Философия сознания: история и современность

Концепции неэмпирических объектов и уровней сознания как истоки трансцендентальной онтологии (компаративистский этюд)

Во введении к “Идеям к чистой феноменологии и феноменологической философии” (I) Э. Гуссерль, завершая разъяснение предлагаемой им в трактате терминологии, специально оговаривается: ”Охотнее всего я исключил бы обремененное тяжким грузом реальное (курсив автора — В.Ш.), если бы только представилась какая-либо подходящая замена ему”^[35]. Реальное, таким образом, предстает настолько аморфоным и диффузным термином (а значит, фактически, и не термином в собственном смысле слова), что с ним имеет смысл работать только вследствие его привычности и за неимением лучшего. Текст “Идей” позволяет, однако, выявить основное семантическое поле данного понятия у основателя феноменологии. Это область налично данного, того, на что “естественное сознание” неизбежно наталкивается в своей “естественной установке”, область внешних вещей (“вещи” как таковые и “реальности” суть синонимы — § 38), находящихся в сфере пространственно-временного существования, роды которых могут быть классифицированы также самым “естественным” образом, например, люди и животные относятся к “животным реальностям” (§ 53)^[36]. Ближе всего это “реальное существование” к тому, что Гуссерль называет “естественной действительностью” или онтическим — то, что должно быть прежде всего прочего заключено в скобки при осуществлении феноменологической εροχή (§ 32)^[37]. В специальном же § 42, озаглавленном “Бытие как сознание и бытие как реальность” Гуссерль, подтверждая, что реальное — это такая область бытия, как наличное “пространственно-вещное”, идентифицирует его как то, что не способно составлять область объектов имманентного переживания именно по причине своей “внешности”^[38]. Хотя последователь Гуссерля Н. Гартман высказывался о реальном значительно обстоятельнее и даже написал специальную книгу на эту тему (“К проблеме данности реальности” [1931]), реальное для него также лишь один из аспектов бытия (другой — идеальное), и он видел новизну своего понимания его в том, что ассоциировал его скорее не с пространственностью и статичностью (как то имело место в “старой онтологии”), но с временностью и процессуальностью^[39]. Аналогичный статус “реальное” и “реальности” имеют и у М. Хайдеггера, который окончательно закрепил в философии термин онтическое для обозначения порядка сущего как наличного предметно-чувственного мира, коему противопоставляется как глубинное и истинное онтологическое, соответствующее порядку бытия.

Как лишь один из аспектов бытия реальность трактуется и во многих авторитетных философских лексиконах. Так, в знаменитом трехтомном лексиконе философских понятий Р. Эйслера (1929) реальность интерпретируется как такой аспект бытия (Seinsweise), который является “вещным”, независимо от “бытия мысленного”, коему противостоит как его объективный коррелят^[40]. В популярнейшем словаре Г.Шмидта, выдержавшем множество изданий, реальность интерпретируется в духе Н.Гартмана в качестве “вещественности, онтологического бытия-в-себе, абстрагированного от его рефлектированности” и как должное быть приписанным всему тому, что возникает во времени и является преходящим^[41]. В одном же из новейших и авторитетнейших англоязычных философских лексиконов, “Оксфордском руководстве по философии” Т. Хондерика (1995), “структура реальности” составляет один из предметов онтологии как “науки о бытии вообще”^[42] и нередко трактуется как синоним эмпирического бытия.

Хайдеггеру было бы, однако, целесообразно последовать в том, что составляет едва ли не важнейший его вклад в философию — во “вслушивании” в слова, в язык, в котором он видел, как известно, даже “дом бытия”. А это “вслушивание” вряд ли подтвердит, что реальность и эмпирическое бытие суть одно и то же. Более того, оно заставляет заподозрить, что у реальности также есть свой “дом”, хотя и не столь обжитый в философии как бытийный.

Сравним два высказывания об одном и том же, лучше всего об отрицаемом, так как отрицание чего-либо в большей мере, чем утверждение, является рефлективым. Когда один человек, допустим, высказывает суждение: “Круглый квадрат нигде не существует”, а другой: “Круглый квадрат совершенно нереален”, то кажется, что мы имеем в обоих случаях одинаковые отрицательные суждения. Однако это только так кажется. Первый человек, утверждая несуществование круглого квадрата, ограничивается констатацией его отсутствия и в эмпирическом и в математическом пространстве, второй же подразумевает нечто иное — что при сравнении с реальностью других объектов такой объект, как круглый квадрат, обладает наименьшей реальностью. Не совсем об одном и том же выскажутся и два человека в связи, например, с какой-нибудь рецензией на картину какого-нибудь художника, если первый из которых скажет: “Такое переживание не существует”, а другой: “Такое переживание нереально”. Если мы вслушаемся в их интонации, то обнаружим, что первый отрицает определенное переживание (мы привели этот пример для того, чтобы вторгнуться в сферу непосредственных объектов гуссерлианской феноменологии) исходя из тех критериев, которые он считает объективными, второй же отрицает его потому, что “примеряет” к себе, к своему субъективному миру. Полагаем, что те же различия в “онтологических интонациях” мы уловили бы в высказываниях, содержащих и утвердительные суждения, когда например, один из собеседников утверждал бы существование мира бесплотных духов или определенных этических ощущений, а другой, соответственно, реальность того и другого.

Наше вслушивание в интонации онтологических суждений, которые не были услышаны названными ведущими философами ХХ века, оказалось конгениальным слуху некоторых филологов-культурологов, отличающихся сенситивностью. Так, один из них, сопоставляя особенности менталитета античного и нового времени и осмысляя, в частности, выражение Плотина “цветение бытия”, отметил, что “речь идет вовсе не о том, что прекрасна “реальность”. “Реальность” так же не похожа на “бытие”, как “ценность” на “совершенство” или как “предмет” на “вещь”. Вещь имеет бытие и держит его при себе, предмет имеет реальность и предъявляет ее созерцающему субъекту. Реальность “объективна”: “ob-iectum” и значит “пред-мет”, “Gegen-stand”, т.е. некоторое “противостояние” субъекту... Конечно, Плотиново “бытие”, имеющее силу зацвести красотой, “объективно” в том смысле, что оно во всяком случае не субъективно...”^[43].

И в самом деле, если “цветение бытия” тонко ароматно, то “цветение реальности” совершенно бессмысленно — почти в такой же мере как выражение, что “круглый квадрат совершенно не существует”, так как суждения о существовании могут иметь квантификацию только в разговорной, если угодно вульгарной, речи, ибо существование степеней не имеет и между “быть” и “не быть”, как дал нам прекрасно дал понять еще Шекспир, среднего ничего не дано. Но и в настоящее время, в “эпоху высоких технологий”, границы в том, что можно назвать “онтологическим словоупотреблением”, несмотря на то, что это эпоха и словесной вседозволенности, также еще не совсем демонтированы. Так, словосочетание “виртуальное бытие” вряд ли кому-нибудь покажется естественным, тогда как “виртуальная реальность” без всяких затруднений вошла в общезначимую лексику, а это последнее словосочетание однозначным образом указывает на стратификацию, так как очевидным образом составляет смысловую оппозицию “реальности эмпирической”.

Приведенные “вслушивания” в высказывания и понятия позволяют, таким образом, допустить, что философ, предполагающий, что суждения о каком-либо сущем в терминах реальности / нереальности обнаруживают такие акцентировки компаративности и субъективности, которые при суждении о том же сущем в терминах бытия / небытия не обнаруживаются, вряд ли значительно ошибается. Но если тот же философ сделает дальнейший шаг и присмотрится к способам создания онтологических вертикалей в истории философии, он догадается, что она знает и два мира онтологии, принадлежность к которым самими создателями этих вертикалей практически не осознавалась. Не осознавалась потому, что различение типов онтологии относится скорее уже к “философии философии”, нежели к самому онтологическому дискурсу.

Выявляемое же здесь различение онтологических миров исходит из строго этимологического анализа самого термина онтология как учения о сущем и из того, что рассмотрение сущего может осуществляться не только в ракурсе оппозиции феноменальное / ноуменальное (как то имело место у Гуссерля и его последователей), но и в зависимости от исходной точки его “наблюдения”. При этом мы отказываемся идентифицировать онтологию как таковую как “учение о бытии” (что является практически общепринятым) потому, что в нашем понимании само “учение о бытии” и соответствует одной из двух исходных точек этого “наблюдения” сущего, а не единственно возможной.

Один из этих миров можно обозначить как онтологию реальности, в которой сущее рассматривается, во-первых, не “само по себе” (как то предлагал еще в своей “Метафизике” Аристотель), но в его отношении к самому субъекту опыта, во-вторых, в аспекте эксплицитной и однонаправленной релятивной квантитативности (при которой реальность любой “вещи” — не забудем, что само слово realitas происходит от слова res — занимает определенное место на трехуровневой шкале “наименьшее” — “промежуточное” — “наибольшее” соотносительно с реальностями других “вещей”^[44]) и, в-третьих, в необходимом единстве этих субъектного и релятивно квантитативного измерений. Последний момент означает, что онтология реальности как таковая равнозначна онтологическому дискурсу, основанному на стратификации уровней реальности.

Однако для соответствующей онтологии можно ввести и другую терминологическую идентификацию, которая соответствует, на наш взгляд, классической модели стратифицирования уровней реальности. В примечании к заключительному § 8 раздела о трансцендентальной эстетике “Критики чистого разума” Кант различает 1) иллюзию, которая есть приписывание розе и Сатурну как самим по себе красноты и, соответственно, двух колец “если не учитывается определенное отношение предметов к субъекту (ohne auf ein bestimmtes Verhältnis dieser Gegenstände zum Subjekt zu sehen)”; 2) явление, которое есть то, что “отнюдь не принадлежит объекту самому по себе, но всегда встречается в его отношении к субъекту” (was gar nicht auf Objekte an sich selbst, jederzeit aber im Verhältnisse desselben zum Subjekt anzutreffen), каково правильное приписывание пространственных и временных предикатов предметам чувств как предметам чувств; 3) “объект сам по себе” (В 70). Хотя Кант не называет здесь ни уровней, ни онтологии реальности (да и сама онтология как таковая не составляла специального предмета его философского интереса^[45]), он отчетливо вербализирует ее основной признак: сами проакцентированные нами выражения “определенное отношение предметов к субъекту” и “в его отношении к субъекту”. И действительно, три фактически выявленные им в данном случае уровня реальности релевантны только по отношению к субъекту опыта: минимальная реальность иллюзии соответствует ложному опредмечиванию как следствию опыта, промежуточная реальность явления — условиям возможности этого опыта как такового, максимальная реальность “объекта самого по себе” (несмотря на явную неудачность самого этого словосочетания, так как мы только что убедились в том, что “объект” не может существовать сам по себе, но только как пред-стоящее субъекту ), под которой понимается вещь-в-себе — пределу или границе опыта. Поэтому мы вряд ли нарушим правила образования понятий, если обозначим нашу онтологию реальности как онтологию трансцендентальную.

Другой онтологический мир мы обозначим как онтологию бытия (выше было выяснено почему это словосочетание не является тавтологичным наподобие кантовского “сонного морфия”), основные параметры которой находятся с параметрами онтологии реальности в отношении контрарности. Здесь сущее рассматривается безотносительно к субъекту познавательного опыта, “объективный” референт которого может в некоторых случаях войти только в один из “регионов бытия” (Гуссерль) или “слоев бытия” (Н. Гартман). Построения ярусов бытия осуществляется в истории философии в рамках классификаций логических (в координатах рода, вида, индивида категориальных систем типа 10 аристотелевских “предикаментов” и т.д.), формалистических (в координатах форматирования содержательных признаков в эстетически нагруженных и “исчерпывающих” моделей типа трилеммы, тетралеммы и т.д.) и метафизических (в координатах категориальных оппозиций, не “предикаментального” типа вроде сущности и существования, формы и материи, необходимости и случайности для “старой метафизики”, а также отмеченных “регионов” или “слоев” бытия для “новой”). Но в любом случае вертикальные уровни сущего как бытия отнюдь не обязательно должны быть, в отличие от уровней сущего как реальности, однонаправленными (то, что в одном ракурсе рассмотрения может быть превосходящим, например, род, в другом будет “превосходимым” — видами и индивидами) и квантифицированными, так как определяющий модус соответствующих вертикалей определяется не отношением “меньше — больше”, но “ниже — выше”, и мы здесь имеем дело скорее с иерарахизацией рангов сущего. Еще одно различие состоит в том, что онтология бытия возможна и без иерархизации этих рангов в отличие от онтологии реальности, которая от соответствующих ей стратификаций неотделима (бытие, вследствие своей безотносительности в сравнении с сущностно релятивной реальностью, может противополагаться только небытию, но не подвергаться внутренним делениям). Что же касается уточнения названия данного типа онтологии, то предложить столь же однозначную его идентификацию, какую мы предлагали в случае с онтологией реальности, мы не можем и потому вынуждены довольствоваться лишь обозначением ее в качестве нетрансцендентальной.

Общей же чертой обоих типов онтологии можно считать, наряду с их сущностной контрарностью, возможность их совмещения в пределах одной онтологической традиции или даже у одного философа, занимавшегося онтологическими проблемами^[46]. Причина в том, что сама онтологическая интенциональность и интонационность философа может варьировать в зависимости от его “онтологических потребностей”. Что же касается их абсолютного исторического соотношения, то онтология бытия с точки зрения и относительной хронологии и абсолютной (если сопоставлять первые прецеденты той и другой) предшествует онтологии реальности, так как философский поворот к субъекту оказывается возможным только при неудовлетворенности “реистической” картиной мира.

2. Чтобы выяснить для себя философские истоки трансцендентальной онтологии в двух основных мировых философских регионах, мы вначале обратимся к стратификации уровней реальности у первого философа, которому западная мысль обязана самим “полноформатным” введением в философский язык самого термина realitas и производных от него^[47], а затем к первому по времени создания тексту философии индийской, в котором эксплицируются уровни реальности.

Августинианцу Генриху Гентскому (1213? — 1293) принадлежало несколько значительных сочинений из жанра “Вопросов на свободную тему” (15 Quodlibeta), а также “Сумма вопросов”, в которых он предложил несколько существенно важных онтологических разграничений^[48]. Наиболее “объемным” из них была естественная для средневековья дифференциация бытия сущностного (у вещей в Божественном Разуме как их формальной причине) и бытия существования (у вещей после их создания действием Божественной Воли как их производящей причине). Другое его разграничение касалось различения бытия в себе (субстанция), бытия в другом (качество и количества) и бытия к другому (отношения), и сам принцип данной дифференциации можно охарактеризовать в качестве онтологического прочтения аристотелевских категорий. Внешне аристотелевской выглядела и его его иерархизация сущего в целом, (в которое указанные дистинкции были введены), но здесь дело обстояло уже сложнее.

Cущее как таковое обозначается у него в виде идентификации “сущее” (ens) = “вещь” (res) = “нечто” (aliquid)^[49]. Генрих делит это “царство сущего” на две неравноправные территории: первую занимает область вещей “истинных” (res secundum veritatem) вторую — область вещей “мыслимых” (res secundum opionem). Принципиальное различие между ними в том, что первые существуют или могут по крайней мере существовать вне человеческого ума, тогда как вторые вне ума не существуют и существовать не могут. Первые, которые только и составляют объект “первой философии”, делятся, далее, на сущее-как-таковое (Бог) и сущее случайно (тварные вещи), последние, в свою очередь, на субстанции — сущее в себе и акциденции — сущее в другом. “Истинные” вещи объединяет то, что они обладают “сущностным бытием” (esse essentiae), хотя и разных порядков, а также внутренне присущей им возможностью и логической когерентностью (как соответствие божественным идеям), на стадии же их творения их возможность претворяется в действительность и они получают “бытие существования”. Соответственно, вещи “мысленные” наделяются противоположными характеристиками — об их претворении в творение не может быть и речи. При этом “чистые возможности” (possibilia) отделяются им от “чистых фикций”. При всех отрицательных характеристиках “мысленных” вещей Генрих, однако, и это самое главное, не отказывает им, в отличие от своих предшественников, в существовании. Правда, они не являются и у него объектом “первой философии”, но в класс сущее = вещь = нечто они все же включаются. А это значит, что они также обладают существованием, но только “очень своим”, кардинально отличным от существования вещей “истинных”. Если мы вспомним, что это объекты, существующие только в уме, мы не значительно ошибемся в терминах, назвав их вещами ментальными, реальность которых у философа и “количественно” и “качественно” уступает реальности вещей действительных. Генрих уточняет, что, не обладая собственным существованием, они получают как объекты мысли “бытие возможное” лишь через сам мыслительный акт и прямо называет их поэтому “минимально сущим” (ens diminutum)^[50]. В случае же с фикциями к их “мыслительности” добавляется и виртуальность.

В результате одна и та же трехступенчатая онтологическая вертикаль имеет аристотелевскую форму и уже неаристотелевское содержание. В различении вещей по степени их истинности и мыслительности за точку отсчета берется субъект познавательного опыта, и возможность вещей быть или не быть экстраментальными является основанием для их стратификации, высший уровень в котором составляют вещи экстраментальные и “актуальные”, средний — ментальные и “потенциальные”, низший — ментальные и “фиктивные”. Поэтому указание на “минимально сущее” является отчетливым признаком сравнительной квантитативности, которая соотносится со степенью онтологической зависимости объектов опыта от его субъекта. Поэтому данная стратификация, основанная на различении ментальных объектов, несет в себе различительные признаки трансцендентальной онтологии (что ни в какой мере не противоречит опытам иерархизации сущего у того же философа и в формате онтологии бытия^[51]).

Проблемы онтологического статуса “мыслительных вещей” частично касается и младший современник Генриха, также августинианец Матфей из Акваспарты (ок. 1240 — 1302)^[52]. Основная проблема, которую он решает в своих “Вопросах о познании”, связана с риторическим на первый взгляд, но на самом деле фундаментальным философским вопросом: “требуется ли для познания вещи существование самой вещи или же объектом разума может быть не-сущее”?^[53] В результате рассмотрения 22 аргументов против того, что не-сущее может быть объектом познания и их критики (в соответствии с правилами схоластического жанра “дискуссионных вопросов”) предложенное решение состоит в том, что для того, чтобы быть мыслимым, объекту не обязательно обладать экстраментальным бытием — и при его отсутствии он свою “объектность” не потеряет. Для характеристики чего-либо в качестве объекта вполне достаточно, чтобы интеллект составил о нем какие-то понятия, а потому его объектом является не сущее, но сущность или чтой-ность (quidditas) вещей, которая познается в понятиях. Несмотря и на его верность понятийной системе схоластического аристотелизма Матфей также рассуждает не традиционно. Ссылаясь на Авиценну в том, что первое, что встречается разуму есть сущее, Матфей оправдывает этой ссылкой далеко не перипатетическую по своему наполнению стратификацию. А именно он предлагает различать не-сущее в безусловном смысле (simpliciter), как не-сущее во всех отношениях, и не-сущее некоторым образом (не-сущее актуально, но сущее в потенции, не-сущее само по себе, но сущее в своей действующей причине), и такое не-сущее может быть мыслимо. Именно поэтому чтойность может не быть актуально сущей, но это потому, что быть таковой не входит в ее понятие и она может быть сущим в другом аспекте — как сущее в уме ^[54]. Изыскания Матфея были поддержаны несколькими его современниками, в частности еще одним августинианцем Виталем дю Фуром (около 1260 — 1327).

Однако наиболее смелый выход за границы перипатетической онтологии обнаруживается в неоднократно подчеркиваемой мысли Матфея о том, что чтойности вещей (наряду с универсалиями и умопостигаемыми формами) не только не суть некоторые “реальные вещи” (в данном случае подразумевается нечто близкое к онтическому), но прямо “безразличны к существованию и несуществованию”, “к бытию и небытию”^[55]. Основной интерес Матфея (как и Канта) был гносеологическим. Для нас же важнее обнаруживаемый здесь “онтологический прорыв”: существуют такие объекты познания, которые внеположены самим существованию, бытию и эмпирической реальности, но каким-то образом существуют. Из этого следует, что чтойности, универсалии и подобные объекты относятся к уровню реальности надэмпирической (реальность же эмпирическая описывается в рамках бытия и небытия, существования и несуществования).

В Индии мы впервые обнаруживаем выписанную шкалу уровней реальности у составителей исторически многослойного компендиума махаянских учений в традиции йогачара “Ланкаватара-сутры” (“Сутра о схождении [Будды на остров] Ланку”), которая в целом может датироваться в целом III — IV вв. — один из самых значительных памятников буддизма махаяны, представляющий его учение под углом зрения второй по значимости его философской школой (после мадхьямики) — йогачара-виджнянавада. Согласно ее основной доктрине объекты нашего познания, которые мы принимаем за экстраментальные, отдельно от сознания как единственной действительности, никак не существуют (отсюда и ее название vijñānavāda — “учение о том, что [есть только] сознание”), и именно ложное представление об их экстраментальности или объективности является истоком всех аберраций мышления начиная с главной — представления о действительном различии субъектного и объектного факторов познания как автономных, — которые и обусловливают “закабаление” и пребывание в сансаре, от которого надо освободиться посредством особой йогической дисциплины.

Новизна махаянских формальных философских конструкций в сравнении с традиционными буддийскими, как правило, значительно переоценивается — речь идет скорее об особых способах переструктуризации уже освоенных парадигм буддийской мысли. Одной из таких парадигм были классификации элементов учения в виде матрик (“матрицы”) — нумерически фиксируемых групп (диады, триады, тетрады, пентады и т.д.) с переменными составляющими, которые определяли основной формат абхидхармических текстов стхавиравады, сарвастивады и некоторых других традиционных буддийских школ. В числе новых, махаянских матрик, “скроенных” по прежнему образцу, но наполняемых новым содержанием и неоднократно воспроизводящихся в тексте “Ланкаватара-сутры”, можно выделить и систему трех “природ” (trisvabhāva), которые в одном из пассажей прямо идентифицируются как “реальности” (vastu).

Базовым для трехуровневой стратификации реальности является уровень эмпирического существования, которое называется буквально “зависимым”, а по существу обусловливаемым (paratantra), поскольку речь идет о мире причинно-следственных зависимостей. Из этого эмпирического среза реальности прокладываются “траншеи” в два других — низший и высший. Реальность обусловливаемая под вектором учета виртуальных наложений сознания в виде вербально-понятийных предикаций (которые подробнейшим образом классифицируются), благодаря которым и создается иллюзия будто внешние объекты восприятия имеют объективное существование, дает уровень “воображаемого” (vikalpita). Когда же “зависимое” освобождается от мистификаций “воображаемого”, в результате чего снимается всякая “двойственность”, можно говорить о признаках реальности “совершенной” (parinişpanna). Поэтому “Ланкаватара-сутра” экспонирует три уровня реальности, которые соответствуют трем уровням сознания — эмпирическому, виртуальному и аутентичному. И это вполне закономерно: поскольку виджнянавада не знает иной действительности кроме сознания, уровни реальности и не могут быть здесь чем-либо иным кроме как уровнями сознания.

Матрика трисвабхавы cофункционирует с другими, но для нее были выделены и специальные тематические блоки, располагающиеся преимущественно в разделах II, III, VI и Х (последний — стихотворное дополнение к тексту “Сагатхака”). Матрики, составляющие контекст трисвабхавы, достаточно устойчивы. Это, в первую очередь, пять дхарм — обобщающая формула понятийной системы махаяны, включающая “знаки” , “имена”, “мыслительное конструирование”, “правильное знание” и “таковость” (татхата) — одно из обозначений подлинной, самоаутентичной, безусловной и неописуемой природы вещей в текстах буддизма махаяны, принятое в йогачаре. При этом первые три дхармы соответствуют первым двум реальностям, четвертая и пятая — третьей.

Другая же основная матрика, постоянно сопровождающая трисвабхаву — схема восьми сознаний-виджнян, включающая пять функций, сопровождающих деятельность чувственных восприятий (зрительные, слуховые, осязательные, вкусовые, обонятельные), а также функции ума-манаса — инстанции всей умственной деятельности, сознания-читты — аккумуляции всех материалов опыта, и, наконец, алая-виджняны — “хранилища” всех результатов познания, желания и действия психофизической организации, аккумулированных не только в ее настоящем существовании, но и во всех прошлых^[56]. Следует отметить, что границы между тремя высшими виджнянами в “Ланкаватара-сутре” достаточно условны: сознание-читта иногда называется и мано-виджняна, тогда как в специфическом своем значении оно практически соответствует алая-виджняне. Помимо этих матрик трисвабхаву сопровождали и другие, среди которых следует выделить двойственное отрицание Я^[57].

Какой же ранние йогачары в “Ланкаватара-сутре” представляли себе шкалу тех уровней реальности, которая соответствовала схеме трисвабхава? Такой, которая соответствовала задачам их эксперимента с конституированием миров, из коих изымалась всякая экстраментальная действительность. Три уровня реальности соответствуют поэтому трем режимам деятельности сознания. Сознание в режиме эксплицитной функции вербализации (обеспечивающей идентификации и дифференциации вещей, мыслимых внешними объектами) создает мир рациональных конструкций, функционирующий в субъектно-объектной “раздвоенности”, и образующаяся в результате бесконечная сетка отношений соответствует реальности воображаемой^[58]. Сознание, работающее в той же субъектно-объектной “раздвоенности”, но без эксплицитной функции вербализации, уже не создает мир рациональных конструкций и соответствующей сетки отношений, но, вследствие подверженности все той же “раздвоенности”, живет в закабаляющем его режиме механически действующих причинно-следственных связей, и это соответствуют реальности обусловливаемой, в которой различаются 6 видов^[59]. Наконец, сознание, освобожденное от “раздвоенности”, а потому непричастное рациональному конструированию и не подверженное действию механизма причинно-следственных связей, образует мир истинного знания, тождественного и истинной действительности, что обозначается термином “таковость” и соответствует реальности совершенной, в которой виды уже не различаются^[60].

Возвращаясь к приведенным в этом сообщении западным опытам стратифицирования уровней реальности, мы не можем не отметить наибольшую близость мышления виджнянавадинов кантовскому, на которую уже обратил внимание выдающийся отечественным буддолог Ф.И. Щербатской. Реальность воображаемая виджнянавадинов — реальность минимальная — почти точно соответствует кантовской “иллюзии” — как ложному опредмечиванию явления. И в самом деле, приписывание розе красноты как будто бы она принадлежит ей самой по себе, а не в качестве объекта нашего восприятия, а Сатурну колец вполне отвечает виджнянавадинской характеристике этого уровня реальности, который конституируется вводящим себя самое в заблуждение сознанием. Реальность обусловливаемая — промежуточная — в целом соответствует кантовскому “явлению” как необходимому фактору объективно протекающего познавательного процесса. Наконец, реальность совершенная — максимальная — позиционно соответствует кантовскому “объекту-самому-по-себе”^[61]. Но здесь мы имеем дело и с принципиальным различием. Кант радикально размежевывался (и это специально подчеркивается во втором издании Первой Критики) с субъективным идеализмом Беркли, согласно которому сущее есть “только познание” (почти совсем как у виджнянавадинов) и акцентировал “полную реальность” экстраментального, вследствие чего он мог бы теоретически стать и прямым оппонентом виджнянавадинов (если бы в какой-нибудь виртуальной реальности вступил с ними в диспут^[62]). Что же касается обсуждавшихся средневековых западных философов, прежде всего Матфея из Акваспарты, то их вопрошания об онтологическом статусе “мыслительных” объектов не находят никаких параллелей у буддийских идеалистов потому, что для последних все объекты “мыслительны”.

Основной же компаративистский вывод из сказанного состоит в том, что в обоих основных автохтонных философских регионах истоки трансцендентальной онтологии были связаны с развитием определенных областей теории сознания. Почему на Западе это было размышление именно над неэмпирическими объектами, а в Индии — над функциональной структурой самого сознания — вопрос сложный и по всем статьям требующий компетенции уже не “онтолога”, а культуролога.

В.Н. Кузнецов

Проблема сознания в философии Жюльена-Офре де Ламетри и "философия сознания" Джона Сёрла

Я предложил названную тему для "Грязновских чтений" по "Философии сознания (история и современность)" потому, что просматривая последнюю переведенную А.Ф.Грязновым книгу из числа сочинений англо-саксонских философов аналитиков, а именно сочинение Джона Сёрла "Открывая сознание заново"^[63], пришел к выводу, что она в значительной степени "изоморфна" знаменитой в свое время книге Ж.О.Ламетри "Естественная история души" (1745), положившей начало французскому материализму ХVIII, разрабатывавшемуся далее Дидро, Гельвецией и Гольбахом.

По выражению З.А. Сокулер, чей экзистенциально проникновенный и теоретически содержательный некролог о Грязнове помещен в его переводе сёрловской книги, он "жил аналитической философией", "принес в Москву дух кембриджской и оксфордской философии", "да и сам он был похож на оксфордского профессора!"^[64].

Важным научным обобщением Грязнова было выделение следующих основных этапов развития и форм аналитической философии: в начале XX в. она выступала как "философия логики", затем как "философия науки" (эпистемология), в 60-70-е годы - как витгенштейновская (главным образом) "философия языка", а с 80-х гг. - "философия сознания". Грязнов отмечал, что на рубеже XX- XXI вв. "философия сознания" является "центральной аналитической дисциплиной" и что "лидером этого движения в современной Америке" является Джон Сёрл^[65].

Производимое Сёрлом "новое открытие сознания" состоит прежде всего в настаивании на том, что сознание есть биологическое свойство мозга человека" и некоторых других высших видов животных "с высокоразвитыми нервными системами", возникая в ходе эволюции животного мира как новая "фенотипическая черта"^[66].

Этот аспект своей "философии сознания" Сёрл противопоставляет в историческом плане аниматистскому (от лат. anima - душа) спиритуализму (от лат. spiritus - дух) Декарта, утверждавшего, начиная с "Рассуждения о методе" (1637), что носителем сознания является у людей "душа" как сотворенная Богом имматериальная "субстанция", противоположная во всем их телам, которые созданы из "материальной субстанции". Для Сёрла "картезианский взгляд на сознание означает, что "в дополнение к физическим частицам имеются "имматериальные" души или ментальные субстанции, духовные сущности, которые переживают разрушение наших тел и живут бессмертно". Выражая общее мнение американской философской профессуры, Сёрл писал, что "в наши дни, насколько я могу судить, уже никто не верит в существование бессмертных духовных субстанций", и "вера в них может иметь разве что религиозные основания", поскольку "отсутствуют какие-либо философские или научные мотивы для допущения существования бессмертных духовных субстанций"^[67].

Выступая теперь "от первого лица", т.е. излагая моё понимание философского процесса Нового времени, которое я стремился сделать максимально обоснованным и адекватным предмету своих исследований, я считаю нужным обратить внимание на тот факт, что хотя критика аниматистского спиритулизма Декарта началась почти сразу же с момента его обнародования (я имею в виду возражения Т.Гоббса на рукопись "Метафизических размышлений" Декарта, 1641) Г. де Руа (1647) и в конце XVII в. проводилась у Дж. Локком в "Опыте о человеческом разумении" (1690) в форме анализа того, как образуется "идея души" , "идея духа" и , наконец, "идея Бога", - лишь Ламетри выступил с естественнонаучным обоснованием положения, что органом человеческого мышления является мозг. Философски обобщая данные патофизиологии своего времени, Ламетри пришел к выводу, что человеческая способность мыслить находится в теснейшей причинной зависимости от свойственной ему "особой организации мозга" в его связи с нервной системой, органами чувств и всем организмом^[68], а не от предполагаемой спиритуалистами бестелесной, чисто духовной субстанции. Из этого Ламетри далее заключал, что имеет место "материальное единство человека"^[69], сформулировав это положение в следующем сочинении, озаглавленном "Человек - машина" (1747). Хочу отметить, что механицистски звучащее понятие "машина" наполнилось Ламетри в этом сочинении органицистским содержанием, обозначая просто материальность человека. Надо подчеркнуть также, что уже у многих других, немыслящих животных Ламетри находил зачатки психики, считая это эти зачатки развиваются по мере усложнения телесной организации животных, в первую очередь нервной системы и формирующегося мозга. Опираясь на данные зарождающейся палеозоологии, Ламетри высказал предположение, что первоначально на Земле естественным образом возникли лишь простейшие животные, а от них произошли более сложные. Ламетри считал "весьма вероятным", что животные менее совершенные, чем человек, появились на свет ранее него, и "мысль о происхождении человека от животных" не казалась Ламетри "нисколько не нелепой и не странной"^[70]. В дальнейшем у продолжателей этой "линии Ламетри", крупнейшим из которых был Дени Дидро (1713 -1784), опиравшегося на солидно разработанную эволюционисткую концепцию "естественной истории" французского биолога Жоржа Бюффона (1707 - 1788), появились более уверенные и конкретные утверждения о человеке как вершине развития животного мира.

Полным преодолением декартовского дуализма явилось утверждение Ламетри, что "во Вселенной существует только одна субстанция" в виде материи, которая различным образом видоизменяется и развивается от своих низших форм существования к высшим вплоть до человека^[71].

Такое понимание природы и места человека в ней Ламетри обозначил термином "материализм". Немецкий философ Лейбниц (1646 - 1716) - ранее назвал "материалистами" тех мыслителей, которые начиная с Демокрита и Эпикура признавали материю единственной субстанцией. Последователем этих мыслителей среди новоевропейских философов Лейбниц считал Гоббса, но до Ламетри все философы протестовали против отнесения себя к "материалистам", опасаясь сопряженных с этим обвинений в атеизме. Ламетри же, презрев угрозу серьезных репрессалий и найдя убежище от своих преследователей при дворе прусского короля Фридриха II, славившегося своим вольнодумством и гордившегося им, вызывающе заявлял, что ныне "писать как философ - значит проповедовать материализм", потому что это философское мировоззрение находится на уровне высших достижений современного естествознания, представляя собой в отношении психо-соматической проблемы ("душа-тело") "очевидный результат всех наблюдений и опытов величайших философов и врачей"^[72].

При ознакомлении с сёрловской концепцией генезиса человеческого сознания, которая является сугубо "биологистской", заслуживает внимания тот далеко не очевидный и не замечавшийся многими историками философии факт, что Ламетри выходил за пределы чисто натуралистического понимания человеческого сознания, связав проблему его генезиса с формированием вербального языка, происходящим в условиях человеческих сообществ, т.е. с проблемой социогенеза. Осмысливая случаи обнаружения человеческих индивидов, выросших в среде диких животных и после такой жизни неспособных усваивать человеческую речь и мыслить, даже по-человечески есть и пить, Ламетри делал вывод, что "человек до изобретения слов и знания языков" являлся лишь "животным особого рода". Ограничиваясь чувственно- воззрительным знанием, "он замечал только формы и цвета", сохраняя "во всех возрастах черты ребенка..." Образно говоря, "алмаз нашего ума", т.е. природный орган в виде мозга, отшлифовывается в мыслящий "бриллиант" только в речевом общении с другими людьми, в условиях расширяющегося социального бытия, "социализации" взрослеющего индивида, как теперь принято говорить^[73]. В докладе З.А. Сокулер отмечалось, что в кантианстве проблема культурно-социальной обусловленности содержания человеческого сознания была поставлена лишь Германом Когеном во второй половине XIX в. Во французском материализме ХVIII в. такая проблема была обстоятельно разработана Гельвецием (1715 - 1771) в сочинении "Об уме" (1758) (и примыкающем к нему сочинении "О человеке", посмертно опубликован ном в 1772 г.). Доводя до предела начатую Локком критику теории "врожденных идей", включенную в состав спиритуалистической метафизики от Декарта до Лейбница, Гельвеций обосновывал положение о том, что всё содержание сознания, все его "идеи" приобретаются в жизненном опыте человека, а при рождении ум человека есть "чистая доска". Появляющиеся затем в уме идеи или усваиваются им извне посредством "воспитующего" воздействия социо-культурной среды, или творчески вырабатываются им самим. Тезис о всемогуществе такого "воспитания" означал, что Гельвеций никоим образом не выводил (пользуясь терминологией аналитиков) "ментальное" из "церебрального", "психическое" из "физического" и не сводил, не редуцировал первое к второму. Такова же была позиция в данном вопросе Дидро и Гольбаха.

Связывание процесса формирования интеллекта у индивидов с вербальным языком началось в философии Гоббса, который выдвинул также положение о рациональном познании как своего рода "исчислении".

В произведениях Кондильяка (1715 - 1780), гносеологически родственных французскому материализму ХУШ в. и вводивших в него положение о происхождении как познавательных, так и эмоционально-волевых функций человеческого сознания из способности ощущения, содержалось также учение о естественном происхождении языка. В "Опыте о происхождении человеческих идей" (1746) Кондильяк рассматривал лингвогенез в тесной связи с проблемами становления человеческого сознания; его "философия сознания" была неотделима от его "философии языка", и обе они были ассимилированы во французский материализм ХVIII в.

В переведенной А.Ф.Грязновым на русский язык книге современного британского аналитика Стивена Приста, профессора на отделении философии Эдинбургского университета "Теории сознания"^[74], представляющей собой, как пишет переводчик, "попытку рассмотреть и систематизировать основные точки зрения на проблему сознания, высказанные в истории мировой философии", материализм определяется как "теория о том, что если нечто существует, то оно имеет физический характер". Трактовку сознания в сочинениях Ламетри, относимого к "материалистам", Прист сводит к утверждению, что "мышление и ощущение являются не чем иным, как сложным движением материи". Констатируя, что "наиболее полное выражение материалистическая тенденция во французском Просвещении получила у барона Гольбаха в "Системе природы"", Прист характеризовал гольбаховский материализм как сводимый к попытке доказать, что "Вселенная представляет собой огромную детерминистскую систему физических объектов и ничего другого не существует", и что для всех материалистов "все ментальные факты - это не что иное как физические"^[75]. При такой характеристике философии французских материалистов ХУШ в. остается непонятным, почему марксисты усматривали в их сочинениях учение об определяющей роли человеческих "идей" ("мнений"), т.е. явно не "физических", а "ментальных" реалий, "фактов", и потому квалифицировали его как "идеалистическое" понимание общества и истории. Посредством приписывания всем материалистам редуцирования "ментального" к "физическому" (что было свойственно лишь малозначительным мыслителям, которых марксисты называли "вульгарными" материалистами) Прист чрезвычайно облегчал себе критику их мировоззрения. "Материализм, - категорично утверждал Прист, - есть самопротиворечивая теория сознания, поскольку включает утверждение, что ментальное есть физическое. Однако быть ментальным отчасти заключается в том, чтобы не иметь физических свойств. Самопротиворечивость - логически достаточное условие утверждения как ложного, - следовательно, материализм ложен"^[76].

Следует отметить, что для Приста неприемлем и "идеализм", который определяется совсем экстравагантно: "это теория, согласно которой существуют только сознания". Правда, несколькими строками ниже это определение несколько корректируется Пристом: "Главное утверждение идеалиста заключается в том, что физические объекты не существуют независимо от сознаний". Далее Прист характеризует материализм и идеализм как одинаково ложные учения, но по разным причинам: "Материалисты непоследовательно (по смыслу текста "необоснованно" - В.К.) утверждают, что ментальные события суть физические. Идеалисты непоследовательно, (т.е. опять таки точнее сказать "необоснованно" - В.К.) что физические события суть ментальные"^[77]. Но к "идеализму" Прист относится гораздо мягче, чем к материализму и во всяком случае внимательнее. Из текста главы "Идеализм" видно, что Прист читал сочинения ее главных "фигурантов" - Беркли и Гегеля, высказав об их философских воззрениях ряд интересных, содержательных замечаний.

Я обращаю внимание на трактовку Пристом "материализма" и "идеализма" (очень неадекватную на мой взгляд, - этим и объясняются мои кавычки) не вследствие личного убеждения в огромной значимости этих обобщающих философских понятий при характеристике философского процесса, а просто потому, что в рассматриваемой мною книге Приста (как и в книге Сёрла "Открывая сознание заново") они имеют очень важное значение. Игнорировать вопросы об отношении Приста и Сёрла к тому, что они считают "материализмом" и "идеализмом" - значит, образно выражаясь, за деревьями не увидеть леса. Все другие выделяемые Пристом "теории сознания" - дуализм, логический бихевиоризм, функционализм, "двухаспектная теория", "феноменологический взгляд" - так или иначе соотнесены с "идеализмом" и "материализмом".

Сёрл, начиная свою книгу главой под названием "Что не так с философией сознания?", направляет критический удар "против модных, но неприемлемых материалистических взглядов в современной философии и когнитивной науке", выделяя среди них шесть основных "неправдоподобных теорий сознания", авторами который являются американские, английские и австралийские философы второй половины XX века. Назвав вторую главу своей книги "Новейшая история материализма (одна и та же ошибка)", Сёрл пояснял: "В данной главе я хочу достаточно кратко исследовать историю материализма за последние полстолетия..." Речь идет прежде всего о работах называвших себя "материалистами" Д.Д.Смарта (1965), Ю.Т.Плейса (1956), Д.М.Армстронга (1968), утверждавших "тождество ментального с физическим". По Сёрлу, они не только отрицают "субстанциальный дуализм" Декарта, но "желают отрицать существование любого нередуцируемого ментального феномена в мире", "отрицать, что имеются какие-то несводимые феноменологические свойства, подобные сознанию..." Все шесть основных "неправдопобных теорий сознания", рассматриваемых и отвергаемых Сёрлом, пытаются, говоря более определенно, "принизить обычные ментальные феномены вроде убеждений, желаний и намерений", а также "бросить тень сомнения на само существование таких общих свойств ментального, как сознание и субъективность". Первая, наиболее крайняя форма "антименталистских" взглядов была, пишет Сёрл, выдвинута в работах Фейерабенда (1963) и Рорти (1965), утверждавших, что "ментальных состояний как таковых вовсе не существует". Называя себя "элиминативными материалистами", они вопреки обыденным взглядам заявляли, что "не существуют такие вещи, как убеждения, желания, надежды, страхи и т.д.". Их поддержали П.М.Черчленд (1981) и Стич (1981) полагавшие, что "народная психология", содержащая "менталистские" взгляды, "является, по всей вероятности, попросту и всецело ложной". К "современному материализму" Сёрл относил далее "функционализм", включая его "компьютерную" форму. Еще одной разновидностью "современного материализма" является, по Сёрлу, точка зрения Деннета (1987), согласно которой слова "убеждение", "желание", "страх", "надежда" это просто "обороты речи", - "полезный словарь для объяснения и предсказания поведения", а не для обозначения подлинных ментальных феноменов. В поздних работах Армстронга (1980) и Деннета (1991) скрывается, по Сёрлу, закамуфлированное отрицание сознания (и самосознания), которое фактически характеризуется не как то, что обозначает "актуальные осознанные состояния, т.е. внутренние, субъективные, качественные ментальные состояния, присущие первому лицу ("я" - В.К.), а скорее публично наблюдаемые феномены, присущие третьему лицу. Такие авторы претендуют на мнение, что сознание существует, но фактически они заканчивают отрицанием его существования"^[78].

Свою "новейшую историю материализма" Сёрл никак не соотносит с более ранними и, можно сказать, классическими формами материалистической мысли. Создается впечатление, что они просто неизвестны ему, что может объясняться отсутствием в американских университетах глобальных курсов по истории философии. Прист несравненно эрудированнее в отношении истории материализма, и ему, в частности, известно, что не все философы, относимые к числу материалистов редуцировали "ментальное" к "физическому". Правда, отсутствие такого редукционизма Прист считает несовместимым с материализмом и на этом основании исключает К.Маркса из числа философов-материалистов^[79].

Для историка философии важно отметить тот факт, что Сёрл и называемые им сторонники шести "неправдоподобных теорий сознания" из среды американских, английских, австралийских и других англоязычных философов второй половины XX века вложили новый смысл в понятие "материализм". Своего рода объективной реальностью, с которой нельзя не считаться при налаживании философских связей с американскими университетами, является то, что в них такого рода "материалисты" многочисленны, влиятельны и других "материалистов" в США, видимо, нет в настоящее время.

Для понимания особенностей новейшего американского "материализма" надо принять во внимание то обстоятельство, что он вырастал из аналитического движения, связанного с неопозитивистским "физикализмом" и бихевиористской психологией, отпрыском которой является упоминаемый Сёрлом "логический бихевиоризм".

Настаивая на том, что "ментальные" феномены, "субъективная реальность" сознания и его актов действительно существуют, Сёрл полагал, что он выходит за пределы "материализма". А предлагая "простое решение" знаменитой проблемы "сознания и тела", состоящее в утверждении, что "ментальные феномены причинно обусловлены нейрофизиологическими процессами и сами являются свойствами мозга", Сёрл характеризовал это решение как "биологический натурализм", согласно которому "ментальные процессы и события и процессы в такой же мере суть часть нашей естественной биологической истории, как и пищеварение, митоз, мейоз или секреция ферментов"^[80]. Предлагая отказаться от "архаических", по его мнению, понятий, "дуализм", монизм", "материализм", Сёрл заявлял, что те философы, которые "не желают допустить существование сознания", делают это просто потому, что "они не видят того, что ментальное состояние сознания есть просто обычная биологическая, т.е. физическая, черта мозга". По Сёрлу, считать "ментальное" высшей формой "физического" вовсе не означает, вопреки широко распространенному среди философов мнению, сведения, редуцирования "ментального" к "физическому". "На чем я непрестанно стану настаивать, - обращался к своим оппонентам Сёрл, - так это на том, что (I) можно принимать очевидные факты физики, например, что мир состоит из физических частиц в силовых полях, (2) не отрицая в то же время очевидных фактов относительно нашего собственного опыта, например, что все мы имеем сознание и что наши состояния сознания обладают весьма специфическими нередуцируемыми феноменологическими свойствами". Сёрл не соглашался с тем, что принятие этих двух положений означает его переход на позиции "дуализма", - такое суждение означает просто неспособность оппонентов "увидеть совместимость наивного ментализма с наивным физикализмом..."^[81].

Те, кто занимается самостоятельной разработкой "теории сознания", могут усмотреть в рассуждениях Сёрла невероятную путаницу, логические противоречия, низкий уровень философской культуры. Я как историк философии ограничиваю свою задачу максимально четким выявлением основных положений рассматриваемых философских учений и аргументов, которые приводятся в обоснование этих положений, что само по себе способствует обнаружению тех сторон этих учений которые уязвимы для критики.

Завершая анализ сёрловской концепции сознания, я хочу обратить внимание на то, что она органически связана не только с теорией биологической эволюции, но и с такой физической теорией, которая мировоззренчески аналогична тому, как понимал природу Ламетри. Наряду с эволюционной теорией в биологии Сёрл считал определяющей для современного научного взгляда на мир "атомарную теорию материи", согласно которой "Вселенная полностью состоит из крайне малых физических феноменов, которые мы находим удобным ... называть "частицами". Все большие и среднего размера сущности в нашем мире, вроде планет, галактик, автомобилей и пальто, состоят из меньших сущностей, которые в свою очередь состоят из атомов, которые сами состоят из субатомных частиц"^[82]. Существенно, что мировозрению Сёрла как автора книги "Открывая сознание заново" оказался чуждым не только аниматистский, но и теистический (от греч. theos - бог) спиритуализм, - тот и другой, по его убеждению, находятся за пределами философского пространства, отмечая, что "нам не удалось придумать убедительного доказательства бытия Бога", как и бессмертия души. Сёрл писал, что "даже в самых глубоких размышлениях мы не можем принять всерьез подобные мнения". Сёрл сообщал, что когда в Индии некоторые слушатели его лекций по проблеме "сознание - тело" , оппонируя ему, уверяли, что "они лично существовали в предыдущих жизнях как лягушки, слоны и т.д.", он не подумал: "вот свидетельство в пользу альтернативного взгляда на мир" или просто: "кто знает, возможно они правы"^[83].

В заключение я рискну высказать предположение, что А.Ф.Грязнов, подвижнически трудясь над переводом книги Сёрла "Открывая сознание заново" в последние, труднейшие годы своего жития, находил в ней что-то мировоззренчески близкое себе. Мне кажется, что человек с глубокими религиозными потребностями и соответствующими вероубеждениями мог бы при ознакомлении с главными положениями сёрловской книги (а они отчетливо видны даже при беглом ее просмотре) с негодованием отшвырнуть ее в сторону, восклицая: "эпистемщина" презренная, мерзость анти-софийная!... Но я думаю, что все русскоязычные читатели философской литературы должны быть благодарны А.Ф. Грязнову за то, что он открыл им доступ к едва ли не самой яркой и значительной книге крупнейшего современного американского мыслителя Д.Сёрла.

В. В. Васильев

Философская психология И. Н. Тетенса
и современные мифы о сознании

XXI век обещает стать столетием философии сознания. Еще в восемнадцатом веке Дэвид Юм показал, что метафизика может сохранить свой научный характер, лишь будучи учением о "человеческой природе" в ее ментальном аспекте. Но хотя ряд мыслителей поддержал его начинания, в целом европейские философы эпохи Просвещения и XIX века продолжали верить в более широкие спекулятивные возможности метафизики. Ответной реакцией стало позитивистское движение второй половины XIX столетия, поставившее под сомнение существование особой предметной области философии вообще. Критика философских теорий сознания^[84] и внутренние проблемы интроспективной "естественнонаучной" психологии обусловили господство бихевиоризма и логического бихевиоризма в "обычной" и философской психологии первой половины XX в. И лишь во второй половине прошлого столетия происходит "новое открытие ментального". Философия сознания вновь очень актуальна. Но на новом этапе своего развития она должна помнить уроки прошлого, и прежде всего "столетия психологии", как именуют XVIII век.

Одной из центральных фигур психологии XVIII века является Иоганн Николас Тетенс^[85]. Знаменитый историк мысли М. Дессуар даже соглашался назвать Тетенса "отцом" этой науки, имея в виду аналитический метод, привнесенный им в исследование сознания^[86]. Главный философско-психологический труд Тетенса "Философские опыты о человеческой природе и ее развитии" (1777) и правда очень аналитичен и содержит немало перспективных психологических идей, значение которых хоть и чувствовали, но не смогли в полной мере осмыслить его современники. Показательно в этом плане мнение известного вольфианца И. К. Шваба, на излете XVIII века писавшего, что если бы появился "человек, способный проникнуться системой мыслей Тетенса и вместе с тем умеющий преподносить и понятно излагать материал", то он "смог бы извлечь из этой работы эпохальную эмпирическую психологию"^[87]. Но этого не произошло. Тетенс, как писал У. Б. Пилсбери, "на сто лет опередил свое время"^[88].

Через сто лет после смерти Тетенса интерес к нему действительно вырос. В начале XX века начинается переиздание его сочинений, на рубеже столетий появляется множество работ о Тетенса, среди которых лучшая и по сей день монография о нем В. Уэбеле "И. Н. Тетенс, в контексте его общего развития и при особом внимании к его отношению к Канту"^[89]. Однако "тетенсовский ренессанс" был недолгим – не вышел в свет даже второй том нового издания его "Философских опытов". Одна из причин этого – то, что большинство работ о Тетенсе было вписано в контекст его отношения к кантовской философии. Лозунг "Тетенс – важный предшественник Канта" стал главной аксиомой тетенсоведения. Заметим, что появление "Критики чистого разума" Канта в 1781 г. в известной мере отвлекло внимание читающей публики от изучения громадного трактата Тетенса и обусловило малое влияние этой работы в конце XVIII века. В начале XX века история повторилась: сопоставление Тетенса с Кантом в невыгодном для первого ракурсе наталкивало многих на мысль о том, что при всей глубине Тетенса он не "дотягивает" до кантовских прозрений и поэтому не представляет большого интереса.

Представляется, таким образом, что в самом подходе к изучению Тетенса с позиций кантовского критицизма заложена опасная ловушка. Да и фактически этот подход не оправдал себя. Несмотря на значительные усилия, его сторонники так и не смогли показать, в чем, собственно, состоит влияние Тетенса на Канта, или хотя бы в чем именно Тетенс "предчувствовал" идеи критической философии.

Разумеется, уменьшение интереса к Тетенсу в середине XX века было связано не только с методологическими проблемами историко-философских исследований, посвященных этому мыслителю. Свою роль сыграла и общая экстерналистская атмосфера психологии того времени, не благоприятствовавшая классическому ментализму. После того как экстернализм был серьезно потеснен когнитивной наукой, вновь стало модным изучение ментального как такового, а стремительное развитие эволюционной психологии восстановило в своих правах понятие "человеческой природы", широко использовавшееся мыслителями эпохи Просвещения^[90]. И параллельно всем этим процессам пошла новая волна работ о Тетенсе^[91]. Но важно помнить о "кантовской ловушке", чтобы опять не попасть в нее.

В какой же перспективе надо рассматривать философскую психологию Тетенса, чтобы раскрыть ее потенциал и показать ее значение для современной философии сознания и науки о человеческой природе? Ответ может быть таким. Во-первых, надо исходить не из заранее принятых схем развития западноевропейской метафизики, а из реальной ситуации, сложившейся в Германии в середине XVIII века. Тогда можно будет понять, ответом на какие философские и психологические запросы стала философия Тетенса. Во-вторых, надо отличать экспериментально-психологические идеи Тетенса от его философско-психологических концепций. Причем это различение не будет искусственным. Ведь уже Христиан Вольф, которого в то время многие считали подлинным основателем "научной психологии"^[92], провел четкую границу между эмпирическим и философским исследованием души. "Эмпирическая психология", полагал он, должна опираться на самонаблюдение, сторониться метафизики, выявлять "законы" душевных способностей и пытаться переводить их в математическую форму в "психометрии". В отличие от эмпирической, "рациональная психология" задается "философскими" вопросами об условиях возможности сознания и душевных способностей, пытаясь субординировать их и вывести из природы души^[93]. Вольф по праву считал себя первооткрывателем такого рода философской психологии^[94], и нельзя не отметить, что слово "философское" действительно хорошо подходит для характеристики исследований, целью которых является отыскание единых истоков психического многообразия. Ведь философия с самого своего возникновения понималась как наука о первоначалах, и Вольф показал, каким образом можно интерпретировать ее задачи в сфере учения о душе.

