Электронная библиотека Портала «Археология России»

Настоящая работа воспроизводится на правах электронной публикации. Напоминаем Вам, что в соответствии с действующим Федеральным Законом "ОБ АВТОРСКОМ ПРАВЕ И СМЕЖНЫХ ПРАВАХ" (1993), Вы можете свободно пользоваться, копировать, распечатывать эту публикацию лишь для собственных нужд. В случае, если Вы используете настоящую работу для электронной, бумажной или какой-либо иной републикации, Вы обязаны полностью указать авторские права и источник, из которого Вами получена работа. В равной мере Вы должны указать источник, из которого Вами получена публикация, если Вы ссылаетесь на нее в любой – электронной или печатной – форме. Для этого используйте следующий текст:

© Рабинович М.Г., "Наука", 1964; Портал "Археология России", 2004
http://www.archeologia.ru/Library/book/bf6cd30c48b8

Для указания в ссылке конкретной страницы добавьте к http://www.archeologia.ru/Library/book/bf6cd30c48b8 выражение /pageXXX, где ХХХ - это номер страницы, например: http://www.archeologia.ru/Library/book/bf6cd30c48b8/page12 .

Мы проникли за крепкие заборы московских усадеб, вошли в дома, осмотрели и надворные постройки. Как же жили москвичи в этих усадьбах? Каков был их домашний обиход? Что они ели? Как одевались? Какую утварь употребляли в своем хозяйстве? На чем ездили по улицам и дорогам летом и зимой? Быт средних и беднейших слоев городского населения Руси, в особенности в период после монгольского нашествия, еще далеко не достаточно изучен. А между тем жизнь горожан-ремесленников, непосредственных производителей материальных благ, чей труд был основой расцвета феодальных городов, представляет для нас особый интерес.

И если дореволюционная русская историография знала работы, посвященные преимущественно быту господствующих классов (среди них на первом месте стоит двухтомный труд И. Е. Забелина «Домашний быт русского народа») ¹, то советская историческая наука поставила своей задачей изучение жизни и творчества народных масс. В таких работах, как, например, «Очерки по истории быта домонгольской Руси» В. Ф. Ржиги ² и двухтомная «История культуры древней Руси»³, дается широкий обзор различных сторон быта сельского и городского населения. Однако эти исследования охватывают лишь период до монгольского нашествия, т. е. до середины XIII в. История же быта русского народа в период с XIII до XVII в. остается очень мало освещенной в нашей исторической литературе. Нужно сказать, что наряду с недостатком письменных источников здесь сыграло роль и стремление нашей археологической науки исследовать преимущественно памятники древней Руси (IX—XIII вв.). В результате получилось, что жизнь русского города в XIII—XVI вв. известна гораздо хуже, чем периоды более ранний, хорошо изученным археологически, и более поздний, хорошо изученный по обильным письменным источникам.

Имеющиеся в нашем распоряжении археологические коллекции дают новый богатый материал о быте преимущественно средних и беднейших слоев городского населения.

Нужно сказать, что более ранние горизонты культурного слоя Москвы (XI—XIII вв.) довольно бедны находками бытовых предметов, так как наши раскопы затронули самую окраину тогдашнего города. Поэтому основная масса собранных при раскопках коллекций характеризует жизнь Москвы в XIII—XVI и частично — XVII вв.

Подавляющее большинство москвичей занималось различными ремеслами и торговлей. Однако, особенно для ранних периодов истории Москвы (XI—XIII вв.), важно отметить то обстоятельство, что горожане еще не порвали полностью с сельским хозяйством.

Такая картина характерна и для западноевропейских городов XI — XII вв. Например, Я. И. Левицкий в своем исследовании о городах средневековой Англии говорит, что «о земледелии, как об основном занятии горожан, не может быть и речи», хотя города и имели небольшое количество пахотной земли ⁴.

В древнейшем культурном слое Москвы (XI—XIV вв.) найдены бывшие в употреблении сельскохозяйственные орудия — серпы, коса-горбуша, служившая в основном для заготовки корма скоту⁵. Почти целый серп найден под фундаментом Китайской стены, глубоко врытом в культурный слой (рис. 119, 1, 3). Среди случайных находок имеется и чересло.

Но находки бывших в употреблении орудий, свидетельствующие о занятиях земледелием, в Москве немногочисленны и все относятся к сравнительно раннему периоду. В более поздний период существования Москвы орудия пахоты изготовлялись московскими ремесленниками уже только для продажи в деревню. Об этом говорит находка парных сошников для двухзубой сохи (рис. 119, 2), никогда не бывших в употреблении и явно сделанных для продажи окрестным крестьянам. Подобных сошников в Москве найдено несколько, по большей части в культурном слое XIV—XVI вв.

Все эти сошники по своей форме несимметричны. Московские мастера (обслуживавшие тогда, по-видимому, уже довольно значительную округу) ковали, следовательно, сошники для двухзубых, а не для трехзубых сох. Видимо, трехзубая соха уже уходила в прошлое и основная масса подмосковных крестьян пахала двухзубыми сохами. Правда, на миниатюрах московских рукописей, датированных даже концом XVI в., есть изображения и двухзубой и трехзубой сохи. Но нужно сказать, что миниатюра, где нарисована трехзубая соха, изображает пахоту Сергия Радонежского ⁶, т. е. событие, которое могло иметь место в XIV в. Не исключена возможность, что в XVI в. было перерисовано какое-то более раннее изображение пахоты. Письменные источники также позволяют предположить, что в XVI в. трехзубая соха была уже редкостью ⁷. Наши находки подтверждают, таким образом, мнение П. Н. Третьякова, А. К. Супинского и В. П. Левашовой, что с развитием земледелия в лесной полосе России число зубьев в крестьянской сохе уменьшалось ⁸.

Земледельческие орудия, находимые в слоях XIII-XVII вв., говорят о широком распространении в Москве огородничества. Почти во всех открытых при раскопках усадьбах найдены деревянные и металлические части таких орудий — железный наконечник мотыги (рис. 119, 7), железные оковки для лопат и деревянная основа лопаты (рис. 119, 4-6).

Как видно из приводимых рисунков, на деревянную основу лопаты мог быть набит металлический наконечник той или другой формы — заостренный, с которым было удобнее копать (заступ), или сравнительно плоский, позволявший лучше защищать поверхность земли, формовать грядки и т. п. (собственно лопата). По археологическим находкам и заступы и лопаты известны уже по крайней мере тысячу лет⁹. Лопаты с деревянной основой и металлической оковкой края изображены и на древних рисунках как русских, так и западноевропейских, вплоть до XVII в. ¹⁰ Деревянные зубья от граблей и «бойка» для посадки капусты (рис. 119, 8, 9) также найдены при раскопках, в Зарядье. Судя по миниатюрам XVII в., грабли могли иметь пять или семь таких зубьев ".

Среди находимых при раскопках семян множество семян огурцов и тыквы. В письменных источниках по истории Москвы встречаются упоминания огорода и специально «капустника» ¹², т. е. участка, засаженного капустой. Павел Иовий в упомянутой уже нами книге писал, что «почти все дома имеют при себе отдельные сады как для пользования овощами, так и для удовольствия» ¹³. Развитие огородничества в городе обусловливается, конечно, стремлением жителей обеспечить себя дешевыми продуктами питания и создать их запасы на зимнее время.

«Домострой» рекомендует «гряды копати весне и навоз класти, а навоз зиме запасати, и к садилом на дыни варовые гряды готовить и всякие семена водить у себя и посадив или посеев всякие семена и всякое обилие впору поливати и оукрывати и от морозу всегды беречи, и яблони подчищати и суша вытирати, и почки рассаживати, и пенки и почки прививати, и гряды... полоти и капуста от червя и от блохи беречи и обирати и отрясывати, а возле тына около всего огорода борщу сеет, где кропива ростет и с весны его варит про себя много и тово в торгу не купити» ¹⁴. Мы узнаём, что в огороде выращивают капусту и свеклу, которые рекомендуется все лето варить, а в осень капусту солить, а свеклу на рассол ставить, борщ, который на зиму сушат, огурцы, которые едят свежими и солят, «стручье» (вероятно, горох). Характерно, что здесь не упоминается такая распространенная в наши дни огородная культура, как репа. Тогда это была еще не огородная, а полевая культура. Ведь и картофеля в Европе и Азии в то время не знали.

Из фруктов и ягод (которые составитель «Домостроя» еще не отличает от овощей) упоминаются груши, яблоки (яблони рекомендуется сажать на расстоянии трех сажен друг от друга, «другим овощам не мешая»), вишни и иные ягоды, а также дыни. Для последних и делали специальные «варовые» гряды, о которых писал еще в начале XVI в. австрийский посол в Москве Герберштейн, удивляясь, как в здешнем суровом климате московиты выводят эту теплолюбивую культуру: «Дыни же они сеют с особой заботливостью и усердием: перемешанную с навозом землю насыпают в особого сорта грядки, довольно высокие, и в них зарывают семя, таким способом оно одинаково предохраняется от жара и от холода. Ибо, если случайно будет чрезмерный зной, то они устраивают в смешанном с землей навозе щели, вроде как бы отдушин, чтобы семя не сопрело от излишнего тепла; прм чрезмерном же холоде теплота навоза оказывает помощь зарытым семенам» ¹⁵.

Конечно, огороды необходимо было тщательно поливать. Поливка производилась, очевидно, при помощи обыкновенных кувшинов. По крайней мере, расходная книга московского Вознесенского монастыря содержит запись от 8 июня 1696 г. о покупке «для поливания монастырской капусты кувшинов на 3 к.»¹⁶. Крупные кувшины, о которых мы еще будем говорить, в Москве довольно частая находка.

Что касается встреченных в Москве в большом количестве зерен ржи, пшеницы, ячменя, проса и гречихи, то нет определенных данных о том, что эти культуры возделывались жителями Москвы. Скорее можно думать, что это зерно привозное — из окрестных или более отдаленных земель.

Хлеб привозили и продавали на московском рынке, очевидно, большей частью в виде зерна, а не молотый. Размол его производился обычно в самом хозяйстве. В XIV—XVI вв. в Москве было множество водяных мельниц, принадлежавших преимущественно крупным феодалам. Одна мельница на р. Неглинной принадлежала самому великому князю Василию III¹⁷. О другой мельнице, на Яузе, принадлежавшей в XIV—XV вв. совладельцу Москвы, князю Владимиру Андреевичу Серпуховскому и Боровскому, мы уже говорили в очерке 3. Возможно, что этими мельницами могли (или, как в Западной Европе,— обязаны были) на известных условиях пользоваться и рядовые горожане, но частые находки в различных местах Москвы ручных жерновов и их

частей позволяют предположить, что скорее горожане (по крайней мере те, кто не жил на земле феодальных владельцев) предпочитали иметь в своем хозяйстве небольшую ручную мельницу. Ручная мельница состояла из пары жерновов диаметром 40—60 см — нижнего неподвижного и верхнего, вращавшегося рукой при помощи различных приспособлений. Жернова эти могли быть деревянными ¹⁸ (рис. 120), но при раскопках мы находили только каменные жернова и их части. Особенно интересен найденный в Зарядье целый верхний жернов XV в. с великолепно сохранившейся деревянной «порхлицей»-втулкой, в которую должна была упираться ось, проходившая через нижний жернов (рис. 119, 10). Ось эта могла также быть деревянной, но позднее у каменных ручных мельниц оси и порхлицы были железными. Зерно засыпалось в ручную мельницу сверху через отверстие в центре жернова, поверх порхлицы, а размолотая мука высыпалась, отбрасываемая центробежной силой, с края жернова.

Охота, по-видимому, не играла почти никакой роли в жизни рядового москвича. Среди многих десятков тысяч костей животных, найденных в культурном слое Москвы, насчитываются буквально единицы костей диких животных — лося, зайца, бобра. Такую же картину можно наблюдать и в других городах. Очевидно, горожане употребляли в пищу почти исключительно мясо домашних животных. Возможно, что им была просто запрещена охота, составлявшая привилегию феодалов. На эту мысль наводят не только известные аналоги с Западной Европой (в частности, с Англией), но и упоминания письменных источников об обязанностях крестьян участвовать в охоте феодалов в качестве загонщиков ¹⁹. Интересно, что в феодальном замке Гродно в Литве было найдено огромное количество костей диких животных при значительно меньшем числе костей домашних животных²⁰. В жизни феодала охота играла,

стало быть, гораздо большую роль. Однако находки в Москве костяных наконечников стрел, которые вряд ли могли быть боевыми, говорят о том, что по крайней мере до XIV в. и горожане хоть изредка охотились.

