.

— Не попадайся!

В первый момент я растерялся, не понимая, за что ударил меня Егоров, но в следующую секунду значение сказанного им дошло до моего сознания и я подумал: «Так мне и надо, заслужил!»

Егоров уже не обращал на меня внимания и обыскивал убитых. Я направился к лесу.

— Куда? — крикнул Егоров. — Эх, молодо-зелено! В одиночку нас, как котят, переловят. Уж коли влип в историю, так за нас держись.

Вместе с разведчиками я догнал роту.

— Долгонько тебя не было, — встретил меня Сочнев. — Мы уже привал делали. Что со щекой? Где это ты разукрасился?

Мне было стыдно признаться в том, что произошло.

— Да так... Споткнулся.

Об отряде Солодченко сообщили в штаб бригады. Не выходя из землянки, Савинов часа два только тем и занимался, что расшифровывал и кодировал донесения. Получили радиограмму: «Установите с отрядом Бати постоянную связь, действуйте согласованно».

— Еще один Батя объявился, — сказал Никищенко. — Оказывается, в штабе о партизанах знают больше, [33] чем мы. Поскромничал Солодченко, не сказал Горбунову, как называется его отряд.

На другой день с группой десантников и со связными отряда ушел к партизанам Василий Кобзев. Оставшись вместо него, я «стал вхож» в штабную землянку в любое время дня и ночи. С наушниками на голове сидел у радиостанции и, поглядывая через открытую дверь на сетку мелкого дождя, поджидал Комиссарова. Тот явился точно, перед самым началом сеанса связи, и устало присел на топчан. Я настроил станцию на новую волну и через минуту-другую уловил в эфире свои позывные. Голос Кобзева, далекий, глухой, исходил словно из-под земли. Комиссаров прислушался, я повернул к нему наушник и предложил:

— Придется перейти на морзянку.

— Переключайся.

Сигналы, переданные Кобзевым азбукой Морзе, раздались громко, отчетливо. Легко и быстро записал я три ряда цифр, Комиссаров повертел радиограмму в руках и вручил ее появившемуся в землянке Савинову, который тотчас принялся за расшифровку. Вошел Никищенко и за ним офицер в мокрой плащ-палатке.

— Докладывай! — попросил Никищенко, усаживаясь на место, предупредительно освобожденное Комиссаровым, и отодвигая от себя на середину стола коптилку, сделанную из гильзы пэтээровского патрона.

Офицер сбросил капюшон, распахнул полы, разбрызгивая капли, извлек из планшета карту.

— Операция выполнена как по-писаному. Мост взорвали. На дороге захватили обоз с продовольствием.

— Что-нибудь принесли с собой? — поинтересовался Никищенко. — С продуктами у нас туго.

— Привезли.

— То есть?

— Отбили лошадей, распрягли, навьючили мешки с мукой, сахаром, крупой — на первый случай хватит. [34]

— Вот спасибо!

— Спасибо спасибом. Слушай дальше, — помрачнел офицер. — Дважды мои люди нарывались на немцев, и все на подступах к нашему лесу. Что-то подозрительно. У меня сложилось впечатление, что противник подтягивает силы.

— Возьмем на заметку, — задумчиво молвил Никищенко. — Подождем, что принесут разведчики. Ты слышишь, Савинов?

— Разумеется. И еще одно пренеприятнейшее донесение. — С этими словами Савинов подал расшифрованную радиограмму из партизанского отряда. Прочитав ее, Никищенко со вздохом сказал:

— И там, значит, то же самое. Широко берут! Разведчиков все-таки подождем, все сообразуем и доложим в штаб бригады.

Комиссаров наклонился ко мне:

— Иди, Тарасов, погуляй, а то ночью можешь заснуть. Я подежурю.

Я неохотно покинул землянку, досадуя на взводного за то, что тот не дал дослушать разговор до конца.