Другое дело, что предложенный Вольфом вариант выведения психических способностей из природы души оказался не очень эффективным и вызвал резкую критику со стороны его многочисленных оппонентов. Вольф считал, что природу человеческой души выражает сила представления мира сообразно состоянию органов тела и его положению в мире^[95]. И выведение из этой силы таких способностей, как чувство, воображение, рассудок и др. сводилось к констатации, что они являются различными формами представления вещей: чувство смутно представляет актуальные предметы, воображение – отсутствующие, рассудок есть способность отчетливого представления и т. д. Критики Вольфа, и прежде всего Хр. А. Крузий, показывали, что это всего лишь номинальное выведение. Из того, что любая душевная способность может быть истолкована как модус представления мира, не следует, что в их основе лежит единая сила представления. Такая сила может быть просто абстракцией^[96]. Конечно, Вольф мог бы сказать, что наличие единой психической силы доказывается им из независимых оснований, но само это доказательство выглядит не очень убедительно: Вольф заявлял, что мышление не может быть присуще сложной вещи, утверждая затем, что простая вещь может обладать только одной силой^[97]. Однако ему так и не удалось полностью отвергнуть возможность того, что сложная вещь (материя) может мыслить. Да и тезис о том, что у простой вещи может быть только одна сила, никак не выглядит самоочевидным.

Одним словом, вольфовская программа философской психологии сразу столкнулась с серьезными трудностями. Она была весьма перспективной, но для ее реализации нужны были свежие идеи. Тетенс и стал философом, совершившим прорыв в этой области.

Уже в первых параграфах основной части "Философских опытов" Тетенс дает понять, что выведение многообразия психических способностей из единой силы души будет одной из важнейших задач его трактата. Он подвергает критике вольфовское решение этого вопроса и обозначает собственные подходы. Тетенс подчеркивает, что выведение способностей должно проводиться после детального анализа их фундаментальных характеристик. Кроме того, важно в общем виде определить, в каком случае это выведение будет не номинальным, а реальным. В общем, Тетенс не хочет начинать "с главного", а намеревается провести тщательные подготовительные работы.

Методолого-онтологическая часть этих работ сводится к различению "абсолютных" и "относительных" качеств вещей и утверждению, что условием генетического родства двух вещей является возможность перехода от одной вещи к другой через количественные изменения ее "абсолютных" компонентов^[98]. В применении к проблемам философской психологии это означает, что для того, чтобы вывести, к примеру, из способности чувства способность воображения надо отыскать в первой некий изначальный параметр, увеличение или уменьшение которого трансформирует ее в воображение. Трудно спорить, что такая методика отвечает критериям реального выведения душевных способностей: исходная способность оказывается уже не общим моментом, а первоистоком других.

Отметим, кстати, что вольфовское учение о способностях не исключало применения подобных методов, и один из известных вольфианцев второй половины XVIII века, И. А. Эберхард, пытался показать возможность выведения душевных способностей из силы представления, исходя из степени ясности последнего. Чувство, к примеру, есть ясное представление наличного мира, а вот представление мира с ясностью второй степени (когда различаются не только сами вещи, но и их внутренняя структура) – это уже рассудок^[99]. Такой подход, однако, мог иметь лишь ограниченное значение: далеко не все способности можно объяснить градациями ясности представления мира. К примеру, ими едва ли удастся обосновать отличие воображения от чувства, рассудка от воли и т. п. Неудивительно, что на роль психологической переменной Тетенс выбрал другой параметр. Им оказалась самодеятельность души в психических актах^[100]. Этот выбор позволил осуществить гораздо более масштабное выведение способностей. Но его условием, как уже отмечалось, стал детальный предварительный анализ отдельных душевных способностей.

Этот анализ сконцентрирован в первых трех разделах "Философских опытов" Тетенса, хотя и не ограничивается ими. Первый посвящен способности представления, второй – чувственности, третий – мышлению, точнее его основе, восприятию, или сознанию^[101]. Главной опорой Тетенса является "наблюдающий метод", возводимый им к "Опыту о человеческом познании" Дж. Локка^[102]. В действительности его методологический инструментарий намного богаче локковского. Тетенс, как и многие мыслители XVIII века, отдает себе отчет в том, что самонаблюдение может нарушать течение психических процессов. Но бороться с этим, считает он, вполне реально. Надо повторять внутренние опыты, точно оговаривать условия самонаблюдения, устранять посторонние влияния и т. п. В общем, Тетенс разрабатывает изощренную методику психологических экспериментов вундтовского типа и достаточно успешно применяет ее. Но он не останавливается на чистой интроспекции, а пытается подкрепить ее математизированными экспериментами фехнеровского толка. К примеру, Тетенс описывает механическое устройство, позволяющее определять длительность существования так называемых "пост-ощущений"^[103], т. е. непосредственных образов ощущений, некоторое время сохраняющихся в сознании даже после прекращения воздействия предметов на органы чувств^[104]. И это совсем не виртуальный проект. Тетенс действительно измерил длительность пост-ощущений для зрения, слуха и осязания, а затем обнародовал и проанализировал результаты^[105]. Столь системная попытка внедрения математики в психологию до Тетенса никем не предпринималась^[106]. Если учесть к тому же, что он поставил целый ряд успешных интроспективных опытов, то этого мыслителя можно по праву назвать первым экспериментальным психологом в современном смысле слова.

Отметим, впрочем, что экспериментальные приемы имеют у Тетенса лишь прикладное значение. Главные его цели лежат в сфере философской психологии, исследовании базовых форм душевной жизни. Для их достижения он был готов кое-где пожертвовать чистотой "наблюдающего метода" и прибегнуть к гипотезам, пусть и опирающимся на опыт. Более того, Тетенс показывал, что в некоторых случаях гипотетические конструкции даже необходимы. Этот вывод имеет, как представляется, фундаментальное значение для современной философии сознания. Хотя в наши дни мало кто отрицает, что суждения о статусе ментального, т. е. о том, является ли оно дериватом мозга или же субсистентно, неизбежно гипотетичны (при том, что большинство философов сознания настаивает на первом варианте), но очень многие авторы полагают, что сами ментальные структуры прозрачны для рефлексии и могут быть эксплицированы в их полном объеме. Это убеждение, если брать современную ситуацию, идет от феноменологии Гуссерля, и еще больше от когнитивной науки с ее компьютерной моделью сознания. Но оно было присуще и многим философам XVIII века, к примеру Вольфу и его последователям, а отчасти даже Канту. Тетенс, однако, нарушил эту идиллию. Он показал, что человеческий ум не может прояснить свою собственную структуру, не вступая на путь гипотез, лишающий это предприятие претензий на аподиктическую достоверность. В контексте современных дискуссий о сознании этот вывод может способствовать разрушению мифа о возможности построения исчерпывающей и самодостаточной теории ментального, абстрагирующейся от объяснений, лежащих вне сферы феноменов сознания.

Разумеется, сказанное может иметь хоть какое-то значение лишь при условии основательности выводов Тетенса о невозможности негипотетической экспликации сущностных ментальных форм. И сейчас мы посмотрим на эти выводы и их посылки in concreto.

Анализ душевных способностей Тетенс начинает со "способности представления", хотя в естественном порядке она включается после чувства. Чувство, проявляющееся в ощущении, утверждает Тетенс, всегда имеет дело с настоящим и нацелено на "абсолютные" качества вещей^[107]. В этом отличие чувства от мышления, постигающего их отношения^[108]. Отличие же чувства от способности представления состоит в том, что последняя позволяет трактовать одни состояния в качестве образов других. Скажем, представляя Луну, я понимаю, что не ощущаю ее, и понимаю, что это представление отсылает к прежним ощущениям данного объекта. Но каким же образом происходит отсылание представления к прежним ощущениям, благодаря которому оно и называется представлением? Тетенс отвечает на этот вопрос, трансформируя вольфовский закон ассоциации представлений (от части к целому) и утверждая, что некоторые душевные состояния связаны со стремлением к репродукции прошлого перцептивного окружения, центром которого являлось данное состояние^[109], и отличного от его нынешнего окружения. Такая ретроспективная интенциональность душевных состояний как раз и заставляет рассматривать их как отображения ощущений (если только сами эти состояния не ощущения; тогда происходит узнавание). Но даже самая полная репродукция прежнего состояния обычно не приводит к его превращению в новое ощущение: "Ведь даже там, где оно воспроизводится со всеми его частями, все же никакая часть не находит вновь настолько совершенного выражения, как это было в ощущении, и поэтому всегда остаются стремления, действия которых не находят выхода и указывают на что-то другое как на plus ultra" ^[110].

Из этого следует, что отображающая функция представлений не исчерпывает их отличия от ощущений. В последних имеется некое качество, "живость" или "сила", которое отсутствует у представлений^[111]. Оно конституирует их различие, но с трудом поддается концептуализации. К подобному результату еще до Тетенса пришел Юм, тоже указывавший на различие в живости между "впечатлениями" чувств и "идеями" воображения или даже между идеями памяти и идеями воображения. И Юм даже больше, чем Тетенс, акцентировал внимание на неконцептуализируемости этого критерия. Каждый, говорил он, чувствует данное различие, но не может исчерпывающе объяснить его^[112] и вынужден ограничиваться нестрогими характеристиками вроде "живости" или "яркости". За этой, казалось бы, частной трудностью, отмеченной Юмом, кроется серьезная проблема. Представляется, что дело вовсе не в каких-то недоработках этого философа, а во внутренних несовершенствах реализуемой им феноменологической программы. При исследовании "человеческой природы" в ее ментальном аспекте Юм сознательно отказывается принимать в расчет гипотезы, подразумевающие использование недоказуемых допущений о внешнем мире, его влиянии на чувства и т. п. Он изначально ориентировался на отказ от гипотетичности и достаточно последовательно выдерживал этот курс. Как видно, однако, чисто феноменологическая философия сознания наталкивается на определенные границы внутри самой ментальной сферы, которые ставят исследователя перед выбором: или закончить свои изыскания декларацией концептуальной непроясненности фундаментальных ментальных различий, или пересечь границы, прибегнув к гипотезам.

Юм не пошел на этот шаг. Тетенс решился на него, и надо признать, что утрата аподиктической достоверности, сопровождающая гипотетические конструкции, была вполне компенсирована им важными теоретическими приобретениями. Итак, Тетенс должен был объяснить природу "живости", отличающей ощущения от образов. Самое естественное объяснение состоит в том, что ощущения возникают в душе вследствие воздействия ощущаемых предметов на мозг^[113]. Оно трансформируется в пассивное психическое состояние^[114]. Переживание пассивности и можно связать с искомой "живостью". Ведь живость осознанного душевного состояния прямо пропорциональна степени его навязанности нам: нестойкие состояния кажутся эфемерными.

В общем, для объяснения фундаментального отличия ощущений от представлений необходимо пойти на допущение внементальных предметов, влияющих в процессе ощущения на мозг и через него на сознание. Доказать их существование, как стало ясно европейским философам после Беркли (построившего непротиворечивую систему, лишенную понятия материальных объектов), нельзя. Зато, как показал Тетенс, можно извлечь выгоду из этой гипотезы для теории душевных способностей. Рассуждая на эту тему, Тетенс использует идеи знаменитого швейцарского мыслителя Ш. Бонне. Бонне пытался сочетать учение о нейрофизиологических основах психики с концепцией активности души как нематериальной сущности. Активность, доказывал он, свойственна всем душевным способностям, в том числе и на первый взгляд пассивным, таким как чувство. Четче всего Бонне формулирует теорию чувства как "ветви деятельности души" в работе "Исследования способностей ощущения и познания", написанной специально для конкурса Королевской академии наук в Берлине в 70-е годы. В этом малоизвестном и, кажется, до сих пор не атрибутировавшемся Бонне трактате^[115], анонимно опубликованном в 1787 году, автор так обосновывает активность чувства как способности испытывать воздействия: "Мое доказательство очень просто. Страдательная сущность не может быть предметом воздействия, так как всякое действие предполагает противодействие, без которого оно ничего не могло бы произвести"^[116]. Эти идеи Бонне высказывал и в известном Тетенсу "Аналитическом опыте о способностях души"^[117]. Развивая их, Тетенс пришел к выводу, что ответная деятельность души при внешних воздействиях на нее проявляется в так называемом "схватывании" ощущений, вбирании их в Я^[118].

Термин "схватывание" (Apprehension) в сходном смысле широко использовал Кант в "Критике чистого разума", и можно было бы предположить, что он позаимствовал его из трактата Тетенса (тем более, что Кант, как известно, штудировал "Философские опыты"). Но это не так – он встречается в рукописях Канта, наверняка созданных еще до публикации "Философских опытов"^[119]. Да и сходство не полное: Кант приписывал схватывание продуктивному воображению, а не чувству^[120]. А ведь это принципиально для Тетенса, так как именно выявление самодеятельности души в чувстве (в других способностях ее присутствие допустить проще) позволяет ему использовать понятие самодеятельности в качестве психической переменной при объяснении, как одни способности превращаются в другие, выходя из некоего общего источника, а именно из чувственности.

Мы, таким образом, возвращаемся к главной проблеме "Философских опытов" – выведению психических способностей. Наращивание активности души в чувстве превращает его в "способность перцепции", которую Тетенс трактует как способность удержания душой ощущений после прекращения внешнего воздействия. На первой стадии, стадии "пост-ощущений", удержанные представления сохраняются в поле восприятия, на второй – покидают его пределы. Отличие пост-ощущений от ощущений сводится к тому, что условием существования последних оказывается внешнее влияние, первых – собственная удерживающая деятельность души. Поэтому переход от чувства к представлению и правда можно объяснить повышением самодеятельности души в чувстве, которое трансформирует схватывание в перцептивную активность. Дальнейшее увеличение этой внутренней деятельности превращает способность перцепции в "воображение", благодаря которому субъект может самостоятельно воспроизводить "свернутые" представления, актуализировать их. Ведь потенциальные представления, вышедшие за границы актуального восприятия, не могут тем не менее существовать без удерживающей деятельности души. Но этой деятельности, очевидно, недостаточно для их актуализации. Ее усиление дает искомый результат, одновременно превращая перцепцию в способность репродуктивного воображения^[121]. Новое повышение самодеятельность души позволяет ей уже не воспроизводить, а производить новые представления, т. е. модифицирует воображение в творческую фантазию^[122].

Фантазия^[123] – высший компонент способности представления, включающей в себя также способность перцепции и воображения. Тетенс отходит от популярной в XVIII веке локковской трактовки фантазии. Локк считал, что она может лишь по-новому комбинировать "простые" представления (цветов, запахов и другие элементарные образы), но не может порождать подобные представления, идущие от ощущений. Но уже Юм, ссылаясь на способность ума достраивать недостающие звенья при созерцании некоей последовательности цветовых оттенков, показал, что иногда это правило нарушается. Тетенс развил эту мысль, доказывая, что механизм порождения новых простых (точнее квазипростых) представлений играет важную роль в человеческом познании. Ведь именно по этому принципу формируются так называемые "общие образы", поставляющие материал для работы мышления. В самом деле, общие образы возникают, когда ментальные следы единичных сходных ощущений словно сплавляются друг с другом, образуя некую усредненную схему того или иного качества или вещи. Результирующий образ, как правило, не совпадает ни с одним из конкретных ощущений, из которых он возник, т. е. является продуктом фантазии^[124]. И пожалуй впервые в истории психологической науки Тетенс сформулировал мысль о том, что восприятие чувственных объектов может быть опосредованно общими образами, происходить словно бы сквозь них. Этим опосредованием он, в частности, пытался объяснить феномен константности восприятия, когда, к примеру, отдаляясь от предмета, мы субъективно не чувствуем изменения его видимой величины^[125]. Наложение общих образов на воспринимаемые предметы способствует также субъективному выделению определенных сторон последних, т. е. вниманию^[126]. Наконец, без общих образов не было бы общих "идей", генерируемых мышлением о первых. Учение Тетенса об опосредующей роли общих образов в восприятии вещей позволяет считать его одним из пионеров гештальтпсихологии. Но его рассуждения о том, что восприятие включается в полную силу лишь после подготовительной работы фантазии^[127], интересны и в аспекте выведения душевных способностей, одной из которых является мышление.

Пока мы выяснили лишь, что чувство может быть трансформировано в способность перцепции, способность перцепции в воображение, а воображение – в фантазию. Дальнейшее повышение самодеятельности души в фантазии как способности формирования новых образов должно приводить к способности порождения уже не образов, а вещей, т. е. к одной из разновидностей "действенной силы" души^[128]. Все это выглядит достаточно убедительно, но нельзя не отметить, что на путях этого выведения мы "потеряли" мышление.

В самом деле, куда пропало мышление? Этот вопрос, как мы увидим, возникает совсем не случайно. Мышление, по Тетенсу, и в самом деле нельзя "автоматически" вывести из низших способностей. И это говорит о том, что в известном смысле оно является необязательным компонентом ментальной жизни. Для реализации мышления требуется выполнение определенных условий, специфичных для определенного класса существ, и прежде всего для людей^[129]. Это значит, что анализ способности мышления может открыть путь к пониманию существа человеческой природы как таковой.

Из этих тезисов, впрочем, не следует, что мышление вообще не может быть включено в описание процесса последовательного порождения способностей. Но очевидно, что для этого требуется особо тщательное исследование. И совсем не случайно, что именно мышлению Тетенс уделяет наибольшее внимание в своем трактате.

Но что же такое мышление? В самом общем виде ответ Тетенса звучит так: мышление есть способность "познания отношений"^[130]. Но это многоуровневая способность. Высшим ее проявлением оказываются умозаключения, в которых устанавливаются отношения между суждениями. Суждения, в свою очередь, фиксируют отношения между "идеями". Идеи же суть осознанные образы. Их всего этого следует, что основой всякого мышления является сознание^[131].

Исследованию природы сознания, или восприятия, Тетенс посвящает третий раздел "Философских опытов". И надо сказать, что анализ условий сознания проводится Тетенсом с беспрецедентным вниманием к деталям, позволившим ему создать одну из самых утонченных теорий сознания в истории новоевропейской философии.

Исторический контекст его теории задает вольфовское учение о сознании. Вольф утверждал, что сознание есть просто различение представлений^[132]. Но уже Крузий показал, что это определение недостаточно или вообще не подходит для описания феномена сознания: ведь какие-то различия могут быть значимы и для бессознательных существ. Поэтому Крузий допустил, что сознание есть одна из изначальных способностей души^[133]. Тетенс не мог пойти этим путем, но он должен был учитывать критику вольфовской теории.

Как и Вольф, Тетенс утверждает, что сознание – это различение^[134]. Однако, в отличие от Вольфа, он четко фиксирует как предпосылки, так и результаты акта сознания, и это позволяет снять возражения, подобные тем, которые делал Крузий^[135]. Главным результатом осознания представления является внесение в него "идеальной ясности", которая понимается Тетенсом как субъективная актуализация отличия данного представления от других представлений^[136], а также от Я, для самого Я. Иными словами, сознание конституирует то, что сейчас называется "опытом от первого лица"^[137]. Я как таковое существует и до акта сознания, предшествуют ему и ментальные различия между представлениями. Сознание лишь актуализирует когнитивные полюса воспринимающего и воспринимаемого. Его можно назвать имманентным самоотталкиваением Я, отделяющего присущие ему представления от себя, но не выводящего их за пределы имманентной ментальной сферы, а сохраняющего их "для себя".

"Отталкивающая" природа сознания позволяет Тетенсу вписать его в общую систему душевных способностей. Ведь при таком понимании сознание оказывается прямой противоположностью чувства. Чувство схватывает многообразное, присоединяет его к Я, а сознание, наоборот, разъединяет его и отсоединяет от Я, пусть и не в абсолютном смысле. Но различие направлений вовсе не исключает единства действующей силы. Наоборот, логично допустить, что в чувстве и сознании проявляется одна и та же деятельность души, только в разных фазах. Ситуация с соотношением чувства и сознания, считает Тетенс, аналогична сжатию и распрямлению пружины. Сжатие пружины активизирует силу упругости, направленную вовне. Пока происходит сжатие, эта сила латентна, но при ее освобождении она выходит наружу. Фаза сжатия соответствует чувству, распрямления – сознанию. Одним словом, сознание как изначальный акт мышления, по Тетенсу, можно определить как "самодеятельность чувства"^[138]. Но здесь нужны уточнения. Во-первых, сознание – не просто душевный акт, а акт различения представлений. Соответственно, оно должно быть продолжением не всякого чувства, а одной из разновидностей особого "чувства отношений", а именно "чувства перехода"^[139]. Это чувство возникает в душе при смене представлений. Тетенс ставит изощренный интроспективный эксперимент с буквами арабского алфавита, который должен доказать реальность этого неочевидного чувства. Эти буквы не были нагружены для него никакими посторонними ассоциациями и, переходя от представления одной буквы к представлению другой, ему не только удавалось отмечать смену букв, но и улавливать ощущение внутреннего изменения деятельности души^[140]. Всякое чувство, полагает Тетенс, содержит некий аффицирующий потенциал. Есть он и у чувства перехода. Именно поэтому оно может подталкивать душу к сознанию. Но само это чувство может возникнуть лишь в развитой перцептивной среде, обработанной воображением и вниманием. Во-вторых, если сознание – вторая фаза чувства, то сознание не может приходиться на момент ощущения, так же как пружина не может одновременно сжиматься и разжиматься. Это значит, что мы не можем осознавать ощущения как непосредственные данные чувств. Сознание всегда должно быть направлено на ближайшие следы ощущений, т. е. на пост-ощущения^[141]. И теперь очевидно, что теория сознания Тетенса зависит от его учения о способности перцепции. Без удержания душой следов ощущений сознание не состоялось бы.

Впрочем, мы видели, что сознание не могло бы реализоваться и без других способностей. Общая иерархия душевных сил, выглядит так: чувство возвышается до способности перцепции^[142], способность перцепции до воображения, воображение – до фантазии, фантазия – до самопроизвольных внешних актов. Сама фантазия порождает общие образы, направляющие работу внимания. Внимание дифференцирует поток представлений и создает предпосылки для возникновения вторичного чувства перехода от представления к представлению, которое может быть продолжено в акте сознания. Сознание первого уровня есть восприятие образов вещей, второго – суждение, третьего – умозаключение. Другими словами, способность восприятия возвышается до рассудка и разума, а затем объединяется с самопроизвольной внешней деятельностью души, привнося в нее рефлективный момент, характеризующий свободную волю.

Эта схема очерчивает генезис всех основных душевных способностей, возникающих друг из друга вследствие повышения внутренней самодеятельности души. Очевидно, однако, что это повышение не может происходить само собой. Предпосылки для него должны быть заложены в самой природе ментальной сущности. Чем больше потенциал ее развития, тем выше пирамида ее способностей^[143]. Поскольку из известных нам существ только у человека чувство и способность представления продолжаются в мышлении и свободной воле, то логично предположить, что именно он обладает наибольшим потенциалом развития. Из этого обстоятельства можно сделать весьма широкие антропологические и этические выводы. Ведь если человека отличает от других существ стремление максимально повышать свою внутреннюю самодеятельность, то вполне законно определить человека как существо, сама природа которого состоит в развитии и совершенствовании. И если долг человека – быть самим собой, то главным моральным принципом должно быть требование повышать свою самодеятельность. Это Тетенс и заявляет^[144].

Нельзя отрицать очевидных достоинств тетенсовской теории способностей в целом и проработанности его учения о сознании и мышлении, вписанных им в контекст других душевных способностей. Тетенс предлагает свое решение того, что сейчас называется "загадкой сознания" и дает четкий ответ на вопрос о его предпосылках, порождающих причинах и результатах, а также демонстрирует связь сознания с предрасположенностью к развитию, даже внешне явно выделяющей человека из всего биологического мира. Но за полноту своей теории сознания, как и в случае его общей концепции выведения душевных способностей из чувства, Тетенс должен заплатить утратой аподиктической достоверности этой теории.

Сложности возникают уже на уровне фиксации деятельной природы сознания. Нет решающих оснований, считает Тетенс, для опровержения тезиса о том, что сознание попросту тождественно "чувству перехода" или "чувству отношения"^[145]. И причина в том, что душевная активность не может стать предметом непосредственной рефлексии. Впрочем, в некоторых случаях она почти очевидна. Это обстоятельство и использует Тетенс для обоснования своей мысли о том, что сознание есть особый акт души, продолжающий чувство перехода, а не тождественный ему. Он отмечает родственность сознания другим мыслительным действиям, суждениям и умозаключениям (во всех случаях идет речь от установлении тех или иных отношений) и обращает внимание на то, что умозаключение не сводится к перечислению посылок и заключения. Оно предполагает также деятельное выведение последнего мыслящим существом^[146]. Если умозаключения подразумевают особую душевную активность, то логично допустить, что такого рода активность присутствует и в элементарной форме мышления – сознании. Но при всей вероятности такого предположения, оно остается всего лишь гипотезой.

Гипотетичность свойственна и другой фундаментальной концепции Тетенса – его теории пост-ощущений. Мы видели, что без учения о том, что душа какое-то время удерживает следы ощущений (в специфическом качестве последних) после прекращения внешнего воздействия, Тетенс не смог бы трактовать сознание как самодеятельность чувства. Если то, что осознается нами в качестве ощущений, действительно ощущения, а не пост-ощущения, то сознание не может быть второй фазой чувства – ведь первая (собственно ощущение) и вторая фазы не могут сосуществовать. Однако удерживающая деятельность души столь же предположительна, как и другие ее разновидности. И Тетенс показывает, что феномен пост-ощущений (когда мы, к примеру, замечаем, что вращающийся раскаленный уголек воспринимается как огненное кольцо) может быть объяснен, как, к примеру, у Д. Гартли, чисто физиологическими причинами, вибрациями мозгового вещества. В таком случае даже если душа не обладает способностью самостоятельного удержания следов ощущений, феномен пост-ощущений останется, с той лишь разницей, что это будут уже не "пост-", а собственно ощущения^[147].

Можно, конечно, было бы попробовать сказать, что факт существования подлинных пост-ощущений следует из тетенсовской теории сознания в целом, но нельзя забывать, что другие части этой теории тоже гипотетичны. Поэтому для обоснования реальности пост-ощущений Тетенс должен был отыскать какие-то независимые аргументы. Во втором томе "Философских опытов" он пытается сделать это, показывая, что совокупность эмпирических данных лучше всего согласуется с предположением, что способностью удержания следов ощущений обладает как душа, так и тело. Исключение ментальной памяти, считает он, плохо стыкуется с возможностью самопроизвольных действий, материальной – непроизвольных^[148].

Можно, таким образом, констатировать, что Тетенсу в итоге удалось сбалансировать свою теорию душевных способностей. И кажется, что гипотетичность ряда ее звеньев с лихвой окупается полнотой получающейся картины. Но присмотревшись, мы увидим, что гипотетичность – не единственная цена, заплаченная Тетенсом за эту концептуальную завершенность. Другой важной уступкой, с точки зрения господствующих в современных теориях сознания представлений, является то, что он идет на допущение субсистентности, т. е. онтологической самостоятельности ментальной сферы. В самом деле, если можно, к примеру, говорить об особом ментальном резервуаре представлений, если ментальная активность не менее реальна, чем физическая, то нельзя трактовать ментальное в качестве простого эпифеномена физического или его каузального порождения, тем более, что эта активность, как показывает Тетенс, должна быть вынесена за пределы собственно феноменальной сферы в субстратную область. Иными словами, изыскания Тетенса подводят нас к принципиальному выводу: надежды на построение всеохватывающей теории ментальной жизни предполагают восстановление непопулярной ныне концепции духовной субстанции^[149]. Тщательность тетенсовских исследований, делающая малоправдоподобной наличие грубых внутренних ошибок, позволяет допустить, что этот вывод выходит за пределы его частной теории и может иметь фундаментальное значение. И если это так, то знаменитая попытка Дж. Сёрла "заново открыть сознание", опирающаяся на идею каузальной обусловленности ментального физическим, может завершиться провалом.

Чем больше мы настроены на то, чтобы акцентировать такую обусловленность, тем меньше остается ясности в понимании собственно ментального. Наглядной иллюстрацией сказанного может служить признание крупнейшего эволюционного психолога начала XXI века – С. Пинкера, ориентированного на "материалистическую" трактовку человеческой природы: "Сознание и свободная воля, как кажется, покрывают нейробиологические феномены на любом уровне, и их нельзя пришпилить к какой-либо комбинации частей или их взаимодействию. Лучшие анализы нашего комбинаторного интеллекта не дают зацепок, к которым мы можем прикрепить эти странные сущности, и дело выглядит так, что мыслители обречены либо отрицать их существование, либо погрязнуть в мистицизме"^[150].

В действительности такая оценка излишне пессимистична. Даже если мы не хотим восстанавливать духовную субстанцию и отвергаем претензии философии сознания на построение всеохватывающей теории ментального, в этой области остается немало проблем, допускающих научное решение. Их специфику в общем виде обозначил уже Юм, старший современник Тетенса. Юм предлагал исследовать не основы психических способностей, а результаты их совместного действия, ментальные установки обыденной жизни (вроде убеждения в универсальности закона причинности и веры в существование мира) – в плане выявления их субординации и истоков, причем делать это в том числе путем строгой аргументации^[151]. Юмовскую программу не следует смешивать с позднейшей феноменологией Гуссерля – бесплодной из-за своей дескриптивности. Что же касается отношения учения Юма о сознании к философской психологии Тетенса, то они дополняют друга, будучи историческими коррелятами двух естественных уровней философии сознания, исследования 1) ментальных способностей и 2) ментальных установок. На одном больше строгой научности, на другом – метафизических проблем. Впрочем, без них человек не был бы человеком, и Тетенс не дает забыть о неустойчивости основ нашего бытия и сознания. Но главное в том, что его философская психология может способствовать устранению пяти мифов, мешающих развитию философии сознания: 1) о неинтересности проблемы сознания самой по себе или о беспредпосылочности сознания, 2) о динамической природе сознания, или о непосредственности ментальных актов, 3) о прозрачности всеобщих ментальных структур, 4) о том, что ментальные структуры могут быть эксплицированы на основе тезиса о порождении ментального физическим и, наконец, 5) о том, что главным вопросом философии сознания является проблема "mind – body"^[152]. Крушение этих иллюзий, к которым, возможно, следует добавить представление о том, что сознание можно объяснить социальными или культурными факторами (эти факторы отвечают за развитие ментальных структур, но не за их сущностные параметры: объяснять ими последние – все равно что говорить, что благоприятные климатические условия порождают плоды фруктового дерева, а не помогают их созреванию), откроет новые перспективы в учении о сознании и позволит продуктивно исследовать ментальное. Ментальное как таковое в субординации его сущностных проявлений – так должно было бы звучать определение предмета новейшей философии сознания.

В.А. Жучков

Кант и проблема сознания

В аналитической философии сознания последнего времени активно обсуждается вопрос о важности проблемы сознания как самостоятельного, не редуцируемого к другим понятиям или проблемам объекта аналитического рассмотрения. Как бы ни относиться к такого рода попыткам, следует признать определенный героизм и мужество их авторов, поскольку они осмеливаются говорить о чем-то таком, что уже давно и не без некоторых оснований заслужило дурную славу в позитивистской и аналитической философии ХХ столетия. Более того, обращение к этой проблеме можно оценивать как факт их возвращения в лоно собственно философских вопросов, к той вечной философской загадке, сконцентрированной или "зацикленной" на дилемме отношения бытия и сознания - этой "сладкой парочке" трудно объяснимых и трудно совместимых понятий.

В самом деле, чем иным, как не возвращением к этой древней философской проблеме можно считать задаваемые С. Пристом вопросы: "Что такое сознание? Каково именно отношение между сознанием и телом? И являетесь ли вы сознанием, обладающим телом, или же телом, обладающим сознанием?"^[153][Ж1] . В конце же своей работы, автор, сопоставив составленный им перечень свойств ментального и физического, делает вывод об их полной противоположности и принципиальной несводимости друг к другу (там же, с.265-266). Не менее показательно мнение Серла, утверждающего, что "мы (т.е. аналитики) - сбиты с толку и погружены в разногласия по вопросам о том, в чем заключается существо умственной деятельности", а далее приводит целый список ошибочных подходов к пониманию сознания (элиминативизм, бихевиоризм, физикализм и т.п.), ведущих к его полному отрицанию^[154].

Приветствуя этот наметившиеся в последние годы возврат аналитиков в поле философских проблем, хочется надеяться, что их строгие и надежные методы и подходы окажутся для последних чем-то полезным, внесут какой-то вклад по части их уточнения, более корректной формулировки, а следовательно и возможности позитивной разработки. Правда, памятуя исторический опыт представителей логического позитивизма эпохи Венского кружка с их относительно удачными попытками критики традиционной метафизической проблематики, но весьма хилыми результатами по части позитивной разработки собственных эпистемологических программ, хотелось бы пожелать сегодняшним аналитикам об этом опыте помнить и не повторять его ошибок.

А поскольку уж речь зашла об исторической памяти, то трудно удержаться от соблазна напомнить о таком философском опыте, который имел место более двухсот лет тому назад и в котором главным действующим лицом выступал немецкий мыслитель И. Кант. Релевантность этого опыта для нашего времени определяется целым рядом моментов, причем некоторые из них поражают удивительным сходством с сегодняшней ситуацией в философии, в том числе и с попытками аналитиков заняться проблемой сознания.

Как известно, возникновение критической философии Канта было инициировано глубоким кризисом традиционной рационалистической метафизики, а в известном смысле и классических парадигм философского мышления Нового времени вообще. Сам Кант в Предисловии к первому изданию "Критики чистого разума" кратко, но очень ярко описывает философскую ситуацию своей эпохи, когда традиционная рационалистическая метафизика погрузила разум "во мрак и противоречия" и обнаружила полную несостоятельность своего "обветшалого и изъеденного червями" догматического подхода, совершенно непригодного для решения каких-либо вопросов философского познания. По этой причине из бывшей когда-то "царицы всех наук" метафизика стала объектом насмешек и всеобщего презрения, а ее "деспотическое" и "варварское" господство выродилось в полную анархию и скептицизм, приведших в конце концов к "отвращению и полному индифферентизму" по отношению к метафизике^[155].

Изображенная Кантом ситуация весьма напоминает то отношение к "бессмысленным метафизическим проблемам", которое в первой половине ХХ столетия было характерно для логического позитивизма, а в послевоенные годы для большинства направлений аналитического, структуралистского или постмодернистского толка, объявивших фикциями большинство понятий традиционного философского мышления как устаревшего "классического типа рациональности".

Что касается кантовского отношения к традиционной метафизике, то его критика местами даже терминологически бывает удивительно сходной с той, которую высказывают некоторые сегодняшние авторы по поводу не только устаревшей метафизики, но и собственного, недавно бытовавшего отношения аналитической философии к проблеме сознания. Так, тот же Серл, обвиняя своих соратников по аналитической школе в нежелании говорить откровенно, упрекает их за попытки намеренного сведения проблемы сознания к нелепостям картезианского дуализма, т.е. к абсурдному предположению о существовании двух видов субстанции – ментальной и физической, что позволяет им с легкостью критиковать любые попытки ее решения^[156].

Аналогичные упреки по поводу принципа cogito и картезианской метафизики вообще высказывал и Кант, правда в последней он усматривал выражение даже не дуализма, а так называемого проблематического идеализма (т.3, с. 286-287, 383, 734 и др.). Удивительное сходство между Кантом и современными аналитиками сознания легко обнаруживается и в их отношении к Беркли, так, например, С. Прист, критикуя берклианский идеализм прямо ссылается на аналогичную критику последнего в кантовском "Опровержении идеализма".^[157]

Следует также отметить определенное сходство между кантовской критикой современных ему представителей так называемой "популярной философии", апеллирующих к понятиям здравого смысла, обыденного рассудка и т.п. и критикой современными аналитиками так называемой "народной психологии", с ее упрощенными представлениями о природе сознания. Важно, однако заметить, что в своей критике "популярной философии" Кант вовсе не выступал против здравого смысла, обыденного или "простого человеческого рассудка", считая обладание последними "великим даром неба".

Он был решительным противником именно "популярной философии", т.е. философствующих сторонников "здравого смысла", пытавшихся если не защищать догматическую метафизику, то выводить ее "высшие принципы" из "низших сфер простого опыта", искать "простые" и "понятные" решения вопросов о бессмертии души, бытии Бога и т.п. У Канта можно найти множество насмешливых и язвительных замечаний по поводу такого способа философствования, который он считал не только поверхностным и эклектическим, но подменяющим "ученый язык" "общедоступным", рассчитанным на моду и дешевую популярность у толпы, "от одобрения которой философ краснеет" (т.3, с. 77, 99, т. 4, ч.1, с 72-73).

Логических позитивистов и аналитических философов ХХ века трудно обвинить в такой подмене "ученого языка" "общедоступным", однако в их попытках применить к решению проблем сознания "ученый язык" математической логики, лингвистики, бихевиористской психологии, нейрофизиологии и других конкретных научных дисциплин есть что-то общее с тем, о чем говорил Кант.

Во многом соглашаясь с настроениями недоверия к традиционной метафизике, распространенных среди "здравомыслящих людей" его времени, Кант апеллировал к "зрелости" их способности суждения, будучи уверенным в том, что сам предмет философских исследований "не может быть безразличным человеческой природе". Он считал, что скептики и индифферентисты всего лишь притворяются безразличными и высказывают презрение к метафизике лишь на словах, за которыми, как он надеялся, скрывается серьезное намерение вернуться к ее основным положениям (там же, с. 75).

Сегодняшних аналитиков трудно заподозрить в скрытой тоске по метафизике, тем не менее, некоторые их пассажи по поводу сознания чем-то подтверждают правоту кантовских слов. В самом деле, разве не чувствуется какая-то внутренняя тревога и затаенная тоска по "старому и доброму" сознанию, затерявшемуся где-то в дебрях физикализма, объективизма, бихевиоризма, элиминативизма и т.п. в таких признаниях, например С. Приста, о том, что естествознание и сциентистская социология "не отдают должного жизненной человеческой реальности нашего собственного бытия", что им "нечего сказать о человеческом времени", а мир человеческих действий "не поддается естественным законам", что идентификация себя только со своим телом, является "упрощенным и неадекватным" и "наше собственное существование субъективно" и т.д.^[158] Отнюдь не случайно и Д. Серл начинает свою книгу с прямого вопроса: "Что не так с философией сознания?"^[159].

Все сказанное позволяет предположить, что для ответа на этот вопрос могут иметь определенный интерес кантовские попытки его решения, хотя речь может идти, разумеется, лишь о некотором сходстве подходов или глубинной общности самой проблемы сознания. Прежде всего следует сказать, что под вопросами, которые не могут быть "безразличными человеческой природе", Кант хотя и имел в виду вопросы о бессмертии души или бытии Бога и т.п., однако их решение он связывал прежде всего с задачей "самопознания разума" и даже строгого над ним суда. Именно это, по его мнению, является самым важным занятием философии, но вместе с тем, оно и весьма скромно по своим притязаниям, поскольку в данном случае философия имеет дело с предметами, "за обстоятельным знанием" которых нам "незачем ходить далеко", а именно, с разумом и мышлением, которые мы находим в "самих себе" (т.3, с. 75, 77).

Разумеется, между кантовскими понятиями рассудка или разума и понятием сознания у современных аналитиков – существуют "две большие разницы", да и само понятие сознания упоминается Кантом весьма редко и преимущественно в связи с обсуждением проблемы самосознания, которое он обозначает весьма одиозным и темным понятием "первоначального синтетического единства апперцепции" (т.3, с. 190-197). Не вдаваясь в его анализ отметим лишь, что в нем идет речь о единстве нашего Я или сознания в отношении к многообразию созерцаний, доставляемых ему со стороны чувственности. Представление о "Я мыслю", считает Кант, не только сопровождает, но и связывает это многообразие в некое единство и сознает их в качестве "моих", т.е. данных мне и объединенных моим сознанием, что одновременно позволяет мыслить и самого себя в качестве тождества моего Я или единства самосознания (т.3, с.191-194).

Можно ли считать это понятие апперцепции или самосознания учением о сознании? В некотором смысле можно, однако если при этом понимать под сознанием всего лишь единство понятий рассудка в их отношении к чувственно данным созерцаниям. Дело в том, что Кант вполне определенно заявляет, что самосознание или мышление самого себя не есть познание самого себя как субъекта, оно есть всего лишь мое осознание многообразия и связности моих представлений, но вовсе не определение существования моего Я или души. Даже посредством внутреннего чувства мы познаем самих себя всего лишь в качестве явления нашей души, но отнюдь не как самостоятельно существующее разумное существо (192–197, 208-209, 326, 372).

Поэтому, если несколько упростить это кантовское понимание сознания, то о нем вполне можно было бы говорить как об исключительно феноменологическом, дескриптивном и даже аналитическом учении, поскольку здесь Кант отвлекается или "выносит за скобки" все вопросы, связанные как с определением источника его чувственного многообразия или содержания самосознания, так и с "субстанциальным носителем" мыслящего Я. Иначе говоря, как субъект, так и объект, существование которых необходимо предположить за моим Я и его представлениями, объявляются Кантом для нас недоступными, непознаваемыми, а потому остаются за пределами феноменологического описания двух внутренних компонентов самосознания: мышления и чувственности как двух чистых и априорных способностей трансцендентального или познающего субъекта.

Более того, отвлекаясь от вопроса об источнике чувственных представлений или материи явлений, равно как и от вопроса о какой-либо сверхчувственной или духовной субстанции, обнаружением или свойством которой должно было бы быть наше Я или самосознание, Кант остается как бы внутри самого этого самосознания как единства чувственных представлений мыслящего их рассудка, либо чистых, априорных форм обеих способностей, с одной стороны, а также данного и мыслимого в них эмпирического содержания, с другой.

Но тем самым вне кантовского рассмотрения оказывается и вопрос о собственно познавательном значении сознания или самосознания, т.е. об их отношению к реальному "внешнему" миру, да и к самому себе как самостоятельно существующей субстанции или сущности, трансцендентальный же метод их критического анализа ограничивается рамками сугубо имманентного рассмотрения всего лишь данных в них или с помощью этих форм знания. Равным образом и вопрос о связи как чистых форм чувственности и мышления, так и самих этих субъективных форм и их эмпирического содержания решается Кантом в учении о схематизме рассудка или воображения, где рассматриваются некие схемы применения категорий рассудка к чувственным созерцаниям и, "согласно порядку категорий", дается систематический перечень правил применения рассудка к чувственности или даже всего лишь логического подведения явлений под априорно-синтетические основоположения опыта (т. 3, с.223).

Следует при этом отметить, что свое учение об априорных формах чувственности и рассудка Кант рассматривает не только и не столько в качестве учения о теоретическом разуме или познающем субъекте, сколько в качестве теории опыта, учения об априорных условиях его возможности. Теорией сознания его можно считать только в той мере, в какой оно является теорией или учением о со-знании, т.е. о некоем логическом единстве созерцаний и понятий как совокупности знаний о чувственно данном мире вообще. Кант по сути дела, исходит из того, что единство сознания трансцендентального субъекта совпадает с единством научной картины мира, с системой теоретических и эмпирических представлений о мире, представленных в современном ему естествознании.

Достаточно беглого взгляда на состав образующих структуру чистых способностей теоретического разума априорных форм чувственности (пространство и время), категорий и основоположений рассудка (субстанция, причинность, взаимодействие и др.), чтобы заметить их удивительное соответствие с исходными понятиями или идеализациями физико-математической или ньютонианской картины мира, посредством которых Кант, собственно, и конструирует свое понятие познающего, точнее – мыслящего и созерцающего субъекта.

Собственно говоря, вся кантовская теория опыта или учение о рассудке как законодателе природы и было ничем иным как результатом философского осмысления этой картины мира, гносеологической рефлексией относительно структуры естественнонаучного знания его времени. Под понятием же единства трансцендентальной апперцепции или самосознания, Кант по сути дела подразумевает "трансцендентальное единство самосознания" некоего абстрактного мыслителя или ученого, имеющего в голове единое физико-теоретическое представление о мире. Иначе говоря, в своем обосновании априорных условий возможности опыта или научного знания Кант вовсе не занимается ни психологическим анализом сознания, ни спекулятивно-умозрительным конструированием натурфилософской системы, но пытается дать философско-гносеологическое осмысление структуры реально существующего научного знания и на этой основе решать вопрос о природе и сущности, структуре и предпосылках человеческого сознания и знания как таковых или вообще.

Впрочем, такой подход к обоснованию возможности опыта или научного знания позволил Канту осуществить радикальную критику основных методологических парадигм гносеологии нового времени - эмпиризма и рационализма. Кант убедительно показывает ошибочность попыток как выведения общих и необходимых форм понятийного мышления из чувственных данных или "низших сфер простого опыта" (так называемая "физиология чистого рассудка" у Локка), так и сведения необходимых законов к субъективной психологической привычке у Юма (т. 3, с. 74, 182, 188-189). Не случайно, вопреки своему утверждению, будто его критика имеет дело "только с самим разумом", который он находит "в самом себе", Кант вполне решительно заявлял, что эмпирическая психология должна быть изгнана из метафизики (т. 3, с. 77, 82-3).

Еще более решительно Кант выступает и против рационалистической гносеологии традиционной догматической метафизики, убедительно показывая несостоятельность ее учений о предустановленной гармонии и интеллектуальной интуиции, теории врожденных идей или системы преформации, рассматривая их в качестве необоснованных догматических постулатов или "философии лени". Что же касается рациональной психологии как раздела традиционной метафизики, то в состав свой трансцендентальной философии Кант включает ее только в качестве объекта для критики (т. 3, с.153, 215, 308, 690–691). Свой же тезис относительно непознаваемой природы нашего Я или единства самосознания Кант развивает в специальной главе "Трансцендентальной диалектики", посвященной критике психологической идеи разума, основу которой составляет паралогизм, т.е. логическая ошибка подмены понятия единства самосознания понятием самостоятельно существующей души или нашего мыслящего Я в качестве простой, существующей независимо от тела, а следовательно, бессмертной субстанции (т. 3, с. 368-389, 286-289, 387-389).

Помимо психологической идеи Кант в своей "Трансцендентальной диалектике" дает также и критику идей разума о мире в целом и бытии Бога, которые, как известно, составляли содержание двух других основных "дисциплин" традиционной метафизики – рациональной космологии и теологии. Иначе говоря, если теория опыта строилась Кантом посредством философско-критического осмысления научного знания, то критика чистого разума и его идей возникла в результате критического осмысления собственно метафизического или философского знания. Задачей же его критики Кант считает обнаружение иллюзорности и беспредметности идей чистого разума, выявление ошибочности доказательств не только бессмертия души (паралогизм), но и бытия Бога (онтологический аргумент), а также неизбежности возникновения антиномий при решении вопросов о величине мира, о простоте или сложности образующих его субстанций и т.п.

Кантовская диалектика потому и имеет преимущественно негативный характер, поскольку была направлена прежде всего на обнаружение "ложного блеска" метафизики, беспочвенности и неправомерности притязаний чистого разума на познание сверхчувственного и достижение абсолютного знания о безусловном (т. 3, с. 163,339). Именно в этом Кант усматривает источники догматизма традиционной метафизики, причины того, почему при решении как раз тех вопросов, которые не могут быть "безразличными человеческой природе", разум погружается "во мрак" и впадает в противоречия, а философия остается совершенно необоснованной и несостоятельной дисциплиной (т.3, с.73-75). И хотя свою критику Кант адресовал предшествующей метафизике, думается, история философской мысли и поныне не знает более сокрушительной ее критики. Что же касается ее глубины и основательности, то позитивистам, аналитикам и другим многочисленным в ХХ столетии критикам классической философии, по-видимому, есть чему позавидовать и поучиться.

Возвращаясь к кантовской теории опыта, следует обратить внимание на то обстоятельство, что обоснование его возможности Кант осуществляет посредством трансцендентального метода как исключительно имманентного анализа чистых, априорных способностей чувственности и рассудка, т.е. их рассмотрения с точки зрения их отношения только к опыту, к его содержанию. Сам же опыт рассматривается при этом как знание, взятое в форме или с точки зрения его данности в научной картине мира с ее определенным, вполне устоявшимся и строгим понятийным аппаратом, логико-категориальным каркасом и теоретической структурой. Процесс же становления этой картины мира, ее исторический генезис, да и весь собственно познавательный контекст ее возникновения Кант оставляет вне своего трансцендентально-критического рассмотрения. Более того, в своей теории опыта Кант по существу проблему познания и не ставит, но осуществляет исключительно имманентный и статичный анализ общей структуры и формы уже существующего знания, а также уясняет те необходимые условия и требования, каким должно удовлетворять всякое теоретически строгое и эмпирически достоверное научное знание.

Поэтому в рамках учения об опыте трансцендентальный метод Канта оказывается не столько обоснованием возможности опыта, сколько трансцендентально-критическим его истолкованием как некоего идеального научного знания. В силу этого последнее обретает видимость некоего образца, форму "чистого" или "общего" естествознания и даже единственно возможной "метафизики природы" или натурфилософии, логически строгой и совершенной механистической картины мира или "царства истины" с неизменными границами (т.3, с. 300). Именно эти стороны теории опыта или учения о теоретическом разуме и послужили поводом для упреков Канта в агностицизме, в абсолютизации принципов современного ему естествознания, а в конце концов и в его обвинениях в желании ограничить научное знания ради спасения веры.

Не вдаваясь в критику этих обвинений как не вполне точных по букве и неверных по существу, тем не менее, нельзя не признать, что в рамках своей теории опыта Кант действительно не всегда внятно и адекватно определяет сущность своего трансцендентально-критического метода. В самом деле, Кант хотя и считает вопрос о трансцендентальной дедукции категорий рассудка наиболее важной и трудной задачей своего исследования, однако его решение он переводит в плоскость уяснения объективной значимости категорий, уходя от ответа на вопрос: "как возможна сама способность мышления", т.е. сам рассудок "с точки зрения субъекта" (т.3, с. 78). А ведь в данном случае речь идет ни о чем ином, как об ответе на отнюдь не второстепенный вопрос всей критической философии: критикой чего именно она является, что такое разум как предмет ее исследования, каков его "субстрат" или "носитель" и кто является тем субъектом или "обладателем" всех чистых и априорных способностей разума в его теоретическом применении?

С аналогичными вопросами Канту приходится сталкиваться на протяжении всего своего исследования возможности опыта, что и заставляет его делать ряд заявлений, хотя и в форме оговорок или намеков, но которые, тем не менее, звучат определенным диссонансом по отношению к общей логике его рассуждений. И что весьма показательно, как правило, такого рода оговорки или намеки имеют место в тех пунктах его исследований, где та или иная способность либо впервые в них вводится, либо возникает вопрос об связи или переходе от одной к другой.

Так, завершая общее введение к "Критике" и переходя к "Трансцендентальному учению о началах", т.е. к анализу чувственности и рассудка, Кант делает весьма знаменательное заявление о том, что эти "два основных ствола человеческого познания" вырастают, "быть может, из одного общего, но неизвестного нам корня" (т.3, с. 123-4). Ставя, правда значительно позже, вопрос о том, почему предмет нашего внешнего чувственного созерцания "дает нам только созерцание в пространстве, а не какое-либо иное созерцание", Кант заявляет, что этот вопрос выходит за пределы "всякой способности нашего разума" и он "даже не вправе задавать подобные вопросы" (т.3, с. 494). Сходное заявление он делает и в "Критике практического разума" по поводу того, что нам "нечего опасаться", если бы кто-нибудь сделал "неожиданное открытие, будто вообще нет и не может быть априорного познания". Это, считает Кант, было бы равносильно тому, "если бы кто-нибудь при помощи разума захотел доказать, что разума нет" (т.4, ч. 1, с. 323).

Не менее любопытны и его замечания по поводу способности суждения, играющей роль переходного или связующего звена между чувственностью и рассудком. Кант говорит об этой способности как "особом даре", как "отличительной черте природного ума" или остроумии (Mutterwitz), отсутствие которого есть признак тупого или ограниченного ума, но которому нельзя научиться посредством усвоения правил рассудка (т. 3, с. 218). Переходя чуть дальше к вопросу о применении категорий к чувственным явлениям, т.е. о схемах как способах, каким воображение доставляет понятию образ, Кант замечает, что этот схематизм "есть скрытое в глубине человеческой души искусство, настоящие приемы которого нам вряд ли когда-либо удастся угадать у природы и раскрыть" (там же, с. 223).

Еще более существенным обстоятельством является тот факт, что чувственность, рассудок и воображение как априорные формы и условия возможности опыта или научного знания, отнюдь не исчерпывают у Канта весь "систематизированный инвентарь всего, чем мы располагаем благодаря чистому разуму" (т.3, с. 80). Более того, он не только не завершает свою критику разума учением об объеме и границах опыта, но даже вполне определенно заявляет, что достоверность математического и естественнонаучного знания вовсе не нуждается в исследовании чистых источников или априорных условий их возможности. Их анализ и дедукция, утверждает Кант, были проделаны не столько с целью обоснования возможности опыта, сколько совсем для иных целей и "для другой науки", а именно для решения вопроса о возможности метафизики как науки (т.4, ч. 1, с. 147-149, ср. также, т. 3, с. 89-95).

