ПУБЛИКАЦИИ ВОСПОМИНАНИЯ СООБЩЕНИЯ

ДОКУМЕНТЫ СВИДЕТЕЛЬСТВУЮТ... Из фондов Центра хранения современной документации (ЦХСД)

Как партия руководила литературой

“МОЖЕТ БЫТЬ, ПОЗЖЕ МНОГОЕ СТАНЕТ БОЛЕЕ ОЧЕВИДНЫМ И ЯСНЫМ”

Можно только поражаться, сколько успел сделать Воронский за короткий срок активной творческой жизни, отпущенный ему после Октября, когда, как писал он М. Горькому, приходилось работать в условиях “поистине каторжных”[19] См.: “М. Горький и советская печать”. - “Архив А. М. Горького”, т. X, кн. 2, с. 12.. О драматических событиях его послереволюционной жизни рассказывают документы, составляющие “Партийное дело А. К. Воронского”. Они хранятся в Российском центре хранения и изучения документов новейшей истории (РЦХИДНИ). Часть их мы публикуем.

В бурном, пестром, противоречивом литературном движении 20-х годов существовали не только разрушительные тенденции Пролеткульта, “На посту”, ВАПП. Заметными, особенно в первой половине десятилетия, были тенденции созидательные, связанные прежде всего с именем Воронского. Трудно сказать, что было главным тогда в его деятельности - книги и статьи, которые он написал, журнал “Красная новь”, который он создал и редактором которого был в 1921-1927 годы, издательство “Круг”, которое возглавлял в те же годы и которое печатало писателей-попутчиков, или кропотливая работа с молодыми писателями. Талант Воронского универсален и равно проявлялся в литературно-критическом творчестве, в организации журнального дела и в книгоиздании.

Но вот горестный итог этой разносторонней деятельности, подведенный Воронским в письме к Г. К. (Серго) Орджоникидзе от 3 марта 1927 года (документ 1 данной публикации): ему пришлось уйти из “Красной нови”, его обвинили в создании оппозиционной литературной группы “Перевал”, основанное им издательство “Круг” намеревались закрыть.

Что произошло? По документам “Партийного дела А. К. Воронского” красной нитью проходит обвинение его в троцкизме.

Мы всегда писали о политике партии в литературе. Но такой продуманной и последовательной политики в 20-е годы не было, хотя, конечно, руководство партии с самого начала пыталось подчинить себе всю идеологическую жизнь страны, и литературу не в последнюю очередь. Однако “методика” такого подчинения еще не была отработана. На помощь пришли напостовские группировки.

Напостовцы и особенно “Ваппы”, как назвал их в письме Воронский, оказались “хитрее” своих предшественников - пролеткультовцев. Пролеткультовские организации строились по классовому принципу, и их лозунги имели чисто классовый характер. “На посту” и ВАПП, унаследовавшие и даже усилившие вульгарно-социологические и нигилистические тенденции Пролеткульта, заявили о себе не только как о пролетарских писательских организациях, но как о представителях партии в литературе и выступления против своей платформы рассматривали как выступления против партии.

Воронский с его критикой напостовства сразу попал в литературную оппозицию - тогда это слово было модным, - поскольку в ЦК руководили литературой люди, мало в ней сведущие: демагогические заявления напостовцев принимались за чистую монету, и напостовство поддерживалось.

В то время как напостовцы выступили с призывом “общего дружного строительства пролетарской литературы”[20] См. редакционную статью в журнале “На посту”, 1923, № 1, стлб. 8, Воронский поддержал тезис Л. Троцкого о невозможности строительства пролетарской литературы и пролетарской культуры. Все мы, писавшие о Воронском, пытались так или иначе его “выгородить”, отделить от Троцкого, но в публикуемом заявлении Воронского в Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б)[21] Комиссия партийного контроля при ЦК ВКП(б) была создана в 1934 году вместо ЦКК - РКИ (с 1923 года; с 1921-го - Центральная контрольная комиссия РКП(б). есть такое признание: “Работая на литературном участке, я разделял взгляды Троцкого, что в эпоху диктатуры пролетариата о создании социалистической культуры не приходится говорить <...>” (документ 5). К признанию Воронского стоит прислушатьься, хотя правы те исследователи, которые указывали на разницу исходных позиций Воровского и Троцкого в их взглядах на литературу. Но теперь вряд ли это существенно.

В том же 1923 году, когда выявились противоречия Воронского с напостовцами, развернулась борьба внутри партии. С резким осуждением бюрократизации партийных и советскигх органов выступил Троцкий. Воронский поддержал его. “Мне казалось, - объяснял он в упоминаемом выше письме в КПК, - что в партии все больше и сильней побеждает бюрократизм, точно так же эту победу я видел и в советском аппарате”. Поэтому Воронский примкнул к троцкисттской оппозиции. С тех пор обвинение в троцкизме стало главным козырем в руках его противников.

Но вот о чем, возможно, следовало бы вспомнить. В 1922 году Воронский прочитал еще не опубликовавнный роман Замятина “Мы”. Роман произвел на него сильное впечатление. Он написал статью о творчестве Замятина для “Красной нови” и почти одновременно письмо к нему. “Очень тяжелое впечатление, - признавался в своем письме Воронский. - По совести. Неужели только на это вдохновил вас Октябрь и что после было до наших последних дней._. Рано еще по нас такими сатирами стрелять”[22] “De Visu”, 1992, № 0, с. 17. В статье “Евгений Замятгин” Воронский высоко оценил его “Уездное” и “На куличках”, но о рома”не “Мы” вновь отозвался неодобрительно: “...это не утопия, это художественный памфлет о настоящем и вместе с тем попытка прогноза в будущее... И все здесь неверно”[23] А. Воронский, Избранные статьи о литературе, М., 1982, с, 134. Вряд ли стоит сегодня упрекать Воронского в том, что он не разглядел правду, заключенную в романе Замятина. Как ни парадоксально, через год коммунист и революционер Воронский в своей борьбе с упростителями и вульгаризаторами культуры, с мертвящим общество бюрократизмом фактически оказался по одну сторону с Замятиным. Правда, Замятин был уверен, что он отобразил истинное лицо социализма. Воронский боролся с чертами, искажающими, по его мнению, социализм и социализму несвойственными. “На разных плоскостях мы стоим”[24] “De Visu”, 1992, № 0, с. 17, - писал он Е. Замятину.

При всем том, высоко оценивая художественное предвидение Замятина, мы ныне вправе, думается, отдать должное и Воронскому, оказавшему сопротивление еще только складывающейся системе бюрократического государства, в идеологической жизни которого напостовство - в широком значении этого понятия - сыграло губительную роль и во все последующие годы воздействовало на “политику партии в области литературы”.