Дождь перестал, но небо по-прежнему было затянуто плотной пеленою низких облаков, меж деревьев просвечивали огни костров — люди готовили варево. У своего шалаша я увидел развешанную на кольях зеленую плащ-палатку Гошки Попова. Он только что вернулся с задания. Сильно прихрамывая, я торопливо зашагал к шалашу. Меня так и подмывало услышать подробности из первых уст, а заодно дать знать Гошке о надвигающейся опасности.

Из отверстия торчали ноги в грязных сапогах носками вниз. При входе я пнул в подошву и всем телом навалился на Попова:

— Жив, Дон-Кихот долговязый! Давай твою лапу!

Попов быстро вывернулся и, оказавшись на боку, подал костлявую руку. [35]

— Напугал до смерти, идиот!

— Выкладывай, как ты там... — Я осекся, заметив под ветками в углу черный подкоп. На горке земли лежали лопатка и охотничий патронташ. — Гошка, что это такое?

Вздыхая и сопя, Попов долго молчал и наконец с неестественным равнодушием ответил:

— Одна дурость, конечно. Говорить стыдно. Бытует поверие: если эту штуковину закопать — во всем будет удача.

— Неужели? Вот не знал! — шутливо заметил я, начиная догадываться, что Гошка что-то принес. — Покажи-ка мне эту самую волшебную штуковину!

Патронташ оказался у меня в руках, прежде чем Попов дотянулся до него, кожаный, добротно сшитый, с заряженными патронами. Я достал из ножен финку, лезвием подковырнул картонный пыж. Из патрона высыпались на подставленную ладонь золотые зубные коронки, из некоторых торчали корни со следами засохшей крови. Как ужаленный, я отдернул руку — желтый металл рассыпался по плащ-палатке.

— Гляди-ка, и вправду золото! — изумился Попов, вытаращив глаза. — Теперь хоть так прикинь, хоть эдак прибрось — все я виноватый.

Наши взгляды встретились. Попов заерзал на сухих ветках, будто сел на ежа, и смотрел на меня с настороженно-заискивающим выражением, и весь его вид говорил о том, что он опасается дальнейшего объяснения. Я же не мог выговорить ни слова, пораженный увиденным и тем, что Гошка так бессовестно обманывает меня. Мне никогда и в голову не приходило, что он был на это способен. Молчание становилось тягостным, и я сказал:

— Был Гошка Попов, да весь вышел... За такие дела знаешь что бывает? Друзья, которых ты обманул, бьют по морде, а трибунал ставит к стенке. [36]

— Не я эти зубы дергал, — запальчиво заговорил Попов. — Патронташ я с убитого немца снял. Не выбрасывать же!

— И ты решил спрятать, хотел похоронить следы чужого преступления, да и совесть свою тоже?

— Так уж вышло... Черт попутал...

В его глазах было столько неподдельного страдания и раскаяния, что я, смягчившись, неожиданно для себя предложил:

— Вот что: я ничего не видел и не слышал. А ты отнесешь это в штаб. Сегодня же. Понял?

У Попова пылало лицо, глаза блестели. Таким я его и оставил.

Вернувшиеся из рейда десантники сушили над кострами портянки, гимнастерки, брюки. Я заковылял к ближнему костру, самому большому, узнать свежие новости.

— Еще пара таких вылазок, и все патроны изведем, — говорил коренастый угрюмый солдат в нижней рубахе и кальсонах с распущенными тесемками, накрытый сверху плащ-палаткой. — Фриц совсем озверел. Огрызается свирепо. Видать, наши за Днепром здорово жиманули.

Солдаты расступились, пропуская поближе к костру Дорохина. На его кожаной мокрой куртке заиграли отблески пламени.