В самом деле, как уже говорилось, свое критическое отношение к традиционной метафизике Кант вовсе не переносил на философию как таковую, на сам предмет ее исследований, который не может быть для нас "безразличным" (т.3, с. 75). Поэтому задачей своей критики он считал не только достижение негативной пользы, т.е. обнаружение иллюзорности и беспредметности идей чистого разума, возникающих из его попыток выйти за пределы опыта и потребности познать безусловное. Помимо того, что само это стремление разума выйти за пределы возможного опыта, составляет "самую существенную задачу метафизики", целью своей критики он считал достижение положительной пользы, т.е. получение ответа на вопрос о возможности идеи свободы, поскольку именно она может служить основанием для перехода к учению о практическом разуме, а тем самым и "возведению и укреплению величественного здания нравственности". По своей важности и по конечной цели, утверждает Кант, указанная задача является гораздо более предпочтительной и возвышенной, нежели все вопросы, связанные с обоснованием возможности опыта и научного знания (т. 3, с. 89-92, 109, 656-660 и др.).

Обоснование возможности идеи свободы Кант дает посредством разрешения третьей космологической антиномии чистого разума, которое позволяет показать отсутствие действительного противоречия между утверждением тезиса о необходимости допущения свободной причинности и утверждением антитезиса, согласно которому все мире совершается только по необходимым законам природы. Основанием же для такого решения, в свою очередь, служит исходное или изначально принятое Кантом различение понятия "предметов вообще" на явления и вещи в себе (т.3, с. 89-95, 360, 418-419, 656; т. 4, ч.1, с.313-315 и др.).

Понятие вещи в себе прочно лидирует в перечне наиболее спорных проблем кантовской философии. Дискуссии о том, признает ли он ее действительное существование, на каком основании и каким образом он вводит ее в систему своих критических исследований, какими значениями и функциями она обладает в его философии и т.п. и т.д. никогда не утихали, да и вряд ли смолкнут, пока существует кантоведение, а может быть, и философия вообще. И одним из самых спорных остается вопрос о том: существует ли вещь в себе в качестве причины и источника наших ощущений, а следовательно, условия возможности опыта и его обусловленного характера, или речь идет всего лишь о различении точек зрения на "предметы вообще", т.е. их рассмотрении с "двух различных сторон": "как предметов чувств и рассудка для опыта" или предметов, "которые мы только мыслим и которые существуют лишь для изолированного и стремящегося за пределы опыта разума" (т.3, с. 88-89).

Нужно заметить, что это весьма двусмысленное рассуждение дается Кантом всего лишь в примечании к тексту предисловия к "Критике", которое в свою очередь было написано ко второму ее изданию. При этом его русские переводы еще более усиливают момент двусмысленности, поскольку в них добавлено отсутствующее в оригинале слово "существуют" или "существующие", а во вторых, остается непонятным - кто именно их "мыслит": "мы" или чистый разум. У самого Канта поставлено неопределенно-личное местоимение "man": “die man bloß denkt”^[160].

Указанную двусмысленность Канта трудно отнести всего лишь на счет небрежности или неточности его формулировок. Ведь в данном случае остается неясным принципиальный для всей его философии вопрос: является ли стремление разума выйти за пределы опыта и познать нечто безусловное за его пределами выражением всего лишь его субъективной потребности, склонности к метафизике и т.п., либо оно связано с реальным существованием вещи в себе, вызвано действительной обусловленностью и ограниченностью опыта, за пределами которого чистый разум и находит свое желаемое и искомое им безусловное?

В первом случае разум оказывается источником всего лишь иллюзорных и беспредметных идей, которые он хотя и может мыслить за пределами опыта, но которые выражают его лишь беспочвенные притязания на познание безусловного. Во втором же случае, потребность разума в познании безусловного является вполне резонным следствием или результатом действительной обусловленности опыта, а потому и стремление разума завершить обусловленный ряд его явлений становится вполне оправданным, т.е. имеет под собой реальные основания гносеологического порядка, связанные с самими исходными предпосылками познания и условиями возможности опыта.

Мы уже не говорим о том, что все эти "мелкие неточности" имеют первостепенное значение не только для кантовской теории опыта, но и для решения всех высших проблем и "самых существенных задач метафизики", а потому содержащаяся в них двусмысленность самым непосредственным образом пронизывает все его критически построения. Двусмысленность эта сказывается на кантовском решении третьей антиномии чистого разума и его обосновании идеи свободы, а именно, имеет ли она под собой какие-либо объективные и вполне реальные основания или остается всего лишь иллюзией разума. Не случайно Кант вынужден был задаваться вопросом, основывается ли стремление разума "выйти за пределы опыта" и "дойти до самых крайних пределов познания", "только на спекулятивном или, быть может, исключительно на практическом интересе разума" (т. 3, с. 656).

К сколько-нибудь однозначному и определенному решению всех этих вопросов, по крайней мере в двух первых своих "Критиках", Кант так и не приходит. И происходит это отнюдь не случайно, поскольку в данном случае ему приходится делать очень непростой выбор: с одной стороны, ему пришлось бы пожертвовать свободой как основанием практического разума и его нравственного закона, а точнее, вместе с идеей свободы превратить их всего лишь в иллюзию или прекраснодушную мечту моралиста, считающего человеческую волю свободной, душу - бессмертной, а Бога - существующим. Иначе говоря, если стремление разума к познанию безусловного является, выражением всего лишь его "любви к метафизике", сугубо практической потребности в "спасении" свободы и морали, (не говоря уже о пресловутом "освобождении места для веры"), то само "двоякое" рассмотрение предметов вообще как явлений и вещей в себе, оказывается не более чем различием точек зрения ученого и моралиста.

Такой результат явно не мог удовлетворить Канта, и не случайно во втором издании своей Критики, т.е. уже после того, как ему были предъявлены не лишенные оснований обвинения в идеалистическом характере его критической философии, он помещает специальный раздел, посвященный "опровержению идеализма" (т.3, с. 286-289). А в том же предисловии ко второму изданию прямо говорит, что принимать существование "вещей вне нас" лишь на веру, является "скандалом для философии", (тут же в скобках добавляя, что именно от них "мы ведь получаем весь материал даже для нашего внутреннего чувства"). Следует, впрочем, заметить, что и тут Кант не обходится без двусмысленности, поскольку говорит о "вещах вне нас" (Dinge außer uns), а не о "вещах в себе" (Dinge an sich) (т.3, с. 101; B-XXXIX).

Однако, с другой стороны, т.е. в случае признания вещи в себе как действительно существующей вне явлений и за пределами опыта, ему пришлось бы не только вводить в состав своих критических исследований "догматический постулат" относительно ее существования, но и рассматривать ее в качестве действительного источника всего материала или эмпирического содержания нашего познания. Но тем самым оказывалось бы под угрозой его понимание опыта и научного знания вообще, т.е. тот рационалистический идеал знания и "догматического метода" подлинной науки, которым он вовсе не собирался противопоставлять свою критику, видя в ней именно "необходимое предварительное условие для содействия основательной метафизике как науки, которая необходимо должна быть построена догматически и в высшей степени систематически", т.е. "давать строгие доказательства из верных априорных принципов" (т.3, с. 98-99).

Иначе говоря, в таком случае существование вещи в себе, если и не принимается на веру (что сам Кант считает скандалом для философии (т.3, с. 101), то становится всего лишь выражением субъективной потребности разума в безусловном, а само различение вещей в себе и явлений утрачивает всякое значение для теории опыта. В таком случае вещь в себе перестает быть источником ощущений или "материей явлений", априорные формы чувственности и рассудка и их применение перестают быть условиями возможности опыта, т.е. подведения многообразия его эмпирического содержания под необходимые и всеобщие законы природы, способами построения теоретической картины мира.

Единственным выходом из этой непростой ситуации и становится та самая внутренняя противоречивость или компромисс, о котором столь много написано в кантоведческой литературе. Существование вещи в себе и ее причинного воздействия на чувственность Кант признает, однако объявляет ее совершенно непознаваемым основанием опыта, в качестве же основания идеи свободы как умопостигаемой причинности и условия практического разума он использует всего лишь возможность мыслить ее без противоречия. Благодаря этому опыт с его всеобщими и необходимыми априорными формами и законами превращается в некое раз навсегда данное и завершенное образование, замкнутое в неизменные границы "царство истины". Категорический же императив или нравственный закон практического разума становится совершенно формальным, бессодержательным принципом морального долженствования, никогда не осуществимого в опыте и не реализуемого в поведении или "легальных" поступках человека как чувственного или эмпирического существа.

Можно сколь угодно долго анализировать бесчисленные противоречия кантовского учения о вещи в себе и теории опыта, спорить или соглашаться с известным афоризмом Якоби, будто без вещи в себе в систему Канта нельзя войти, но с нею нельзя в ней оставаться. Однако столь же очевидно и другое, что без вещи в себе Кант так же "не мог войти" в свою систему, как и не мог без нее сколько-нибудь последовательно "в ней оставаться". Во всяком случае, оснований для подтверждения последней точки зрения в текстах "Критики" можно найти не меньше, чем для первой.

В самом деле, только благодаря признанию вещи в себе и ее аффицирующего воздействия на чувственность Кант находит основание для того, чтобы сама третья антиномия чистого разума не превратилась в иллюзию, т.е. ошибочное смешение понятия мира как явления опыта с понятием мира как вещи в себе, что имело место в первых двух, так называемых математических антиномиях. Соответственно, и решение третьей антиномии чистого разума основывается на том, что в ней тезис и антитезис являются разнородными понятиями, т.е. относящиеся к чувственному миру явлений и сверхчувственному миру вещей в себе, а потому идея свободной причинности не противоречит необходимости ряда явлений опыта.

Во всяком случае Кант неоднократно делает заявления, которые трудно согласовать с его рассуждениями относительно того, что различие между вещами и явлениями суть всего лишь различие между точками зрения их рассмотрения как "предметов чувств и рассудка для опыта" и чистого разума, всего лишь стремящегося к познанию безусловного и потому выходящего за пределы опыта. Он часто повторят мысль о том, что "если явления суть вещи в себе, то свободу нельзя спасти", а без признания существования вещи в себе свободу "следовало бы отбросить как никчемное и невозможное понятие" (т. 3, с. 480; т.4, ч.1, с. 423, 430).

Иначе говоря, положительное разрешение третьей антиномии чистого разума основывается на том, что в ее тезисе свобода утверждается и обосновывается не как всего лишь непротиворечивая, а потому возможная мысль о "нечто" за пределами опыта (и сам Кант говорит, что "мыслить я могу что угодно, если только я не противоречу самому себе"), но именно в качестве свободной причины, способности независимо от предшествующих во времени причин "самопроизвольно начинать состояние", быть самостоятельным и спонтанным началом ряда явлений или событий (т. 3, с. 98, 478). Само же стремление разума к безусловному связано с признанием вещи в себе именно как реально существующей причины и источника ощущений и всех явлений опыта. И только потому свобода оказывается у Канта не всего лишь субъективной иллюзией разума, но именно результатом рефлексивного осмысления или опосредованного признания "факта" действительного существования вещи в себе в качестве действующей на нашу чувственность или душу сверхчувственной причины.

Следует, однако, заметить, что уяснению этого важного и принципиального аспекта в кантовском учении о вещи в себе и свободе препятствуют два обстоятельства. Во-первых, то, что идея свободы рассматривается Кантом в составе космологической идеи разума, т.е. учения о мире в целом, причем в контексте вопроса о единстве динамического или причинного ряда условий явлений или выведения событий в мире из их причин (т. 3, с. 363, 367, 477). Во-вторых, в кантоведческой литературе (особенно, конечно, в марксистской) сложилась устойчивая и не вполне корректная традиция рассматривать понятие вещи в себе в качестве преимущественно некоей объективной причины, существующей вне души и служащей источником ощущений внешнего чувства, т.е. пространства.

При этом где-то на втором плане остается второе – субъективное значение вещи в себе, т.е. ее понимание в качестве самой человеческой "души", которая "воздействует на себя своей собственной деятельностью" (т.3, с. 94, 150, 205-208, 223, 326 и др.). Кроме того, в этом субъективном значении она рассматривается, как правило, в качестве всего лишь источника ощущений для формы внутреннего чувства, эмпирического содержания внутреннего опыта, т.е. в качестве как бы предмета для изучения души посредством психологической интроспекции или ее самопознания как явления (т. 3, с. 129, 137-143). Заметим, что Кант решительно выступал за исключение психологических разделов из логики и своих критических исследований вообще (т.3, с. 74, 83), и поэтому в составе последних дает анализ исключительно внешнего опыта, пространственно-временного мира, а отнюдь не "ментальную географию" нашей души.

В действительности же реальным содержанием понятия вещи в себе в ее субъективном значении является не "душа" как предмет эмпирико-психологического познания, а сам разум, трансцендентальный субъект или разумные существа" как некий идеальный и собственный предмет критических исследований, как подлинный "носитель" всех априорных способностей, форм и способов деятельности разума, причем во всех формах его применения (не только в познавательном или теоретическом, но и в моральном или практическом). Этот весьма не простой и не всегда удобный для прямого обсуждения вопрос Кант чаще всего старается обойти стороной, уйти от его четких и эксплицитных формулировок, дабы избежать возможных и не лишенных оснований обвинений в догматизме (кстати, ничуть не менее опасных, нежели обвинения в догматическом допущении вещи в себе в ее объективном значении). Тем не менее, как уже говорилось, к этому вопросу он так или иначе вынужден постоянно обращаться, особенно в тех разделах своих критических построений, где сама их логика требовала объяснить и обосновать возможность введения или включения в их состав очередной способности, показать ее связь с предшествующими, возможность непротиворечивого перехода от одной к другой и т.п.

Именно в учении о свободе, в обосновании возможности ее непротиворечивого "сосуществования" с природной необходимостью, Кант вынужден прямо обращаться к указанному понятию разума как вещи в себе или субъекта как ноуменального существа, который и обладает "способностью самопроизвольно определять себя независимо от принуждения со стороны чувственных побуждений", т.е. обладать способностью к свободной причинности (т.3, с. 479, 482-483, 491).

Здесь нет возможности рассматривать все проблемы и противоречия кантовского учения о свободе, думается, что сказанного достаточно, чтобы убедиться в ее центральном, главенствующем месте и значении в составе всей его критической философии. Мы видели, что агностическое понимание отношения вещей в себе и явлений, а также формалистическая трактовка морального закона неизбежно приводило Канта к дуалистической трактовке отношения между теоретическим и практическим разумом. Однако не мог он и сколько-нибудь последовательно удерживаться в рамках такого дуалистического противопоставления двух частей метафизики - природы и нравственности – поскольку это вступало в противоречие с самой логикой, с последовательностью общей системы его обоснования их возможности, построенной посредством единого трансцендентального метода.

Все это и стало источником глубокого конфликта между методологическими и формальными принципами кантовского построения системы, с одной стороны, и требованиями, диктуемыми самим содержанием или предметным составом обосновываемых в ней двух частей метафизики – природы и нравственности, чистого естествознания и безусловного морального закона, с другой. Этим обстоятельством, осознанием или подспудным пониманием необходимости преодоления указанного конфликта и было во многом обусловлено несколько неожиданное для самого Канта появление третьей части его исследований, а именно, "Критики способности суждения".

В этой работе обычно видят лишь способ исследования чувства удовольствия и рефлектирующей способности суждения в качестве условий эстетической деятельности и познания органической природы посредством априорного принципа целесообразности. Однако помимо этого, задачу своей третьей "Критики" Кант видел в необходимости преодолении глубокого разрыва между природой и свободой, т.е. той дуалистической противоположности между учением о познании и морали, которая и стала результатом двух первых его "Критик". Поэтому Кант считает, что рефлектирующая способность суждения может "восполнить пробел" и пропасть между теоретическим и практическим разума, и вместе с тем показать возможность перехода от свободы к природе (т.5, с. 95, 151, 173, 197, 514).

Именно с этой целью Кант вносит существенное уточнение в свое учение о способности суждения, различая в ней определяющий и рефлектирующий способы применения. В отличие от первого, развитого в учении о схематизме воображения, задачей второй оказывается не подведение особенного под общее понятие рассудка, но именно поиск такого общего для особенного, которое вовсе рассудком "не дается", но еще только необходимо "найти", "допустить", "предположить" и т.п. (т. 5, с. 108, 114,178, 182, 436, 573).

Для обоснования возможности применения этой способности Кант вносит некоторое дополнение и в свое понимание опыта, а точнее, возвращается к тому его аспекту, о котором в первой "Критике" упоминалось как-то вкользь. Речь идет о различении в составе опыта его материальной стороны (как совокупности всех его явлений) и его формальной стороны, т.е. его необходимого единства и закономерности (т.3, с 185-187, 212-213, 719; т. 4, ч. 1, с.113-115,138-140). Если основанием опыта с формальной стороны служило единство апперцепции и категории рассудка как законодателя природы, то основанием материальной стороны опыта было, как мы видели, признание причинного воздействия вещи в себе на чувственность и ее понимание как источника ощущений или материи явлений.

Возвращаясь к этой материальной стороне учения об опыте, Кант замечает, что по своим эмпирическим или частным законам, т.е. с точки зрения многообразия явлений и разнородности их форм, опыт оказывается бесконечно богаче мыслимой рассудком его формальной стороны, т.е. всеобщих и необходимых законов природы, их единства и т.п. Данное обстоятельство и составляет основание для возможности применения рефлектирующей способности суждения, т.е. позволяет ей рассматривать явления опыта не только с точки зрения общих, необходимых и преимущественно механических законов природы, но и с точки зрения их целесообразной связи, согласно которой они относятся друг к другу как часть и целое.

Такой подход позволяет дополнить теоретическое понимание природы принципом целесообразности и дополнять каузальное и механическое рассмотрение явлений понятием цели, т.е. рассматривать их "как бы" (als ob) целесообразных. Собственно говоря, в поиске такого общего принципа для целесообразного понимания особенного, т.е. эмпирического многообразия явлений, и состоит задача рефлектирующей способности суждения, однако в способе применения этого принципа Кант различает две стороны: объективную, относящую целесообразность к явлениям органической природы, и субъективную, относящую ее к чувству удовольствия, т.е. к "гармонической игре" способностей, которую вызывает в нас воспринимаемые явления природы, "сообразуясь" тем самым с нашим эстетическим чувством или художественным вкусом (т.5, с.113-155, 182-183, 441-445).

Однако, несмотря на указанное различие между телеологическим и эстетическим применением способности суждения, обе они основываются на рефлектирующей способности суждения, главным априорным принципом которой оказывается аналогия с целевой каузальностью практической деятельности (т.5, с. 502). Данное обстоятельство важно иметь в виду, поскольку еще один распространенный стереотип в понимании этого учения состоит в том, что рефлексивная способность суждения и принцип целесообразности нередко трактуется исключительно с точки зрения чувства эстетического удовольствия, вкуса или субъективной оценки, сопровождающих процесс эстетического восприятия или создания произведения искусства художником. Для такой трактовки можно найти немало оснований в тексте третьей "Критики", тем не менее, Кант отнюдь не ограничивает применение рефлективной способности суждения только с удовольствием, всего лишь сопровождающего или "сопутствующего" нашему восприятию предметов природы и лишь субъективно оцениваемых нами в эстетических категориях прекрасного, возвышенного и т.п.

Связывая применение рефлексивной способности суждения с необходимостью поиска и обнаружения общего основания для особенного, а в принципе целесообразности усматривая аналогию с целевой каузальностью человеческой деятельности, Кант по сути дела дает совершенно новое понимание деятельности разума, причем не только в его эстетическом, но и в теоретическом или познавательном применении. В каком-то смысле можно даже сказать, что в своей третьей "Критике" он осуществляет новый коперниканский переворот в способе мышления, а точнее в понимании сущности человека и его деятельности, причем куда более адекватный тем идеям, которые были намечены им в Предисловии ко второму изданию "Критики чистого разума", но так и не получили развития ни в его учении о познании, ни в его учении о нравственности.

Обращаясь в третьей "Критике" к понятию природы с ее "материальной стороны", к ее многообразию по "эмпирическим законам", Кант по существу указывает на незавершенность эмпирического познания и той единой и закономерной картины мира, которая была представлена в "Критике чистого разума". Те самые необходимые и всеобщие формы опыта или законы природы, которые определялась чистыми и априорными формами чувственности и категориями рассудка, теперь оказываются недостаточными и даже проблематичными, а рефлексивная способность суждения должна еще только "предположить", "отыскать" и "найти" общее основание, чтобы расширить и углубить наше познание "особенного" многообразии природы, а тем самым выйти за пределы того, что уже дано и познано в нашем опыте и представлено в единой картине мира.

Важно еще раз напомнить о том, что в первой "Критике", материальная сторона опыта увязывались Кантом именно с воздействием вещи в себе на нашу чувственность, что и служило источником ее ощущений и всего многообразия эмпирического содержания нашего познания. В третьей же Критике Кант идет еще дальше и вопреки агностическим и дуалистическим установкам предшествующих "Критик", не только признает существование в самой природе "сверхчувственного реального основания", но и возможность его позитивной связи с опытом, с многообразием его содержания, а следовательно, с возможностью такого воздействия вещи в себе на чувственность, при котором имеет место ее прямая или положительная связь с нашими ощущениями, т.е. допускается возможность перехода от вещи в себе к материи явлений опыта (т. 5, с.173, 197, 360-365, 439-445, 453).

Надо заметить, что такого рода сближение вещи в себе с материей, содержанием явлений или с тем, что "соответствует ощущению", имело место и в первой "Критике", особенно в учении об антиципациях восприятия, а в главе о схематизме Кант прямо говорит о "трансцендентальной материи", "вещности" или "реальности" всех предметов, "как вещей в себе" (т.3, 128, 224,241-248, 250-251).

В третьей "Критике" указанное значение понятия вещи в себе выступает с еще больше силой, причем теперь Кант рассматривает ее как понятие о "сверхчувственном реальном основании" или "субстрате", который имеет место не только в природе или "вне нас", но и "в нас", "в человечестве". причем именно этот "сверхчувственный субстрат" и является основанием. Но что самое важное теперь это значение вещи в себе прямо увязывается с понятием свободной причинности нашего разума, что и позволяет Канту говорить человеке как единственном в мире виде разумных существ, "каузальность которых направлена телеологически, т.е. на цели" (т. 5, с.197,468, 514).

Но тем самым та способность к поиску, предположению и обнаружению "общего" для особенного, в которой Кант усматривает специфику применения рефлексивной способности суждения, оказывается ничем иным как способностью к целенаправленной, поисковой или эвристической деятельности, посредством которой она полагает или предполагает этот самый "общий" принцип в качестве искомой цели, пытается обнаружить или создать такое понятия, под которое можно было бы подвести "особенное" и ввести его в состав нашего опыта или знания о мире.

В этой связи следует напомнить, что одна из формулировок категорического императива заключалась в требовании поступать так, как если бы максима твоего должна была стать всеобщим законом природы (т.4,ч.1, с. 260-261). Иначе говоря, в категорическом императиве у Канта уже встречается не только принцип "если бы" (als ob), но и постановка вопроса о соотношении особенного (мотива) и общего (закона). Правда, в категорическом императиве, это отношение между мотивом и всеобщим законом мыслится как принцип безусловного и нормативного, но исключительно формального долженствования, независимого ни от содержания поступка, ни от его реальной осуществимости в опыте.

Кант допускает всего лишь возможность максимального приближения мотива к всеобщему закону, а эмпирического поступка к его моральной и формальной норме, т.е. необходимость стремления к максимальному сообразованию или согласию поступка с требованиями долга, но сам поступок должен осуществляться ради самого долга, а не сообразно с ним. Целью воления или объектом долга остается сама всеобщность закона и признание свободы как конечной цели и высшей ценности, однако мы не можем с помощью ощущения или созерцания познать сущность свободы, т.е. превратить ее из сверхчувственный цели воления или долга, в предмет знания и непосредственную причину эмпирического поступка (т.4, ч. 1, 261, 279-280, 304, 368).

Такого рода сообразование мотива и закона Кант допускает только в гипотетических или прагматических императивах, а также в учении о гетерономии воли, где он отходит от формалистического и ригористического понимания морального закона, хотя и жертвуя при этом моральной чистотой мотива, но зато увязывая практическое применение разума с достижением реальных или эмпирических благ, пользы, выгоды и т.п. Не случайно, в предисловии ко второму изданию "Критики чистого разума" различие между теоретическим и практическим познанием Кант усматривает именно в том, что первое должно свой предмет определять, а второе – осуществлять (т.3, с. 83).

Впрочем, было бы неверно считать тот разрыв или пропасть между сущим и должным, которую Кант настойчиво проводит в "Критике практического разума", всего лишь свидетельством ригоризма и формализма его морального учения. В данном случае у него речь идет о действительном и весьма принципиальном различии между моралью и знанием, нравственным характером поступка и его конкретным, эмпирическим содержанием и результатом. Тем не менее, превратив идею свободы в основание морального закона, в принцип и цель нравственного долженствования, он не мог признать или допустить того, что она каким-то образом может иметь отношение не только к практическому применению разума, но и к познавательной, да и всякой человеческой деятельности вообще. Не вдаваясь здесь в более подробное рассмотрение этого вопроса, отметим лишь, что именно этим обстоятельством объясняются многие противоречия двух первых Критики и именно этот вопрос послужил одним из поводом появления третьей Критики, а главное, стал в ней предметом весьма интересных размышлений.

Именно поэтому в ней можно найти немало примеров удивительных совпадений в трактовке Кантом понятий практического разума и рефлектирующей способности суждения. Однако, как уже говорилось, важнейшее ее черта заключается в том, что здесь он, хотя и со многими оговорками, допускает возможность перехода от сверхчувственного к чувственному, проявления свободы в чувственном мире (т. 5, с.173, 197, 360-365, 453). Теперь одной из главных задач своей трансцендентальной философии он считает обеспечение практическому учению о цели объективной реальности, содействие возможности ее осуществления в мире (т.5,с.95-96). И хотя между свободой как сверхчувственным в нас и чувственным миром лежит необозримая, глубокая пропасть, а мы не можем иметь понятие или усмотреть возможность перехода между ними, тем не менее, считает Кант, должно существовать основание их единства и возможности влияния каузальности свободы на природу (т. 5, с. 173, 197).

Показательно, что если в "Критике практического разума" Кант говорит о свободе как единственной из всех идей разума, возможность которой мы знаем благодаря моральному закону, то в третьей "Критике" он утверждает, что идея свободы есть единственное понятие сверхчувственного, которое доказывает свою объективную реальность в природе через возможное действие в ней, а потому она становится позитивным понятием, а не только негативным (см. т.4, ч. 1, с. 314, т. 5, с 514).

Иначе говоря, задачей рефлектирующей способности суждения и оказывается поиск и обнаружение некоего нового общего понятия о природе и ее вещах, "сообразного" не только с нашим эстетическим удовольствием, но и с целями или потребностями нашей познавательной и практической деятельности. Поэтому принцип целесообразности, считает Кант, оказывается "хорошим эвристическим принципом для исследования частных законов природы" и даже "всеобщим принципом" ее познания как целого, сообразным "с необходимым намерением (потребностью) рассудка" (т. 5, с. 113-115, 182-183, 441-445).

В данном случае Кант непосредственно развивает свою идею о регулятивном значении и применении идей чистого разума, развитой в первой Критике, однако теперь понимаемых как принципы, позволяющие рассудку открывать неизвестные и новые пути, расширять и укреплять до бесконечности эмпирическое применение разума и проникнуть в самую глубь природы (т.3, с. 436, 497, 573-577, 591). Развивает он здесь и высказанную им уже в Предисловии к ее второму изданию "коперниканскую" мысль об экспериментальной, активно-вопрошающей природу способности разума, которая обретает значение всеобщей регулятивной установки не только для теоретической, но и для практической и всякой человеческой деятельности вообще.

Иначе говоря, посредством анализа понятий удовольствия, игры, радости, которые "оживляют", "увеличивают силы", пробуждают и "приводят в движение" все способности души, а также в учении о гении, Кант, по существу, развивает идею о возможности свободной, творческой и целеполагающей, а потому и целесообразной деятельности человека, направленной не только на создание "образцовых" произведений искусства, но и на познание природы, на создание или построение о ней новых понятий и даже на ее преобразование.

Все эти идеи находят свое самое концентрированное и обобщенное выражение в кантовской концепции культуры. Последняя понимается им как "приобретенная" (или – порожденная – hervorbringung) "разумным существом способность ставить любые цели вообще", "пригодность и умение осуществлять всевозможные цели, для чего природа… могла бы быть использована человеком", т.е. стать средством для достижения целей человека. Человек рассматривается теперь как "титулованный властелин природы", способный не только к расширению ее познания, но и к ее преобразованию, к творческому созиданию из ее материала "как бы другой (или второй) природы", того, что ее "превосходит", т.е. всего богатства материальной и духовной культуры (т. 5, с. 192, 250-261, 330-335, 462-464 514 и др.).

Собственно говоря, в концепции культуры и в учении о человеке вообще, развитом в третьей Критике фактически оказываются "задействованными" все способности и типы применения разума, законы и формы его познавательной, нравственной и эстетической деятельности, которые составляли предмет предшествующих критических исследований. Однако именно здесь свобода становится предметом специального рассмотрения и получает развернутое толкование, выступая в качестве источника и предпосылки всякой культурной деятельности, во всех ее сферах ее применения и исторического развития, понимаемого как бесконечный процесс "сообразования" предмета с познанием, природы со свободой, мира с человеком.

Именно человек как свобода и вещь в себе оказывается истоком и движущей силой этого процесса и именно эта идея лежит в основе кантовской философии истории, идеальной целью которой выступает достижение такого всемирно-гражданского состояния, которое было бы наиболее благоприятным для развития всех задатков человека, для его свободы и свободного применения и проявления его творческих способностей (т.3, с. 351, т. 6, с. 11-12, 19 и др.).

Поэтому Кант не устает повторять, что конечной целью истории и развития культуры, как и собственного существования человека может быть только сам человек как разумное и свободное моральное существо, не нуждающееся в других целях и относительно которого нельзя спрашивать – "для чего он существует. Его существование имеет в себе самом высшую цель" (т.5, с. 469, 510). В противном случае "все творение было бы только пустыней, бесполезной и без конечной цели", а познание мира, да и все достижения культуры и цивилизации не имели бы "никакой ценности" , ибо цивилизация не делает человека лучше, но лишь освобождает от влечений и подготавливает к господству разума (т. 5, с. 467, 477).

Кантовская мысль о примате или первенстве практического разума перед теоретическим утрачивает свою морализаторскую окраску, но становится основным мировоззренческим принципом его философии и ответом на главный вопрос его философии – что такое человек, и в каком-то смысле расшифровкой его знаменитого афоризма о звездном небе надо мной и моральном законе во мне (т. 2, с. 206; т. 3, с. 661, 692; т.4, ч.1, с. 266,499; См. также "Трактаты и письма", М., 1980. С. 332).

* * *

Итак, начав с вопроса о кантовской критике метафизики, его постановки проблемы сознания, мы пришли к его теории культуры. Думается, однако, что мы не очень удалились от темы сознания и ее трактовки в аналитической философии, поскольку, как представляется, именно в кантовской философии были обозначены и тщательно проанализированы, а в ряде моментов и преодолены многие трудности и тупики, с которыми сталкивается современная философская мысль при обсуждении проблемы сознания. Разумеется, у Канта далеко не всегда можно найти прямые ответы на вопросы, интересующие сегодняшнюю философию сознания, а многие из них вовсе не лежат на поверхности его головоломных трансцендентальных построений, однако такова уж природа нашего сознания, у которого трудно найти "поверхность" и о котором верно заметил С.Прист, что оно напоминает яму, которая не имеет сторон и дна, но тем не менее….. существует.^[161]

Уже в этих словах можно усмотреть определенное сходство в понимании проблемы сознания у Канта и современных аналитиков. Более того, та самокритика, которую развивают многие современные философы сознания по поводу элиминативистских, физикалистских, редукционистских и других подходов к проблеме сознания, вполне укладывается в русло кантовской критики (правда, трудно представить, чтобы он всерьез стал опровергать те глупости, которые были высказаны по этому поводу позитивистами и аналитиками в ХХ столетии).

Кант вполне мог бы поддержать точку зрения тех аналитиков, которые считают, что сущность или природа сознания не может быть выражена ни в каком объектном языке, ни в каких научных понятиях, которым можно дать строгое теоретическое обоснование, подвергнуть эмпирической проверке или верификации и т.п. Думается, однако, что он дал бы большую фору как по части своего убеждения в его непознаваемости, так и его признания в качестве высшей ценности и конечной цели человеческого существования.

То, что позитивисты, аналитики и другие философы ХХ века определяют в крайне туманных понятиях "чувства жизни", веры, ментальности, экзистенции, интенциональности, темпоральности, эмерджентности, креативности и т.п., достаточно безуспешно пытаясь их каким-то образом объяснить, обосновать, и едва ли не сделать предметом конкретных, Кант обозначал понятиями вещи в себе как души или свободы. Однако при этом он прямо и решительно заявлял, что "разум преступил бы свои границы, если бы отважился на объяснение того, как чистый разум может быть практическим; это было бы совершенно то же, что и объяснение того, как возможна свобода". Для нас достаточно того, продолжает он, что свобода возможна и необходимо предполагается разумом у существа, который сознает в себе волю, отличную от чувственного желания, от природных инстинктов, законов и т.п. Тот же, кто объявляет свободу невозможной на основании того, будто он глубоко вник в природу вещей, на самом деле рассматривают человека в качестве явления (т.4, ч. 1, с.304-306).

Иначе говоря, в отношении вещи в себе в ее как объективном значении (бесконечного мира), так и в ее субъективном значении (т.е. "души", сознания или свободы) Кант остается принципиальным агностиком, будучи решительным противником каких-либо спекуляций не только по поводу возможности познания как мира в целом так и сущности свободы, т.е. достижения о них абсолютного знания, а тем более достижения "царства свободы". Тем не менее, все его критические исследования были не чем иным, как попыткой философского анализа и уяснения того, что без допущения вещи в себе как бесконечного мира и как свободы человека как разумного и морального существа, мы не можем понять и объяснить само существование научного знания, морали, искусства, да и всей человеческой культуры.

Однако признавая существование этих непознаваемых предпосылок человеческого существования, он отказывается от каких-либо попыток познания тех способов или путей, какими свобода реализуется во всей культурной деятельности человечества. Он отрицает возможность найти или построить некие универсальные методы или алгоритмы, с помощью которых можно было бы осуществлять открытия, решать вновь возникающие проблемы, предсказывать будущие и неизведанные пути развития познания и преобразования природы, да и человеческой истории и цивилизации вообще.

Об этом Кант прямо говорит в своем учении о гении как способности или таланте свободно создавать произведения искусства без принудительных правил или формул и как бы непреднамеренно: о том, как осуществляется процесс творчества не знает не только сам художник, но его и вообще нельзя сделать понятным, выразить в языке или описать словами и т.п. (т.5, с. 321-336). Правда, он противопоставляет процесс создания художественных произведений процессу изобретения или открытия в научной области, считая что для последних нужен не гений, но всего лишь "великий ум" (т. 5, с. 324-325). Но при этом он исходит из действительных отличий, которые существуют между конечными продуктами их творчества: произведений искусства и результатами научных открытий или изобретений. Последние действительно могут и должны быть изложены в строгих и доказательных понятиях, а потому становятся общепонятными и доступными, входя в состав необходимого и общезначимого знания. Однако при этом он ошибочно отождествляет результат научного открытия с открытием как творческим процессом, отнюдь не более понятным и предсказуемым, нежели процесс художественного творчества.

Собственно говоря, именно в этом заключается один из аспектов кантовского агностицизма вообще и именно об этом у него идет речь, когда он говорит о непостижимости и необъяснимости того, каким образом осуществляется переход от свободной причины к необходимому действию, скачок через "глубокую и необозримую пропасть" между сверхчувственным субстратом "в нас" и чувственным миром, каково основание связи и единства между вещью в себе и явлениями опыта, между свободным мотивом и эмпирическим поступком, между должным и сущим и т.д., и т.п.

Однако, отличие позиции Канта от точки зрения аналитиков и других современных философских концепций сознания заключается вовсе не в том, что за всеми формами явления или проявления сознания (языковыми или вербальными, поведенческими или функциональными и т.п.), он допускает существование "таинственной" вещи в себе как сущности сознания или свободы. Это отличие состоит в том, что его трансцендентальная философия или критика разума есть не что иное, как способ рефлексивного анализа способов проявления этой свободы в основных формах культуры – в научном познании, в нравственной и эстетической деятельности человека.

Своеобразие трансцендентально-критического подхода Канта состоит в том, что он исходит из констатации многообразия феноменов культуры как исторически существующих и реально данных в общечеловеческом опыте фактов, пытаясь проанализировать их формы, структуру, конституирующие их условия и предпосылки, а тем самым уяснить их сущность и смысл как продуктов, результатов, предметных проявлений человеческой свободы или того, что он сам называл ноуменальной сущностью или "телеологической каузальностью" человека как разумного существа. С этой точки зрения его критическую философию можно было определить как способ системно-структурного анализа и осмысления всех исторически существующих форм культуры или культурно-исторической феноменологией.

На этом фоне попытки современных аналитиков решить проблему сознания посредством анализа языка, логических структур, вербального или коммуникативного поведения, или языковых игр, определять и объяснять специфику "ментальных состояний" в понятиях биологии, нейрофизиологии и т.п. представляются не вполне компетентными в историко-философском плане и весьма поверхностными с точки зрения проникновения в сущность и смысл самой проблемы, о которой они говорят. Впрочем современным философам сознания нельзя отказать в том, что они все больше начинают признавать существование самой проблемы сознания, громче о ней говорить и лучше понимать трудность, а то и невозможность ее решения с помощью известных им методов анализа.

С этой точки зрения самую честную и, наверное, самую точную и аналитически выверенную позицию занимает С. Прист, который прямо говорит, что "наше собственное существование необъяснимо" и "мы не знаем, кто мы есть"^[162]. Особой новизной эта мысль не отличается, но думается, что Сократ и Кант не стали бы ему возражать.

Л. А. Калинников

Трансцендентальный идеализм о системе способностей души, или о функциях сознания

На авансцену философских интересов вновь выходит проблема сознания, проблема субъективной реальности. Это происходит каждый раз, когда научно-философскому сообществу кажется, что причастные к изучению сознания науки: нейрофизиология, компьютерные науки, когнитивная и эмпирическая психология, этология и др. – сделали решающий прыжок в развитии своем, и теперь последний философский бастион падет. Оптимизм физикалистски настроенных ученых поистине неисчерпаем. Ситуация выглядит странно, так как не усваиваются уроки прошлого, а они говорят о том, что вечная философская проблема не может быть сведена к однозначному научному решению; можно попасть в те же силки, в которых уже не раз бились наши предшественники, и реальность показывает, что опасность сия беспамятных подстерегает без снисхождения и жалости.

Одно из, казалось бы, отрезвляющих предостережений прозвучало из уст Вл. Соловьева, который высказался в том духе, что "в после-критический (или после-кантовский)"^[163] период уже невозможно не оглядываться на Канта, не учитывать решений, предложенных великим мудрецом из Кенигсберга. Кант же обосновывал ошибочность всех попыток натуралистического обоснования сознания вообще и нравственного сознания в особенности. На мой взгляд, и в проблеме сознания Кантом совершен "коперниканский переворот" в философии: он сумел выделить сознание как совершенно особый, специфический предмет, в понимании которого легко совершить "натуралистическую ошибку", если воспользоваться идеей Дж. Мура. Предшествующая Канту философия, как эмпирическая, так особенно и рационалистическая, даже не осознавала, что опутана паутиной "натуралистических ошибок" и первого, и второго рода, где первый род – это сведение сознания к природе, а второй – к Божьей ипостаси.

Кант решает проблему сущности сознания как "последовательный дуалист" (не могу не отметить здесь, что характеристическая оценка эта принадлежит Т. И. Ойзерману), опираясь на созданную им максимально последовательную форму антропологической философии – трансцендентальную антропологию – из всех тех, что имеют место в истории философии.^[164] Сознание рассматривается философом как идеальная субстанция, строго противостоящая субстанции материальной, включающей и наше тело. "Когда я говорю о душе, я говорю о Я в строгом смысле, - пишет Кант в лекциях конца семидесятых годов XVIII века, непосредственно подготовивших "Критику чистого разума" и, несомненно, проливающих свет на многие с трудом осознаваемые идеи этого главного философского текста трех последних столетий, как минимум. И далее он разъясняет смысл этой строгости: понятие души мы получаем только через Я, стало быть, через внутреннее созерцание внутреннего чувства; сознавая все свои мысли, я могу тем самым говорить о себе как о состоянии внутреннего чувства. Этот предмет внутреннего чувства, этот субъект, сознание в строгом смысле есть душа. Я беру себя [Selbst] в строгом смысле, поскольку опускаю все то, что относится к моему субъекту в широком смысле. Я же в широком смысле выражает меня как целого человека с душой и телом"^[165]. Такое "Я есть субстанция. Я означает субъект, поскольку он не есть предикат какой-либо другой вещи. То, что не есть предикат другой вещи, есть субстанция"^[166].

Но "предмет (курсив тут мой – Л. К.) внутреннего чувства, этот субъект, сознание" как интеллигенция составляет мышление и воление. "Но мышление и воление, - пишет кенигсбергский философ, - не могут быть созерцаемы. Поэтому я и не есть объект внешнего созерцания. Но что не есть объект внешнего созерцания, то нематериально"^[167].

Конечно, такое понятие сознания как нематериальной простой субстанции представляет собой результат абстракции, мысленного выделения этого предмета из обладающего сознанием существа. Однако это только одна сторона дела, необходимая для определенных теоретических целей. Душу можно рассматривать и не просто как интеллигенцию, но как человеческую душу, когда она состоит в такой связи с телом, которое представляет собой взаимодействие. А последнее "есть такая связь, где душа составляет единство с телом, где изменения тела одновременно являются изменениями души, а изменения души – изменениями тела. В душе не происходит никаких изменений, которые не соответствовали бы изменениям тела. Более того, не только изменение, но и состояние души соответствует состоянию тела. Что касается соответствия изменений, то в душе ничего не может происходить без участия тела"^[168]. "Душа ничего не мыслила бы, - пишет Кант, - если бы тело не должно было также аффицироваться мышлением. … Чем более деятельна душа, тем сильнее используется тело"^[169]. Стало быть, "мозг есть условие мышления"^[170], мы можем фиксировать физическими средствами материальные изменения работающего мозга, но, конечно, не идеальное содержание мышления. Кант специально предупреждает вульгарно материалистическое понимание работы души, отмечая, что "мозг не вырабатывает мысли"^[171] в качестве особого вещества. Душа как идеальная субстанция не может изучаться естественнонаучными средствами.

Именно трансцендентальная антропология есть такая философская система, в границах которой появляется строгое понятие субъекта, равно как и объекта. Предшествующая философия, не вводя дистинкции вещь для нас – вещь в себе, или явление и вещь в себе, не имела возможности строгого отделения субъекта от объекта; особенно настоятельно обнаруживал себя этот недостаток в лейбнице–вольфовой философии. Субъект – это онтологический базис сознания; не имея возможности точно определить первый, мы не в состоянии достаточно близко к истине ставить вопрос о втором. Философская система Канта обеспечивает нас такою возможностью.

Согласно Канту природа человека как истинного субъекта, в одно и то же время эмпирического, трансцендентального и трансцендентного, т.е. несущего в себе сразу все три эти уровня, определяется тем обстоятельством, что человек – это деятельное существо, творящее мир явлений, или природный мир, из материала, предоставляемого ему миром вещей в себе. Деятельность – принципиально двухуровневый процесс: он протекает сначала идеально, в чистом сознании, а затем – материально, в мире чувственных феноменов. На идеальном уровне строится мысленная модель всего процесса деятельности, на уровне материализации эта модель опредмечивается, то есть осуществляется деятельность как таковая. Такая двойственность деятельности является условием возможного ее разделения на деятельность духовную, ограничивающуюся процессом моделирования, и деятельность материальную, воплощающую готовые модели.

Докантовская философия рассматривала природный мир как данность, в которой надо только распознать то, что человеку полезно и как оно полезно. Следовательно, успешность бытия в природе связана с познанием. Природа может рассматриваться как дарованная Богом, может существовать сама по себе, но она дана в готовом виде. Надо только уметь присваивать производимый ею продукт. Такое понимание мира приводило к тому, что сознание человека сводилось к познанию. Знание рассматривалось в качестве панацеи от всех бед, преследующих человека, источником которых является его невежество. Единственной задачей, стоящей перед человеком, была задача познавать, а потому и человеком-то в подлинном смысле этого слова можно было считать только ученого и достойным человека занятием – науку. Идеальный мир – это мир, организованный учеными. Да, человек располагал чувствами, волей и разумом, но все это рассматривалось в качестве познавательных сил, служащих получению знания. Они могли помогать познанию, могли препятствовать ему, но в любом случае накрепко были привязаны в одном и том же поле, - поле знаний, которого не могли покинуть. Можно было заняться изящными искусствами, однако и искусство считалось формой познания, цель его виделась общею с наукой. Несколько по-иному эти способности действуют в искусстве и в науке, но результат в обоих случаях один – знание.

Философия Нового времени, занятая поисками метода познания, совместными усилиями как эмпиризма, так и рационализма разработала эффективную методологию механицизма. Разум начал отождествляться с механицизмом: разумны те действия, где мы строго придерживаемся механистической методологии. Только тут обеспечен успех. На протяжении XVII – XVIII веков механицизм и разум срослись друг с другом в нерасторжимое целое. Но именно такое положение порождало главные противоречия, с которыми в итоге неизбежно встречалось сознание. В области гносеологии это было столкновение эмпиризма и рационализма; в сфере онтологии механицизм приводил к тому, что от познания ускользали биологические и социальные системы. Мир разделился на две сферы: познаваемую, подвластную разуму, и непознаваемую, разуму недоступную. Неорганические макросистемы (правда, качественно специфичных микро- и макросистем наука Просвещения не знала) раскрывали свои тайны познающему разуму все больше и полнее, однако попытки использовать эту же успешную методологию для познания жизни или разумной жизни неизменно оканчивались полным конфузом разума.

Именно с этой ситуацией встретился Кант еще на студенческой скамье, и она мало изменилась к концу его жизни, хотя, конечно, именно им созданы условия для выхода из этого парадоксального положения разработкой так называемого телеологического метода, предназначенного для познания систем с целями, а именно такими и являются биологические и социальные системы. Противоречие, о котором идет речь афористически выражено Кантом уже в первой его значительной работе "Всеобщая естественная история и теория неба" (1755), где он писал: "Мне думается, здесь можно было бы в некотором смысле сказать без всякой кичливости: дайте мне материю, и построю из нее мир, т.е. дайте мне материю, и я покажу вам, как из нее должен возникнуть мир. – И продолжал: … А можно ли похвастаться подобным успехом, когда речь идет о ничтожнейших растениях или о насекомых? Можно ли сказать: дайте мне материю, и я покажу вам, как можно создать гусеницу? Не споткнемся ли мы здесь с первого же шага, поскольку неизвестны истинные внутренние свойства объекта и поскольку заключающееся в нем многообразие столь сложно? Поэтому пусть не покажется странным, если я позволю себе сказать, что легче понять образование всех небесных тел и причину их движений, короче говоря, происхождение всего современного устройства мироздания, чем точно выяснить на основании механики возникновение одной только былинки или гусеницы" (I 124)^[172]. Кант неслучайно оговаривает условие: "на основании механики", т.е. весь логический механизм ситуации ему ясен безусловно. И через 35 лет, в знаменитой "Критике способности суждения", в той самой, где он предложил выход из данного положения, он констатировал, что воз остается на том же самом месте: "Вполне достоверно то, что мы не можем в достаточной степени узнать и тем более объяснить организмы и их внутреннюю возможность, исходя только из механистических принципов природы; и это так достоверно, что можно смело сказать: для людей было бы нелепо даже только думать об этом или надеяться, что когда-нибудь появится новый Ньютон, который сумеет сделать понятным возникновение хотя бы травинки, исходя лишь из законов природы, не подчиненных никакой цели (keine Absicht geordnet hat). Напротив, такую проницательность следует безусловно отрицать у людей" (5, 428)^[173].

Первая попытка разрешить эту проблему, предпринятая еще в студенческой работе, Канту явно не удалось, однако она, как заноза, не давала философу покоя. Решение оказалось кардинальным, с далеко уводящими следствиями. Оно было связано с осознанием деятельностной природы человека, пришедшее к Канту не без помощи Руссо. Он выразил эти свои размышления в знаменитом пассаже из черновых набросков к "Наблюдению над чувством прекрасного и возвышенного", не вошедших в основной текст: "Сам я по своей склонности исследователь. Я испытываю огромную жажду познания, неутолимое беспокойное стремление двигаться вперед или удовлетворение от каждого достигнутого успеха. Было время, когда я думал, что все это может сделать честь человечеству, и я презирал чернь, ничего не знающую. Руссо исправил меня. Указанное ослепляющее превосходство исчезает; я учусь уважать людей и чувствовал бы себя гораздо менее полезным, чем обыкновенный рабочий, если бы не думал, что данное рассуждение может придать ценность всем остальным, устанавливая права человечества". (II 372-373). Осознание, что деятельность ученого – это только средство для совершенствования жизни рабочих людей (для Руссо, как известно, люди науки паразитируют на труде простого народа), повлекло за собою переоценку практического сознания - умений и норм, того, что Кант назвал практическим разумом, состоящим из двух частей: из морально-практического и технически-практического разума. Практический разум представляет собою не способность познания, а способность желания, в основе которой лежит воля. Он также установил, что чувство, традиционно рассматриваемое как низшее средство познания, может выступать как самостоятельная способность сознания – чувство удовольствия и неудовольствия, задача которого – оценивать человеком свое положение в мире, осуществлять ценностное ориентирование.

В результате складывается ситуация, демонстрирующая, что если познавательная способность – теоретический разум – с его механицизмом служит средством познания природы, то две дополнительные способности – способность желания и чувство удовольствия и неудовольствия – обеспечивают нас возможностями понять сущность человека и, благодаря ему, - сущность жизни вообще, специфику поведения биологических систем. Применительно к этим двум дополнительным открытым им способностям сознания Кант разработал особый метод – телеологический, которому оказалось по силам объяснить поведение живых и разумных существ, что для теоретического разума было камнем преткновения.

Рассматривая этот вопрос еще в лекциях конца семидесятых годов XVIII в., Кант сам себя спрашивал, "объединены ли все силы души и могут ли они быть выведены из одной основной силы, или же для объяснения всех действий души должно быть допущено несколько основных сил [?] Вольф допускает одну основную силу и говорит, что сама душа есть основная сила, представляющая себе универсум"^[174]. Эта точка зрения Вольфа стара, как сама философия. Она восходит к тезису Сократа о тождестве истины, добра и красоты, поскольку все это есть истина. Кант спорил с этой вековечной традицией, не отвергая того, что душа есть единство, доказываемое тождественностью нашего Я. "Поскольку же мы находим в человеческой душе реальные определения или акциденции существенно различного вида, - пишет он, - то любой философ напрасно пытается вывести их из одной основной силы. Главное правило философа состоит, правда, в том, чтобы он старался, насколько это возможно, свести все к одному принципу, с тем, чтобы избежать излишнего умножения познавательных принципов, но из этого не следует, что и в человеческой душе у нас имеется основание для редуцирования различных сил к одной силе"^[175]. Итог этого рассуждения: "Итак, познавательная способность, способность удовольствия и неудовольствия и способность желания – основные силы. Напрасно стараются вывести все силы души из одной, а уж тем более сделать так, чтобы в качестве основной силы могла быть принята сила представления универсума"^[176] - привел к необходимости специального анализа в трех знаменитых главных сочинениях: познавательной способности – в "Критике чистого разума", способности удовольствия и неудовольствия – в "Критике способности суждения" и способности желания в "Критике практического разума". (Я специально обращаю внимание читателя на порядок перечисления Кантом основных способностей, поскольку это красноречиво говорит, что уже изначально система трансцендентального идеализма должна была содержать три части и что каждая из способностей опирается на соответствующие априорные формы. По прошествии более чем десятилетия Кант полагал, что он заново нашел априорный принцип рефлексивной способности суждения – принцип эстетического вкуса, тогда как на деле один раз проблема уже была решена, и Кант обращался к этому решению еще до написания "Критики способности суждения").

Найденная Кантом система основных способностей души строго соответствует структуре деятельности как способа существования человека. Ведь деятельность можно определить как преобразование, трансформацию субъектом предмета (отдельной части объекта, каким в строгом смысле является вещь в себе) в соответствии с наперед заданной целью с помощью адекватного этой цели средства. Сам философ нигде это определение понятия "деятельность" не эксплицирует, но можно показать, что он исходит из него во многих своих рассуждениях. Главное – оно лежит в основе всей системы.

Познавательная способность – это способность конструирования в сознании модели предмета предстоящей деятельности, то есть тех условий, тех объективных обстоятельств, в которых предстоит реализовывать нашу цель. Это гносеологическая функция сознания, которая, ставшая специализированной, превратилась в научную деятельность. Продукт познавательной функции – знания. Чувство удовольствия и неудовольствия – это способность конструировать в сознании цели нашей деятельности как модель желаемого результата, как образ того состояния предмета, которое мы хотим получить. Это ценностно-оценочная, или аксиологическая, функция сознания, продукт которой – ценности и которая, ставшая специализированной, превратилась в художественную деятельность, производящую в этом случае – искусство во всем богатстве его форм. Ну, а способность желания – это способность конструировать модель способа деятельности, того средства, с помощью которого можно предмет уподобить цели, достичь желаемого результата. Это праксеологическая функция сознания, которая производит различного рода нормы. Специализированный вид деятельности, вырастающий из этой функции, - это технологическая деятельность в широком смысле слова, а ее разновидностью можно считать производство, например, норм права, нравственных норм. Итак, поскольку структура деятельности содержит только три момента: предмет, цель и средство, - система сознания содержит три соответствующих элемента: знания, ценности и нормы.