Судьба Воронского, отраженная в документах его “Партийного дела”, свидетельствует, какие колебания претерпевала эта политика в 20-е годы, как постепенно в ней брали верх напостовские тенденции. Став редактором “Красной нови” при Ленине, Воронский во время его болезни и после смерти испытал мощные атаки на журнал. Воронского хотели убрать из журнала в 1924 году, хотя на известном совещании в отделе ЦК РКП(б) в мае 1924 года притязания напостовцев и ВАПП на руководство литературой были отвергнуты. Тем не менее по настоянию, очевидно, напостовцев вопрос о “Красной нови” был поставлен на оргбюро ЦК РКП(б). Кое-что об этих событиях можно узнать из переписки Воронского с Горьким[25] См.: “М. Горький и советская печать”.. В “Партийном деле А. К. Воровского” сохранились выписки из протоколов заседаний оргбюро ЦК. Первый раз вопрос о редакции “Красной нови” обсуждали 29 августа 1924 года, и было вынесено постановление: “<...> а) Вместо единоличного редактора утвердить редакционную коллегию журнала “Красная новь” в составе Воронского, Раскольникова и Сорина[26] Федор Федорович Раскольников (наст, фамилия Ильин) - советский государственный и военный деятель, дипломат, литератор. В 1938 году был полпредом в Болгарии, отозван. Ввиду угрозы ареста остался за рубежом. Выступил с обвинением И. Сталина в массовых политических репрессиях. Заочно исключен из партии, объявлен “врагом народа”, лишен советского гражданства. Погиб в 1939 году при невыясненных обстоятельствах. Реабилитирован. Владимир Гордеевич Сорин - партийный деятель. В 1924 году был зам. заведующего отделом печати ЦК РКП(б).; б) Обязать редакцию вести партийную линию <... >”[27] РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 100. Д. 8395. Л. 22.. В чем состояла суть этой партийной линии, не объяснялось. Протокол был подписан Л. Кагановичем.

18 ноября того же года на заседании оргбюро ЦК слушали заявление Воронского об освобождении его от работы в “Красной нови”. Просьба была отклонена. 29 декабря на оргбюро ЦК вновь был поставлен вопрос о журнале и вынесено решение: “<...> а) Подтвердить прежний состав редакции “Красной нови”: тт. Воронский, Раскольников и Сорин; б) Обязать т. Воронского работать в редакции “Красной нови”; в) Обязать т. Сорина принимать регулярное участие в работе редакции журнала “Красная новь”[28] Там же. Лл.23,24.. Оба протокола подписал В. Молотов.

Воронский предполагал уйти из журнала, но в то время начала работать комиссия, которая готовила постановление ЦК РКП(б) “О политике партии в области художественной литературы”. Возглавлял комиссию М. Фрунзе, хорошо знавший Воронского, активно участвовал в ее работе Н. Бухарин. Обстановка заметно смягчилась, и в марте 1925 года Воронский писал Горькому: “У меня в редакции произошли перемены: тов. Раскольников заменен Ярославским[29] Емельян Михайлович Ярославский (наст, фамилия М. И. Губельман) - государственный и партийный деятель. В редакционной коллегии “Красной нови” состоял в 1925 - 1927 годы. Он - не “напостовец”. Я снова получил возможность работать в “Нови”. Моя редколлегия в новом составе работать не мешает... Литературная драка как будто ослабевает. В верхах “напостовцы” терпят поражения. Делу этому помогает т. Бухарин. Хорошо, если литературная атмосфера несколько очистится, а то очень тяжело было”[30] “М. Горький и советская печать”, с. 17-18.. Однако передышка оказалась недолгой. Попытки примирения сторон, предпринятые ЦК при подготовке резолюции и после ее принятия, практически ни к чему не привели. Напостовцы вновь набирали силу.

Партийная борьба завершилась поражением Троцкого.

Над Воронским сгустились тучи.

18 апреля 1927 года в отделе печати ЦК ВКП(б) состоялось обсуждение “Красной нови”. Правда, говорили главным образом не о работе журнала, а о проведенном незадолго до этого юбилейном вечере, посвященном пятилетию “Красной нови”. Зав. отделом печати ЦК ВКП(б) С. Гусев объявил, что “юбилей “Красной нови” превратился в демонстрацию сочувствия нашей антипартийной оппозиции со стороны беспартийных литераторов”[31] Архив А. М. Горького (ИМЛИ), П-ка “Красная новь” 2-2-1. Л. 39.. В письме к Воровскому крайне резко отозвался о юбилее и Ем. Ярославский: “<...> жуткое и тяжелое чувство осталось у меня от юбилея “Красной нови”. Такое обилие “похвал” самого неприличного свойства, что мне было обидно за Вас и трудно было сдержаться. Особенно похвала насчет того, что из любви к литературе Вы забываете прилагательное “революционное”; и затем эта речь Сакулина[32] Павел Никитич Сакулин - литературовед, академик АН СССР (1929). - руки прочь от литературы, вы, хамы бесталанные. Мне кажется, что есть опасность для “Красной нови” потерять коммунистическое лицо при таких условиях. Попутчикам ведь только этого и надо, они Вас захвалят, если Вы поддадитесь хоть чуточку <... > ”[33] Архив А. М. Горького (ИМЛИ), П-ка “Красная новь” 2-2-1. Л. 38..

Перечисление фамилий выступивших на обсуждении журнала дает представление о том, как оно было задумано отделом печати ЦК ВКП(б). Воронский сразу обратил внимание на то, что среди приглашенных явно преобладали напостовцы, да и вообще те, кто враждебно относился к журналу. Л. Авербах, А. Зонин, В. Киршон, В. Кнорин, Ю. Либединский, В. Сорин, А. Фадеев, естественно, осуждали линию “Красной нови”. Особенно жестко высказывался Раскольников, обвинивший Воронского в том, что он “смотрит на журнал, как на свое личное дело”[34] Там же. Л. 80.. Раскольников заявил: “Абсолютно необходимо политизировать “Красную новь”[35] Там же. Л. 79.. Вскоре он вновь был введен в редколлегию. Воронский из журнала ушел.

Все худшие предчувствия Воронского оправдались. В феврале 1928 года его исключили из партии “за принадлежность к троцкистской оппозиции”[36] РЦХИДНИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 1279. Л. 1.. Меньше чем через год, в январе 1929-го, Воронского арестовали. Приговор был сравнительно мягкий, очевидно, благодаря вмешательству члена Центральной контрольной комиссии Ярославского, письмо которого Сталину и Орджоникидзе публикуется (документ 3). Воровского выслали в Липецк Тамбовской губернии, даже разрешили перед отъездом побывать дома, собрать необходимые книги и рукописи.