Чаще всего в культурном слое Москвы встречаются кости коровы, на втором месте кости свиньи, на третьем — мелкого рогатого скота (овец и коз), на четвертом — лошади. Можно сказать, что городское стадо состояло в XVI в. примерно на 50% из крупного рогатого скота, на 40% — из мелкого рогатого скота. Сравнительно малый процент лошадей (8—10%) ²¹ объясняется тем, что в городе лошадь не была ни основным рабочим скотом, ни, как у некоторых восточных народов, мясным и молочным животным. Она употреблялась только для транспорта и как тягловая сила для простейших машин (например, для построенной в начале XVII в. водоподъемной машины в Кремле) и лишь при голодовке — в пищу. Шкуры лошадей шли для кожевенного производства. В. И. Цалкин, исследовавший кости животных из раскопок в Москве, установил, что и крупный рогатый скот и лошади в большинстве своем принадлежали к мелким породам и обладали тонкой шкурой, весьма ценной для кожевенного производства. Держали горожане домашнюю птицу — кур, гусей, уток, но птичьи кости встречаются довольно редко. Возможно, их съедали собаки.

Помимо мяса и шкур скота для горожан большую ценность представляло молоко и молочные продукты. Частые находки мутовок для сбивания масла, сделанных весьма остроумно из сучковатых стволов ели (рис. 121, 2), а также сосудов со сливом у горлышка (рис. 121, 1), предназначенных, очевидно, для заквашивания молока или для отделения сливок, упоминание в письменных источниках сыра (как в значении «творог», так и в нашем современном значении этого слова) — все это говорит о значительной роли молочных продуктов в пищевом рационе горожан (на чем мы остановимся ниже).

О пользе домашнего скота и его корме выразительно пишет «Домострой»: «Да кто про себя коровы держит дойные, лете корм на поле, а дома всякого корму много... и лете и зиме гуща пивная и бражная, и кисельная, и квасная, и кислых штей, и отрубей овсяных и высевки оръжаные и пшенишные и ячные, и заспу делаючи и толокно и в осень капусту солят и свеклу ставят и репу и морковь запасают — и у всего того хряпье и листье и корень и обресков и крох, и в скатерти и в столе и в вене в хлебном и по полицам и по чюланом и по залавкам крохи и остатки и объеди»; домовитая хозяйка «...все то обирает и по судом ставит и тем животину лошеди страдные и коровы и гуси и оутки и свины и куры и собаки кормит себе не оубыток а приплоду и прохладу много всегды в столе прибыль и себе и гостю, толко дома родитца куры и яйца и забела и сыры, и всякое молоко ино по вся дни праздник и прохлад, а не в торгу куплено» ²².

Для содержания скота Москва в древности имела особые земли — «животинный выпуск» или выгон. Уложение 1649 г. устанавливает по просьбе посадских людей большой выгон — полосу шириной в две версты от рва Земляного города²³. Видимо, так восстанавливались права горожан, попранные «после московского разорения» начала XVII в. По всей вероятности, на выгоне за чертой города скот пасли не индивидуально, а стадами, возможно — с наемным пастухом, как это делалось в деревнях и небольших городах еще и в XIX в.

Очень большую роль в жизни горожан играло такое подсобное занятие, как рыболовство. Различные детали приспособлений для ловли рыбы часто находят в культурном слое Москвы. Больше всего встречается грузил (рис. 121, 4, 5, 6, 8): маленьких — для лесы удочки и больших — для сетей. Чаще всего они глиняные, обожженные, по форме представляющие собой два усеченных конуса, соединенных большими основаниями, с круглым в сечении каналом посредине. Встречаются и плоские с отверстием в одном из краев, и круглые, и шарообразные. На одном плоском грузиле из белого камня прочерчены даже своеобразные рисунки и отдельные буквы. Для сетей употреблялись также грузила, сделанные из крупного камня, обернутого берестой.

Поплавки для лесы и сетей обычно представляли собой куски свернутой в трубки бересты. Такие поплавки до сих пор употребляются рыбаками в окрестностях Новгорода. На сеть их надевается несколько десятков. Маленькие поплавки, вырезанные из кусков дерева или толстой коры (рис. 121, 7), служили для ловли удочкой, большие (диаметром до 12 см) поплавки, сделанные из куска дерева и обмотанные берестой так, что по виду они напоминают волчки (рис. 121, 3), — употреблялись для сетей. Найдена также блесна, по величине и форме почти тождественная с употребляющейся повсеместно и в наше время (рис. 121, 9). Ловля рыбы удочкой и сетями была широко распространена в Москве в течение всего рассматриваемого нами периода, как, вероятно, и во всех древнерусских городах.

Рыболовство служило, безусловно, важным подспорьем в хозяйстве каждого горожанина, но иногда имело и промысловое значение. Рыбу, как видно, коптили впрок. Найдены при раскопках и небольшие железные крюки для подвешивания рыбы (рис. 121, 10).

Одним из важнейших домашних занятий было изготовление тканей и шитье одежды. Хотя горожане и имели возможность покупать на рынке привозные ткани или готовую одежду и отдавать шить одежду («порты») портным мастерам, о которых у нас была уже речь, широкие слои городской бедноты вынуждены были ходить в одежде домашнего изготовления. Почти в каждом доме женщины пряли нити из льняного и шерстяного волокна, ткали из них материю и шили из этой материи одежду. Находки в культурном слое XV в. семян конопли позволяют предположить, что москвичи разводили и технические культуры — лен и коноплю — и обрабатывали их волокно в своем хозяйстве. О том же говорит и находка в боярской усадьбе XVI в. части льномялки (рис. 122, 1), очень похожей на приспособления для той же цели, употреблявшиеся в русской деревне и на 300 лет позже — в XIX в.²⁴ Льняные материи в этом хозяйстве, по всей вероятности, изготовляли дворовые люди. Встречаются в культурном слое Москвы и деревянные трепала для льна, напоминающие по форме современную расческу с ручкой, но со срезанными почти до основания зубьями. Длина их сантиметров 20 — 25.

Очень много найдено в Москве грузиков для веретен — так называемых «пряслиц». Эти грузики (служившие своеобразными маховичками, обеспечивавшими ровность вращения веретена, а, стало быть, и ровность получавшейся нити) встречаются одинаково часто и в XI и в XVIII вв. В самых нижних горизонтах культурного слоя найдены пряслица из розового шифера, сделанные в овручских или киевских мастерских (рис. 122. 3). Большинство же пряслиц местного изготовления. Это — глиняные, реже — костяные сферические грузики диаметром до 2 см с круглым каналом для надевания на веретено в центре. Часто женщины сами делали себе пряслица, употребляя для этого черепки разбитой посуды. Черепок грубо обтачивали на каком-либо камне, придавая ему приблизительно круглую форму, а в центре просверливали отверстие для веретена. Такое пряслице было тоньше, но шире — диаметром до 4 см.

Хорошая сохранность дерева в культурном слое Зарядья позволила нам найти и самое веретено (рис. 122, 2). Оно тщательно сделано из дерева и украшено резьбой. На конце имеется утолщение, как и у современных веретен ²⁵. Этнографические наблюдения показали, что таким веретеном без пряслица пряли только шерсть, обладающую большим сцеплением волокна. Льняную же нить пряли, надевая на верхний конец веретена пряслице.

В слое XIII—XIV вв. найдена деревянная «гребенка» для расчесывания льняного, конопляного или шерстяного волокна (рис. 122, 5).

В гребенке шириной 12 см 33 зуба. Спинка ее снабжена рукоятью с выемом для руки и двумя выступами по краям, напоминающими так называемые «конские головки» — характерное украшение древнерусских гребней ²⁶. Среди развалин дома, сгоревшего в 1468 г., найден деревянный вертикальный гребень от прялки (рис. 122, 4), В нем 46 зубьев, ширина его 15 см, длина зубьев — 6 см. Подобные гребни и гребенки встречались в русской деревне еще в XIX в.²⁷

Материалы раскопок позволяют предположить, что уже в XV в в Москве распространяется самопрялка с маховым колесом, приводимым в движение ногой. Несколько раз найдены деревянные педали от самопрялок. Это — дощечки овальной формы с насечками, чтобы не скользила нога, и с отверстиями по концам для прикрепления к приводу колеса (рис. 122, 9).

И на устье р. Яузы и в Зарядье найдены костяные шпильки от самопрялок. Это небольшие, длиной 12 — 15 см стержни, украшенные в верхней части как бы винтовой нарезкой. Навершье шпильки сделано в виде фигуры петушка с поднятыми головой и хвостом (между ними и проходит волокно) (рис. 122, 7) и с одним или четырьмя отверстиями под туловищем птицы. Мы уже говорили о распространенности этой формы шпилек в городах древней Руси. Самопрялки, бытовавшие в деревнях Московской губернии в конце XIX в., имели шпильки, похожие на древние ²⁸.

Для подготовки ниток к тканью их после прядения сновали с помощью юрка. Деревянный цилиндрический юрок, подобный тем, которые применялись в русской деревне еще в начале нашего столетия, найден в Зарядье (рис. 122, 8) ²⁹.

Из деталей ткацкого станка нам удалось найти только крюки, которые могли служить для прикрепления к потолку «бёрда» — приспособления для сплачивания нитей утка. Думается, что ткацкий стан (по всей вероятности, горизонтальный) несколько более простой конструкции, чем тот, который применялся позднее, был хорошо знаком москвичам. Реконструкция такого стана удачно сделана В. П. Левашовой ³⁰.

Домотканная холщевая и шерстяная одежда была основной у беднейших горожан и окрестных крестьян. Неоднократно находимые в подмосковных курганах обрывки холста и шерстяной ткани, а также отпечатки уже исчезнувших тканей, сохранившиеся на металлических украшениях из курганов, это подтверждают.

Изучение комплекса и покроя одежды рядовых москвичей — особая тема, которую мы здесь не можем осветить полностью. Находимые при раскопках в Москве остатки одежды очень немногочисленны. Есть, например, пояса, вязанные из шерстяных нитей, на дощечках. Зачастую нити были разного цвета, так что получался, например, узор из

темных точек (рис. 123, 1); ярко-красный шерстяной пояс с таким узором из черных нитей имеется среди коллекций из Рязанской области конца XIX — начала XX в. В Москве найдены также части грубой домотканой шерстяной (по-видимому, верхней) одежды — обшлаг рукава (рис. 123, 1), куски пол.

Почему так редко находят остатки одежды, легко понять. Одежда, пока была цела, очень ценилась. Не только князья завещали наследникам наряду с землями, городами и селами свои роскошные, украшенные золотом и жемчугом одежды, перечисляя в духовных грамотах чуть не весь свой гардероб ³¹. И рядовые горожане берегли свою простую одежду, не бросали ее до полного износа и тоже передавали по наследству. Даже совсем износившуюся одежду не выбрасывали, а употребляли на починку другой одежды и на тряпье для разных хозяйственных целей. Тщательно сохраняли и обрезки, получавшиеся при кройке одежды. «И сам государь или государыня,— говорится в «Домострое»,— смотрит и смечает, где остатки и обрески живут и те остатки и обрески ко всему пригожаются в домовитом деле — поплатить ветчаново тово ж портища или к новому прибавит или какое ни буди починить остаток или обрезок как выручит, а в торгу устанешь прибираючи в то лицо в три дорога купишь, а иногды и не приберешь» ³². Ясно, что при таком отношении домовитых хозяев куски материи и части одежды только в исключительных случаях могли быть брошены или потеряны. Этим и объясняется редкость находок частей одежды при археологических раскопках городов.

Но если в культурном слое не найдено самой одежды, зато есть ряд находок, говорящих о ее домашнем шитье. Часты находки железных ножниц современной формы, служивших, очевидно, и для кройки одежды. О находках больших специально портновских ножниц в Кремле и Зарядье уже говорилось. Но большинство находок — обычные домашние ножницы.