— Правильно, товарищ. Немцев жиманули. — Дорохин зябко поежился, протянул руки к огню. Подходили десантники от соседних костров. — Гитлеровцы готовились задержать наступление Красной Армии, закрепившись на правом берегу Днепра, и стабилизировать линию фронта. И вот в тылу появляется наш десант. При нашей поддержке активней действуют партизанские отряды. Тыл дезорганизуется, с перебоями поступают на фронт боеприпасы, продовольствие. Судите сами — как им не огрызаться, если их планы рушатся! [37]

Я покажу вам любопытный документ... — Дорохин достал из планшета листовку. — Это приказ немецкого командования, размноженный на русском и украинском языках. Суть его: каждый, кто поможет поймать советского десантника, получит денежное вознаграждение в размере десяти тысяч марок.

Черный весь, похожий на цыгана парень с длиннющей козьей ножкой в зубах, стоя на корточках и щурясь от дыма, сосредоточенно слушал замполита, помахивая над огнем портянкой и не замечая, что она уже горит.

— Эй ты! — понюхав воздух, встрепенулся угрюмый солдат. — Ты скоро сам вспыхнешь. За паленого и пяти марок не дадут.

Цыган отдернул руки, затоптал портянку. Прокатился легкий смешок.

— Будь спокоен. Ни паленый, ни целый в руки не дамся! — сказал он, продолжая дымить самокруткой. — А это хорошо — приказ. Значит, черту на больную мозоль наступили, коли он этакую цену заломил. Боится, кабы рога не обломили.

Не ведая того, цыган забросил камушек в мой огород: и плена коснулся, и мозоль упомянул. У меня загорелись щеки, руки почему-то стали лишними. Но лица у всех были подкрашены пламенем костра, и никто не обращал на меня внимания.

— Да уж, разумеется, боится, — согласился Дорохин. — Скоро, ребята, и рога обломаем, и хвост прижмем.

— Курева вот маловато, — вставил цыган и с тоскою во взгляде передал козью ножку соседу. — Одна на десять гавриков.

— Кому чего, а вшивому баня, — бросил угрюмый солдат. — Сказал бы лучше о патронах. Скоро автоматы нечем будет заряжать. Жратва на исходе.

— Будут патроны, еда и табак, — обещал Дорохин. [38] — Только не впадайте в уныние. Не пристало это нам, десантникам. Больше жизни!

— Это мы можем, если так... — ответил угрюмый.

Из леса показались разведчики. Узнали их сразу по пятнистым халатам. С ними был человек в сером пиджаке, в черных брюках, в немецких сапогах. Рыжая борода на изможденном бледном лице без морщин мешала определить его возраст. Вроде старик и не старик. Поравнявшись с нами, пришелец радостно воскликнул:

— Здравствуйте, люди добрые! Три года ждали вас, родимые!

Люди вразнобой ответили, закивали, с любопытством разглядывая старика.

— Некогда, папаша, идемте, — попросил молодой разведчик.

Дорохин отправился следом за ними.

Предвидя, что старика поведут в штаб, я заторопился, обогнал их и, придя в землянку, занял свое место у радиостанции.

— Одну заботу с тебя снял, — сказал Комиссаров.

— Какую?

— Поработал с бригадой, связался с отрядом. Завтра приедет Кобзев, решим, как быть дальше. Да, чуть не забыл... Попов-то у нас молодец! Хвалят его саперы. Действовал наравне с ними и показал себя с наилучшей стороны. Ну, всего хорошего! — Комиссаров ушел.

«Не был Гошка в штабе, — отметил я про себя. — Придется завтра докладывать...»

На топчане лежал Никищенко, подложив под голову ладони и прикрыв глаза. Ему нездоровилось: в непогоду ныли старые раны. Савинов, сидя на толстом сосновом чурбаке, кодировал донесение об итогах дня. Я приготовил бланки, заострил карандаши и ждал, когда Савинов кончит, чтобы передать радиограмму.

Возникли приближающиеся голоса и топот. Откинув [39] брезент, в землянку вошли Дорохин и Егоров. Егоров кинул руку к шлему:

— Товарищ гвардии капитан, — обратился он к Никищенко, — в трех километрах от лагеря задержан неизвестный. Назвался Макаром Седлецким, жителем села Дубки. Разрешите доставить?