Воронский смог вернуться в Москву в конце 1929 года, ему необходимо было лечиться. Теперь он занимался только своими книгами: завершал роман “За живой и мертвой водой”, который печатался в “Новом мире” (1928, № 9-12 и 1929, № 1), когда Воронский был исключен из партии, а затем арестован и выслан. После восстановления его в партии были опубликованы роман “Глаз урагана” (“Звезда”, 1931, № 1-3), “Героические новеллы” (“Новый мир”, 1931, № 2). Для только что созданной редакции ЖЗЛ он написал книги “Желябов” и “Гоголь”. Они вышли в 1934 году, но тираж “Гоголя” сразу был конфискован и уничтожен. Как сообщила Г. Воровская, сохранилось всего пять экземпляров книги.

Однако Воронский не мог оставаться в стороне, абстрагируясь от событий литературной жизни. 12 марта 1930 года он обратился в ЦК ВКП(б) с письмом в связи с появлением в “Комсомольской правде” статьи о “Перевале”[37] См.: М. Гребенников, Непогребенные мертвецы (О “Перевале” и перевальцах). - “Комсомольская правда”, 8 марта 1930 года. (документ 4). В нем Воронский дал свою оценку состояния литературы на рубеже 20 - 30-х годов. Это, в сущности, последнее “выступление” Воронского о современной литературе. И, как ни горько признавать, оно производит несколько двойственное впечатление. С одной стороны, все тот же профессионализм, точность оценок, уважение к истинным талантам. Но в заявлении появилась чуждая Воронскому лексика, специфическая “вапповская” терминология, идеологические клише.

С осени 1930 года Воронский работал старшим редактором отдела русской классики в ГИЗе. В прессе один за другим следовали удары по “Перевалу”, по “воронщине” и Воронскому.

После убийства Кирова в декабре 1934 года поднялась новая волна репрессий. Как правило, арестам предшествовало исключение из партии, Воронский был исключен 15 марта 1935 года. В заявлении в Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б) от 20 мая 1935 года (документ 5) Воронский пересказал суть предъявленных ему обвинений. Но стоит привести полностью формулировку решения партбюро ГИЗа: “За организованную помощь в 1931 г. писателю Мирову, сосланному за антисоветскую пропаганду, за отказ сообщить фамилии участников этой помощи и скрытие факта этой помощи на чистке 1933 г., на партсобрании при обсуждении письма ЦК и на заседании парткома, за скрытие своих связей (уже после ареста Зиновьева и Каменева) с арестованным по делу убийства т. Кирова - Зориным[38] Сергей Семенович Зорин - партийный деятель, оппозиционер, литератор, друг семьи Воровских, за обман партии - исключить Воронского из партии”[39] РЦХИДНИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 1279. Л. 13. Окончательное решение об исключении А. Воронского из партии было, как положено, принято Октябрьским райкомом ВКП(б) г. Москвы. К этому решению партбюро добавлены пункты обвинения, вынесенного партийным собранием: “ <... > не вел активной борьбы за генеральную линию партии, не подверг партийной критике и разбору свои литературно-политические, троцкистские взгляды”[40] Там же.. Удивительно, что Воронскому тогда не было предъявлено прямых обвинений в троцкизме и принадлежности к троцкистской оппозиции, как в 1928 году.

Разумеется, Воронский остался без работы. Он безрезультатно обращался в высокие инстанции, пытаясь добиться восстановления в партии. “Мне дорога партия”, - писал он в КПК. Приходится вновь отметить в заявлении Воронского казенные фразы, немыслимые для него в 20-е годы: “Уверен, что под руководством <... > ленинского ЦК и товарища Сталина Страна Советов и дальше неуклонно пойдет по пути утверждения социалистического общества” (документ 5).

Но дело не только в словесных шаблонах. В 1921 году, посланный на Тамбовщину, где, как считалось, разгорался подстрекаемый эсерами мятеж, Воронский пошел против общего мнения и писал Ленину: “...это прежде всего голодный бунт крестьян, на почве полного экономического истощения и неурожая... Факт тот, что мужики поднялись с дрекольями из-за голода”[41] Цит. по кн.: И. И. Овсянников, “Мы шли покорять мир...”. Документальная повесть об Александре Воронском, Воронеж, 1992, с. 194. Это было его личное мнение. В письме к Орджоникидзе от 29 января 1929 года Воронский откровенно писал о характере своего участия в оппозиции, о своем отношении к ней и о своей невиновности. В 1935 году обстоятельства изменились, он принужден бьи каяться, затертыми словами уверять партийное руководство в своей благонадежности, то есть быть неискренним, что противоречило его человеческой сути. Правда, касаясь его мнения о Сталине, нельзя с большой уверенностью говорить о неискренности Воровского. Их отношения в 20-е годы были сложными, о чем свидетельствует, в частности, рассказ И. Тройского о встрече Воронского со Сталиным после возвращения из Липецка[42] Там же, с. 203-204.. В письме Воронского к Горькому от 20 апреля 1927 года есть характеристика Сталина: “Кажется, я еще держусь, потому что Сталин, хотя и далеко стоит отдел литературных, но принимает и понимает, что надо учитывать специфичность искусства, а то меня давно бы сожрали разные Авербахи, Никифоровы, Либединские и Нарбуты”[43] Архив А.М. Горького (ИМЛИ), КГ-п 18-16-5. При публикации письма (в кн. “М. Горький и советская печать”) эти строки были купированы..

В марте 1936 года Комиссия партийного контроля при ЦК ВКП(б) подтвердила исключение Воронского из партии.

Год спустя, 13 февраля 1937 года, Воронский был арестован. Еще недавно в печати появлялись статьи о его идеализме, проповеди абстрактного гуманизма, из партии исключили за помощь сосланному писателю Мирову, то есть за гуманный поступок. Теперь обвинили в организации антисоветской, троцкистской, террористической группы, “готовившей теракты против руководителей ВКП(б) и Советского государства”[44] РЦХИДНИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 2308. Л. 2.. Членами этой группы, естественно, оказались “перевальцы”. Почти все они были арестованы. “Террористом” был объявлен даже Ив. Катаев, которого всегда - более, чем кого-либо из “перевальцев”. - критиковали за абстрактный гуманизм.

Абсурд стал реальностью нашей жизни.

На предварительном следствии Воронский признал свою виновность и то, что в его “тергруппе” участвовали некоторые “перевальцы”[45] См.: там же..