В древних слоях, относящихся к XI—XIII вв., находили костяные иглы с просверленным в тупом конце отверстием для вдевания нитки. В более позднее время, очевидно, применялись исключительно металлические иглы. Что касается бронзовых игл, то употребление их на территории Москвы подтверждается находками, имеющими глубокую древность. Найдены в Москве и железные иглы XII—XVI вв. Иногда их находят вместе с игольником, сделанным из небольшой трубчатой кости. Однако металлическая игла, по всей вероятности, долгое время была еще предметом роскоши, и женщины из небогатых семейств шили костяной иголкой до XIII—XIV вв.

Как это ни странно покажется на первый взгляд, но именно потому, что одежда представляла собой большую ценность, в нашем распоряжении есть все же одежда и головной убор, найденные в Москве.

Это — охабень XVII в., обнаруженный в стене Китай-города неподалеку от Третьяковского проезда. Одежда эта была дорогая, сшитая из китайской цветной камки, с модными в то время длинными (129 см) откидными рукавами (рис. 123, 2) и прорезами спереди, в которые просовывались руки. Есть предположение, что она была украдена в находившемся поблизости доме Воротынских ³³. Вор припрятал ее в трещине Китайской стены, да по каким-то причинам так и не вынул. И охабень пролежал в этой щели лет триста, пока его не нашли строители метрополитена. В Занеглименье на современной улице Фрунзе в погребении под надгробной плитой с надписью 1602 г. найден плетенный из шерстяных посеребренных нитей головной убор — волосник (рис. 123, 3). На лобной его части вышит золотой нитью узор, в котором чередуются растительный мотив и фигуры единорогов. Две фигуры и орнамент между ними образуют классическую для русской вышивки трехфигурную композицию³⁴. Мы видим, что и эти немногие находки принадлежат к роскошным одеждам богатых.

Одежда представителей господствующих классов в XVI—XVII вв. прекрасно изучена по сохранившимся в царских кладовых вещам, кроельным книгам и другим документам³⁵.

Попробуем восстановить хотя бы в общих чертах одежду рядовых москвичей. Мы говорили ранее, что первоначальное население Москвы происходило из древнего племени вятичей, как и население окрестных деревень. Находки в нижних горизонтах культурного слоя женских украшений, не отличающихся от тех, что обычно находят в подмосковных курганах, позволяют предположить, что и одежда горожанок в первый период существования Москвы вряд ли сильно отличалась от крестьянской. Она должна была состоять из длинной холшевой рубахи. Рукава ее шили значительно длиннее рук и собирали у кисти при помощи «запястий»-браслетов. Поверх рубахи одевалась, видимо, понёва. В найденных при раскопках тканях встречаются нити, окрашенные в красный, зеленый, желтый и синий цвета³⁶. Понёва представляла собой набедренную одежду вроде юбки, но не сшитую. Это был кусок клетчатой ткани (вероятно, чаще всего в синюю клетку). Судя по некоторым этнографическим материалам, понёву носили только замужние женщины или девушки на выданье.

На голове женщины носили сложный головной убор зачастую на твердой берестяной основе (позднее он назывался «кичка» и был также отличительным признаком замужней женщины). Этот убор у более зажиточных делался из привозной золотной ткани или украшался золотной тесьмой. К нему прикреплялись на висках семилопастные привески из бронзы или серебра. На шею надевали также бронзовые или серебряные гривны или ожерелья, в которых преобладали круглые белые хрустальные и удлиненные красные сердоликовые бусы, на

руки — разноцветные стеклянные, серебряные или бронзовые браслеты и перстни. Обилие стеклянных браслетов и перстней и отличало на первых порах горожанку от крестьянки.

Этот характерный для русских земель комплекс женской одежды с понёвой продержался в московском крае очень долго. От XVII в. сохранился рисунок из альбома Мейерберга, изображавший московскую крестьянку в понёве и кичкообразном головном уборе (рис. 123, 4) ³⁷. Однако в самом городе еще в XVI в., видимо, носили уже преимущественно сарафаны. Во всяком случае составитель «Домостроя» не знает поневы. Из женской одежды им названы рубахи, сарафаны, летники и ширинки ³⁸. Можно думать, что городские модницы в середине XVI в. носили роскошные сарафаны. Мы не будем здесь перечислять всех предметов верхней одежды — летников с красивыми рукавными вставками — «вошвами», кортелей, шуб, драгоценных меховых воротников — «ожерелий», которые носили женщины из знатных и богатых семей. Эти вещи неоднократно упоминаются в завещаниях московской знати. Впрочем, под названием «шубка», может быть, упомянут и глухой (без разреза спереди) сарафан ³⁹. Женщины из простонародья носили, наверное, простые холщевые рубахи и скромные сарафаны. «Домострой» различает еще «красные» (по всей вероятности, не обязательно красного цвета, а «красивые», праздничные) рубахи, но это, видимо, относится скорее к зажиточным домам⁴⁰.

Мужская одежда состояла из нешироких штанов и рубахи, которую носили навыпуск, подпоясывая поясом вроде того, о котором говорилось выше. Ременные пояса с пряжками относятся, вероятно, к верхней одежде. Из найденных археологами мужских рубах можно назвать рубаху князя Д. М. Пожарского (XVII в.) и рубаху сына жены Василия III Соломонии Сабуровой (XVI в.). Обе находки сделаны вне Москвы.

Восстановленный Е. С. Видоновой ⁴¹ покрой рубахи начала XVI в. представляет большой интерес. Это — туникообразная рубаха со скошенными бочками (по классификации Г. С. Масловой) ⁴², «голошейка» (т. е. без воротника), с прямым разрезом ворота и небольшим разрезом подола спереди (рис. 123, 5). На груди, плечах и разрезе подола — украшения из нашитого рядами серебряного шнура; таким же шнуром рубаха и подпоясывалась. Она была красная («червчатая»), тафтяная, с синими ластовицами (вставками под мышками), выпушками и подоплекой (подкладкой). Конечно, она принадлежала ребенку из богатой семьи. Покрой детской рубахи XVI в. не отличается существенно от мужских рубах XVII в., хранящихся в ГИМ. Е. С. Видонова справедливо предполагает, что в то время и не было специально детского покроя одежды. Детям в богатых домах шили такую же одежду, как и взрослым, но «на рост», загибая в нужных местах «вершка по

два» ⁴³. А в бедных семьях, по всей вероятности, дети носили просто обноски одежды взрослых, как это практиковалось и позднее, до самой Великой Октябрьской революции.

Рубаха богатого человека отличалась от рубахи рядового горожанина не покроем, а материалом и украшениями. Бедные люди носили, конечно, не шелковые, а холщевые рубахи со скромной вышивкой на груди, плечах, иногда и на подоле.

О комплекте одежды рядового горожанина дают представление «рядные» грамоты (договоры) мастеров с учениками, о которых уже говорилось в очерке 2. Мастер, выпуская ученика по окончании ученья, должен был снабдить его новой одеждой — «одеть и обуть как в людех ведетца». В грамотах упоминается изредка нижнее платье — штаны и рубаха (обычно это подразумевалось) — и всегда кафтаны, шубы, шапки и сапоги (например, «шуба новая, кафтан серый новый...» или «...шуба, кафтан сермяжной, шапка, сапоги») ⁴⁴. Следовательно, поверх рубахи в прохладную погоду посадский человек, выходя на улицу, надевал кафтан из грубой шерстяной ткани, а зимой — шубу. Возможно, что под общим названием «шуба» наши источники подразумевают и кожух — нагольную зимнюю одежду из овчины. Известно, что кожух мог носить даже московский князь. Кожухи (правда, расшитые жемчугом) упоминаются в княжеских духовных грамотах.

Гардероб представителя московской знати (например скончавшегося в XVI в. князя Оболенского) был, конечно, во много раз богаче одежды горожанина. В завещании князя упомянуты из верхней одежды шесть шуб на драгоценных мехах, покрытые богатой материей, четыре однорядки, три опашня, два армяка, ферезь, «сарафанец» (была и такая мужская верхняя одежда), терлик, шесть кафтанов и даже подбитая горностаем «приволока» — короткий плащ, хорошо известный по источникам XIV в. и, видимо, в XVI в. уже вышедший из моды. Нижнее платье, рубахи, не упоминаются, наверное, за относительной незначительностью их цены, но есть в завещании какие-то «ногавицы»-штаны, шитые наколенки, цветные кушаки ⁴⁵. Это, разумеется, еще не полный перечень одежды боярина. Среди нее были, как мы видим, и вещи старые, доставшиеся владельцу от отцов и дедов, как, например, приволока.

О внешнем облике рядовых горожан мы можем составить представление не только по изображениям на миниатюрах, которые, как известно, отличались большой условностью ⁴⁶, но и по игрушкам работы московских гончаров, которые, как нам случалось уже констатировать, стремились отобразить реальную московскую действительность XVI — XVII вв.⁴⁷ Женщины на игрушках — всегда в длинной «до полу» одежде и высоких головных уборах, мужчины — зачастую в одних не слиш-

ком длинных рубахах навыпуск и узких штанах, заправленных в остроносые сапоги. Подол мужской рубахи кончается немного выше колен. Пояс обычно не показан, но рубаха в талии суживается. Есть и изображения мужчин в длинных (примерно до щиколоток) кафтанах (один — со стоячим воротником-«козырем»), а также в какой-то плащевидной одежде, надетой поверх кафтана. М. В. Фехнер обращает внимание на фасон некоторых кафтанов — коротких, до колен, без воротника, с вырезом, в котором видна рубаха, «приталенных», как теперь говорят (узких в талии и расширяющихся книзу). О таких кафтанах упоминается и в старинных обрядовых песнях «По подпазушке подхватистый, по середке пережимистый, по подолу б был раструбистый» ⁴⁸. Мы видим, что фасоны верхней одежды посадских людей в XVI—начале XVII в. были довольно разнообразны. Разнообразен и фасон шапок. На игрушках можно заметить и колпаки, и треухи, и круглые опушенные мехом шапки, какие носят и в наши дни.

Хранили одежду на полках («грятках»), а также в сундуках и коробах. При раскопках находят иногда железные ручки и висячие замки от деревянных сундуков.

Обувь подавляющее большинство горожан носило кожаную (сапоги, чоботы, поршни и т. п., рис. 124), изготовлявшуюся городскими сапожниками. Дома делались только лапти, которые изредка также попадаются среди находок (рис. 124, 5). Целые лыковые лапти найдены всего три раза — в усадьбе посадского человека на устье р. Яузы (XV в.) и дважды в Зарядье в слоях того же времени. Плетение их косое. По форме они похожи на те, что носили подмосковные крестьяне еще в прошлом веке. В мастерских сапожников дважды найдены лапти с укрепленной приплетенными полосками кожи подошвой. Вообще надо сказать, что лапти составляют лишь незначительную долю процента всей обуви, которой найдено (считая и фрагменты) несколько тысяч экземпляров. Наверное, лапти с онучами и оборами уже издавна не были сколько-нибудь распространенной обувью горожан. Найденные в Москве экземпляры могли принадлежать, например, приехавшим в город крестьянам или жившим на боярских дворах крепостным. Все же некоторые горожане победнее, видимо, носили иногда лапти, хоть и «с подковыркой» — укрепленной кожей подошвой (рис. 124, 6). Интересно отметить, что единственная находка кочедыка — инструмента для плетения лаптей — на территории Москвы относится еще к дьяковскому времени. Косое плетение всех найденных нами лаптей указывает на большую древность этого типа плетеной обуви, которую этнографы называют «московский» или «вятичский» лапоть⁴⁹.

