Из 42 союзных конвоев, проследовавших за 1941–1945 гг. в порты СССР из Великобритании и США, одному не суждено было достичь гаваней забвения — конвою PQ-17. Его погибшие моряки и транспорты продолжили свое трагическое существование на страницах послевоенных книг, вышедших в Англии, ФРГ, Франции, США, странах Скандинавии и у нас. Достаточно назвать «Разгром конвоя PQ-17» Д. Ирвинга или «Реквием каравану PQ-17» В. Пикуля. Но если художественная литература и историческая беллетристика взяли от кровоточащего сюжета: PQ-17 остаётся без охранения в самой опасной точке маршрута и подвергается истреблению — едва ли не всё, что возможно, чтобы поразить нас леденящими душу подробностями, то документальная проза и историческая наука, которые призваны искать и устанавливать истину событий во всей полноте и объективности, похоже приотстали именно там, где они-то и должны были поторапливаться. Тайна трагедии конвоя PQ-17 так и не расследована до конца, хотя протекли десятилетия с тех пор, как вскрылись архивы и пали грифы.

Как же так! — возмутится специалист. Есть ещё и книги С. Роскилла, и мемуары наших советских адмиралов, есть... Согласен! Всё это имеет свою историческую ценность. И автор этих строк каких-нибудь пять лет назад был свято убеждён, что новых фактов и оценок после всех этих публикаций быть не может. И потому не намеревался и даже, как говорится, не рассчитывал... Но мало-помалу вовлёкся в поиск, поскольку обнаружился один, другой документ, лежавший под спудом, потом заговорили участники событий, дополняя или опровергая написанное и напечатанное... Иллюзия исчерпанности темы развеялась. На первый план стал стремительно выдвигаться сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, приложивший в свое время недюжинные усилия для того, чтобы не выйти из тени своего друга — адмирала Паунда. В новом свете предстала судьба знаменитого германского линкора «Тирпиц». С новой силой зазвучала и тема антигитлеровского интернационала — интернационала патриотов-антифашистов, исполнявших свой долг мужества и человечности вопреки всем силам зла, тайным и явным. В свой час работа началась, но и сегодня, по ряду позиций, она не исчерпана.

Большинство моих корреспондентов и собеседников в 1984-1987 годах, когда я с ними встречался и переписывался, находились в отставке, однако же в тексте они называются, как правило, по своим высшим воинским званиям. Я посчитал долгом выразить этим уважение к офицерам, генералам и адмиралам Советской Армии и Военно-Морского Флота СССР, которые честно и до конца своих сил стояли на страже мира, спасённого ими, их соратниками и их союзниками по антигитлеровской коалиции от испепеления и порабощения, как хочется верить, на веки вечные. «Алиби старого джентльмена» представляет собой не более чем частную сводку о малой толике тех великих усилий, страданий и подвигов, которые понадобились человечеству для достижения этой цели.

И последнее. Публикуемый текст — газетный вариант одной из сюжетных линий повести-расследования «Охота на «Тирпица».

Совещание командного состава конвоя PQ-17 открылось в новом зале христианской ассоциации молодых людей в 13.00. До этого Коноплин успел разыскать переводчика Кривощёкова, который прибыл с транспорта «Ривер Афтон» вместе с коммодором Даудингом, и переброситься с ним несколькими фразами.

— Уходим?

— Завтра должны...

— Сердце как чуяло, — сказал Коноплин. — Ни спать, ни встать не мог. Лежал всю ночь, как с угару...

Кривощёков соболезнующе кивнул. В последние недели Коноплин жаловался на хандру и бессонницу: ностальгия давала себя знать. Занятий по роду деятельности офицера связи у него набиралось едва на час-полтора в сутки, остальное время шло порожняком, что было особо мучительно для деятельного по натуре Коноплина. Кривощёкову командировка давалась легче, поскольку в услугах переводчика Даудинг — командир конвоя PQ-17 — нуждался гораздо чаще, так что даже выделил ему каюту на флагманском транспорте, хотя вещи Кривощёкова находились на «Эмпайр Тайд», как и пожитки Коноплина. Такое размещение сказалось и на отношениях офицеров. Хотя начальником группы был старший лейтенант Коноплин, а интендант 3 ранга Кривощёков состоял при нем переводчиком, но Даудинг (или кто-то, кто оказывал влияние на коммодора) стремился держать Коноплина на отшибе, что поднимало роль Кривощёкова. Однако делалось это тонко, без предоставления явного повода к тому, чтобы Коноплин мог выразить своё неудовольствие, и без какой-то осязаемой цели. Просто по документам миссия старшего лейтенанта Коноплина заключалась в том, чтобы при подходе конвоя к советским берегам «осуществлять связь с советскими истребителями Пе-3 и наводить их на бомбардировщики противника», то есть в отправлении функции офицера ПВО на заключительном отрезке плавания. Так что с формальной стороны жаловаться на свое отстранение от деятельности походного штаба Даудинга у старшего лейтенанта не было оснований. Кривощёков тонко чувствовал смещение акцентов в их положении и делал всё возможное, чтобы тактично поддерживать равновесие духа у товарища... Старшинство, с молчаливого согласия обоих, не подчёркивалось, оно присутствовало как бы за скобками временно сложившейся ситуации равенства. Но это не означало, что в должную минуту Коноплин не вспомнил бы о своём праве отдавать приказания, а Кривощёков бы забыл о долге повиноваться.

— Как успехи твоего «комода»? — спросил Коноплин, имея в виду под «комодом» — коммодорский чин Даудинга и проявляемый Даудингом интерес к русскому языку, уроки которого ему давал Кривощёков. В вопрос был заложен и скепсис в отношении пользы этих занятий, вполне бессистемных, и отчуждённость от Даудинга, которую Коноплин не считал нужным скрывать от товарища, и что-то вроде упрёка самому Кривощёкову: состоишь, мол, в свите флагмана, это дело служебное, но напрашиваться на личную симпатию — это, брат, уже от лукавого...

Кривощёков хотел ответить резко, но горькие складки в углах губ Коноплина, лихорадочный взгляд и весь его устало-взвинченный вид удержали от этого побуждения.

— Даудинг четвёртый раз ведёт конвой в Россию, — напомнил Кривощеков. — И когда он появляется в кают-компании, то разговоры о том, что северные конвои — безумие, что русские сели на шею королевскому британскому флоту, разговоры, которые не стесняются вести многие офицеры и даже комсостав конвоя, пресекаются. Это лишает Даудинга симпатий высшего командования. Если бы он считал, что северные конвои должны быть посланы к черту, его бы давно уже наградили Крестом Виктории, которого у него до сих пор нет... Позавчера он сказал, что счастлив командовать конвоем, в составе которого нет транспорта «Тобрук». Это заявление было встречено ледяным молчанием, два офицера демонстративно покинули помещение.

— Крепко сказано, — смягчился Коноплин. — Вот это жест!

Тобрук был в те дни притчей во языцех — чёрной вестью из Африки. Тридцатитысячный гарнизон крепости, снабжённой всеми видами припасов на три месяца, выбросил белый флаг и сдался на капитуляцию войскам Роммеля, вдвое меньшим по численности и гораздо хуже снабжаемым. Нацистское радио смаковало этот очередной удар по военной чести Великобритании в каждой передаче. В связи с тобрукским позором в британском парламенте оппозиция внесла резолюцию о вотуме недоверия коалиционному военному кабинету во главе с Черчиллем. Открылись дебаты, конца которым конвою PQ-17 не суждено было дождаться: выход транспортов назначался на 27 июня 1942 года, а голосование палаты общин о доверии правительству ожидалось спустя несколько дней.

— Если Черчилль уцелеет, Даудингу лучше не возвращаться.

— Мы стали завзятыми политиканами, — усмехнулся Коноплин, — теми мудрыми «пикейными жилетами», которые считали, что Чемберлен — это голова, а Бриан — две головы.

— Это неизбежно. Тут от каждого трюма разит политикой... Даудинг позавчера чисто выговорил «щи», чего до сих пор не удавалось ни одному британцу, и сразу попросил не рекламировать его успехи в русской фонетике. «Если об этом узнают в адмиралтействе, меня заподозрят в желании стать агентом Москвы», — пошутил он. Он очень мило шутит, чего никак не ожидаешь от скрипучего «комода», как ты выражаешься. «С вашего позволения, — сказал он мне в конце урока, — я буду по-прежнему говорить «чи» или «пти», как и прежде, когда я не знал тайны русского «ща».

Друзья не договорили — всех попросили занять места в зале, где набилось человек двести.

Капитаны и их помощники выслушали короткие выступления командира конвоя коммодора Даудинга и капитана 3 ранга Брума — командира сил непосредственного охранения конвоя. Даудинг говорил очень сухо о сугубо конкретных вещах, вроде радиомолчания и важности удержания места в строю каждым судном, а Брум, которого никто не тянул за язык, «выразил надежду, что конвой спокойно дойдет до Архангельска в полном составе» (из отчета Коноплина). Это было слишком неправдоподобно после потерь, понесённых предыдущим конвоем PQ-16, и двести кресел в зале негодующе заскрипели, а сто трубок дали дымный залп. Вдобавок, после брумовского спича, конференции представили капитанов «Замалека», «Зафарана» и «Рэтлина» — трёх спасательных судов, включённых в состав конвоя, чего прежде не бывало. Это произвело не столько ободряющее, сколько угнетающее впечатление. Последние гвозди вбил Гамильтон. Контр-адмирал Гамильтон являлся командиром крейсерских сил прикрытия и выступал как оракул адмиралтейства — той могущественной высшей инстанции, которая решала все кто, что, где, когда, как, относившиеся к конвойным операциям. Гамильтон поставил капитанов в известность о беспрецедентных мерах защиты конвоя на переходе, предусмотренных британским адмиралтейством. Во-первых, конвой обеспечен силами непосредственного охранения под командованием Брума (корректный жест в сторону капитана 3 ранга). Во-вторых, конвой обеспечен силами мощного ближнего прикрытия, составленного из английских и американских крейсеров, которыми командует контр-адмирал Гамильтон, к вашим услугам, господа. В-третьих, создано ещё и дальнее оперативное прикрытие из английских и американских линкоров, других тяжёлых кораблей (прозрачный намек на авианосец или авианосцы — каждый волен понимать, как ему заблагорассудится). В-четвертых, английские и русские подводные лодки развёрнуты в надлежащих океанских районах, а авиация возьмёт на себя труд бомбить аэродромы противника в Норвегии. Все эти меры, взятые в совокупности, обеспечивают конвою шансы на переход «практически невредимыми». Брум изобразил приятную улыбку при этих словах Гамильтона, которым капитаны судов поверили под впечатлением всего перечисленного и из уважения к высоким полномочиям контр-адмирала. Но Гамильтон сам же и испортил обедню, добавив ни с того ни с сего фразу, которая врезалась в память всем присутствующим:

— Вы вполне можете оказаться причиной ещё одного генерального морского сражения, господа, такого же грандиозного, как Ютландское.

Это заявление ошеломило зал, «Ютландское сражение» и «все шансы на проход без потерь» были пожеланиями взаимоисключающими. Или-или... Конференция закончилась под звуки ожесточенного выколачивания трубочной золы из погасших трубок. На выходе капитанам судов под роспись были вручены пакеты с секретными инструкциями и переговорными кодами.

Коноплин и Кривощёков после конвойной конференции получили приглашение в офицерский клуб в Рейкьявике. Оттуда после полуночи их доставили к Хваль-фьорду на автомобиле в компании с двумя британскими морскими офицерами и канадцем капитаном «Эмпайр Тайда» мистером Харвеем. Катеров у причала не было, но мистер Харвей выпросил у сержанта-зенитчика фонарь-ратьер и вызвал катер с «Эмпайр Тайда».

Когда крейсер под флагом контр-адмирала Гамильтона снялся с якоря, Коноплин машинально бросил взгляд на часы: было 16.00 — эта цифра появится в его отчете… Хваль-фьорд был накрыт полудождём-полутуманом, непрозрачность которого усугублялась дымами пароходных и корабельных труб, расползавшимися по воде и растворявшимися в ней. Моряки не любят такой погоды, которая и впрямь больше подходит для похоронных процессий по первому разряду, чем для открытия вахты по-походному. Но война меняет вкусы. И сейчас на транспортах молили небеса, чтобы дожди и туманы, препятствующие воздушной разведке и атакам фашистских торпедоносцев, не оставляли бы конвой до самых берегов России. А уж от подводных лодок — при столь мощном охранении — PQ-17 сумеет отбиться.

Итак, с 16.00 27 июня 1942 года события обрели роковую неотвратимость.

Отплытию конвоя PQ-17 из Исландии предшествовал обмен сложными и достаточно нервными посланиями между верховными главнокомандующими воюющей антигитлеровской коалиции держав. Нам полезно ознакомиться с существенными фрагментами этой переписки.

РУЗВЕЛЬТ — ЧЕРЧИЛЛЮ. 27 АПРЕЛЯ 1942 ГОДА.

По поводу поставок в Россию. Я чрезвычайно обеспокоен вашей телеграммой на имя Гарри (Гопкинса, которой предусматривалось свёртывание северных конвоев. — А. Т.), так как боюсь не только политических последствий в России, но ещё больше того, что наши поставки не дойдут до них быстро. Мы приложили такие колоссальные усилия, чтобы наладить отправку наших материалов, что задержка их иначе, как по самым уважительным причинам, представляется мне серьёзной ошибкой. На основании бесед, которые я имел сегодня утром с Паундом (британский первый морской лорд адмирал Паунд. — А. Т.) и с моими советниками по военно-морским вопросам, я понимаю, что это дело чрезвычайно трудное. В особенности я надеюсь, что вы сможете пересмотреть вопрос о численности судов в конвоях, отправляемых в ближайшее время, с тем, чтобы можно было перебросить материалы, накопившиеся сейчас в Исландии. Я могу произвести и произведу немедленно кое-какую реорганизацию с нашей стороны, но предпочитаю, чтобы в данный момент мы не добивались какого-либо нового взаимопонимания с Россией об объёме наших поставок, учитывая предстоящий натиск на их армии.

Мне кажется, что если бы до Сталина в данный момент дошло, что наши поставки по каким-либо причинам приостанавливаются, это имело бы самый печальный эффект.

РУЗВЕЛЬТ — ЧЕРЧИЛЛЮ. 30 АПРЕЛЯ 1942 ГОДА.

Адмирал Кинг (начальник штаба ВМС США. — А. Т.) свяжется сегодня с Паундом по вопросу о неотложной необходимости отправить в мае ещё один конвой, чтобы ликвидировать затор, созданный судами, уже погруженными или на которые грузятся материалы для России. Мне чрезвычайно хотелось бы, чтобы эти суда не разгружались и не перегружались в Англии, потому что, по моему мнению, это произвело бы невозможное и очень тревожное впечатление в России. Наша проблема заключается в том, чтобы отправить до 1 июня 107 судов, погруженных к настоящему моменту или стоящих под погрузкой в Соединенном Королевстве или в Соединенных Штатах.

Подтекст рузвельтовских посланий: будучи встревожен черчиллевским зондажом его позиции через Гопкинса, президент настаивает на соблюдении Великобританией и США их обязательств перед СССР по поставкам военных материалов, оружия и техники в согласованных объемах и в кратчайшие сроки. Президента не убедила даже личная миссия доверенного и уполномоченного лица Черчилля адмирала Паунда, который должен был усилить аргументацию против северных конвоев в Россию.

ЧЕРЧИЛЛЬ — РУЗВЕЛЬТУ. 2 МАЯ 1942 ГОДА.