Никищенко сел.

— Опусти руку. При каких обстоятельствах задержан?

Егоров отнял руку и рассказал:

— Мы возвращались с задания. Глядим — по лесу бродит человек с котомкой. Не по дороге и не по тропинке, а так... мечется туда-сюда. Похоже, что заплутался или ищет кого. Потом — прямехонько в лагерь. Тут мы его и окликнули. Увидел нас — обрадовался. Искал, говорит.

Выслушав Егорова, Никищенко отпустил его, велев привести задержанного, и снова прилег.

— Совсем развалился. Скорее бы соединиться с бригадой — и в бой, вся хворь вылетела бы вон.

Робко вошел старик, цепким взглядом окинул землянку, снял картуз и с широкой улыбкой произнес:

— Насилу отыскал я вас. Ноги — не мои. Три дня по лесу брожу. Сапоги-то эвон какие, хлябают. Коли бы не хлопцы, ходил бы еще...

Приподнявшись на топчане, Никищенко перебил его:

— Папаша, ты дело говори. Откуда знаешь о нашем существовании и зачем искал?

— Так как же не знать! Всюду о вас наслышаны. Немцы с ног сбились, ищут вас, смертников. Деньги большие за поимку обещают. А я искал вот зачем. Мужики меня отрядили, из Дубков. Иди, говорят, Макар, доложи нашим, чтобы в Дубки незамедлительно шли. Замаяли немцы, истерзали, мочи уж больше нет! — Старик разошелся и становился все воинственней. — Да вам наше село взять — раз плюнуть. Помогите, вызволите [40] из неволи, — произнес он жалостливым тоном и прослезился.

Никищенко мягко сказал:

— Ладно, ладно, папаша, не расстраивайся... Знаем, что под немцем людям живется хуже некуда. Лучше скажи, какая часть там стоит.

Поднявшись, Савинов рукою указал старику на чурбак и, стоя за его спиной, продолжал кодировать донесение.

Рукавом пиджака смахнув со щек слезы, старик сел и бойко ответил:

— Эсэсовский гарнизон, сброд разный, недобитыши — душ сто солдат. Есть пушка и танк, три пулемета...

Отвлекшись от таблицы, Савинов поинтересовался:

— Какие укрепления там есть?

— Немцы накопали окопов на восток, а зад-то у них неприкрытый. Вот бы и садануть по нем!

— Ладно. Спасибо, Макар... — Никищенко вопросительно взглянул на него.

— Макар Макарович Седлецкпй, — подсказал старик. — Ночевать дозвольте у вас. Пристал я ужас как, да и голод — не тетка.

— Ну, разумеется. Дежурный! — позвал Никищенко. В двери появился стройный десантник с автоматом. — Проводите этого человека, накормите и устройте на ночлег. Да позаботьтесь... об удобствах.

Дежурный понимающе кивнул и, пропустив вперед старика, скрылся.

Савинов тем временем подписал радиограмму, отдал мне и расправил на столе карту, приподняв за угол, чтобы видел Никищенко.

— Давайте кое-что уточним. Все, о чем рассказал старик, совпадает с данными разведки. — Савинов повернулся лицом к Дорохину. — Противник подтягивает свои силы к лесу. [41]

— Знаю, — кивнул Дорохин. — Разговаривал с командиром взвода.

— Итак, Дубки — ближайший к нам населенный пункт, — продолжал Савинов. — Настораживает то, что потрепанные на фронте карательные подразделения не задерживаются в селе, а обходят его стороной, как бы специально оставляя его для нас. Таким образом, ничто, казалось бы, не мешает нам ударить по Дубкам и, пока противник разберется в обстановке, успеть разбить засевший там гарнизон и укрыться в другом лесу, в самом ближайшем... вот здесь. Как думает комбат?