Довольно редки были в Москве и мягкие туфли, сделанные из одного куска кожи и надевавшиеся тоже с онучами и оборами «поршни» или «моршни» (рис. 124, 4). Их в Москве тоже найдено всего несколько

экземпляров. Подавляющее большинство горожан — мужчин, женщин и детей — обувалось в сапоги⁵⁰ с довольно короткими голенищами, косо срезанными от передней к задней части ноги. Как уже говорилось, голенище московские сапожники шили не из одного куска со швом сзади подобно современным голенищам, а из двух кусков так, что швы были по обеим сторонам ноги. Некоторые данное позволяют предположить, что верхний край голенища мог покрываться цветной выпушкой из материи. Если общая форма сапога была довольно устойчива, то в деталях она изменялась. Древнейшие образцы сапог (XI—XIII вв.) более просты (рис. 124, 3). В XIV—XVI вв. переда и верх голенища богатых сапог могли покрываться тиснением. Иногда острый нос сапога несколько поднимался кверху (рис. 124, 1, 2). Судя по разнообразию форм подошв, найденных в Москве, в один и тот же сравнительно короткий отрезок времени (XVI в.) в моде могли быть и сапоги без каблуков с широкими пятками и сравнительно узкими носами и сапоги с широкими округлыми носами, перемычкой в области подъема и довольно узкими пятками. У таких сапог бывали обычно средней высоты каблуки из нескольких слоев кожи, хотя делались они иногда и без каблуков. Те и другие сапоги подковывались железными подковками и гвоздями. Встречен однажды сапог, утепленный подложенными изнутри на подошву и под верх слоями войлока, как того, видимо, требовал суровый московский климат. Пища и утварь

О пище москвичей археологические материалы могут дать лишь самое общее представление. При той большой нужде, в которой жило посадское население феодальной Москвы, съестные продукты использовались, разумеется, максимально. Всякие остатки и обрезки шли, как мы видели выше, на корм домашним животным. Поэтому неудивительно, что в культурном слое Москвы нет находок готовой пищи. Единственным исключением из этого правила является обгорелый кусок ржаного хлеба, который нашли в усадьбе посадского человека за Яузой, сгоревший в конце XV — начале XVI в.

Но в культурном слое находят иногда продукты, из которых могла быть приготовлена пища, а также такие пищевые отходы, которые уже никак нельзя было использовать. К первой группе относятся зерна ржи, пшеницы, ячменя, овса, гречихи, проса, семена конопли; ко второй — семена огурцов, косточки вишен и слив, скорлупа орехов, кости животных. Зерна, как мы уже говорили, найдено довольно много, но большей частью тоже в домах, погибших от пожара. Можно установить, что ржаной и пшеничный хлеб и иные мучные изделия, ячменная, гречневая и пшенная каши (вспомним, что каша до конца XVII в.

была и ритуальной едой) занимали значительное место в пищевом рационе горожан, так же как капуста, свекла, тыква, огурцы, репа и иные овощи. О роли молочных продуктов — молока (вероятно, и коровьего и козьего), творога, сыра, масла уже говроилось. Судя по обилию находок костей, мясная пища (говядина, свинина, баранина, куры, утки и гуси) также не была редким исключением. Однако то обстоятельство, что все кости найдены раздробленными на мелкие куски, говорит, по нашему мнению, о сравнительной дороговизне мяса для большинства москвичей, о стремлении использовать его максимально. Конечно, немалым подспорьем в пище была и рыба. Из находок рыбьих костей В. И. Цалкину удалось определить плавниковые кости сома и щитки каких-то осетровых рыб. Из семян конопли и льна могли жать масло; орехи — большей частью из окрестных лесов и лишь изредка привозные с юга «грецкие» — были излюбленным лакомством, как и вишни, сливы, груши и, особенно, яблоки.

Письменные источники намного расширяют наши представления о пище москвичей, сообщая ряд сведений о ее приготовлении и употреблении.

Нужно думать, что в Москве, как и во всех городах древней Руси, уже с самого начала развития города была земледельческая традиция трехразового питания — утренней еды (завтрака «заутрока»), дневной (обеда) и вечерней (ужина). Вспомним, что и первое летописное известие о Москве связано с обедом, который устроил здесь князь Юрий Долгорукий. Обед и ужин нередко упоминаются и в «Домострое». Вероятно, позднее, чем завтрак, обед и ужин, в быт горожан вошла четвертая трапеза — «полдник», полуденная еда. По всей вероятности, главными были обед и ужин, а завтрак же и, тем более, полдник — играли второстепенную роль, а у бедных людей могли зачастую и вовсе отсутствовать. В этом случае мы должны говорить о двухразовом питании. Характерно, что один сборник религиозных правил и поучений XVI в. особо отмечает, что если перед обедом и ужином обязательно нужно молиться, то перед завтраком и полдником не обязательно ⁵¹. Если сопоставить это известие с тем, что «Домострой», подробно рассматривая все стороны быта семьи, о завтраке не упоминает ни разу, можно предположить, что завтрак был едой очень легкой, а домашние слуги обходились, по всей вероятности, и совсем без завтрака.

Христианская религия с ее пищевыми запретами, конечно, наложила свой отпечаток на пищу москвичей. Здесь прежде всего нужно отметить длительные посты и постные дни, имевшиеся в каждой неделе. В общем, более половины дней в году были постными. Тогда не разрешалось употребление мясной и молочной пищи. Меньшая часть дней падала на «мясоед».

Серьезными были социальные различия в пище. Так, «Домострой» рекомендовал домовитому хозяину давать челяди «по вся дни» в обед «хлеб решетной, шти да каша с ветчиною житкая, а и[но]гда густая с салом», а в праздник и «в неделю» (в воскресенье) «иногды пирог, а иногды кисель, а иногды блины». На ужин полагались «шти да молоко или каша». В постные дни челяди на обед следовало давать «шти да каша житкая, иногды с соком, иногды сушь, иногды репня», а на ужин — «шти, капуста, толокно, иногды росол, иногды ботвинье»⁵². Нужно думать, что рядовые горожане питались немногим лучше, чем челядь в богатых домах. Ведь в начале XVI в. поденщик в Москве получал всего 1 1/2 деньги в день, т. е. примерно столько, сколько стоила одна курица. На свой заработок он мог купить три с небольшим фунта коровьего масла или три фунта солонины⁵³. Конечно, в домашнем хозяйстве все эти продукты обходились дешевле, а ремесленник, вероятно, зарабатывал больше поденщика. Но все же семья рядового горожанина вряд ли могла бы каждый день иметь мясную пищу, даже если бы не было постов.

В обиходе зажиточного горожанина мы встречаем несколько десятков видов разнообразных пищевых продуктов, среди них различные сорта мяса, рыбы, икры, дорогие южные плоды (например, лимоны), не говоря уже о запасах ржи, пшеницы, гороху, овса, гречи, толокна, ячменя, солоду, грибов, луку и чесноку. Для своего стола он употреблял, конечно, не решетную, а ситную, т. е. тонко просеянную муку, из которой пекли хлебы и пироги и блинцы, готовили лапшу. Мясо готовили свежим (причем старались использовать все части туши, не исключая и внутренностей вплоть до кишок, губ и т. п.) — вареным и жареным, делали из него холодец, а также солили, вялили и коптили, как и рыбу. Из овощей и грибов также приготовляли всякие соленья; из острых приправ упоминаются уксус и хрен. Среди напитков названы различные соки и квасы, брусничная вода, малиновый морс, «кислые шти»⁵⁴ (игристый напиток), хмельное пиво, меды и заморские вина. Яблоки и груши также заготовлялись впрок в квасу и в патоке. Широко употреблялся и натуральный («пресный») мед. И если обед простого человека состоял, как мы видели, всего из двух блюд — жидкого и более густого (большей частью щей и каши),—то на пирах у знатных людей подавалось иногда по нескольку десятков «перемен», а за царским столом — и более сотни ⁵⁵.

Продукты, как уже говорилось, хранились в погребах, непременно имевшихся в каждой усадьбе, и в подклетах домов. Основными вместилищами для хранения зерна, рыбы, мяса, солений и напитков были, конечно, бочки и бочонки самых разнообразных размеров. Изредка они были долбленными из целого ствола дерева, но в подавляющем большинстве — клепаными, как и современные бочки, с той лишь разницей,

что и обручи делались обычно деревянными (рис. 125, 4). При раскопках найдены и целые бочки и части их. В зависимости от того, что хранилось в бочке, она имела несколько иную конструкцию. Так, бочки для зерна, мяса, рыбы, солений должны были стоять вертикально и открываться сверху, причем вынималось все верхнее дно. На этом же дне иногда процарапывалась надпись (например, «мень» — налим) ⁵⁶. Бочки для жидких напитков — кваса, пива, меда, вина (при раскопках найден и миниатюрный бочоночек диаметром всего 10 см для какого-то дорогого вина — рис. 125, 5) — имели в боковой стенке или в одном из днищ сравнительно небольшое отверстие, затыкавшееся деревянной же пробкой (рис. 125, 3). Такие бочки могли стоять вертикально или лежать на боку. Для хранения разного рода густых и вязких веществ (натурального меда, дегтя и т. п.) употреблялись небольшие бочонки, в верхнем днище которых вырезалось довольно большое прямоугольное отверстие («чоп»), через этот чоп можно было доставать содержимое ложкой или помазком. В Зарядье в слое XV в. найден такой бочонок, сохранивший резкий запах дегтя (рис. 125, 2). Видимо, в нем держали смазку для телег.

Широко применялась для хранения продуктов и глиняная посуда. Р. Л. Розенфельдт справедливо видит в крупных горшках XII—XIII вв. сосуды для хранения, а не для варки пищи ⁵⁷. И в более поздние времена горшки служили для хранения небольших количеств разных продуктов — масла, хмеля и т. п. В них рекомендовалось хранить и остатки еды до следующей трапезы. Для хранения сухих продуктов употреблялись и уже бывшие в употреблении треснувшие горшки, которые для крепости оплетались берестой ⁵⁸. Но были и большие глиняные сосуды, специально приспособленные для хранения продуктов. Мы уже говорили об амфорах, в которых привозили с юга и хранили вино и масло. В мастерской московского гончара XV в. найдена и большая корчага (рис. 125, 1), видимо предназначавшаяся для хранения. В таких сосудах с широким горлом могли храниться разнообразные продукты.

Большую роль в быту и, в частности, при приготовлении пищи играли различные приспособления для доставания и переноски воды. Можно думать, что уже на очень ранней стадии развития города Москвы горожане стали брать воду не только непосредственно из рек и иных водоемов, которыми изобиловала в те отдаленные времена территория города, а главным образом из специально вырытых колодцев. Но первые колодцы, открытые до настоящего времени на территории Москвы, относятся к XV—XVI вв. Колодцы в то время существовали не только в высоких частях города, но и в низменном районе современного Зарядья, в непосредственной близости от Москвы-реки. Можно думать, что в то время москвичи для питья и приготовления пищи пред-

почитали воду из колодцев, употребляя речную воду для иных хозяйственных надобностей. Иногда колодцы использовались в течение нескольких столетий, соответственно перестраиваясь и укрепляясь. Древние рисунки сохранили изображения московских колодцев иногда с укрепленными на шарнирах длинными шестами для поднимания бадей (так называемыми журавлями) возле них.

Сосуды, которыми черпали воду, были разнообразны. В Зарядье найдено несколько деревянных ведер (рис. 125,6). Это — расширяющиеся книзу (наподобие усеченного конуса) клепаные сосуды с деревянными обручами и ушками для ручки, которая могла быть также деревянной или лыковой. Находятся изредка и железные дужки-ручки от ведер. Такие ведра могли иметь и металлические обручи. Емкость единственного целого ведра, найденного при раскопках в Зарядье, - около 16 литров, т. е. почти в 1,5 раза больше емкости современного ведра. Деревянные ведра несколько меньших размеров, но сходные по форме с приведенными выше, употреблялись в северных русских деревнях еще в начале нашего столетия ⁵⁹.

Значительно чаще, чем ведра, употреблялись в древней Москве для доставания воды из колодцев глиняные кувшины. В старых колодцах находят множество таких кувшинов, наглядно иллюстрирующих старую пословицу:

«Повадился кувшин по воду ходить —

Тут ему и голову сложить».

В исследованных А. В. Арциховским двух колодцах XVI в. на Моховой улице найдено 13 кувшинов высотой от 35 см до 26 см. При наших раскопках в устье р. Яузы в одном колодце XVI в. был найден небольшой кувшин, оплетенный берестой (рис. 125, 7), которая должна была предохранить кувшин, чтобы он не разбился о стенки колодца ⁶⁰. Нужно думать, что еще в XVI —XVII вв. воду не только доставали, но и переносили главным образом в кувшинах. Тогда, наряду с традиционным образом русской девушки, идущей по воду с коромыслом и ведрами, появился и образ русской девушки, несущей на плече кувшин, который сейчас мы обычно связываем с южными и восточными народами. На древнерусских миниатюрах с кувшинами на плечах изображены иногда монахи и даже сам Сергей Радонежский⁶¹.