... Трудность эскортирования судов, направляющихся в Россию, состоит в том, что необходимо иметь по меньшей мере столько же надводных кораблей высокой боеспособности, сколько противолодочных судов. Мы предприняли отчаянные атаки на «Тирпиц» в Тронхейме, но, увы, хотя и были близки к цели, не причинили ему никакого ущерба.

Прошу Вас не настаивать вопреки нашему здравому суждению насчёт этой операции, которую мы весьма тщательно изучили, и мы пока ещё не смогли полностью определить всё связанное с этим напряжение. Могу заверить Вас, господин президент, что наши силы напряжены до предела и я не могу ещё больше нажимать на морское министерство.

Упорство президента заставило Черчилля в жёстких выражениях очертить свою позицию. Коль скоро США против полного прекращения отправки конвоев, то Великобритании не остаётся ничего другого, как содействовать выполнению союзнических договоренностей. Но! (и в этом «но» вся соль послания) это будет проделываться в наименьших масштабах и с наибольшими проволочками. Черчилль не отказывает себе в мстительном удовольствии отвергнуть предложение американцев об усилении противолодочной охраны северных конвоев и даже дописывается до форменной грубости, противополагая «наше здравое суждение» бредовым (а какой же еще антоним здравому суждению?) взглядам Вашингтона. Это показывает, что Черчилль был уязвлен до печёнок и взбешён до белого каления, иначе бы бульдог (прозвище Черчилля в Англии и США) ни за что не позволил бы себе столь явно отлаять могущественного дядюшку Сэма. Английский адмирал Паунд должен был отдельной телеграммой засвидетельствовать масштаб бешенства своего патрона американскому адмиралу Кингу.

РУЗВЕЛЬТ — ЧЕРЧИЛЛЮ. 3 МАЯ 1942 ГОДА.

Нам сейчас необходимо согласиться с Вашими взглядами в вопросе о конвоях в Россию, но я по-прежнему надеюсь, что Вы сможете сохранить численность судов в каждом конвое на уровне 35. Предлагаю настаивать перед русскими, чтобы они сократили свои требования до абсолютно необходимого, на том основании, что подготовка к «Болеро» (Кодированное наименование приготовлений к вторжению во Францию, которые в дальнейшем явились основой для операции «Оверлорд», осуществленной в 1944 году) потребует всех возможных военных материалов и судов.

Рузвельт капитулировал, но пытается сохранить видимость капитуляции на почётных условиях, то есть — настаивая на средней численности северных конвоев на уровне 35 судов против 25, предложенных одним из пунктов черчиллевского послания. В остальном президент не только принимает позицию премьер-министра, но и забегает даже вперёд Черчилля, предлагая ему платформу для наступления единым фронтом против предполагаемых русских требований о выполнении союзниками договоренностей о поставках. Черчилль заполучил даже больше, чем смел надеяться. Он намеревался свернуть северные конвои под предлогом недостаточности военно-морских сил Англии, а Рузвельт эту мотивировку, более-менее осязаемую, но относящуюся только к Лондону, заменяет ссылкой на операцию «Болеро» — мероприятие чисто лирическое, не имевшее в 1942 году реальных очертаний, зато относившееся сразу и к Лондону, и к Вашингтону. Рузвельт простирает свою любезность до того, что предлагает совместно настаивать, чтобы русские сократили свои требования до абсолютно необходимого. Но где она — граница между абсолютно и неабсолютно необходимым? Формулировка Рузвельта открывала простор для любых истолкований, выгодных Лондону и приемлемых для Вашингтона.

ЧЕРЧИЛЛЬ — ГЕНЕРАЛУ ИСМЕЮ ДЛЯ КОМИТЕТА НАЧАЛЬНИКОВ ШТАБОВ.

17 мая 1942 года.

Не только премьер Сталин, но и президент Рузвельт будут очень сильно возражать против нашего отказа проводить сейчас конвои. Русские ведут тяжёлые бои и будут рассчитывать, что мы пойдём на риск и уплатим цену, связанную с нашим вкладом. Образуются скопления американских судов. Я лично считаю, хотя и с большой тревогой, что конвой должен отплыть 18-го. Операция будет оправдана, если половина доберётся до места. Если мы не предпримем эту попытку, это ослабит наше влияние на обоих наших главных союзников...

Конвой, отправку которого Черчилль назначает на 18 мая, в действительности вышел из Исландии только 21-го — это был конвой PQ-16. В его состав вошло 35 судов — знак внимания британской стороны к пожеланию Рузвельта. Факт его выхода (о чем в Москве не догадывались, а в Вашингтоне не задумывались) являлся со стороны Черчилля не столько подтверждением приверженности Лондона союзническим договоренностям, сколько средством сохранить «наше влияние на обоих наших главных союзников». Момент немаловажный: политиканство уже всунулось в политику, связанную с северными конвоями.

В целом же обстановка вокруг северных конвоев, включая PQ-16, весной 1942 года может быть определена как кризисная. В Лондоне созрело убеждение, что конвои в Россию наносят ущерб военным интересам Англии. В Вашингтоне этот взгляд поначалу не встретил понимания, но Черчилль выставил в качестве сильнейшего довода «Тирпица» и другие тяжелые корабли Германии, и Рузвельт смирился с перспективой нарушения союзнических договоренностей. Временно, по привходящим соображениям, Черчилль идёт на то, чтобы уплатить цену, связанную с нашим вкладом в общие усилия держав коалиции в борьбу с гитлеровской Германией, — он отряжает эскорт для PQ-16 и выпускает этот конвой из Исландии.

PQ-16 потерял 7 судов, далеко не выбрав «зарезервированной» ему квоты потерь. Линкор «Тирпиц» к нему не совался, но эти обстоятельства, говорившие в пользу того, что не так страшен черт в Норвегии, как его рисуют на Темзе, нисколько не утешили ни Черчилля, ни Паунда. Возможно, от PQ-16 в Лондоне ждали как раз превышения квоты потерь, чтобы располагать конкретным поводом для перекрытия северной коммуникации. Тогда бы судьба PQ-17 сложилась совсем по-другому... но об этом сегодня можно только гадать.

30 мая британская военно-морская миссия на русском Севере уведомила адмиралтейство о прибытии 28 транспортов конвоя PQ-16 в пункты назначения, а через месяц из Хваль-фьорда начали вытягиваться, судно за судном, английские, советские, американские, голландские и норвежские транспорты, составившие самый трагический конвой второй мировой войны.

Конвой PQ-17 был обнаружен 1 июля около 14.30 воздушным разведчиком FW-200, через час подводной лодкой U-456, затем — подводной лодкой U-255. С этого момента германские штабы уже точно знали о движении конвоя. Незаходящее полярное солнце способствовало разведке и атакам авиации. К концу дня 2 июля конвой подвергся атаке торпедоносцами He-115, окончившейся безрезультатно. Через двое суток атака торпедоносцев повторилась, после чего удары с воздуха стали наноситься через малые интервалы. Торпедоносцев начали сменять бомбардировщики. Тем не менее Даудинга радовало, что «порядок в строю и сигнализация судов были очень хорошие»...

Эту фразу я переписываю из «Отчёта о движении конвоя PQ-17 из Исландии до момента сигнала «Рассредоточиться» 4 июля 1942 года», составленного коммодором в Архангельске.

Такое же архивное дело с отчётом Даудинга должно храниться где-нибудь в британском адмиралтействе, руководителям которого отчёт, собственно, и предназначался. Каким образом труд коммодора оказался в советском хранилище? Да ещё в компании с отчётами о тех же событиях июня-июля 1942 года, исполненными капитанами уцелевших транспортов? Загадка эта долгое время оставалась для меня неразрешимой, зато «сведущие люди» попугивали, что с этими отчётами дело не может быть чисто, что не случайно они пролежали столько лет под спудом... и даже Валентин Пикуль, написавший свой «Реквием каравану PQ-17», недаром, мол, на них-то и не ссылается.

Спасибо Кривощёкову. Доныне здравствующий Владимир Васильевич Кривощёков, на которого меня судьба вынесла на послеархивной стадии поиска, развеял «сведущих людей» и мои недоумения. Именно он, Кривощёков, в сорок втором году в Архангельске и Полярном, был первым читателем и — по долгу службы — их переводчиком на русский язык. Никакие нашенские «штирлицы» отчётов не выкрадывали, поскольку британская сторона официально предоставила их в распоряжение штаба Северного флота.

— Англичане были настолько подавлены катастрофой с конвоем PQ-17, — рассказал Кривощёков, — настолько им тогда хотелось показать нам, что никакой тайной линии в вопросе о конвоях Лондон не проводит, что британская военно-морская миссия в Архангельске представила всю хронику событий нам, — пожалуйста, смотрите сами!

Что ж, смотрю.

Из отчета Даудинга.

«… 3 июля несколько He-115... сбрасывали торпеды на большой дальности без всякого успеха.

4 июля. В 02.40, при низкой видимости, самолёт противника торпедировал американский транспорт «Кристофер Ньюпорт». Команда была подобрана спасательным эскортом, отставшее судно расстреляно...

18.30. Двадцать или больше He-111 или He-117 (что не определено) совершили сильную торпедную атаку...

№ 42 «Нэйварино» получил попадание в правый борт.

№ 14 «Уильям Купер» получил попадание в правый борт.

№ 64 «Азербайджан» — СССР, танкер, получил попадание в правый борт. На нём образовался пожар.

Торпедирование трёх транспортов, из которых в результате погибло только два, для 46 торпед (по меньшей мере), которые были сброшены, едва ли можно считать успешной атакой для противника.

Донесения об уничтоженных самолётах до крайности противоречивы, но кажется верным, что по крайней мере видели сбитых четыре самолёта, в то время как многие другие улетали с видимыми сильными повреждениями...»

Пока что всё, что рисует отчёт коммодора Даудинга, мало отличается от того, что претерпевали последние конвои на этом маршруте. С потерями и повреждениями, но транспорты идут.

«4 июля. В 21.30 «Кеппел» (флагманский эсминец эскорта, на котором находился командир эскорта капитан 3 ранга Брум. — А. Т.), передал сигнал отдать распоряжение транспортам рассредоточиться и следовать в русские порты самостоятельно. Я просил, чтобы это приказание было мне подтверждено. «Кеппел» подтвердил. Был дан сигнал рассредоточиться... Миноносцы на большой скорости повернули на юг... Конвой рассредоточился в хорошем порядке, как изложено в морских сигналах.

Я передал «Кеппелу»: «До свидания и хорошей охоты». Он ответил: «Мрачное дело оставлять вас здесь».

Эскорт исчез за горизонтом, а транспорты, команды которых совершенно не понимали, что происходит и от какой невидимой опасности побежали боевые корабли, очутились без защиты за сотни миль от советских берегов. Случилось это на траверзе мыса Нордкап, в самой близкой точке к аэродромам и военно-морским базам противника. Более выгодных условий для истребления транспортов создать было невозможно. И если до команды «Рассредоточиться» конвой, преодолевший уже большую часть пути, потерял только три судна, то на заключительном отрезке маршрута к ним добавилось сразу двадцать. Для гитлеровских самолётов-торпедоносцев и субмарин Арктика стала гигантским тиром, где вместо мишеней чья-то могущественная услужливая рука расставила большие тихоходные суда. На эти суда можно было охотиться, ничем не рискуя.

В конечном счёте до Мурманска и Архангельска добрались 12 транспортов. От гибели их спасли усилия команд и меры, экстренно принятые Северным флотом. И всё же потеря военных грузов оказалась огромной. В трюмах затонувших судов пошли ко дну 3.350 автомобилей, 430 танков, 210 самолётов, 99.316 тонн стального листа, боеприпасов, каучука.

Из состава команд судов погибли 153 человека.

Победу на море в Берлине расценили как выигрыш крупного сражения на суше, эквивалентный разгрому стотысячной армии.

Кому же Гитлер был обязан этой незавоёванной победой?

Тому, кто подготовил истребление конвоя и перед лицом истории несёт ответственность за тяжкую трагедию, разыгравшуюся в Норвежском и Баренцевом морях. С точки зрения британской контрразведки, этот человек был и остается вне подозрений. Принадлежа к высшему военному кругу, он был облечён полным доверием правительства.

1 августа 1942 года британский кабинет министров слушал сообщение о действиях британского адмиралтейства в связи с кон­воем PQ-17. Итоги официального расследования докладывал первый морской лорд Паунд. Он же и проводил само расследование. Если при этом учесть, что роковой приказ об отходе охранения и рассредоточении конвоя отдавал лично адмирал Паунд, то следует признать, что сообщение зачитывалось, а расследование производилось лицом компетентным... и в высшей степени заинтересованным в утайке «излишних» подробностей.

Но с версией Паунда познакомиться всё же необходимо, поскольку она сделалась официальной точкой зрения кабинета, одобрившего сообщение первого морского лорда. Адмирал Паунд утверждал, что он желал спасти боевые корабли как наиболее ценную часть конвоя, что и удалось. Приказ был отдан им, первым морским лордом, на основании разведдонесения, поступившего в ночь на 4 июля. Разведка сообщала, что линкор «Тирпиц» покинул свою стоянку и вышел в море, ускользнув от английских подводных лодок, расставленных у мыса Нордкап для прикрытия конвоя PQ-17. Следовательно, докладывал Паунд, уже 5 июля «Тирпиц» в сопровождении мощной эскадры мог быть в районе конвоя. Паунду, по его заявлению, «не оставалось ничего другого», как спасать от фашистского линкора крейсеры охранения, что и удалось. Что касается отхода эсминцев эскорта, то эсминцы он не отзывал. Капитан 3 ранга Брум действовал по своему собственному усмотрению.

Из доклада Паунда следовало, что британское адмиралтейство прямой ответственности за разгром конвоя не несёт. Некоторым образом виноватыми оказывались британские подводники, проморгавшие «Тирпиц» у Нордкапа, превратности войны, а более всего — германское военно-морское командование, коварно вернувшее линкор на стоянку. Последнее весьма расстраивало первого морского лорда. Ведь доберись «Тирпиц» до конвоя, дай он хоть один залп из своих орудий — и у Паунда со всеми его приказами было бы безупречное алиби.

Но правительство поспешило удовлетвориться и небезупречным... История конвоя PQ-17 на том и замерла до конца войны. В печати и по радио упоминать о нем категорически запрещалось, а цензоры вымарывали малейшие подробности о гибели конвоя из писем всех, кто уцелел и вернулся. Власти Англии и США полагали, что время сотрёт из памяти общественности сам индекс «PQ», для чего всем конвоям, начиная с девятнадцатого, его поменяли на «JW».

Но у памяти и у совести свои законы. После войны трагедией конвоя PQ-17 занялись уже не министры, а историки. Они-то, дотошные собиратели фактов, и установили, что краеугольного камня, на котором держалась версия адмирала Паунда, в действительности не существовало. Ибо не существовало того самого разведдонесения о выходе «Тирпица» в море, которое якобы спровоцировало первого морского лорда отозвать охранение. Его и быть не могло, такого донесения, потому что Паунд отозвал охранение конвоя задолго до того момента, когда «Тирпиц» стал поднимать якоря в Альтен-фьорде. Больше того, П. Кемп и Д. Ирвинг сообщают, что офицеры разведслужбы адмиралтейства дважды пытались предотвратить отправку панических шифровок Паунда, заверяя адмирала, что о выходе «Тирпица» на перехват конвоя они получат сообщение незамедлительно, если такой выход состоится. Такое сообщение и впрямь поступило, как и ожидалось, но только не 4, а 5 июля.

4 июля в 21.11 Паунд радировал: «Весьма срочно. Крейсерам на полной скорости отойти на запад».