— Может быть, противник только этого и ждет, — сказал Никищенко. — Этот лес вне зоны действия нашего батальона. Кто в лесу, мы не знаем. Не исключено, что там уже немцы. Если так, они отбросят нас от Дубков к яру за селом. Укрыться больше нам негде: кругом одни поля и пустоши. И мы окажемся в ловушке. Меня мучает вопрос: действительно ли старик ходок или подослан, чтобы заманить нас в Дубки или, на худой конец, приковать к ним наше внимание?

— Немцы не дураки, — заговорил Дорохин, — и прекрасно понимают, что на показаниях одного гражданского человека мы не будем строить план операции. Скорее всего, старик послан в разведку узнать точное наше расположение, а к Дубкам они выгонят нас сами. Так или иначе, отпускать старика нельзя.

Еще долго я слушал разговор офицеров. Было уже поздно, когда Никищенко сказал:

— Утро вечера мудренее. Пусть старик себе спокойно отдыхает. Да и нам, пожалуй, пора. Кстати, завтра у нас будет Солодченко. Вероятно, он внесет ясность. Эта местность — его владения.

Землянка опустела. Для меня наступили томительные часы. Я сидел у включенного приемника и ждал вызова. Время от времени главная станция давала сигнал проверки — и снова в наушниках одни лишь шорохи [42] да еле уловимый, будто сплющенный немецкий лепет.

Никищенко спал не раздеваясь, укрытый плащ-палаткой, часто поворачивался с боку на бок и стонал. Чтобы ему не мешать, я выключил свет и сидел в темноте, видя перед собою только шкалу со стрелкой, подсвеченную лампочкой под колпачком.

В полночь кто-то на улице назвал пароль, и часовой произнес отзыв. Передвинув стекло на карманном фонарике, я включил зеленый свет. Неслышно в землянку пробрался заспанный Сочнев, подергал плечами, погасил приступ зевоты. Не говоря ни слова, он подсел к радиостанции. Я передал ему документы.

Разбудили меня шорохи, голоса. Спросонья я не мог ничего понять, потом сообразил, что вернулся от партизан Кобзев и вполголоса переговаривается с Поповым, который, лежа на боку, спиной ко мне, задевая меня острым локтем, шарит у себя в кармане.

— Теперь-то я знаю, откуда у партизан такая смелость, — заговорил Кобзев. — Они рассуждают так: не мы в тылу врага, а враг у нас в тылу. Наоборот, понимаешь? Разобраться — и верно. И бояться должны враги, а не мы. Вот они, брат, как! И долбают немцев вовсю. Я один день был в отряде, а наслушался и насмотрелся всякой всячины. Партизаны пустили под откос эшелон с техникой да еще мост взорвали. Ну, такой мост... Он не понадобится нашим первое время. Понял?

— Чего уж не понять! — согласился Попов. — Мост мы вместе взрывали. При сем лично присутствовал.

— Да ты что! Вот это да-а! — удивился Кобзев.

— А ты думал, мы здесь пузыри носом пускаем? — [43] продолжал Попов. — Но все равно неприятно и как-то на тебя давит, когда знаешь, что тебя обкладывают, как медведя и берлоге.

— Ерунда! — возразил Кобзев. — Это с непривычки. Мне партизаны рассказывали, что их много раз немцы пугали, а сунуться в лес боятся. Солодченко говорит, что враг снимает части с фронта. Нашим легче будет переправляться через Днепр. Так что посылай немцев куда подальше и не расстраивайся.

— Тебя там здорово подковали, — усмехнулся Попов и прекратил наконец возню. Достал зажигалку, высек огонь. Напахнуло ядреным махорочным дымом.

Приоткрыв глаза, я увидел через неплотно заставленное ветвями отверстие, что уже светает, по-прежнему моросит мелкий дождь.

— Вовка на дежурстве? — спросил Кобзев.

— Раз Максимыч дрыхнет, значит, Вовка в штабе, — ответил Попов, пуская дым от себя и наблюдая, как он извивающейся струйкой тянется к отверстию и выплескивается наружу.