Для приготовления пищи основным и наиболее древним сосудом был глиняный горшок. С. А. Токарев отмечает, что этот сосуд, обогреваемый сбоку, характерен для всех славянских народов в отличие от соседей славян, употреблявших для приготовления пищи котелок, обогреваемый снизу⁶². Это связано, видимо, и с конструкцией русской печи, поскольку древняя Русь не знала ни открытых очагов или каминов с подвесными котлами, ни котлов, вмазанных в печь.

В XI—XIII вв. в горшках — без крышек и с крышками,—видимо, не только готовили пищу, но и подавали ее на стол. Для еды служили также миски — глиняные и деревянные (рис. 126, 14; рис. 127, 2). Они были небольшие, с приподнятым краем. Деревянная миска этого времени, найденная в Зарядье, вырезана от руки.

В XIII—XVI вв. ассортимент посуды, употреблявшейся в быту рядовых горожан, становится богаче и разнообразнее. Правда, основным видом кухонной посуды остается горшок, но употребляются также разнообразные глиняные сковороды — глубокие с полыми ручками, в которые могла вставляться еще деревянная рукоять, и широкие плоские (диаметром около 30 см), без ручек, с краем, укрепленным специальным глиняным жгутом (рис. 126, 12, 13). Эти сковороды могли брать чапельником как современные (один железный чапельник в Зарядье найден). Вероятно, кухонной посудой могли служить и некоторые кувшины. Во всяком случае один из них найден в печи дома, погибшего, как видно, в начале XV в. Для приготовления пищи должны были уже с древнейших времен служить и деревянные корыта, в которых рубили всякие овощи для соления и закваски. Найдены при раскопках в Москве и остатки деревянных корыт (обе находки — в Зарядье в слоях XV в., рис. 127, 8), по форме совершенно сходных с современными. Но эти корыта, видимо, использовали для мытья. Столовой посудой были прежде всего миски разнообразных форм и размеров — от огромных (диаметром 40—60 см), в которых подавались кушанья на стол и которые применялись при коллективной трапезе, когда вся семья хлебала из одной миски (как это можно было наблюдать в деревнях еще в начале нынешнего столетия), до индивидуальных маленьких, но довольно глубоких мисочек (диаметром сантиметров 15). Но большинство мисок среднего размера (20—25 см в диаметре) напоминают современные глубокие тарелки разных профилей, но всегда с отогнутым наружу краем (рис. 126, 15—18). Употреблялись и деревянные миски, сделанные уже на токарном станке (рис. 127, 3—5). Найдены в Зарядье и плоские деревянные тарелки диаметром 17—20 см. Одна из них сплошь покрыта царапинами от ножа. На ней, видимо, резали хлеб или мясо. Много находок деревянных ложек. В XV—XVI вв. форма их была очень устойчива — округлая сегментовидная ложка имела ручку с массивным основанием и тонким концом (рис. 127, 7). На торце рукоятки одной из ложек прочерчен крест, очевидно, с магической целью («чтобы чорт не плясал в каше»).

Для доставания, разливания и питья жидкой пищи служили разнообразной формы деревянные ковши и большие ложки-«ополовники» (рис. 127, 1, 6). Даже парадная столовая посуда могла быть деревянной. Об этом убедительно говорят покрытые художественной резьбой деревянные чаши из Новгорода XI—XII вв.⁶³ В Государственном исто-

рическом музее хранятся богато разрисованные ковши разных размеров, но примерно одной ладьевидной формы — с высоко поднятыми носами ⁶⁴. При раскопках в Москве деревянной парадной посуды пока не найдено, если не считать одной ложки со следами росписи.

Во всех горизонтах культурного слоя Москвы встречено множество небольших обычно сильно сточенных железных ножей длиной 8-15 см, со стальным лезвием. Рукояти их были деревянные или костя ные из двух половин, закреплявшихся на плоском черенке ножа. Иногда рукоятью служила трубчатая кость животного, а у богатых людей ножи были с наборными рукоятями из костяных пластин, бронзовой проволоки и блях. Ножи носили всегда при себе (обычно на поясе, зачастую — в кожаных ножнах) и употребляли для разных надобностей, в том числе и для разрезания пищи (рис. 128, 1, 2).

Разные напитки и приправы подавали на стол в больших и малых кувшинах, кумганах, кубышках (рис. 126, 1 — 4, 8). Пили из металлических чар и стаканов, привозных фаянсовых и селадоновых чаш. Были в обиходе москвичей и плоские глиняные фляги, которые можно носить с собой, повесив на шнурке через плечо, или поставить на стол (рис. 126,11).

Столовая посуда изменялась по своей форме и отделке согласно моде. Она могла быть матовой, лощеной, а в XVII в. и поливной (керамическая), резной и расписной (деревянная).

Мы не исчерпали здесь всего многообразия столовой посуды, употреблявшейся в обиходе зажиточного московского дома в XVI в. «Домострой» упоминает среди «всякого столового запаса» наряду со скатертями и фатой, которыми накрывали стол, судки, перечницы, уксусницы, солоницы, какие-то «ситца», вероятно, служившие для процеживания разных напитков, и металлические мерные сосуды-«оловяники» ⁶⁵.

Наиболее дорогой столовой посудой, применявшейся, очевидно, главным образом в обиходе богатых москвичей, была металлическая. Духовные грамоты московских князей XIV—XV вв. упоминают драгоценную золотую и серебряную посуду. Впоследствии такой посуды становится все больше в обиходе царского двора ⁶⁶. В собраниях Оружейной палаты, Государственного исторического музея и в других хранилищах можно увидеть множество драгоценных сосудов с надписями, свидетельствующими о принадлежности их царям и московским боярам. Средние слои московского населения пользовались более дешевой оловянной и медной посудой. Распространены были кумганы или кунганы — сосуды в виде кувшина с длинным, как у кофейника, носком. Известны также кувшины, ендовы (сосуды, напоминающие миски, но с узким носком — сливом), братины (большие чарки, по форме похожие на горшок), стопы или сулеи (древние фляги), блюда и тарелки. Все эти сосуды, кроме блюд и тарелок, служили для разливания и питья напитков. Это была парадная столовая посуда. При раскопках в Зарядье в погребе дома XIV—XV вв. найдена чеканная медная чаша диаметром 12 см ⁶⁷.

Но металлическая посуда была дорога. Средние и беднейшие слои городского населения, в особенности ремесленники, не могли ею широко пользоваться. И вот, для удовлетворения вкусов этих слоев населения, московские гончары стали выделывать глиняную посуду, поверхность которой, благодаря лощению, приобретала металлический блеск⁶⁸. Такие сосуды из красной глины, напоминающие медные, часто встречаются при раскопках в слоях XIV—XVI вв. Наиболее распространены были кувшины-кружки с прямым несколько расширяющимся книзу туловом (рис. 126, 3), напоминающие усеченный конус. Известны также красные лощеные миски и богато орнаментированные горшки с крышками.

В начале XVI в. наряду с красными стали делать и черные лощеные сосуды. Такая посуда еще более походила на металлическую. В быту рядовых москвичей она скоро получила широкое распространение и к середине XVI в. почти вытеснила красную лощеную посуду. Форма лощеных сосудов в большинстве случаев подражает металлическим кумганам, сулеям и т. п. И те и другие сосуды имеют близкие аналогии в быту народов Кавказа и Средней Азии.

Но особый интерес представляют глиняные лощеные, ангобированные и поливные рукомойники. Чаще всего они делались в виде животных. Стилизованное грузное тулово животного на коротких конических выступах-ножках имело с одной стороны горловину, через которую наливалась вода, а с другой стороны — носок в виде головы животного: барана с закрученными или опускавшимися на плечи рогами, реже — головы лошади с торчащими ушами, медведя в наморднике, собаки (рим. 126, 9). В морде животного проделано круглое отверстие, через которое и выливается вода для умывания. Изредка встречаются рукомойники в виде обычных горшков, но и они имеют носок в виде головы животного (рис. 126, 10).

Рукомойники-водолеи в виде животных и людей были широко распространены как на Руси со времен киевских, так и на Западе в эпоху средневековья. Известны металлические водолеи в виде всадника, птицы с человеческой головой и т. п. ⁶⁹ Высшие слои общества пользовались роскошными художественно сделанными металлическими водолеями, московское простонародье довольствовалось глиняными рукомойниками, сделанными мастерами московской Гончарной слободы.

Возможно, что именно повсеместное распространение в древности московских рукомойников в виде баранов отражает бытовавшая до тридцатых годов нашего столетия в Тульской области пословица:

«Встану рано, Пойду к барану, К большому носу, К глиняной голове» ⁷⁰

Находки рукомойников и фрагментов встречаются при раскопках часто. Это, как и наличие в усадьбе москвичей бани, указывает на сравнительно высокий уровень развития личной гигиены населения Москвы в XVI—XVII вв. Предметы личного обихода

При раскопках найдено множество предметов личного обихода горожан. Чаще всего встречаются гребни. Все они двухсторонние — с частыми и редкими зубьями. Делались гребни из дерева и кости, иногда они украшались резьбой. Орнамент на деревянных гребнях (как и на большинстве гребней, найденных в русских городах XIII—XVI вв.) состоит из различных комбинаций кругов (концентрических, касательных и т. п.—рис. 128, 7). Деревянные гребни делали, как уже упоминалось, преимущественно из самшита; для изготовления костяных (рис. 128, 8) шли широкие плоские кости домашних животных. При раскопках А. Ф. Дубынина в Зарядье найден и небольшой бронзовый гребешок, совсем такой, как имеющиеся в коллекциях Государственного музея этнографии народов СССР крестьянские гребни XIX в.⁷¹.

Для добывания огня пользовались железными кресалами длиной 5 — 8 см. Кресала эти, которыми высекали искру, ударяя по кремню, в XI—XII вв. были фигурными («калачевидными», как называют их археологи), а в XIII—XVII вв. имели форму овала с прорезью в середине или длинной, утолщенной и раздвоенной посредине пластины (рис. 128, 4—6). Есть и затейливые фигурные кресала. Они являлись необходимой принадлежностью каждого человека, пожалуй, даже в большей степени, чем в наше время спички. Судя по находкам в подмосковных курганах, кресала привешивались к поясу. Для этого многие из них имели специальное круглое отверстие, сквозь которое могла быть продета петля.

В городских погребениях нередко находят нательные кресты. К XIV в. относится четырехконечный крест из серого шифера с процарапанной надписью «IС ХС» (Иисус Христос). Крест надевался на шею при помощи шнура, продетого в небольшое круглое отверстие, просверленное в верхнем конце креста. Гораздо больший интерес представляет деревянный крест XV в., покрытый затейливой резьбой. На обеих его сторонах — прекрасно сделанный резной орнамент в виде крестообразно переплетенной полосы (рис. 128, 9). Орнамент в виде плетенки чрезвычайно характерен для древнерусского народного искусства. Он встречается на бытовых предметах, в древних фресках, книгах и, в особенности, в деревянной и каменной архитектуре.

В XVI в. на крестах-тельниках из дерева и кости орнамент в виде плетенки заменяется изображением распятия и «святых», очевидно, в подражание литым медным крестам. Особую известность приобрели резные кресты-тельники с надписями и фигурами, делавшиеся мастерами Троице-Сергиевской лавры (современный Загорск). Возможно, что оттуда происходит и найденный в Зарядье костяной крест XVI в. с изображениями распятья и «святых» Николы, Сергия и Никона. Миниатюрную иконку-мощевик, о которой упоминалось в очерке 2, судя по следам ткани, сохранившимся на ней в разных местах, также носили на шее в специальной ладанке. По находкам как в погребениях, так и в культурном слое Москвы, хорошо известны довольно крупные бронзовые или медные нательные кресты, вошедшие в обиход москвичей, по-видимому, с конца XV в. По форме они подражают мощевикам, но плоские, двусторонние, с изображением распятия в центре и разных святых в медальонах на концах (см. рис. 79).