В 21.23 новое распоряжение: «Срочно. Ввиду угрозы надводных кораблей конвою рассредоточиться и следовать в советские порты»

Словно боясь, что этот губительный для конвоя приказ не будет исполнен, в 21.36 Паунд дублирует его: «Весьма срочно. Согласно моей 21.23 от 4-го конвою рассредоточиться».

Переживал первый морской лорд напрасно: в 21.30, как указано в отчёте Даудинга, то есть через семь минут после получения приказа и за шесть минут до повторной радиограммы Паунда, «Кеппел» продублировал его командиру конвоя. Даудинг, как мы помним, на первый семафор запросил подтверждение. Когда же флагманский эсминец «Кеппел», на котором находился капитан 3 ранга Брум, приблизился к транспорту «Ривер Афтон», на котором находился коммодор Даудинг, и с «Кеппела» в рупор открытым текстом подтвердили, что сигнал разобран правильно, ошибки нет, тогда только Даудинг приступил к исполнению приказа.

«Я передал «Кеппелу», — сообщал в своём отчёте Даудинг, — до свидания и хорошей охоты». Он ответил: «Мрачное дело оставлять вас здесь».

Сколь многое делает явным этот коротенький прощальный диалог... Даудинг заведомо знал, что «Кеппел» с эсминцами эскорта уходит вслед за крейсерами на какую-то «охоту», а не просто исполняет неожиданный, как гром среди майского неба, приказ адмиралтейства. Посвятить британских офицеров в общий замысел охоты командование могло только до выхода конвоя из Исландии. И это действительно так. Должностные лица, которые непосредственно распоряжались конвоем и его охранением, не знали, выпуская PQ-17 из Исландии, только одной подробности секретного плана: когда именно настанет время «Ч». Этот момент должен был указать лично лорд Паунд.

После 21.30 каждый играет роль, предусмотренную для него умышлением адмиралтейства: охранение исчезает, транспорты разбредаются кто куда, при этом то один, то другой транспорт гибнет, но сценарием и это предусмотрено. Всё приготовлено для завидной охоты тому, кого с нетерпением высматривают из Лондона.

Тот, кто должен сыграть роль Охотника, посвящённым известен — это линкор «Тирпиц». Охота по-адмиралтейски заключалась в том, чтобы выманить этот корабль в открытое море богатой приманкой — конвоем без охранения. В случае полного успеха операции, задуманной адмиралтейством, самый мощный корабль германского флота был бы на этом выходе уничтожен. Пока «Тирпиц» гонялся бы по океану за транспортами, ударное соединение под флагом командующего флотом метрополии адмирала Тови должно было отрезать линкор от баз Норвегии, принудить его к бою и, располагая превосходством в средствах атаки, одержать блестящую поведу. При этом число погибших транспортов адмиралтейство не интересовало, за уничтожение «Тирпица» оно готово было заплатить хоть всем конвоем до последнего судна. Кто бы в Англии посмел спросить о судьбе каких-то жалких транспортов и поставить их гибель в укор адмиралтейству, увенчайся охота на «Тирпица» успехом?

Такова была одна из сторон комбинации в своей циничной наготе.

Но адмиралу Паунду решительно не везло. В те минуты, когда он благословлял остатки эскорта на бегство от «Тирпица», чьи мачты должны были вот-вот возникнуть на горизонте, — «Тирпиц» в действительности возвращался на свою стоянку в Альтен-фьорде. Германское командование сочло излишним рисковать линкором, когда конвой и без того подвергался как никогда успешному разгрому. Арктическая гекатомба PQ-17 в честь «Тирпица» оказалась бессмысленной жертвой — на этом сходятся западные историки Д. Ирвинг, С. Моррисон, С. Роскилл, П. Кемп и другие, хотя их выводы и страдают неполнотой, а главное — политической узостью. В силу этих причин сложившийся взгляд не может быть принят за достаточный и окончательный. В комбинации Паунда имелись варианты и на худший случай — именно на случай неудачной охоты на «Тирпица», один из таких вариантов и был проведен в жизнь. Западные историки об этом умалчивают, поскольку в бумагах британского адмиралтейства, всецело занимающих их внимание, улик для данной версии нет.

Но это не означает, что их нет вообще.

Свой отчёт коммодор Даудинг заканчивает выводами на будущее: «Советую не задерживать суда в Исландии так долго, в некоторых случаях по два-три месяца, без отпусков на берег, так как... их команды начинают думать всё больше и больше о том, что их ждет впереди. Советую также каждый транспорт обеспечить большим количеством боеприпасов на случай повторения таких «сражений» в будущем».

У дисциплинированного британца не повернулось перо, чтобы написать на бумаге слово «истребление» конвоя, — весь допустимый в его официальном положении сарказм он упаковал в кавычки при слове «сражения». Даудинг целил и в саму идею адмиралтейства превращать охраняемую проводку транспортов с грузами в новые ютландские генеральные сражения тяжелых сил флотов. Во всяком случае, когда в Архангельске Даудинг увиделся с Коноплиным и Кривощёковым, он дал волю чувствам и слово «негодяи», которое он адресовал тем же лицам, что и свой отчёт, было чуть ли не самым мягким из всех слов, высказанных коммодором. На берегах Северной Двины он вновь обрёл присутствие духа. В море же, когда конвой был рассредоточен, Даудинг предался минутной слабости: сулил механику все награды за каждый дополнительный узел хода. Транспорт «Ривер Афтон» первым мчался к Архангельску — и в числе первых был торпедирован немецкой субмариной. Но, пережив пожар и гибель судна, отчаяние, а затем чудо спасения, Даудинг считал, что конвои могут идти, если их получше снабдить хотя бы средствами самообороны.

Это свидетельство британского мужества датировано, нелишне напомнить, 13 июля 1942 года.

18 июля 1942 года в Кремле было получено очередное послание Черчилля — самое объёмистое и пространное из всех, отправленных из Лондона в Москву с начала личной переписки глав правительств Великобритании и СССР.

Ссылаясь на разгром конвоя PQ-17, Черчилль пишет: «Мы не считаем правильным рисковать нашим флотом метрополии к востоку от острова Медвежий или там, где он может подвергнуться нападению немецких самолетов, базирующихся на побережье. Если один или два из наших весьма немногочисленных мощных кораблей погибли бы или хотя бы были серьёзно повреждены, в то время как «Тирпиц» и сопровождающие его корабли, к которым скоро должен присоединиться «Шарнгорст», остались бы в строю, то было бы потеряно (временно) все господство над Атлантикой».

Дальше речь идёт о невозможности «при данных обстоятельствах» продолжать проводку конвоев в Арктике, а чтобы подсластить пилюлю, выдвигается план наращивания поставок военных грузов через Иран. Если отбросить этот камуфляж, останется суть личного послания британского премьера:

1. Никаких поставок по кратчайшей арктической коммуникации не будет, покуда «Тирпиц» не уничтожен.

2. В битве с Германией рассчитывайте по-прежнему на собственные силы, поскольку мы, Англия и США, не расположены к открытию второго фронта ни в нынешнем 1942-м, ни в будущем 1943 году.

Приписка в конце послания: «Я показал эту телеграмму Президенту» — означала, что президент США Рузвельт незримо поставил под ним и свою подпись.

Это был настоящий дуплет по союзнику.

...В надежде снять остроту неудовольствия, накопившегося в Москве, Черчилль пошёл на то, чтобы дать поручение министру иностранных дел Идену провести встречу советской и английской сторон.

Встреча состоялась 28 июля в парламентском кабинете Идена. Хозяева были представлены тремя официальными лицами: Иденом, морским министром Александером и первым морским лордом Паундом. Советскую сторону представляли посол И. М. Майский и глава советской военной миссии в Англии адмирал Н. М. Харламов. Англичане держались натянуто, и даже вышколенный в традициях британской дипломатии Иден, умевший быть воплощённой корректностью и любивший предварить официальный разговор тонкой умной фразой, на сей раз ограничился лапидарным:

— Прошу, господа...

— Когда будет отправлен очередной конвой? — спросил Майский.

Министры, не ожидавшие столь резкого, без преамбулы, начала беседы, переглянулись и молчаливо предоставили право ответа Паунду. Перед ним лежал портфель, от которого он почему-то отдёрнул руки, когда прозвучал вопрос.

— Прежде чем говорить об очередном конвое, надо решить вопрос с отправкой в Москву одного из старших офицеров наших военно-воздушных сил. Это предложение, содержавшееся в телеграмме премьер-министра от 17 июля, маршал Сталин почему-то обошел молчанием, — произнес Паунд заранее обдуманную фразу. Она имела оттенок обиды и давала, как представлялось лорду, инициативу английской стороне.

— В Москве находится английская военная миссия, — напомнил Майский, — в её состав входит помощник главы миссии по военно-воздушным делам. Любые авиационные вопросы могут быть решены через этот канал, причем без потери времени, неизбежной при командировке нового лица.

— Премьер-министр настаивает, — сказал Паунд, с аффектацией преданного человека выговаривая «премьер-министр». Это было слабостью Паунда — подчёркивать где надо и не надо свою связь с Черчиллем. Язвительные языки пустили по этому поводу шутку, что, когда первый морской лорд садится в машину, он торжественно произносит: «Премьер-министр ожидает от вас, Флетчер, что вы отвезёте меня домой. Что на это скажете?»

— Хорошо, — кивнул посол, — сегодня же я запрошу правительство, и после получения его ответа, надеюсь, адмиралтейство сочтёт возможным назвать дату выхода ближайшего конвоя. Что касается авиационного офицера, то посылайте, коль скоро это считается нужным, — с нашей стороны препятствий нет.

Первый вопрос был исчерпан. Вторым вопросом оказались события, связанные с разгромом PQ-17. Руки Паунда вернулись к портфелю, щелкнули замки, зашуршали бумаги. Первый морской лорд с торжественным выражением лица извлек из портфеля географическую карту (не морскую, а школьную, как с изумлением увидел Харламов), разгладил её на плоскости стола и, ткнув карандашом в верхний угол Норвегии, внушительно произнес:

—  «Тирпиц»!!

Майский взглядом передал Харламову своё право голоса, и тот развернул напротив карты Паунда свою морскую карту, на которой была нанесена обстановка в районе конвоя на 4 июля, сообщённая в Лондон наркоматом ВМФ. Харламов показал, что у британского адмиралтейства не было и не могло быть оснований, чтобы отдать приказ об отходе сил прикрытия.

— То, что крейсеры Гамильтона и эсминцы Брума покинули конвой, это... — Харламов поймал взгляд Майского, которым посол остерегал адмирала, и выразился, как только мог мягко:

— ...это ошибка.

— Ошибка? Как это ошибка? — взорвался Паунд, побагровев от шеи до макушки. — Я отдавал приказ. Я! Вам это известно?

Ещё секунда, и Паунд бы заревел своим «служебным» голосом: «Как смеете?!!»...

Морской министр Александер счёл долгом вмешаться.

— Наши специалисты весьма квалифицированны. Адмиралтейство — лучший морской штаб в мире, надеюсь, вы не станете против этого возражать? Наш первый морской лорд — выдающийся адмирал, чья компетентность вне подозрений, господин Харламов.

Это была нотация, не имевшая ни малейшего отношения к PQ-17 и к обоснованности приказов Паунда. Харламов побледнел от негодования, но, совладав с эмоциями (Майский тихонечко толкнул его коленом), попробовал вернуться к анализу обстановки. Однако Паунд, Александер и Иден нисколько не собирались следить за его карандашом и сличать советские данные с британскими.

— Я бы не доверил вам командовать даже одним крейсером флота его величества, — выпалил Паунд очередную грубость, когда Харламов произнёс имя командира отряда крейсеров Гамильтона.

От этой боцманской выходки Харламов осёкся. Майский сделал последнюю попытку спасти положение шуткой:

— Никто не отрицает больших заслуг британского флота в этой войне, но даже английские адмиралы не безгрешны. Безгрешность — прерогатива праведников.

Паунд парировал:

— Завтра же буду просить премьер-министра, чтобы он назначил вас вместо меня командовать флотом его величества!

Продолжать совещание в таком ключе не было смысла. Иден сказал, что господин посол волен запросить свое правительство по нерешённому вопросу об усилении авиационного прикрытия конвоев в районе Мурманска, тогда британская сторона определит, что делать дальше. В протоколе появилась последняя строка: «Совещание прервано ввиду обострившихся отношений сторон».

Когда рейхсмаршал Геринг докладывал Гитлеру о том, что из состава конвоя PQ-17 уцелело не более шести судов, он для пущего эффекта приврал. Уцелело вдвое больше, то есть одна треть судов и грузов все-таки прибыла по назначению. Решающая роль в том, что это совершилось вопреки самой невозможности, принадлежала Северному флоту.

«Первое сообщение к нам поступило от англичан: о том, что 17-й конвой обнаружен немецкими самолётами. Следующим пришло сообщение, что «Тирпица» и «Хиппера» в Тронхейме нет. Дальше события развивались так...» Как же? Понять невозможно. В сотый, наверное, раз перечитываю главу «История PQ-17. 1942, июль» из воспоминаний адмирала А. Головко и не могу избавиться от чувства неудовлетворенности.

Как бы правильно сказать об этом чувстве, чтобы не обидеть памяти адмирала и его авторского самолюбия? В «Войне и мире» Лев Толстой приводит Пьера Безухова на батарею Раевского — самое важное место Бородинского сражения. «Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он находился на нём) было одно из самых незначительных мест сражения». Именно потому, что он находился на нем!.. — совершенно гениальная ремарка. Сколько раз мне приводилось по разным поводам убеждаться в справедливости великолепного толстовского наблюдения. Люди, находившиеся в самых важных местах событий исторического размаха и значимости, самым искренним образом полагали и мне, газетчику, о том говорили, что ничего, мол, интересного с ними не происходило, всё, что запомнилось, слишком незначительно, чтобы об этом рассказывать, а потому, извините... вот на соседнем фланге было дело! И человек с удовольствием принимается рассказывать о том, что сам не видел, а только слышал и читал впоследствии, как о самом значительном... и только потому, что он не находился там!

В главе о конвое PQ-17 Арсений Григорьевич Головко сильнее всего пожертвовал именно своими, личными действиями и впечатлениями тех дней, чтобы рассказать о событиях, совершавшихся за сотни миль от КП флота, в Норвежском и Баренцевом морях, чтобы воздать должное героям тех событий: Н. А. Лунину, И. П. Мазуруку, команде эсминца «Гремящий»... Шло это, безусловно, и от сквозящей во всей книге застенчивости командующего Северным флотом, всячески избегающего подчёркивать свою роль в событиях. Однако же тому, кто пытается сложить зеркало из осколков документов и воспоминаний, такая скромность и сдержанность, повторяю, не могут не показаться весьма досадными. Нимало не претендуя на то, чтобы писать о тех днях вместо адмирала Головко, попробую, пожалуй, кое-что дописать вместе с ним...

Вот нечто сногсшибательное.

«Адмиралу Майлсу, старшему морскому офицеру в северной России, командующему британским флотом, старшему британскому морскому офицеру в Архангельске.

От адмиралтейства.

1. По сведениям разведки, тяжелые корабли противника вышли из Тронхейма и Нарвика и, по-видимому, базируются в Альтен-фьорде (70°05', 23°10'), откуда будут оперировать против PQ-17.

2. Английские силы (за исключением непосредственного охранения конвоя) ушли на запад от острова Медвежий. Конвой получил приказание рассредоточиться в точке 76°00', 28°00 в 22.00 (по Гринвичу) 4 июля и следовать в русские порты.

3. Английские подводные лодки получили новый район патрулирования между Ш-73° сев. и 72° сев. и Д-23° вост. и 32° вост.

4. Летающие лодки типа «Каталина», временно базирующиеся в Архангельске, будут производить разведку между точками 74° сев. 28° вост. и 73° сев. 32° вост.