Казалось, что испытания последних лет сломали Воронского. Но на суде он вновь обрел себя, прежнего. “Он никогда не лжет”, - писала о нем жена Сима Соломоновна Воронская[46] Там же. Д. 1279. Л. 30. На суде Воронский мужественно сказал правду о себе и товарищах - “перевальцах”. Отказался от показаний, данных на предварительном следствии, не признал себя виновным и заявил о невиновности “перевальцев”. Он знал, что его ждет, но не мог уйти из жизни оклеветанным и запятнавшим себя ложью. Это был акт высокого мужества. 13 августа 1937 года Воронский был приговорен к расстрелу[47] Сообщено Г. А. Воронской.. Очевидно, приговор привели в исполнение в тот же день. Родным уже после реабилитации было сообщено, что Воронский скончался 13 октября 1943 года от болезни сердца. Эта дата и указывалась до последнего времени в статьях и книгах о Воровском.

“Литературу я любил и люблю, как и революцию...” - писал Воронский Горькому[48] “М. Горький и советская печать”, с. 60.. Он был изгнан из литературы, объявлен “врагом народа”, расстрелян.

Нет, Воронский не был Дон Кихотом[49] См.: Г. Белая, Дон Кихоты 20-х годов. “Перевал” и судьба его идей, М., 1989.. Он был человеком реального дела и воевал не с ветряными мельницами, а с реальным противником. Он был сыном своей страны и своего трагического времени.

1. Нахожу неправильным и неверным утверждение, что я на литературном фронте организую оппозицию. Я обороняюсь против Ваппов[50] В документе так.. Это мое законное право, зафиксированное в известной резолюции ЦК РКП(б) о лит[ературной] политике[51] Имеется в виду резолюция ЦК РКП(б) “О политике партии в области художественной литературы” от 18 июня 1925 года..

2. Нахожу неправильным и неверным стремление организовать федерацию советских писателей, опираясь фактически на ВАПП, а так это происходит на деле[52] Федерация объединений советских писателей (ФОСП) была создана в конце 1926 года. Первоначально в нее вошли ВАПП, ВОКП (Всероссийская организация (общество) крестьянских писателей) и ВСП (Всероссийский союз писателей), несколько позже “Перевал”, “Кузница”, “Леф” и другие писательские группировки. А. Воронский выступал против претензий ВАПП на руководящую роль в ФОСП, считая, что равенство в правах должна получить каждая группировка. См. статьи А. Воронского: “О федерации советских писателей” (“Красная новь”, 1927, № 4), “Об ужасной крокодиле, о федерации писателей и фальшивых фразах (Открытое письмо тов. Гусеву)” (там же, № 6).. Другое течение (воронщина) рассматривается как вредная оппозиция, на самом же деле оно ближе выражает дух и смысл резолюции ЦК.

3. Нахожу неправильным и вредным реорганизацию “Кр[асной] нови” в таком направлении, что она передается напостовцам. Политически это может привести к ухудшению настроений среди значительных кадров советских писателей, которые со мной сработались и среди которых я проделал известную работу в течение 6 лет. Нахожу полезным коллективную редакцию, но без напостовцев.

4. Нахожу неправильным и вредным преследование таких литературных групп, как “Перевал”, которые рассматриваются как очаги оппозиции. Таковыми они не являются. Не лучше ли обеспечить нужное влияние введением в такие группы тов. писателей-коммунистов, незаподозренных в сочувствии оппозиции. Я это делал, но встречаю препятствия со стороны Отдела Печати.

5. Нахожу неправильным навязывание ЗиФа федерации и закрытие “Круга”, ибо это не нужно и фактически сомнительно[53] А. Воронский возражал против того, чтобы акционерное издательство “Земля и фабрика” (“ЗиФ”), созданное в 1922 году, было подчинено Федерации объединений советских писателей. В 1930 году это издательство вошло в состав Госиздата. Издательство артели писателей “Круг” возникло в 1922 году, в 1930-м вошло в издательство “Федерация”..

6. То, что считают оппозиционностью в моей литературной работе, на самом деле является лишь расхождением с ВАППом и с тов. Гусевым, который, на мой взгляд, не зная и не учитывая всей сложности литературной обстановки, делает ряд весьма серьезных ошибок. При этом мои с ним расхождения выдаются за борьбу против партлинии, по существу же таковыми не являются (примеры: 1) сколько, какие организации нужно включать в федерацию, на каких началах; 2) следует [ли] прижимать кооперативные писательские издательства; 3) следует ли афишировать, что Отдел Печати руководит федерацией; 4) следует ли отдавать федерацию ЗиФу, т. е. Нарбуту[54] Владимир Иванович Нарбут - поэт, в 20-е годы сотрудник отдела печати ЦК, возглавлял издательство “ЗиФ”. На совещании в отделе печати ЦК в мае 1924 года (см. вступительную статью) А. Воронский заявил о причастности В. Нарбута к белогвардейскому движению. Нарбут обратился в Центральную контрольную комиссию с просьбой “оградить его от распространяемых т. Веронским порочащих его, Нарбута, сведений и слухов” (РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 100. Д. 8395. Л. 25). Партийная тройка ЦКК, рассмотрев заявление Нарбута, указала Вороненому “на неправильность распространения <... > сведений о прошлом т. Нарбута” и на то, что ему следовало бы “обратиться для проверки полученных им сведений о прошлом т. Нарбута в орган КК” (там ж е). В 1928 году Нарбут был исключен из партии, арестован в 1936-м. Расстрелян в 1938 году. Посмертно реабилитирован, и т.д.).

7. Поводом для настоящей заметки является получение мною сведений, что решен вопрос об удалении меня из “Нови”, закрытие “Круга” и т. д. Не надеюсь исправить положение, но партийным долгом считаю изложить то, что я думаю по сему поводу. Может быть, позже многое станет более очевидным и ясным. Для ясности скажу, что сочувствую оппозиции главным образом в вопросах относительно расширения парт[ийной] демократии. В литературе, считаю, что проводил в основном линию ЦК, но тов. Гусева не считаю выразителем этой линии.

19/II-3/III -27г.