— Максимыч все сны пересмотрел и слушает блудного сына, — откликнулся я.

Кобзев крепко пожал мне руку, обрадованно сказал:

— А ну, штабист, как у нас обстановка?

— Примерно такая же, как у вас, партизан. Заварушка намечается. Вчера разведчики старикана привели. То ли свой, то ли подосланный — на лбу у него не написано.

Попов глубоко вздохнул. Кобзев прикурил от его папиросы, сделал несколько глубоких затяжек, сказал:

— Не сегодня-завтра отряд партизан присоединится к нам. Солодченко приехал договариваться. — Лицо Кобзева приняло задумчиво-мечтательное выражение. И он с оттенком нежности в голосе продолжал: — По правде говоря, жаль мне было расставаться с радисткой. Дивчина толковая. Пристала ко мне: объясни то, объясни [44] это, ни на шаг от себя не отпускала. Через неделю она работала бы не хуже нас.

— Ну а какая она из себя? — заинтересовался Попов.

— Обыкновенная. Роста небольшого, разговорчивая. Коса до пят, глазищи — во, синие, как у Максимыча.

Попов подозрительно уставился на Кобзева и вкрадчивым тоном сказал:

— Срезали тебя очи синие, по тебе вижу. Знать, уж и адресок на память прихватил?

— Какой там адресок! — серьезно ответил Кобзев. — Нет у нее адреса. Понимаешь — совсем нет. Хату, двор, имущество — все немцы спалили, отца и мать повесили. Она да младший брат остались. И нет у них ни кола ни двора. После войны и приткнуться негде. Подумаешь — сердце кровью обливается...

Глаза у Попова потускнели, он чаще и глубже затягивался дымом. Я вспомнил мальчонку, и мне до боли стало жаль его. Скомкав цигарку, Попов щелчком выкинул ее из шалаша и тихо сказал:

— После войны еще долго каши не расхлебаешь. У каждого свое... — И опять погасил вздохом что-то невысказанное.

В другое время, может быть, я спросил бы у Попова, что означают эти вздохи и оброненная уже дважды фраза «у каждого свое», но вспомнил вчерашнюю сцену в шалаше, и у меня отпала всякая охота разговаривать с ним.

...Где-то, неподалеку от шалаша, раздался короткий, пронзительный вскрик, заставивший нас насторожиться. Я сбросил с себя плащ-палатку, натянул поплотнее сапоги — спал в них — и, разведя по сторонам ветки, выглянул из отверстия: шагах в семидесяти от меня у одинокой землянки стоял старик, крепко прижав к себе часового и ладонью зажав ему рот. Я узнал вчерашнего пришельца. [45]

— Ребята, тревога! Живее!

Схватив автоматы, напирая друг на друга, мы пулей выскочили из шалаша. Старик пугливо озирался, не зная, куда деть обмякшее тело десантника. Увидев людей, он растерянно заскулил, как собака, в одно мгновение сорвал с часового автомат и бросился к лесу, а часовой кулем свалился на землю. Перемахивая через мокрые кустарники, мы втроем кинулись за ним следом.

Старик бежал, не оглядываясь, ссутулившись и наклонившись вперед. Попов припал на колено и хотел выстрелить, но в этот миг старик с размаху врезался в кусты, выронил из руки зацепившийся за сучок автомат, споткнулся, потерял равновесие и, пролетев несколько метров, грохнулся, с шумом подламывая кустарник и цепляясь за него полами распахнутого пиджака.

— Не стреляй, Гошка! — предупредил Кобзев. — Живым его возьмем!

Затрещала разрываемая материя — старик, подгоняемый страхом, с невиданной прытью вскочил на ноги и, оставив автомат, скрылся за деревьями...

Сдерживая одышку, замедлив шаги, мы внимательно всматривались в лесной полумрак. Остановились. С легким шорохом поливал мелкий дождь да с ветвей падали тяжелые капли, и ничто больше не нарушало тишины леса.