Когда пришло время работать над "Критикой способности суждения", где Канту постоянно приходилось иметь в виду все три основные и качественно не сводимые друг к другу способности души, без каждой из которых была бы невозможна деятельность, он свел их в свою знаменитую таблицу высших способностей души:

Способности души в совокупности	Познавательные силы	Априорные принципы	Применение их к
Познавательная способность	Рассудок	Закономерность	Природе
Чувство удовольствия и неудовольствия	Способность суждения	Целесообразность	Искусству
Способность желания	Разум	Конечная цель	Свободе

(5, 199)

Она представлена здесь в более обобщенном виде, нежели в так называемом "Первом введении в "Критику способности суждения", и сравнение двух таблиц сделает предмет более понятным.

Способности души	Высшие способности познания	Априорные принципы	Продукты
Познавательная способность	Рассудок	Закономерность	Природа
Чувство удовольствия и неудовольствия	Способность суждения	Целесообразность	Искусство
Способность желания	Разум	Целесообразность, которая в то же время есть закон (обязательность)	Нравственность

(5, 153)

Относительно второй колонки "Познавательные силы", или "Высшие способности познания" следует отметить, что здесь речь идет о рассудке, чувственности (поскольку в основе рефлексивной способности суждения лежит чувственность) и разуме как тех механизмах психики, которые представляют три ее уровня и которые участвуют, согласно Канту, в любой из функций сознания, внутренне перестраиваясь. Для каждой функции нужны все три уровня, но в познавательной способности на первое место выделяется рассудок, а чувственность и разум помогают ему находить законы природы, познавать мир. В работе чувства удовольствия и неудовольствия на ведущее место выделяется чувство, а рассудок и разум его обслуживают, когда определяется целесообразность и формируется цель. Применительно к способности желания определяющую роль играет разум, которому и чувство, и рассудок помогают.

Кант, если бы он последовательно реализовал свои интенции, должен был бы в последнюю графу – "Продукты" - внести соответственно: знания (у него - природа), ценности (у него - искусство) и нормы (у него - свобода или нравственность), однако только понятие знание играет у него роль терминологическую, другие же два понятия, хотя изредка и используются, но еще не как термины. К тому же об идее определяющей роли субъекта в конституировании мира природы, явлений, тем более в конституировании искусства или нравственного поведения не следовало забывать, напротив, - это должно было быть подчеркнуто, и Кант это делает. О том, что указанные интенции не удалось провести более точно и строго, можно судить по тому, как в двух вариантах таблицы представлена способность желания, или праксеологическая функция. "Целесообразность, которая в то же время есть закон (обязательность)", явно шире, чем "конечная цель", поскольку свобода в своем идеальном виде – это мораль, или полностью подчиненное морали царство целей, тогда как нравственность содержит в себе и нормы права, не соответствующие конечной цели, но соответствующие целесообразным законам обязательности. Вместе с тем, надо учитывать, что способность желания, или практический разум, содержит, согласно Канту, не только моральнопрактические законы, но и техническипрактические правила, т.е. нормы технологии различного рода, которые выступают у Канта еще под именем "культуры умения". Мыслитель, правда, говорит, что их можно рассмотреть как знание, разделяя последнее на чистое и техническое. Это значит, что в Кантовых схемах, вместо того чтобы входить в число норм и быть добавленными в графу "Свобода", или "Нравственность", технически практические правила входят в графу "Природа", которой соответствует знание.

Графы "целесообразность" и "искусство" также далеко не полностью учитывают мир ценностей, ограничивая его только художественными ценностями, природа которых, правда, универсальна. Ведь чувство удовольствия и неудовольствия является основой выделения чувства приятного и неприятного, понимания полезности и вредности, созерцания прекрасного и безобразного, возвышенного и низменного – ценностей жизни, а не только искусства.

В этом анализе тех упрощений, которые Кант осуществляет своими таблицами, я не прибегаю к цитированию, доказывающему более гибкую и содержательную мысль Канта, направляемую пониманием субъекта как деятеля, а значит и структурой деятельности. В этом легко убедиться, читая тексты Канта. Уточненная таблица, в которой интенции Канта более полно реализуются, выглядела бы так:

Познавательные способности	Функции души	Априорные принципы	Продукты
Чувственность	Аксиологическая (чувство удовольствия и неудовольствия)	Целесообразность форм (целесообразность без цели)	Ценности
Рассудок	Гносеологическая (способность познания)	а)пространство-время б)категории рассудка в)идеи разума	Знания
Разум	Праксеологическая (способность желания)	Категорические императивы	Нормы

Ближайшие последователи Канта не сумели удержать этого результата, полученного Кантом относительно трифункциональности сознания, - результата, который с полным правом можно назвать еще одним "коперниканским переворотом" в философии. Сказывалось стремление философов "свести все к одному принципу" в условиях, когда они не умели строго отделить гносеологической (по существу точнее было бы использовать здесь термин когитологической, поскольку лат. cogitare означает не столько познавать, сколько размышлять, думать, задумывать, представлять себе, воображать, намереваться, то есть выполнять не одну познавательную, а все три функции сознания) и онтологической реальности, не придерживались необходимого дуализма. Фихтевское трансцендентальное Я или абсолютная идея Гегеля – прекрасная тому иллюстрация. Гегель вновь вернул философию к тому докантовскому ее положению, когда и искусство, и религия, и философия рассматривались в качестве форм знания и выполняли единственную функцию – гносеологическую.

К этим идеям Канта вернулась лишь постклассическая философия в виде таких течений, как философия жизни, неокантианство, философская антропология, экзистенциализм, феноменология с ее "региональными онтологиями"… В них идеи Канта прояснялись и развивались, но многое и утрачивали, не достигая необходимой философской целостности.

С.А. Чернов, И.В. Шевченко

"Вне сознания": Кант и Якоби

Фридрих Якоби как-то сам назвал себя "привилегированным еретиком" немецкой философии^[177]. Он одним из первых подверг Канта основательной критике, которая позволила ему предвидеть дальнейшее развитие немецкого идеализма. В год выхода второго издания "Критики чистого разума" он предсказал, что вслед за кантовским "философским евангелием"^[178], в котором дух и буква находятся в явном противоречии друг с другом, грядёт пришествие последовательного "спекулятивного эгоизма", или "перевёрнутого спинозизма"^[179]. И действительно, десять лет спустя он провозгласил пришествие "истинного мессии" философского "эгоизма" в лице Фихте. "От кантовского открытия: что мы только то целиком и полностью усматриваем и определяем, что в состоянии конструировать, - писал Якоби позднее, – был только один шаг до системы тождества. Этот строго и последовательно проведенный кантовский критицизм должен был иметь своим следствием наукоучение, а это последнее, в свою очередь строго проведённое, – учение о всеединстве (Alleinheitslehre), т.е. перевёрнутый или преображённый спинозизм, идеал-материализм"^[180].

Критической философии, по Якоби, присущи два главных недостатка: идеализм и непоследовательность. Первый составляет её истинный дух, вторая – букву. Эту мысль Якоби впервые сформулировал в 1787 г., в приложении к работе "Давид Юм о вере, или идеализм и реализм", озаглавленном "О трансцендентальном идеализме"^[181]. Здесь он указывает на основное противоречие кантовской философии, связанное с понятием Ding an sich: "на протяжении нескольких лет я должен был снова и снова начинать чтение „Критики чистого разума“ с самого начала, потому что меня постоянно сбивало с толку то, что без упомянутой предпосылки я не мог войти в систему, а с этой предпосылкой не мог в ней остаться"^[182]. Хотя в 1790 г. Якоби и писал Эвальду: "Земля ещё не носила более последовательного философа, чем Кант"^[183], преобладало в его сочинениях, однако, прямо противоположное утверждение: Кант "остался противоречивым и совершенно двусмысленным до конца своих дней"^[184]. Именно "хамелеоновская окраска", однако, и сделала кантовскую философию столь привлекательной для целой "толпы" его сторонников и последователей^[185].

Без предположения существования вещей самих по себе, вне сознания, и их воздействия на душу, на чувственность субъекта, невозможно начать построение кантовской системы, но в ходе её построения столь же невозможно и сохранить эту основополагающую предпосылку. С одной стороны, само понятие "явления" предполагает существование того, что является, являющейся вещи: "слово „чувственность“ тотчас лишается всякого смысла, - пишет Якоби, - если не понимать под ним особого реального посредника между одним реальным и другим реальным… и если не предполагать уже содержащимися в понятии чувственности понятий внеположности и связанности, действия и страдания, причинности и зависимости… "^[186]. Явление, говорит сам Кант, "всегда имеет две стороны, - одну, поскольку объект рассматривается сам по себе (независимо от способа, как он наглядно представляется…), и другую, поскольку принимается в расчёт форма наглядного представления предмета, которую, хотя она действительно и необходимо принадлежит явлению предмета, следует искать не в предмете самом по себе, а в субъекте, которому предмет является"^[187].

Однако это предположение, с другой стороны, основано на понятиях "воздействия", "влияния", "касания" или "аффицирования", которые включает в себя категорию причинности, которая применяется в данном случае к явлению как следствию воздействия "вещи в себе" на душу, на её способность восприимчивости. Применение же понятия причинности, согласно всему последующему кантовскому анализу деятельности рассудка, должно быть ограничено отношением между явлениями, с целью создания "опыта", и никак не может быть применено к отношению между "вещью в себе" и явлением. Поэтому способ, которым Кант вводит понятие "вещи в себе", находится в непримиримом противоречии с его учением о категориях, их значении и применении: "философ-кантианец, - пишет Якоби, - полностью изменяет духу своей системы, если он утверждает, будто предметы оставляют отпечатки в чувствах, возбуждая тем самым ощущения и вызывая таким образом представления… Именно рассудок примысливает объект к явлению, связывая многообразное в одном сознании. Соответственно этому мы говорим, что познаём предмет, если мы создали синтетическое единство в многообразии созерцания; и понятие этого единства и есть представление о предмете…"^[188]. То единство, которое в докантовской философии мыслилось как "вещь", или субстанция, Кант "распредмечивает" и относит к единству самосознания: так называемая "вещь" есть лишь коррелят единства сознания, лишь проявление в материале ощущений логической функции. Якоби обращает в этой связи особое внимание своих читателей на раздел первого издания "Критики чистого разума" под названием "О синтезе рекогниции в понятии", в котором говорится о том, что "вне нашего сознания мы ведь не имеем ничего, что мы могли бы противопоставить знанию как соответствующее ему", и поэтому вся суть понятия предмета состоит в представлении необходимого единства представлений, а это единство "не может быть ничем иным, как формальным единством сознания", так что мы сами "примышляем" этот предмет, понятие о котором и не выражает собственно ничего, кроме необходимости синтеза наглядного многообразия^[189]. В "вещи в себе" никакой необходимости синтеза не мыслится, поэтому её, собственно, и "вещью" назвать нельзя. Всякая "вещь" не дана нам, а создана нами, и как созданная нами самими мысль она не может "аффицировать" нас и быть "вне" чувственности и мышления. Поэтому Якоби с присущей ему эмоциональностью и образностью называет отношение "вещи в себе" и явления у Канта – "криптогамией", тайным браком, незаконнорожденное дитя которого – ощущение, "материальное" в явлении. Суть не в том, что Кант признаёт аффицирование души со стороны "вещей в себе" - Якоби как раз признаёт это таинственное и даже "чудесное" воздействие, - а в том, что он продолжает утверждать их существование и воздействие на душу после того, как он со всей ясностью разложил сознание и познание на его элементы, причём так, что стало возможным показать происхождение представления о "предмете" и о его "реальности" из единства апперцепции, спонтанной конструирующей деятельности мышления и воображения.

Кант продолжал утверждать это не только до конца "Критики", но и до конца жизни. В малоизвестном письме к Канту от 5 ноября 1797 г. Иоганн Тифтрунк пишет: "Откуда, однако, берётся то многообразное содержание ощущения, которое является в нём чисто эмпирическим?… Откуда материальное? из чувственности. Однако откуда имеет его чувственность? От объектов, которые её аффицируют? Что такое объекты? Это вещи сами по себе или -? Здесь многие теряются в бесконечных вопросах и дают иногда совершенно бесмыссленные ответы… Я хотел бы кратко сказать Вам, каким образом я разрешаю эти трудности… Чувственность даёт представления благодаря тому, что она (или душа, способностью которой и является чувственность) аффицируется… Если я спрашиваю, далее: что аффицирует душу? то я отвечаю: она аффицирует себя сама… Но откуда всё же берётся то, что чувственность даёт из своего собственного фонда, из себя самой? Откуда материальное и эмпирическое как таковое, если я отвлекаюсь от того, что возникает под влиянием спонтанности, согласно формам чувственности? Даёт ли его чувственность из своего собственного фонда или же его порождают (bewirken), скажем, вещи сами по себе, которые отделены от чувственности и отличны от неё? Я отвечаю: всё, что даёт чувственность (материя и форма), определено её природой… Сами выражения “быть в нас” или “быть вне нас” – это тоже всего лишь способ чувственного представления, точно так же, как “одно и то же” или “различное” есть лишь способ интеллектуального представления. Если мы отвлечёмся от чувственности и рассудка, то не будет никакого “внутри” и “вне”, никакого тождества и различия… О вещах в себе, о которых мы имеем сугубо отрицательное понятие, нельзя говорить: они аффицируют, поскольку понятие аффекции выражает реальное отношение между познаваемыми сущностями, следовательно, требует для своего применения, чтобы находящиеся в таком отношении вещи были даны и положительно определены. Поэтому нельзя также говорить: вещи в себе вызывают в душе представления (bringen von sich hinein); ведь проблематическое понятие об этих вещах само есть лишь… мыслимая вещь…"^[190]. Кант ответил письмом от 11 декабря того же года. Об аффицировании он пишет следующее: априорные синтетические положения возможны лишь потому, что формы созерцания субъективны, т.е. мы представляем себе предмет (Gegenstand) в этих формах не таким, каков он сам по себе, а таким, каким он нам является, т.е. мы представляем себе предмет соответственно тому, "как субъект… аффицируется предметом"^[191]. И далее: предметы чувств мы можем познать лишь такими, какими они нам являются, но не такими, каковы они сами по себе^[192]. Таким образом, не возражая Тифтрунку прямо, Кант всё же явно высказывается против его мысли о том, что "о вещах в себе, о которых мы имеем сугубо отрицательное понятие, нельзя говорить: они аффицируют…". Весь текст письма совершенно однозначен: об одном и том же "предмете" говорится и "сам по себе", и "является", и "аффицирует". Об этих же "предметах" говорится и во множественном числе. Мы познаём не "явления" просто, а именно предметы – познаём их так, как они нам являются соответственно устройству (Beschaffenheit) нашей рецептивности, т.е. нашей способности воспринять их воздействие. Здесь Кант выражается точно так же, как и во многих местах "Критики".

Противоречат ли высказывания Канта друг другу, или мы просто не понимаем всей глубины его мысли? Вопрос этот, как известно, вызвал необозримое море литературы о "вещи в себе", в котором Файхингер утонул уже сто лет назад. Подавляющее большинство исследователей согласно с Якоби и признаёт его заслугу как первого мыслителя, указавшего на это противоречие и на его фундаментальное значение для оценки трансцендентализма. Есть, однако, и защитники Канта, в том числе от Якоби. Например, по мнению Х.Херринга, автора сравнительного недавнего исследования об "аффицировании" у Канта, Якоби не учёл различие между понятиями "вещь в себе" и "трансцендентальный предмет"^[193]. Этот последний следует понимать как основание явления, как являющийся нам конкретный предмет, существующий вне нас в пространстве, который и аффицирует своим физическим воздействием органы чувств (а не душу). Вещь в себе, в отличие от трансцендентального предмета, есть только лишь мысль о некотором нечто вообще вне всей сферы явлений. Нечто аналогичное утверждали, например, Г.Файхингер и Э.Адикес, говоря о "двойном аффицировании" познавательной способности. Это различение, однако, по мнению Г.Баума, другого защитника Канта, ведёт к уже действительно неразрешимому противоречию в системе Канта, т.е. в своём развитии оно только подтвердило бы позицию Якоби. Надо подходить к делу с другой стороны: в действительности Якоби не прав, и указанного им противоречия в учении Канта не существует^[194]. А именно, Якоби совершает ошибку, названную Кантом "амфиболией рефлективных понятий", т.е. выносит своё суждение, не предварив его "трансцендентальной рефлексией". Эта последняя определяет отношение того или иного представления к соответствующей познавательной способности. Якоби понимает "аффицирование" как воздействие эмпирически данного предмета на органы чувств, но этот же предмет он понимает одовременно как вещь саму по себе. Он полагает, таким образом, что акт эмпирического аффицирования вещью в себе в физическом смысле включает в себя аффицирование вещью в себе в метафизическом (трансцендентальном) смысле. Это последнее, однако, не имеет никакого отношения к порождению ощущений. Оно мыслится исключительно как общее условие возможности того, что предметы вообще могут быть нам даны, что мы вообще можем созерцать предметы в опыте. Иначе говоря, оно относится к общей форме эмпирического восприятия, к пространству и времени, к чистому созерцанию, к чистой чувственности, но не к эмпирическому содержанию восприятия, не к ощущению. В понятии трансцендентального аффицирования вещь в себе мыслится как причина мира явлений в целом, как условие возможности, так сказать, чему бы то ни было явиться. Причиной же ощущения у Канта признаётся эмпирическое аффицирование, которое представляет собой связь восприятий во времени, т.е. последовательность явлений^[195]. Это различение позволяет освободить Канта и от обвинения в "эгоизме", солипсизме и нигилизме^[196].

Согласно же Якоби, мы имеем дело здесь с поистине "неслыханным" противоречием, и источник его - попытка Канта соединить эмпиризм с априоризмом, здравый смысл с идеей научной философии. Кант пытается сидеть на двух стульях, служить двум господам, что и приводит к радикальной двусмысленности критицизма, которая обнаруживается во всех деталях системы, даже в способе выражения Канта. Наука требует последовательного априоризма, чистого мышления, сплошной "аподиктической" достоверности, что неизбежно приводит, по Якоби, к полнейшему идеализму, атеизму и фатализму. Последовательный же эмпиризм, соответствующий реальности жизни, означает отрицание возможности "науки" в кантовском смысле слова, отрицание возможности метафизики как науки. Кант не смог поступиться ни тем, ни другим. Он был учёным до мозга костей, всю жизнь был "влюблён" в метафизику, и все силы положил на то, чтобы сделать её, наконец, наукой. Но он не мог поступиться также правами здравого смысла, свободой, моралью, и стремился, как известно, защитить нехитрые убеждения "простого" человека от разрушительных умствований софистов и деспотизма философских школ. Здесь – корень всех противоречий его системы, в которой учёный всё же взял верх над человеком, хотя и не смог победить его до конца. Якоби, напротив, решительно берёт сторону "жизни".

Наиболее подробно он разбирает противоречия кантовского учения о "чистом многообразии" и "чистом синтезе". Ни в пространстве и времени самих по себе, как первичных единствах и одних лишь "формах", ни в чистом мышлении никакого "многообразия" нет. Получить из них, как из одних лишь совершенно неизвестных нам "условий" возможности опыта хоть какое-нибудь "многое" невозможно. И если Кант находит всё же такое "многообразие" в пространстве и времени, как якобы "чистом созерцании", то только потому, что он вспоминает эмпирию (правда, совершенно неопределённо), о которой, однако, в своём чисто "априорном" исследовании должен был бы забыть. Если никакого "чистого многообразия", далее, не существует, то невозможен и никакой "чистый синтез". Кант обманывает самого себя, говоря о некоей "данности" чистого многообразия в виде "чистого" пространства и "чистого" времени, т.е. уверяя читателя, что пространство и время – это не просто форма эмпирического созерцания, но и формальное созерцание, или "чистое созерцание". В качестве средства этого самообмана он использует понятие "чистого движения", в котором как бы "порождается" это многообразие, когда мы, например, мысленно проводим линию в пространстве. Но понятие движения по уверению самого Канта – чисто эмпирическое. Кант придаёт ему иллюзорный ореол "априорности" для того, чтобы тайком протащить в систему позарез необходимое ему "многообразие" и решить трудности с "чистым синтезом". А без чистого синтеза падает вся его грандиозная конструкция априорных условий возможности опыта.

Все эти противоречия с необходимостью порождаются самим исходным замыслом, самой идеей "априорного" знания. Они будут присущи любой возможной "априорной" системе, потому что никакая "чисто априорная" система знания невозможна. Чисто априорное познание, чисто априорный синтез были бы творением из ничего. Такая система познания была бы возможна лишь в том случае, если бы мы, подобно Богу, сами творили бы целиком и полностью познаваемый таким образом "мир". Не случайно позднее Шеллинг и Гегель видят в абсолютном познании человека (в своих системах) - самопознание Бога. Но если философ мыслит более трезво, не страдает манией величия и не претендует на то, чтобы стать новым Моисеем, через которого Бог даёт новое, теперь уже философское Откровение, то он должен стремиться растворить мир в своих собственных субъективных "представлениях". Вот почему неудержимая тяга к строго научному, аподиктическому, а тем самым и априорному знанию с непреодолимой силой тащит Канта, а затем и всех приверженцев трансцендентальной философии, к идеализму.

Идеализм – главный недостаток "критической" философии, ещё более существенный, чем её непоследовательность. Суть идеализма Якоби усматривает в том, что Кант, придерживаясь философской традиции, отрицает существование восприятия в собственном смысле слова, поскольку чувственные представления, по его словам, вообще говоря могут относиться к предметам, существующим независимо от представлений, но они не содержат в себе ровно ничего из того, что присуще этим предметам самим по себе^[197]. Что же касается предметов в эмпирическом смысле, т.е. тел в пространстве и времени, то так называемое "восприятие" согласно Канту есть лишь отнесение ощущений к некоемому мыслимому X. Мы сами создаём из многообразия ощущений в собственном воображении различные "предметы". Причём Кант использует глагол dichten, который означает именно "творить", "сочинять", "придумывать". Предмет "воображается" нами, хотя тот "материал", из которого мы его сочиняем, "дан" нам совершенно "независимо" от всякого воображения. Кант отрицает существование восприятия в собственном смысле этого слова потому, что в согласии почти со всей философской традицией он убеждён, что непосредственно нам даны исключительно собственные представления. Но любое недоверие к достоверности чувственного восприятия и соответственно попытка опереться на мышление, на теоретизирование в поисках "подлинной" реальности неумолимо ведёт в "западню" идеализма. Если мы принимаем нечто "третье" между познающим субъектом и познаваемой вещью, то попадание в капкан "спекулятивного эгоизма" неизбежно. Это роковое "третье" возникает тогда, когда непосредственно данное нам в чувственном восприятии мы считаем "представлением", зависящим как от свойств объекта, так и от способностей субъекта. Это третье, по Якоби, придумал Аристотель. Его species – это уже кантовские "явления" в зародыше^[198]. Для естественного человека достоверность бытия внешнего мира и отдельных вещей в нём равна достоверности собственного существования, в том числе достоверности собственного мышления. Теоретическое извращение начинается с того, как у Декарта или Канта, что это равенство нарушается, и "я есмь" признаётся несравнимо более достоверным, чем бытие вещей вне меня. "Я – не картезианец", заявляет Якоби, и картезианское cogito ergo sum "я бы лучше перевернул"^[199]. Вся история философии, по Якоби, начиная с Аристотеля, неумолимо движется по направлению ко всё более и более последовательному идеализму^[200]. "Универсальный идеализм" Канта превосходит неполный идеализм Декарта, Мальбранша и Беркли. Глубинный исток критического отношения Якоби к Канту находится в отрицательном отношении Якоби вообще ко всякой философской, научной, методической установке, которая не доверяет чувственному восприятию, непосредственно данному, а абстракцию, опосредствованное выдаёт за реальность, и хочет "обосновать" реальность - призраком, тем, что не дано, но лишь мыслится, или, точнее, измышляется^[201]. Полное "освещение" мира разумом достигается лишь благодаря тому, что полнота действительности отодвигается в тень.

Всякий объект познания превращается у Канта в "призрак", какое-то "привидение", за которым ничего не стоит, которое само по себе есть чистое "ничто", которое лишь "мерещится" нам в двойном "колдовском тумане" – пространстве и времени. Поэтому и познание перестаёт быть познанием в собственном смысле этого слова – оно само превращается в ничто, так как не может схватить ничего истинно действительного. Кантианство погружает нас в кошмарное состояние – мы стремимся схватить вокруг себя хоть что-нибудь реальное, но каждый раз в руках ничего не остаётся, рука проходит сквозь бесплотный призрак собственного представления. Кажется, что вокруг нас - "вещи", а на самом деле – одни "отношения", неизвестно чего неизвестно к чему. Призраки и призраки без конца… Если нет истинного предмета, то нет и истинного познания. Познание имеет место лишь там, где есть бытие, нечто отличное от познающего, и знание именно об этом бытии. У Канта же высшая способность познания, разум, основывается на рассудке, рассудок основывается на способности продуктивного воображения, способность воображения основана на чувственности, а чувственность основана… опять же на способности воображения!^[202] Кант признаёт, правда, некий X, лежащий в основании внешнего чувственного восприятия, и некий X, лежащий в основании внутреннего чувства, а также некий общий и последний X, объединяющий оба предыдущих (причём возможно, что это один и тот же X), но все они не имеют ровно никакого значения для познания, так как о них мы ничего не можем сказать и исходя из них, ничего не можем узнать. Во всех наших восприятиях мы воспринимаем, по сути, лишь самих себя. Всякое полагание объекта есть лишь способ самополагания субъекта. Способ действия нашего собственного рассудка лишь применяется механически к нашим же собственным ощущениям. Границы и законы нашего собственного воображения есть одновременно границы и законы так называемого "мира". Мы познаём, по сути дела, исключительно придуманные нами "объекты"! Лишь поскольку мы не сознаём своей собственной деятельности, порождающей некоторый продукт, этот продукт творческого воображения и мышления кажется нам "вещью", существующей "вне" нас и независимо от нас.

Кантовский идеализм, следовательно, не признаёт никакого истинного объекта вне нас, а потому представляет собой абсолютный субъективизм. И поскольку бодрствование, собственно, заключается в сознании объектов внешнего мира, реальности, то субъективизм представляет всех нас погружёнными в сон, от которого нельзя проснуться, в состояние галлюцинирования, от которого невозможно вылечиться. Идеализм - это настоящий сомнамбулизм, причём особенность философского сомнамбулизма состоит в способности всё более и более глубокого и убеждённого погружения в такого рода сомнамбулическое состояние, отличающее философа от нормального человека. Субъективизм признаёт одно лишь "я", всё относит к "я" и всё объясняет способностями и деятельностью этого "я". Поэтому субъективизм и идеализм – это также спекулятивный (теоретический) эгоизм^[203].

Якоби требует от Канта быть верным самому себе: "Трансцендентальный идеалист должен, следовательно, иметь мужество утверждать жёсточайший идеализм, которому ещё никогда не учили, и не побояться даже упрёка в спекулятивном эгоизме, потому что он не сможет остаться верным своей системе, если захочет отклонить от себя хотя бы даже это последнее обвинение"^[204]. Кант, как известно, не последовал этому совету и в 1799 г. в специально посвящённом этому вопросу "Заявлении по поводу наукоучения Фихте" весьма резко критиковал Фихте за попытку "улучшения" своего учения и отделения его "духа" от "кантовской буквы". Кант настаивал на том, что его тексты, в том числе трактующие о "вещи в себе", надо понимать вполне буквально, а "наукоучение" считал "совершенно несостоятельным", причём именно за его идеализм, попытку "выковырять" объект из одного лишь мышления. Якоби придерживался, однако, иного взгляда. Именно Фихте, по его мнению, принадлежит та заслуга, что он бесстрашно сделал все "последовательные" выводы из кантовских посылок, доведя идею трансцендентальной философии, а вместе с ней и идею философии вообще, до полного совершенства. В системе Фихте в полной мере воплотилось то, к чему бессознательно стремился и Кант, к чему, в сущности, стремится всякий философ. Именно потому, что рассудок активен, что он есть спонтанность, самодеятельность субъекта, именно поэтому он и не даёт никакого познания, не является источником нового знания. Ведь спонтанная деятельность порождает лишь мои собственные продукты, а в познании мне должно быть дано нечто совершенно иное, нежели я сам, не моё представление, а сам предмет. Во всей деятельности рассудка я остаюсь "внутри" самого себя, работаю с собственными представлениями и не обращаюсь к реальности вне меня. Трансцендентальный философ – это даже не паук, это гораздо хуже. "Чистое познание" – не вязание чулка, говорит Якоби, а вязание вязания. Единственным источником познания в собственном смысле слова может быть не активность, а пассивность, страдательность, восприимчивость субъекта. Поэтому "разум", высшая познавательная способность, как и чувственное восприятие, для Якоби есть способность восприятия бытия, способность человека открыться истинному и принять его в себя. Восприятие есть во-себя-принятие, или принятие в себя внешнего, независимого от нас мира таким, каков он есть. Якоби, как видим, в корне не приемлет кантовского "коперниканского переворота", согласно которому "не знание сообразуется с предметом, а предмет должен необходимо сообразоваться с нашей способностью к познанию". Вся хитроумнейшая конструкция Канта, в которой детально показано, как деятельностью рассудка конституируется "предмет" и вся природа, настоящей реальности и настоящих предметов не достигает, выдавая за предмет – понятие рассудка.

Кантовские "постулаты чистого практического разума", наделяющие "практической" реальностью ноуменальные предметы, Якоби довольно невежливо называет "затычками"^[205], которые должны заткнуть дыры во внутренне расколотой, противоречивой системе критицизма. Никакая субъективная потребность, как бы сильна она ни была, не может наделить "объективным существованием" предмет идеи, субъективность которой не вызывает никаких сомнений^[206]. Кант стал жертвой самообмана, утверждая, что можно практически верить в то, существование чего опровергнуто теоретически^[207]. Кантовская "вера разума" неизбежно ведёт поэтому к "нигилизму"^[208]. Якоби применяет этот термин если не первым, то одним из первых в истории европейского нигилизма. Впервые он появляется в "Письме к Фихте"^[209]. Всякий идеализм, по Якоби, есть нигилизм^[210]. Идеализм есть "нигилизм" потому, что будучи проведённым последовательно, он полностью уничтожает всякую действительность, и предметом познания становится чувственный мир явлений, который, в качестве одного лишь "представления" делается совершенно ничтожным, призрачным. Мир как представление есть "ничто". И идеалистическая философия есть "знание Ничто". Философ, потерявший в ходе своих научно-теоретических штудий непосредственное сознание реальности внешнего мира и непосредственное религиозное чувство присутствия Бога, "с необходимостью находит лишь Ничто"^[211], становится нигилистом. Предметы идей разума – мир, душа, Бог - становятся у Канта "призраками". Вместе с ними становится призрачной и свобода, а тем самым и всё, что составляет условие или проявление свободы – мораль, религия, личность. В этике Якоби, как и в его учении в целом, безраздельно царят реализм и принцип непосредственного знания. Мистическое "чувство сверхчувственного" и "разум" для Якоби тождественны^[212]. Сверхчувственное восприятие Бога, объективная реальность духовных ценностей и их интуитивная данность сердцу-разуму обеспечивают совместность личной свободы и общезначимости нравственных норм.

Чтобы не погибнуть в пропасти идеализма, к которому неизбежно ведёт философия, кладущая в основу "Я мыслю", "понятие", логику и доказательство, необходимо совершить salto mortale – признать наличие, наряду с рассудочным знанием, знания совершенно иного рода, первоначального, непосредственного, которое и является первоисточником всякого нашего истинного знания о реальности^[213]. Кантовскому идеализму Якоби противопоставляет свой вариант философского реализма. "Я реалист, - пишет Якоби, - какого ещё до меня не бывало, и я утверждаю, что нет никакой промежуточной разумной системы между тотальным идеализмом и тотальным реализмом"^[214]. Суть воззрения Якоби в том, что наше знание о вещах относится не к "представлениям" о них, а к ним самим. То, что дано нам прямо и непосредственно в чувственном восприятии – не "представления", а сами вещи. Истинность и "правдивость" чувственного восприятия – "непостижимое чудо", которое тем не менее мы вынуждены принять просто как факт, безоговорочно и без всякого обоснования и доказательства^[215]. Чувство реальности заключено непосредственно в самом восприятии. Если человек лишён этого чувства, то он не может отличить восприятие от представления, сон от действительности, реальную вещь от воображаемой. Такого человека признают сумасшедшим, или безумным, лишённым разума. Следовательно, разумность человека, собственно, прежде всего и заключается в этой способности отличения вещи от представления, внешнего от внутреннего, реального от воображаемого, или, что то же самое, в наличии чувства реальности. А это и означает, что разум и это чувство, или разум и "вера" - одно и то же. Вот почему "ума никогда не бывает больше, чем чувства"^[216].

Всё наше познание как телесных, так и духовных предметов в конечном счёте покоится на "вере", т.е. сознании непосредственной и высшей достоверности присутствия (Dasein) этих предметов, достоверности, которая не нуждается ни в каком обосновании. Напротив, всякое знание, с которым мы соглашаемся вследствие приведённых доводов и доказательств – это знание "сэконд хэнд", и вся его достоверность в конечном счёте зиждется на связи с теми вещами, которые мы знаем непосредственно. Опосредствованное знание – второго сорта; оно никогда не может быть вполне надёжным и совершенным^[217]. Слово "вера" здесь применяется для того, чтобы указать на нерациональное основание такого признания: оно коренится не в рассудке, рассуждении и доказательстве, но в другой, высшей способности, которую Якоби называет и "чувством", и "разумом". Якоби не принимает юмовского скептицизма, признавая "трансцендентную" значимость "веры". В трактовке belief Якоби ближе к Т.Риду, чем к Юму, хотя исторически исходным образцом для него была именно теория Юма^[218]. Работу Рида "Essays on the intellectual powers of man" (1785) Якоби знал в оригинале, она произвела на него сильное впечатление. Он называет Рида "великим человеком", а его работу – "мастерским произведением зрелого мыслителя"^[219]. Якоби и Рида объединяет трактовка чувственного восприятия как непосредственного знания об объектах. Рид критикует взгляд, согласно которому наше познание объектов внешнего мира опосредствуется получаемыми от них "впечатлениями", образами вещей. Этой теории, по его мнению, придерживаются "аристотелики" и Локк. И если наши понятия опираются на эти образы, то всё наше познание может не иметь ничего общего с тем, что присуще самим вещам. Эти вещи превращаются в проблематичную "трансценденцию", вопросы об их "подлинной" сущности и их отношении к "образам" сознания становится неразрешимым. Это неизбежное следствие и заставляет нас, согласно Риду, отдать первенство интуитивному, непосредственному постижению реальности и отклонить притязания дискурсивного мышления на адекватное постижение "истинного" бытия. Якоби вполне усвоил эту необходимость признания примата интуиции над дискурсом и эту оценку значимости абстрактного мышления. В.Гумбольдт так передаёт слова Якоби, произнесённые во время их встречи в Пемпельфорте в 1788 г.: "Мы воспринимаем не образ внешних вещей, как обычно говорят, мы воспринимаем сами эти вещи… "^[220]. Процитируем и самого Якоби: "Все представления о вещах вне нас есть, следовательно, лишь производные от действительных вещей сущности, которые никоим образом не могли бы существовать без них. Эти производные сущности, однако, могут быть отличены от действительных сущностей лишь посредством сравнения с самим действительным. Следовательно, в восприятии действительного должно быть нечто такое, чего нет в "представлениях", иначе одно нельзя было бы отличить от другого. Но это различие затрагивает именно действительность – и более ничего. Следовательно, в одном лишь представлении никогда не может предстать само действительное, объективность… Восприятие действительного и чувство истины, сознание и жизнь – одно и то же"^[221]. Я узнаю, что я существую, и что существуют вещи вне меня, в одно и то же неделимое мгновение. Никакое представление, никакой "вывод" не опосредствует это "двойное откровение"^[222]. Ничто не отделяет друг от друга восприятие действительности вне меня и восприятие действительности меня самого. "Представлений" ещё нет – они появляются потом, в рефлексии, как "тени" того, что было в наличии, реально присутствовало "здесь и теперь".

Более подробного анализа чувственного восприятия Якоби не проводит. Он особо подчёркивает в нём лишь один важный момент – ту "веру", которая неотъемлемо ему присуща. Что такое "вера" Якоби поясняет впечатляющий образ её противоположности, неверия, в романе Якоби "Вольдемар": в неверии человек погружается во тьму и пустоту, вне себя и внутри себя, и тщетно пытается, протянув руки, схватить хоть что-нибудь, что дало бы ему ощущение реальности^[223]. В самом деле, откуда нам известно, что вне нас существуют предметы, образующие целый мир? Констатации того, что сознание всегда "интенционально", как говорили схоласты и говорят феноменологи, недостаточно. Необходимо различать "нацеленность" сознания на предмет и, так сказать, "трансцендентность", внеположность этого предмета сознанию, его бытие вне и независимо от всякого сознания. Лишь этот второй случай важен Якоби. И современных феноменологов он обвинил бы, наверное, в идеализме и нигилизме, несмотря на их стремление реабилитировать реальность "жизненного мира" человека. Естественное мировоззрение абсолютно и непоколебимо уверено именно в "трансцендентной" реальности чувственно воспринимаемого мира. Так на чём же основано это всеобщее убеждение, эта "чувственная очевидность"? Обычный ответ, говорит Якоби, гласит: это признание реальности внешнего мира является результатом умозаключения. А именно, мы знаем, что некоторые наши представления находятся в нашей власти, мы можем их вызывать в себе, свободно комбинировать друг с другом – следовательно, такие представления имеют своё основание в нас самих. Но есть в нас и такие представления, и их сочетания, над которыми мы не властны – следовательно, их основание находится вне нас^[224]. Этот ответ ложен потому, что моё знание о себе неотделимо от восприятия предмета вне меня. Поэтому нет никаких "представлений" о предмете до того, как мне чудесным образом дан "сам" предмет, в подлиннике, а не в своей копии. Говоря о своих "представлениях" я уже отличаю тем самым субъективное от объективного и имею тем самым представление о предмете вне меня. Поэтому я не заключаю о существовании предметов на основании размышлений над своими представлениями: наоборот, всякое представление о "представлении" уже предполагает знание о предметах, от меня не зависящих, основано на этом знании, которое, следовательно, должно быть непосредственным. Противоположный подход ведёт в тупик. Все усилия Декарта, например, выбраться из универсального сомнения посредством рассуждений и доказательств, после того как он всё объявил представлением, заранее были обречены на неудачу. Здесь Якоби согласен с Юмом. Раз уж мы начали с собственных представлений и "идей", мы из них никогда не выберемся, вопрос об их причине должен быть просто снят, как неразрешимый. Все доказательства и рассуждения, как проявления спонтанности субъекта, могут двигаться лишь от одной идеи к другой, ни в одной точке не соприкасаясь с реальностью. Такая же судьба постигла и Канта.

В обоснование этой мысли Якоби особенно ссылается на кантовскую раздел о четвёртом паралогизме трансцендентального учения о душе из первого издания "Критики чистого разума". Интересно, что Кант во всех своих работах никогда не применяет выражение "вне сознания". Он всегда говорит: "вне нас" (außer uns), или "вне меня". Это выражение встречается в его сочинениях сотни раз и, как это ни парадоксально на первый взгляд, подавляющее большинство таких мест находится именно в этой главе о паралогизмах рациональной психологии, которая, по Якоби, ярче и яснее всего показывает сущность кантовского идеализма. Здесь речь идёт о причине наших чувственных восприятий, которая находится не "в нас", а "вне нас". Если признание существования вещей вне нас основано на заключении от действий (восприятий) к их предполагаемой причине, говорит Кант, то это существование всегда сомнительно, так как одно и то же действие может быть вызвано различными причинами, и мы никогда не можем достоверно знать, находится ли причина того или иного ощущения вне нас или в нас самих, внешняя это причина или внутренняя. Идеалистом вообще, по Канту, надо называть того, кто отрицает непосредственную данность действительных вещей, существующих вне нас и всё непосредственно данное считает представлением: непосредственно дано лишь то, что находится "во мне", внутреннее, или субъективное. Суть же трансцендентального идеализма, поясняет он далее, в том, что все предметы внешнего и внутреннего чувства не более чем представления. Такой идеализм имеет своей оборотной стороной эмпирический реализм, для которого существование тел, т.е. предметов, данных в опыте, настолько же абсолютно и непосредственно достоверно, насколько совершенно несомненно для меня моё собственное существование как мыслящего существа. Оно достоверно именно потому, что для трансцендентального идеалиста "материя" или "тело" и есть только представление, и ничего более, а потому признать существование материи я могу, "не выходя из области самосознания", не признавая ничего, кроме абсолютно достоверного "мыслю, следовательно существую"^[225]. Существование внешних предметов (тел), утверждает Кант, отнюдь не является результатом вывода или опосредствования мышлением! Нет нужды умозаключать о существовании материи и тел, они воспринимаются непосредственно^[226]. Если же вы утверждаете, продолжает Кант, что воспринимаете сам предмет, но предмет не есть само непосредственно данное представление о нём, а нечто большее, нечто отличное от представления, то вы тут же неизбежно попадаете в ловушку и в капкан, поскольку тут же возникают каверзные вопросы о том, в каком именно отношении находятся "сам" предмет к его образу в сознании, как представление предмета связано с предметом этого представления и что же такое этот предмет "сам по себе", независимо от чувственного восприятия его, да и вообще – существует ли он на самом деле. "Трансцендентальный реализм" неизбежно приводит к скептицизму и "эмпирическому идеализму". Вся соль в этом "нечто отличающееся". Как только вы назвали непосредственно сознаваемое "представлением", "восприятием" или "образом", а не самим предметом, то каким бы достоверным и ясным ни было их сознание и сознание их существования, всё равно – мы никогда не можем быть уверены в существовании их предмета, отличного от них самих, стоящего "за" ними и являющегося их "причиной". Как только вы провели малейшее различие между "самой" вещью вне сознания и её образом в сознании и признали, что непосредственно сознаётся образ вещи, а не она сама – всё, между представлением и вещью из малейшей трещинки неминуемо разверзается непереходимая пропасть. Коготок увяз – всей птичке пропасть. Как я могу познать то, что вне меня, опираясь исключительно на то, что находится во мне? Ведь "ощущать можно только в себе самом, а не вне себя, и потому всё наше самосознание не даёт нам ничего, кроме наших собственных определений"^[227]. Поэтому любые предметы познания, о которых мы можем хоть что-нибудь знать, находятся вне нас исключительно в эмпирическом смысле слова: "понятие вне нас означает только существование в пространстве"^[228]. Эти предметы мы создаём сами, из многообразия ощущений и в собственном продуктивном воображении. Воображаем мы также и место этого предмета в пространстве, и никакого другого "места", кроме воображаемого нами, у этих "предметов" нет: "в пространстве нет ничего, кроме того, что в нём представляется"^[229]. Вещи находятся в пространстве лишь тогда, когда они в нём действительно представляются. Если они не представляются нами, то они нигде и не "находятся". А так называемый трансцендентальный объект, лежащий в основе внешних явлений, а также то, что лежит в основе внутренних явлений, или души, как явления, не есть ни материя, ни мыслящее существо – "он есть неизвестная нам основа явлений, доставляющих^[230] нам эмпирическое понятие как первого, так и второго рода". Следовательно, различие между "телесным" и "духовным", тем, что "во мне" и "вне меня" имеет смысл лишь внутри сферы опыта, иначе говоря, имеет лишь эмпирическое, психологическое значение. Речь идёт лишь о различии явлений, или представлений, а не о различии вещей, или субстанций. "Душа" – такое же эмпирическое понятие, как и "тело". Душа познаётся исключительно в опыте, как и любое тело. Можно понять эти рассуждения Канта так, что понятия "в сознании" и "вне сознания" можно и нужно различать лишь постольку, поскольку речь идёт об эмпирическом познании предметов, находящихся вне нас в пространстве, а также внутренних субъективных состояний, сменяющих друг друга во времени. Вне применения в опыте, т.е. в обыденном и в научно-эмпирическом познании этих явлений, само различение материального и духовного, сознания и тела, - не имеет никакого смысла. Все попытки философско-метафизического познания "духа" или "материи", как таковых, как субстанций, или познания "души" или "сознания", как таковых, в их общей "сущности" – совершенно бесплодны, наивны, догматичны, обречены на неудачу. Различие представлений они принимают за различие вещей. Тем самым лишается смысла вопрос о воздействии внешних тел "на душу" или "на сознание". Самим вопросом предполагается отличие тела от сознания, между тем как "тело" – одно из представлений сознания. Какое-то основание сознания, отличное от него самого, возможно, и есть, но всякое высказывание о нём содержит всего лишь представления сознания: как бы мы его себе ни представляли, оно будет находиться "в нас", как наше представление. Все недоразумения и иллюзии, связанные с этим вопросом, порождаются своеобразием пространства, как представления: предметы, расположенные в пространстве, "как бы отделяются от души и кажутся витающими вне неё"^[231], хотя само это пространство – только представление. Поэтому вопрос о связи души и тела или об отношении сознания и материи – псевдопроблема. На самом деле проблема состоит в том, как связаны друг с другом восприятия и опыт разного рода: опыт восприятия "внешнего" мира с опытом "внутренним", как соединить их в единый опыт согласно единым законам.

Возражая Канту, Якоби отстаивает "трансцендентную", совершенно не зависящую от чувствующего и мыслящего субъекта реальность тел, пространства и времени. И этот "трансцендентальный реализм" не приводит его, вопреки Канту, к "эмпирическому идеализму", несмотря на то, что Якоби был прекрасно знаком со скептической аргументацией Юма, и побудившей Канта, по его признанию, считать все тела простыми представлениями нашей чувственности, а не "вещами в себе". Наше сознание, как и сознание любого конечного существа, пишет Якоби, необходимо включает в себя как сознание "ощущающей вещи", так и сознание наличия "ощущаемой вещи". Мы должны отличать себя от чего-то вне себя. Следовательно, имеются две различные вещи вне друг друга. Но там, где есть две конечные вещи, находящиеся вне друг друга и воздействующие друг на друга, там есть "протяжённая сущность". Вместе с сознанием конечного существа уже "положена" и некая протяжённая сущность, причём не "идеалистически", как у Канта, а "реалистически". Мы сознаём многообразие своей душевной жизни связанным в некоторое единство, которое мы называем "я". Это "я" есть моя неделимая "индивидуальность". Аналогично этому всякое неделимое единство некоторого внешнего многообразия также называется "индивидуумом". Эту индивидуальность мы воспринимаем во внешних телах, поскольку в них сохраняется единство многообразия и мы отличаем их друг от друга. Эти индивидуумы не только существуют вне друг друга, но и способны воздействовать друг на друга. Это воздействие предполагает непроницаемость. Вещь абсолютно проницаемая, конечно, ни с чем не может взаимодействовать, но "абсолютно проницаемая сущность – бессмыслица". Непосредственное следствие непроницаемости – сопротивление. Действие, сопротивление, противодействие – источник последовательности, а тем самым – времени. Итак, где наличны отдельные открывающие нам себя сущности, которые находятся в общении друг с другом, там должны присутствовать и протяжение, причина, следствие, действие, противодействие, последовательность и время. Понятия о них необходимо присущи любому конечному мыслящему существу^[232].

Содержание нашего восприятия с "непреодолимой силой" определяется самим воспринимаемым предметом. Согласно Якоби, в самих предметах есть "объективный смысл", который воспринимается чувствами и разумом. Закрывая глаза, мы "грезим", мечтаем, спим – отрываемся от предметов и их объективного смысла, и тогда воображаемый нами мир, мир "в нас", сразу становится неразумным, спутанным, расплывчатым. Стоит нам открыть глаза – и в то же мгновение всё в мире становится разумным^[233]. Безумным самомнением поэтому было бы говорить, что будто бы мы сами делаем мир разумным, "вкладываем" в него порядок и смысл, что рассудок – "законодатель природы". Наоборот, это мы в своей субъективности должны возвыситься до понимания объективного смысла мира, который существует сам по себе. Мир обращается к нам через наше восприятие, и раскрывает нам себя в нашем разуме^[234].

В человеке есть "чувство сверхчувственного". "Это чувство (Sinn^[235]) я называю разумом, в отличие от чувств (Sinnen) для видимого мира"^[236]. Мы испытываем присутствие Бога, когда в нас с непреодолимой силой говорит совесть^[237], свидетельствуя и о наличии свободной личности. "Это знание – достовернейшее в человеческом духе, абсолютное знание, возникающее непосредственно из человеческого разума"^[238]. Мистическое "чувство сверхчувственного" и "разум" для Якоби тождественны^[239]. Вслед за Гердером^[240] он производит "разум" (Vernunft) от "внимать" (слушать, слышать, Vernehmen)^[241]. "Внимание" предполагает наличие того, чему внимают, "внимаемого", иначе говоря, "разум" по самой природе своей всегда предполагает наличие независящего от него истинного бытия. В этом свете понятно и определение главной задачи философии у Якоби: "По моему убеждению, величайшая заслуга исследователя состоит в том, чтобы раскрыть и показать бытие"^[242]. Философия не должна "дедуцировать" бытие, "обосновывать" или "полагать" его. Её задача – сделать независимое от неё бытие "видимым".

Русское слово "чувство" не передаёт того смысла, которое Якоби вкладывает в немецкое Sinn. Второе основное значение русского перевода – "смысл" – также скрадывает мысль Якоби. Sinn для него, "во всём объёме его значения", - это способность человека "воспринять" вообще всё, находящееся вне его сознания, усвоить себе некоторое объективное содержание, объективное положение вещей. Если я способен понять, что мне говорит собеседник, то исключительно в силу наличия во мне этой способности - "воспринять" смысл сказанного. Это и значит, что во мне есть "разум" и лишь в этом смысле я "пассивен": я знаю о том, что существует и само по себе, без меня. Нет никакого познания без этой способности человека. Якоби имеет в виду самую сущность "сознания" как такового: сознание, das Bewußtsein, по Якоби, как и по Марксу, не может быть ничем иным, кроме осознанного бытия, das bewußte Sein. То, что делает сознание – сознанием, и есть Sinn, способность к восприятию иного, внешнего. То, что обычно называется "чувственным восприятием", есть лишь часть этой более общей способности. Мы способны к восприятию вещей при помощи органов чувств лишь потому, что способны к восприятию внешнего мира вообще, т.е. лишь поскольку имеем сознание, или – поскольку мы вообще "разумны", имеем Sinn. Все усилия рассудка, науки, все наши размышления в конечном счёте направлены на то, чтобы сделать более точным, ясным, острым, отчётливым, глубоким и полным имеющееся в нас "восприятие", сознание внешней реальности, т.е. служат этому "чувству", подчинены ему, нужны именно для него. Во всех своих исследованиях учёный напрягает именно это "чувство" прежде всего. Оно – главная способность человека, собственно, - его разум. Рассудок же, как способность образовать понятие, судить и рассуждать, входит в него как подчинённый момент. Здесь, видимо, надо искать разгадку той странной мысли Якоби, что хотя разум – орган восприятия сверхчувственного, но и чувственное восприятие, и деятельность рассудка подчинены разуму и без него были бы невозможны. Увлекаясь размышлениями, научно-исследовательской деятельностью, мы поддаёмся иллюзии, что мышление – источник света, что именно оно освещает нам весь мир. Но когда восходит Солнце внимающего бытию разума, пишет Якоби, оказывается, что и спонтанность рассудка светит лишь отражённым светом^[243].

При всех многочисленных точках соприкосновения и созвучных мотивах у обоих мыслителей эта фундаментальная противоположность между идеализмом Канта и реализмом Якоби остаётся основополагающей, главной для характеристики их взаимоотношений. Философия Канта для Якоби – противоестественная, противоречащая всей природе человека. Против неё – при всём глубочайшем уважении к Канту как личности и мыслителю - нужно бороться изо всех сил и со всей страстью души, опираясь на сознание своей личности, реальности мира и бытия Бога. Якоби был настоящим рыцарем реализма, не побоявшимся ради заветных убеждений вступить в открытый бой с самим Кантом, "Геркулесом среди мыслителей"^[244].

З.А. Сокулер

Классическое понятие познающего субъекта
и его преодоление в философской системе Германа Когена ^[245]

1. Теологические предпосылки и внутренняя парадоксальность классической концепции познающего субъекта

Классическое понятие познающего субъекта, как известно, было сформулировано Декартом. В ХХ веке оно со всех сторон подвергалось энергичной критике. Усилия по преодолению "картезианской парадигмы" прилагали и подходы, ориентированные на психоанализ, и герменевтика, и Л. Витгенштейн, и М. Хайдеггер.

Например, М. Хайдеггер уже во "Введении" к своей работе "Бытие и время" описывает онтологическую позицию Декарта как "существенное упущение", причем "это упущение в смысле наиболее своей Декарту тенденции решающее. С “cogito sum” Декарт делает заявку на доставление философии новой и надежной почвы. Что он однако при этом “радикальном” начале оставляет неопределенным, это способ бытия “мыслящей вещи”, res cogitans, точнее, бытийный смысл своего “sum”. Разработка неявного онтологического фундамента “cogito sum” заполняет пребывание у второй станции на пути деструктивного обратного хода в историю онтологии. Интерпретация не только дает доказательство, что Декарт вообще должен был упустить бытийный вопрос, но показывает также, почему он пришел к мнению, что с абсолютной удостоверенностью своего “cogito” он избавлен от вопроса о бытийном смысле этого сущего.

У Декарта дело однако не остается только при этом упущении и отсюда при полной онтологической неопределенности его res cogitans sive mens sive anima. Декарт ведет фундаментальные размышления своих “Meditationes” путем перенесения средневековой онтологии на это вводимое им как fundamentum inconcussum сущее. Res cogitans онтологически определяется как ens, а бытийный смысл ens для средневековой онтологии фиксирован в понятности ens как ens creatum. Бог как ens infinitum есть ens increatum” ^[246].