P. S. Заявление Ярославского о юбилее “Кр[асной] нови” - заблуждение. Насколько это зависело от меня, я стремился придать юбилею общепартийный] характер. Не моя вина, когда я, узнав, а узнал я поздно, узнав, что ни “Правда”, ни “Известия” не принимают участие в юбилее, попросил приехать на вечер т. Раковского и Радека[55] Христиан Георгиевич Раковский - советский государственный и партийный деятель, дипломат. В 1927 году был полпредом во Франции. Репрессирован в 1937 году, расстрелян в 1941-м. Реабилитирован. Карл Бернгардович Радек (наст, фамилия Собельсон) - деятель международного социал-демократического движения, публицист. После исключения из партии в 1927 году ( за принадлежность к троцкистской оппозиции) и ссылки был восстановлен в партии в 1930 году и стал во главе Информбюро ЦК и иностранной редакции “Известий”. Репрессирован в 1936 году, был приговорен к 10 годам заключения, погиб в 1939 году в Верхнеуральском изоляторе. Реабилитирован. X. Раковский и К. Радек былидрузьямиА. Воронского.. У меня сложилось впечатление, что меня искусственно изолировали.

Личный архив семьи А. К. Вороского. Машинописная копия.

2

Я разделяю взгляды оппозиции, я встречался с оппозиционерами,я помогал ссыльным, посылал деньги, книги, беседовал, высказывал взгляды и т. д. Но ни в одном ни руководящем ни в периферийном органе, даю слово, не участвовал. Я помогал оппозиции, как помогает человек, стоявший в стороне от чистой политики. Вышло как-то так, что за последние годы я ушел в литературную жизнь, в искусство.

Я работал в этой сфере и отстал от “сконцентрированной” полит[ической] борьбы. Я не мог, не решился бы взять на себя ответственность за свою работу в каком-либо центре: для этого мне нужно было отказаться от литературы.

Я не прошу оставить меня в Москве, но я чувствую, что вокруг меня по-видимому, по недоразумению создалась выморочная атмосфера и меня принимают не за то, что я есть на деле. Я нашел бы в себе смелость или сказать правду, или отмолчаться, но я не могу обойти молчанием то, что мне приписывают то, чего я не делал. Я обращаюсь к Вам с просьбой внимательно отнестись к моему делу.

19 -29/1-29 г.

На документе помета Я. Агранова[58] 3Яков Саулович Агранов- заведующий секретно-политическим отделом ОГПУ с 1934 года зам. наркома внутренних дел. Расстрелян в 1937 году.: “Т. Орджоникидзе. 30/1-29”.

РЦХИДНИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 1279. Л. 31. Подлинник.

3

ТТ. ОРДЖОНИКИДЗЕ И СТАЛИНУ

В дальнейшем разговоре Воронский сказал, что в значительной степени его толкнуло в ряды оппозиции то обстоятельство, что мы не обращали никакого внимания на то, что в рядах партии есть люди абсолютно чужие, вроде исключенного нами недавно Нарбута. Мы действительно исключили Нарбута как человека абсолютно чужого, давшего деникинской контрразведке гнуснейшие заявления и показания. Воронский настаивал на его исключении раньше, но Нарбуту удалось представить дело так, что будто Воронский вел против него беспринципную склоку. Воронскому тогда был объявлен выговор. Я указал Воронскому, что это обывательское отношение, что это все равно что осуждать партию за то, что в ее рядах были в свое время Черномазовы и Малиновские[61] Роман Вацлавович Малиновский - провокатор в российском социал-демократическом движении, с 1910 года - агент охранки. В 1917 году разоблачен, расстрелян по приговору Верховного трибунала ВЦИК. Мирон Ефимович Черномазов - провокатор в российском социал-демократическом движении. С мая 1913 года по февраль 1914-го являлся секретарем редакции “Правда”, по подозрению в провокаторстве ЦК большевиков отстранил его от участия в партийной работе. В 1917 году разоблачен как секретный сотрудник Петербургского охранного отделения в 1913 - 1914 годы..

Между прочим, Воронский указал на то, что он считает также сплошной ошибкой арест Дробниса[62] Яков Наумович Дробнис - государственный и политический деятель. В 1924 - 1927 годы - зам. председателя Малого СНК РСФСР. В 1927 году был исключен из партии большевиков как активный участник троцкистской оппозиции. До ареста в 1929 году (был арестован вместе с А. Воронским) работал заместителем начальника Кемеровского химкомбинатстроя. Расстрелян в 1937 году. Реабилитирован., так как он с Дробнисом встречался, и Дробнис ему говорил, что он с оппозицией разошелся.

Вот краткое содержание нашего полуторачасового разговора. Уже после моего ухода Воронский, как мне передавал т. Агранов, сказал ему, что, конечно, может быть, это был не единственный случай с Стопаловым, что, может быть, к нему еще кто-нибудь обращался и что даже возможно, что он как-нибудь приходил к товарищам, где в это время происходило какое-нибудь заседание какой-нибудь организации. Ручаться за это он не может. Но он снова подтверждает и дает честное слово (он и мне также говорил: “даю честное слово старого большевика”), что он не входил ни в какой политический центр и не организовывал никакой контрольной комиссии, для которой у него и данных таких нет (у него исключительно ограниченный круг известных ему партийцев, а тем более комсомольской молодежи).

У меня осталось впечатление, что Воронский не лжет. Может быть, он несколько смягчает свою роль среди троцкистов. На мой вопрос, почему он в письменной форме не заявит, что он не разделяет тактики троцкистов, что он с ними во многом не согласен, что он никакой подпольной работы не вел и вести не собирается, - он ответил мне, что в условиях тюремного заключения он считает недопустимым делать такие заявления, хотя нам (при разговоре присутствовал т. Агранов) он может это сказать.

Я ознакомился со всеми материалами, которые имеются в деле Воронского в ГПУ, и прихожу к выводу: подвергать его строгой изоляции нет никакой необходимости. Достаточно будет, если он будет выслан из Москвы не в промышленный район, примерно в Липецк Тамбовской губернии, так как Воронский очень больной человек. Он, во всяком случае, не производит впечатления озлобленного человека, настроенного непримиримо враждебно к нашей партии. Он просит, в случае высылки его, дать ему возможность в течение нескольких часов собрать рукописи у него на квартире. Мне кажется, что это можно было бы ему разрешить.

[Не ранее 29 января 1929 года.]

РЦХИДНИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 1279. Лл. 32-33. Подлинник.

До сих пор я был лишен возможности отвечать печатно на эти и подобные, повторяющиеся неустанно, обвинения и прибегаю к обращению в ЦК как к единственной мере защиты, которая у меня осталась. Нелишним считаю отметить, что непосредственных поводов для новых против меня полемических выступлений я не подавал. Больше двух лет я не помещал в печати ни одной критической работы или статьи, будучи занят книгами “За живой и мертвой водой”, а потом романом и рассказами, неопубликованными, так как издательства и журналы пока предпочитают меня не печатать, очевидно, из-за критических на меня нападок. Мне представляется поэтому совершенно необходимым прежде всего кратко изложить Центральному Комитету мои взгляды на задачи текущего дня в области искусства и в особенности в области литературы.