5. Я прошу Вас договориться с советскими властями относительно:

1) регулярной авиаразведки в районе Альтен-фьорда;

2) действий ударных воздушных сил против кораблей противника в открытом море и в портах;

3) бомбардировки аэродромов противника, которые могут иметь значение для операций против расчленённого конвоя».

«Я» от имени адмиралтейства — значит от Паунда. Кому? Майлс — это контр-адмирал Майлс, глава британской военно-морской миссии в Москве. Командующий британским флотом — это адмирал Тови. Старший морской офицер в северной России — это контр-адмирал Беван, находившийся в Полярном. Старшим британским морским офицером в Архангельске являлся капитан 1 ранга Монд. Такой вид имела телеграмма в четыре адреса, посланная Дадли Паундом вечером 4 июля 1942 года... Наверняка это тот самый текст, который лежал перед Головко в тот же вечер и который Арсений Григорьевич в своей книге подразумевает под фразой: «Следующим пришло сообщение, что «Тирпица» и «Хиппера» в Тронхейме нет». Выходит, рассредоточив конвой и отведя охранение, сэр Паунд тут же принялся теребить своего советского союзника, требуя от него приложить все усилия для спасения транспортов, преданных им, Паундом, с благословения Черчилля? Зачем? Не затем ли, чтобы разделить с Северным флотом ответственность за потери?

Но сам по себе документ великолепен! Вот поличный для Паунда: практически одновременно адмирал дал радиограммы, в которых игнорировались данные оперативного разведцентра (конвою PQ-17 на рассредоточение и Гамильтону на отход), и тут же следом, по другим адресам, послана радиограмма, где учтены данные разведки. Двойная игра! Недаром Д. Ирвинг в «Разгроме конвоя PQ-17», где цитируется масса документов, текст этой радиограммы не приводит.

Ознакомившись с сообщением, контр-адмирал Майлс в Москве отправил секретаря восвояси и снова завалился спать, полагая, что глубокий здоровый сон его особы не должен быть прерван такой мелочью, как заварушка с конвоем в полутора тысячах миль от его мягкой постели... А вице-адмирал Головко в Полярном дал радио на подводные лодки Северного флота усилить поиск эскадры тяжелых немецких кораблей, при встрече — решительно атаковать. Это было единственное, что он мог сделать немедленно. Бомбардировочная авиация Северного флота и без паундовских напоминаний работала в те дни по фашистским аэродромам. А прежде чем поднимать в воздух торпедоносцы, требовалось установить местонахождение «Тирпица».

Мне посчастливилось найти человека, который находился в июле 1942 года на КП флота рядом с Головко. Контр-адмирал Георгий Семенович Иванов являлся в те дни заместителем начальника оперативного отдела штаба Северного флота, капитаном 2 ранга, нёс дежурство на первом штабном посту. Дежурства были суточные. 5 июля 1942 года выпало на его долю.

— Первый штабной пост располагался рядом с кабинетом комфлота, поскольку пост вёл карты и журналы оперативной обстановки на театре боевых действий, наши данные постоянно докладывались Головко или запрашивались им. Пост представлял собой комнату площадью 40–50 квадратных метров с большим столом посередине, на нём обычно лежала карта Северной Норвегии. На стенах были развешаны другие карты, под шторками, которые раздвигались только для самого узкого круга лиц. Дежурство пятого июля было одно из самых изнурительных за всю войну, я помню его достаточно чётко и сейчас, а мне ведь под восемьдесят.

Встречи с Ивановым мне пришлось добиваться не одну неделю. Не потому, что Георгий Семенович не изъявил желания увидеться — согласие было дано сразу. Но здоровье не сразу позволило этому человеку решиться на трудный разговор, который, мы оба это понимали, никак не мог носить другого характера. «Приезжайте сегодня», — сказал наконец Иванов, а пока я раздевался в прихожей, хозяйка дома, глядя умоляющими глазами, шептала: «Прошу вас — покороче, без лишних вопросов... Он опять сляжет в постель, если вы его переволнуете». Вот почему в моём блокноте — монолог Иванова без каких-либо уточняющих вопросов с моей стороны. Впрочем, от одного-единственного вопроса я всё же не удержался, но только под самый конец.

— Вот уже три недели конвой PQ-17 был главной заботой командующего флотом и нашего отдела.

От союзников мы получали дату выхода конвоя из Исландии, его состав и типы грузов на судах, состав охранения, график движения. Им — сообщали наши меры по прикрытию конвоя в зоне флота, согласовывали частоты для связи с судами конвоя и кораблями охранения, таблицы условных сигналов и ещё массу вещей. С момента выхода конвоя из Исландии сведения о нём не поступали по суткам и даже по неделям. Такие «тихие» конвои были самыми благополучными. В расчётное время в предполагаемые районы нахождения конвоя вылетали самолёты морской разведки, которые устанавливали с ними связь и давали место конвоя штабу флота. К конвою высылались эсминцы и сторожевые корабли, дальние истребители прикрытия, противолодочные самолёты. Тральные силы обеспечивали расчистку фарватеров от мин и проводку транспортов за тралами. В зимнее время в Белое море проводку судов обеспечивали ледоколы.

О неблагополучных конвоях мы узнавали из радиоперехватов.

В комнату, где я нёс дежурство 5 июля, выходили небольшие окна из кабинетов командующего флотом, начальника штаба флота и оперативного дежурного по связи. Их можно было закрывать, но до конца войны они очень редко закрывались... Через эти окна любое донесение, поступавшее к оперативному дежурному флота, было слышно комфлоту и начальнику штаба. В свою очередь, и на ШП-1 много что можно было услышать из того, что говорилось в этих кабинетах. Офицеры, постоянно дежурившие на нашем посту, пользовались особой доверенностью командования. Не помню случая, чтобы кто-то злоупотребил доверием и где-нибудь сболтнул лишнего. Вот я вам рассказываю сейчас обо всём этом, а сам подумываю, не является ли это первым в моей жизни нарушением того правила...

Иванов шутил, но проверить мое удостоверение и записать мои телефоны перед началом разговора он не забыл.

— В кабинете Головко стояла радиостанция, которую Арсений Григорьевич включал в самые тревожные и горячие минуты боевой деятельности флота. Когда шли конвои, радиостанция настраивалась обычно на дежурную частоту. Пятого июля динамик в каюте комфлота (а кабинеты в нашем подземном КП по-флотски именовались каютами) словно прорвало! Чёрная тарелка на стене кричала почти непрерывно истошными человеческими голосами. Я не говорю по-английски, но не надо переводчика, чтобы понимать значение криков «бомб!», «торпидо!», «сабмарин!». Чёрная тарелка выкрикивала их с такой громкостью, что у меня проскакивали мурашки под кожей. Когда крики прерывались, наступала тишина, в которой раздавался только клацающий металлический звук. Это щёлкала крышка на пепельнице комфлота. По частоте щелчков мы обычно судили о душевном состоянии Головко с абсолютной правильностью. В тот день пепельница щёлкала с регулярностью метронома. Головко закуривал одну папиросу от другой, а из иллюминатора его каюты ко мне на боевой пост, как туман, вваливался папиросный дым. Адмирал требовал чаще запрашивать обстановку у англичан, у берегового радиоотряда, от штаба ВВС. Несколько раз он вел разговоры по ВЧ с Москвой. В том, что рассредоточенный конвой подвергается истреблению, сомневаться не приходилось. Когда поступила радиограмма капитана 2 ранга Лунина об атаке «Тирпица» нашей подводной лодкой К-21, Головко стукнул по столу двумя кулаками сразу и приказал мне: «Срочно сообщите этот текст англичанам». Англичане в тот день спрятались... На командном пункте флота в их распоряжение было выделено помещение, где обычно находился их дежурный офицер, с которым решались все оперативные вопросы. Пятого июля комната британцев пустовала, а телефон их миссии, располагавшийся на втором этаже известного «циркульного дома», на вызовы не отвечал. Приходилось посылать офицеров-переводчиков в «циркульный дом», а потом ждать, когда британцы изволят ответить. Адмирала Головко эти проволочки донимали до печёнок. Наконец он понял, что в сложившейся ситуации Северный флот может рассчитывать только на свои собственные силы, что оперативного взаимодействия с флотом его величества наладить не удастся, и перестал гонять «ригермановцев» к Бевану. Перед концом дежурства, уже совершенно измотанный, я зашёл с очередным докладом к Головко. Он был сурово сосредоточен, как бы вжат в свое кожаное кресло за рабочим столом. Я понял, что он не уйдет с КП в эту ночь, хотя вернее сказать, что он не приходил на КП в тот вечер. Комфлот работал ночами, как и весь комсостав, жёстко связанный с Москвой, со сталинским графиком. По-моему, он ни разу не покинул «Скалу» в ближайшие несколько суток... Я бы не хотел пережить в положении Головко те недели...

Иванов дал понять, что он сказал все, что считал нужным.

Я задаю свой единственный вопрос:

— Что говорили сами англичане по поводу случившегося тогда, в сорок втором?

— Ругательски ругали Черчилля и его политику, — меж полусмеженных век моего информатора пробойной искрой проскакивает былой блеск этих глаз. — Мне всегда было до чёртиков жаль, молодой человек, что такая добротная британская брань пропала для историков втуне...

Опять шнурованные кипы документов, сочащиеся слезоточивой ядовитой пылью, опять кровь былых событий, присохшая к зажелтевшейся ломкой бумаге... Ворошу журнал боевых действий Северного флота. Врастаю в обстановку. Погода в Полярном 4 июля была не ахти: 7 градусов тепла, облачность 10 баллов, ветер норд-вест, морось, туман над горами, волнение моря 3–4 балла. Сыро и промозгло. Целый день: переходы тральщиков, сторожевиков, транспортов по Кольскому заливу и у побережья, погрузка судов в Мурманске...

Зашевелилась радиоразведка: обнаружился нарушивший радиомолчание миноносец противника в районе острова Ингей, вот две подлодки противника дали радиопеленги на себя: их место огрублённо даёт место конвоя, который вошел в самые опасные воды, преследуемый «волчьими стаями» Дёница. Комфлоту должны были доложить и эти данные.

5 июля. Та же скверная погода. Тральщик ТЩ-100 приступил к очередному тралению фарватера «А». В Иоканке, на побережье полуострова, погода еще хуже: «Ветер норд-вест 7 баллов».

В Иоканке стоят корабли, которые должны прикрывать конвой на подходах к горлу Белого моря. «В квадрате 1046 самолеты противника. Сообщено в штаб ВВС». «Каталина» из Архангельска в 17.00 вылетела в Англию. Наверняка ей дано задание разведывать фьорды и море на предмет местонахождения «Тирпица». Вот! Пошла тревога! «17.00. Командующий Северным флотом приказал командующему ВВС СФ: «В квадрате между параллелями 74° и 75° и меридианами 31° 31' и 40° 00', на середине квадрата влево имеются наши транспорты. Торпедоносцы и бомбардировщики противника атакуют эту группу транспортов с 16.26. В правой части квадрата, в верхнем углу, где глубины 216-217, в 16.40 группа транспортов подверглась атаке подлодок противника, находящихся в надводном положении. Может быть, есть ещё группы, так как транспорты рассыпались. Нужно послать самолёты с задачей не допустить самолётов и отогнать подводные лодки противника, для этого самолёты должны взять бомбы. Часа через 4 Пе-3 должны быть готовы к вылету навстречу транспортам. КСФ». Ещё: 17.00. Командующий Северным флотом в Поной (там аэродром для прикрытия горла Белого моря. — А. Т.) Трушину приказал: «Четырём, которые пришли от Кузнецова, приказать быстрее зарядиться и через 4 часа выйти. Гости, которые идут к нам, идут раздельно, по группам. Задача остаётся та же самая, которая была раньше. КСФ». «Четыре, которые от Кузнецова», надо понимать, это истребители дальнего действия Пе-3, имевшие боевой радиус до 500 километров. Радиопеленги дают место конвоя, которое пока остаётся за пределами досягаемости дальних истребителей, но Головко торопится привести их в готовность. И ещё: 17.30. Командующий Северным флотом приказал начальнику штаба военно-морской базы Иоканка: «Кузнецовских, которые имеются на воде (гидросамолеты — А. Т.), задача — разведка и ПВО. Как придут (одно слово неразборчиво — А. Т.), зарядить и иметь наготове для подхвата. Те, которые могут идти, должны идти к Трушину и дальше. Усилить то, что выставлено впереди. Немецкие подлодки перемещаются в обхват транспортов. Действуют в надводном положении. Телеграмма к вам послана. Подлодки немцев могут приближаться к берегам, маленькие держите наготове, зенитчиков тоже. КСФ». Нечем дотянуться до конвоя, чтобы прикрыть транспорта! Даже «кончиков пальцев» Северный флот еще не в состоянии протянуть на выручку судам! Какое душераздирающее положение у Головко: кричащая голосами конвоя PQ-17 чёрная тарелка динамика на стене его кабинета и полная невозможность чем-то реальным помочь сейчас же, сию минуту... »19.55. Получено донесение от подлодки К-21. «В 18.00 Ш-71°25' норд Д-23°40' ост атаковал корабли противника в составе линкоров «Тирпиц», «Шеер» и восьми миноносцев. Вышел в атаку на линкор «Тирпиц». Слышали два взрыва. Командир К-21». Вот когда Головко начал бить кулаками по столу и отсылать текст радиограммы к Бевану...

Последняя запись на дежурство Иванова: «От оперативного дежурного Иоканской базы получено донесение: объявлена боевая тревога на базе. Дополнительно по запросу о причине объявления тревоги доложил: «По случаю обнаружения у мыса Чёрного большого количества кораблей». Перетянутые нервы начали подводить посты наблюдения: у мыса Чёрного не было никакого скопления кораблей и не могло быть ничего другого, кроме колдовского кружения клочьев тумана вокруг тёмных скал.

* * *

Кто выходил в море или вылетал для оказания помощи, тот ставил свою жизнь в общий ряд людей, привязанных к конвою PQ-17. Величайший риск, связанный с этими акциями, не парализовал Северный флот и его командующего, не превратил их в безучастных зрителей совершавшейся трагедии.

...Я не собираюсь писать полную хронику этой спасательной одиссеи, способной доставить материал для целой книги, но и не считаю себя вправе совершенно обойти её молчанием. Тут были свои герои и свои подонки, которым должно быть воздано по справедливости. Но предварить эту часть текста я хотел бы уникальным документом. Он датирован 14 июля 1942 года и напечатан по-английски. Старший британский офицер на севере России (это Беван) обратился к командиру Охраны водного района главной базы Северного флота В. И. Платонову со следующим посланием:

«От старшего офицера ВМС Великобритании на севере России. Я хотел бы выразить благодарность и признательность Вам и всему личному составу за замечательные действия советских патрульных кораблей, проявленные при поиске и спасении 108 офицеров и рядовых, находившихся на судах конвоя, следовавшего из Англии. Я хотел бы подчеркнуть важность спасения не только людей, но и самих спасательных средств в тех случаях, когда это было возможно, и особо поблагодарить Ваших людей, совершивших это.

Дополнительные спасательные средства (шлюпки) крайне важно будет иметь на кораблях, на которых будет осуществляться доставка домой всех спасенных. От лица и по поручению спасённых моряков я хотел бы передать мою особую благодарность за заботу и внимание к ним со стороны личного состава патрульных катеров, принимавших участие в спасательных операциях. Контр-адмирал».