На рубеже 10 - 20-х гг. ХХ века и еще один мыслитель говорил о том, что классическая философия, рассуждая о мышлении, забывала про существование мыслящего субъекта. Это был Фр.Розенцвейг Формулируя первый очерк того, что он назвал "новым мышлением", Розенцвейг иронически описывал философствующий разум^[247] и его претензию на то, что в нем содержатся и получают свое обоснование все вещи. В разуме, таким образом, обосновывается бытие. Однако в тот самый момент, когда разум объявляет дело обоснования бытия законченным, он обнаруживает, что уже для того, чтобы быть основанием всех вещей, он должен прежде всего – быть! Мышление, это условие и предпосылка всех вещей, обнаруживает, что, прежде чем быть условием и предпосылкой, оно должно существовать. А иначе оно просто не могло бы служить основанием и предпосылкой чему бы то ни было. И более того: этот философствующий разум, он же - "Я", чистый субъект и пр., и пр., - не просто есть, а есть он, - условие и предпосылка всех вещей! – просто человек. И, хотя философия стремится подменить его каким-нибудь идеалом или идеей, но ей все равно некуда деться от данного открытия: "Я" – это человек, прах и тлен, и, прежде чем философствовать, он должен сначала быть, а быть он может только этим человеком, прахом и тленом. И, сколь бы философия ни стыдилась и ни маскировала данное обстоятельство, все равно в последнем акте философской драмы идеи Всеобщего, или Абсолютного появится отдельный, конечный, смертный человек.

Такие соображения дают Розенцвейгу ключ к раскрытию последней тайны философствования об Абсолютном субъекте, о Всеобщем или Абсолютном: "Всякое познание Всеобщего коренится в смерти, в страхе смерти…. Все смертное живет в таком страхе смерти… Однако философия отрицает эти земные страхи (показывая нам, что мы есть Дух – З.С.). … Но какое значение имеет философия, если страх смерти ничего не знает о дихотомии души и тела, если он вопиет: умру я, я, я, и не желает адресоваться только "телу" "^[248].

Итак, мы видим, что два весьма разных мыслителя в равной степени убеждены, что классическая концепция познающего субъекта за мышлением упустила бытие . Они убеждены: осознание того факта, что мыслящий субъект должен быть существующим субъектом, должно кардинально изменить всю философскую проблематику.

Для Хайдеггера, как известно, речь идет о том, что европейская мысль в своем развитии вообще упустила из виду бытие. Оно было заслонено отдельными сущими и сущностями.

Но мы сейчас не будем углубляться в изложение воззрений Хайдеггера. Для нас важно было напомнить это сделанное столь разными мыслителями утверждение: в классической философии "мышление" заслонило "бытие", оставив его неопределенным и непроясненным.

Хайдеггер говорит о Декарте. Розенцвейг имеет в виду скорее Гегеля и гегельянство. Однако те черты философии, на которые он указывает, восходят также и к декартовскому “cogito ergo sum”. Поэтому вполне оправданно задаться вопросом о том, почему Декарт, а вслед за ним и вся классическая философия упустили то, что сегодня представляется ясным и очевидным, лежащим на поверхности?

Хайдеггер отвечает на подобный вопрос ссылкой на схоластические корни мышления Декарта. "Что Декарт "зависим" от средневековой схоластики и употребляет ее терминологию, видит каждый знаток Средневековья. Но с этим "открытием" ничего философски не достигнуто до тех пор, пока остается темным, какую онтологическую весомость для последующего времени имеет это действенное внедрение средневековой онтологии в онтологическое определение, соответственно, неопределение, res cogitans"^[249].

Воспользуемся этой прекрасной формулировкой Хайдеггера относительно того, что этим историко-философским открытием еще ничего философски не достигнуто. Постараемся более основательно продумать в первую очередь не то, "какую онтологическую весомость для последующего времени" приобрело Декартово учение о субъекте как мыслящей вещи, но, напротив, все ли его аспекты и достаточно ли адекватно мы, живущие в этом "последующем времени", ухватываем? Не будет ли более правдоподобным предположить, что, если что-то существенное у Декарта остается для нас непроясненным, то это означает как раз нашу неспособность вычитать у Декарта то, что он подразумевал. Эта наша неспособность обусловлена тем, что мы утеряли всякую связь с корнями, традицией и контекстом, в которых родились рассуждения Декарта.

Конечно, упрек, что Декарт за cogito забыл о sum, нельзя понимать буквально. Просто у Декарта речь идет о принципиально ином существовании, нежели Dasein, конструируемый Хайдеггером. Декарт не только не забывает о существовании. Он вообще ведет свою речь именно о существовании мыслящего субъекта. Картезианская мысль здесь столь же онтологична, как онтологично мышление средневековых схоластов.

Декартово cogito ergo sum означает самодостоверность собственного существования для мыслящего субъекта. А это означает, в свою очередь, что мышление есть модус существования, что оно глубочайшим внутренним образом связано с существованием. Акт мышления есть акт существования.

Мне кажется, что именно такая переформулировка классического утверждения Декарта снова приоткрывает перед нами всю ее ошеломляющую новизну и смелость, которые успели стереться от тысячных повторений. Акт мышления столь онтологически насыщен, что, как мне кажется, заставляет думать о некоторой аналогии между Cogito и Богом. Бог, как его определяет Фома Аквинский, есть чистый акт бытия. И вот Cogito тоже предстает перед нами как пусть ограниченный, условный, но акт бытия.

Это указывает нам на важнейшую черту классического понятия познающего субъекта: оно смоделировано по образцу понятия Бога, как данное понятие выстроила схоластика. Чтобы быть более точными, надо вспомнить, что схоластическая традиция выделяла в Боге интеллект и волю. Божественный интеллект мыслился, в соответствии с унаследованной от неоплатонизма традицией, как место пребывания идей, или прообразов всех вещей. Именно такое понимание божественного интеллекта и оказалось образцом, в подражании которому создавалось представление о классическом познающем субъекте. В классической рационалистической философии XVII века такой субъект рассматривался как бесконечное приближение к божественному интеллекту. Разница между "Я" и божественным интеллектом мыслилась как простое количественное различие в том смысле, что они соотносятся между собой как потенциальная и актуальная бесконечности. Вспомним Николая Кузанского или Лейбница. Вспомним также, что Спиноза буквально представляет человеческое мышление модусом божественного мышления.

Именно аналогия с божественным интеллектом позволяла рассматривать "Я", классический познающий субъект, как (потенциально безграничный) резервуар, в котором могут содержаться в чистом, незамутненном виде идеи или сущности вещей. Данная аналогия объясняет целый ряд весьма сильных неявных допущений относительно познающего субъекта.

Это такие допущения, как: 1) полная прозрачность "Я" для самого себя, подобная тому, как любое сознание полностью прозрачно для Бога;

2) независимость истинного познания от человеческих страстей, симпатий и антипатий, интересов и т. п., от конкретных исторических условий, в которых находится познающий субъект и т.д.;

3) соответствие истинных идей самим вещам (тогда как, в принципе, идеи могли бы оказываться всего лишь иероглифами или шифрами вещей).

Подобные гносеологические допущения составили часть содержания классического понятия познающего субъекта благодаря тому, что божественный интеллект, будучи резервуаром идей и прообразов самих вещей, дает реальный пример того, как возможен интеллект, относительно которого выполняются эти сильные допущения, а познающий субъект понимается как бесконечное приближение к божественному.

Когда же при развитии гносеологии в связи с развитием научного познания заявили о себе всевозможные трудности, то и они рассматривались в существенной мере на основе уже сложившегося представления о познающем субъекте, достоверности познания, об истине. Эти представления вошли в "твердое ядро" гносеологии даже тогда, когда было утрачено Декартово переживание непосредственного присутствия Бога в мышлении, этого интенсивного переживания, которое наложило глубокий отпечаток на всю его гносеологическую концепцию.

Впрочем, дело тут не только в личном переживании Декарта. Недаром основные черты описываемого гносеологического субъекта мы можем обнаружить также в концепциях Спинозы или Лейбница. Дело в тех традициях, на которые опирается Декарт. Каковы же эти традиции? Одна из них – средневековая схоластика - уже была названа в вышеприведенной цитате из Хайдеггера. Но если Хайдеггеру для обоснования его упрека западной метафизике в забвении бытия этого было достаточно, то нам сейчас этого как раз недостаточно. Следует назвать и другую традицию, оказавшую влияние на классическую концепцию субъекта: возрожденческий гуманизм, обожествлявший человека и уподоблявший его Богу.

Как мы видим теперь, одним из следствий гуманистического обожествления человека явилось родившееся на пороге Нового времени классическое понятие познающего субъекта и комплекс связанных с ним сильных нормативных представлений о том, что такое познание и истина.

Упреки, которые адресуют Декарту Хайдеггер и Розенцвейг, заставляют вспомнить, что человек как конечное смертное существо – не то же, что декартовское "Я". С этим, конечно, трудно спорить. Так что же такое это картезианское "Я"? Как оно соотносится с человеком по имени Рене Декарт или любым другим рожденным женщиной существом?

П.П. Гайденко полагает, что "не будет преувеличением сказать, что именно Декарт является отправной точкой философствования, которое впоследствии – благодаря Канту – получило название трансцендентального. Мышление невозможно оторвать от "Я" - в этом уже заложена предпосылка трансцендентальной философии, как она впоследствии была развита Кантом"^[250]. Таким образом, "Я" как акт мышления неравнозначно человеку по имени Рене Декарт, о чем Декарт сам предупреждает нас, объясняя, что "Я" как мыслящая вещь не имеет тела и вообще непротяженно: " … внимательно исследуя, что такое я сам, я мог вообразить себе, что нет ни мира, ни места, где я находился бы, но я никак не мог представить себе, что вследствие этого я не существую… из этого узнал, что я – субстанция, вся сущность, или природа которой состоит в мышлении и которая для своего бытия не нуждается ни в каком месте и не зависит ни от какой материальной вещи. Таким образом, мое я , душа, которая делает меня тем, что я есмь, совершенно отлична от тела и ее легче познать, чем тело"^[251] Такое "Я" есть то высшее в человеке, что делает человека образом Бога^[252]. Именно через это трансцендентальное "Я" осуществляется связь человека и Бога, потому что именно в нем заложена (а вовсе не получается из опыта и не заимствуется у авторитетов) истина о Боге. В самом деле, Декарт продолжает, развивая эту мысль: "… размышляя о том, что, раз я сомневаюсь, значит, мое бытие не вполне совершенно … я стал искать, откуда я приобрел способность мыслить о чем-нибудь более совершенном, чем я сам, и понял со всей очевидностью, что это должно прийти от чего-то по природе действительно более совершенного … эта идея была вложена в меня тем, чья природа совершеннее моей и кто соединяет в себе все совершенства, доступные моему воображению – одним словом, Богом. К этому я добавил, что, поскольку я знаю некоторые совершенства, каких у меня самого нет, то я не являюсь единственным существом, обладающим бытием … и что по необходимости должно быть некоторое другое существо, более совершенное, чем я, от которого я завишу и от которого получил все, что имею"^[253].

Человек вовсе не равнозначен трансцендентальному "Я". Это – его высшая потенция. Мы можем сказать, что "Я" оказывается посредующим звеном между обычным эмпирическим "я" и Богом.

Но в тоже время надо подчеркнуть, что соотношение эмпирического "я" и трансцендентального "Я" носит гораздо более сложный характер, никем из великих философов не выраженный ясной и определенной формулой. Поэтому тут надо думать не просто о различии, но о сложной игре совпадений и несовпадений, которая придает бездонную глубину тексту Декарта, повествующему о том, как он в результате радикального сомнения обнаружил в себе "Я" как акт мышления. На этой сложной игре совпадений и несовпадений обыкновенного эмпирического "я" и трансцендентального "Я" замешана гносеология. Без нее последняя, возможно, не занимала бы ключевого места в классической философии.

Во всяком случае, можно утверждать, что трансцендентальное “Я” (или классическое понятие познающего субъекта) – это квинтэссенция идущего от гуманизма Возрождения стремления к возвышению человеку и к его уподоблению Богу.

Но этим еще далеко не исчерпывается теологическая подоплека классического понятия познающего субъекта. В самом деле, важнейшей его характеристикой является то, что он стоит в отношении и к Богу, и к отдельному эмпирическому субъекту. Для эмпирического субъекта он представляет его лучшее, высшее "Я". Грань между ними очень важна для концептуальной системы классической гносеологии. И в то же время она постоянно нарушается. Парадоксальным образом, это указывает на глубинную мотивацию данного понятия. Тут предполагается, что эмпирический субъект всегда способен осуществить акт самотрансцендирования. В этом акте он выходит за пределы ограничений, налагаемых самими условиями человеческого существования, интеллектуальными привычками и традициями, интересами и пристрастиями (т.е. от всего того, что Фр. Бэкон назвал "идолами сознания"). Очищаясь от всего этого, эмпирический субъект достигает богоподобной отрешенности и чистоты сознания. Классическая гносеология предполагала, что это всегда возможно для любого мыслящего человека (благодаря выполнению определенных процедур).

Повторю еще раз: классический гносеологический субъект и его наиболее радикальное и полное выражение – трансцендентальное "Я" - играют роль посредника между эмпирическим субъектом и Богом. Вдумаемся в парадоксальность и невероятность этого обстоятельства. Ведь посредником между человеком и Богом является церковь. Какое отношение имеет к этому гносеологический субъект? К церкви, вероятно, не имеет, а вот к посредничеству – самое прямое, ибо классическая концепция познающего субъекта складывалась на основе убеждения в том, что ни традиция, ни авторитеты, в том числе и экклезиастические, не обладают истиной. Ею обладает только познающий субъект, потому что она изначально вложена в его разум самим Богом. Самое неприкрытое выражение такого убеждения мы видим у Декарта, который показывает, что истину о Боге можно обрести только в собственном разуме, условием чего является предварительное сомнение во всем полученном по традиции знании.

Вспомним также, что для Канта чистая идея церкви – это сообщество индивидов, следующих моральному закону, т.е. индивидов, поступающих так, как будто они являются чистыми разумами^[254].

Данные примеры показывают, что классический гносеологический субъект действительно предназначался (кроме всего прочего) для того, чтобы заменить церковь в ее роли носительницы истины о Боге и посредницы между человеком и Богом.

Однако за все приходится платить. И за это головокружительное возвышение познающему субъекту тоже пришлось заплатить довольно высокую цену.

С данным субъектом с самого его рождения в размышлениях Декарта оказалась связана проблема солипсизма, та самая, которую Кант называл "скандалом в философии". В самом деле, рассуждает Декарт: "… я нахожусь здесь, в этом месте, сижу перед камином, закутанный в теплый халат, разглаживаю руками эту рукопись и т.д. Да и каким образом можно было бы отрицать, что руки эти и все это тело – мои? … Однако надо принять во внимание, что я человек, имеющий обыкновение по ночам спать … А как часто виделась мне во время ночного покоя привычная картина – будто я сижу здесь, перед камином, одетый в халат, в то время как я раздетый лежал в постели! … когда я вдумываюсь в это внимательнее, то ясно вижу, что сон никогда не может быть отличен от бодрствования с помощью верных признаков. Межу тем в моем уме издавна прочно укоренилось мнение, что Бог существует, что он всемогущ и что он создал меня таким, каков я есть. Но откуда я знаю, не устроил ли он все так, что вообще не существует ни земли, ни неба, никакой протяженности, формы, величины и никакого места, но тем не менее все это существует в моем представлении таким, каком оно мне сейчас видится?"^[255]. Вспомним кстати, что, по мнению Беркли, дело обстоит именно таким образом: никаких внешних вещей и вправду не существует, но Богом устроено так, что они существуют в моем представлении.

Таким образом, Декарт говорит нам, что мыслящий субъект может почерпнуть из самого себя доказательство бытия Бога; но это вовсе не означает, будто сила мышления позволяет из самой себя извлекать знание о существовании или несуществовании вещей, соответствующих содержащимся в "Я" идеям. Нет, это связано с самим характером идеи Бога как максимального совершенства и с тем, что в Боге сущность совпадает с существованием. Что же касается всех прочих идей, резервуаром которых является мыслящий субъект, то тут мышление не может определить, оно ли само или внешняя вещь являются причиной той или иной идеи. Поэтому вся внешняя реальность вполне могла бы оказаться просто сном субъекта. Таким образом, и Декарт, и Беркли понимают дело так, что субъект обладает лишь идеями, и из них самих он не может извлечь существование внешних вещей, к которым относились бы идеи.

Декарт снимает эту проблему ссылкой на благость и правдивость Бога, который не стал бы закладывать в Cogito идеи, не соответствующие ничему реальному. Декарт полагает, что Бог не станет так с нами поступать. Надо признать, что тут он преступает собственный запрет и рассуждает о целях Бога. В самом деле, к познанию внешних вещей или чему-то другому предназначил Бог человека?! Мы видим, что уже Беркли считает, что Бог как раз вложил в нас идеи, которым не соответствуют никакие внешние вещи. Таким образом, призрак солипсизма получил возможность беспрепятственно преследовать философскую мысль, и тем назойливее, чем менее философия в дальнейшем позволяла себе прибегать к гарантиям Бога.

Кант называл эту ситуацию "скандалом в философии"^[256]. Многим философам в ХХ веке она казалась несправедливой и неправильной. Так, Дж. Э. Мур стремился показать, что доказательство существования вещей вне нас чрезвычайно просто, ибо разве может быть сложным доказательство того, в чем мы и так убеждены! Впрочем, Витгенштейн показывал, что доказательство Мура просто не является никаким доказательством и что здесь вообще не может идти речи о доказательствах, ибо доказательства нуждаются в посылках, а более общими и в то же время более признанными посылками, чем убеждение в существовании вещей внешнего мира, мы не обладаем.

Хайдеггер своим пониманием человеческого бытия как присутствия-в-мире просто снимает эту проблему.

Все это наводит на мысль, что возможно лишь снять данную проблему, но никак не предложить какое-то строгое доказательство. Почему же так получается?

С.В. Данько видит причину в том, что классическое понятие познающего субъекта самопротиворечиво^[257]. Это противоречие она усматривает в том, что сам субъект трактуется какреальнейшая из реальных вещей, однако все то, что от него зависит – его идеи и представления – объявляются нереальными (т.е. не обладающими объективным существованием) именно потому, что они зависят от субъекта, а реальной вещью признается только то, что не зависит от субъекта^[258]. Данько видит в том, что зависимость от вполне реальной сущности – познающего субъекта – становится критерием нереальности идеи, просто формально-логическое противоречие, которое почему-то не замечал Декарт, а вслед за ним - и вся классическая традиция.

Представляется, что в ее рассуждении действительно зафиксирована характерная черта классической концепции познающего субъекта. Однако дело тут вовсе не в формально-логическом противоречии. Будь дело только в нем, проблему можно было бы решить какой-нибудь более тонкой переформулировкой. Однако трудность, связанная с классической концепцией познающего субъекта, вовсе не такого рода. За ней стоит не неосторожная формулировка, повлекшая противоречие, но внутренняя парадоксальность, присущая тому типу религиозности, которое мы встречаем у Декарта. Более того, очевидно, что Декарт выразил не только свое лично религиозное переживание. Нет, он попытался представить решение проблем, которые терзали многих в эпоху Контрреформации, да еще и в условиях специфического французского свободомыслия первой трети XVII в.

Решение, предложенное Декартом, было результатом и логической проработки идеи познания, и интенсивного внутреннего переживания. Последнее было уникальным сочетанием, с одной стороны, опыта присутствия Бога в душе, его открытости для души человека, с другой - осознания собственного несовершенства и присутствия в себе начала "ничто". Т.е. речь шла об одновременном осознании своей близости и подобия Богу и своей бесконечной удаленности от него. Так, объясняя истоки своей способности заблуждаться, Декарт говорит: "Пока я мыслю только о Боге и всецело обращаюсь к нему, я не обнаруживаю никакой причины для заблуждения или обмана; но потом, когда я возвращаюсь мыслью к самому себе, я чувствую, что подвержен бесчисленным заблуждениям. Отыскивая их причину, я замечаю, что предо мной возникает не только реальная и положительная идея Бога, т.е. наисовершеннейшего существа, но, так сказать, и некая отрицательная идея небытия или, иначе говоря, того, что в высшей степени далеко от всякого совершенства, причем сам я оказываюсь созданным таким образом, что являюсь как бы чем-то средним между Богом и небытием, или между высшей сущностью и ничем: поскольку я создан высшим бытием, во мне нет ничего, что приводило бы меня к заблуждению и обману, однако, поскольку я некоторым образом причастен также небытию, не-сущему или, иначе говоря, поскольку сам я – не высшее бытие, мне весьма многого недостает…"^[259].

Конечно, парадоксальность присуща любому религиозному опыту. Переживание одновременно и присутствия Бога в душе, и своего бесконечного несовершенства было свойственно, например, Лютеру, но, разумеется, не ему одному. Особенность позиции Декарта состоит в том, что он переводит вопрос о близости или удаленности человека от Бога в гносеологический план. В результате и создается его концепция познающего субъекта, Cogito. Оно, с одной стороны, богоподобно в том отношении, что непосредственно содержит в себе некоторую часть истин, содержащихся в божественном интеллекте. Но, с другой стороны, Cogito бесконечно отличается от божественного интеллекта.

Выше мы говорили о том, что отличие между ними является чисто количественным, имея в виду, что оба являются резервуарами истинных идей, и божественный интеллект превосходит Cogito только по мощности (в теоретико-множественном смысле этого слова). Теперь настал момент в нашем рассуждении, когда следует обратить внимание на то, что Cogito и божественный интеллект бесконечно различны качественно в том смысле, что первый – творящий интеллект, а второй – сотворенный из ничто и сохраняющий в себе печать этого ничто.

Если Возрождение задало тенденцию к обожествлению человека-творца и к уподоблению человеческого творчества божественному творению, то Декарт нашел гносеологический эквивалент для выражения того, до какой степени человек не подобен Богу именно в этом отношении.

В письме к Мерсенну от 27.5.1630 г., объясняя свою идею, что даже вечные истины логики и математики сотворены Богом, Декарт утверждает: "Он создал их уже тем, что пожелал их существования и постиг его от века…. Ибо в Боге это одно и то же – волить, постигать и творить, причем ни один из этих актов не предшествует другому…"^[260]. Итак, Бог творит уже тем, что он мыслит некоторую идею и желает ее. Декарт вообще настаивает на том, что в Боге нельзя различать интеллект, волю и творящую способность. Уже одно это показывает нам принципиальное различие между Богом и человеком, ибо Бог уже тем, что мыслит объект и желает его, наделяет объект своей мысли бытием. А вот мыслящий субъект принципиально не таков. В его уме содержится много идей, но для него помыслить – вовсе не значит дать идеям существование вне собственного сознания. Поэтому Декарт так часто возвращается к теме того, что, имея идею, я не могу знать, соответствует ли ей что-либо вне моего ума. Например, геометр может иметь в уме ясную и отчетливую идею треугольника и доказательства теорем о его свойствах. Но при этом он может не знать, существует ли треугольник где-либо, кроме его ума. А о существовании мира вне Cogito, по Декарту, можно говорить только на основе посылки, что Бог существует и что он не станет меня обманывать, вкладывая в меня идеи, которым ничего не соответствует. Без помощи и опоры на Бога Cogito само по себе ничего не может сказать о реальности своих идей: все может оказаться сном.

И как постоянное напоминание о том, что трансцендентальный субъект, при всем своем подобии Богу, все же бесконечно отличен от него, в классической философии звучит мотив того, что идеи, которые в своем происхождении зависят от самого субъекта – нереальны. А реально только то, что зависит только от Бога, но не от познающего субъекта. Именно такова объективная реальность.

Кант в "Критике чистого разума" стремится опровергнуть "проблематический идеализм" Декарта и "догматический идеализм" Беркли. Для этого он предлагает свое доказательство существования предметов в пространстве вне меня. Однако он доказывает их существование лишь как явлений, а не как вещей самих по себе. Кант сам описывает пространство и время, - хотя то же, очевидно, может относиться и к априорному трансцендентальному схематизму – как "ничто" по отношению к вещам самим по себе. И это, опять-таки, можно понять как напоминание об ограниченности познающего субъекта, проистекающей из его телесной человеческой природы.

Кант тщательно различает доступное нам созерцание явлений от доступного "интуитивному интеллекту", моделью которого очевидно является божественный интеллект, созерцающий вещи как они есть сами по себе. Таким образом, и для Канта очень важна мысль о принципиальном различии трансцендентального субъекта и божественного интеллекта. Из этого различия вытекает, что все, что способны познать мы, люди, представляет собою только явления.

Но если все предметы нашего опыта - лишь явления, то имеет ли смысл говорить о каких-то вещах самих по себе, отличных от явлений? В системе Канта это имеет смысл, и очень большой. Для него важно, что различение явлений и вещей самих по себе показывает ограниченность человеческого рассудка по сравнению с божественным. Различение явлений и вещей самих по себе имеет кардинальное значение для ответа на вопрос: "На что я могу надеяться?"

2. Противоположные направления, в которых преодолевалась внутренняя парадоксальность классической концепции познающего субъекта

Классическая концепция трансцендентального "Я" является, как мы пытались показать, глубоко парадоксальной. Однако именно благодаря этому она оказалась столь плодотворной. Картезианское понимание познающего субъекта вошло в плоть и кровь классической философии именно благодаря, а не вопреки своей парадоксальности, ибо в этой последней воплотились глубинные интенции "проекта модерна" и того сложного и парадоксального типа религиозности, который лежал в основе этого проекта.

Дополнительным преимуществом данной концепции познающего субъекта явилась возможность концептуализации проблем научного познания, показанная И. Кантом.

Впоследствии теологические истоки классической концепции познающего субъекта были забыты. А картезианское сомнение, как и солипсизм, стали преодолеваться средствами, которые были равнозначны полному забвению классической концепции познающего субъекта.

Немецкая философия после Канта была одержима стремлением "снять", преодолеть в мысли противоположность "Я" и Бога. Для этого надо было приписать "Я" способность наделять свои идеи самостоятельным существованием. Такая задача решалась с помощью особого диалектического метода, позволявшего "Я" из самого себя порождать свою противоположность – внешний предмет. Правда, при этом противоположность превращалась в некоторую видимость, ибо любое "другое" превращалось в "свое другое". Гегель окончательно преодолел обрисованную выше парадоксальность трансцендентального "Я" тем, что решительно уподобил его Богу. Это было достигнуто благодаря отбрасыванию понятия о вещи самой по себе и принятию диалектического метода, который позволял "преодолеть" противоположность бытия и ничто. Особая прелесть и соблазн подобной интеллектуальной конструкции состояли в том, что отдельный эмпирический субъект, например, философ, овладевший стилем диалектического рассуждения, вполне мог осознавать себя манифестацией этого богоподобного "Я".

К. Маркс "деконструировал" классическое понятие познающего субъекта, заявив, что такой субъект должен доказывать мощь и посюсторонность своего мышления не созерцательно, а в практике. Эта линия развития понятия трансцендентального "Я" впитала в себя идеи активности и богоподобия "Я", только теперь в качестве богоподобного рассматривался не интеллект, а воля субъекта, способная к безграничной реализации своих желаний.

Впоследствии Маркс усложнил свою схему, признав существование объективных и непреложных естественноисторических законов. Выяснилось, к тому же, что и сознание людей по большей части является ложным. Однако все это не мешало тому, чтобы отдельные эмпирические субъекты, ощутившие себя авангардом передового класса, идущим в голове магистрального движения истории, отождествили свои желания с целями исторического процесса. Поэтому применительно марксовой концепции можно так же, как и относительно гегелевской, говорить об уподоблении Богу субъекта, полностью отождествившего себя с направлением диалектического развития.

Вышеупомянутая экзистенциалистская критика классической концепции познающего субъекта означает решительный отказ от уподобления "Я" - Богу. Эта критика представляет собой разоблачение трансцендентального субъекта и напоминание о том, что он, несмотря на все философские ухищрения, является смертным и конечным человеческим существом, а вовсе не богоподобным чистым интеллектом.

Подчеркнем, что такое разоблачение опирается на реальную непроясненность взаимоотношений эмпирического и трансцендентального "Я". Вследствие такой непроясненности всегда можно разоблачить трансцендентальное "Я", напомнив, что реально существуют только эмпирические "я", и показав, что трансцендентальное "Я" задает для них нереалистичную, невозможную планку. Таким образом, экзистенциалистская критика преодолевает парадоксальность классической концепции субъекта, сохраняя аспект смирения и осознания связи индивида с ничто. Но в то же время утрачивается идея познающего субъекта как самотрансцендирования эмпирического субъекта и обнаружения высших, богоподобных потенций последнего – способности к чистому, незаинтересованному созерцанию сути вещей.

Однако существует и другая линия преодоления классической концепции познающего субъекта. Мы встречаемся с ней в трудах Э. Левинаса. Последний в "Предисловии" к своей работе "Тотальность и Бесконечное" ссылается на рассказ Декарта о том, как последний обнаруживает в сознании идею бесконечного, одновременно осознавая свою конечность и понимая, что идея бесконечности не может быть его собственным порождением. Поэтому осознание присутствия в своем мышлении этой идеи превращается в акт встречи "Я" с абсолютным Другим – с Богом. Текст Декарта доносит до нас переживание безусловной реальности этого Другого.

Вспоминая эти слова Декарта, Левинас объясняет название своей работы. Термин "тотальность" указывает на мышление, не желающее терпеть Другого, например, другого человека или другую нацию. Левинас писал свой текст после Второй Мировой войны. Он считал, что только избавившись от "тотальности" философия сможет ответить на вызов, который бросает ей и разуму реальность войны. Прошло почти полвека, но реальность наших дней делает тему войны настолько актуальной, что представляется вполне своевременным вспомнить идеи Левинаса и попытаться их понять.

Другие люди придерживаются мнения, что они существуют независимо от моего "Я" и от того, каким образом они даны моему сознанию. Однако традиция, заданная Декартом, Беркли и усиленная классическим немецким идеализмом, игнорирует это мнение именно как мнение, которому нет хода в сферу трансцендентальной философии.

В чистых актах интеллектуального созерцания Декарт смог узреть только несомненное существование "Я" и Бога. Сомнение во всем остальном, включая существование других людей с их мнениями, явилось условием возможности такого созерцания и такой встречи с Другим в лице Бога. Данное условие характеризует тип рациональности, в котором рождалась классическая концепция познающего субъекта.

В дальнейшем, как мы видели, подобный тип религиозности был утрачен, зато трансцендентальное "Я" стало проявлять непомерный эгоизм и имперские амбиции. Оно не признавало ничего, кроме "Я", диалектически выводя из себя и "сводя" к себе все Иное. Такое "Я" и превращается в "тотальность". Для него не может существовать Другого. Оно стремятся привести все к Единству, к Всеобщему. Левинас видит тут мышление, не желающее терпеть другого и потому являющееся замаскированной формой и оправданием насилия.

Вспоминая декартовское описание опыта бесконечного, Левинас пишет, что тут как раз речь идет о ситуациях, когда "тотальность рушится": "Такого рода ситуация – молниеносная вспышка экстериорности, или трансценденции, в лице другого. Это понятие трансценденции, если его предельно развернуть, выражается словом "бесконечное". … В идее же бесконечности мыслится то, что неизменно остается внешним по отношению к мышлению. Будучи условием любого мнения, она является также условием любой объективной истины. Идея бесконечности – это дух различения в нем того, что он сам открывает, и того, что он заимствует у мнения. Разумеется, отношение к бесконечному не может быть выражено в понятиях опыта, поскольку бесконечное выходит за пределы мышления, которое его мыслит. В этом переливании через край как раз и производится сама его бесконечность, так что об отношении к бесконечному следует говорить, оставив в стороне понятия объективного опыта. Но если опыт означает связь с абсолютно иным – то есть с тем, что постоянно выходит за пределы мышления, - то связь с бесконечным есть преимущественно опыт"^[261].

"Именно о бесконечность, - говорит Левинас, - более объективную, чем сама объективность, разбивается жестокий закон войны…"^[262]. Тем не менее Левинас не пытается реанимировать именно картезианское понятие бесконечного. Он живет в другую эпоху, с другим самосознанием и самоощущением. В такое время как наше, по убеждению Левинаса, возможен – и необходим – только опыт самотрансцендирования, состоящий в принятии Другого как другого, или, как выражается Левинас, Другого во всей его друговости. "Исходный момент здесь – проведение различия между идеей тотальности и идеей бесконечного и утверждение философского приоритета идеи бесконечного. … Эта идея рождается в том невероятном событии, когда отдельное бытие, взятое в его самоидентичности, Самотождественное Я, содержит в себе тем не менее то, что оно не может ни содержать в себе, ни получать извне в силу одной лишь самоидентичности"^[263]. Речь идет о том, чтобы отнестись к Другому не как объекту своего познания или действия; не стремиться преодолеть его отличие от "Я" и сделать это отличие мнимым. Речь идет о том, чтобы принять тот факт, что существует Другой, и что он – другой. Чтобы прочитать в его лице заповедь "Не убий". Это есть опыт самотрансцендирования, который можно сравнить с кантовским категорическим императивом. Только так, по мнению Левинаса, для современного человека возможна встреча с Богом.

Тем самым, как мы видим, становится более невозможным рассматривать трансцендентальное "Я" как посредника между эмпирическим "я" и Богом и, тем более, отождествить трансцендентальное "Я" и Бога, как это произошло в классическом немецком идеализме.

3. Трансформация понятия трансцендентального субъекта у Г. Когена

Левинас, как он сам признает, испытал влияние Фр. Розенцвейга, а этот последний был учеником Г. Когена. Именно к Когену восходит линия мышления, которая признает стоящую перед человеком задачу самотрансцендирования, однако понимает ее как задачу не только и не столько познавательную, сколько этическую, связанную с осознанной встречей с Другим.

Учению Когена вообще не повезло. Оно было стремительно вытеснено экзистенциализмом и практически забыто. Сейчас важные моменты его системы остаются у нас практически неизвестными^[264].

Для Когена неприемлема гегелевская система, фактически снимающая различие между Богом и трансцендентальным субъектом. Он считал подобную онтологическую систему пантеизмом и идолопоклонством.

В своей философской системе Коген тщательно исключает возможность обожествления познающего субъекта. Поэтому он восстанавливает вещь саму по себе как необходимую гарантию от представления, будто субъект всемогущ, и придает свое толкование диалектике, принципиально отличающееся от гегелевского. При этом он ссылается на платоновское понимание диалектики. На место диалектического "перехода" противоположностей друг в друга он ставит свое понятие корреляции. Это такое отношение, члены которого не могут существовать друг без друга, но ни в коем случае не переходят друг в друга и не продуцируют другой член отношения из самого себя. В отношении корреляции сохраняется, говоря словами Левинаса, "друговость" членов этого отношения. Так, коррелятом познания выступает вещь сама по себе. Познание не может "снять" ее противоположность себе, как не может продуцировать ее из самого себя. В то же время, вещь сама по себе рассматривается именно как коррелят познания, и по отношению к последнему она выступает как бесконечная, неснимаемая и не исчерпаемая задача.

Наряду с этим, Коген трансформирует классическое понятие трансцендентального субъекта. Это понятие, как известно, было амбивалентным. С одной стороны, оно не обозначало эмпирическое "я" конкретного познающего субъекта. Но в то же время эмпирическое "я" подразумевалось как "носитель" трансцендентального "Я".

Коген так трансформирует понятие трансцендентального субъекта, что уже не остается никакой амбивалентности в его отношениях с эмпирическим субъектом. Тем самым Коген делает совершенно ясным их принципиальное различие.

3.1. Критика психологизма и редукции психического к физическому.

Трансформация понятия трансцендентального субъекта постоянно сопровождается в текстах Когена критикой психологизма и натурализма. Такая критика составляет постоянный аккомпанемент рассуждений Когена, будь то в теоретической философии, этике или философии религии. Главный изъян психологизма и натурализма видится ему в представлении, будто субъект – это данность, законченность, завершенность.

В таком случае оказывается, что и Кант не свободен от ошибки подобного рода. В самом деле, для него трансцендентальный субъект в обоих своих обличьях - и как носитель априорных форм созерцания и трансцендентальных категориальных схем, и как носитель нравственного закона – есть готовое и безусловно предшествующее деятельности познания и самоопределению воли начало. А если трансцендентальный субъект уже дан и определен, то вполне правомерно задаться вопросом о том, каким образом он дан и где существует. Ответ на подобный вопрос неизбежно будет один: в разуме отдельно существующего эмпирического индивида. Такой ответ всегда оставляет открытой возможность того, что трансцендентальные структуры будут подменены психологическими структурами и особенностями субъекта. Что, для Когена, недопустимо, поскольку ведет к субъективизму и релятивизму.

Критикуя психологизм и натурализм, Коген также подверг критике и попытки "сведения" психики к состояниям организма. Он критиковал так называемую "психофизику" его времени, т.е. исследования Фехнера, Вебера и др., кто стремился к точным количественным эмпирическим исследованиям соотношения физического (силы раздражения) и психического (интенсивности ощущения)^[265]. Психофизика, разъясняет Коген, ставит перед собой конкретную научную задачу; однако не она составляет главный интерес психофизики. На самом деле, речь идет о психофизической проблеме, о соотношении души и тела. А Коген видит тут методологическую и концептуальную путаницу. Он показывает, что и "раздражение", и "ощущение", сила которого измеряется с помощью силы раздражения, представляют собой не естественные данности, а теоретические конструкции. Психофизики просто рассматривают ощущения и раздражения как реальности. Но реальность, - не устает подчеркивать Коген, - это категория мышления. Реальность не дана нам в ощущении и наблюдении. Она конструируется благодаря организации данных чувств с помощью категорий мышления. Поэтому материальная реальность есть продукт работы мышления. И ощущения, анализируемые в опытах психофизиков, и раздражения являются элементами объективной реальности. Это означает, что как первые, так и вторые конструируются на основании единства сознания. А вовсе не потому, что, якобы, "на самом деле", "объективно" существует только материальная субстанция.

С позиции когеновского трансцендентализма "элиминативный материализм", как сейчас принято благозвучно обозначать подобную позицию, является в высшей степени наивной и ограниченной точкой зрения, потому что сама материя, к которой пытаются свести сознание, является конструкцией трансцендентального субъекта. Натурализм, пытающийся избавиться от всех проблем, которые ставит сознание, с помощью такого рода редукции, некритически отождествляет принятое в науке определенного периода представление о физиологии нервной деятельности с реальностью самой по себе. Об этом и говорит Коген. Он разъясняет, что, когда основоположения и категории мышления направляются на само психическое, то оно тем самым уже уподобляется материальному, потому что предмет познания не есть готовая природная данность, но конституируется методом его рассмотрения.

3.2. Единство самосознания как категориальная структура современной науки

Но что же такое это сознание, которое конституирует реальность? Понятно, что речь идет о трансцендентальном субъекте. В своем анализе этого понятия Коген решительно устраняет все, что могло бы так или иначе способствовать истолкованию трансцендентального "Я" и его "аппарата" (трансцендентальный синтез апперцепции, категориальные схемы, продуктивный синтез воображения) как "способностей души" субъекта.

Этой цели служит не только его критика психологизма, но и противопоставление метафизического и трансцендентального подходов^[266].

Если для метафизического подхода априорные основоположения и структуры выступают как способности души, то для трансцендентального подхода они выступают как познавательные функции, или категориальные структуры, присущие науке. Метафизический подход подталкивает к исследованию "структуры духа", будь она психологической или метафизической. Не таков метод трансцендентальной, или критической философии. Последняя не признает никаких данностей, не зависящих от метода исследования. И даже само познающее сознание перестает быть такой данностью. На что же в таком случае может опереться критическая философия? Определяя ее метод, Коген пишет, что "критика предполагает факт науки, она связана с ее действительностью, исходит из этой предпосылки…"^[267]. "Не "элементы сознания" выступают для нас в конечном счете как априорные, но фундамент познания, и, тем самым, научного сознания"^[268].

Коген следует линии, намеченной самим Кантом. Недаром Кант исходил из факта существования наук, формулируя свои трансцендентальные вопросы: Как возможна математика? Как возможно чистое естествознание? Исходя из факта существования определенных наук, содержащих синтетические суждения априори, Кант дедуцирует условия возможности познания и трансцендентальные структуры познающего субъекта.

Коген развивает кантовский подход, сознавая, что наука исторична и что ее категориальные структуры развиваются. В таком случае, будут развиваться во времени и трансцендентальные условия опыта, и основоположения чистого сознания. Они будут не формами духа, а методами познания. Кто же будет их носителем? Чем будет трансцендентальное "Я", если его структура – это не формы духа, а методы познания? Оно будет совокупностью методов познания, присущих науке определенного исторического периода. Или, говоря другими словами, оно будет способом объективации опыта и конструирования предмета познания, свойственным данной науке. Эмпирический субъект приобщается к подобному трансцендентальному "Я" в обучении и воспитании, а вовсе не носит его в себе как способность своей души или форму своего духа. В "Кантовской теории опыта" Коген прямо и буквально отождествляет единство самосознания с трансцендентальным синтезом апперцепции, а этот последний – с категориальным синтезом, т. е. с объективацией опыта и конституированием предмета познания^[269]. При этом реальность оказывается коррелятом единства самосознания. Таким образом, реальность – не независимая от познания данность, но результат категориального синтеза, т. е. методологическая конструкция науки определенного этапа своего развития.

А трансцендентальное "Я" – это методологические основоположения науки. Науки же бывают разными, и их основоположения формируются исторически. Поэтому, если мы зададимся вопросом, кто является носителем трансцендентального "Я", то быстро поймем, что это, во всяком случае, не индивидуальное сознание, а существующая в истории человеческая общность. Для Когена, это человечество. Единство человечества выступает для него важнейшей предпосылкой как познания, так и морали^[270].

В своей этике Коген продолжает борьбу с психологизмом. Главная вина психологизма и натурализма в этике состоит в том, что они трактуют моральный субъект как естественную данность.

Коген же показывает, что моральный субъект возникает только в акте задания закона самому себе. Только так, свободно приняв для самого себя закон, человек становится моральной личностью.

Совершенно напрасно, отмечает Коген, понятию самосознания зачастую дается непосредственное истолкование, совершенно независимое от его истолкования в рамках критической философии^[271]. Его понимают тогда как другое слово для обозначения отдельной личности, точнее, ее самопонимания. В рамках же критической философии оно имеет совсем другое значение.

Коген еще и еще раз разъясняет, что "Я", способное свободно задать себе закон, ни в коем случае не является данностью. Понимание морального индивида как данности – это ошибка, аналогичная той, которую допускает догматическая философия в сфере познания, или ошибке метафизики, которая рассматривает трансцендентальное "Я" как способность души или форму духа.

Подобной ошибки в сфере этики не избежал даже Кант. Он рассматривал разумного морального субъекта как вещь саму по себе, т. е. как нечто не зависящее ни от познания, ни от истории. У Канта "Я" как носитель морального закона есть умопостигаемая вещь сама по себе. Но, с другой стороны, это умопостигаемое "Я" уже присутствует в каждом человеке (в виде голоса совести). Поэтому каждый человек является носителем этой автономной моральной сущности. Понятно поэтому, что человеку, чтобы актуально стать моральным субъектом, не нужны ни законы, ни воспитатели.

По глубокому убеждению Когена, Кант, рассматривая моральную личность таким образом, допускает методологическую ошибку^[272]. Не индивид, а трансцендентальная свобода является умопостигаемой вещью самой по себе.

А моральный индивид не присутствует как данность в каждом эмпирическом человеке, но формируется в ходе долгой истории человечества. Этот процесс предполагает наличие права и государства. Автономный моральный индивид есть цель а не предпосылка исторического процесса.

Автономия нравственной личности означает, что она автономно задает себе закон, а не то, что она задает себе свой собственный закон. Коген считает большой методологической ошибкой представление, будто бы автономия моральной личности означает происхождение нравственного закона из самого "Я", будь то из разума или из нравственного чувства. Ни то, ни другое, - постоянно подчеркивает он, - не является от века данной "способностью души" или "формой духа". Автономия этики означает, что субъект на определенной стадии морального развития принимает необходимость следования закону и сам делает себя ответственным за это. В этом и только в этом смысле индивид сам задает себе закон. В этом смысле этика должна быть автономной. Без такой автономии она невозможна. В этом смысле этика должна быть автономна даже по отношению к религии. Но это вовсе не значит, - объясняет Коген, - что автономный моральный субъект не может заимствовать содержание нравственного закона из авторитетных для него источников, например, из Откровения.

Данное важное для Когена уточнение понятия автономной моральной личности служит развитию его постулата, что такая личность не может браться как данность. Правильный метод в философии (который Коген в разные периоды называл трансцендентальным, критическим или "методом чистоты") требует преодоления всяких якобы независимых от познающего субъекта данностей вроде объекта или предмета. Но не только. Метод чистоты требует, чтобы и такие понятия как "субъект", "личность", "сознание", "самосознание" не брались как готовые, не зависящие от метода рассмотрения данности. Они рассматриваются Когеном как продукты исторического развития мысли. Однако и то, что ими обозначается, тоже является продуктом исторического развития человечества. Что же касается автономной нравственной личности в полном смысле слова, то она представляет собой нравственный идеал, а не реальность, и потому является целью исторического развития человечества.

3.3. Человечество и индивид.

Чтобы говорить о результате или цели исторического развития, надо допустить, что человечество едино и что едина траектория его развития. Единство человечества – это важнейшая предпосылка не только философской системы Когена вообще, но и осуществляемой им трансформации понятий трансцендентального субъекта. В завершающей части своей системы – философии религии – Коген рассматривает становление идеи единства человечества, анализируя этот процесс сквозь призму ветхозаветных текстов. Единство человечества оказывается коррелятом единства Бога^[273]. К сожалению, охватить все эти темы в пространстве одной статьи невозможно.

В системе Когена на место трансцендентального "Я" встает человечество. Тем самым трансцендентальное "Я" становится исторически развивающимся. В принципе, тут открывается целое новое измерение для рассмотрения субъекта. Но Коген тщательно закрывает это измерение, постулируя в духе классического гуманизма и рационализма единство человечества и единую линию его развития, определяющуюся "бесконечной задачей". Коген постулирует двуединую познавательную и этическую задачу, которая стоит перед человечеством. Это задача достижения Идеала познавательного и этического. Таким идеалом является достижение вещи самой по себе в познавательном плане и достижение свободы как умопостигаемого принципа в плане этическом, свободы как следования добровольно и сознательно принятому закону. В обоих аспектах вещь сама по себе выступает как цель и принципиально недостижимый идеал. Почему идеал принципиально недостижим? Да именно потому, что он является идеалом. Потому, что сущее и должное принципиально различаются. Потому, что, как прекрасно понимает Коген, люди всегда останутся людьми, т. е. существами греховными и заблуждающимися.

Недостижимость вещи самой по себе остается в системе Когена гносеологическим коррелятом этих человеческих черт, а также гарантией того, что трансцендентальное "Я" никогда не будет обожествлено, как это произошло в гегелевской системе.

Трансцендентальное "Я" у Когена, как и в предшествующей традиции, играет роль посредника между человеком и Богом. Но в его системе, в отличие от некоторых обсуждавшихся выше вариантов, посредник не может занять место Бога, а человек не может отождествить себя с человечеством. Первое невозможно, как уже говорилось, в силу принципиального отличия диалектики Когена от гегелевской. У Когена противоположности не переходят друг в друга. В частности, не переходят друг в друга такие противоположности как сущее и должное; человечество может только стремиться к идеальному состоянию, но не может достичь его. Эти положения гарантируют в системе Когена от попыток отождествления человечества с Богом.

Что касается соотношения отдельного человека и человечества в системе Когена, то тут есть моменты, заслуживающие внимания.

Коген решительно выступает против понятия "абсолютного индивида". В то же время в его этике "я" человека выступает как абстрактный представитель человечества. "Этика, - говорит Коген, - может познать и признать человека лишь как человечество … Я человека становится в ней Я человечества"^[274], а "абстракция человечества реализуется в истории в государстве" (там же). В этом смысле все "я" одинаковы.

Но Коген чувствует недостаточность этой схемы. Она нуждается в развитии и дополнении. Концептуальное пространство для такого развития Коген находит в своей философии религии. Это выводит его далеко за пределы кантовской этики и кантовской системы, состоящей из трех "критик".

Завершающим звеном его системы становится религия разума, которая существует наряду с этикой, не вытесняя и не подменяя ее. Фундирующим событием этой сферы оказывается открытие в другом человеке – Ты. " "Ты" привносит новую проблему в понятие человека"^[275]. "Ты" нельзя рассматривать как еще один абстрактный экземпляр "я".

Лишь через открытие "Ты" я впервые могу осознать свое "Я". "Я есть Я, - замечает Коген, - только по отношению к Ты. То, что Я значит исключительно по отношению к самому себе, есть еще не определенность, а лишь подготовка к ней"^[276] Только открыв в другом человеке "Ты", индивид становится личностью, причем такой же уникальной неповторимой личностью, как и "Ты".

Таким образом, Коген решительно трансформирует традиционное философское представление о том, каким образом эмпирический субъект "участвует" или "становится причастным" трансцендентальному субъекту. Для философской традиции, заданной Декартом, это требовало самотрансцендирования субъекта по отношению к собственному телу, любым материальным условиям его существования и связанной с этим уникальностью своей личности, т. е. превращения в абстрактный гносеологический субъект. Однако Коген задает совершенно другое пространство философской рефлексии, отождествив трансцендентального субъекта с человечеством и показав, что эмпирический субъект входит в него как уникальная личность, существующая только в корреляции с другими уникальными личностями.

Это сразу же меняет отношение между "я" и телом с его телесными проблемами и страданиями. Организм и материя уже не могут быть безразличны для "я". Для стоиков, например, страдание не есть зло, а есть нечто безразличное. Однако мы понимаем, что на страдания человека, который стал для нас "Ты", нельзя смотреть безразлично. Возможно, именно тогда, когда мы сознаем страдания другого, "Он" превращается в "Ты". Страдание же, как часто повторяет Коген, есть характерная реальность человеческого Dasein. Признав значение страдания Другого, мы уже и на собственные страдания не можем смотреть (или делать вид, что смотрим) как на безразличные.

Страдание со всей определенностью признается злом. Оно взывает к состраданию. Такие философы как Спиноза или Шопенгауэр стремились устранить подобный аффект, и это можно понять, поскольку для них Другой в его друговости был, в сущности, иллюзией, а субъект должен был осознать себя частью всеохватывающего начала и раствориться в нем. В системе Когена не может быть и речи ни о каком растворении "я" в человечестве или, тем более, в Боге. Индивидуальное, личное "я" сохраняется. Интересно, что Коген связывает становление индивидуальности "я" с сознанием вины – за зло, несправедливость, страдание, царящие в мире.

Философия всегда требовала от эмпирического субъекта совершить акт самотрансцендирования, чтобы стать чистым философским субъектом. В философии Когена (а вслед за ним и Левинаса) этот акт самотрансцендирования состоит в том, чтобы признать "Ты" в человеке иной социальной группы – в чужаке, пришельце, человеке другой национальности, вероисповедания или социального слоя.

Е.С. Черепанова

Проблема "предметов сознания" в философии А.Мейнонга.

Имя Алексиуса Мейнонга (1853-1920) сегодня практически не звучит в контексте философии сознания специалистов по истории западной философии. Его упоминают лишь в связи с Э. Гуссерлем, с которым он вел активную переписку, а также, если речь идет о философии Ф. Брентано, коль скоро А. Мейнонг был его учеником, или в аспекте обсуждения проблем философских произведений К. Твардовского, Х. Эренфельса, Т.Г. Масарика.

Как отмечает И.М. Верле, наиболее яркая вспышка интереса к трудам А. Мейнонга пришлась на 60-70-е годы, большую роль сыграли стабильные исследования в этой области Грацкой философской школы, наибольший интерес проявили страны "англоговорящего пространства и отчасти Италия"^[320]. Это привело к тому, что философия Мейнонга стала наконец объектом историко-философского исследования, а не только поводом для дискуссий. Надо сказать, что долгое "молчание о Мейнонге" вряд ли могло бы быть предсказано в момент выхода его основных работ "О предположении" (1902), "О теории предмета" (1904), так как по сравнению с "Логическими исследованиями" (1901) Э. Гуссерля труды А.Мейнонга получили более широкий отклик: спор Б. Рассела и Д. Мура с идеями А. Мейнонга сделал австрийского философа популярным, помимо Германии и Австрии, и в англоязычных странах (итоги этого спора были представлены потом Б. Расселом в "Теории дескрипции"). В начале века "конкуренция" идей Гуссерля и Мейнонга была настолько сильной, что Гуссерль в письме к Мейнонгу в 1902 году говорил с сожалением о его слабом внимании к "Логическим исследованиям", на которые, как полагал автор, Мейнонг должен был ссылаться чаще. На что последний отвечал, "что в вопросе о шансе истины, который заключается в согласующихся результатах ученых, независимо ведущих исследование, много важнее открытое, чем вопрос о приоритете"^[321].

Известность Мейнонга в какой-то мере была парадоксальной — он более известен как объект спора, так как с ним полемизировали Б. Рассел, Д. Мур, Л. Витгенштейн, Г. Райл, М. Финдлей. В этом плане учитывается его влияние на развитие феноменологии Э. Гуссерля: тот же М. Финдлей указывает в книге о Мейнонге, что и "Логико-философский трактат", и "частые сноски... на не-бытийствующее и не-существующее в "Голубой книге" свидетельствуют о весомом, хотя и не прямом воздействии А. Мейнонга"^[322].