Общее состояние литературного фронта далеко не благополучно. И количественный и качественный рост литературы явно отстает от хозяйственной и политической жизни страны. Причин для такой отсталости много. Литература вообще сплошь и рядом запаздывает с художественной фиксацией жизненных явлений: писателю нужно известное время, чтобы переработать и осмыслить материал. Ряд писателей, кое-как справлявшихся с прежней эпохой, новым периодом реконструкции откинуты назад, по сути дела в лагерь буржуазного реставраторства, другие пребывают в растерянности. Одна из причин заключается также в том, что наши писатели еще по инерции живут прежними 21-27 годами, когда на первый план, в общем законно, выдвигались задачи “показа”, “отображения”, бытоизобразительства и когда происходило, так сказать, первоначальное накопление художественного материала. Это соответствовало моменту. Продолжение такой традиции, такой манеры теперь, отчасти натуралистической, отчасти наивно-реалистической, является, в значительной мере, уже устаревшей. Наша литература, в том числе и пролетарская, выглядит сейчас старомодно и пресно. Она лишена остроты, большой волевой устремленности. Сплошь и рядом она немудро подражает то классикам, то позднейшим дореволюционным литературным течениям, сборникам “Знания”, символистам и т. п. Ее стиль, за некоторыми исключениями, тяжеловесен, неуклюж. Ее темы архаичны. Повествование развертывается туго, тягуче. Пишутся длиннейшие вещи, к тому же часто совсем небрежно. Характеры и типы лишены яркости, резких отличительных черт. Нет жизнерадостного смеха, сатира наивна. Печать штампа лежит на многих произведениях искусства. Писатель до сих пор признает лишь так называемую “большую дорогу”[63] А. Воронский, очевидно, имел в виду рапповское определение “столбовая дорога пролетарской литературы”., пишет непонятно, витийственно, для небольшого круга читателей, гнушаясь широкой художественной популяризации своего мастерства. Писателя заедает кружковщина, мелкое политиканство, рвачество, мелкое приспособленчество.

Реконструктивный период требует со стороны художника и более динамического, реконструктивного отношения к своему материалу. Сейчас нужен не столько показ, изображение, сколько активное претворение действительности под углом зрения новых художественных эмоций и мыслей, которые должны быть выработаны пролетариатом. Спокойное, ровное отобразительство соответствовало спокойному, конечно, относительно, укладу восстановительного периода. Новые сдвиги, обострение классовой борьбы, рост гигантских противоречий, выкорчевывание деревенских “устоев”, кулачества, огромное напряжение всех пролетарских сил требуют и более действенного, горячего и зоркого отношения к жични со стороны художника. Художник-наблюдатель должен потесниться и дать место художнику-творцу. Художник должен не только изображать, но и преображать свой материал. Нам нужны гибкие, подвижные вещи, нужна гипербола, художественное преувеличение, отчетливая, заостренная типичность характеров, нужна едкая насмешка, сатира, резкое обобщение, контрасты, гоголевское возведение жизни в “перл создания”, обличение и т. д. Нам нужны и более динамичные, острые образы, сравнения, стиль и манера, обращение писателя к широким читательским кругам, свежесть и самостоятельность. Время требует этих поворотов. Старомодная, пресная литература будет сметена. Я останавливаюсь на всех этих вопросах потому, что, к сожалению, наша критическая марксистская литература не уделяет им достаточного внимания и практически мало помогает писателю в поисках нового жанра и формы. Общие положения о классовой дифференциации среди писателей, о росте пролетарского сектора, о необходимости консолидации коммунистов, писателей и критиков, на литературном фронте верны, но страдают некоторой схематичностью, особенно, когда за дело берутся критики, прошедшие разные курсы, но незнакомые с практикой творческой работы художника. Отсюда наивные нажимы, отвлеченное теоретизирование, постоянное стандартное повторение общих мест, заушательство и пр. С этим тоже надо бороться. Критику следует приблизить к художнику. С негодованием отвергаю ряд полемических утверждений, направленных по адресу моих прежних статей. Как бы к ним ни относиться, в них нельзя найти ничего антисоветского. Никогда и нигде я не проповедовал ни нейтральности, ни аполитичности, ни идеализма, ни искусства ради искусства. Наоборот, против таких настроений я боролся. Особенность моих критических работ заключалась в том, что я никогда не занимался абстрактным теоретизированием, а всегда имел в виду конкретную помощь молодому писателю в его художественных исканиях. Рассматривать мои статьи оторванно от литературной обстановки, от писателя совершенно бессмысленно. Между тем, это именно и делают мои противники. Беру на себя смелость сказать, что целый ряд моих советов и положений, подвергаемых нещадному обстрелу, имели положительное практическое значение для писателя, в том числе и для пролетарского. Думаю.это потому, что даже во время моей ссылки я не оставался без рукописей, которые должен был читать и исправлять. Верно также и то, что целый ряд моих воззрений на природу и на особенности художественного творчества в стыдливом и завуалированном виде усвоен моими противниками, главным образом из среды писателей (о роли интуиции в искусстве, о перевоплощении, о живом человеке, о психологизме и т. д.). К сожалению, часто это делалось с большими опозданиями и тогда, когда новая общественная обстановка оставляла все это значительно позади себя и нужно было отвечать уже на новые запросы. Моя переоценка попутчиков и недооценка пролетарского сектора тоже диктовалась духом времени, состоянием литературы, загибами многих товарищей, необходимостью давать в “Кр[асной] нови” высококвалифицированный материал, комчванством и т. п.

Несколько замечаний о содружестве писателей “Перевал”. Это содружество считаю в значительной мере призванным заменить расстроенные, поредевшие ряды старых попутчиков. Писатели “Перевала” ближе к революции, органичнее воспринимают ее. Они не обросли ни договорами “на полные собрания сочинений”, ни дачами, ни домами, ни мебелью, ни “славой”. За последние годы они много учились и научились. Их успехи в художественном мастерстве очень значительны. Работа их в поисках нового жанра, стиля, динамического образа заслуживает серьезнейшего внимания. Но несомненно, что рост мастерства среди перевальцев отстает от их политического роста. Это сознают и сами перевальцы. Многие из них были командированы партией и сов[етскими] учреждениями в колхозы и другие места, работают над очерками и книгами (Катаев, Павленко, Новиков, Акульшин, Вихрев). Другие отправляются в поездки. “Гуманизм”, “христианство” перевальцев состоит в том, что они в отличие от лефа, конструктивистов, от многих попутчиков полагают, что социализм есть не только господство над природой и вещами, но и переустройство человеческих отношений на новых общественных началах. Эта, казалось бы, элементарная истина нашими писателями часто забывается: они подчеркивают лишь внешнюю сторону индустриализации.