— Притаился где-то, стерва! — зло шепнул Кобзев. — Давайте разойдемся.

Разошлись, не теряя друг друга из виду. Держа автомат наготове, я с замиранием сердца обогнул несколько деревьев. Из-за толстой, с потрескавшейся корою сосны торчали серые лоскутья. Шагнув в сторону, спрятавшись за ствол и не сводя взгляда с сосны, я крикнул:

— Выходи! Руки вверх! [46]

Лоскутья качнулись, старик метнулся к другой сосне, вдруг круто изменил направление и готов был опять схорониться за стволом... Я выстрелил очередью по его ногам. Старик закрутился на мокрой траве. Подбежали Кобзев и Попов. Со стороны лагеря нарастал говор — на выстрелы спешили десантники.

— Вставай, микроб заразный! — взревел Попов. — Не то голову разнесу! — И замахнулся автоматом.

Я остановил его:

— Не тронь! Еще руки марать... Хотя тебе все равно...

— Не пяль на меня глаза и меньше болтай! — с вызовом бросил Попов. — Дурак я, правда, дурак. Думай обо мне, как знаешь. Но я эту гниду не поведу под ручки. Сам пойдет!

Кобзев метал взгляд то на меня, то на Попова и решительно не понимал, о чем мы говорим.

У штабной землянки толпились десантники. Врач в белом халате склонился над часовым, лежавшим на сыром брезенте. Тут же валялся финский нож. Никищенко, Дорохин и Солодченко с нетерпением ожидали, что скажет врач. Тот распрямил спину и сказал, словно оглушил выстрелом:

— Он мертв.

Толпа расступилась — привели убийцу. Старик опустился на землю и, ухватившись обеими руками за пятку и покачиваясь, тягуче завыл.

Шагнув к нему, Никищенко сощурил и без того узкие глаза.

— Не пойму я тебя, папаша, — в голосе его звучали зловещие нотки. — Все было как нельзя лучше — и вдруг бежать...

Присев на корточки, Солодченко прошелся ладонью по бороде старика. Тот увернулся, заскрипел зубами, гневно прошипел:

— Твоя взяла, большевик! [47]

— А ты как думал?! Узнал, что я здесь, и теку? Нет, шалишь! Из-под земли бы достал! — Брезгливо поморщившись, Солодченко встал и обратился ко всем: — Это полицай из Дубков. Перед немцами выслуживался. Гад из гадов, поганая душа. Сколько отправил в Германию детей, сколько предал наших товарищей! Наш суд вынес ему смертный приговор. Поймать не могли. Увертлив, как гадюка, за спины фрицев прятался. Вот и сейчас — под старика работает, бороду отрастил, а ему пятьдесят лет от роду и бороды раньше он никогда не носил. Вставай, не мозоль глаза людям! У тебя одна дорога...

Мы с Поповым направились к шалашу, а Кобзев пошел к Комиссарову.

— Ну так как? — испытующе глянув на Попова, спросил я.

Попов покраснел, уткнулся взглядом в землю.

— Прилип ты ко мне, как банный лист...

— В лесу раскатисто-звонко треснула автоматная очередь.

— Еще одной собакой меньше, — сказал я, влезая в шалаш. Лег на спину, заложил руки за голову, раскинув локти. — У того, кто вернется с фронта, должна быть совесть чиста. Пора бы это усвоить.

— У меня память не отшибло, — пробурчал Попов, роясь в изголовье. Вытянул за ремень патронташ, расстегнул пряжку. — Раз уж я из доверия вышел, можешь проверить. Все цело.

— Не надо.

Накинув на плечи плащ-палатку, Попов сунул патронташ под мышку, прижал рукою и уверенной походкой направился к землянке. У землянки толпились партизаны и провожавшие их десантники. В стороне на привязи стояли кони. Поравнявшись с ними, Попов похлопал гнедого рысака по морде, подошел к часовому, что-то сказал ему и скрылся в дверях. [48]