Когда я показал адмиралу Платонову (в копии) этот документ, найденный мною в делах полярнинского ОВРа, которым Платонов командовал в 1941-1944 гг., Василий Иванович удивился:

— Неужто сохранилось письмецо? Вот это хорошо! Сейчас-то некоторые бывшие союзники одни гадости пишут про Северный флот, как мы им того не предоставили да другого не обеспечили, как они воевали, а мы при сём присутствовали... В войну таких речей и в помине не было. Воевали вместе, а их восторгами и похвалами нашим людям тогда можно было не одну подушку набить. Никому из нас и в ум не приходило, что всё может быть наизнанку вывернуто и дёгтем вымазано. Вы уж, дорогой товарищ, не потеряйте этот листок, прошу вас...

Из воспоминаний адмирала Головко:

«Едва удержался, чтобы не сказать контр-адмиралу Фишеру, в недавнем прошлом командиру линейного корабля «Бархэм», заслуженному «морскому волку» и, на мой взгляд, далёкому от политических интриг человеку: «Вы же своими глазами, контр-адмирал, видите, что мы воюем не за страх, а за совесть и честно выполняем обязательства, принятые на себя. Так почему же вы, союзники по оружию, ставите под смертельный удар тысячи верящих вам людей, прежде всего своих моряков? Почему губите их в угоду тайным интересам и политическим расчетам, которые бесконечно далеки от нашей общей цели в борьбе против гитлеризма? Почему не выполняете своих обязательств, да ещё в очень трудное для нас время?..» Знаю, что вопросы останутся без ответа. Не контр-адмиралу Фишеру отвечать на них. Это вне служебных функций начальника миссии, а на разговор по душам он не пойдет. Да и что он может сказать в объяснение действий Британского адмиралтейства? При каждой встрече со мной после разгрома PQ-17 он прячет глаза, краснеет (да, да краснеет!), а вообще старается избегать встреч».

Своими злоключениями, пережитыми в море и на Новой Земле, старый коммодор в Архангельске делился с Коноплиным и Кривощёковым, в Англии с Д. Ирвингом, а в промежутке — с листами бумаги своего отчёта. Если суммировать сведения, линия Даудинга представится нам так... Даудинг принял опрометчивое решение в самом начале. После команды «Рассредоточиться!» он положился на машины «Ривер Афтона» больше, чем они того заслуживали. «Ривер Афтон» относился к гленнам — той категории транспортов, быстроходность которых превышала 14 узлов и которые использовались англичанами для перевозок войск и грузов в составе трансатлантических конвоев или в одиночку: тогда силы охранения заменяются силой паровых котлов или силой дизельных цилиндров, дающих скорость. Для второй категории транспортов — транспортов тихоходных — существовало свое жаргонное обозначение, которое на русский можно перевести словцом анафемы. Гленны и анафемы не рекомендовалось сводить в один конвой, поскольку от скорости гленнов в этом случае не было ни малейшего проку. Но отдел конвойных перевозок британского адмиралтейства, соблюдавший это разумное правило на коммуникациях Англии с Канадой и США, ни разу не счёл нужным сформировать раздельные конвои из гленнов и анафем в Россию. Суда посылались вперемешку, быстроходные и тихоходные вместе, поэтому путевая скорость конвоев, не исключая и PQ-17, определялась возможностями самой дряхлой анафемы, какая только обнаруживалась в Исландии... Теперь, когда конвойный ордер развалился, «Ривер Афтон» и все остальные гленны вспомнили, кто есть кто. Даудинг посматривал на тахометр, который показывал предельные обороты линии вала, и не забывал кричать в машину: «Ползем, как анафема! Добавить оборотов!» «Ривер Афтону» оставалось не более пятнадцати часов бега к спасительным берегам Новой Земли, когда судно сотряслось на самом полном ходу от взрыва торпеды в районе машинного отделения, содрогнулось и встало, проскользнув по инерции последний в своей жизни кабельтов. Потом последовал второй взрыв торпеды, за ним третий... пять с половиной тысяч тонн металла встали на дыбы и завалились на бок, как подстреленная на скаку лошадь.

Однако торпеды взрывались не одна за другой, а с интервалами от пяти до двадцати минут. Капитан-лейтенант Байлфелд, командир подводной лодки U-703, после каждого взрыва находил нужным ждать, не отправится ли на дно проклятый гленн. Только первый выстрел доставил Байлфелду известное профессиональное удовлетворение: транспорт шёл восемнадцатиузловым ходом, что вполне пристойно и для боевого корабля. Но судно не меняло курса, не выдерживало противолодочного зигзага, поэтому составить и решить «торпедный треугольник» — задачку о встрече торпеды с целью — штурману U-703 не составило труда. Добивание же «Ривер Афтона» было примитивным мясницким занятием, не имевшим в глазах Байлфелда ни малейшей охотничьей прелести. Поэтому он выжидал после каждого взрыва, а команды на выпуск дополнительных торпед подавал с лёгким вздохом сожаления, как бы принося свои извинения «папе» Дёницу за неэкономный расход боезапаса. После третьего взрыва командир субмарины насладился, наконец, зрелищем опрокидывающегося тяжёлого судна и приказал всплывать.

Пока Байлфелд мучился (и втайне гордился) своим образцовым арийским торпедным скупердяйством, на «Ривер Афтоне», с разбегу остановившемся, в пробоину била вода, а на мостике и на верхней палубе пожаром бушевала паника. Капитан Чарлтон сразу же после первого взрыва дал команду спускать шлюпки и покидать судно. Коммодор Даудинг заявил, что следует сначала убедиться, что судно нельзя спасти... а пока он остается на борту и того же требует от капитана. «Мы можем дать радиограмму ближайшему сторожевому кораблю и попросить его взять «Ривер Афтон» на буксир. Наш груз стоит миллионы, а для русских он вообще бесценен!» — убеждал Чарлтона старый коммодор. Капитан судна послал Даудинга туда, куда он заслуживал, по его мнению, перемещения с тонущего «Ривер Афтона», прыгнул в ялик и с четырьмя гребцами спасся первым. Даудинг с группой военных моряков, подчинявшихся коммодору, понаблюдал, как отваливают другие шлюпки и спасательные плотики, и вернулся во внутренние помещения. Там обнаружился радист Гарстин, который передавал в эфир сигналы бедствия, и несколько других членов экипажа, которые не подчинились команде покинуть судно. Теперь они пытались спасти нижнюю вахту, оказавшуюся запертой в машинном отделении заклинившимися от взрыва люками и дверями. Их удалось расклинить и вывести наверх несколько человек, прежде чем раздался второй взрыв торпеды.

После него надежды на спасение судна оставили и Даудинга.

Коммодор приказал готовить оставшиеся спасательные шлюпки к спуску, а сам поднялся на мостик и приступил к уничтожению секретных документов, брошенных Чарлтоном. Даудинг не знал, что на одном из брошенных командой судов его конвоя немцы все равно найдут полный комплект сигнальных сводов, кодов для радиопереговоров, карт, секретных приказов и распоряжений адмиралтейства, а потому со всей тщательностью обшарил ящики и полки, сложил бумаги в тяжелый сундучок с отверстиями для воды, который находился на мостике каждого судна специально для такого случая, и бросил его за борт. После этого Даудинг вернулся на палубу, как раз вовремя...

Третий взрыв разворотил трюм по правому борту «Ривер Афтона». Люди посыпались в спасательные плотики и прямо в воду, уповая на спасательные жилеты, раздались кряки от обжигающе холодной воды... крики боли... крики ужаса и гнева... Фок-мачта транспорта великанской палицей ударила по воде рядом с плотиком, опрокинула его, и до нитки вымокший и мигом продрогший Даудинг принялся карабкаться на него из ледяной купели.

Через пять минут рядом с плотиками и шлюпками всплыла U-703. Один из немецких офицеров, изъяснявшийся по-английски, от имени командира лодки принёс свои и его сожаления за неудобства, которые они причинили экипажу транспорта по долгу службы, и потребовал сообщить ему характер груза и название судна. Когда любопытство капитан-лейтенанта Байлфелда было удовлетворено, он сделал жест и от имени фюрера передал на плотик некоторое количество пресной воды и колбасы.

— До Новой Земли двести миль, — любезно сообщил Байлфелд и даже указал ту сторону, горизонта, где находился остров. — Я бы вам советовал добираться именно туда.

— У нас нет весёл, — сказал Даудинг.

— У нас тоже, — не без юмора отвечал германский подводник.

Когда U-703 удалилась, штурман «Ривер Афтона» сказал, что Новая Земля не может быть в той стороне, куда указывал Байлфелд. «Германский офицер не станет лгать погибающим», — заступился за Байлфелда Чарлтон. «Он может просто шутить по-арийски, как настоящая белокурая бестия, — сказал штурман. — Новая Земля не может быть на север от нас!»

Даудинг, которого этот спор не волновал, ибо без весёл плотики не могли следовать ни на восток, ни на север, ни на юг, ни на запад, расковырял ножом плавучую дымовую шашку и привёл её в действие. Когда шашка прогорела, он бросил на поверхность воды вторую... На всех плотиках нашлось шесть шашек. Но они были так по-уродски сделаны, что дым, слишком тяжелый по своему составу, не шёл вверх, а расползался по поверхности моря, как буро-коричневая кошма. Не выдержав этого зрелища, Чарлтон разрыдался...

Спустя три часа британское сторожевое судно «Лотос» подобрало 36 человек с «Рнвер Афтона», находившихся в точке гибели судна.

— Как вам удалось не проскочить мимо?

— Сигнальщики заметили целый вулкан дыма за горизонтом, — отвечал командир «Лотоса». — Я посчитал, что горит большое судно, которое нуждается в помощи.

Этим «горящим большим судном» были дымы от шашек Даудинга, увеличенные эффектом полярной рефракции до огромных размеров... Капитан Чарлтон благословил судьбу и первым вскарабкался на «Лотос» по опущенной спасательной сетке. Даудинг поднялся последним. Вечером 6 июля «Лотос» вошёл в пролив Маточкин Шар, разрезающий Новую Землю надвое, и обнаружил здесь пять транспортов из конвоя PQ-17 и несколько военных кораблей из состава эскорта.

Это было гораздо больше, чем ожидал увидеть Даудинг. Энергия, покинувшая было его сердце, вернулась к коммодору, и он опять ощутил себя тем, кем был в Исландии и кем он формально перестал быть после телеграмм Паунда — командиром конвоя, следующего с грузами в Советскую Россию. Конвоя, которого уже не было ни на картах адмиралтейства, ни на картах германского морского командования, но который теперь существовал не на основании приказов или радиограмм, а на иной и высшей основе, которая еще не осознавалась никем, что не мешало ей существовать имманентно и обеспечивать инобытие конвоя PQ-17 и после сигнала «Рассредоточиться!».

Но, кроме Лондона и Берлина, где на конвое был поставлен крест, существовали Архангельск и Полярное, где о PQ-17 придерживались иного мнения.

...Тут я прерву хронику событий, чтобы процитировать Ирвинга, ибо то, что он описал, требует изложения его собственными словами:

«Первым из конвоя PQ-17 на север России добралось не торговое судно, а один из кораблей охранения — английский сторожевой корабль «Дианелла». Он встал на бочку в Архангельском порту утром 7 июля. Командира «Дианеллы» лейтенанта Рэнкина немедленно вызвали к главе английской военно-морской миссии в Архангельске капитану 1 ранга Монду и потребовали рассказать, что произошло с конвоем PQ-17.

Информация, которой Монд располагал до того, состояла из множества сигналов бедствия, переданных в эфир судами конвоя, и целого ряда сильно искажённых радиограмм адмиралтейства; одной из последних была радиограмма за подписью первого морского лорда, в которой Монда и главу военно-морской миссии на севере России адмирала Бевана просили организовать в море поиск пострадавших всеми возможными средствами. (Воистину Паунд не уступает Байлфелду! Причинив «по долгу службы» некоторые неприятности командам транспортов, первый морской лорд всё же не оставил их без попечения, хотя и более платонического, чем жест милосердия от одного из «волков» Дёница. — А. Т.). Рэнкин увидел на столе Монда солидную пачку радиограмм. Монд объяснил ему, что, насколько можно понять из всех этих радиограмм, около десяти кораблей и судов находятся в восточной части Баренцева моря и приблизительно в два раза больше — в южной части моря. Он, Монд, должен сделать всё возможное, чтобы организовать спасение пострадавших. Он уже просил капитана 1 ранга Кромби выслать в море подчиненную ему 1-ю флотилию тральщиков, чтобы они подобрали возможно большее количество пострадавших и обеспечили затем охранение оставшихся судов на пути в Архангельск. Однако Кромби наотрез отказался (!) выполнить эту задачу, объяснив, что его корабли находятся на севере России исключительно для выполнения задач траления. Поскольку Кромби занимал более высокое служебное положение, дальнейшее обсуждение этого вопроса оказалось для Монда невозможным.

Монд настоял на том, чтобы сторожевой корабль «Дианелла» снова вышел в море и провёл чрезвычайно трудный поиск спасательных шлюпок. Лейтенант Рэнкин согласился выйти на поиск, как только будет устранена небольшая неисправность корабельной рации и пополнены запасы топлива.

Глава английской военно-морской миссии в Полярном имел в своем распоряжении лишь устаревший рыбный траулер. Командиром на нем был офицер добровольческого резерва ВМС из Плимута капитан Дрейк. Беван попросил русских послать в море корабли для спасения союзных моряков, однако те ответили, вероятно обоснованно, что они не имеют ни одного свободного корабля, которому можно было бы поставить эту задачу (выделено мной. — А. Т.). Капитан Дрейк вызвался выйти в море на своем траулере в одиночку. Беван смог дать ему лишь весьма приближённые данные о районах, в которых следует искать спасательные шлюпки; отважный Дрейк вышел в море с одним молодым врачом и недельным запасом провизии. Около полуночи 8 июля, приняв 235 тонн топлива, которое обеспечивало одиннадцатидневное плавание, в море вышел и сторожевой корабль «Дианелла». Таким образом, двум небольшим кораблям независимо друг от друга поставили труднейшую задачу — вести поиск в море на площади несколько сотен тысяч квадратных миль».

В приложениях Ирвинг указывает имена своих информаторов по обстановке в Архангельске — Рэнкин, Кромби, Монд, а также и в Полярном — Беван. Не берусь что-либо оспаривать или уточнять по архангельским подробностям, но с описанием обстановки в Полярном Ирвингу решительно не повезло — Беван оказался недобросовестным информатором. В беседе с историком он переплюнул даже Черчилля, который считал, что правда должна сопровождаться эскортом лжи, и запустил в книгу Ирвинга один только «эскорт». Впрочем, Беван бы не был самим собой, если бы поступил по-другому. Сведения, какие я смог собрать о первом главе британской военно-морской миссии в Полярном, рисуют его человеком сухим и чопорным, классическим адмиралом альбионской выделки, проникнутым двойным высокомерием: как представитель империи, «в которой никогда не заходит солнце», и как представитель британских ВМС, образцовых и недосягаемых для всех остальных флотов мира.

В памяти офицеров штаба флота Беван запечатлелся как должностное лицо, с которым ни один вопрос невозможно было согласовать без величайших затруднений и проволочек, без оскорбительных выражений неудовольствия, которое, помимо всего прочего, принимало вид секретных бумаг и поставлялось в Лондон для дальнейшего официального употребления.

Особый гнев Бевана и его аппарата, подобранного соответствующим образом, вызывала явно недостаточная, на взгляд контр-адмирала, решимость командования Северного флота содействовать отправлению британской военно-морской миссией её разведывательной функции. Разведка велась нагло, причём не ограничивалась только Северным флотом или северными советскими районами, а простиралась «вширь» и «вглубь», насколько хватало сил. Доходило до курьезов. Один из сотрудников Бевана всячески домогался знать, кто из офицеров штаба флота служил на Каспийской флотилии. Установив имена, он стал искать с этими офицерами короткого знакомства, а потом, немудрствуя лукаво, вопрошать у них: «Какими кораблями укомплектована Каспийская флотилия? Какова ее ремонтная база?» и т. д. — согласно вопроснику, который был прислан из Лондона...