“Комсомольская правда” предложила “Перевал” похоронить. Это было бы грубейшей ошибкой. Наоборот, он нуждается в дальнейшей поддержке.

Критический обстрел “Перевала” усилился[64] Вслед за М. Гребенниковым с резкой критикой “Перевала” в 1930 году выступили: М. Бочачер, Гальванизированная воронщина (О “Ровесниках”). - “Печать и революция”, № 3: Э. Б л ю м, Буржуазно-либеральная критика за работой (Критическая продукция “Перевала”). - Там же, № 5-6: А. Глаголев, О художественном лице “Перевала”. - “Новый мир”, № 5; П. Запорожский, Реставрация воронщины или теория “всеобщего молока”. - “Сибирские огни”, N2 5; Б. Ольховый, Знамя художественной реакции (О лозунгах перевальцев). - “Молодая гвардия”, № 10. Дискуссия о “Перевале” прошла в Комакадемии: см.: “Против буржуазного либерализма в художественной литературе. Дискуссия о “Перевале” (апрель 1930)”, [М.|, 1931. с моим возвращением в Москву, так что содружество “страдает” во многом из-за меня. Считаю нужным сказать о своей истинной роли в “Перевале”. Писатели “Перевала” действительно разделяют многие основные положения моих литературных взглядов, но не несут никакой ответственности за ряд отдельных моих утверждений, ни тем более за мою былую принадлежность к оппозиции, как не несли ее в свое время попутчики. До половины февраля текущего года я не принимал участия в их повседневной и редакционной работе, ограничиваясь дружескими встречами и частными разговорами и советами. В середине февраля я закончил роман, ряд рассказов, побывал на трех-четырех заседаниях их совета, пообещав помочь выработке их новой декларации и сдав им свои вещи для альманаха. В более ранних разговорах я предлагал “Перевалу” выпустить сборник о человеке труда (о рабочих), прикрепиться для этого к фабрикам, заводам и колхозам; я указывал на необходимость как можно больше писать и меньше заниматься межгрупповыми литературными мелочами, я отсоветовал в очередном сборнике “Ровесники” помещение некоторых сомнительных, с идеологической точки зрения, вещей. Когда в октябре ВАПП предложил устройство совместных вечеров по разработке творческих вопросов, я рекомендовал эти вечера закрепить и т. д. Во всем этом я не вижу ничего противоречащего точке зрения партии. Я должен еще отметить, что сейчас я совсем не вождь “Перевала”. Художественно многие из перевальцев стоят на таком высоком уровне, что я уже сам учусь многому у них, в области приемов, стиля и т. п., особенно, если принять во внимание, что мне приходится с большим трудом переделывать себя из критика в писателя, что сопряжено с ломкой стиля, манеры и т. д.

Я осведомлен, что выступление “Комсомольской правды” против “Перевала” и меня будет поддержано в ближайшее время рядом журналов и газет. В сущности, речь идет о более энергичном продолжении старого. Мне не совсем ясна цель этой борьбы. По правде говоря, я объясняю себе все это в значительной мере тем, что какие-то группы хотят совсем закрыть мне всякий доступ в советскую литературу, разгромить “Перевал” и повлиять в этом смысле на аппарат Центрального Комитета. Центральный Комитет разрешил печатание моих книг “За живой и мертвой водой” даже в то время, когда я находился в ссылке. Не имея оснований сомневаться в дальнейшей его поддержке, я настоящим заявлением хочу обратить внимание на совершенно недопустимые и несправедливые обвинения “Перевала” и меня в антисоветской работе на литературном участке, тем более, что за последнее время я ограничивал себя художественной работой, не вызывавшей возражений даже со стороны моих самых непримиримых противников.

12.Ш.30.

Москва, 1-й Д. Советов, № 217.

На письме пометы: 1. “Т. Орджоникидзе”; 2. “Секретный архив. 30/Ш” и штамп: “Секретный отдел. ЦКК ВКП(б) - НРКИ СССР. 30/Ш-30”.

РЦХИДНИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 1279. Лл. 43-49. Подлинник.

5

Во всем этом усмотрено, что я не освободился от троцкистских взглядов.

Прошу отменить эти решения и восстановить меня в рядах ВКП(б).

По поводу обвинений, за которые я исключен из партии, объясняю:

Я, действительно, в начале 1931 года оказал материальную поддержку начинающему писателю-анархисту Мирову. Я признал и признаю, что совершил тогда преступление, поддавшись сообщениям, будто его семья находится в нужде, но я прошу принять во внимание, что эта помощь, оказанная четыре года тому назад, была единичным актом. Больше я никому из ссыльных никакой помощи не оказывал. Не могу признать правильным обвинение в том, что я намеренно скрыл эту помощь Мирову при чистке. Я забыл об этом факте. Когда в феврале с. г. в парткоме спросили, не оказывал ли я денежной помощи ссыльным, я припомнил этот факт уже дома при посредстве родных и немедленно сам сообщил об этом секретарю ячейки. Забвение свое я объясняю тем, что встреча с Мировым у меня была давно; с тех пор я совершенно потерял его из виду. К тому же Миров к организованной оппозиции не принадлежал, будучи анархистом.

Мое знакомство с Зориным носило преимущественно житейский и литературный характер. По возвращении в партию я решительно порвал с оппозицией, в редких случаях встречаясь только с такими из бывших оппозиционеров, относительно которых я полагал, что они действительно отошли от оппозиции. Я допустил и в этом ошибки, не обнаружив должной бдительности. В значительной мере этот недостаток бдительности зависел от моих увлечений художественной деятельностью. Ко мне обращались как к специалисту по художественной литературе (что нового в литературе? Читали ли вы такой-то роман, статью?), и я обычно легко соскальзывал на разговоры, посвященные исключительно литературно-художественным темам. Политических дел с “бывшими” оппозиционерами у меня никаких не было и быть не могло.

Решения умалчивают о моей литературной деятельности последних лет. Между тем я профессиональный писатель и, казалось бы, эта моя деятельность должна была тоже послужить предметом подробного обсуждения. Могу сказать с полной твердостью, что в литературной области, как и в остальных областях, я не обманывал партию, а служил ей в меру сил своих и своего разумения. Сущность моей работы сводилась к тому, чтобы воссоздать образ большевика-подпольщика и его среду. Это очень нужная работа. Мои книги все время переиздавались. Такие писатели, как Горький, отзывались о них с решительной похвалой[65] Прочитав “За живой и мертвой водой”, М. Горький писал Воронскому: “Я мало знаю Вас, Александр Константинович, но книга “За живой и мертвой водой” дала мне твердое основание почувствовать Вас человеком значительно более талантливым, чем я представлял Вас до прочтения этой книги” (“М. Горький и советская печать”, с. 61).. Я отдавал этим работам лучшие помыслы. Ни разу не слышал я упреков, что мои книги неискренни или лишены подлинного чувства.