Стоит отметить, что в силу основательности, последовательности и высокой степени теоретичности основные цели и смысл работ Мейнонга порой ускользают от читателя. Это привело к тому, что его противники чаще спорят по поводу конкретных примеров и облегченных отступлений в тексте произведений Мейнонга, чем по поводу концепции. Это актуализирует обращение к творчеству А. Мейнонга тем более, что по утверждению Р. Халлера, "эта глава истории австрийской философии еще не написана"^[323].

Алексиус фон Мейнонг родился в дворянской католической семье. Он должен был стать юристом, и достаточно долго его образование тому соответствовало. Как пишет философ в автобиографии, в 1874 году он "еще примерный студент юридического факультета, больше всего воодушевленный лекциями Карла Менгера по национальной экономике"^[324]. Это стоит подчеркнуть особо, ведь на первый взгляд экономист менее всего может подтолкнуть студента к созданию новой метафизики. Но только не К. Менгер, работа которого "Принципы политической экономии" стала в 1871 году подлинной сенсацией. Через четыре года после выхода первого тома "Капитала" Маркса К. Менгер подверг критике трудовую теорию стоимости, заложив основы неоклассической экономики, обосновав закон убывающей предельной полезности.

Экономическая теория К. Менгера строится на психической оценке потребности, соответственно стоимость — это результат столкновения значений товара, проявляющийся в психической реальности. Лекции Менгера были очень популярны, а их влияние разносторонне. Под этим влиянием, а также в соответствии с внутренним стремлением, Мейнонг с 1875 года твердо решает посвятить себя философии.

Интерес к философии у А. Мейнонга и до этого времени был достаточно сильным: как и многие австрийские философы, он начал с критики И. Канта. Правда, это была юношеская критика, и сам А. Мейнонг писал: "Результат моего наивнейшего радикализма в критике И. Канта был совершенно примитивен"^[325]. В юности он активно занимается философией, и в этой ранней деятельности анализ "Критик" Канта играет существенную роль.

Ученую степень А. Мейнонг получил, занимаясь философией Д. Юма. Свою академическую карьеру он начал в Граце в качестве профессора, когда ему еще не было тридцати лет. В 1894 году он открыл первую в Австрии лабораторию по эмпирической психологии, где и сложился круг его учеников, в числе которых А. Хефлер (1870-1915), Ст. Витачек (1878-1927), Э. Малли (1879-1944).

А. Мейнонг находился под влиянием раннего Брентано "аристотелевского" периода. Работы А. Мейнонга, их структура, логика, строгость отчасти отражают искания его учителя. Но в наибольшей степени на формирование философского мировоззрения Мейнонга оказало учение Брентано об интенциональном, или интенциональных отношениях.

Ф. Брентано полагал, что философия должна начинаться с дескриптивной психологии. Понятия могут выводиться только из созерцаний, таким образом, мы получаем критерий того, обладаем ли мы подлинными понятиями или находимся лишь в плену языковых фикций. Он отвергал априорные созерцания как врожденные понятия, в духе И. Канта, и "по-новому поставил вопрос: что есть психическое?... нашел на него ответ — психические факты проявляют единообразную структуру на-что-то-направленного-бытия, о-чем-то-судящего-бытия, особенностью структуры которого является психическое бытие"^[326].

Иначе говоря, признаком психического являются неизбежные интенциональные отношения: любые чувства — вера, любовь, ненависть, желание, а также мышление — направлены на предмет. Мы всегда мыслим и чувствуем что-то, а не вообще мыслим и чувствуем. Ф. Брентано отказывается от традиционной триады — мышление, чувства, воля, а вместо этого предлагает разделять интенциональные отношения на три основных класса: представление, суждение и эмоциональные феномены. Он делит мыслительные акты на два класса, но соединяет чувственные и волевые в один.

Следующий шаг, который необходимо было сделать, — это решить вопрос о статусе предметов, на которые направлены психические акты. Именно это будет затем исследоваться А. Мейнонгом в его главном труде, посвященном теории предмета. Позже, как известно, Ф. Брентано все более изменяет свою теорию так, что его номиналистская критика языка противоречит его ранним идеям. Но Мейнонг остается верен поставленной задаче и брентановским принципам исследования. Он подходит к созданию теории предмета как естествоиспытатель-эмпирик, объектом его исследования являются составляющие психических актов — предметы. Это исследование осуществляется шаг за шагом, что (если учесть установку на эмпиризм) создает известные трудности для читателя. "Терминология Мейнонга пугает современного читателя, он перенес словарь химии на сферу психического, говорит об элементах, составляющих величинах и моментах времени в духе Э. Маха"^[327].

Однако в философской эволюции А. Мейнонга психологические исследования не означают создания труда по конкретной психологии, напротив, психологизм всячески ограничивается стремлением следовать "реализму" и объективизму в чисто естественнонаучном ключе, избегая неизбежных для психологии предположений и допущений. Но, с другой стороны, для философа очень важно сохранить предмет исследования — феномены сознания, в которых в синкретичном виде находятся абсолютные и конкретные истины, сиюминутные переживания и общечеловеческие ценности, элементарные логические правила и парадоксы субъективного сознания. Иначе говоря, когда человек воспринимает — в широком смысле слова представляет, воображает, мыслит — яблоко, то феномен яблока включает много больше, чем зеркальное отражение яблока чувствами.

Комплекс ощущений зеленого, кислого, твердого соотносится с уже имеющимся представлением о зеленом, кислом, твердом, с детским впечатлением о том, например, как "бывало, мешками ели такие же незрелые, и ничего...". Память с готовностью обогащает наш язык фольклорным выражением, что такими фруктами "косых править". И где-то "за кулисами" сознания уже толпятся факты о совершенно других яблоках — огромных, мягких, сладких, желтых и красных, библейских, живописных, то есть не названных, не явленных нам в реальности, но имеющихся в виду благодаря метафоричности и многозначности нашей речи. Таким образом, явление яблока в сознании — это актуализация целого комплекса ценностей, установок, форм и т.д. В силу этого оказывается, что мир предметов сознания много богаче, чем мы его обычно представляем, требуя приравнять комплекс наших ощущений к предметам познания.

А. Мейнонг берется описать этот мир онтологически, настаивая на объективности предметов сознания, пытается их классифицировать, но это опять же не является конечной целью концепции, которая должна завершиться разработкой проблемы ценностей в этико-психологическом плане. Возможно, Мейнонг и начал бы сразу с этики и проблемы ценностей, ведь чаще всего критика И. Канта касалась этической проблематики, но необходимо было найти онтологическое основание ценности в пределах феномена, что привело к созданию развернутой методологии — теории предмета. Мы не можем забывать о том значении, которое придавал Мейнонг проблеме ценности, — как в контексте влияния К. Менгера на его раннее творчество, так и в свете влияния "объективистского" (предметно-методологического) периода творчества Мейнонга на формирование проблемного поля Грацкой школы.

Необходимо также уточнить, что А. Мейнонг понимал под психологией, так как это указывает на традицию австрийской школы вводить психологию в систему философских дисциплин. В ситуации субъект-объектного познавательного отношения австрийская традиция отказывается рассматривать кантовскую вещь-в-себе как гарантию реальности феноменов, исключается любой возможный вариант полагания чего бы то ни было по ту сторону явления, которое в разных случаях сводится либо лишь к ощущению, либо к более сложному комплексу представлений и абсолютных истин, о чем уже говорилось ранее. Однако в пределах феномена это субъект-объектное отношение восстанавливается, и возникает потребность в исследовании некоторого набора предметов представления, мышления и т.п. как объективного, возможно не всегда существующего или обладающего статусом действительного. Происходит, если так можно выразиться, известное со времен Лейбница превращение единичного в бесконечно богатое бесконечное: феномен утрачивает психологический релятивизм и становится объектом исследования новой психологии, предполагающей, что в конечном феномене сознания как в зеркале можно увидеть универсум предложений-в-себе, ценностей-в-себе, предметов-в-себе.

А. Мейнонг исходит, как уже говорилось, из принципа интенциональности, предполагающего, что в сфере переживаний и восприятий мы всегда говорим о предмете переживания и восприятия. Интенциональность познания — важнейший принцип теории предмета, ее основание, никто, как говорит Мейнонг в своем исследовании "О предметах высшего порядка" (1899), "не сомневается в том, что нельзя представлять, не представляя нечто, или не судить о чем-то... Поскольку наши ощущения, восприятия, представления, суждения на что-то направлены, им противостоит — как коррелятивная предметность — ощущаемое, воспринимаемое, представляемое, обсуждаемое"^[328]. Это дает возможность А. Мейнонгу говорить о том, что все есть предмет, а мир предметов сознания вовсе не совпадает с миром действительных предметов, ведь любые познавательные акты интенциональны. В этом суть предмета (Gegen-stand), который противостоит, противодействует и противоречит субъекту познавательного отношения, отражая при этом все этапы продвижения к истине в границах опыта. В опыте мы опускаем суждения о недействительности, о несуществующем, мы описываем мир через перечисления, аналогии, пользуемся метафорами и сравнениями, а в результате этого "стерильная" картина действительности, как совокупность существующих предметов, много беднее феноменального предметного мира нашего сознания. "...Совокупность того, что существует, включая то, что существовало, и будет существовать, бесконечно мала по сравнению с совокупностью предметов познания.

Об одном и том же предмете сознания возникают самые разные идеи, которые выражаются в целом комплексе познавательных актов самого разного уровня, что и приводит к развертыванию предметного мира в многообразный универсум предметов сознания"^[329].

Интенциональность А. Мейнонга несколько отличается от подобного понятия в феноменологии Э. Гуссерля, где нет такого акцента на предметности. Мейнонгу интенциональность позволяет ставить вопрос о научности теории предмета, о расширении онтологии в пользу онтологии предметов сознания. При этом собственно субъект остается "за кадром", и в отличие от Э. Гуссерля не ставится остро проблема "Я". Но возникает вопрос, как мы можем говорить о предмете сознания научно, с высокой степенью объективности. А. Мейнонг предлагает дополнить психологию логикой, теорией познания или даже создать универсальную теорию предметов, возможную как психология, логика и теория познания.

Теория предметов как психология предполагает изучение предметов представлений, впечатлений, то есть ближайшей реальности опыта, что определяет ее объективность и научность. Особенно интересен для "психологии предмета" класс несуществующих предметов стремлений и желаний, предметов ценностного отношения.

Теория предметов как гносеология должна представить в качестве "объекта изучения совокупность предметов познания"^[330] и непосредственно связана с их онтологическими формами, так как форма бытия предмета определяется его местом в ряду "действительных истин". Главной проблемой теории предмета как теории познания становится вопрос об истинных суждениях, и это неизбежно должно привести к созданию теории предмета в качестве чистой логики. Логический вариант развития теории познания (как теории предметов) в наибольшей степени устраивает А. Мейнонга и поглощает основной объем всей теории предмета, хотя сам автор старается избежать этого, подчеркивая первичность онтологического подхода. (Е.Н. Суздалев — автор диссертации, посвященной логико-философскому анализу теории предметов, — определяет теорию предмета как теорию логических объектов^[331]).

А. Мейнонг считает, что отношения психологии и теории познания строго иерархичны, "не может быть теория познания, которая не рассматривала бы акты познания; и соответственно не была бы психологией познания ... Но ни в коей мере психология не может рассматриваться больше, чем теория познания"^[332]. Психологический аспект концепции важен потому, что если мы ограничимся лишь логической стороной гносеологических проблем, то упустим из вида "двойственность" актов познания (двойственность проявляется в разделении мира на мир познаваемый и мир познанный), к тому же, если недооценивать психологический аспект, "уйдет" аксиологический поворот проблемы предмета.

Гарантом объективности теории предмета является язык во всем богатстве сказанного и возможного к высказыванию. "Каждое внутреннее переживание, по меньшей мере каждое элементарное, имеет... предмет переживания, а поскольку переживание выражается прежде всего в словах, то значение слова и есть постоянный предмет"^[333].

В процессе развития наука сама формирует свой предмет, отметая ложные гипотезы, сужая или расширяя связи с другими науками. В развитии предмета науки, однако, всегда очевидна тенденция к специализации, к формированию собственной предметной области, принципиально обособленной от повседневности, которая позволяет себе смешивать естественное и сверхъестественное, теоретическое и магическое. То есть предметы познания и предметы естественных и гуманитарных наук не совпадают, "выброшенными" оказываются предметы познания, сомнительные в их действительном бытии, но значимые для сознания и явленные в речевой практике.

В 1902 году выходит работа А.Мейнонга "О предположениях", в которой проясняется возможность статуса теории предмета как теории более широкой, чем все существующие науки, и более общей, чем просто логика. Все существующие науки занимаются изучением предметов познания, не может ведь теория предмета объединять все имеющееся естествознание и гуманитарные науки. Это так, и поэтому Мейнонг делает оговорку, что речь пойдет о предметах, которые "не нашли пристанища в традиционных науках, направлены на знание действительного, но в котором бытийствует также и недействительное, то есть можно... говорить о возможном и невозможном предмете познания"^[334]. Вся совокупность утверждений субъекта с очевидностью не совпадает со всем фактически возможным к познанию объемом предметов, следовательно, в предположении высказываются суждения о том, что еще не познано и даже, возможно, не может быть познано. Так формируются группы предметов сознания, вынесенные за скобки традиционной науки и требующие исследования. Философский анализ такого рода возможен опять же при условии нового научного подхода ко всей предметной реальности, в соответствии с главным тезисом А. Мейнонга — "все есть предмет". Требуется метатеория предметов, позволяющая классифицировать все предметы и соответственно изучать их. В определенном смысле, как полагает А. Мейнонг, необходимо преодолеть "предубеждение в пользу действительного"^[335] и типологизировать возможные формы бытия не-действительного.

Достаточно много предметов сознания при некотором рассуждении приводят нас к той мысли, что в их статусе бытия мы можем усомниться. А. Мейнонг очень подробно, с примерами, рассматривает этот вопрос, так что можно заключить, что его теория предмета основывается на онтологии предметов познания. "Фигуры, о которых говорит геометрия, не существуют, как мы знаем, соответственно и их свойства не существуют, хотя их наличное бытие установлено"^[336]. Вся математика полна предметов несуществующих, но это не лишает их объективности, то есть можно говорить о существовании действительных предметов и определенном "таковом" бытии (Sosein) несуществующих идеальных предметов, выражающих определенные отношения. Однако есть предметы, о бытии которых свидетельствуют негативные суждения: "если я говорю "голубое не существует", то я думаю никоим образом не о представлении и его возможностях, а именно о голубом. Коль скоро это голубое уже однажды должно было быть, тем самым может быть уже поставлен вопрос о его бытии или не-бытии"^[337]. И, следовательно, есть третий вариант бытия. Заметим, что первоначально А. Мейнонг полагал, что в этом случае чистые предметы находятся по ту сторону бытия, но во втором издании работы "О предположениях" (1910 г.) видно, что автор уже не удовлетворен такой характеристикой, и наконец к 1920 году он приходит к выводу, что вне-бытие (Ausersein) столь же полноценно, как и другие формы.

Как бы мы ни пытались обосновать классификацию форм бытия предметов, мы не можем ее осуществить исходя из допущений, а только основываясь на видах элементарных психических переживаний. Вера, знание, мышление, любовь, ненависть, желание направлены на предмет: если мы мыслим, то мыслим о чем-то, если верим, то верим во что-то и т.д. Исходя из этого мы можем говорить о классах предметов, обладающих определенным видом бытия в пределах данного переживания. А. Мейнонг классифицирует предметы следующим образом:

1) предметы, представления — объекты;

2) предметы, выраженные в суждениях и предложениях (предметы мышления)— объективы;

3) предметы эмоциональных актов — дигнитативы (Dignitativ);

4) предметы различных желаний — дезидеративы (Desiderativ).

Можно допустить, что внутри каждого класса предметов возможно какое-то отношение между качествами предмета и его основанием, отношение между высшим и низшим, т.е. "существуют прежде всего предметы, которые будто надстроены над другими предметами, и должны называться поэтому предметами высшего порядка, в противовес тем, что лежат в их основе — предметам низшего порядка"^[338]. Это отношение подобно отношению мелодии, как более совершенного, к тонам, которые ее образуют, как к основе, но при этом мелодия есть нечто большее, чем сумма тонов. Эти отношения можно также назвать определением, так как мелодия предполагает согласие тонов, то есть наличие последних, но тона еще не предполагают гармонии и мелодии.

Эти отношения в некоторой степени выражены в кантовском принципе разделения суждений на аналитические и синтетические и в постановке проблемы о возможности существования синтетических суждений априори. А. Мейнонг пытается вернуть термин априори в свои теории в его прежнем, "докантовском", значении, когда он означал "в конечном счете указание на логическое предшествование, и это могло служить основанием познания, по своей сути, основанием бытия"^[339]. Мейнонг полагает, что в этом случае априорное не останется структурой сознания, в которую попадают некие факты восприятий, но присутствует как объективное, как данное в познании и бытии, связывая их на всех уровнях познавательного отношения.

Предметы соответственно в каждой группе могут делиться на предметы высшего и низшего порядка. В первой группе объектов, А. Мейнонг называет их полными и неполными, полные предметы определяют неполные, их отношения подобны тем, что возникают между платоновскими идеями и их конечными явлениями. Конечная вещь действительности в силу закона исключенного третьего может быть определена лишь каким-то одним подходящим определением. Например, какой-либо конкретный треугольник не может быть определен так: "это треугольник, имеющий бесконечное... и соответственно не имеющий...". Он определяется полным предметом, т.е. треугольником "вообще", не существующим в действительности, но "наличествующим". Полные предметы, соответственно, в отличие от неполных всегда есть, а неполные не обладают таким тотальным бытием и могут "не быть". В этом особенность несуществующих предметов — "объектов": когда мы о них говорим, мы не всегда говорим о действительном существовании (говоря "лошадь", мы можем ссылаться на бытие полного предмета, а не на реально существующую лошадь).

Что касается второй группы предметов — "объективов", то предметом низшего порядка А. Мейнонг называет объект суждения, а предметом высшего порядка — объективное предположение. То есть предмет, о котором "судят", не есть то, что подвергнуто суждению, содержится в нем. Для А. Мейнонга предположение объективного вневременно и подобно больцановскому предположению-в-себе. Например, истинно то, что есть черная змея, истинно то, что не существует вечного двигателя — и в том, и в другом случае мы имеем дело с истинными суждениями. Но в первом случае бытие предмета и его существование, возможно, совпадут, во втором случае предмет есть, но он не существует. Если говорить конкретнее, то предмет таких суждений не-есть, он не может быть, поскольку он несуществующий, он даже не наличествует; как чаще всего звучит глагол bestehen в русском переводе, он "об-стоит" (такой "честный" вариант перевода присутствует в упомянутой выше работе Е.Н. Суздалева). Но и том и в другом случае возможность существования не изменяет природы "объективных" предметов: все, что возникает после союза "что": и вечный двигатель, и антиподы, и золотые горы — все это предметы второго класса — "объективы".

Если в первой группе предметов (объектов) область высших предметов все же ограничивается воспринимаемым, то есть сложными чувственными предметами, как, например, мелодия, то в группе объективов есть идеальные предметы, возможные и невозможные предметы, все, что может быть представлено в суждении и таким образом в познании. Идеальные предметы — это объективные предметы теоретических наук, сюда входят понятия и отношения, такие как, например, число, различие и т.п. Возможные предметы — это предметы несуществующие, но возможные чисто теоретически, "предполагаемые", как, например, "золотая гора". Известный пример с золотой горой прозвучал в рассуждении о статусе таких предметов Твардовского: "... идея "золотая гора" не может быть беспредметна, хотя ее содержание связывается противоречивыми атрибутами"^[340]. Невозможные предметы — это предметы, с необходимостью возникающие в языке и мышлении, но изначально соединяющие взаимоисключающие атрибуты, как к примеру в понятии круглого квадрата.

Как бы ни были предметы этой группы сомнительны в плане их действительности, тем не менее, они присутствуют в познании и обосновываются предметами низшего порядка. То есть ни один из предметов не существует изначально самодостаточно, кроме реальных объектов. Таким образом, полагается своего рода принципиальный реализм предметов познания, который, подобно лейбницевской "предустановленной гармонии", всегда "приземляет" оторванные от действительности предметы, соблюдая принцип иерархии и соподчинения низших высшим. В силу этого принципа каждый предмет наделяется определенной формой бытия, по степени приближения к действительности, и даже так называемые "чистые предметы" связаны с бытием отношением вне-бытийности, внешнего бытия. Этот принципиальный реализм не позволяет приравнять объективы к платоновским идеям без значительных оговорок, так как цепочка иерархических отношений "вверх" раскрывается по мере развития познания, а снизу всегда ограничена миром чувственно воспринимаемых предметов.

Что же касается дигнитативных и дезидеративных предметов, то их обоснование, или, говоря словами Мейнонга, "фундирование", происходит сложнее, ведь речь идет о психических переживаниях — эмоциональных состояниях и желаниях, в которых важнейшим коррелятом выступают ценности. Для того чтобы радоваться красоте розы, надо иметь представление о прекрасном, для того чтобы испытать желание счастья, надо соотносить свое состояние с представлением о благе. То есть эти два класса предметов вводят в область теории предметов дополнительно к теории познания, психологии, логике еще и философию ценностей, и в конечном итоге поднимается главный вопрос — вопрос об этических ценностях, их статусе и "месте".

Стоит отметить, что эта часть теории А. Мейнонга чаще остается без внимания или малоисследованной, во многом благодаря той полемике вокруг нее, которая была развернута Б. Расселом. В самой же теории ценностей "обращается внимание на первую фазу учения о ценностях, "психологическую", в то время как вторая, "объективистская", лишь в отдельных случаях становится объектом исследования"^[341].

Появление темы ценностей в философии Мейнонга не случайно, в ту пору это была одна из актуальных проблем, поднятая неокантианцами почти одновременно с требованием внеценностной науки. Баденская школа утвердила ценность как априорное нормативного сознания трансцендентального субъекта, как значащее и значимое, тем самым, пытаясь восстановить связь теоретического и практического разума. Ценности обретают новую характеристику: они не существуют в реальности, они "значат", прорываясь в действительность в виде феноменов культуры. Это позволяет рассматривать историю человечества как историю формирования и смены ценностей этических, эстетических, религиозных и т.д.

А. Мейнонг подходит к проблеме ценностей по пути, проложенному К. Менгером, который расширил узкую национально-экономическую трактовку, выйдя в область психологии. Процесс субъективного ценностного становления формирует ценность как нечто объективное, которое начинает присутствовать уже независимо от того, приносит это пользу или удовлетворяет какую-либо биологическую потребность. Ценность выносится за скобки, уже не претерпевая изменений, но может уступить место другой, сформировавшейся в ходе необходимого процесса ценностного становления.

Развитие теории ценностей в Австрии поляризуется в двух школах, каждая из которых так или иначе пользуется наследием К. Менгера: первая — сохраняя его теорию (прежде всего в лице учеников самого К. Менгера — Е. Бем-Беверка, Ф. Фон Визера); вторая, пользуясь теорией К .Менгера как методологией, дополняет ее психологией Ф. Брентано (это направление развивают А. Мейнонг, Х. Эренфельс).

Можно отметить, что в учении Х. Эренфельса теория Менгера преломляется достаточно своеобразно, обнаруживая действие закона убывающей полезности в сфере, далекой от экономики. Сегодня Эренфельсу отводится роль "лица" школы, так, к примеру, В. Грассл подчеркивает, что именно Эренфельсу "удалось изображение непрочности ценностного переживания"^[342]. Х. Эренфельс относит предметы желаний, как предметы ценностных переживаний, к классу предметов несуществующих, принципиально подчеркивая именно такой статус их бытия. Само по себе желание какого-либо предмета не предполагает, что объект желания не существует, однако объект обретает ценность, "желаемость", коль скоро он оказывается недостижим. Эренфельс категорически не согласен с тем, что ценность, прежде всего моральная, определяется полезностью, пусть даже речь идет о полезности в самом высоком смысле — как польза или благо в интересах человечества.

Если мы сравним любовь к людям и инстинкт самосохранения, то придется с откровенностью признать, что без "эгоистических, побудительных сил... (инстинкта питания, инстинкта приобретения, инстинкта самосохранения, полового инстинкта и т.п.) существование человеческого сообщества было бы невозможным... и выдающаяся польза этих факторов не может быть поставлена под сомнение"^[343]. Эта польза в эмпирическом, физическом смысле много очевиднее, чем любовь к людям, которая в этическом плане признается высшей добродетелью.

Что же определяет основание ценностного чувства? Как видим, не значение для человечества в целом и не польза конкретного индивида, но сочетание предполагаемой пользы с очевидной редкостью какого-либо этического блага, то есть ситуации, когда спрос превышает предложение.

У А. Мейнонга проблема ценности исследуется в рамках той же методологии, что и вся теория предмета: выясняется природа ценностных предметов, рассматриваются психологические аспекты переживания ценностей, затем осуществляется выход к проблеме объективных ценностей, конструирование своего рода ценностного универсума. Мейнонг исследует дигнитатив и дезидератив параллельно, уточняя, что в первом случае мы имеем дело с главным ценностным переживанием, а во втором случае — с желанием, или, точнее, с потребностью в ценном, то есть в чем-то более близком субъекту, но не всегда от этого более конкретном. Одно для Мейнонга очевидно: любое ценностное переживание — это всегда переживание, укорененное каким-либо интеллектуальным актом: суждением или по крайней мере представлением, восприятием. В широком смысле ценностное переживание — это составляющая часть феномена, и оно не может рассматриваться вне взаимодействия с другими элементами. Языковые символы, фантазии, воображаемые объекты обосновывают ценностное переживание, создавая возможность говорить об объективном в сфере ценностных переживаний.

А. Мейнонг очень подробно описывает составляющие представления, подчеркивая, что как бы ни было оно индивидуально, природа знания такова, что даже в сфере субъективного, где представление царит вне непосредственного объекта, вызывающего восприятие, есть объективные основания представления. Также в сфере ценностного переживания "эмоциональная презентация предметов происходит на основе некоего объективного дигнитатива"^[344]. Карл Вольф подчеркивает, что учение А. Мейнонга об "эмоциональной презентации в его развернутом виде обосновывает теорию ценностей и определяет актуальность влияния теории ценностей А. Мейнонга в англосакских странах"^[345].

Когда мы рассматриваем суждение восприятия, то имеем дело с результатом интеллектуальной деятельности по "завершению восприятия", чувственное восприятие "схватывается" в суждении, так совершается "понимание восприятия". Механизм образования ценностного суждения аналогичен: восприятие ценности завершается ценностным суждением в процессе понимания или, говоря точное, "схватывания". Понимание — это интеллектуальный акт, содержащий в ценностном суждении эмоциональное переживание. Но условия переживания еще недостаточно для формирования ценностного чувства в строгом значении этого слова, подлинные ценностные чувства обязательно психически детерминированы, обоснованы.

Для того чтобы пояснить эту мысль, А. Мейнонг напоминает о принципиальном отношении предметов высшего и низшего порядка, подчеркивая, что есть особые ценности, подлинный предмет подлинного ценностного суждения — это ценности, побуждающие к формированию причинно-следственных отношений или, говоря проще, придающие смысл переживанию, интеллектуальному акту (смысл чаще всего в моральном отношении).

Чувства, возникающие в процессе познания, которые каким-либо образом окрашивают интеллектуальные акты, подчеркивает Мейнонг, эстетические чувства, нельзя назвать подлинно ценностными. Видимо, в силу их недетерминированности непосредственно потребностью, желанием. А. Мейнонг рассматривает на примере отношения таких понятий, как истина и ценность, сложность определения ценностного переживания, так как в определенной ситуации истина оказывается наполненной смыслом и коррелируется с ценностным переживанием, в другой ситуации ценность переживается как истина, утрачивая все, что может связывать ее с действительностью смысла.

Таким образом оказывается, что ценностное переживание очень тесно связано с субъектом, что создает трудности в исследовании предметов ценностного суждения, а также ставит вопрос о "внеличностных" ценностях как предметах интеллектуальных актов. Что указывает на существование внеличностных ценностей? То, что даже в ценностном переживании происходит сопоставление с имеющимися ценностями, особенно в сфере нравственности. Для Мейнонга совершенно очевидно, что этические ценности внеличностны, даже в таких сугубо личных проявлениях, как, например, любовь родителей к детям.

Когда мать говорит ребенку "Ты моя жизнь, ты все для меня!", она, безусловно, обращается к совершенно уникальной, неповторимой во времени и пространстве личного бытия ситуации. Но ее суждение указывает на некие внеличностные ценности — "жизнь", "все", явленные в ее сознании как высшие нравственные блага. В интеллектуальных актах эти ценности постигаются внеличностно, совершенно независимо от субъекта. В таком виде они преподносятся детям, которые не имеют понятия о ценном в общечеловеческом смысле, но могут испытывать некоторое ценностное переживание. В процессе воспитания педагоги стараются внедрить в сознание ребенка некие моральные нормы, настаивая на их универсальности, подчеркивая их внеличностный характер. Когда малышу строго указывают на то, что "драться нехорошо, тем более машинкой по голове!", воспитатель и ребенок явно находятся в ложной ситуации. Ребенок знает, что будет больно и хочет причинить боль, сознательно делает "нехорошо" другому, потому что тот, другой, его лично чем-то обидел; в свою очередь, воспитатель понимает чувства драчуна и, может быть, разделяет его возмущение, однако победа остается за внеличностной объективной ценностью — человеколюбием, которая и преподносится в виде нравственного суждения "драться нехорошо".

Стоит подчеркнуть, что в практике воспитания значительно большей популярностью пользуются именно суждения, в которых об этически ценном говорят неявно, а лишь имеют его в виду, открыто называя неценное: "Как ты отвечаешь старшим?!", "Разве можно так врать!", "Нельзя так себя вести, ведь кругом люди!". Предметы таких суждений и предположений о "неценном" образуют в классификации Мейнонга особый класс предметно трактуемых ценностей. В опредмеченном смысле ложные ценности — это свидетельство наличия неактуального, но наглядного присутствия истинных ценностей. Сама возможность таких суждений указывает на бытие внеличностных ценностей.

А. Мейнонг разделяет, как уже говорилось, этические и эстетические ценности, подчеркивая, что последние находятся в современной философии под угрозой исключительно психологической интерпретации "прекрасного", а это приведет (в эстетике) к утрате нормативности. Единственное, что позволяет рассчитывать на сохранение единого понимания прекрасного, — это наличие в стихии субъективных мнений объективной действительности произведений искусства, или "представленность прекрасно должного в пространстве"^[346]. Так можно соотносить индивидуальное прекрасное с внеличностным прекрасным. Индивидуальная эмоциональная презентация коррелируется в предположении прекрасного, предметный микрокосм произведения искусства представляет собой иерархию предметно наличествующих ценностей и тем самым обнаруживает наличие внеличностных эстетических ценностей. Суждение "Что в этом красивого?" указывает на существование в сознании некоей нормы предположения, заверенности в существовании прекрасного. С таким суждением, как правило, соседствуют указания на действительные произведения искусства, эстетически ценные для воспринимающего: "Вот я видел Ренуара, это прекрасно..., это искусство; разве это можно сравнивать!"

Этические ценности в этом отношении находятся в более сложном положении, так как в нравственности нет наглядно предметной ценности, а основанием единства оказывается жизнь человека, отчего универсальность нравственных ценностей носит виталистический характер. Если основанием предметных ценностей оказывается удовольствие, польза, то внеличностным ценностям вновь угрожает психологический релятивизм.

Такие рассуждения в духе Платона не означают, что А. Мейнонг постулирует какие-то общечеловеческие ценности, предлагая их принять как некий ценностный мир, в занебесной области. Напротив, он пытается связать индивидуальное и всеобщее в проблеме предметных ценностей так, чтобы сюда вошли и потребности, и интересы, вплоть до экономических, даже национально-экономических, как у К. Менгера.

В этом аспекте исследователи творчества А. Мейнонга приходят к противоречивым выводам. Так, К. Нири подчеркивает, что "Мейнонг был единственным философом, который уже в 10-х годах ХХ века взамен подлежащих изгнанию субъекта и индивида сумел поставить на центральное место своего рода исключительно объективный, идеальный мир как особую систему соотнесения и сделал это с несокрушимой последовательностью"^[347]. К. Нири отмечает принципиальный платонизм Мейнонга, а также принципиальный рационализм. К. Вольф, напротив, настаивает на том, что Мейнонгу принадлежит исключительная роль в "возвращении единства действительности и ценности, благодаря чему сформировалась специфическая позиция Грацкой философской школы в теории ценностей, в своем исходном пункте близкой Протагору"^[348].

Однозначность интерпретации не достигается. С одной стороны, в вопросе ценностного переживания А. Мейнонг настаивает на конституировании ценности через субъективное представление, с другой стороны, выступает за признание логического наличия объективных ценностей, "фундированных" низшими предметами восприятий, представлений и предположений. В определенном смысле можно согласиться с П. Кампицем, который подчеркивает, что Мейнонг балансирует "на узкой грани между иррационализмом в духе философии жизни и этическим интеллектуализмом, пытаясь спасти эмоциональное, как источник ценного..."^[349].

В целом, хотелось бы еще раз подчеркнуть, что учение Мейнонга о предметах сознания, как представляется, существенным образом дополняет философию Гуссерля, а в том, что касается теории ценностей, в значительной степени проблематизирует идеи, к которым стоит еще раз вернуться в исследовании истории становления философии сознания.

И.И. Блауберг

Сознание и память в "истинном эмпиризме" А.Бергсона

В одном из писем позднего периода Бергсон так определил отличие своей концепции сознания от учения У.Джеймса – мыслителя, с которым его связывали годы дружбы и сходство в философских установках: "...в психологической жизни, которую Джеймс так изящно сравнил с полетом птицы, он различает place of flight [участки полета] и place of rest [участки покоя]. Таков stream of thought [поток сознания]. Для меня, напротив, в реальной длительности, в которой я осуществляю свою деятельность, есть только flight, нет rest; а кроме того, нет никаких places, ни flight, ни rest... stream of thought, по существу, носит психологический характер, а... моя длительность более метафизична. Я понимаю под этим, что она лежит в истоках всякой реальности, что она является общей для нас и вещей... Аналогия между взглядами Джеймса и моими хотя и реальна, но, следовательно, менее велика здесь, чем полагали вначале, и она скрывает за собой фундаментальное различие"^[350]. В этой характеристике есть несколько важных моментов, помогающих понять собственные взгляды Бергсона на сознание, и мы далее скажем об этом. Бергсон вообще часто подчеркивал, что их с Джеймсом пути в философии были вполне самостоятельными. Известно, что исходной точкой размышлений Бергсона о сознании стали не собственно психологические проблемы, как это было у Джеймса, а обдумывание проблем современной ему науки, основных понятий механики, что привело его к классическим апориям Зенона, их решению Аристотелем^[351]. Именно здесь лежат истоки проблем континуальности, единого и многого, к которым Бергсон возвращался постоянно.

В то же время многое объединяло двух мыслителей, и прежде всего – позиция эмпиризма, который Бергсон в ряде работ охарактеризовал как "истинный эмпиризм", тождественный, по его мнению, истинной метафизике, которая не вращается вокруг вещей, а способна проникнуть в самую их суть, поскольку неуклонно следует данным опыта, сообразуется с "контурами реальности". Такая метафизика, полагал он, может разрешить сложнейшие философские вопросы, отделив проблемы от псевдопроблем, накопившихся в философии за время ее существования из-за отсутствия действенного метода исследования.

Эту позицию Бергсон отстаивал уже в первой своей работе – "Опыте о непосредственных данных сознания" (1889), где сформулированы основные принципы его учения о сознании и главная идея – о длительности, или психологическом времени, выступившем как подлинная суть сознания. Здесь преимущественным предметом его анализа стал внутренний опыт, опыт сознания, в подходе к которому он использовал уроки Августина, Декарта, Канта, школы французского спиритуализма, или рефлексивной философии, восходящей к Мен де Бирану. Как и для Августина^[352], Декарта, Мен де Бирана, для него был значимым принцип внутренней самоочевидности и достоверности сознания. В непосредственных фактах сознания, постигаемых во внутреннем опыте, Бергсон усматривал отправной пункт философствования, постепенно восходящего от проблем сознания к развертыванию всей картины мира. При этом, однако, само непосредственное никогда не было для Бергсона чем-то легко дающимся – напротив, уже в ранних его работах особое внимание уделено усилию сознания, направленному на выявление глубинных его уровней, где и развертывается поток сознания как таковой.

И именно здесь сыграли особенно важную роль переосмысленные Бергсоном представления Канта. Бергсон, подобно Канту, связал сознание со временем, но при этом "конкретное время", длительность, выступило у него прежде всего как содержание сознания (хотя сохранило в себе и некоторые формальные моменты). Не существует, считал он, некоей априорной формы сознания, сквозь которую субъект не мог бы пробиться к подлинной сути сознания, к сознанию в себе. Проблема должна ставиться скорее наоборот: сознание при своем соприкосновении с миром в процессе деятельности оказывается отягощенным некими формами, свойственными этому миру и затемняющими понимание человеком самого себя. "Если допустить, – писал Бергсон в "Опыте", – что формы... к которым мы приспосабливаем материю, целиком создаются творчеством духа, то маловероятно, чтобы предметы, к которым постоянно применяются эти формы, не придавали им свою собственную окраску. Поэтому, используя эти формы для познания нашей личности, мы рискуем принять за оттенок нашего "я" отражение тех рамок, в которые мы его помещаем, т.е., в конце концов, отражение внешнего мира. Но можно пойти еще дальше и утверждать, что формы, применяемые к вещам, не могут быть всецело нашим творением, что они проистекают из компромисса между материей и духом; если мы вносим в материю очень многое от нашего духа, то, в свою очередь, кое-что от нее и получаем, а потому, пытаясь вернуться к самим себе после экскурсии по внешнему миру, чувствуем себя связанными по рукам и ногам"^[353]. Это очень важное, можно сказать, одно из программных положений Бергсона, объясняющее, почему, с его точки зрения, необходимо очищение сознания: нужно выявить сами эти формы и то, что за ними стоит, – препятствия, ставящие барьер самопониманию человека. Среди таких форм главной является, по Бергсону, спациализация, или опространствливание времени, т. е. свойственное обыденному опыту и науке представление времени по типу пространства. Именно в нем коренится причина большинства псевдопроблем, обременяющих философию. Такое время есть время-количество, неразрывно связанное с числом, исчислением и отображаемое в математических и физических формулах, где значение имеют только оконечности временных интервалов, а не сам процесс развития, развертывания времени. Истинное же время, длительность, есть, по Бергсону, нечто совершенно иное – это время содержательное, время-качество, поток.

Во многих своих работах Бергсон критиковал современную ему психологию, разделявшую идеи психофизиологического параллелизма, ассоцианизма и по существу представлявшую сознание не как особого рода реальность, а как эпифеномен. У него вызывала резкий протест переоценка роли экспериментальных данных в исследовании сознания – на его взгляд, эксперименты с их математической базой, числовым выражением (что особенно ярко проявилось в законе Вебера–Фехнера о пороге ощущений) уводили от сути дела. Он был в этом смысле, как и во многих других, последователем Августина и прежде всего доверял данным интроспекции, к которой тогдашняя психология зачастую относилась с пренебрежением. Психология эта опиралась на эмпиризм, но такого рода эмпиризм Бергсон считал неистинным, поскольку, с его точки зрения, в рамках подобной концепции сознание представало не как поток, континуальность, а как совокупность различных состояний, чисто механически сопоставляемых друг с другом. Отметим, что к классикам эмпиризма отношение его было иным – так, он высоко ставил Бэкона с его критикой призраков, или идолов, познания, ценил идею Локка о рефлексии как внутреннем опыте^[354].

В применении к концепции Бергсона, как отмечал он сам, действительно уже не работает предложенная Джеймсом метафора полета птицы: для Бергсона сознание есть непрерывное взаимопроникновение состояний, причем сам термин "состояние" здесь условен, поскольку в сознании, на его взгляд, невозможно выделить отдельных состояний – именно в силу континуальности их потока, где все состояния "сплавляются" друг с другом и в каждом из них отражается вся душа, все сознание. Сознание нераздельно, целостно – этот момент для Бергсона принципиален, как и представление о постоянном его развитии. Вместе с тем, Бергсон подчеркивал качественную разнородность состояний, содержаний сознания. Казалось бы, здесь есть противоречие – во всяком случае, сложно совместить представление о потоке взаимопроникающих состояний с утверждением об их непременной качественной разнородности. Но именно такова позиция Бергсона. Он неоднократно отмечал, что в длительности, в этой непрерывности сплавления, нет еще разделения на единое и многое. Все это действительно трудно себе представить, но такие затруднения Бергсон как раз и объяснял спациализацией сознания, от которой сложно отрешиться, поскольку все наши зрительные навыки возникают именно на этой основе – оттого-то ее непросто выявить и преодолеть. Не случайно поэтому он нередко прибегал к слуховым метафорам, сравнивая длительность с непрерывно развертывающейся мелодией, которая воспринимается как единое целое, а не совокупность отдельных нот. Правда, отказаться от метафор визуальных при объяснении концепции длительности ему не удалось: в его работах часто встречаются образы снежного кома, клубка ниток, цветового спектра, – все это зрительные метафоры, передающие идею непрерывности сознания, слитности единого и многого.

Итак, сознание непрерывно, качественно, необратимо, не может быть представлено в виде какой-то линии: именно в силу таких представлений его прежде считали делимым – ведь линию можно делить бесконечно. Сознание предстает у Бергсона как многослойное, многоуровневое, а путь вглубь – как путь к подлинности. Длительность – это то, что обнаруживается непосредственной апперцепцией в конце движения вглубь сознания от поверхностных его уровней, где господствуют спациализированные формы сознания, связанные с практическими потребностями, социальной жизнью, находящими выражение и в языке. Они относятся к непременным условиям человеческого существования, которые не могут быть полностью преодолены, но для понимания сознания и самого человека необходимо, как подчеркивал Бергсон в "Материи и памяти", подняться к истокам такого опыта, задуматься о том, с чем связаны эти условия, почему сознание приобрело такую форму. Именно в этом смысле он нередко говорил о необходимости выхода за пределы условий человеческого существования, полагая, что подобное прояснение оснований может изменить сознание человека, усовершенствовать его жизнь.

Такая, по сути своей трансцендентальная, установка, нацеленная на прояснение опыта, сознания, несла в себе, как стало ясно со временем, и определенный этический смысл, предполагая постоянное усилие человека по самосовершенствованию, творчеству, а тем самым и изменению его социальной жизни. Но этот аспект бергсоновских представлений был четче выражен скорее в речах и работах "Здравый смысл и классическое образование" (1895) и "Смех" (1899–1900), чем в фундаментальных "Опыте о непосредственных данных сознания" и "Материи и памяти", а потому Бергсон часто подвергался критике за сформулированный в "Опыте" отказ от классической идеи субстанциальности сознания, отождествление сознания с потоком без какой-либо очевидной этической направленности и цели. Отвержение механистического детерминизма в понимании сознания, утверждение о том, что длительность есть, по сути, свобода, а свобода как таковая не может быть определена, представляя собой исходный факт сознания, – все это, казалось бы, лишало сознание какой-либо структурированности, единства, тождества, некоего стержня, который позволял бы его ориентировать. Кроме того, ранние идеи Бергсона о сознании нередко воспринимались как призыв к голой спонтанности, как утверждение о том, что в сознании, а значит, и в поведении человека господствуют чувственные, аффективные стремления, а потому и проповедуемая Бергсоном свобода – вовсе не подлинная свобода, а произвол. Но на деле в бергсоновской концепции все обстоит гораздо сложнее, поскольку та глубинная область сознания, которую философ, собственно, и определял как длительность, – это глубина и мышления, и чувств, которые невозможно резко развести, оторвать друг от друга, – они тоже взаимопроникают, отражая в себе "всю душу", как и всё на глубинных уровнях сознания. Призыв мыслить и чувствовать "в глубине", а не поверхности, совершать каждодневное усилие, отвергая легковесные, готовые, заимствованные чувства и мысли, – вот каков здесь пафос Бергсона, на что совершенно справедливо, на наш взгляд, обратил когда-то внимание его ученик и друг Шарль Пеги^[355].

Что же касается субстанциальности сознания, то на смену классическому представлению о субстанции у Бергсона пришло иное: единство сознания у него определяется самой его временнóй природой, темпоральностью. Последняя фактически и является стержнем сознания, удерживает его от "распада", поскольку прошлое непрерывно сплавляется с настоящим, организуя сознание, поддерживая необходимое единство и обеспечивая тождество. И ведущую роль в этом процессе играет память.

Понятие длительности Бергсон всегда считал главным своим открытием, ключевой идеей, в которой отразились новизна и своеобразие его концепции. Но понятие памяти, неразрывно связанное с идеей длительности, тоже играет у него чрезвычайно важную роль, аккумулируя в себе целый комплекс проблем. Подобно Платону, Плотину, Аристотелю и др., Бергсон выводит память за пределы психологии: уже в "Материи и памяти" (1896) это понятие предстало как философская категория, нагруженная многими смыслами. Здесь Бергсон рассмотрел память и в плане концепции сознания, и в гносеологическом и онтологическом аспектах; она выступила как духовная реальность, соотносимая с реальностью материальной и находящаяся в сложных отношениях с последней. Именно такую форму приобрела в его учении традиционная философская проблема отношения сознания и материи.

В "Материи и памяти" Бергсон вышел за пределы внутренней самоочевидности сознания и обратился, заняв реалистскую позицию, к исследованию внешней реальности. Если в "Опыте" он еще признавал кантовскую идею о пространстве как априорной форме внешнего созерцания, то в "Материи и памяти" пересмотрел и ее, разделив (аналогично тому как поступил в "Опыте" с абстрактным временем науки и конкретной длительностью) абстрактное пространство и конкретную протяженность, непосредственно данную внешнему восприятию. Концепция сознания здесь усложнилась, обретя множество новых аспектов, и осью ее стала идея о взаимодействии восприятий и воспоминаний. В "Материи и памяти" проанализирована – под углом зрения проблемы памяти – сложная структура сознания, и в этом исследовании получила дальнейшее раскрытие идея длительности и уровней сознания, представленная в "Опыте". Концепция, изложенная в "Материи и памяти", сформировалась у Бергсона, как показывают, в частности, лекции, прочитанные им в данный период, под непосредственным воздействием идей стоиков^[356] и Лейбница. Переосмысленная монадология легла в основу концепции внешнего восприятия, а идеи стоиков о напряжении и ослаблении напряжения пневмы сыграли важную роль в создании динамической картины реальности, взаимоотношения сознания и материи.

Бергсон рассматривает реальность как совокупность бесчисленных "центров сил", рассеянных в универсуме и находящихся в динамических взаимодействиях друг с другом (в отличие от "безоконных" лейбницевских монад). Одним из таких центров, становящихся уже – вследствие непредопределенности, свободы воли – "центрами индетерминации", является человеческое тело, включенное в систему всеобщего взаимодействия, происходящего в универсуме, и играющее важную роль в познании и ориентации человека в мире. Уже в телесном факторе, в развитии и усложнении нервной системы коренится возможность человеческой свободы, но – возможность только первичная. Роль тела и неразрывно связанного с ним внешнего восприятия Бергсон непосредственно соотносил с потребностями практической деятельности, через которую и осуществляется вовлеченность человека в мир, укорененность в нем. Но из такой роли тела, и в частности мозга, в познании вовсе не следовало, полагал философ, что мозг порождает представления. Хотя мозг является необходимым условием работы сознания, но условие это далеко не достаточно, поскольку сознание, рассматриваемое не в аспекте двигательных, практических функций, а как духовная реальность, вполне самостоятельно и ни в коем случае не представляет собой просто эпифеномен.

Данную концепцию, хорошо показывающую, в частности, родство Бергсона с его предшественниками, представителями одной из линий французского спиритуализма (Мен де Биран, Равессон, Лашелье и Бутру), философ и стремится доказать в "Материи и памяти". С этой целью он вначале излагает в первой главе свою общую гипотезу об отношении сознания и материи, мозга, затем обосновывает ее в двух последующих главах, опираясь на конкретные данные психологических исследований того времени, посвященных памяти, и, наконец, в последней главе и в заключении формулирует собственную концепцию, в которой можно обнаружить множество зерен будущей "Творческой эволюции"^[357]. Не случайно именно "Материя и память", эта "эзотерическая" по стилю изложения, довольно сложная для понимания работа, всегда представляла для него особую важность.

Рассматривая процесс познания, Бергсон утверждает, что внешнему восприятию, связанному с телом как одним из "центров индетерминации", вовлеченных в процесс всеобщего взаимодействия в универсуме, непосредственно дана внешняя реальность, конкретная протяженность (а не абстрактное пространство), а тот факт, что она дана не целиком, не абсолютно, обусловлен, по Бергсону, тем, что восприятие ограничено – во-первых, потому, что осуществляется на основе вполне определенных практических потребностей, а во-вторых потому, что оно не мгновенно, а имеет какую-то длительность. Конкретное восприятие всегда связано в своем функционировании с воспоминаниями, а так называемое "чистое восприятие", которое сразу, мгновенно могло бы схватить реальность, – это только исходное допущение, абстракция, требующая дополнительных уточнений и конкретизации. Для Бергсона здесь важно то, что реальность – как внутренняя, так и внешняя – в принципе может быть постигнута непосредственно.

При этом, согласно Бергсону, мы исходно схватываем вещи в них самих, а не в собственном сознании. Эту парадоксальную на первый взгляд идею он поясняет так: поскольку внешнее восприятие обусловлено практическими потребностями, воспринимается именно то, что для нас в данный момент важно, и если множество "силовых линий" всеобщего взаимодействия, происходящего в мире, проходит через наше тело, не оставляя каких-либо явных следов, оставаясь незамеченным, то в случае выраженного практического интереса, когда для нас что-то в этом смысле важно, такое динамическое воздействие, наталкиваясь на тело, словно бы отражается назад, к тому предмету, от которого оно исходило, и освещает его контуры, становящиеся тем самым явственными для сознания. "Те внешние воздействия, которые безразличны для живых существ, проходят сквозь них, как бы не задерживаясь; остальные, обособляясь от первых, становятся "восприятиями" в силу самого факта этого обособления. Все происходит, следовательно, таким образом, как будто мы частично отражаем свет, исходящий от вещей, – свет, который, распространяясь беспрепятственно, никогда не был бы замечен"; окружающие нас предметы "как будто поворачиваются к нашему телу своей освещенной стороной, но освещена у них лишь та сторона, которая в состоянии нас практически затронуть: они выделяют из своего содержания то, на чем нам следовало бы задержаться, на что мы способны повлиять"^[358]. Это и есть начало, исходный принцип познания, именно поэтому мы познаем вещи первоначально в них самих, если взять весь процесс в чистом виде. Локализация же представления в сознании объясняется тем, что наше восприятие не является "чистым", а связано, в частности, с предшествующей работой сознания, оставившей свой отпечаток в памяти.

Но при этом сама память распадается на две формы, одна из которых, память-привычка, или произвольная (volontaire) память, прямо связана с практикой и с двигательными механизмами, как в случае заучивания чего-либо наизусть, а вторая, спонтанная, непроизвольная (involontaire) память "регистрирует в виде образов-воспоминаний все события нашей ежедневной жизни по мере того, как они развертываются; она не пропускает ни одной подробности и оставляет каждому факту, каждому жесту его место и его время"^[359]. Две эти формы памяти неразрывно связаны между собой, но Бергсон, следуя своему обычному методу разделения смешанных феноменов в целях выявления сути того или иного процесса, рассматривает их по отдельности: первую форму памяти – в ее связи с мозгом, вторую – с духом, с высшими духовными проявлениями человека.

Он показывает, что память-привычка носит чисто механический, а не творческий характер; она повторяет, или всякий раз заново "проигрывает", прошлое, не создавая при этом ничего нового: вернее, новыми, более разнообразными могут стать реакции на внешние раздражения, установки к действию, могут усовершенствоваться двигательные механизмы, но содержательно ничего нового не произойдет. Такая память, связанная с поведенческими установками, вырабатывая так называемую двигательную схему, направляющую моторные реакции, обеспечивает равновесие организма со средой, приспособление нервной системы к внешней реальности, и в этом смысле роль ее велика. Но она, как и мозг, не может создать образов, а только обеспечивает механизмы их сохранения. Именно это положение легло в основу доказательства Бергсоном идеи о том, что сознание в его глубинных проявлениях не зависит от мозга. Во всех изученных психологией случаях сенсорной афазии, расстройства словесной памяти вследствие повреждений мозга речь шла, полагает он, о памяти первого рода: происходило нарушение определенных моторных механизмов, разлаживалась организованная двигательная система, процесс актуализации воспоминаний, но сами воспоминания при этом не разрушались (ряд психологических работ того времени свидетельствовали в пользу такого представления). А значит, подтверждается идея о том, что воспоминания как таковые – это прерогатива другой формы памяти, не обусловленной материально, которая связана не с мозгом, а с духом. Эта память фактически и оказалась главным героем "Материи и памяти".

Бергсон рассматривает в "Материи и памяти" работу сознания как сложный процесс взаимодействия восприятий и воспоминаний, где память второго рода играет ведущую роль. Мы вспоминаем что-то, утверждает философ, не в силу механического воздействия восприятия, которое столь же механически объединяется с воспоминанием (как это изображала ассоциативная психология), а исходя из предшествующих воспоминаний, или идей, накопленных в памяти. Именно ими направляется процесс восприятия, ими определяется тот контекст, в который включается новое восприятие. В процессе синтеза восприятий и воспоминаний Бергсон выделяет три главных элемента: 1) восприятие, 2) чистое воспоминание, т.е., по Бергсону, само прошлое, запечатленное в памяти и всегда сохраняющееся в ней, но еще не вступившее в контакт с восприятием, 3) образ-воспоминание, продукт синтеза восприятия и воспоминания, в котором воспоминание обретает конкретную форму, в отличие от чистого воспоминания, носящего дообразный характер. Бергсон рисует сложную картину работы сознания, где память, стремясь как можно более адекватно совместить полученный импульс – новое восприятие – с соответствующим воспоминанием, проходит извилистый путь сквозь многие уровни, или планы, сознания, все более расширяя по мере спуска вглубь свой охват, улавливая искомое воспоминание со все более разветвленным комплексом условий, обстоятельств, вместе с которыми оно образует целостную систему.