Некоторые находки предметов личного обихода характеризуют духовную культуру горожан и их развлечения. Так, трижды найдены части от духовых музыкальных инструментов XVI—XVII вв. Один мундштук костяной, вставлявшийся, по всей вероятности, в деревянную дудку. Это был какой-то лабиальный инструмент типа обычных на Руси с глубокой древности дудок и свистелок (рис. 128, 11).

Другой мундштук — глиняный чернолощеный (рис. 128, 10), судя по сохранившейся части, также от лабиального инструмента типа флейты. На инструменте были, кроме свистка, несколько круглых от верстий в верхней части (вероятно, четыре) и одно — в нижней части, что позволяло регулировать высоту звука. Такими инструментами и были, по всей вероятности, «сопели», упоминаемые неоднократно среди инвентаря скоморохов и военных музыкантов ⁷².

Третья часть музыкального инструмента также глиняная — (рис. 128, 12). Но это не мундштук, а часть корпуса трубы диаметром в передней части 1,6 см, несколько расширяющаяся к дальнему концу. Она покрыта белым ангобом и расписана поверх него коричневой краской. На верхней части трубки — четыре круглых отверстия для регулирования высоты звука. Очевидно, в переднюю часть трубки должен был вставляться пищик, что характерно для духовых язычковых инструментов типа зурны, распространенных с глубокой древности в Передней Азии и на Кавказе. Западноевропейские путешественники еще в XVI в. описывали с удивлением распространенные на Руси зурны и издаваемый ими долгий и сильный звук. Можно думать, что наибольшее распространение инструменты типа зурны и гобоя имели в войске, а в гражданском быту встречались реже⁷³. Среди игрушек, найденных в Гончарной слободе, есть изображение музыканта, играющего на каком-то духовом музыкальном инструменте странного вида.

Это как бы прямая труба, но с шаровидным расширением посредине. Вероятно, игрушечник изобразил своеобразную язычковую флейту, до сих пор известную в Индии. Нам уже случалось писать, что этот инструмент был известен еще вятичам: он изображен в Кенигсбергской летописи на миниатюре, иллюстрирующей описание вятичских игрищ⁷⁴. Одна игрушка XVIII в. изображает музыканта, играющего на волынке с большим мехом, регулирующим подачу воздуха в трубу⁷⁵.

Из ударных музыкальных инструментов в Зарядье найден маленький железный варган или «дрымба», какие бытовали в украинских деревнях еще в прошлом столетии. Применявшиеся широко в древней Руси различные виды бубнов, разумеется, не могли сохраниться в земле целиком, а анализ найденных частей деревянных и кожаных изделий пока еще не позволил определить ни одного подобного инструмента.

Описанные нами только что находки вполне убедительно говорят, что народная музыка прочно вошла в быт москвичей.

Очевидно, уже по крайней мере в XIV в. широко распространено на московском посаде было также искусство шахматной игры. При раскопках найдено свыше десятка шахматных фигур, древнейшие из которых относятся к XIV в., позднейшие — к XVII в. Наибольший интерес представляют три фигуры, открытые неподалеку от упомянутой выше постройки — рыбокоптильни XVI в. (рис. 129, А). Они принадлежат, по-видимому, к одному комплекту шахмат. Это — пешка и какие-то более крупные фигуры (вернее всего — слон и ладья). Все фигуры сделаны от руки, без применения токарного станка. Возможно, что перед нами — самодельные шахматы, употреблявшиеся беднотой, населявшей окраинную часть московского посада.

Все остальные фигуры найдены порознь в различных местах Зарядья. Они выточены на токарном станке, т. е. являются продукцией специалистов-ремесленников, производивших шахматы на продажу. Все это — пешки (четыре деревянные и три костяные). По форме и размеру деревянные пешки не отличаются от современных. Костяные фигуры отделаны богаче деревянных. Орнамент, как на большинстве костяных изделий того времени,— глазковый (рис. 129, А). Богатые москвичи употребляли и дорогие привозные шахматы (рис. 129, Г).

Обилие и разнообразие находок шахмат говорит о широком распространении искусства шахматной игры среди различных социальных слоев населения Москвы, да, очевидно, и не только Москвы. Общеизвестны находки костяных и деревянных шахмат в Новгороде, Гродно и других древних русских городах. В начале XVII в. (около 1617 г.) севернорусские поморы снарядили экспедицию на остров Фаддея. Среди имущества экспедиции позднее при раскопках найдены 22 шахматные фигурки из мамонтовой кости (пешки, ладьи, слоны). Так простые русские люди в XVII в. не только любили дома развлекаться шахматной

игрой, но брали с собой шахматы и в дальние промысловые экспедиции или же, оказавшись на долгой вынужденной зимовке, сами делали себе шахматы ⁷⁶.

Мы не можем составить полного представления о характере шахматной игры того времени, ее правилах и т. п., так как до сих пор не найдено ни одной полной партии; нет также находок целой шахматной доски-«тавлеи», упоминаемой многократно в русских былинах.

Находки шашек в Москве более редки, чем находки шахмат. Это — костяные шашки, сделанные на токарном станке с циркульным орнаментом на верхней грани. Обе найдены в Кремле. Одна из них совершенно сходна по форме с применяющимися в наше время шишками, другая имеет более усложненный профиль (рис. 129, Б). Аналогичной

формы шашки найдены в слоях XIV в. в Тушкове-городке под Можайском ⁷⁷. Можно предположить, что и шашечная игра имела в городах древней Руси довольно широкое распространение.

Из азартных игр наиболее известна игра в кости («зернь»). При раскопках найдена одна такая игральная кость — миниатюрный костяной кубик (рис. 129, В) с точками на каждой грани, расположенными с таким расчетом, чтобы число точек («очков») на двух противоположных гранях в сумме давало семь (одна против шести, две против пяти, три против четырех).

Наверное, комплект «костей» состоял не менее, чем из двух, а, может быть, и из трех одинаковых кубиков.

«Домострой» решительно порицает такие развлечения гостей, как «гусли, и плесание, и скокание, и всякие игры и песни бесовские», а также, когда «...зернью, и шахматы, и всякими игры бесовскими тешатся» ⁷⁸. Но, как это часто можно отметить и в других случаях, в эпоху средневековья порицания церкви и официальных руководств не мешали горожанам развлекаться по-своему.

Игральная кость найдена в красивой кожаной сумке-«калите», о которой уже говорилось в очерке 2. Такие «калиты», заменявшие карманы, носили на поясе, наверное, многие москвичи. В сумочках могли лежать и нож, и огниво с кремнем, и гребень, и деньги. Этот обычай был распространен и в Западной Европе. Горожане всех слоев общества изображаются в XV в. с подобными сумками (Reisetaschen) на поясе⁷⁹. Грамотность

Одной из интереснейших проблем культуры и быта москвичей является вопрос о грамотности населения. Открытые в последние десять с небольшим лет в Новгороде берестяные грамоты заставили нас во многом изменить прежние представления о сплошной неграмотности простонародья в древней Руси (по крайней мере в отношении горожан). Сотни грамот, из которых значительная часть написана простыми людьми, относятся к X—XV вв. Конечно, Великий Новгород был одним из крупнейших культурных центров, и не всякий русский город мог с ним равняться. Но, видимо, все же грамоты на бересте писали и во многих других русских городах. Отдельные грамоты уже найдены в Смоленске, Витебске и Пскове. Исследование техники письма на бересте, проведенное в Новгородской экспедиции, помогло определить и выявить среди археологических находок те инструменты, которыми писали на бересте. Таких «писал» — железных, бронзовых, костяных — найдено теперь уже около семидесяти. Оказалось, что местами их находок являются по крайней мере 30 городов древней Руси — Минск, Волковыск, Новогрудок, Городища, Друцк, Браслав, Киев, Вышгород, Витичев, Княжая гора,

Грубск, Изяславль, Галич-Волынский, Городница, Коломыя, Чернигов, Вщиж, Звенигород-Львовский, Ленковецкое городище, Псков, Старая Рязань, Вышгород-Рязанский, Ковшаровское городище, Пирово городище, Смоленск, Спасский городец, Никульчино ⁸⁰.

Мы видим, что писание на бересте было достаточно широко распространено в больших и малых городах древней Руси. Не миновало оно и Москвы. В слоях XII—XVI вв. в Москве найдены костяные и бронзовые писала (рис. 130), заостренные с одного конца и иногда скругленные с другого. Последними можно было писать на бересте или на восковых табличках. При хорошей сохранности органических остатков, находки берестяных грамот в Москве, как нам кажется,— дело будущего. Насколько близко это будущее, зависит лишь от масштабов археологических работ. Ведь и в Новгороде Великом грамоты были найдены лишь после двадцатилетних исследований и то только тогда, когда раскопки стали вестись в очень широком масштабе.

Если писание заостренными «стилями» или писалами на бересте могло быть доступно среднему горожанину, то можно с уверенностью сказать, что писание пером на пергаменте было доступно лишь немногим в виду чрезвычайной дороговизны последнего. И бересту как писчий материал вытеснила лишь бумага, которая в Москве распространилась очень рано. «Нельзя считать случайным тот факт,— пишет М. Н. Тихомиров,— что первым русским памятником, написанным на бумаге, была духовная Симеона Гордого. Москва быстрее осваивала новый материал для письменности, чем Новгород, еще долго державшийся дорогого, но традиционного материала — пергамента»⁸¹. Духовная грамота московского князя Семена Ивановича Гордого написана, как известно, около 1358 г.⁸² Нужно думать, что во второй половине XIV в. и в XV в. бумага тоже стоила еще довольно дорого, и писали на ней лишь специалисты — писцы, которых в Москве было множество⁸³. Рядовые же горожане продолжали пользоваться берестой и писалом. Но в XVI в. и особенно в XVII в. на бумаге стали писать все. Во всяком случае, в слоях XVI и XVII в. в Москве найдены фрагменты глиняных чернильниц и целые «чернильные приборы». Это обычно покрытые зеленой поливой сосуды в форме параллелепипеда, объединяющие пузырек с узким гор-

лышком для чернил, камеру с несколькими круглыми отверстиями для гусиных перьев и открытую сверху коробочку для песка, употреблявшегося вместо промокательной бумаги (рис. 131, 1). Прибор мог состоять и из одного или двух пузырьков с камерой для перьев, но без песочницы, которая в этих случаях существовала отдельно (напоминая современную перечницу). Есть и «портативные» чернильницы в виде покрытых зеленой поливой округлых пузырьков (рис. 131, 2) с отверстиями у горлышка для продевания нити, на которой эти чернильницы могли подвешиваться к поясу или на кисть руки, что особенно было удобно для разного рода площадных подьячих и ходатаев по делам, которых в Москве в то время развелось множество. От XVII в. сохранилось большое количество литых бронзовых портативных чернильниц и «перниц» — футляров для гусиных перьев, составлявших

нию,— типичная ошибка грамотного, но не очень начитанного ремесленника, вырезавшего слово не так, как полагалось его писать, а так, как он это слово произносил,— с московским «аканьем» и смягчением конечного «ы». Ошибка же резчика иконки, с нашей точки зрения, может быть как следствием простой рассеянности, так и следствием неграмотности ремесленника, который, возможно, резал надпись по какому-то написанному другим, более грамотным человеком оригиналу, и не уловил смысла своей ошибки. Случаи воспроизведения ремесленниками надписей по оригиналам, которые «знаменил» другой человек, и в XVII в. были.

Московские белокаменные надгробия XVI и XVII вв. широко известны. Им посвящена целая литература, на которую нам уже случалось ссылаться. Здесь хотелось бы обратить внимание на тот факт, что эти надгробия не только выполнялись, по-видимому, грамотными резчиками, но и самое появление таких надгробий имело смысл только там, где было много грамотных людей. В самом деле, ведь, как это теперь ясно, в Москве при каждой церкви были десятки белокаменных надгробий, весьма похожих друг на друга как по внешнему виду, так и по расположению надписи и ее формулировкам. Установить принадлежность надгробия можно только прочтя всю надпись, каждое ее слово. И особенно важно то, что надгробия с надписями делались не только для бояр и дворян, но и для ремесленников различных профессий.

Видимо, не только те, но и другие имели грамотную родню и знакомых, которые должны были по надписи разыскать их могилу.