Исчерпывающе детальная и подробная информация о деятельности Северного флота предоставлялась Бевану ежесуточно, а по мере надобности он мог получать сведения об оперативной обстановке на КП флота в любой текущий момент времени. Но 5 июля, как мы помним из рассказа контр-адмирала Иванова, Беван снял английского офицера с дежурства на посту британской миссии, не поднимал у себя телефонной трубки... так мудрено ли, что капитану Дрейку «Беван смог дать лишь весьма приближённые данные о районах, в которых следует искать спасательные шлюпки?»

Но главная ложь Бевана, которую он, не моргнув глазом, подсунул Ирвингу, заключается в утверждении, что русские будто бы ответили отказом (!) на его просьбу послать в море корабли для спасения союзных моряков. В таком случае, кого же Беван благодарил своим собственным письмом от 14 июля на имя Платонова? А всего советскими кораблями только с воды, со шлюпок и плотиков было поднято более трёхсот английских и американских моряков — точную цифру спасённых тогда никто не удосужился подсчитать.

В который раз изумляюсь чуду человеческой памяти — только она оживляет архивный сухостой... Слушаю Платонова.

— Пятого июля Головко собрал командиров соединений. Арсений Григорьевич был расстроен, угрюм, имел недовольный вид. Нам он сказал, что случилось непредвиденное и невероятное. Английское адмиралтейство, испугавшись выхода в море «Тирпица», отозвало из состава семнадцатого конвоя не только отряд оперативного прикрытия, но и корабли непосредственного охранения. По-русски это называется трусостью, сказал он и прибавил, что лордам адмиралтейства не мешало бы позаимствовать из морского устава Петра Первого статью, которую должен помнить наизусть каждый моряк: «Которые от неприятеля отступят и побегут, имеют за то смертию казнены быть». Головко помолчал после этого, как бы собираясь с силами, чтобы перейти к сути разговора. По нашим данным, продолжил он, более тридцати торговых судов с военными грузами разбрелись по Баренцеву морю кто куда и подвергаются сейчас избиению немецкой авиацией и подводными лодками. Прошу всех: не теряя времени, вышлите в море все свои свободные силы для поиска и охранения того, что еще останется от семнадцатого конвоя.

Я смог выделить для поисковой операции 3 тральщика, 2 сторожевика и надводный минный заградитель «Мурман». Все они обладали большой дальностью плавания, могли не меньше двух недель находиться в отрыве от баз. Штаб ОВРа сообщил командирам координаты рассредоточения конвоя, снабдил последними данными авиационной и радиоразведок. Минзаг «Мурман» под командованием капитана 3 ранга Похмельнова обнаружил в Русской гавани на острове Новая Земля советский танкер «Азербайджан». «Мурман» отконвоировал «Азербайджан» в пролив Маточкин Шар, а затем, в составе импровизированного конвоя, в Архангельск. Но истинный подвиг у берегов Новой Земли совершил наш овровский тральщик ТЩ-38 под командованием капитан-лейтенанта Андрея Иосифовича Стрельбицкого. Этот корабль разыскал в гаванях и шхерах Новой Земли и довел до порта невредимыми несколько транспортов с военными грузами! Когда ТЩ-38 вернулся в главную базу, я пригласил Стрельбицкого к себе для доклада.

Самым интересным в докладе Стрельбицкого было то, как он, командир корабля, высланного на поиск «в цело Баренцево море», определился в районе поиска. По его словам, он не стал его «резать» на квадраты, которые следовало методично обследовать один за другим, а поставил себя на место капитана судна, который шел в составе конвоя и вдруг очутился без охранения под носом у немцев. Такой капитан, если он не потеряет головы от страха, должен был, по Стрельбицкому, рассуждать следующим образом: «Главная опасность и неизбежная гибель — на кратчайших путях к Мурманску и Архангельску, на которых враг держит свои лодки и авиацию. Значит, сейчас кратчайшие пути ведут только на дно. От них надо держаться подальше, а еще лучше где-то укрыться, чтобы отстояться, переждать время, пока противник выдохнется и свернет свои силы. Не может же он долго держать в воздухе сотни самолетов, а в море — десятки лодок. Вот тогда-то, когда они уберутся в базы и на аэродромы, можно будет проскочить опасные районы незамеченными. А лучшего места, чем Новая Земля, для скрытной стоянки судна в этой обстановке нет...»

Из доклада штаба Северного флота от 18 мюля 1942 года Главному штабу ВМФ в Москву.

«Возвратившийся с Н. Земли Мазурук сообщил:

1. В Маточкином Шаре пять транспортов и один тральщик конвоя PQ-17.

2. В Малых Кармакулах на якоре в полной исправности транспорт «Эмпайр Тайд», на борту 148 спасенных с других транспортов.

3. В южной части залива Моллера против бухты Литке на мели сидит транспорт «Винстон Салем». Команда выбросила за борт замки орудий, стволы пулеметов. Затоплен кормовой погреб. Мотобот «Мурманец» произвел траление, показавшее возможность снять судно с мели. Капитан команды спасать транспорт не желает. Для организации спасательных работ вылетает 18.07 Мазурук на самолете ГСТ с помощником американского атташе Френкель и командира штаба БВФ (Беломорской военной флотилии) капитан-лейтенантом Каминским с задачей заставить команду вернуться на борт и попытаться снять транспорт с мели двумя тральщиками».

Командир Северного авиаотряда Герой Советского Союза полковник Илья Павлович Мазурук был послан 10 июля на разведку бухт и прибрежных вод Новой Земли.

Отрывочные радиограммы с неверными чаще всего координатами места судов создавали путаную и тревожную картину, из которой невозможно было понять, сколько транспортов и кораблей охранения, в каком состоянии и где именно укрылись.

Мазурук внёс ясность в эти вопросы, а также обнаружил двух радиомолчунов — английский транспорт «Эмпайр Тайд» и американский «Уинстон Сэйлем», не подававших сигналов о себе. Мазурук спас несколько десятков моряков, добравшихся на остров в шлюпках и живших среди скал на манер потерпевших кораблекрушение, продовольствуясь, чем бог пошлет. Кроме того, командира противолодочного корабля «Айршир» лейтенанта Грэдуэлла он избавил от героических (безнадёжных) мечтаний пробиться в Канаду, следуя Северным морским путем. А капитана «Уинстона Сэйлема», некоего Ловгрэна, Мазурук спас от куда более худшей вещи — от позора, на который тот решился, чтобы не подвергать себя дальнейшему риску... Грэдуэлл и Ловгрэн (обнаружив в Малых Кармакулах переводчика Кривощёкова, Илья Павлович пользовался его услугами при переговорах) предстали перед советским летчиком как воплощение полярно противоположных взглядов на свое положение и свое отношение к долгу. Считая Баренцево море контролируемым германским флотом, а английский флот разбитым в сражении с «Тирпицем» (для Грэдуэлла было величайшей новостью узнать от Мазурука, что никакого сражения линейных сил флотов в духе «нового Ютландского сражения» не было), лейтенант высоко держал флаг своего доблестного «Айршира» и не позвалял спускать национальные флаги на охраняемых им транспортах. Грэдуэлл легко вернулся к мысли пробиваться в Архангельск, как только Мазурук ознакомил его с реальной обстановкой. Зато с Ловгрэном найти общий язык оказалось не так-то просто.

«Уинстон Сэйлем», американский гленн, дошёл до юго-западного берега Новой Земли, счастливо укрываясь туманами и низкой облачностью. Его борта не имели даже пулевых пробоин, а топлива и продовольствия могло хватить на месяцы. Но экипаж был охвачен паникой, и сильнее всех паниковал Ловгрэн. Он не захотел становиться на якорь, а высадил «Уинстон Сэйлем» на мель, спустил шлюпки и был таков. На берегу команда разбила лагерь из брезентовых палаток, который и был обнаружен с воздуха Мазуруком. Обследовав судно, не имевшее видимых повреждений, но стоявшее под флажным сигналом «Терплю бедствие», Мазурук высадился на берег и потребовал капитана. Мистер Ловгрэн в свой черёд потребовал доставить к нему представителя Советского правительства, потребовал для себя места в самолете, если представитель правительства откажется прибыть на Новую Землю, потребовал...

— Я представляю здесь правительство СССР, — сказал Мазурук. — Я — депутат Верховного Совета СССР, — указал он на депутатский значок. — Я слушаю вас.

— Хм! Извольте тогда, господин сенатор, принять документы на груз «Уинстона Сэйлема», которые доставлены в СССР, как и предусмотрено контрактом, а команду и меня эвакуировать в США.

— Судно не имеет повреждений, которые бы помешали команде и вам, капитан, вернуться в США на «Уинстоне Сэйлеме», в составе обратного конвоя. Такие конвои формируются в Архангельске, — стараясь сдерживаться, чтобы не вспылить, отвечал Мазурук, — куда контракт и предписывает следовать вашим грузам.

Ловгрэн не уступил ни на йоту и тогда, когда на своей «Каталине» Мазурук доставил в бухту Литке, где стоял «Уинстон Сэйлем», помощника военно-морского атташе США в СССР капитана 1 ранга Фрэнкеля. Фрэнкель представлял правительство США, Мазурук — правительство СССР, но и такое внушительное представительство, и объединённый нажим ничего не дали... трусость неисцелима!

Только перспектива (совершенно реальная) в одиночестве зимовать на диком берегу, поскольку остальная команда решилась вернуться на «Уннстон Сэйлем», испугала Ловгрэна сильнее всех других страхов — и этот великий страх все же заставил его взойти на мостик своего судна.

К сожалению, он был не одинок в своем образе мыслей. Такие же, как Ловгрэн, капитаны и такие же, как на «Уинстон Сэйлем», команды бросили на плаву девять транспортов из состава конвоя PQ-17. Все они могли следовать дальше, и по меньшей мере половина из них достигла бы советских портов.

Исход с Новой Земли совершался остатками конвоя PQ-17 в несколько эшелонов.

— Несчастливый конвой, сэр! — сказал Даудинг Монду, когда глава военно-морской миссии в Архангельске принял от коммодора официальный доклад. — Я хотел бы утешать себя мыслью, что PQ-17 пережил несчастья, которые были уготованы для целой дюжины конвоев, и следующим конвоям они уже не достанутся.

— Я охотно разделил бы ваши надежды, — ответил Монд, — но не вижу в том смысла. Конвоев PQ больше не будет! Во всяком случае — пока цел «Тирпиц». Я располагаю самой свежей информацией на сей счёт от Бевана и из адмиралтейства. Поздравляю, коммодор! Пролитая кровь спасет еще не пролитую...

— А как же русская кровь? — темнея лицом, тихо спросил Даудинг. — Русская кровь — она не в счёт? Мы прекращаем помощь союзнику?

— Сэр! Мне крайне важно получить отчеты о событиях в море от вас и от капитанов судов. Отчёты о фактах, без эмоций, как можно более точную хронику. Я надеюсь, что ваше душевное состояние не воспрепятствует этой нужной работе.

Монд холодно простился... Простимся и мы, читатель, с суровым коммодором, который был, возможно, едва ли не единственным старшим офицером британских ВМС, умевшим выговаривать без имперского акцента не только непроизносимое русское слово «щи», но и другие слова, такие, например, как «русские союзники», «наши обязательства» и другие им подобные, застревавшие в горле у адмиралтейских чинов и уайтхолловских политиков.

Рассказ Кривощёкова.

- До Архангельска нам оставалось пройти девятьсот километров — это малая часть уже пройденного по океанам и морям, но именно от этого участка команда транспорта ждала наибольших опасностей и бед. Я боялся, что самые слабонервные не выдержат напряжения и опять начнут прыгать в море. Такое мы с Коноплиным уже видели в мае на переходе в Англию. По дороге транспорт подвергался ужасным бомбёжкам, но в сущности не пострадал. Потом зона бомбёжек осталась позади, несколько дней авиация фашистов нас не беспокоила. А перед самой Англией со стороны берега появился «Локхид-Хадсон» — самолет морской разведки англичан, встречавший конвой в своей зоне. Когда он появился на горизонте и направился к нашему транспорту, у стюарда, который что-то выбрасывал за борт из своих кастрюль, не выдержали нервы. Он посчитал, что это опять немецкий бомбардировщик, и прыгнул с борта в воду прямо с кастрюлей в руках. Его подняли потом, но парень, а это был молодой парень, был уже мертв, он скончался от разрыва сердца, и таких смертей в конвоях хватало.

Должен сказать, что мистер Харвей — капитан «Эмпайр Тайд», канадец, обладал довольно здравым взглядом на опасности войны, то есть боялся того, что действительно было опасно для его судна, но не терял рассудка и не трясся перед вымышленными страхами.

Может быть, ему не хватало воображения, чтобы бояться парашютного десанта, который вот-вот, по мнению многих, немцы должны были сбросить на «Эмпайр Тайд» и на Малые Кармакулы, зато у него хватило воображения и решимости оборудовать на берегу взлётно-посадочную площадку для нашего «харрикейна», с помощью которого Харвей намеревался отгонять бомбардировщики, если они появятся, и даже установить связь с Архангельском.

Этот эпизод нигде не освещён, поэтому остановлюсь на нём в нескольких словах. «Эмпайр Тайд» представлял из себя, как говорили англичане, «кам-шип» — судно с катапультой для самолёта, который можно было поднять в воздух один раз.

Лётчики на «кам-шипах» считались смертниками, поэтому на них смотрели как на героев или на сумасшедших. Я лично считал их героями. На каждом «кам-шипе» было два лётчика — старший и младший.

Наш старший лётчик сам вызвался долететь до Архангельска, чтобы установить связь с британской миссией и с советским командованием.

Он прикинул по карте, что если «харрикейн» облегчить до предела, то до Архангельска как раз должно хватить топлива в обрез. Коноплин посоветовал ему лететь под конец, то выпуская, то втягивая шасси, чтобы истребители ПВО видели, что самолёт, не знающий сигналов, явно собирается идти на посадку. Мистер Харвей ухватился за эту идею, которая ему пришлась по душе, потому что позволяла не включать судовой передатчик, который он категорически запретил радисту включать на излучение. Никакая сила не могла заставить капитана выйти в эфир с тем, чтобы дать знать о местонахождении и состоянии «Эмпайр Тайда», ибо радиопеленгаторы в Северной Норвегии мистер Харвей ощущал как конкретную опасность для судна и для себя. В этом пункте «обороны» «Эмпайр Тайда» он был непоколебим даже тогда, когда нас обнаружила в бухте немецкая подводная лодка, то есть когда мы утратили для противника скрытность, которой так дорожил мистер Харвей.

Эта субмарина нагнала страху на команду «Эмпайр Тайда».

Стоянка в Малых Кармакулах была для транспорта действительно удобной и от подводных лодок безопасной. Горловина бухты имела поднятие, подводный порог между сближенными мысами берега, которые образовали бухту. Через этот порог подводная лодка могла пройти только в надводном положении. Но в надводном положении она бы подставила себя под огонь нашего единственного орудия, смотревшего как раз в сторону моря. Поэтому в бухту лодка сунуться боялась, а с дальнего расстояния ее торпеды до «Эмпайр Тайда» дойти не могли. Перископ бороздил воду открытого моря, исчезая на несколько часов и опять появляясь, потом исчез надолго, но никто не мог поручиться, что лодка ушла совсем.