Бергсон, как и Фрейд, полагал, что прошлое неразрушимо; во многих работах он писал о том, что человек всегда несет с собой свое прошлое, образно описывал, как воспоминания "напирают на дверь сознания", стремясь выйти на свет. При этом, как и у Фрейда, представления о памяти связаны у него с идеей бессознательного. Здесь нет какого-то прямого влияния: практически параллельно с Фрейдом этой проблематикой занимался во Франции известный психолог Пьер Жане, с работами которого Бергсон был хорошо знаком. Очевидно, именно его исследования, в том числе труды по психологическому автоматизму, оказали немалое воздействие на философа, несколько лет до написания "Материи и памяти" изучавшего литературу по психологии, в том числе по вопросам памяти.

Бессознательное Бергсон фактически отождествил с тем, что в данный момент не вовлекается в процесс взаимодействия с восприятием, т.е. остается незатребованным, бездейственным, – остается в виртуальном, латентном состоянии. "...Если осознание – это характерный признак только настоящего, то есть актуально переживаемого, то есть, в конечном счете, действующего, тогда то, что не действует, может не принадлежать осознаваемому, не обязательно переставая при этом так или иначе существовать. Другими словами, в психологической области осознанность – это синоним не существования, но только реального действия или непосредственной готовности действия, и при таком ограничении пределов этого термина не так трудно представить себе бессознательное – то есть в итоге бездейственное – психологическое состояние"^[360]. В принципе, по Бергсону, любое воспоминание может быть в свой черед извлечено на свет сознания, когда в этом возникнет необходимость: он не рассматривал, как это делал Фрейд, травматического аспекта воспоминаний, связанного с их запретностью, делая акцент на практической обусловленности всего процесса^[361]. Существенно, что действенность и недейственность толкуются здесь Бергсоном также главным образом в прагматическом аспекте: ведь именно практика является важным фактором отбора того или иного воспоминания из их постоянно растущей совокупности и соединения его с наличным восприятием.

Но все это отнюдь не означает, что воспоминания мирно хранятся в памяти, словно в каком-то вместилище, инертные и до поры совершенно пассивные. Правда, у Бергсона можно обнаружить высказывания, с виду подтверждающие такое представление, но гораздо более часты у него динамические метафоры: воспоминания "толпятся", напирают на дверь сознания, находятся в состоянии постоянного напряжения, как пар в котле; с другой стороны, он пишет и о потоке воспоминаний, о "неуловимом поступательном движении прошлого"^[362] и пр. В литературе отмечалось, что у Бергсона присутствуют оба эти образа: и памяти как вместилища (близкого, вообще говоря, к раскритикованной им в "Материи и памяти" идее, например, Т.Рибо о мозге как вместилище представлений), и памяти как сложной динамической системы, процесса беспрерывного изменения, поиска, играющего важнейшую роль в синтезе восприятий и воспоминаний, а тем самым и в деятельности сознания как такового^[363]. Второй образ у Бергсона является преобладающим, что гораздо лучше согласуется с представлением о сознании как длительности, непрерывном взаимопроникновении состояний, чем первый образ, который, по сути, не темпорален в бергсоновском смысле. Правда, эта сторона бергсоновской концепции памяти, обрисованная уже в "Материи и памяти", прояснилась в более поздних работах, в частности в "Восприятии изменчивости" (1911), где уже отсутствует образ памяти как вместилища, а речь идет исключительно о неделимом изменении, представляющем собой – в плане сознания – непрерывный синтез прошлого и настоящего, который, собственно, и образует "субстанциальную ткань" сознания^[364].

Возвращаясь к идее о бессознательном, о виртуальных состояниях, отметим, что именно соотнесение духовной, т.е. подлинной, памяти с бессознательным, в котором она черпает импульс для постоянного продвижения вперед, развития, для творческих инноваций, определяет своеобразие бергсоновской концепции памяти (позже сходным путем, быть может независимо от Бергсона, пойдет и Марсель Пруст). Ведь именно бессознательное, то, что не было еще актуализовано в практических целях, представляет собой ценнейший и непрерывно увеличивающийся духовный ресурс, потенциал личности. Чем к более глубоким пластам сознания (и, соответственно, бессознательного) может спуститься память, тем богаче, разностороннее будет последующий синтез восприятия с воспоминанием, тем значительнее – внутренняя духовная работа личности, тем более широкие внутренние горизонты перед нею распахнутся (в этом смысле можно сопоставить бергсоновские идеи о памяти с взглядами Гуссерля, чьи исследования о времени и памяти в ряде моментов созвучны бергсоновским).

Выше мы упомянули о том воздействии, которое оказали на Бергсона идеи стоиков. С этим связана еще одна важная линия его исследований сознания. Уже в "Опыте" Бергсон писал об усилии, которое должно совершить сознание, чтобы вернуться к самому себе, постичь себя в подлинной сути. Эта установка нашла развитие, именно под влиянием стоиков, в "Материи и памяти". Учение стоиков о различных степенях напряжения и ослабления напряжения пневмы, жизнетворного начала, своеобразно преломилось у Бергсона в идее о существовании различных длительностей, характеризуемых собственной мерой напряжения. "В действительности нет единого ритма длительности: можно представить себе много различных ритмов, более медленных или более быстрых, которые измеряли бы степень напряжения или ослабления тех или иных сознаний и тем самым определяли бы соответствующее им место в ряду существ"^[365]. Сообразно этому выстраивается иерархия сознаний в природе, и на вершине такой иерархии оказывается сознание, неизмеримо более напряженное, чем человеческое. В таком случае отношения между сознанием и материей определяются, по Бергсону, именно степенью напряжения: в материи напряжение хотя и имеется, оно ничтожно мало, а потому в ней в наивысшей мере проявляет себя необходимость. В сфере сознания именно от меры напряжения зависит степень индетерминации, или свободы. Эти представления прямо прокладывают путь к идее сверхсознания, появившейся в "Творческой эволюции", и сама знаменитая концепция жизненного порыва строится во многом по аналогии с моделью сознания, разработанной Бергсоном в ранних сочинениях. Именно это, очевидно, имел в виду Бергсон, говоря о том, что длительность у него "более метафизична", чем поток сознания у Джеймса: в "Творческой эволюции" длительность становится уже основой мира, универсума, приобретает онтологический характер.

А собственно в области сознания идея напряжения особенно четко выразилась в концепции, сформулированной Бергсоном в работе "Интеллектуальное усилие" (1902), где развиваются многие положения "Материи и памяти". В этот период, когда Бергсон еще не выделил со всей определенностью внутри единой сферы мышления интеллект, в котором сосредоточились логические, дискурсивные функции, и интуицию, способность к непосредственному проникновению в реальность (такое разделение он проведет во "Введении в метафизику" (1903)), он писал именно об усилии интеллекта, совершаемом в процессе узнавания, понимания, толкования. Прилагать усилие интеллекту приходится тогда, когда он движется "по вертикали", т.е. от поверхностных уровней сознания к глубинным. Ассоциативная психология описывала, полагает Бергсон, иной процесс, ограничиваясь чисто горизонтальным, т. е. происходящим в одной плоскости, развертыванием умственных операций, а потому не вышла за рамки механистических представлений о сознании. Постичь сознание в его динамической сути, понять его реальную работу можно, лишь приняв в расчет "вертикальный" маршрут, направляемый прежде всего так называемой динамической схемой. Это своего рода "предвосприятие", имеющее дообразную природу и целостное по своему характеру; Бергсон называет такую схему и "простым представлением". Главное то, что в схеме "свернуты" во взаимном проникновении те образы, которые могут впоследствии развернуться "в виде внешних друг другу частей"^[366] и предстать в определенной, конкретной форме. В таком "развертывании", исходящем из некоего целого, из единства, и выражается процесс творчества, в какой бы сфере он ни происходил: "Писатель, сочиняющий роман, драматург, создающий личности и положения, музыкант, творящий симфонию, и поэт, пишущий оду, – все имеют в уме сначала нечто простое, общее, абстрактное. Для музыканта или поэта это – впечатление, которое надлежит развернуть в звуки или образы, для романиста или драматурга – положение, которое должно развиваться в события, общее чувство, социальная среда, – словом, нечто абстрактное, которому надлежит воплотиться в живые личности. Работают над схемой целого, а результат получают только тогда, когда доходят до ясного образа частей"^[367].

Во всех этих случаях, как и во многих других, происходит движение от схемы к образу и обратно, и в таком процессе схема не только выступает как фактор организации, но и сама может быть изменена, уточнена. Интеллект проходит при этом через различные планы, или уровни, сознания, и проводником в таком движении является, по Бергсону, прежде всего смысл, содержащийся в свернутом виде в динамической схеме. А потому любое узнавание и истолкование представляет собой процесс уточнения смысла, осуществляющийся через взаимодействие схемы и образов. Здесь, в таком движении интеллекта вглубь, позволяющем, как было показано в "Материи и памяти", все точнее "подгонять" друг к другу элементы конкретного восприятия, а значит, и совершенствовать сам процесс сознания, делать его все более творческим, и проявляется интеллектуальное усилие. "Во всяком интеллектуальном усилии есть видимая или скрытая множественность образов, толкающих и давящих друг друга с целью войти в известную схему... Только там существует усилие интеллекта, где есть налицо интеллектуальные элементы, находящиеся на пути организации"^[368]. Организация, свойственная динамической работе сознания и противостоящая механической фабрикации, – еще одна тема, которая станет одной из ведущих в "Творческой эволюции", будучи применена там уже не только к сознанию, но и к универсуму.

В представлениях о динамической схеме, об интеллектуальном усилии сказалось сильное воздействие на Бергсона учения Плотина. Здесь важна не только идея напряжения, почерпнутая у стоиков, но и плотиновская мысль о движении от единого к многому, от исходного импульса к развертыванию множественных форм. Динамическая схема – это и прообраз интуиции, концепция которой будет в отчетливом виде изложена Бергсоном во "Введении в метафизику". В разработке этой концепции значительную роль сыграет также мысль стоиков и Плотина о симпатии как всеобщем взаимодействии, существующем в мире и находящем проявление, в частности, в постижении душой реальности.

В описанном Бергсоном "интеллектуальном усилии" конкретизируется его ранняя, прозвучавшая еще в "Опыте о непосредственных данных сознания" идея о динамической причинности, действующей в сознании и резко отличающейся от той причинности, которую естественные науки усматривают в в материальном мире. По сути, ту же схему работы сознания – как развертывания от единого ко многому – он использует позже при изложении своей эволюционной концепции. А одним из важнейших аргументов в пользу исходной и принципиальной свободы сознания, его неподвластности механистическому детерминизму станет для Бергсона разработанная в "Материи и памяти" концепция взаимодействия восприятий и воспоминаний: ведь именно то, что сознание постоянно изменяется, пополняясь новыми впечатлениями, – причем прошлое в нем всегда по-новому сплавляется с настоящим, – обусловливает его творческий характер, непредвидимость его будущих проявлений.

Таковы некоторые главные положения бергсоновской концепции сознания и памяти. Именно она, как мы уже отмечали, явилась основой всего творчества Бергсона, став решающим этапом той "революции в философии", которая во многом повлияла на духовную ситуацию его эпохи и последующего времени.

А.С. Колесников

Философия сознания Б.Рассела и аналитическая философия

Философия ХХ века претерпела значимые изменения и в наши дни представляет собой множественную совокупность традиций, идей, методов, гипотез, теорий и моделей описания и отображения различных духовных феноменов и общественных реалий. Эволюция современной философии Востока и Запада была по преимуществу не линейной, а представляла собой многомерный, противоречивый и неоднородный процесс. Однако и здесь можно отметить "точки роста" или "революции парадигмального характера", которые инициировали методологические и контекстуальные прорывы в системе философского знания и способствовали появлению принципиально новых представлений о предмете философии и ее языке. Среди них особую роль играют аналитические программы и постмодернистские подходы к модернизации философии. Эти версии философствования - и теоретические альтернативы, и взаимозависимый продукт концептуального взаимодействия как философских школ и традиций, так и пограничных социогуманитарных дисциплин.

"Романтические" версии аналитической философии в начале прошлого века были такими точками роста. Философия сознания Б.Рассела в этом смысле сыграла важную роль в дальнейшем развитии этой темы. Метод логического анализа Рассела вел непосредственно к нейтральному монизму. На место материальных вещей им ставится конструкция из простейших частиц, которые в точности соответствуют непосредственным данным. Эти мотивы способствовали отказу мыслителя от понятий "субъект", "сознание", отождествлению чувственных данных и ощущений, замене "субъекта" и "объекта" конструкциями из непосредственных данных, что уже связано в свою очередь, с устранением возможности различения физического и психического.

Знакомство Рассела с теориями "новых реалистов" в Гарварде весной 1914 г. стимулировали изучение им "Анализа ощущений и отношений физического к психическому (1886) Э.Маха. Покорили Рассела работы Джемса "Существует ли сознание?" (1904) и "Эссе по радикальному эмпиризму" (1912). Своими впечатлениями по поводу этих работ он делится в статье "О природе знакомства" (1914), в которой признательно цитирует Джемса, а также "Анализ ощущений" и "Философские тенденции настоящего времени" (1912) Маха. Он также находит термин "нейтральные ощущения" в "Учебнике психологии" гегельянца Дж.Ф.Стаута.

Расселу по душе была "революция" неореалистов – переориентация философии со спекулятивно-умозрительных методов на эмпирические, с субстанционализма на феноменализм. Рассел, по сути, продолжил философию Джемса в борьбе против монизма и субстанционализма, утверждая плюрализм материальных свойств и подчеркивая отношения между вещами, а не отношения субстанций и атрибутов. Рассел принимает теорию внешних отношений, следствием которой было утверждение существования субстанциально - нейтральных элементов мира, при котором имеется функциональное различение субъективного и объективного. Сама теория была взаимосвязана с разделением бытия на "существующее" (физические вещи и содержание сознания) и "идеально существующее" (математические и логические объекты, отношения, прошлые и будущие события, заблуждения, иллюзии, кентавры, круглые квадраты). Эти идеи Мейнонга и Рассела неореалисты взяли за основу доказательства существования "нейтральных сущностей". Самому Расселу был близок философский нейтрализм, соединяющий вульгарный материализм с юмизмом и платонизмом, оригинально проявившийся у Р.Б.Перри, согласно которому различие между душой и телом относительно и функционально, а не содержательно.^[369]

Но особенно повлияла на позицию Рассела статья Джемса о сознании.^[370] Исходным пунктом учения Джемса этого периода, было понимание сознания как слитного, недифференцированного "потока непосредственных ощущений н впечатлений", возникающего на основе непрерывных нервных возбуждений. В зависимости от "внимания" и "интереса" человек разрывает этот исходный "поток сознания" на отдельные части и строит таким образом свой "чистый опыт" — материал для создания "реальности". Существование объективной реальности заменяется Джемсом извлечением из опыта произвольно скомбинированных "групп чувственных элементов", образующих вещи, причины, действия на основе "воли к вере" и в целях удобства. Изначальный материал опыта рассматривается как "нейтральное" вещество, которое лишь в процессе познания и поведения расчленяется на познающий субъект и объект познания. "Дух и материя", "душа и тело", пишет Джемс в своей статье, представляли собой вначале два ряда субстанций, совершенно "равноценных но достоинству и значению". Необходимость сознания была вызвана потребностью объяснить тот факт, что вещи не только существуют, но еще различаются и познаются

Допуская существование "мировой материи", или "чистого опыта", он объяснял познание как особый вид взаимоотношения, в который входят различные элементы этого опыта, образующие в одном сочетании мысль, а в другом — вещь. Итак, то, что кажется единой реальностью, в действительности занимает два места: одно — во внешнем мире, а другое — в уме воспринимающего субъекта. "Чистый опыт" оказывается местом пересечения этих двух процессов, связывающих его, соответственно каждому случаю, с различными группами явлений. Воспоминания, воображения — тоже есть "образцы чистого опыта", как и душевные состояния.^[371]Если оставить совершенно в стороне восприятия, то любой не воспринимаемый опыт, подобно воспринимаемому, может быть рассмотрен в качестве физического или психического. "Чистый опыт" есть то, что всякое время является "непосредственнойобластью настоящего", в котором заключается потенциальная возможность стать субъектом или объектом. Основная мысль Джемса, приемлемая Расселом, такова: "Сознание указывает на известного рода внешние отношения, но не означает особого вещества или способа бытия";^[372]"общей материи чистого опыта" нет; материй столько, сколько природ воспринимаемых вещей. Адекватный мысленный образ любого протяженного объекта должен обладать протяженностью, свойственной самому объекту. "Различие между объективной и субъективной протяженностью заключается исключительно в отношении к контексту". Сознание—субстанция фиктивная, неопределяемая, а вот мысли, пребывающие в конкретном объекте, вполне реальны и "сделаны из той же материи, что и вещи".^[373]

Таким образом, Джемс депсихологизирует сознание, выступает против его субстанциализации. Гносеологический дуализм лишает его возможности найти переход от сознания к действительности. Духовное, "чистый опыт", объявляется материальным. Это была попытка феноменалистического сведения психики к непосредственно наблюдаемому поведению, в котором она проявляется и объективируется. Знание об объекте действительности сводится к различного рода реакциям на внешние раздражители. Образы предметов внешнего мира, имеющиеся в сознании человека, трактуются как физиологические состояния, а не отражение объективно существующего материального мира.

Эти идеи легли в основу расселовской неореалистической концепции "нейтрального данного" как первичногоэлемента, имеющего свое особое логическое бытие. В то время его теория познания во многом не согласовывалась с концепцией Джемса и испытывала определенное влияние учения Витгенштейна. В статье "О природе знакомства" центром этой теории является "знакомство" — двойное отношение между субъектом и объектом, не нуждающееся в какой-либо общности с природой. Субъект относится к психическому, а объект - к физическому. Объект может быть в настоящем или в прошедшем, не быть во времени вообще, или быть ощущаемым, абстрактным логическим фактом. "Все познаваемые отношения — внимание ощущение, память, воображение, вера, недоверие и т.д. включают в себя знакомство".^[374]

Эту концепцию Рассел защищает от трех конкурирующих с ней теорий: теории 1) Маха и Джемса, не признающей "знакомства", включаемого во все духовные факты Расселом; 2) "идеалистических монистов", утверждающих, что непосредственный объект восприятия является духовным, как и субъект восприятия; З) согласно которой между субъектом и объектом имеется некая третья духовная сущность, некое состояние ума, посредством которого субъект "схватывает" объект. С точки зрения Рассела, теория нейтрального монизма "наиболее интересна" и доказательна.

Сущность нейтрального монизма усматривается Расселом в том, что физические и психические части мира различаются, между собой не материалом, а его расположением и контекстом.^[375] Так ощущение может становится то частью ума, то частью физического мира, и то, что, по словам Рассела, физиолог рассматривает как материю мозга, в действительности состоит из мыслей и чувств, а различие между духом и материей — просто различие упорядоченности. В этом случае каждый объект лежит в точке пересечения двух каузальных серий с различными законами, а именно психической и физической. "Мысли" по существу не отличаются от "вещей"; поток моих мыслей есть поток вещей, которые будут мыслится, а проще, поток мыслей есть закономерная последовательность, отличная от физических законов. Рассел пересказывает, правда с некоторыми изменениями, теоретико-познавательную концепцию Маха с его "функциональным" различением физического и психического и модифицирует ее в "Анализе сознания" (Analysis of mind, 1921).^[376] Он отмечает пользу "нейтрального монизма" от вводимого им "достопримечательного упрощения", согласно которому пространство действительного опыта соответствует психологии, пространство геометрии — логике, а пространство физики колеблется между ними в "простом наряде рабочих гипотез".^[377]

Большая часть аргументов за нейтральный монизм была представлена Расселом в полемике с положением о том, что познание внешнего мира происходит посредством "промежуточных идей", схватывающих предметы (Р.Б.Перри: познанные вещи "входят в разум"). Он соглашается с нейтральным монизмом в непосредственной данности составных частей физического мира, но считает духовное и физическое различными сущностями. Однако мыслитель замечает, что прежде чем опровергать нейтральный монизм, необходимо содействовать уменьшению разногласий между теориями Маха, Джемса и его собственной путем их интегрирования, а также подчеркиванием важности и трудности их решения.

В расселовских статьях 1914 -1919 гг. (вплоть до "Анализа сознания") происходит своего рода усвоение и видоизменение теории "нейтрального монизма. Так, в статье "Отношение чувственных данных к физике" он связывает метафизический статус сенсибилий (чувственных данных, которые не ощущаются субъектом и играют роль объекта) с психическим посредством "частности", которая становится "духовной", когда нечто осознается; факт будет назван духовным, когда он будет содержать в себе некую духовную частность как свою собственную часть. Вывод: психическое и физическое не являются неизбежно взаимоисключаюми сущностями, поскольку они "частично совпадают". Именно в этом факте Рассел видит точку совмещения своей теории с концепциями Маха и Джемса. "Совпадение" мира чувств и мира физики, по Расселу, достигается таким путем: познающий субъект, двигаясь в пространстве, замечает, что различные сенсибилии весьма подобны друг другу и объединяются в явление. Психолог исследует место наблюдения сенсибилий, а физик — место их размещения. Таким образом, знание о реальности оказывается комбинацией их чувственных данных. И задача состоит в том, чтобы "определить объекты физики как функции чувственных данных".^[378]

В эссе о "Научном методе в философии" (1914) Рассел прямо заявляет, что он принимает взгляд Джемса относительно единства мира и цитирует выдержки из его работы "Некоторые проблемы философии" (1911). В статье "Составные элементы материи"Рассел обсуждает понятие материи, отмечая при этом, что он придерживается реалистической позиции, согласующейся с работами Александера и Нанна,которые принесли "ощутимую пользу" в решении вопроса соотношения физики и чувственных данных.^[379] Они доказывали, что пространство и время, соединяясь, дают нейтральный материал" — "эмпирическое" пространство-время, в котором путем эволюционного процесса возникают материальные и духовные явления. Таким образом, материя оказывается вторичной, производной от пространства-времени, выступающего источником всех эмпирических качеств. Разумеется, здравый смысл прав, что физическое находится вне ума, но неверно считать воспринимаемое субъективным и постоянным.

Действительные данные восприятия, непосредственные объекты наблюдения, осязания или слуха, продолжает Рассел, не относятся к духовному, а являются чисто физическими, т. е. относящимися к составным элементам истории. Непосредственные данные находятся в состоянии вечного движения (потока). Мир состоит из некоей массы сущностей ("частностей"), расположенных в определенной последовательности и постигаемых не по аналогии с кирпичиками здания, а скорее, по аналогии с нотами в симфонии. Явления действительности подобны звукам симфонии, и потому вещь следует считать не более реальной" или "субстанциальной", чем, например, партию тромбона. Таким же путем признается "вполне реальным" и дух, определение которого Рассел дает через перечисление "несомненно духовных" случаев. Это — верования, сомнения, желания, волнения, получение удовольствия, страдания, а также видение, слух, обоняние, восприятие. Но то, что видится, слышится, воспринимается, — не духовно, а материально и находится вне человека.^[380]

Избежать неверных выводов, по Расселу, можно посредством реконструкции всей концепции мира и радикального анализа причины, времени, пространства, в основе которых лежит "частность". Имеются два способа ее классификаций: по признакам "перспективы" и по различию аспекта рассмотрения той же самой вещи. Физики находят удобным классифицировать "частности" в вещи, тогда как психологи — по "перспективе" или по "биографии". Вот почему "одна “перспектива” может составлять моментальные данные одного воспринимающего, а одна “биография” — компоновать целое из данных одного воспринимающего через его жизнь".Таким образом, материя из "предела" чувственных данных в "Нашем познании внешнего мира", связанного с "внетеоретической верой" в бытие внешнего мира, становится "перспективой", в которой сходятся временные ряды группируемых "частностей".

В заключение этой статьи философ утверждает, что его "теория может быть истинной", хотя ей мешает "дискредитация чувственных данных", остающихся все еще единственным источником нашего познания внешнего мира.^[381] В данном случае является помехой и невозможность определения предметов, которые могут и должны быть заменены логическими конструкциями. Предлагаемое им "нейтральное вещество" оказывается отличным от подобного у "чистых" реалистов и нейтральных монистов: в него он включает ощущения, образы и невоспринимаемые события, "частности" и логические конструкции. Эти составные элементы внешнего мира отражали расселовский естественнонаучный материализм и были основой его философского плюрализма.

В лекциях по логическому атомизму (1918—1919) Рассел, признавая нейтральный монизм Джемса, считает его логически связанным с бихевиоризмом Дж. Уотсона.^[382] Сознание, память, психическое заменяются логическими конструкциями из ощущений, объясняемых чисто с бихевиористских позиций. Это было связано с отказом от традиционного для неореализма разграничения объекта и духовного акта, через который он распознается. Рассел приходит к отрицанию принципиальной разницы между материальным и духовным: физическое и психическое есть лишь разные аспекты поведения субъекта. Материя и дух оказываются частными случаями бытия, подходящими под "субъект суждения" вообще. Здесь Рассел как бы предупреждает появление в 7О-х годах концепций "функциональных" материалистов (Х. Патнэм, Дж. Фодор и др.).

В эссе "О пропозициях" он называет " весьма привлекательным"^[383] взгляд Джемса в работе последнего "Эссе по радикальному эмпиризму".Рассел как бы убеждает себя в истинности теории Джемса, ощущения могут быть как ментальными, так и физическими, тогда как образы будут чисто ментальными . Как отмечает У. Стейс, нейтральный монизм был интерпретирован Расселом "как одобрение феноменализма", как отказ от реализма платоновского толка.^[384]

Трудность восприятия Расселова учения в целом (еще до выражения его в "Анализе сознания" и "Анализе материи") состоит в том, что мыслитель пытается совместить все подходящее для его точки зрения теории: номинализм "Оснований математики", феноменализм и англосаксонский натурализм, взгляды неореалистов и рассуждения в духе Уотсона, Брентано, Мейнонга, Уайтхеда и раннего Витгенштейна. Его философию расценивали даже как новую разновидность "трансцендентального" реализма.^[385]Однако у него все же доминирует логистика, утверждающая, что "чувство действительности бесполезно для логики",ибо для Рассела кроме логической какой-либо иной необходимости не существует.

К чему же приходит Рассел в работе "Анализ сознания", в которой, по общему мнению, он демонстрирует систему нейтрального монизма? Последний определяется им в духе Джемса: материя и дух формируются неким первичным "нейтральным веществом".Элементы, составляющие это вещество, выступают в виде логических атомов или идеальных элементов мысли и чувственных данных; притом каждый из них имеет двойственную духовно-материальную природу. В действительности, "нейтральные элементы" выступают как идеальные начала, поскольку вся материя понимается Расселом как "логическая фикция", "конструкция", позволяющая утверждать каузальные законы, использующиеся для упорядочения ощущений. Физический мир становится продуктом духовной деятельности человека; все "пространственно-временное бытие" выступает в качестве системы, составленной из "духовных событий", как "сложная логическая структура".^[386]

Таким образом, можно констатировать, что Рассел выработал свою собственную версию "нейтрализма", отличную от имеющихся к тому времени подобных концепций.Изучение физического, психологического и физиологического контекстов "Анализа сознания" и "Анализа материи" доказывает это, поскольку именно здесь продолжается модификация неореализма.

В "Анализе сознания" Рассел в соответствии с замыслом "овеществления" сознания и его содержания обратил внимание на доказательство материальности психических процессов. В этом сослужило свою роль неверное истолкование им факта относительности противопоставления вещества и иных форм существования материи в современной ему физике,^[387]как и утверждение, что психическое является продуктом материи. Конечно, Рассел не собирался доказывать материальность психического в духе У. Фогта и Я. Молешотта, а стремился примирить противоречащие тенденции современной ему мысли. С одной стороны психологи все больше подчеркивали зависимость психических явлений от физических, а бихевиоризм Уотсона (который изучал поведение человека в пространственно-временном континууме) обусловил считать физику основой психологии. С другой стороны, среди физиков проявилась тенденция к характеристике содержания "старомодного" материализма конструкцией из событий. Примирение этих тенденций вело к заявлению, что "физика и психология не различаются своим материалом",^[388] сознание и материя являются конструкциями из нейтральных сущностей.

В ходе выработки нейтрализма Рассел отказывается от прежнего резкого различия между чувственными данными и их осознанием, считая последнее "не обязательным и фиктивным". Он также утверждает, что содержание мысли и есть сама мысль, и практически отклоняет не трактовку мыслительного акта" Брентано и Мейнонга, а сам реальный процесс порождения мысли. Последняя отрывается от порождающего ее субъекта и берется как существующая для наблюдателя, независимая и нейтральная, совпадающая с ощущениями непосредственного "опыта", в котором растворяется материальное. Различие между мыслью, сознанием и объектом ликвидируется, поскольку утверждается, что само содержание ощущений и является объектом, а вера в существование реального объекта мысли сводится к отношению между первоначальной мыслью и последующими, т. е. к другой мысли.^[389]Продолжая традиции американских реалистов, Рассел объявляет данные физических наук психологическими данными, а психологию всеобщей наукой, по отношению к которой физика выступает как бы производной дисциплиной, ибо психология распоряжается основными составляющими первичной данности — ощущениями. ^[390]

"Анализ сознания" представляет собой антологию субъективно- идеалистической критики понятий сознания, интроспекции, инстинкта, чувства, воли, навыка, желания, ощущения, памяти, мышления, эмоций и психических явлений, посредством которой проводится концепция "нейтрального монизма" относительно всего содержания "духовного". При этой оценке психическое сводится, с одной стороны, к ощущению, а с другой — к поведению. К последнему сводятся желания как бессознательный акт человеческой психики, как некоторое выражение природы форм поведения и верования как различные комплексы ощущений образов, являющиеся первоосновой мыслительного процесса. Духовное — конгломерат ощущений, образов н отношений между ними. Образы как результат обусловленной детерминации, сводимой в итоге к физическим закономерностям нервных процессов, рождаются из ощущений. Ощущения оказываются основой в равной мере и духовного, и физического.Желания, инстинкты, навыки Рассел как бихевиорист, считает формой поведения. Вся остальная область психического объявляется им логическими конструкциями их нейтральных элементов — ощущений, из которых строится и мир физики. Ощущения выступают и результатом и элементом мыслительно-познавательной деятельности индивидуума. Они "в равной мере данные и для психологии и для физики"и являются некоей отчужденной сущностью.

При этом Рассел принял разделение "впечатлений", чувственных данных, предложенных Юмом, на сами чувственные данные и "страсти" (этические, эстетические и религиозные чувства). Не чуждо было ему и признание, как в физике Ньютона, "атомов" человеческой субъективности — "впечатлений". Логика последовательного феноменализма также приводит Рассела к нейтральному монизму, согласно которому события ассоциированы с нервной системой и становятся соединенными с ней. Это было своеобразным отрицанием психического и физического в теории познания — признание основой мира "нейтральных элементов", а "духа" — "ассамблеей частностей". Вслед за Махом Рассел пытается превратить все науки в ветви психологии ощущений, своеобразно сочетая последние с бихевиоризмом. Джемса Рассел поддерживает в его отрицании сознания как сущности и сам утверждает в духе сенсуализма Юма, что субъект "представляется логической фикцией вроде математических точек и моментов".^{^[391]}

Непоследовательность и противоречивость этой концепции проявляются в стремлении Рассела отвергать субъективно-идеалистическую версию интроспекционизма в понимании "значения" и критике бихевиористов за отрицание существования образов воображения или преуменьшения их роли, ^[392] и трактовке "факта" как состояния сознания познающего субъекта. Однако возобладали позиции сенсуалистического интроспекционизма, выраженные еще в "Проблемах философии".^[393]Вопреки всякой научной теории познания Рассел объявляет "внутреннее зрение" основным методом психологии и познания вообще. Познание чувственного субъективно и исключает всякую возможность перехода к рациональной ступени познания, к познанию сущности, закономерностей явлений материального мира. "Конечные составные элементы материи, пишет Рассел, — это не атомы или электроны, но ощущения и другие факты, подобные ощущениям, как-то протяжения и длительность ... мысли, верования, желания, удовольствия, страдания и эмоции — все построено только из ощущении и образов воображения, и есть основания полагать, что образы по своему внутреннему характеру не отличаются от ощущений".

Ёще более противоречивые высказывания Рассел допускает относительно сознания, которое объявляется им то фикцией, то конвенцией, не имеющей аналогов в поведении, то посредством его им обозначаются ощущения и образы воображения. В конечном счете он заявляет, что бы ни означало "сознание" как термин, само сознание есть "сложная и далеко не универсальная характеристика умственных проявлений".^[394]В эссе "Логический атомизм" (1924) Рассел пишет: сознание есть множество сосуществующих событий в такой области пространства-времени, где имеется материя, своеобразно подверженная склонности образовывать привычки.В "Анализе сознания" он недвусмысленно заявляет, что в психологии мы стоим ближе к "действительно сущему", т. е. ощущению, чем в физике. Как отмечает А. Куинтон,^[395]Рассел склонен считать именно психологию "фундаментальной наукой", от которой физика является производной.

Один из критиков Рассела, У. Стейс, уверен, как и Коплстон, ^[396] что попытка устранить сознание окончилась неудачей, Рассел видит различие между духом и материей существующим только в отношении.. Это отношение не может быть сведено к физическим отношениям и не имеет места в материальной сфере, т. е. оно отнюдь не нейтрально, а субъективно. И Рассел приходит к дуализму,считая, против него нет ни одного разумного возражения, как и против того, "что данные ннтроспекции наблюдаемы".

Обозревая свое философское развитие, Рассел критично говорит об изменениях в его взглядах па сознание, ощущение, опыт. Ясно видна непоследовательность и противоречивость нейтрального монизма Рассела и в полемике с прагматистом Шиллером, который выступил против расселовской теории предлагаемой в "Анализе сознания".^[397]Шиллер показал, что "атомистика" Рассела демонстрирует возвращение к юмовскому субъективизму и плюрализму. По Расселу, "все физические явления строились только из ощущений и образов".^[398]С точки же зрения Шиллера, физические явления требуют особый строительный раствор, их связывающий. Та множественность, которую Рассел трактует как данное, в подлинном опыте не существует и является всего лишь искусственной конструкцией. Главный недостаток данной концепции в том, что Рассел не интересуется действительным источником психического развития, а только идеальными описаниями его продуктов. Правда, альтернатива, предлагаемая Шиллером, тоже далеко не нова. Ее суть такова: исследовать сознание как законченное целое, связанное с жизнью, целями и благополучием организма, совершающего разумный акт.^[399]

Рассел отмечал, что теория есть дело философии, и без хорошей или плохой теории не будет никакой особого рода интеллектуальной деятельности. Философ, создающий систему в подражание "реальной жизни", ограничен: надо учитывать многие факторы, и в первую очередь связь философии с наукой, которая стала более абстрактной и аналитической. Получить знание иным способом, минуя научный, по Расселу, невозможно. Книга "Анализ сознания" и была посвящена, говорит он, "связующему раствору", описанию связей полноты психической жизни человека: "отношения и понятия существуют нераздельно".

Сложная структура "нейтрального вещества" не удовлетворяла не только критиков, но и самого Рассела. Он приступает к новой ревизии своей философии, которую проводит в противоречивой работе "Анализ материи". Эта книга не является простым продолжением предыдущей. Она представляет собой не только демонстрацию теоретико-познавательной доктрины нейтрального монизма, но и знакомит также с рядом достижений в области физики. Одно перечисление имен (Эйнштейн, Гейзенберг, Бор, Борн, Резерфорд, Йордан, Планк, Шредингер н др.) показывает, что автор пытается основательно разобраться в философских проблемах естествознания. Здесь были сделаны и интересные выводы в плане методологии науки. В этой работе анализируются такие понятия, как протон, нейтрон, теория квантов, а также специальная и общая теория относительности. Исследуется отношение восприятия к физическим явлениям, рассматривается природа эмпирического знания, структура физического мира, понятия гипотезы, теории, закона, субстанции, научного вывода. Не останавливаясь подробно на анализе научного аппарата данной книги, следует отметить серьезное отношение автора к данным науки и особенно современной Расселу физики. Он говорит о веществе мира, материи как пространственно-временном континууме, конструирует сознание из пространственно-временных элементов, рассматривает события как независимые от сознания и существующие вне его. Неотомист И. Фишл даже говорит о "материалистическом монизме" Рассела. Ю. Бохеньский в одной из своих книг рассматривает философию Рассела вместе с диалектическим материализмом. С точки зрения Э. Куинтона, правильнее было бы считать Рассела колеблющимся материалистом.^[400]Это единство в оценках между различными авторами не случайно, а является результатом того факта, что "нейтральным веществом" провозглашается "событие", которое несет с собой сильную материалистическую интерпретацию.

Основная задача "Анализа материи" — "обнаружить философский смысл физики", так ее интерпретировать, чтобы отвести надлежащее место восприятиям. Рассел видит два аспекта этой проблемы: "приравнять физический мир миру восприятий и приравнять мир восприятий физическому миру. Физика должна быть интерпретирована в направлении к идеализму, а восприятия — в направлении к материализму". "Я полагаю, — пишет он, - что материя менее материальна, а дух менее духовен, чем обычно предполагают, и что, когда это представлено, то трудности, выдвинутые Беркли, почти исчезают". Другими словами, необходимо "перекинуть мост через пропасть между физикой и … восприятием".^[401] В эссе "Что такое душа" (1928) философ пишет: "и сознание и материя являются просто удобными способами организации событий".^[402]

Рассел избрал апробированный путь. Исходя из субъективно-идеалистической теории о "непосредственной данности" восприятий и вторичности выводимого из них мира, он различает непосредственное знание, относящееся к миру опыта, знание-знакомство, и выводное знание, принадлежащее к физическому миру. Однако выясняется, что пропасти между восприятиями и телами, с которыми имеет дело физика в отношении внутренниx качеств, не существует. Она существует только относительно наших знаний этих двух царств, но можно предположить, что восприятия являются частью физического мира, которую мы и познаем.^[403]Рассел здесь ближе к наивному реализму, поскольку считает, как уже отмечалось, что запах, звук, вкус и пр. есть объективное свойство материальных вещей, но допускает ошибку, отождествляя с ними ощущения.

Выступая против Беркли и объективных идеалистов, Рассел утверждает, что психические события — часть материала физического мира, и "скептические аргументы феноменалистов о возможности существования чего-то еще, что мы не можем знать, заслуживают большего уважения".^[404]Он выделяет три класса уверенности относительно знания: высший — мои собственные восприятия; затем— восприятия других людей, общающихся со мной; н низший— события, никем не воспринимающиеся, но имеющие такую возможность. Только те объекты, которые мы проводим через наши восприятия, дают нам основание верить в их существование. Чтобы избежать обвинения в солипсизме, который вытекает из этих положений,он предлагает "солипсизм момента": все мое знание ограничено тем, что я вижу в настоящий момент, а принципы недедуктивного вывода оправдывают нашу веру в существование внешнего мира и других людей.К этому выводу он был уже подготовлен, поскольку считал феноменализм промежуточным звеном между солипсизмом и обычным научным взглядом.^[405]

Конечно, не надо сбрасывать со счетов и непризнание им материальной субстанции, к которому ведет его доктрина внешних отношений: признание субстанции ведет к допущению внутренней связи между этой субстанцией и ее атрибутами. Эта теория, как уже отмечалось, снимает активное отношение субъекта к познаваемому объекту и дает возможность якобы бесстрастно, без налета субъективности, объяснить действительную реальность посредством опыта человека. Рассел так и заявляет, что как категория здравого смысла субстанция играла огромную роль в примитивном мышлении, а в настоящее время выражает "эмоции узнавания"На примитивной стадии мышления не было различия между "субстанцией" и "вещью". Поскольку, согласно его версии, наука имеет дело с "событиями", "вещи" становятся бесполезными в науке. Место "вещи" занимает понятие "физического объекта" как восприятия группы событий, собранных вокруг центра в виде некоей "абстрактной возможности", заменившей собой понятие "субстанции".Нейтральным веществом становится "событие", т. е. нечто такое, что занимает небольшую конечную часть пространства-времени.^[406]

В постметафизической философии ХХ века достаточно отчетливо выделяются три основных ориентации (стратегии), каждая из которых объединяет целый ряд философских школ и концепций. Во-первых, экзистенциально - феноменологическая, представленная феноменологией, экзистенциальной философией и философской герменевтикой. Во-вторых, аналитическая, подразделяющаяся на логико-аналитическую (воплощенную, прежде всего, в логическом позитивизме и ориентированную, главным образом на анализ научного знания) и позднеаналитическую (получившую развитие после так называемого "прагматического поворота" и охватывающую широкий спектр лингвофилософских концепций, ориентированных, прежде всего, на естественный язык). Наконец, в третьих, социально-критическая, представленная множеством концепций, развитых в западном марксизме; последний, как известно, не отличался идейным или организационным единством.

Выделение этих трех стратегий схематизирует пеструю картину западноевропейской философии ХХ века, но прагматически оправдано: схематизация позволяет выделить у этих различных стратегий философствования общие черты, которые характеризуют типологическое единство постметафизической философии ХХ века. Это единство состоит в том, что в метафилософском плане она принадлежит к "философии субъекта". Ее общая характеристика, изначально проявляющаяся во всех трех ветвях, это установка на изменение (человека, научного знания, общества) с опорой на суверенное критическое сознание, единственным носителем которого является философия.

В процессе эволюции всех основных стратегий постметафизической философии происходит внутренняя трансформация философствования, суть которой состоит в преодолении модели сознания. Так, в рамках экзистенциально-феноменологической стратегии она проявляется в переходе от субъектно обоснованной аналитики человеческого существования к философской герменевтике, которая, сохраняя пафос экзистенциального философствования, тематизирует производность субъективности от языка: язык это способ мироистолкования, предпосланный любому акту рефлексии; прежде всякой философски нацеленной критической мысли мир есть для нас всегда уже мир, истолкованный в языке. "Языковость нашего опыта мира предшествует всему, что познается и высказывается как сущее. Поэтому глубинная связь языка и мира не означает, что мир становится предметом языка. Скорее, то, что является предметом познания и высказывания, всегда уже охвачено мировым горизонтом языка" (Гадамер). Не существует такой позиции вне языкового опыта мира, которая позволила бы сделать его предметом внешнего рассмотрения.

Переход от модели сознания к модели языка в рамках аналитической стратегии философствования связан с "прагматическим поворотом" в анализе. Логико-аналитическая философия, нашедшая свое наиболее полное воплощение в эпистемологии логического эмпиризма, основывалась, вопреки внешней видимости, на модели сознания, которая проявлялась также в трактовке языка логическим эмпиризмом. Абсолютизация репрезентативной функции языка содержала анализ воплощенного в языке знания по модели отношения субъекта (депсихологизированного сознания) к внешнему миру. "Поворот", связанный с работами позднего Витгенштейна и американских прагматических аналитиков Куайна, Гудмена и Селларса, означал, прежде всего, разработку прагматической концепции значения, благодаря которой на передний план выходит коммуникативная функция языка, а функция репрезентации трактуется как производная от нее. Квазисубъектом познания в этом случае оказывается надындивидуальная языковая игра (форма жизни), производящая "картину мира" — эпистемическую очевидность, первичную и предпосылочную относительно всех рациональных представлений индивидуального сознания и выступающую в силу этого как непроблематизируемая мифология.

Переход от модели сознания к модели языка в эволюции западного марксизма можно проследить на примере развития проекта "критики идеологии". "Критическая теория общества", представленная именами Хоркхаймера, Адорно и Маркузе, основывалась на стратегии внешней критики: ориентируясь на идеалы гуманизма, надлежало выявить неразумие, господствующее в капиталистическом обществе, разоблачить скрытые — идеологические — формы подавления личности. Основанная на структуралистской методологии версия западного марксизма, развитая Альтюссером, обосновывает социально-критическую позицию не понятием личности, а понятием социальной системы: "...Можно и должно открыто говорить о теоретическом антигуманизме Маркса и видеть в нем абсолютное условие возможности познания самого человеческого мира и его практической трансформации".^[407] В концептуальной системе координат социальной тотальности идеологии выступают, прежде всего, как структуры, которые навязывают себя огромному количеству людей, не проходя через их сознание.

Преодоление "модели сознания" в эволюции постметафизической мысли повлекло за собой кардинальное изменение образа философии и характера философствования. Существо этого изменения можно зафиксировать в трех фундаментальных смещениях.^[408] Во-первых, эпистемологический и моральный субъект, трактуемый как автономный, не вовлеченный и прозрачный для самого себя, оказывается окончательно децентрирован. Субъективность и интенциональность больше не считаются чем-то первичным, а предстают как функции форм жизни и языковых систем; они не "конституируют" мир, а сами являются элементами мира, раскрытого в языке. Во-вторых, в связи с кризисом идеи автономного рационального субъекта становится нерелевантным понимание знания как представления, в соответствии с которым познающий субъект противостоит независимому от него миру объектов и более или менее точно воспроизводит последний в своем знании. Упраздняется сама оппозиция субъекта и объекта, т.к. обнаруживается, с одной стороны, что "объективные данные" всегда и с неизбежностью субъективно прединтерпретированы, а с другой, что условием возможности нашего познания "внешнего" мира является наша сущностная принадлежность к нему. Предпосылкой пропозиционального знания оказывается неартикулированное схватывание мира, в который мы действенно включены. Наконец, в третьих, уходит в прошлое традиционное для философии отграничение теоретического мышления от риторики, поэтики и литературы, обосновывающее "чистоту" и логическую строгость философствования. Становится очевидным и легитимируется присутствие в философском дискурсе фигуративного измерения, непрямой коммуникации, силовых эффектов и т.п.

Преодоление "философии субъекта" означает не только пересмотр основополагающих допущений новоевропейской философии. Этот процесс означает утверждение более радикального и последовательного антифундаментализма, возможного благодаря выявлению и критике метафизических допущений, скрытых в самом антиметафизическом пафосе философии ХХ века. Непоследовательность преодоления метафизики философией первых двух третей столетия, отказавшейся от субстанциализма классических форм метафизического философствования, коренилась, прежде всего, в утверждении суверенности критического сознания самого философа.

Таким образом, преодоление "модели сознания" в более глубоком течении дестабилизирует философскую позицию как таковую, поскольку ставит под вопрос основополагающие для нее различения видимости и подлинной действительности, субъективного мнения и "знания". Оппозиция видимости и реальности проходит через всю западную философскую традицию, начинал с различения Парменидом "мира истины" и "мира мнения". Менялось понимание реальности — в метафизической традиции фокусом телеологического порядка был Бог, затем десубстанциализированная реальность центрировалась сознанием. Но преодоление "философии субъекта" устраняет инстанцию, правомочную апеллировать к действительному (подлинному, аутентичному и т.п.). Оборотной стороной подобного "исчезновения реальности" является своего рода "кризис интеллектуализма": в западной культурной традиции познавательные привилегии интеллектуалов "узаконивались" различением видимости и действительности. Профаны (или публика), оставаясь в сфере "видимости", могут обладать лишь субъективными и случайными мнениями, и лишь интеллектуалы (в частности, философы) посредством специальной дисциплины мышления прорываются к подлинной действительности и становятся монопольными обладателями знания. Но если различие видимости и реальности стирается, то на чем может основываться право философов знать и учить других?

На основе сказанного можно заключить, что преодоление "философии субъекта" в более глубоком течении означает кризис модели "знания за другого и для другого". Соответственно, ключевой характеристикой современного философствования является изменение коммуникативной структуры философского знания. В новой ситуации в значительной степени стираются различия между философскими "течениями" и "школами", а основная линия противостояния связана скорее с вопросом о "судьбе философской рациональности", если одни провозглашают появление "постфилософской культуры" и сведения философствования к одной из разновидностей литературной практики, то другие отстаивают тезис о жизнеспособности философии и вырабатывают стратегии самоопределения "нечистого разума" в своезаконной профанной среде.

Язык становится не только средством общения и компонентом познавательной деятельности, но и единственной средой, в которой протекает вся сознательная и бессознательная жизнь человека, Философствование, связанное с анализом языка, является не только стилем мышления, но и определенной философской позицией. Все проблемы решаются на языковом уровне, а критерии анализа усматриваются в самом языке, внеязыковые, материально-практические критерии деятельности нивелируются.^[409]

Основной порок теорий Куайна, Фейерабенда, Куна, по Дэвидсону, состоит в том, что, несмотря на релятивизм, язык (и концептуальные схемы) в них выступают посредниками между сознанием и нейтральной реальностью. Отсюда их озабоченность вопросом, как наши концептуальные каркасы (предсказания, организации, согласования) относятся к опыту (природе, реальности, чувственным данным). На самом деле нужно вообще отбросить идею языка как посредника между Я и реальностью или между нашими конвенциями и природой. Язык это — только шумы и метки, имеющие метафорическое значение, их не следует подразделять на имеющие буквальное значение и не имеющие его. Особенность контраргумента Дэвидсона состоит в том, что утверждая несостоятельность как старых — неопозитивистских — догм эмпиризма, так и новых, основанных на идее концептуальной схемы, он настаивает на сохранении понятия "объективная истина". Для этого данное понятие нужно перевести из плоскости верификации в плоскость коммуникации, "отбрасывая свою зависимость от понятия неинтерпретируемой реальности как чего-то находящегося вне всех схем и науки, мы не отказываемся от понятия объективной истины... Конечно, истина предложений является относительной к языку, но она объективна, насколько это возможно"^[410]. Однако при этом никогда не следует забывать, что истина достигается не на основе принципа отыскивания общего основания для различных теорий, а на принципе доверия к носителям другого языка. "Создав теорию, которая согласовывает доверие и формальные условия для теории, мы сделаем все, что может быть сделано для обеспечения коммуникации, да ничего большего и не требуется.^[411] Все вопросы, касающиеся отношения сознания и языка ко Вселенной, являются каузальными, а не вопросами гносеологической репрезентации.

Метафизика, восстанавливающая сегодня свои права, уже является иной, новой метафизикой, обязанная частично той форме терапии, которой она подвергалась. Будущее аналитической философии связано с решением вопроса о взаимоотношении между языком, сознанием и миром. Сознание, как и язык, одинаково внутри и вне мира. Это есть та часть мира, которая представляет и мир, и саму себя. Методы исследования этого феномена — логические (априорные) и развиваются посредством трансцендентального аргумента (признающего, что, когда есть факты, то они существуют). Так что можно говорить о мире, или о его частях, состоящих из мысленных и речевых сущностей, и о том, как мы построили из них нечто целое. Концепция сознания, помещающая сознание вне мира (как часть, представляющую мир), порождает скептицизм относительно познаваемости мира. Можем ли мы убедиться в том, что есть независимая от языка, но выразимая в нем реальность? 3начение термина не может быть основано только на теории. Выделение предметного отношения, отделения его от значения, предполагает, что наш язык не является теоретически нагруженным, так что результат опережает основание. Бэрри Страуд считает, что сегодня аналитическая философия (как серия разнородных концепций) далека от критической, негативной или революционной, а в основных аспектах стала ближе к своим корням начала века, в ней возрождается интерес к метафизике, онтологии^[412].

Сознание предмета связано с речевой деятельностью, т.е. сознание пропозициональное, как его глубокая характеристика (в противовес интенциональной). Это сознание не субъектно-объектное, ибо опосредовано речью. Онтологический вопрос о "сущем как сущем" аналитическая философия трансформирует в аналитический вопрос о понимании онтологических высказываний. Выясняя отношение к традиционной философии разума, как практического разума (как возможность сознания аргументировать и обосновывать свои утверждения), аналитики находят недооценку роли логического. Значение предложений не может быть понято предметно и только новая понятийность (вырабатывается в полемике с предметно-теоретическими концепциями философии) дает возможность понять ассерторические (утвердительные) высказывания (их предикативные формы).

В новейшей (американской) аналитической "философии сознания" (philosophy of mind), занимающейся изучением механизма фиксации процессов сознания в естественном языке, заметен отход от теории психофизического параллелизма в сторону теории тождества духовного и телесного^[413]. По мнению Малколма, философы-аналитики расширительно толкуют понятия "ментальные состояния", что нередко приводит к серьезным концептуальным заблуждениям^[414].

Последние годы ряд аналитиков в витгенштейнианской "философии сознания" видят единственную альтернативу когнитивистской методологии изучения психофизических процессов. Когнитивизм, по М.Уильямсу, полагает, что организация поведения субъекта объясняется каузальным воздействием сугубо внутренней ментальной структуры. Такие влиятельные авторы, как Д.Фодор, С.Стич, Н.Хомский считают, что только такой подход и способен придать психологии научный статус. Эти сциентистско ориентированные взгляды не совместимы с философией позднего Витгенштейна, который полагал, что сами формы нашего повседневного языка приводят к ошибочной интерпретации психологических состояний и процессов.^[415]"Философия сознания" занимается концептуальным анализом лингвистических средств, используемых для описания и объяснения процессов сознания (и психики). На передний план выходят исследования, посвященные интенциональным характеристикам сознания, проблемам "индивидуального языка" и познания "других сознаний", фиксации в языке болевых ощущений, всевозможным ситуациям воления, воображения, психическим предрасположенностям к тому или иному поведению. Таким образом, сохранить ее в составе аналитических дисциплин становится все труднее, а вот витгенштейнианская парадигма концептуального анализа психики предлагается как избегающая крайностей когнитивизма и бихевиоризма.