Мы уже говорили, что на московских изразцах XVII в. имеются различные надписи. Делали их, видимо, резчики, изготовлявшие формы и штампы для изразцов. Здесь хочется обратить внимание также на то, что сами сюжеты ранних московских изразцов предполагают в тех, кто будет эти изразцы рассматривать, не только грамотность, но и известную начитанность. Уже давно исследователи древнерусских изразцов ⁸⁴ указывали на то, что некоторые изображения представляют собой как бы иллюстрации к распространенным в то время «священным» книгам, а также светским повестям, сказкам и былинам. На изразцах мы находим, например, изображение героя Книги судей — богатыря Самсона, раздирающего льва ⁸⁵. Из светских повестей в изделиях гончаров лучше всего отражена, по-видимому, «Александрия» — повесть об Александре Македонском. На московских печах можно было найти изображения отдельных ее эпизодов, чаще других — штурма войском Александра града Египта.

Много изображений связано с распространенными в то время сказками, былинами, историческими песнями. «Лютый зверь грив» снабжен обычно чертами разных животных, соединенными в одном,— жа-

лом змеи, хищным клювом или пастью с клыками, орлиными крыльями, мощными когтями и скорпионьим хвостом с жалом на конце. Черты эти в разных экземплярах варьировались. Семиголовое чудовище Гидра нередко имеет еще головы и на хвосте. Единорог изображался в виде лошади с одним длинным извилистым рогом. Птица Сирин имела, конечно, женскую голову. Китоврас (герой легенд, впервые переведенных на русский язык в XIV в.) изображается как кентавр — получеловек, полуконь. Он то спокойно идет один, то стреляет из лука, то борется с Соломоном. Есть на изразцах и довольно реалистические фигуры животных, которые никогда не водились в наших широтах (львов, барсов, страуса), и растений, которые у нас не росли (особенно любили изображать грозди и листья винограда). Думается, что вырезать их мастера могли только, пользуясь какими-то изображениями, появившимися из-за рубежа. Герои былин и старых русских сказок — Соловей-разбойник и Бова с Полканом — тоже попали на изразцы. А довольно распространенный сюжет, изображавший двух борцов («сильные борцы», «борцы борются»), мог быть навеян не только излюбленной народной игрой, но и распространившейся после женитьбы Ивана Грозного на чужестранной княжне Марии Темрюковне исторической песней «Кострюк», повествовавшей о победе русского борца над «черкашенином» Кострюком, братом царицы ⁸⁶. Изображения Александра Македонского, птицы Сирина, семиголового морского змея, борцов и другие были и в XVIII в. излюбленными сюжетами лубочных картинок ⁸⁷.

Конечно, изразцы — предмет обихода богатых людей — могли отражать в первую очередь их вкусы и их культурный уровень. Однако ясно, что и мастера, резавшие формы для изразцов, были хорошо знакомы со всеми этими сюжетами; на то указывает, например, свобода, с какой они варьировали изображения.

Можно думать, что и простой человек того времени так же, как и богатый, нашел бы на изразцах знакомые уже по рассказам и книгам истории и мог дополнить своей памятью и воображением то, чего недоставало.

Недаром еще Н. Д. Чечулин предполагал, что в городах Русского государства в XVI в. уровень грамотности населения был настолько высок, что даже в таких небольших городах, как Можайск или Коломна, церкви являлись своеобразными библиотеками, из которых книги «обращались между жителями всего города»⁸⁸.

О грамотности посадских людей говорят и многочисленные надписи на бытовых предметах, сделанные самими владельцами. В частности, надписи на кувшинах для воды «Федорин ку[вшин]» и «Кувшин добра человека Григория Офонасева» явно рассчитаны на то, что кувшин не будет спутан с другими, т. е., что женщины у колодца сумеют

эти надписи разобрать. Грамотной была и та женщина, которая в XV в. процарапала свое имя «Олена» на торце шиферной иконки.

Наконец, еще ждут своего исследователя многочисленные «граффити» — надписи, прочерченные на различных старых зданиях, в особенности, в церквах, которые уже дали много интересного в других древнерусских городах ⁸⁹, а в Москве почти не изучены. Средства передвижения

О способах и средствах передвижения в древней Москве мы можем судить по ряду находок. В Кремле и на мостовых Великой улицы, а также во дворах прилегающих к ней усадеб найдено множество деталей, относящихся к средствам транспорта. Древнейшие из них относятся к XII в., но больше всего находок XVI и XVII вв.

Простейшим средством передвижения в зимнее (а в глубокой древности — и в летнее) время были сани. В усадьбе XVI в. найден целый санный полоз длиной 2,10 м (рис. 132, 1). В нем сохранились шесть копылов — стоек, скреплявших полозья с основной рамкой саней, которые были расположены на расстоянии 30 см друг от друга. Полоз настолько стерся уже от употребления, что копылы выглядывали и с нижней его стороны, что не могло не мешать скольжению. Недаром старая русская пословица говорит: «на словах, что на санях, а на деле, что на копыле» ⁹⁰.

Возможно, что именно по этой причине полоз был сменен и брошен во дворе, где и нашли его археологи, так как никаких других частей от тех саней и поблизости не обнаружено.

В хозяйственной постройке той же усадьбы, как видно, про запас хранился богато разукрашенный резной передок от саней (рис. 133). Покрывающая его сплошь резьба представляет собой искусные комбинации «шахматного» рисунка и заштрихованных спиралей.

Сани и дровни упоминает «Домострой» в числе хозяйственной утвари, которая хранится в амбарах и подклетах. Вероятно, это различие выездных (собственно сани) и грузовых (дровни) саней существовало и в городах древней Руси. Названные вместе с санями и дровнями в «Домострое» телеги, колеса, дуги, хомуты, оглобли и посконные возжи ⁹¹ говорят о том, что по крайней мере к XVI в. уже сложился тот тип упряжки с хомутом, оглоблями и дугой, который бытовал и в позднеишее время ⁹².

Деревянные клещи от хомута найдены в Кремле в конюшне XII в. (рис. 134, 2). Они точно такие же по форме, как и более поздние, найденные в Зарядье. Некоторые находки, по всей вероятности, являются частями дуг (рис. 134, 1).

Оглоблей в Москве пока не найдено. Но другие части телег находятся при раскопках в Москве часто. Изучение их показывает, что обычная московская телега делалась во всех деталях целиком из дерева, без применения металла⁹³. Дважды найдены дубовые передние оси с полукруглой в сечении средней частью, имеющей круглое отверстие для вертикальной поворотной оси. Концы оси круглые в сечении и имеют прямоугольные отверстия для чек. Длина оси, как можно восстановить по найденным частям, 1,80 м, диаметр концов — б см, ширина средней части - 16 см, толщина — 8 см (рис. 132, 2). На концы оси надевались деревянные ступицы. Одна из них, найденная в комплексе XVI в., имеет наружный диаметр 16 см, внутренний — 7 см (рис. 132, 5). В ступицу вставлялось 12 — 13 спиц, соединявших ее с ободом колеса. Колесо закреплялось на оси при помощи деревянной чеки, делавшейся обычно из ветки с развилкой (рис. 132, 3, 4). При рас-

копках А. Ф. Дубынина в Зарядье найдено и целое колесо с деревянным ободом. Частей кузовов повозок или телег при раскопках не найдено, но восстановить их внешний вид можно по многочисленным изображениям в лицевых рукописях. Это были как открытые телеги, так и закрытые повозки с дверцами, в которых ездила знать.

Возок знатного человека везло иногда несколько лошадей, запряженных парой, тройкой или (у особенно богатых и знатных) цугом. Но даже если впрягали одну только лошадь, ею управлял верховой слуга. Простой человек обычно сам правил лошадью при помощи вожжей. Все эти способы езды отобразил в своем альбоме С. Герберштейн (см. рис. 135) ⁹⁴.

Царская конюшенная казна прекрасно описана М. М. Денисовой в специальной работе⁹⁵. О богатстве этой отрасли дворцового хозяйства в XVI в. говорит хотя бы тот факт, что «в Московскую разруху [т. е. в начале XVII в.— М. Р.] разграблено на конюшне коней, и конских нарядов, и возков, и карет, и колымаг, и коптан и иных всяких конюшенных запасов и обиходов и в Конюшенном приказе денег с 30000 рублей» ⁹⁶.

Большое значение богатству выезда придавали и московские бояре. Но при раскопках находят обычно остатки простых повозок и саней.

Это и понятно, т. к. дорогие кареты, драгоценную упряжь и прочее берегли, передавали по наследству, переделывали. Не случайно большое количество предметов конского убора и карет сохранилось до наших дней и экспонируется в Оружейной палате и Государственном историческом музее.

Из находок, связанных с конным транспортом, следует назвать довольно часто попадающиеся при раскопках удила и подковы (рис. 134, 3, 4). При этом интересно отметить, что размеры удил и подков XIII—XVI вв. обычно значительно меньше, чем размеры современных подков и удил, так как и лошади в ту пору были мельче современных. Эволюция формы подковы еще должна быть изучена.

Найден и целый ременный кнут с простой деревянной рукоятью, какие можно было видеть еще недавно (рис. 134, 5).

Верховая езда также была распространена на Руси, но, конечно, больше среди дворянства, чем среди простых горожан. Недаром мос-

ковские летописи XV в. презрительно отмечают, что ремесленник — гончар или плотник — «и родився на лошади не бывал». Видимо, не случайно при раскопках в Москве пока не найдено ни стремян, ни верховых седел.

Для передвижения в зимнее время на Руси, кроме саней, широко использовались лыжи⁹⁷. «Зимою,—пишет о русских Герберштейн,— они обыкновенно совершают путь на артах [«арта», «рта» — одно из употреблявшихся на Руси в древности названий лыж.— М. Р.], как это делается в очень многих местностях Руссии. А арты представляют из себя нечто вроде деревянных продолговатых башмаков длиною почти в шесть ладоней; надев их на ноги, они несутся и совершают пути с великою быстротою»⁹⁸. В литературе опубликован ряд древних изображений русских лыж. На миниатюрах лицевой «Никоновской летописи» изображены русские воины-лыжники на коротких широких

лыжах, прикреплявшихся к ноге одним носковым ремнем. Лыжи равной длины. Вместо палки для отталкивания воину служил тупой конец копья ⁹⁹. Немецкое издание «Записок о московитских делах» Герберштейна, вышедшее в 1557 г., снабжено рисунком, изображающим езду на санях и лыжах в Московии. Здесь изображены два лыжника на коротких лыжах; в руках у них по одному длинному шесту для отталкивания (рис. 135) ¹⁰⁰.

До недавнего времени не было ни одной находки древнерусской лыжи. Но в Зарядье в 1950 г. такая лыжа найдена в культурном слое начала XVI в., т. е. примерно того времени, когда московских лыжников наблюдал Герберштейн. Это — широкая и короткая (длиной 60 см, шириной 12,5 см) дубовая лыжа с загнутым кверху и вперед концом (так что к концу можно привязывать веревку, рис. 136). К средней части лыжи сделаны два косых прореза так, что с верхней плоскости они выходят на боковую. В эти прорезы продевался ремень, удерживавший носок лыжника совершенно так, как это изображено на упомянутой выше миниатюре «Никоновской летописи». Длина лыжи примерно соответствует описанной Герберштейном («шесть ладоней»). Найденная нами лыжа по типу своему принадлежит к скользящим ¹⁰¹. У этого типа обе лыжи были равной длины; на них ходили либо вовсе без палок, либо с одной палкой, как и показано на рис.435. Современные охотничьи лыжи той же ширины, но гораздо длиннее.

Последующие археологические находки показали, что типы применявшихся на Руси лыж были разнообразны. В .1953 году в Новгороде была найдена длинная беговая лыжа. Она в три с половиной раза длиннее московской (длина 192 см, ширина 8 см) ¹⁰². На таких лыжах можно было быстрее идти по дорогам или по безлесной равнине. В густых же лесах того времени длинные лыжи были неудобны. Не

случайно иллюстратор московской летописи XVI в. изобразил русское и мордовское войско именно на коротких лыжах, подобных тем, какие описал Герберштейн.