Закончу про аэродром на берегу. Когда старший лётчик подсчитал, что до Архангельска долететь вроде бы можно, возник вопрос, что ему делать, если придётся возвращаться с полдороги или раньше. За хорошее техническое состояние «харрикейна» поручиться было невозможно, поэтому требовалось что-нибудь предусмотреть на случай вынужденной посадки из-за неисправности. Я уже говорил, что самолёты на «кам-шипах» были разового использования: отработав горючее, они тонули, а лётчика старались спасти, что не всегда удавалось. Но в данном случае предоставлялась уникальная возможность спасти «харрикейн» от общей участи разовых самолётов. Берег в районе Малых Кармакул позволял подобрать достаточно пологую площадку, чтобы «харрикейн», катапультированный с транспорта, при необходимости сел на суше.

Старший лётчик и Женя Коноплин подыскали нечто более или менее подходящее: пологий склон сглаженного временем холма, имевший угол возвышения (или падения — смотря как считать и откуда смотреть) не более 5–6 градусов. Старший лётчик остался даже доволен, что площадка будет иметь наклон, это укорачивает взлёт, говорил он. Был доволен и мистер Харвей. Он не исключал возможности, что «харрикейну» придётся взлететь по своему прямому предназначению, если появятся бомбардировщики или торпедоносцы. Тогда после боя истребитель мог бы сесть на берегу, опять заправиться горючим и патронами и быть в готовности к следующему подъему в воздух.

Аэродром на берегу стал гордостью «Эмпайр Тайда», как бы гарантией нашей безопасности, кое-кто предлагал даже переклассифицировать наш транспорт в линкор. Чтобы шутка была по достоинству оценена, скажу, что, по правилам того времени, стоянки линкоров полагалось прикрывать силами истребительной авиации. Поэтому полноценной линкоровской стоянкой считалась только такая, которая имела, помимо всего прочего, и близкий к ней аэродром...

В конечном счёте не понадобился ни полёт «харрикейна» в Архангельск, ни подготовленный на всякий случай береговой аэродром — прилетел Илья Павлович Мазурук, и все вопросы связи, докладов, взаимодействия были решены без «харрикейна». Он остался на катапульте, чем больше всех был доволен старший лётчик — легко понять почему.

* * *

В конце июля Архангельск встречал последний уцелевший транспорт конвоя PQ-17 — трусоватый «Уинстон Сэйлем». Тральщики Беломорской военной флотилии трое суток тянули его с мели, которую мистер Ловгрэн упорно считал «советским портом», указанным в контракте. «Уинстон Сэйлем» охранялся на переходе добрым десятком советских и английских кораблей, что устрашало не столько противника, сколько мистера Ловгрэна, находившего неприятное сходство между конвоированием своего судна и конвоированием дезертира к месту расплаты... Впрочем, в Архангельске Ловгрэн быстро возвысился духом, узнав, что помощник военно-морского атташе США капитан 1 ранга Фрэнкель представил в своей докладной его поведение как образец благоразумия «в сложившихся обстоятельствах».

В жизни джентльменов неизбежно наступает момент, когда счёта предъявляются и по ним приходится платить. Черчилль, жаждавший на склоне лет сохранить за собой реноме джентльмена большой политики, не почёл за грех оплатить счёта истории самодельными фальшивыми купюрами, которые до сих пор не изъяты на Западе из обращения, а при посредстве историков и писателей, некритически относящихся к источникам, в переводных изданиях фильтруются и к нам... С помощью коммодора Аллена, готовившего материалы для военно-морской части мемуаров Черчилля, престарелый джентльмен и отставной премьер счёл долгом в четвёртом томе своей «Второй мировой войны» поведать совершенно .неправдоподобную историю конвоя PQ-17.

Но даже Черчиллю с его сатанинской изворотливостью не удалось напрочь обрубить все нити, которые от Паунда тянулись к нему — к самому премьер-министру. Д. Ирвинг, собравший немало закулисных подробностей о разгроме конвоя PQ-17, сообщает, что, «отправив последнюю радиограмму о рассредоточении конвоя, Паунд звонил по телефону Черчиллю и доложил ему о принятом решении».

Именно потому, считает историк, что о своем решении Паунд доложил главе кабинета, он и остался глух к доводам офицеров разведцентра, которые настойчиво пытались склонить Паунда к отмене безосновательного приказа. То есть из боязни передоложить главе кабинета о допущенной ошибке Паунд уперся на своем и пожертвовал конвоем... Трактовка Д. Ирвинга выгораживает Черчилля и обеляет Паунда: «Благоговейный страх, который испытывал первый морской лорд перед Черчиллем, общеизвестен».

Но истинная причина упрямства Паунда не в особенностях его психики, равно как истинная причина мемуарной «забывчивости» Черчилля не в его беспамятстве. Есть веские основания полагать, что истинным автором всей комбинации с конвоем PQ-17 является не кто иной, как сам Уинстон Черчилль.

Попробуем выявить очертания крупномасштабного замысла Черчилля.

Вот уже долгое время Черчилля преследовали жестокие неудачи. Малайя, Сингапур и Бирма попали в руки японцев. Роммель выиграл у генерала Окинлека битву в ливийских пустынях. Тобрук пал по-сингапурски: позорно, без боя, предавшись во власть численно слабейшего врага. «Это был один из самых тяжёлых ударов, которые я перенёс во время войны», — признавал Черчилль. «Это был тяжёлый момент», — вздохнул он в мемуарах, воспользовавшись коим, парламентская оппозиция поставила вопрос о доверии к коалиционному военному кабинету. Правительство устояло, но именно конец июня — июль 1942 года, бесспорно, явились тем моментом, когда острейшей политической потребностью Черчилля, его личной потребностью являлась потребность в ярком военном успехе. Победа над врагом — по возможности скорейшая! Где мог её добиться Черчилль? И над кем? Сухопутные операции в Африке и Азии требовали подготовки, на которую ушёл бы не один месяц времени. Операции британского флота на Тихом океане после гибели линкоров «Рипалс» и «Принс оф Уэллс» в декабре 1941 года были прекращены и могли возобновиться не прежде восстановления линейных сил, которых Черчиллю было негде взять. Операции на Средиземном море также были свернуты ввиду тяжёлых повреждений, полученных в Александрии линкорами «Вэлиент» и «Куин Элизабет», явившимися объектами атаки итальянских подводных диверсантов, а также гибели линкора «Бархэм» и авианосца «Арк Ройял», явившихся жертвами подводных лодок. В Центральной Атлантике шла изнурительная борьба с «волчьими стаями» подводных лодок Дёница, в которой не предвиделось решающих успехов, притом при всей ненависти, существовавшей к фашистским субмаринам в Великобритании, потопление некоторого их количества, пусть даже большего, чем обычно, не произвело бы впечатления славной победы, восстанавливающей военную честь Джона Буля. «Волк», даже подводный, не тот зверь... Требовался королевский, красный зверь, выстрел по которому привел бы в восторг и народ, и парламент. Таким зверем, до которого можно было быстро добраться, и являлся «Тирпиц» — самый мощный линкор фашистской Германии. С января 1942 года он находился в базах Норвегии, но с марта не выходил в море. Нужно было во что бы то ни стало вытащить «Тирпиц» из-под защиты молов, противоторпедных сетей, зенитных батарей ПВО в открытый океан и в ходе «нового Ютландского сражения» отправить его на дно к «Бисмарку» или же хотя бы вывести его из строя на долгий срок.

Любой из этих двух исходов «нового Ютландского сражения» в высшей степени устроил бы Черчилля как по его потребности в громком военном успехе, так и по ближайшим оперативно-стратегическим последствиям, вытекавшим из такого успеха.

Во-первых, устранение угрозы со стороны «Тирпица» позволило бы перебросить на Тихоокеанский театр до трёх линкоров типа «Кинг Джорж V», которые адмиралтейство держало в Скапа-Флоу (Шотландия), чтобы уравновешивать угрозу со стороны германского линкора.

Во-вторых, устранение «Тирпица» на достаточно долгий срок или даже совсем прибавило бы Черчиллю козырей в его упорной борьбе с комитетом начальников штабов, которую он вёл по поводу операции «Юпитер». «Юпитер», придуманный самим Черчиллем, заключался в «создании второго фронта малых масштабов» в Северной Норвегии с помощью высадки 25-ти тысяч «первоклассных бойцов». Для их десантирования и выгрузки припасов на ближайшие 3 месяца боевых действий премьер-министр предполагал воспользоваться 35–40 транспортами, которые бы вышли из Исландии под видом очередного северного конвоя. «Внезапность, — считал Черчилль, — может быть достигнута легко, так как противник не знал бы до самой последней минуты, идет ли речь об обычном морском конвое или об экспедиции». В результате, «если всё пойдёт хорошо, мы могли бы постепенно продвигаться на юг, свертывая сверху нацистскую карту Европы» и создавая заодно, о чём Черчилль умалчивает, «антибольшевистский» кордон по мере распространения британских войск на юг. Кабинет начальников штабов упорствовал в своем неприятии «Юпитера», указывая на крайний риск десанта в условиях Северной Норвегии и при наличии «Тирпица» в норвежских водах во главе эскадры тяжелых кораблей.

В-третьих, в июне вступил в фазу практической подготовки сверхсекретный план операции «Торч» — любимейшее дитя черчиллевской стратегии, выношенное им под сердцем в величайшей тайне от Москвы. Операция «Торч» предусматривала высадку англо-американцев в Северной Африке в 1943 году. Тем самым открытие второго фронта в Европе в 1942 году, как это предусматривали союзнические коммюнике от 12 июня 1942 года, опубликованные в печати, сделалось бы невозможным. И если адмирал Паунд раздраженно называл арктические конвои «камнем на шее» у британского адмиралтейства, то Черчилль мог сравнить их ещё и с гирями на ногах, которые мешали британскому льву прыгнуть в Африку.

В июле, когда дуплет по союзнику прозвучал, камень был срезан, а гири сброшены. Тогда же в июле, в Лондоне происходило сверхсекретное совещание представителей США и Англии, на котором было принято окончательное решение о проведении oперации «Торч» (высадка в Африке) вместо операции «Раундап» (высадка в Европе)

Все эти обстоятельства как нельзя лучше объясняют, отчего вдруг именно PQ-17 был задуман и снаряжен как конвой-приманка, конвой-ловушка, конвой-жертва.

Сам масштаб и замысел комбинации с конвоем, их «беспроигрышный», при любом из возможных исходов, для высшей британской политики характер идеально согласуется с политическим почерком и личностью Черчилля. Конечно же, он и был той «головой» (если воспользоваться термином пикейных жилетов), которая выносила все эти планы, обмозговала все варианты, а Паунду досталась грязная и нервная «техническая» работа, которую он и исполнил из рук вон плохо, оставив против себя массу улик.

Право же, коль скоро Гитлеру по каким-либо причинам не удалось бы самому построить «Тирпиц», Черчиллю следовало бы сделать это на свои средства на британских заводах, а потом подарить линкор рейху! Вряд ли фюрер подозревал, что его линкор, базирующийся в Норвегии, на самом деле является священной бронированной коровой черчиллевской политики. Всякий раз, когда британскому премьеру требовалось нарушить союзнические обязательства Великобритании и США перед СССР, «Тирпиц» идеально обслуживал интересы Черчилля. Черчилль делает вид, что германский сверхдредноут неуязвим и непоражаем, тогда как британские «самые современные линейные корабли» склепаны из яичной скорлупы. Черчилль делает вид, что «Тирпиц» в одиночку способен парализовать судоходство союзников — аки господь бог мановением перста, тогда как линкор не обладал ни свойством вездесущности, чтобы перекрыть собой всю Атлантику от Гренландии до Антарктиды, ни вечным запасом топлива, ни глобальной дальностью стрельбы, ни бесконечной живучестью и непотопляемостью. Черчилль делает вид, что у флота метрополии нет опыта уничтожения «Бисмарка» — равноценного с «Тирпицем» корабля. Все реальности отброшены либо вывернуты наизнанку.

Похваляясь тем, что за четыре года существования «Тирпица» британская авиация совершила на него 17 налетав (потеряв при этом 26 самолётов. — А. Т.), Черчилль предпочитает не привлекать внимания к некоторым принципиально важным вещам. Конкретно: к тому, в какие именно периоды британская авиация не бомбила «Тирпиц» и отчего именно она утрачивала вдруг всякий интерес к линкору, о котором было столько шуму на Темзе и который, по логике военных действий, следовало неустанно преследовать, где бы он ни находился, препятствовать его ремонтам, добивать при первой возможности, коль скоро на шпангоутах этого корабля и впрямь держался мировой баланс сил.

Ничего этого в действительности не наблюдается.

Находясь в состоянии войны с фашистской Германией с сентября 1939 года, Лондон в течение полутора лет располагал блестящей возможностью покончить с «Тирпицем», пока тот достраивался в Вильгельмсгафене. Радиус действия английских бомбардировщиков вполне позволял провести такую операцию, а место линкоровской стоянки, хотя и замаскированной, было отлично известно британскому адмиралтейству. Тем не менее «Тирпиц» был беспрепятственно достроен.

Английская охота на него началась только в январе 1942 года, когда 16 самолётов британских ВВС впервые покусились на «Тирпиц» в Аас-фьорде под Тронхеймом, а 29 апреля состоялась пятая, заключительная для 1942 года, атака с воздуха. Все пять атак были безуспешны. Январь-апрель — самое неблагоприятное время на Севере для действий авиации, поэтому нет ничего удивительного ни в потере 16 самолётов, ни в многочисленных пролётах мимо цели без её обнаружения... Удивительно другое: отчего атаки на «Тирпиц» британские ВВС прекратили как раз с наступлением долгого полярного дня и сравнительно хорошей погоды, когда цели на воде видны — лучше не надо?

ЧЕРЧИЛЛЬ — РУЗВЕЛЬТУ. 1 АПРЕЛЯ 1942 ГОДА.

...Только погода мешает нам проводить непрерывные сильные бомбардировки Германии. Наши новые методы приносят большой успех. Эссен, Кельн и прежде всего Любек доведены до состояния Ковентри. Я уверен, что крайне важно продолжать эти действия в течение всего лета, громя Гитлера в тылу, в то время как он сцепится с Медведем.

В налетах на Эссен, Кельн и Любек участвовали по 400–600 бомбардировщиков, а в налетах на «Тирпиц», на шпангоутах которого держался, по Черчиллю, мировой баланс сил, не более 40. Выходит, если принимать во внимание факты, а не словеса, линкор, на весах реальной стратегии Лондона, «тянул» не более 1/10 Любека или Кельна?

ЧЕРЧИЛЛЬ — РУЗВЕЛЬТУ. 2 МАЯ 1942 ГОДА.

...Мы предприняли отчаянные атаки на «Тирпиц» в Тронхейме, но, увы, хотя и были близки к цели, не причинили ему никакого ущерба...

С этой минуты и вплоть до апреля 1944 года, то есть в течение двадцати трёх месяцев (!), ни одна английская бомба не упадёт рядом с линкором. Почему? Потому что начиная с мая 1942 года «Тирпиц» становится для Черчилля необходимым элементом его политики, нацеленной в первую очередь на саботаж союзнических обязательств атлантических держав перед СССР. «Я верил в силу русских армий и русской нации, защищавших свою родную землю», — циническим комплиментом откупается он от предчувствуемых обвинений истории.