Решение обходит молчанием и всю мою редакционно-издательскую работу по сектору классиков, которым я руководил фактически все последние годы. По поводу этой работы были указания на отдельные недостатки, но никто никогда, ни разу до моего исключения не указывал, что у меня есть политические ошибки или что я допускал оппозиционные рецидивы и т. д.

По поводу же моей прошлой принадлежности к троцкистской оппозиции считаю нужным заявить:

Я примкнул к оппозиции в 1923 г., давши свою подпись под заявлением 46-ти оппозиционеров[66] После сентябрьского пленума ЦК и ЦКК (1923 г.) появилось письмо Л. Троцкого, адресованное в ЦК и ЦКК, а через некоторое время “Заявление сорока шести”, подписанное крупными деятелями партии, в том числе и А. Воронским. В письме критиковалась экономическая политика руководства партии: “Чрезвычайная серьезность положения заставляет нас (в интересах нашей партии, в интересах рабочего класса) сказать вам открыто, что продолжение политики большинства Политбюро грозит тяжкими бедами для всей партии. Начавшийся с конца июля этого года финансовый и хозяйственный кризис со всеми вытекающими из него политическими, в том числе внутрипартийными последствиями, безжалостно вскрыл неудовлетворительность руководства партии как в области хозяйства, так и особенно в области внутрипартийных отношений.

Случайность и необдуманность, бессистемность решений ЦК, не сводящего концов с концами в области хозяйства, привели к тому, что мы... стоим... перед тяжелым общеэкономическим кризисом” (“Дискуссии 1923 года. Материалы и документы”, М.-Л., 1927, с. 9).. Я несу ответственность за все оппозиционные действия: за подачу антипартийных деклараций, выработку платформы, организацию фракций и групп, за выступления на собраниях, за демонстрации, наконец, за организацию троцкистского подполья. Разделяя в прошлом взгляды оппозиции, лично я особое значение придавал вопросу партийной и советской демократии. Мне казалось, что в партии все больше и сильней побеждает бюрократизм, точно так же эту победу я видел и в советском аппарате. Именно отсюда в значительной, хотя, конечно, и не в исключительной мере проистекало мое неверие в возможность построения социализма в одной, отдельно взятой стране. Работая на литературном участке, я разделял взгляды Троцкого, что в эпоху диктатуры пролетариата о создании социалистической культуры не приходится говорить, так как пред Советской страной стоит вопрос не о создании такой культуры, а о воспитании “боевых” качеств в рабочем и крестьянине. Эта точка зрения вела меня к переоценке попутнической литературы и к недооценке ее социалистического сектора.

Моя оппозиционная деятельность усилилась в 1927 г. Из моих действий, направленных против партии, укажу на мою поездку в Иваново-Вознесенск в декабре 1927 года, где я пытался организовать и расширить оппозиционные кружки. В этом я признался при первом исключении меня из партии.

Будучи исключен из рядов ВКП(б) в 1928 г., я, продолжая разделять взгляды оппозиции, принял участие в нелегальной деятельности этой оппозиции (связи, участие на совещаниях, советы, прием у себя оппозиционеров, переписка и т. д.), за что и был сослан в Липецк в начале 1929 г. В Липецке я пробыл 8 месяцев; по болезни мне разрешили въезд в Москву. Здесь встречи с Радеком и с другими бывшими оппозиционерами более решительно определили начавшийся еще раньше пересмотр оппозиционных взглядов. Помогла этому и личная беседа с товарищем Сталиным. Я стал убеждаться, что социализм в Стране Советов становится непреоборимым фактом, что строительство в промышленности, начавшаяся тогда коллективизация и разгром кулачества, как класса, подводят прочный фундамент под социализм. Я поставил себе вопрос: мог ли быть заложен и упрочен этот фундамент, если бы было правильно утверждение, что в партийной и советской действительности все сильней господствует бюрократизм. Ни о каком фундаменте не могло бы быть и речи, если бы я был прав в качестве оппозиционера. Однако победа социалистического строительства и в городе, и в деревне обнаруживалась тогда все ярче. Очевидно, я в своих взглядах на демократизм и бюрократизм грубо заблуждался; я не заметил гигантского творчества пролетарских и крестьянских масс, требующих твердого централизованного руководства, вооруженного ленинизмом; очевидно, я в корне неправильно решал вопрос о демократизме и централизме. И я убедился, что деятельность оппозиции носила и носит контрреволюционный характер и что партруководство, возглавляемое ЦК и товарищем Сталиным, есть истинное ленинское руководство.

Таков был мой личный путь, по которому я отошел от оппозиции. Мой уход совпал с переходом от критической литературной деятельности к деятельности художественной. Борьба с РАПП, препятствия, какие чинились РАППом при напечатании моих критических работ, поощрения писателей, М. Горького, личные обстоятельства усилили эту тягу к художественной деятельности. Эта перестройка мне, публицисту, редактору, давалась с величайшим трудом. Я занимался художеством, а также по психологии и философии, порой в ущерб практической партийной работе и поэтому не сделал многого из того, что был обязан делать, особенно в области критики.

Признавая все это, я все же считаю, что мои ошибки не таковы, чтобы меня исключать из рядов ВКП(б).

Поэтому прошу помянутые решения отменить и оставить меня в рядах ВКП(б). Обязуюсь исправить свои ошибки и упущения.

Я решительно порвал с оппозицией. Мне дорога партия, дорого ее прошлое, ее настоящее и ее будущее. Уверен, что под руководством ее ленинского ЦК и товарища Сталина Страна Советов и дальше неуклонно пойдет по пути утверждения социалистического общества.

В заключение: какое бы решение Комиссия партконтроля при ЦК ВКП(б) ни вынесла по моему делу, я буду и впредь связывать свою судьбу с партией. Для меня и впредь обязательно полное подчинение партийным решениям и партруководству во главе с Центральным Комитетом и товарищем Сталиным.

19-20/V-35.

Адрес: Москва, ул. Серафимовича,

1-й Дом Советов, 18-й подъезд,

кв.357,тел.В1-77-40.

РЦХИДНИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 1279. Лл. 26-29. Подлинник.

Журнал "Вопросы литературы" 1995, №3.