Найден в Зарядье и конек, сделанный из длинной кости лошади. Нижняя поверхность кости гладко обстругана и отполирована, сделан несколько поднятый носок. В боковой поверхности у носка и у пятки просверлены насквозь круглые отверстия, сквозь которые могли продеваться ремень или веревка для прикрепления к обуви (рис. 137). Подобные коньки находили при раскопках и в других русских городах, например, в Новгороде ¹⁰³, но обычно они не имеют отверстий для ремней ¹⁰⁴. Вряд ли в Москве передвижение на коньках на дальние расстояния могло так распространиться, как например, в Голландии с ее каналами в XVIII—XIX вв. Но обилие рек, речек и прудов, где лед не всегда и не везде был занесен снегом, создавало благоприятные условия для детских игр на коньках, широко распространенных в русской деревне еще в XIX в. и даже описанной А. С. Пушкиным ¹⁰⁵. Однако в позднейший период коньки делались либо из железа, либо из дерева.

Знакомство с археологическими коллекциями, собранными по большей части за частоколами московских усадеб — в домах, хозяйственных постройках, во дворе и позади дома, — помогло нам составить более или менее полное представление о некоторых важных чертах жизни москвичей, главным образом — о материальной стороне их быта. Меньше мы узнали о духовной культуре — нравах, обычаях, обрядах. Эту проблему лучше раскрывают письменные источники, и мы не ставим в данной книге такой задачи. Дальнейшее исследование коллекций, сравнение их материлов с этнографическими, привлечение новых данных письменных источников,

древних чертежей и рисунков позволит, конечно, узнать еще много нового о жизни Москвы, а в известной мере — и всей Московии, как называли Русское государство до XVI в.

Но уже сейчас быт горожан представляется нам гораздо многообразнее, чем до археологических раскопок. Изучая различные его стороны — подсобные занятия горожан, их одежду и обувь, пищу и утварь, средства передвижения,— мы видели, что повсюду выявляются как общие черты, характерные для всех москвичей (а в ряде случаев и для гораздо более обширной русской территории), так и особенности, резко отличавшие быт москвичей богатых и бедных.

Конечно, московский посол в Риме, слова которого мы приводили выше, справедливо отмечал, что все жители Москвы пользовались плодами садов и огородов. Но московские бояре имели в городе очень большие сады с сотнями фруктовых деревьев, которые заботливо выращивала многочисленная челядь, а ремесленник мог иметь на своем маленьком приусадебном участке лишь небольшой огород да иногда несколько фруктовых деревьев и все обрабатывал своими руками. Боярские погреба и ледники ломились от различных продуктов, привезенных из вотчин и поместий, а разного рода деликатесы и заморские лакомства попадали в эти погреба с богатого московского торга. Трудовое же население Москвы в поте лица добывало ежедневные щи и кашу, выгадывало каждую деньгу, чтобы хоть кое-что купить на рынке в дополнение к этому скудному рациону.

Рубахи московского князя и последнего из горожан были одинакового покроя, но одна из них была шелковая, а другая — из домотканного полотна. У горожанина это могла быть единственная одежда на плечах и дома и на улице, а московский богач надевал на себя столько различных одежек, что народная пословица не без иронии замечала, будто от кочна капусты его отличает только наличие драгоценных застежек.

В бедном московском доме ели из простейшей глиняной и деревянной посуды, а в боярских хоромах поставцы были наполнены золотыми и серебряными сосудами, но формы сосудов были весьма сходны в богатых и бедных домах. Не всякий ремесленник держал на своем дворе даже одну лошадь, а в боярских конюшнях, конечно, стояло множество лошадей для роскошных выездов цугом в украшенных резьбой и росписью возках.

Одним словом, древняя Москва была городом резких социальных контрастов.

Наше своеобразное путешествие по древней Москве подошло к концу. Впрочем, автор не сомневается в том, что в самое ближайшее время такое «путешествие» можно будет продолжить. Ведь изучение древней Москвы по археологическим и этнографическим данным и по письменным источникам продолжается. Введя читателя в древнюю Москву, мы поставили и попытались разрешить некоторые вопросы развития города, материальной культуры и быта его населения.

Одни вопросы, как кажется, удалось выяснить, другие еще остаются спорными и ждут дальнейшего исследования.

Так, можно считать решенным вопрос о месте возникновения ядра города и основных направлениях роста его территории. Видимо, мыс при впадении р. Неглинной в Москву-реку есть «изначальное» московское место. Город не был перенесен сюда ни с устья Яузы, ни из какого-либо другого района. Междуречье Неглинной и Москвы на несколько веков стало основной территорией, которую осваивали горожане. Узкая полоса вдоль берега реки Москвы, первоначально заселенная ремесленным и торговым людом, быстро расширялась, а к концу XIV — началу XV в. город перешагнул уже за Неглинную, и за Яузу, и за Москву-реку. Население его, первоначально состоявшее только из вятичей, все время пополнялось как (главным образом) выходцами из других русских земель, так впоследствии и представителями многих неславянских народов. Но этническое ядро, ведущее свое начало от вятичей и значительно усилившееся в процессе создания русской народности, оказывало на них большое влияние, и все они — будь то татары или сурожане, а впоследствии — немцы или грузины — быстро «русели», усваивали русский язык и русскую культуру, разумеется, в свою очередь обогащая ее лучшими достижениями культуры других народов.

В Москве сложился под влиянием природных условий, этнической среды и социально-экономического развития своеобразный вариант русской культуры, оказавшей впоследствии большое влияние на другие русские области. Так, московские жилища принадлежат к северному типу русских средневековых жилищ, а по внутренней планировке—к северно- или среднерусскому типу. А комплекс одежды москвичей, по-видимому, первоначально был южнорусским, как и в окрестных деревнях, и только к XV—XVI вв. здесь возобладала одежда с сарафаном, сыгравшая большую роль в сложении комплекса одежды и во

многих других местах, куда переселялись московские служилые люди или где подражали московской моде.

Уже с первых шагов своего существования Москва развивалась как ремесленный и торговый центр, обслуживавший сначала небольшой местный рынок, со временем приобретавший все большее значение. Мы видели, как развивались на московском посаде различные ремесла, как совершенствовалось мастерство металлургов, деревообделочников, костерезов, кожевников и сапожников и т. п., как углублялось разделение труда, укреплялись основные производственные единицы — мастерские, развивалось производство изделий для продажи на рынке. И если до середины XIII в. Москва была рядовым местным торговым и ремесленным центром, который не мог ни в каком отношении сравниться с крупными городами тогдашней Руси, то в XIV—XV вв. происходит бурное развитие ремесел и торговли, создается мощный экономический потенциал, сыгравший немалую роль и в политическом возвышении Москвы. Предпосылки для этого были созданы не московскими князьями, а народом и, в частности, населением московского посада. Не в «скопидомном сундуке Ивана Калиты» и не на «острие меча Дмитрия Донского», а в гуще народных масс следует искать причины того, что именно Москва стала центром создания Русского государства, ибо ни тонкий политик, ни славный воин не смогли бы достичь успеха, если бы они не опирались на возросшую экономическую мощь города и всего княжества.

Ряд проблем мы можем лишь поставить, а для решения их требуются дальнейшие кропотливые исследования. Такова, например, проблема возраста Москвы. Уже в начале археологических работ стало очевидным, что Москва старше Юрия Долгорукого, которому приписывали ее основание. После долгих и ожесточенных споров большинство исследователей сошлись на том, что в центральных районах Москвы — Кремле и Зарядье — культурный слой, который удалось обнаружить раскопками, начал образовываться в конце XI — начале XII вв., во времена Владимира Мономаха. Но, как уже говорилось, нам удалось исследовать лишь окраинные районы тогдашнего центра. Центр же его не может быть изучен, т. к. культурный слой в этом месте целиком срезан при строительстве дворца в середине прошлого века. Таким образом, начало Москвы по-прежнему теряется в глубине веков, и мы пока не можем сказать, например, оставлены ли клады арабских монет IX—X вв., которые найдены в Москве и ее окрестностях, жителями города или каким-то другим населением края. Единственным путем для решения этого вопроса представляется, по нашему мнению, расширение археологических исследований в Зарядье на запад, в сторону центра древнего города, а в Кремле — на восток, в район Соборной и Ивановской площадей, Тайницкого сада. Таким образом можно

будет уточнить представление о времени первоначального заселения одного из древнейших районов Москвы — Поречья или Подола. Нужны еще и разведочные работы на кремлевском мысу, позади существующего здания Оружейной палаты. Все эти работы потребуют еще упорного труда исследователей.

Важной проблемой, нуждающейся еще в дальнейшей разработке, является связь города с окрестными сельскими поселениями в различные периоды существования Москвы. Здесь, безусловно, было взаимное влияние, особенно важное для процесса сложения русской народности. В этом направлении уже проделана значительная работа, некоторые результаты которой изложены в книге. Однако предстоит еще много сделать как по линии сплошного исследования окружавших город поселений (раскопки курганов и, в особенности, селищ, которые интенсивно уничтожаются в процессе роста Москвы), так и по линии дальнейшей обработки уже имеющихся коллекций.

Нуждаются в археологическом исследовании также ремесленные слободы, развившиеся в основном в XV—XVII вв. Мы уже говорили, что именно в этих слободах московское ремесло достигло наивысшего развития. По письменным источникам уже исследован ряд слобод (в частности, Хамовная и Бронная). Археологически же изучена пока только одна Гончарная слобода. И если по письменным источникам удалось установить многие важные черты социально-экономического и политического развития московского посадского люда и даже получить ряд сведений о его материальной культуре и быте, то все же до археологического исследования изучение этих сторон жизни населения Москвы не будет полным. Мы видели, как на московском Великом посаде появились, а потом исчезли мастерские и дома ремесленников, как позднее в Гончарной слободе развилось крупное ремесленное производство — предшественник капиталистической мануфактуры. Вероятно, гончары, работавшие в этой мастерской, уже не были (или по крайней мере не все были) ее хозяевами. При раскопках мастерской найдены остатки богатого (вероятно, хозяйского) жилого дома с красивой изразцовой печью. А как жили рядовые гончары, в чем изменился их быт по сравнению с мастерами — хозяевами мастерских Великого посада,— это еще предстоит изучить. И когда исследования истории быта рабочих, ведущиеся в наше время многими научными учреждениями, сомкнутся с археологическими исследованиями, картина пролетаризации городского населения достигнет возможной полноты.

Мы говорили о тех проблемах, которые еще остаются в изучении поставленной нами темы, о тех направлениях, по которым может идти дальнейшая ее разработка. Хотелось бы все же еще раз отметить, что и постановка этой темы и хотя бы частичное ее разрешение стали

возможны лишь после длительного периода археологических исследований Москвы. И если даже в первые послевоенные годы археологи, как говорилось выше, справедливо указывали, что археологически Москва изучена хуже, чем любой другой крупный древнерусский город и многие мировые столицы, то теперь этот пробел в какой-то мере начал заполняться.

Продолжение археологических работ, дальнейшие исследования коллекций (с применением новейших методов естественных наук) и постоянное сопоставление результатов с этнографическими материалами и данными письменных источников, несомненно, позволят в дальнейшем поставить и разрешить ряд вопросов, которые не удалось еще достаточно удовлетворительно решить нам.

ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

ААЭ — Акты археографической экспедиции.

АФЗ — Акты феодального землевладения и хозяйства.

ВАА — Всесоюзная академия архитектуры.

ВАН — Вестник Академии наук СССР.

ВИ — Вопросы истории (журнал).

ГАИМК — Государственная академия истории материальной культуры.

ГИМ — Государственный исторический музей.

ГМЭ — Государственный музей этнографии народов СССР.

ДДГ — Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV—XVI вв.

ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения.

ЗОРСА — Записки отделения русской и славянской археологии.

ИАК — Известия археологической комиссии.

ИГАИМК — Известия Государственной академии истории материальной культуры.

ИСИФ — Известия Академии наук. Серия истории и философии.

КСИИМК (КСИА) — Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях Института истории материальной культуры (археологии) АН СССР.

КСИЭ — Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях Института этнографии АН СССР.

МИА — Материалы и исследования по археологии СССР.

ОАК — Отчеты археологической комиссии.

ПСЗ — Полное собрание законов Российской империи.

ПСРЛ — Полное собрание русских летописей.

РАНИОН — Российская ассоциация научно-исследовательских институтов общественных наук.

СГГ — Собрание государственных грамот и договоров.

СА — Советская археология (журнал).

СЭ — Советская этнография (журнал).

ЦГАДА — Центральный государственный архив древних актов.