Итак, ценнейшее свойство «Тирпица» заключалось не в его способности громить арктические конвои, чего он ни разу не доказал на деле, ценнейшее его свойство заключалось в удобстве, с которым можно было свёртывать и отменять эти конвои по политическим соображениям, ссылаясь при этом на способность «Тирпица» их разгромить. Установив это в мае 1942 года, Черчилль (и послушный ему Паунд) по достоинству оценили незаменимость «Тирпица» для нажима на Москву, для вымогательства различных политических уступок со стороны Сталина. И в то самое время, когда английские бомбардировщики бомбили Германию уже по тысяче самолётов в одном вылете, у Лондона, повторяю, не находится ни одного самолёта в течение двадцати трёх месяцев, чтобы нанести удар по «Тирпицу», который так сильно мешал Черчиллю (если верить его речам и мемуарам) чувствовать себя владыкой океанов в мировом масштабе. В марте 1943 года «Тирпиц», сам того не ведая и без согласия Берлина, был пущен в ход Лондоном и Вашингтоном для вторичной отмены арктических конвоев в Мурманск и Архангельск на более чем полугодовой срок.

И только после того, как «мавр» дважды сыграл предназначенную ему роль, его, с помощью карликовых подлодок типа «Миджет», попросили сойти со сцены. Но — вариант возврата «Тирпица» в строй после ремонта (которому англичане никак не препятствовали) долгое время Лондоном не исключался. Только решительный и очевидный перелом в ходе войны, достигнутый наступлением советских армий на сухопутном фронте, побудил Черчилля вспомнить о своих авианосцах и своих стратегических бомбардировщиках типа «Ланкастер», которые в 1944 году, с задержкой на несколько лет, приступают к выполнению задачи по уничтожению «Тирпица» — теперь по-настоящему. Нелишне напомнить, что почин всей серии бомбежек, завершившейся уничтожением линкора, в феврале 1944 года был сделан лётчиками советской 36-й авиадивизии дальнего действия, которые предотвратили увод «Тирпица» в Германию из Альтен-фьорда.

Из мемуаров Черчилля:

Когда в апреле 1944 года появились некоторые указания на то, что «Тирпиц» приведён в такое состояние, что он сможет совершить переход в какой-нибудь балтийский порт для ремонта (указания такого рода впервые появились еще в январе 1944 года вследствие донесений норвежской разведгруппы «Ида». — А. Т.). самолёты с авианосцев «Викторнес» и «Фьюриес» забросали его бомбами крупного калибра, и он был снова выведен из строя... Немцы отказались от надежды перевести этот корабль в свои воды для ремонта и списали его как мореходную боевую единицу. 12 ноября двадцать девять (у С. Роскилла — 32. — А. Т) специально приспособленных «Ланкастеров» королевских военно-воздушных сил, включая 617-ю эскадрилью, прославившуюся операцией против плотины на реке Мёне, нанесли решающий удар 12000-фунтовыми бомбами (американского производства. — А Т.). Им пришлось пролететь свыше 2-х тысяч миль от своих баз в Шотландии, но погода была ясная, и три бомбы попали в цель. «Тирпиц» перевернулся на своей якорной стоянке...

Черчилль радуется: «Все английские тяжёлые корабли теперь можно Выло перебросить на Дальний Восток».

Черчилль верен себе: высокочтимый джентльмен, излагая факты, и на сей раз целомудренно воздерживается от греха объективности.

* * *

— Товарищ майор! «Кузница» вас срочно требует!

Квасников пригнулся, чтобы не стукнуться о притолоку низкой двери, сделал два шага в полумрак землянки. Подобравшись, как будто его могли рассмотреть по телефонному проводу за триста верст, комэск доложил:

— Я первый, на связи! Прием.

— Первый, вам срочный взлёт, следовать на Ягодник. Займите район и ждите тяжеловозы, их много, больше тридцати, пришли к нам из-за угла. У себя посадить их не можем по погоде. На Ягоднике видимость тысяча сто — должны сесть. Ваша задача — обеспечить посадку гостей. Как поняли?

Срочный вылет в эскадрилье Квасникова был делом обычным, отработанным, поэтому уже через несколько минут МБР-2, оторвавшись от воды, лёг .с набором высоты курсом на юг, на аэродром под Архангельском, куда летели тяжеловозы, пришедшие из-за скандинавского «угла», то есть из Англии.

Эскадрилья Квасникова базировалась на места безлюдные, безлесые, угрюмые, куда только военная необходимость могла загнать людей и держать их там четыре года. Даже поморы, обжившие за века каждую мало-мальски пригодную пядь земли на этих берегах, не польстились топкими болотистыми низинами и ободранными до камней сопками, где приткнулись землянки, ямы и бараки, скорее даже чумы на манер саамских, — аэродромное хозяйство эскадрильи.

Те шесть или семь самолётов, которые составляли эскадрилью Квасникова, должны были разведывать обстановку в огромных морских районах от Иоканьги до Диксона и от Мезени до Новой Земли, искать пути во льдах для караванов, шедших через горло Белого моря, а на чистой воде обеспечивать охрану судов от подводных лодок. Если только позволяла погода, вылеты на противолодочный барраж были делом ежедневным, как бритье или зачитывание сводок Совинформбюро на утреннем построении.

Первого «ланкастера» Квасников обнаружил на встречном курсе, на высоте около пяти тысяч метров. Обозначив себя красной ракетой, Квасников подправил курс англичанина, вывел его на посадочную глиссаду и снова занял пятикилометровый эшелон. Второй «ланкастер» шёл на тысячу метров выше и намного севернее, чем первый. Квасников перехватил и его, сопроводив почти до дальнеприводного посадочного маяка. В сравнении с огромными четырехмоторными бомбардировщиками союзников одномоторный лёгкий гидроплан Квасникова смотрелся как лоцманский катер, берущий под проводку в порт большие боевые корабли. Третий «ланкастер» шёл далеко внизу, прямо в облачном слое, его чудом заметил штурман Квасникова. Один мотор не работал, бомбардировщик тянул на трёх, держась поближе к земле. Он наверняка проскакивал мимо Ягодника и уходил в печорскую тайгу, на верную гибель, но Квасников развернул и его... Выработав всё горючее, Петр Никифорович посадил на последних каплях свой МБР-2 и направился на КП.

Справка из архива:

«12 сентября 1944 года с аэродромов Англии для нанесения удара по линкору «Тирпиц» в Альтен-фьорде с последующей посадкой на аэродром Ягодник взлетели 38 тяжёлых бомбардировщиков «Ланкастер», 2 тяжёлых бомбардировщика «Либерейтор», 1 лёгкий бомбардировщик «Москито». Иэ-за плохой погоды в районе цели самолеты удара не нанесли и с 6 часов 07 минут до 8 часов 21 минуты совершали посадку на аэродромы архангельского узла. При посадке потерпели аварию или получили повреждения 7 самолетов «Ланкастер».

Мечтам о вылазке в Архангельск, увы, не суждено было сбыться. На Ягоднике находился сам командующий авиацией Северного флота генерал-лейтенант авиации Андреев, прилетевший с Кольского полуострова. В его присутствии отлучка с аэродрома была, конечно же, делом немыслимым. Квасников и его экипаж с удовольствием посмотрели фильм в клубе, после чего штурман стал подбивать комэска выпросить для эскадрильи киноустановку и дюжину кинолент, пользуясь присутствием Андреева.

На утреннем построении генерал-лейтенант авиации Андреев вручил Квасникову именной «парабеллум». Не за вчерашнюю работу, а за захват в плен фашистского морского разведчика, состоявшийся несколько суток назад. При возвращении из очередного патрульного облёта в горле Белого моря, неподалёку от острова Моржовец, Квасников заметил на воде разгонявшуюся двухмоторную летающую лодку, в которой определил «Блом-Фосс-39». Бить сразу по кабине не стал, всадил пулемётную очередь чуть сзади, в фюзеляж. Развернулся и пошёл со снижением во вторую атаку. Фашистский летчик сбросил обороты моторов и замахал белой тряпкой, высунувшись из остекления кабины.

— Поздравляю, — сказал Андреев. — Когда захватишь следующий, моряков к нему не подпускай.

— Почему? — удивился комэск.

— Утопили мореходы твой «Блом-Фосс».

— Протаранили?

— Сначала оттащили на Моржовец, а потом решили отбуксировать в Архангельск миноносцем. Сила есть — ума не надо. Дали ход за двадцать узлов, самолет попрыгал на бурунах и того... на погружение.

— Жалко, — сказал Квасников.

Андреев сделал руки в стороны, что означало, что ему тоже жалко, но ничего теперь не попишешь, спросил уже другим тоном:

— По службе у тебя какие просьбы, комэск?

И тут Квасников совершил ошибку, которую до конца боевых действий не мог ему простить штурман... Ему вспомнилось, что в эскадрилье назревает ЧП: одна из зенитчиц ходит с уже заметным даже под шинелью животом. И хотя кавалер её готов жениться хоть сейчас, но расписать их некому и документы оформить, как положено, на создание семьи, тоже некому. Квасников все это доложил, напирая на то, что его эскадрилье такое ЧП ни к чему и хорошо бы убрать всех зенитчиц вообще, но Андреев прервал эти рассуждения вопросом:

— Конкретно я чем могу быть полезен?

— Прошу дать добро оформить их брак законным порядком в Архангельске. У меня же ни штампа, ни бланка нет!

Андреев отрезал:

— Ты для своей эскадрильи — Советская власть со всеми её полномочиями. Записи в документах сделаешь сам, какие надо, женщину эвакуируешь в Архангельск, а счастливого супруга, когда женщину вывезешь, на десять суток под арест от моего имени. Если станет интересоваться, за что арест, скажешь, что за развал зенитного расчёта в военное время.

Так Квасников упустил верный случай разжиться киноустановкой, зато избавился от мучившей его проблемы... Английские бомбардировщики в течение трёх суток готовились к обратному вылету. На их заправку ушло 260 тонн одного только бензина. Советские техники ремонтировали повреждённые машины, как свою штатную технику. 15 сентября двадцать восемь самолётов поднялись в воздух с аэродрома Ягодник и отбомбились по «Тирпицу» в Альтен-фьорде. Шеститонная бомба поразила линкор в полубак, но «Спитфайр» 118-го разведывательного авиаполка ВВС Северного флота донёс 16 сентября, что «Тирпиц» находится в Альтен-фьорде на своём месте под охраной двух миноносцев. 29 октября 38 «Ланкастеров» опять атаковали линкор — безуспешно. Посадку они совершали опять под Архангельском.

Трудно сказать, чем бы закончилась стоянка «Тирпица» в Альтен-фьорде, если бы в Берлине не сочли британские бомбы меньшим злом для рейха, чем русский ультиматум о капитуляции линкора. «Тирпиц» перетянули буксиром под Тромсё, поставив в трёх милях от порта, — как мишень на полигоне — без всякого прикрытия средствами ПВО. Это было приглашение к последнему удару — политический подарок «от нашего стола — вашему столу», которым Гитлер отдарил Черчилля к его вящей радости. Когда «Тирпиц» уперся мачтой в дно своей последней стоянки, официальный Лондон пережил куда более острый приступ радости, чем в июне сорок четвертого, когда англо-американские войска высадились в Нормандии. «Бомбардировщики Королевских Воздушных Сил потопили «Тирпиц», — телеграфировал Черчилль в Москву, резервируя этой формулировкой единоличные притязания на славу «победителей «Тирпица».

Но что бы ни писали на Западе, английский флот ни одной своей акции против «Тирпица» не смог бы провести без помощи и оперативного взаимодействия с Северным флотом. Английские тяжёлые корабли пополняли свои запасы и исправляли повреждения в Кольском заливе, а обеспечивал базирование этих соединений и их боевое развёртывание Северный флот. Причём нелишне напомнить: в условиях ведения боевых действий базирование — это не только предоставление места для стоянки и пополнения запасов воды, топлива, боеприпасов. В самую первую очередь это обеспечение безопасности и сохранение боеспособности оперативного соединения всеми силами противоминной, противолодочной и противовоздушной обороны флота.

Северный флот осуществлял систематическое наблюдение за линкором, используя службу радиоперехвата, авиаразведку, по которым проверялись и контролировались и агентурные данные групп норвежского Сопротивления.

Сохранились сотни информационных бланков штаба Северного флота, предоставлявшихся в распоряжение англичан. Нет сомнения, что многие акции британского адмиралтейства против «Тирпица» основывались на той бесценной информации, которую советские люди и норвежские антифашисты добывали с величайшим мужеством, искусством, с боевыми потерями. Не сомневаюсь, что и по сей день героев этой особой войны мы знаем далеко не всех.

Что бы ни писали на Западе, уничтожение «Тирпица» было достигнуто не прежде, чем советское наступление в Северной Норвегии заставило линкор покинуть свою стоянку в Альтен-фьорде с её мощной ПВО. Впрочем, и налёты на Альтен-фьорд проводились во взаимодействии с Северным флотом. За примерами ходить недалеко: западные историки охотно расписывают эффектный налёт английской палубной авиации на «Тирпиц» 2 апреля 1944 года. А теперь я беру оперсводку штаба Северного флота за 1 апреля 1944 года и переписываю из нее: «Один Пе-3 и два «Спитфайра» 118-го разведывательного авиаполка обнаружили... в Альтен-фьорде линейный корабль «Тирпиц», 4 миноносца и 5 транспорта». Выходит, 118-й разведывательный авиаполк Северного флота обеспечивал удар шести британских авианосцев по «Тирпицу». К сожалению, пока установить фамилии лётчиков не удалось.

Один из воздушных разведчиков, воевавших на Севере, подарил мне выцветшую фотографию, на которой «Тирпиц» снят кверху килем, а у его огромной перевернутой туши, как у раздувшегося китового трупа, толкутся спасательные суда, которым уже ничего не спасти и не поправить. В гротескной судьбе этого линкора — символ судеб самой фашистской Германии. То же, в проекте, притязание на мировое владычество — и тот же крах и постыдный оверкиль. Его не сумели ни построить, как задумывалось, ни толком использовать. Корабль-блеф. Корабль политических интриг. Корабль, стоявший под одним, но сослуживший службу совсем другому флагу. Корабль, чье существование в течение почти всей войны лежит на совести того, кто после войны провозгласил себя Охотником, будучи на деле всего лишь политическим менялой.

Настоящими же охотниками на «Тирпиц» и его настоящими противниками были люди долга и правды, простые люди разных стран, ненавидевшие Гитлера и фашизм, объединявшиеся горячим чувством боевого братства. Одни из них погибли, другие, быть может, доныне живы; некоторые из них названы в этой публикации, но большинство наверняка нет, потому что документы сохраняют слишком мало имен. Вот почему так важно выявить и расспросить пока ещё живых свидетелей и участников событий, записать их рассказы о том, что не попало в отчёты и официальную переписку.

Разумеется, в рамках газетной публикации пришлось пожертвовать как многими подробностями событий, так и некоторыми ссылками на источники информации, вообще обстоятельностью аргументации. Что поделаешь — всему свой час и место. К сожалению, выгоднейшее время сбора материала ушло лет 15–20 назад. Тогда ушли из жизни многие, кто знал самое, пожалуй, трудновосстановимое в истории: причины фактов и их точный политический смысл. Поэтому автор не претендует на истину в конечной инстанции в своих выводах и оценках, сознавая, что логика и интуиция не всегда удовлетворительно восполняют нехватку данных. Ведь действительность не всегда была «логична», а случайности обстановки и характеры действующих лиц, эти два великих фактора, создающие неповторимый колорит исторических событий, менее всего фиксируются письменными источниками, но более всего сказываются на самих событиях. Столь же ясна и недостаточность информации, имевшейся в моем распоряжении, по германским и норвежским аспектам событий, но это общий недостаток литературы о войне на Севере. Там, где представлялось необходимым, я исправлял неправильные или злонамеренные утверждения зарубежных авторов, в некорректности которых имел возможность убедиться. Буду рад, если это повествование вызовет столь же доказательные уточнения и поправки. В конечном счёте у истины только один облик, но увидеть его суждено тем, кто пробивается к нему через тысячу масок лжи.