Английские исследователи Бейкер и Хакер считают, что современные лингвисты и философы-аналитики принимают несколько ошибочных методологических установок: 1) уделяют внимание лишь синхроническому исследованию языка, забывая диахроническое; 2) своим исследованиям придают в сущности психологическое, когнитивное измерение; З) занимаются не столько реальной языковой практикой, сколько абстрактной "компетенцией"; 4) приписывают последнюю "идеальному" говорящему и слушающему, изолируя "живой" исторический аспект, отдают методологический приоритет "языку" над "речью". Язык есть, прежде всего, социальная практика использования знаков в соответствии с правилами, которым помогает понимание, что и дает критерий, обосновывающий приписывание понимания другим людям. Они призывают к переоценке самих исходных принципов аналитической философии и концептуальной ясности при учете социокультурного контекста языка и сознания или "формы жизни"^[416]. Критики и исследователи Витгенштейна склонны прочитывать его сквозь призму собственных проблем и представлений, говорить о "нейтральной" позиции, видимо, невозможно.

Современная проблематика философии языка находится в центре (понимаемая как теория значения) и определяется, как правило, противостоянием интерналистской, коренящейся в картезианской теории ментального, и экстерналистской, представленной в 80-е годы С.Крипке, Д.Капланом, Х.Патнэмом и др., трактовок значения^[417]. Новейшая аналитическая философия не отрицает программы и концептуальный аппарат философии языка, сотрудничая с философией сознания, философией действия, философией логики, философией морали, аналитической метафизикой и т.п. Анализ языка дополняется эпистемическими и другими традиционно философскими методами. Ставится вопрос о соотнесении методов анализа языка с интенсиональными, трансцендентальными и другими методами современной философии. В то же время, начиная с 80-х гг., предпринимаются попытки лишить ее главенствующего положения. Появились новые направления исследования — философия психологии (Д.Деннет, Д.Фодор, Ч.Чихара)^[418], теория действий, когнитология, социобиология, феминизм (философия "социального различия") и радикальная философия, исследующие феноменологию человеческого восприятия и коммуникации, которые предлагают на пути междисциплинарного исследования найти новые перспективы для решения философских проблем^[419]. За всем эти стоят такие авторитетные имена, как Я.Хинтикка, Д.Фёллесдаль, Г.Кастанеда, Дж.Сёрл, М.Фуко, Ж.Деррида, Ж. Делёз, Ж.Лакан, П. де Ман. Становится "конвергированная" философия с различными методами, обсуждающая проблему сознания, познания и деятельности, роль интенциональных понятий в рамках современной теории языка, статус языкового сообщества в познании, осознание взаимосвязи научных теорий и культурного самосознания. Эта конвергенция происходит и между аналитической и континентальной (хотя в конце ХХ в. она явно стала английской, немецкой, французской, итальянской и т.п. со своими особенностями) философией.

Среди аналитиков особую роль выполняет Р.Рорти. В нашумевшей статье "Проблема духовного и телесного, приватность и категории" (1965) он предложил элиминировать из лексикона философии категорию “сознание”. В поле зрения Рорти попала работа Деннет “Содержание и сознание” (1969), с которым он солидаризируется. Взаимный интерес породил “конструктивную полемику”.^[420] Рорти помещает себя в традицию философии сознания, которую он именует “традицией Райла-Деннета”, включающую У. Куайна, Н. Гудмена, У. Селларса и др. Сам Деннет объясняет сознание таким образом, что от него ничего не остается в прежнем его понимании. Из-за этого деконструктивизма его книгу “Сознание объясненное”(1991) критики назвали манифестом “философского зомби”. Его эпистемические принципы близки реляционизму и интерпретивизму. Как метафилософ, Рорти видит логические цепочки, связывающие антиэссенциалистские интенции Деннета (и аналитической философии) с аналогичными интенциями Ницше, Хайдеггера, Деррида и др. Замысел Деннета состоит в том, чтобы преодолеть идущий от Декарта и Брентано раскол мира на rex extensa и res cogitans, на сферу физического и сферу интенционального, чтобы обосновать непрерывность мира и единство знания. Предпринимавшиеся ранее попытки останавливались перед загадкой феномена сознания: только объяснив сознание в рамках непрерывности мира, можно говорить о единстве знания. Неудачи Деннет объясняет использованием вариантов решений в оппозиции ментализма и редукционистского физикализма когда не учитывались разработки когнитивных наук, науках об искусственном интеллекте, нейробиологии и др. По-Деннету возможен третий — нейтральный — путь между жестким монизмом и детерминизмом физикализма, с одной стороны, и ментализмом и дуализмом — с другой. предлагает функционалистскую картину сознания, охватывающую не только нейрофизиологические процессы, но и семантическое пространство. Поэтому это лучше делать с помощью аналогий и метафор. Новые метафоры должны представить сознание в виде системы функциональных отношений Коренным образом изменяется им смысл понятия интенциональности. Это не свойство ментального, а наша позиция (нейтральная интенциональная установка) по отношению к объектам, когда нам нужно расширить объяснительные возможности и предсказывать их поведение. Данное понятие он относит к объяснительной стратегии предсказания поведения любого объекта - от личности до артефакта. Философии сознания Деннета пытается соединить социо-лингвистическую и социо-биологическую модели объяснения знания, что не уничтожает угрозы телеологизма, панпсихизма и бесконечного регресса. В книге “Сознание объясненное”^[421] он поменял старые образы сознания на новые.

Наиболее сильную экстерналистскую традицию задали бихевиористы. Дж. Уотсон и Б. Скиннер, Дж. Райл и У. Куайн вывели сознание из внутреннего пространства, сделав предметом анализа стимулы и реакции, физические и лингвистические формы поведения, нейрофизиологические процессы и др. Но эти экстерналистские модели часто скатываются к редукционистскому физикализму и не позволяют строить теории сознания, имеющие предсказательную силу. В настоящее время, по свидетельству Энрике Виллануэвы, можно представить несколько типов анализа проблем близких философии сознания: функциональные, морфологические против систематических, интерпретативные против дескриптивных.^[422] Физикализм, дуализм, материализм, реализм в истолковании этих проблем, однако, не стали достоянием только истории и до сих пор оказывают влияние на поиски ответа в этом сложном и неоднозначном вопросе.

А.А. Веретенников

Модальный аргумент С. Крипке против теории тождества

I. В начале семидесятых годов Сол Крипке выдвинул так называемый "модальный эссенциалистский аргумент" против теории психофизического тождества (1971, 1972-80). Этот аргумент стал поворотным пунктом в дискуссиях о сознании, так как не только обосновывал разновидность эссенциализма (то есть, взгляда, согласно которому вещи обладают необходимыми свойствами), но и опровергал теорию психофизического тождества, отрицая тем самым материализм^[448] в теории сознания. Этот важный результат, ставший "общим местом" в дискуссиях в философии сознания, требует пристального внимания и подробного рассмотрения. Теоретиками психофизического тождества было выдвинуто несколько контраргументов, которые также заслуживают внимания. Моя интуиция состоит в том, что а) теоретики тождества используют понятие тождества не в том же смысле, что Крипке, и, следовательно, возражения не опровергают аргумент Крипке; б) понятие релятивного тождества^[449] не может быть адекватно применимо в области психофизической проблемы.

Теория психофизического тождества (далее – теория тождества) предназначена для оправдания точки зрения на сознание, согласно которой процессы или состояния в мозге тождественны процессам или состояниям в сознании, или даже шире – в психике. Например, каждый раз, когда мы чувствуем что-либо, думаем о чем-либо, процессы в мозге определяют (каузально определяют) содержание нашего сознания. Либо, в более сильном варианте, процессы в мозге и есть эти содержания – боль, мысли и так далее.

Теорию тождества можно условно разделить на два подвида:

1) token-identity theory (теория "буквального" тождества). Главный тезис: если имеются два объекта x и y, то тождество будет прямым соответствием между ними. Предмет один.

Символически^[450]:

а) (x = y) ≡ (F)(Fx → Fy);

б) (x ≠ y) ≡ ~ (x = y)

Содержательно:

а) если x тождествен y, то для любых вхождений x и y в F, сохраняется импликация (Fx → Fy);

б) если x нетождествен y, то неверно, что x тождествен y.

2) type-identity theory (теория тождества по типу). Главный тезис: при заданных условиях тождества только те предметы, которые удовлетворяют критерию, выделяющему предмет в отдельный вид, будут тождественны. Отличие от теории "буквального" тождества в том, что x и y должны быть одного типа. Так, согласно примеру Смарта, мы не можем отнести к одному типу процессы, протекающие в мозге и, например, на звезде Альфа Центавра.

Символически:

(xF) & (yF) ≡ (F)(x=y).

Содержательно:

Если x является членом класса F (обладает свойством F) и y является членом класса F (обладает свойством F), то для любого F, x тождествен y.

Нужно учитывать, что эти две разновидности можно также разделять на теорию метафизического тождества и лингвистического (логического в широком смысле). В первом случае идет речь о предмете, предметы тождественны, во втором – о знаках, буквально, словах, тождественны только слова (однако, в нашем описании тождества, x и y не слова-константы, а переменные). В то же время, теоретики тождества переносят эту разновидность тождества в область метафизики – то есть существующих предметов.

II. Сол Крипке эксплицирует тождество как:

а) (x = y) ≡ (x = y);

б) ~(x = y) ≡ ~(x = y).

Где а) – схема необходимого тождества, и б) – схема необходимого различия.

То же, но вводя кванторы всеобщности:

(x)(y) ((x = y) ≡ (x = y));

(x)(y) (~(x = y) ≡ ~(x = y)).

Тождество может быть только необходимым тождеством. Возможное тождество тождеством не является. В отношении тождества могут находиться не только знаки (слова) но и вещи. Вещи всегда самотождественна с необходимостью, тождество двух вещей невозможно. Экспликация необходимого тождества Крипке является метафизической экспликацией, включающей в себя не только язык, но и вещи.

Крипке опровергает второй вид теории тождества, а именно – теорию тождества по типу, но его выводы применимы и к первой разновидности. Теоретики тождества утверждают, что стимуляция С-волокон тождественна психическому состоянию – боли. Такое тождество было бы аналогом тождества между теплом и движением молекул в области точных наук. Крипке утверждает, что "боль" является жестким десигнатором^[451] (то есть слово "боль" обозначает определенное психическое состояние во всех возможных мирах). Если "боль" является психическим явлением, то оно будет таковым с необходимостью и "эссенциально" (essentially). Нелепо утверждать, что боль не есть боль. С-волокна также являются жестким десигнатором, и тождество межу болью и стимуляцией С-волокон, если оно является тождеством, должно быть необходимым. Если референция жестких десигнаторов совпадает в модусе возможности, то они не будут тождественны. В случае с теплом и движением молекул, второе будет существовать даже если никто в мире не сможет почувствовать тепло. Здесь тождество сохраняется. Если возможно, что стимуляция С-волоком может существовать без "боли", то это будет означать, что нечто (а именно, "боль") существует без того, чтобы кто-нибудь это чувствовал как боль. Но невозможно для чего-либо существовать, не будучи чувствуемым как боль и быть болью. Теоретик тождества будет утверждать, что физическое состояние не просто производит психическое состояние, но они тождественны (или его претензия на объективность рушится), они будут "необходимо совпадать a fortiori". В случае с движением молекул есть нечто среднее между наблюдателем и молекулами – это чувство тепла. Но в случае с психическими и физическими состояниями нет никакого посредника, так как теоретик тождества полагает, что они тождественны.

В случае с "теплом" ("тепло" – жесткий десигнатор) референция термина определяется акцидентальным свойством референта, то есть свойством производить ощущение S. Если референция задается не жестко, то так называемое "тепло" не будет движением молекул, и, следовательно, теплом. Боль, с другой стороны, не может определяться акцидентальным свойством, то есть свойством производить ощущение S, она определяется тем, что она есть боль, "непосредственно феноменологически" данная. Таким образом, боль, в отличие от тепла, не просто жестко задается "болью", но ее десигнатор задается "эссенциальным" свойством референта.

Согласно метафоре Крипке, для того, чтобы созданные богом существа, обладающие С-волокнами, чувствовали стимуляцию этих волокон как боль, богу нужно не просто создать такие волокна, но связать их стимуляцию с чувством боли. Следовательно, отношение между стимуляцией С-волоком и болью не является отношением тождества. А так как оба термина "боль" и "возбуждение С-волокон" являются жесткими десигнаторами, то стимуляция (возбуждение) волокон может существовать без боли, то есть не будет ею^[452].

Из этого следует, что заявление теоретиков тождества неверно. Сам Крипке описывает проблему материалистов в теории сознания так:

"[Материалисту] нужно показать, иллюзорность нашего мнения о возможности существования боли без соответствующего состояния мозга… Таким образом, материалист находится перед в высшей степени сложной проблемой. Ему нужно показать, что то, о чем мы думаем как о возможном, фактически невозможно. Ему нужно показать, что вещи, которые мы можем вообразить, мы фактически вообразить не можем" (1980: 163).

Крипке полагает, что невозможность чего-либо означает его невообразимость, что открывает широкое пространство для контраргументации: можно отрицать связь воображаемости с возможностью. Последующая дискуссия вывила всю сложность данной проблемы и повлияла на изменение точки зрения многих философов от теории тождества к функционализму.

III. Впоследствии теоретиками тождества было выдвинуто несколько аргументов, позволяющих им сохранить "тезис тождества". Мы коснемся только двух авторов, Алана Сиделла и Томаса Полджера. Условно систематические аргументы теоретиков тождества можно разделить на две группы:

1) Теория тождества по типу не использует жестких десигнаторов в установлении тождества. Аппарат Крипке неприменим к тождествам в области психофизической проблемы. Назовем этот аргумент методологическим аргументом. Ответ со стороны Крипке мог бы быть в указании на всеобщность поля применения "аппарата жестких десигнаторов". В области "естественных видов" это было показано Патнемом^[453].

2) Теория тождества не опровергнута аргументом Крипке, кажущаяся случайность в области психофизического тождества не является "подлинно метафизической случайностью". Это лишь иллюзия, которую можно объяснить нашей "эпистемической ситуацией", или состоянием нашего знания на данный момент. Назовем этот аргумент эпистемологическим аргументом.

Второй тип возражений ("эпистемологический аргумент") заслуживает большего внимания, так как затрагивает сторону проблемы, не до конца проясненную Крипке. Во-первых, теоретик тождества может разделять случаи, когда мы имеем дело с возможностью "научного тождества" (например, ощущения и процессы в мозге) и те случаи, когда такое тождество не может быть установлено (например, ощущения и погодные процессы). Открытие тождественности в данном случае должно сопровождаться некоторым "предварительным знанием", например, Алан Сидел пишет:

"Хотя вода как оказалось, это H₂O, могло бы оказаться, что она – это H₂SO₄ или XYZ, и если бы было так, то мы точно так же принимали XYZ как идентификатор для воды. С другой стороны, кажется маловероятным, что мы будем считать "жидкость, выпитую Джорджем Вашингтоном" кандидатом на тождество с водой, даже если окажется, что вся и только одна вода (те объекты, которые мы называем "водой") обладает этим свойством. Это показывает, что должны существовать всеобщие критерии для того, чтобы быть "кандидатом" на отождествление с объектом нашего исследования. … Условия тождества совместны, если и только если, строго говоря, они те же самые.^[454]"

Условия тождества он определяет как то, что репрезентируется в высказываниях по отношению к любому возможному объекту в качестве необходимых условий для его существования. По отношению к типу вещей, условия тождества – это граничные условия для того, чтобы быть этим типом вещей. По отношению к индивидуальной вещи, условия тождества – это граничные условия для того, чтобы быть этой вещью. Таким образом, согласно этому подходу, условия тождества являются основанием для установления тождества. Также, несмотря на то, что научные тождества устанавливаются эмпирически, условия тождества должны быть известны a priori. Для того, чтобы эта вещь была "вазой", мы должны знать что именно это условие тождества должно удовлетворяться, например, по форме, а не химическому составу или микроструктуре. Введение эпистемологического понятия a priori, на наш взгляд, расширяет дискуссию и ослабляет аргумент, так как Крипке имел в виду именно "метафизический" контекст.

Взгляд Полджера на данную проблему отличается от взгляда Сиделла в том, что первый не использует понятия априорных условий и, таким образом, с его точки зрения, не вдается в область эпистемологии, обосновывая свой аргумент с метафизических позиций. Его аргументацию можно воспроизвести так: случайность некоторых утверждений тождества является только кажущейся, ввиду того, что у нас нет релевантных критериев тождества. Полджер называет моделью индивидуации сравнимые между собой критерии определения вещи как этой вещи (в общем смысле). Если у нас нет возможности индивидуализировать (выделить как отдельную вещь) воду, то она не должна быть H₂O. Моделью индивидуации для воды будет способ определения ее как конкретного типа субстанции при помощи рассмотрения молекулярной структуры воды. Эта конкретная вещь не будет стулом с необходимостью, если у нас нет способа выделить стулья в отдельный тип предметов с помощью модели индивидуации. Проблема распознания предметов не имеет отношения к этому аргументу, так как для того, чтобы ошибиться, уже нужно знать критерий индивидуации. Другой классический пример, это пример с золотом. До того, как стало возможным определять атомный вес элементов, казалось, что золото не должно быть с необходимостью элементом с атомным номером 79. Но после этого открытия мы не можем сказать, что золото может быть элементом с атомным номером 80, или элемент с атомным номером 79 не может быть золотом – золото с необходимостью есть элемент с атомным номером 79. Как и многие теоретики тождества до него, он утверждает, что в случае с ощущениями и процессами в мозге мы находимся в положении химика до открытия атомной теории, так как мы не знаем, как индивидуировать состояния мозга. Полджер утверждает, что мы не знаем даже того, как можно индивидуировать (или устанавливать критерии тождества) ощущения. Если критерии тождества для ощущений и состояний мозга несравнимы, то остается возможность для их тождества. Если мы не знаем модель индивидуации для ощущений и состояний мозга, то они могут казаться нетождественными. Если они тождественны, то эта видимость иллюзорна и теория тождества не разрушается аргументом Крипке.

IV. Со своей стороны, мы можем сказать, что возражения на аргумент Крипке базируются на допущении, что формальные критерии тождества, а именно, его определение и формальные законы тождества, например, закон Лейбница – "тождество неразличимых", или "термины, могущие быть замененными друг на друга так, чтобы эта замена не влияла на истинность, тождественны", формально

(x)(y)((x=y) → (φ)(φx≡φy)), где φ – произвольное свойство,

не несут когнитивной нагрузки, то есть являются, попросту говоря, тавтологиями. С точки зрения теоретиков тождества, тождество не будет отношением между предметом и самим собой, но "отношением, релятивным к определенному способу идентификации^[455]". Вот откуда появляется понятие "модели индивидуации". Приписывать чему-либо тождество с этой точки зрения означает идентифицировать объект с определенным видом, например, стул с классом стульев, по критерию тождества или модели индивидуации. Более формально:

a есть такое же F, как и b (где F – свойство, предикат, или класс объектов, включающий в себя a и b).

Такой подход релятивизирует понятие тождества, "релятивизированное тождество" будет отличаться от "объективного" или "абсолютного" понятия тождества, принятого, на наш взгляд, в теории Крипке. Абсолютное (необходимое) тождество является логическим тождеством и может быть приписано только жестким десигнаторам. Релятивное тождество может быть приписано предметам при помощи, например, остенсивного указания. В рамках концепции релятивного тождества правомерно говорить о том, что можно войти в одну и ту же реку, но невозможно в одну и ту же воду, или

"a есть такое же F, как и b" но не "a есть такое же H или G, как и b".

То есть, закон Лейбница не выполняется^[456], так как предполагает совпадение всех свойств. Такое понятие тождества, хотя и в некотором смысле привлекательно, ввиду того, что совпадает с обычным словоупотреблением ("этот стул тот же самый, что и тот", "та же шляпа"), те не менее, крайне проблематично с определенной точки зрения. А именно, если у нас имеются многочисленные критерии индивидуации предметов, то, как указал Виггинс, потенциально мы можем установить тождество между всеми предметами в универсуме. Согласно модели, представленной эпистемологическим аргументом, предметы могут быть теми же с точки зрения, допустим, конструкции, (стул x) но не теми же с точки зрения молекулярного состава (множество p молекул во время t₁, составляющее стул x, и множество молекул q во время t₂, составляющее стул x). Закон необходимости тождества – тождество может быть только необходимым тождеством – очень удачно применяется в данном случае. Если тождество выявляется моделью индивидуации, а таких моделей может быть много, то тождество зависит от процедуры установления тождества. Пока же такая процедура не найдена, постулируется возможное тождество. Возможное тождество не может быть тождеством. Из чего можно сделать вывод, что теория тождества, даже учитывая аргументацию в ее защиту, неверна на современном этапе развития знания. Выход из этой ситуации для теоретика тождества может быть только один – признание "тождества" сходством или принятие какой-либо формы ограниченного каузального взаимодействия. Однако, тогда теоретик тождества перестанет быть теоретиком "тождества".

На наш взгляд, ключевую роль в аргументе Крипке играет метафизическое понятие необходимости. Если мы обратимся к понятию необходимости как тому, что сохраняет истинность в любом возможном мире, то это понятие не релятивизируется даже введением релятивных тождеств. Необходимое тождество будет, таким образом, "абсолютным" тождеством и в этой модели сохраняется закон Лейбница, не позволяющий отождествлять объекты, не все свойства которых те же самые. В модели эпистемологического аргумента тождество не может быть необходимым, так как не удовлетворяется условие необходимости тождества. Следовательно, предполагаемое теоретиками тождества понятие "тождество", согласно своему современному пониманию, введенному Крипке, не может быть тождеством. Более того, критерий необходимости тождества позволяет считать, что теория тождества не будет верна даже при учете будущего развития знания.

V. С точки зрения систематической философии^[457], важность дискуссии между теоретиками тождества и Крипке невозможно переоценить. Большая часть современной нейрофизиологии и психологии неявно предполагает теорию психофизического тождества. Нейрофизиологические теории сознания по большей части являются пересмотренными вариантами теории тождества^[458]. Модальный аргумент Крипке выявляет систематическую ошибку в таких теориях. То есть, "тождество", о котором они говорят, не может быть необходимым тождеством, а является только случайным совпадением^[459]. В общем смысле, принимая точку зрения теоретиков тождества, можно сказать, что аргумент Крипке относится не непосредственно к сознанию, но только к определенным типам процессов в сознании. Однако, такое возражение не может быть принято в рамках современной формулировки теории тождества, в которой процессы в мозге прямо отождествляются с процессами в сознании. Возражения теоретиков тождества могут быть расценены как опровержение аргумента Крипке. Моей целью-максимум было показать, что они таковым не являются.

С историко-философской точки зрения в данной дискуссии мы видим противостояние двух позиций по отношению к психофизической проблеме. Условно обозначим их как дуалистическую (лейбницеанскую) и материалистическую. Дуалисты утверждают принципиальное различие между сознанием и мозгом, материалисты – принципиальную сводимость процессов в сознании к процессам в мозге. Тезисом редукции, в терминах Смарта, будет утверждение о том, что эти два вида процессов тождественны, а процессы в сознании редуцируемы к таковым в мозге. Развитие позиции Крипке можно наблюдать в теории "дуализма свойств" (property dualism), сторонником которого является, например, Дэвид Чалмерс. Развитием отдельных версий теории тождества является функционализм в философии сознания. Резонно будет отметить, что сам Крипке не применял своего аргумента к функционализму, так как он отмечал непоследовательность в тогдашних его версиях (начало семидесятых годов XX века). Однако, философ, придерживавшийся сходных с Крипке взглядов, а именно, Патнем, развивал свою собственную, впоследствии ставшую весьма последовательной, версию функционализма.

Зачастую сама первоначальная постановка проблем в философии сознания вызывает жесткую критику, как, например, возрождение интереса к интенциональности в работе Т. Нагеля "Что это такое – быть летучей мышью?". Многие теоретики тождества и функционалисты не приняли "тезиса интенциональности" – что осознавать нечто, значит находиться в определенном интенциональном состоянии. В настоящее время, как аргумент Нагеля, так и аргумент Крипке являются общепринятыми в философии сознания, несмотря на попытки ревизии. Одна из этих попыток была представлена в этой статье. Защита аргумента Крипке была основной задачей данной статьи, и, как я надеюсь, эта защита была успешной.

Д. И. Дубровский

В "театре" Дэниэла Деннета
(по поводу одной популярной коцепции сознания)

Дэниэл Деннет – один из самых популярных и влиятельных англоязычных философов, автор около десятка книг, посвященных проблеме сознания и переведенных во многих странах. Они неизменно оказываются в центре философских дискуссий по данной проблеме, встречают отклик среди представителей различных наук. У нас переведено и опубликовано лишь несколько небольших работ Д.Деннета ( 1 ). Рассмотрению его взглядов посвящены статьи Н.С. Юлиной (10; 11; 12; 13), которая недавно завершила работу над монографией о творчестве Д. Деннета. Я имел возможность внимательно прочесть рукопись этой монографии, представляющей кропотливый труд. В нем взгляды Д. Деннета рассматриваются в широком контексте исследований проблемы сознания, которые интенсивно ведутся в последние десятилетия представителями аналитической философии. Мощный поток литературы по проблеме сознания в русле аналитической философии, как ни странно, остается вне поля заинтересованного внимания российских философов. Поэтому труд Н. С. Юлиной, выполненный в историко-философском ключе, особенно ценен.

Правда, я отношусь к концептуальным установкам и результатам Д. Деннета гораздо более критично, что и послужило основанием для этой статьи. Сейчас, когда в философской литературе наблюдается чрезвычайная информационная избыточность, необходимо более взыскательно относится к анализу не только исходных посылок предлагаемых концепций сознания, но и к логической последовательности их реализации в решении конкретных вопросов, к аспектам обоснованности и теоретической корректности философского изложения, оригинальности и результативности предлагаемых подходов. Такого рода взыскательность способна повысить продуктивность нашей деятельности, ее ответственность, если, конечно, мы исходим из убеждения, что философская разработка проблемы сознания претендует на теоретический статус и, сле-довательно, ее результаты подлежат проверке на основании общепринятых критериев.

Д. Деннет – блестящий стилист, эрудит, изобретательный аналитик, творец оригинальных метафор, его писательская палитра многокрасочна, насыщена яркими образами и ассоциациями, способными стимулировать творческую мысль. Но можно ли найти в его многочисленных текстах концептуальные новации? В чем "сухой остаток"? Насколько последовательны и обоснованы предлагаемые им способы решения проблемы сознания? Вот вопросы, которые должны получить ясные ответы.

Отстаивая материалистическую позицию в понимании сознания, Д. Деннет резко критикует картезианский дуализм. Однако вместе с субстанциальным дуализмом Декарта он отбрасывает его феноменологические посылки (касающиеся прежде всего статуса Я) как совершенно устаревшие, противоречащие якобы современной науке. С этой целью Д. Деннет вводит метафору "Картезианского театра", в котором Я разигры-вает свои роли центра сознания, источника целеполагания и воления. В итоге, отвергая феноменологическую традицию, идущую от Декарта, пытаясь справиться с феноменом Я ("Самости"), Д. Деннет сооружает такую систему декораций, ролевых игр и объяснений, которую в его же манере можно назвать "Театром Деннета". Ниже я попытаюсь выступить в качестве критически настроенного зрителя, который побывал на всех его главных спектаклях.

Итак, что есть "Самость"?

Этот вопрос является наиболее острым для теоретика, который исследует проблему сознания, ибо здесь он прежде всего сталкивается с самим собой, с собственным Я. Стремясь преодолеть эмпирическую не-определенность, теоретик создает корректные абстракции, формирует или принимает некоторую парадигмальную систему отсчета. Это относится и к вопросу о собственном Я. Пытаясь ответить на него, он попадает в трудное положение: первичное описание должно носить интерсубъективный характер, производится от третьего лица, но при этом оно неизбежно производится от первого лица. Ведь именно данное уникальное Я утверждает нечто о Я вообще, и другого не бывает. Такого рода парадоксальную ситуацию нельзя оставлять в тени. Недопустимо обходить то кардинальное обстоятельство, что тут гносеологическая (эпистемологическая) проблема необходимо связана с онтологической проблемой, как и наоборот (т.е. утверждения, касающиеся способности Я знать нечто, в том числе и о самом себе, явно и неявно обусловлены утверждениями, касающимися реальности Я, и наоборот). Налицо своего рода замкнутый круг, который надо теоретически корректно разомкнуть.

Между тем, несмотря на значительный историко-философский опыт осмысления подобных трудностей (Декартом, Беркли, Юмом, Кантом, Гуссерлем и др.), несмотря на актуальность их основательного теоретического анализа в условиях информационного общества, указанный ключевой пункт проблемы сознания отодвинут на дальнюю периферию, а зачастую попросту игнорируется. Это справедливо для нынешних как физикалистских, так и функционалистских концепций сознания, которые одержимы задачей редукции феноменального к объективно реальному.

Мы видим это и у такого яркого представителя функционалистского направления в разработке проблемы сознания, как Д. Деннет. Он является продолжателем традиции, идущей от Виттгенштейна, Райла, Гудмэна, в известной степени от Куайна, и ничего концептуально нового в этом отношении нам не предлагает: сознание редуцируется к 1) поведению, 2) лингвистическим отчетам, 3) когнитивному содержанию, которое присуще и компьютерной программе. Интересны частности, способы аргументации автора, то, как он интерпретирует основные вопросы проблемы сознания, как пытается реализовать указанную программу редукции. И, конечно, важны те поводы к дискуссии с автором, которые во множестве содержатся в его трудах и способны стимулировать творческие размышления.

Итак, Д. Деннет начинает с того, что безжалостно крушит "Картезианский театр", в котором Самость выступает в качестве особой ментальной реальности и образует центр сознательной активности, стягивает и систематизирует чувственные данные, редактирует, обобщает, принимает решения, дает команды к действиям. Всё это не более чем кажимости. Таково основное содержание первого акта в Театре Деннета. Мы слышим вдохновенные декламации по поводу того, что представление о Самости возникло из-за приверженности к "дефективному набору картезианских метафор" и неоправданного доверия к собственной интуиции. Подобной реальности в виде "Главного Режиссера" или "Главного Редактора" на самом деле не существует, это мнимая реальность (см. 16, р. 433 - 434).

Сразу хочется прервать автора и возразить. Разве такой реальности не существует, например, в акциях декламатора, который сам себе режиссер и целенаправленно ведет свою партию, выстраивает доводы, хочет увлечь нас своими мыслями? К тому же вопрос о том, что значит "не существует" или "существует" (и в каких смыслах берутся эти термины) автор оставляет за скобками. Он считает, что признание реального существования Самости (и шире – ментального) обусловлено картезианским постулатом об особой духовной субстанции. Отбрасывая указанный постулат, мы тем самым должны якобы признать ложным и тезис о реальном существовании ментальных явлений.

С этим, однако, нельзя согласиться. Между феноменологией Декарта (его утверждениями "Я мыслю …" и т.д.) и полаганием духовной субстанции нет необходимой логической связи, как ее нет между моими утверждениями о моем Я (типа "Я мыслю…", "Я хочу…", "Я должен…", "Я люблю…" и т.п.) и утверждением о существовании духовной субстанции, одним из проявлений которой обязано будто бы выступать мое Я. (Разве тезис о реальности ментальных явлений нельзя обосновать иначе, как только путем отнесения ее к категории особой ментальной субстанции или путем отождествления ее с физическими явлениями?).

Это важно подчеркнуть, ибо Деннет не исследует вопрос о связи онтологии и феноменологии, не дает четкого анализа оснований своей онтологии, т.е. того, к чему редуцируется ментальное (поведение, лингвистический отчет, когнитивное содержание и шире – функциональное отношение), не замечает, что эти основания сами предполагают учет ментального, и его онтология неявно содержит в себе тот круг, о котором говорилось выше.

Признание Самости иллюзорной означает, конечно, признание того же в отношении феноменальных состояний вообще, т.е. субъективной реальности в целом. В этом отношении Деннет последователен. Он предлагает ироническую метафору "Феноменального сада", в котором пребывает Самость. Человек искренне верит, что звуки, образы, запахи и т.п. существуют в потоке его сознания в виде особых феноменальных качеств – "квалиа". По его убеждению, надо "дисквалифицировать квалиа", ибо таких объектов нет в природе (см. 16, р. 45 и др.).

Весьма сильные утверждения, не правда ли? Посмотрим же, какие аргументы приводит Деннет.

Это в основном старые (иногда несколько перефразированные) доводы радикальных физикалистов и логических бихевиористов о "Мифе Данного", о несостоятельности интроспекции и "Привилегированного доступа"; такого рода доводы подвергались мной подробному критическому разбору (см. 2; 6 ). Суть их в том, что не существует якобы никакого прямого, непосредственно данного мне знания о моих субъективных состояниях (боли, звуковых или зрительных ощущениях и т.п.) и нет никакого привилегированного доступа к собственным субъективным состояниям. Это – "иллюзии картезианского театра". Нет якобы никакого различия между переживаемым в опыте субъективным феноменом и лингвистически оформленной мыслью об этом феномене. "В норме достаточным условием для того, чтобы иметь опыт, является последующий вербальный отчет" (16, р. 140). Таким способом кажимость феноменов нашего субъективного мира редуцируется к тому, что полагается подлинной реальностью – словесным отчетам, и это считается научным объяснением субъективного опыта и сознания, от которого теперь не остается и следа (типичная иллюзия "Театра Деннета", сооруженного в своем основании вобщем-то на средства бихевиоризма и физикализма!).

Столь крайняя, редукционистская установка вызывает категорическое возражение. Она подвергалась серьезной критике со стороны ряда представителей аналитической философии. Например, Т. Нагель ( 8; 19), Дж. Серл ( 9 ), М. Локвуд (18) и другие справедливо подчеркивали, что объяснение сознания, ментальных феноменов не должно сводится к требованию обязательной редукции явлений сознания к чему-то такому, что ими не является (к физическому процессу, словесному отчету, поведенческому акту). Адекватные методы объяснения сознания не должны элиминировать качественную специфику явлений субъективной реальности (а это как раз и происходит в концепциях радикального редукционизма).

Кроме указанных выше, Деннет приводит ряд других доводов, большей частью эпистемологического и психологического плана: субъекты "часто не могут дать непротиворечивые ответы" о том, что они испытывают в опыте, подвержены "когнитивным иллюзиям", "часто" не могут дать ясного отчета об операциях собственного Я с "данными опыта" и т.п. Весомость этих доводов близка к нулю. Если "часто" не могут, а хотя бы "редко" могут, то это не подтверждает тезиса о сплошной кажимости "данных опыта", об иллюзорности "Феноменального сада".

Кроме того, Деннет умалчивает о том, как обстоит дело у него самого, как он оценивает собственные переживания, например, боли, жажды или, простите, острого желания зайти в туалет. Неужели как иллюзии и кажимости? (Хочу отметить, что Деннет широко использует в своей аргументации выгодные примеры и контрпримеры "из жизни", но "не замечает" противоречащие факты).

Вот еще несколько примеров аргументации Деннета в пользу неадекватности самоотображения. Люди "могут рассказывать красивые сказки, не осознавая их сказочности, заполняют провалы, гадают, спекулируют, подменяют наблюдаемое его теоретизацией" (16, р. 31). Даже когда они вполне искренни! "Мы готовы допустить, что это так и есть, должно быть тем, что кажется им; но тогда то, что им кажется, оказывается слабым руководством к тому, что реально происходит в них" (там же). Разумеется, к себе автор этого не прилагает. Видимо потому, что его сознание либо вовсе лишено кажимостей, либо обладает безотказными средствами, чтобы во всех случаях их сразу распознавать и блокировать. Он становится в позицию некого анонимного величия – "Мы" ("мы готовы допустить…" и т.п.). "Вы уверены, что знаете собственное сознание?" – спрашивает Деннет, и продолжает: "Поэтому рассказывайте нам. Мы поверим вам. Однако, мы вряд ли поверим, что вы сообщаете истину о процессах, происходящих внутри вас…Тем не менее мы поверим вам, когда вы будете рассказывать о том, что вам кажется; мы наделяем вас авторитетом относительно кажущегося вам" ( там же ).

А вот авторитетом относительно не кажущегося, а действительного Деннет фактически наделяет собственное "Мы". Такую, мягко выражаясь, сомнительную манеру суждений, когда теоретик берется утверждать нечто о свойствах человеческого сознания вообще, но не прилагает этого к самому себе, к собственному сознанию, я называю "феноменом отрешенности от себя". Этот феномен, как ни странно, весьма типичен для философов, обсуждающих проблему сознания. Его корни, как мне думается, произрастают из классической гносеологии, которая в главных своих теоретических интенциях является экстерналистской, имеет своей задачей познание внешнего объекта, в крайне слабой степени учитывает то фундаментальное обстоятельство, что всякое отображение внешнего объекта необходимо включает самоотображение субъекта. Такая экстерналистская стратегия адекватна при постановке и решении лишь некоторого класса познавательных задач (характерных для классического, физикалистского естествознания). Классическая гносеология (эпистемология) стремится корректно элиминировать аспект субъективной реальности и таким путем достигнуть "объективного знания", она не выработала эффективных средств теоретического отображения субъективной реальности как особого предмета познания и не располагает достаточными теоретическими средствами оценки ее вклада в формирование всякого результата познания. На нынешнем этапе нашей информационной цивилизации быстро возрастает число таких классов познавательных задач, которые настоятельно требуют новой эпистемологии, необходимо включающей теоретическую рефлексию самоотображения субъекта (см. подробнее: 4; 6; 7).

К сожалению, Деннет не предпринимает эпистемологического анализа самоотображения. Более того, не обращает внимания на элементарные психологические механизмы самокритики и самокоррекции, которые присущи всякому сознанию и способны минимизировать "кажимости". Он оставляет в тени и тот чрезвычайно существенный для нашего обсуждения и столь очевидный факт, что отчеты от первого лица (не только для других, но и для себя), хотя и могут вводить в заблуждение, могут быть "красивыми сказками", в то же время исправно работают в огромном числе случаев, производят интерсубъективные продукты и служат руководством к эффективным действиям. И разве не то же самое мы видим, когда кто-либо воспринимает внешние объекты, рассуждает и теоретизирует по поводу них? Но, пожалуй, главное состоит в том, что отрицая возможность адекватного самоотображения, теоретик подрывает одно из необходимых оснований возможности адекватного познания вообще. Познавательный акт непременно включает в той или иной форме отчет от первого лица для себя и лишь потом для другого. Если самоотображение неадекватно, то это свидетельствует о неэффективности логического и интуитивного самоконтроля, что влечет неадекватность познавательного акта в целом.

Уже это показывает, что стремление элиминировать качество субъективной реальности, характерное для редукционистских стратегий, связано с весьма узким пониманием гносеологической проблематики. Эти редукционистские стратегии препятствует постановке и решению новых актуальных задач в области гносеологии. Здесь еще раз обнаруживается существенная взаимосвязь онтологии и гносеологии: новые онтологические проблемы требуют новых гносеологических исследований.

Концепция Деннета в основном воспроизводит стратегические установки "научных материалистов" 50-70-х годов прошлого века (Г. Фейгл, Дж. Смарт, Д. Армстронг, П. Фейерабенд и др.; особенно близка она к позиции "элиминативного материализма" раннего Р. Рорти). Последние стремились покончить с "чужеродностью" ментального в научной картине мира, редуцировать "ментальное к "физическому" (критический анализ этого направления был проведен мной еще в 70-х годах; см. 3, ч.1, гл. 1 и 2) . В отличие от большинства "научных материалистов", которые выступали с позиций радикального физикализма, Деннет пытается осуществить программу редукции с позиций функционализма, используя известные теоретические результаты Тьюринга ("Машина Тьюринга", "Тест Тьюринга"). С этой целью он предлагает свой "гетерофеноменологический метод", который, по его словам, позволяет преодолеть иллюзорность аутофеноменологии, объяснить сознание без ментального, чисто экстерналистким способом (сугубо "объективно").

Формулируя альтернативу "гетерофеноменология или аутофеноменология", Деннет использует характерное для бихевиористски мыслящих теоретиков клише. Как будто возможна некая чистая аутофеноменология, а соответственно и ее антипод. Где вы видели, у кого чистую аутофеноменологию в качестве концепции сознания? Интроспективные данные, выступая в словесном облачении, так или иначе "гетерофеноменологичны". С другой стороны, любые "гетерофеноменологические" построения неизбежно включают интроспективные данные (отчеты от первого лица), более того, в определенном смысле основываются на них.

Понятие сознания используется не только в философии, но и в разных науках, оно употребляется в разных смыслах, которые зачастую недостаточно четко определены. Некоторые свойства, приписываемые сознанию, характеризуют, например, его операциональные аспекты. В этом случае они хорошо определяются эмпирически и имеют стандартные функциональные описания от третьего лица. То, что Деннет называет гетерофеноменологией, как раз и представляет такого рода описания, ис-пользуемые в когнитивной психологии, психофизиологии, в проблематике искусственного интеллекта и других областях науки. Но при этом за скобками остается специфика субъективной реальности – наиболее существенная, неотъемлемая черта сознания. Гетерофеноменологический метод выражает, по существу, хорошо известную методологию бихевиоральных исследований, которая оправдана в целях изучения отдельных функций сознательной деятельности, не более того. Теоретические основания такого рода исследований далеко не совпадают с теоретическими основаниями общей концепции сознания. Деннет же выдает первое за второе. На сцене "Театра" Деннета мы наблюдаем привычную игру, когда удивительное, загадочное оборачивают и подают в виде "всем понятной", расхожей банальности; мы отмечаем одаренность актера, богатый антураж, иногда восхищаемся режиссерскими находками, но это не отменяет острого чувства неподлинности, "выхолощенности" образа.

Различие между указанными двумя уровнями теоретических подходов к проблеме сознания четко фиксирует Д. Чалмерс, внесший заметный вклад в анализ ее теоретических оснований (14; 15) Он различает "легкую" и "трудную" проблему сознания. "Легкая" проблема включает набор феноменов, которые обычно "ассоциируются с понятием сознания" и являются предметом исследования нейрофизиологи, когнитивной психологии и смежных с ними дисциплин. Сюда относятся: реакции на внешние стимулы, их дискриминирование и категоризация; отчеты о ментальных состояниях; интегрирование информации когнитивной системой; фокус внимания; контроль поведения; научение; различие между бодрствованием и сном. Все эти феномены хорошо объясняются в функциональных терминах ( см.: 14, р.200 – 201).

"Трудная" проблема сознания – это проблема "субъективного опыта". "Почему дело обстоит так, что определенные электромагнитные волны, воздействующие на сетчатку, дискриминируются и категоризуются зрительной системой, но эта дискриминация и категоризация переживается как ярко красное?" (там же, р. 203). "Почему эти процессы не идут в "темноте", свободно от какого-либо внутреннего чувства?" (там же). Как объяснить "субъективный аспект информационных процессов?". В этом – "ключевой вопрос проблемы сознания" (там же). Объяснение в функциональных терминах "оставляет вопрос открытым" (там же, р.207).

Большинство представителей функционализма, в их числе Деннет, стремятся свести "трудную" проблему к "легкой" и таким путем "решить" проблему сознания. Их оппоненты (Т. Нагель, Дж. Сёрл и др.) отвергают функционализм на том основании, что принципы последнего позволяют приписывать "сознание" существам, способным выполнять "разумные операции", обладать "когнитивной компетентностью", но лишенным качества субъективной реальности (они именуются "зомби"). Деннет прямо заявляет: если "зомби" успешно пройдет все гетерофеноменологические тесты (подтверждающие наличие у него достаточной "когнитивной компетенции"), то мы обязаны приписывать ему сознание. Но такой ответ был ведь предрешен с самого начала, поскольку Деннет исходит из того, что главным признаком сознания является "функционирование когнитивно-информационных процессов", а эта черта является общей для человека и компьютера (см.:16, р. 216 - 218). Он иронизирует по поводу "тайного огня сознания", которого не затрагивает его теоретическая рефлексия, и утверждает, что его оппоненты не привели никаких доказательств в свою пользу.

Действительно, "Тесты Тьюринга" позволяют установить "разумность" некоторой системы, наличие у нее "когнитивной компетентности", но не имеют средств для диагностики наличия или отсутствия у нее субъективной реальности. Последняя предполагает наличие "когнитивной компетентности". Однако, наличие "когнитивной компетенции" не предполагает обязательного наличия субъективной реальности, без которой нет сознания. Таким образом, суть проблемы не просто в наличии "когнитивной компетентности", а в способе ее существования. Радикальный функционализм игнорирует вопрос о способе существования "разумного содержания" и, в результате, выхолащивает проблему сознания.

Между тем идея функционализма, принципы функционализма допускают различную интерпретацию. Парадигма функционализма противостоит парадигме физикализма и тем самым открывает новый теоретический горизонт. Эти новые теоретические возможности связаны прежде всего с категорией информации (поскольку информация инварианта по отношению к физическим свойствам ее носителя) и соответственно с понятиями кодовой зависимости и информационной причинности. Поэтому парадигма функционализма способна инициировать такой подход к проблеме сознания, который, по моему убеждению, может вполне корректно ставить и решать вопрос о способе существования "когнитивного содержания" и "когнитивной компетенции". Я пытался показать это в полемике с Т. Нагелем и Дж. Серлом – решительными противниками функционализма (функционалистского редукционизма в духе Деннета), стремящимися, как и я, отстоять сознание именно в качестве субъективной реальности (см.: 5 ; 6). В статье, посвященной анализу взглядов Т. Нагеля (5), дано краткое изложение моей концепции связи сознания с мозговыми процессами, опирающейся на принципы функционализма. Думаю, эвристический потенциал этих принципов далеко не исчерпан.

Вернемся, однако, к Самости, как ее трактует Деннет. Этот пункт в феноменологии сознания является, пожалуй, самым важным. Тезис об иллюзорности Я, его отрицание как центра сознательной активности, ценностно-смыслового ядра персональной системы субъективной реальности означает перечеркивание личности – крах ее достоинства, воли и ответственности. Этот эпатирующий тезис тоже не нов. Здесь в Театре Деннета начинают проступать постмодернистские декорации, а в будке суфлера теперь сидит уже некто наподобие Делёза или Деррида.

Идея децентрации сознания имеет, конечно, некоторые основания. Во все времена структура сознания никогда не выглядела строго иерархичной, включала разнообразные связи и отношения многих своих оперативных и ценностно-смысловых блоков, которые не удовлетворяли принципу иерархической организации, сохраняли определенную меру автономии и неуправляемости со стороны Я. В этом, кстати, проявляется один из существенных факторов надежности и эффективности целостной системы психической самоорганизации личности (в которой соотношение функций централизации и автономизации весьма многообразно, аналогично тому, как это имеет место в сложных биологических системах). Однако нарушение определенной меры автономии и неуправляемости ведет к тем или иным видам психопатологии (психические автоматизмы, деперсонализация, шизофреническое расщепление личности).

Кроме того, люди всегда сетовали на собственное Я (разрыв между желаемым и действительным), на "слабость" Я, его недостаточность в оперативном, волевом, управленческом плане (хотя история знает множество выдающихся личностей, добивавшихся высочайшего уровня саморегуляции, управляющей силы Я; хорошо известен и феномен фанатической суперцентрации сознания, в структуре которого иерархический принцип выражен наиболее полно).

И тем не менее психическая организация личности остается целостной системой, в которой подсистема Я выполняет упорядочивающую, центрирующую и управляющую функцию. Эта подсистема, будучи ядром сознания, вместе с тем охватывает его актуальное (и, конечно, диспозициональное) содержательное поле. И она в свою очередь является самоорганизующейся, саморегулируемой, самоуправляемой, что обеспечивается фундаментальным, чрезвычайно надежным механизмом поддержания идентичности Я, "тождества личности" (его нарушение, поломка влечет тяжелейшую психопатологию).

В ходе развития цивилизации этот генетически заданный механизм несет все большую нагрузку в силу возрастания внешних децентрирующих факторов – умножения числа вещей, потребностей, коммуникаций, видов деятельности. В наше время такое умножение нарастает в геометрической прогрессии, что создает угрозу идентичности Я (главным образом для западного общества, для "золотого миллиарда"). Это послужило одним из оснований распространенности постмодернистских клише о де-центрации сознания, "деструкции Я", "смерти автора", "смерти субъекта", которым оказался подвержен и "Театр Деннета".

Способность Я поддерживать свою идентичность, несмотря на непрестанное его "растаскивание" по множеству "содержаний", относящихся к модальности "не-Я", способность постоянного "возврата к себе", сохранения различия между собой и внешней предметностью, между собой и другими Я свидетельствует о наличии могучей по своей энергетике и оперативному диапазону центрирующе-интегративной функции (она реализуется ежесекундно, хотя и в разной степени, отчего суть данной функции не меняется; даже в патологии, когда действительно нарушается целостность Я, психиатры отмечают, что эта функция продолжает действовать в каких-то нижних этажах и ряде локальных областей структуры сознания).

Поэтому попытка Деннета отрицать Самость, как обладающую качествами самотождественности и центризма, противоречит не только нашему повседневному опыту (и, конечно, опыту самого Деннета), но и общепринятым данным психологии и психиатрии. Отчасти такая установка Деннета подходит для описания Самости больных шизофренией и случаев старческого маразма.

Что же предлагает Деннет вместо отставленной им Самости? Как мы увидим дальше, его взгляды на сей счет не отличаются последовательностью. Да они и не могут быть последовательно проведены, так как даже сама по себе когнитивная способность (независимо от того, какому агенту она приписывается – человеку или роботу) обязательно несет в себе качества центризма и самотождественности – необходимые условия целенаправленного действия, решения задачи.

Вначале Деннет, отвергая Самость, воинственно идет по пути децентрализации. Он предлагает свою "Модель множественных набросков". "Наброски" ("драфты") – фрагменты текущей ментальной активности, образующие калейдоскопические узоры. В мозгу "нет Короля", он организован более демократично и в чем-то анархично. Ментальная активность осуществляется на основе "мультитрековых процессов интерпретации и обработки чувственных данных". "Сети бессловесных нарративов", накладывающиеся друг на друга, мгновенно производят различные содержательные добавки, исправления, регистрации, корректировки, одни драфты перекрывают и подавляют другие, самые же "упорные" заявляют о себе "через пресс-релиз в виде вербального поведения" (см.16, рр. 111 – 135 ). Всё это колоссальное и децентрированное многообразие сливающихся и конкурирующих драфтов тем не менее подвергается постоянной "редакторской ревизии" (там же, р. 112), в силу чего и становится возможным "пресс-релиз".

И автор, как видим, благополучно приходит к идее центра. Мы помним, что он отрицал роль "Главного редактора", но теперь признает просто "Редактора", который не допускает какофонии драфтов. Кто же выполняет столь ответственную миссию? Она отведена "диспозициям". Это, во-первых, генетически заданные, биологические диспозиции (в "Театре Деннета" они красиво именуются "зависящими от спроектированного Матерью-Природой дизайна человека") и, во-вторых, социально заданные диспозиции, обусловленные воспитанием, обучением.

Для современного научного знания – это общие места. Вопрос в том, как осуществляется селективная и центрирующая функции этих диспозиций на уровне сознания и в каждом индивидуальном Я. В "Театре Деннета" Я представляется так, что оно оказывается не более, чем своего рода диспозициональным автоматом. У сознания все-таки возникает центр, но в нем трудно обнаружить нечто похожее на самополагание, творческую интенцию и свободу воли.

Итак, на сцене, как ни удивительно, появился центр сознания, загримированный под диспозиции. Еще несколько упреждающих монологов и зритель увидит саму ранее изгнанную Самость, правда, сильно отличающуюся от привычной. Она выходит на подиум в роли "Центра нарративной гравитации". Такова очередная изысканная метафора Деннета. Поскольку ментальное отождествляется с вербализованным, "нарративным", то Самость выступает (по аналогии с центром тяжести в физике) неким виртуальным центром "паутины нарративов", которые постоянно плетутся нами. Однако: "Наши о рассказы о себе плетутся, но большей частью не мы их сплетаем; они плетут нас. Наше сознание и наша нарративная самость представляют собой результат, а не источник" ( 16, р.418). "Нарративные самости" это – "артефакты творящих нас социальных процессов" ( там же, р.423).

Как это до боли знакомо нам, бывшим советским философам! Мое и ваше, и любое Я – не является источником воления и самополагания, творчества новых смыслов и ценностей, оно без остатка продукт "Машины Социума", жалкая марионетка. Такова, несмотря на многочисленные оговорки, суть позиции Деннета. Подобный социальный пандетерминизм проистекает из физикалистских оснований его мировоззрения, для которого остается чуждой идея самоорганизации и самодетерминации; объяснение строится путем подискания внешней причины. Набор этих причин исчерпывается физическими, биологическими и социальными факторами. Личностные факторы (самополагание, самовоспитание, саморегуляция, самопреодоление, сила воли, мужество духа и пр.) не имеют онтологического причинного статуса, могут быть сведены к биологическим и социальным факторам. Нетрудно представить какие следствия, касающиеся теории общества, допустимо выводить из таких посылок. Вместе с тем из тезиса о "Нарративной Самости" вытекают и любопытные заключения, касающиеся понимания личности.

Но вначале надо решить совсем простой вопрос. "Центр Нарративной Гравитации" ("Нарративная Самость") есть, как подчеркивает Деннет, теоретическое понятие. Приложимо ли оно к конкретным людям, к отдельной реальной личности? Ведь то, что обычно (прежде всего в психологии личности) именуется "Самостью", "Я" и столь отвечает нашей интуиции, представляет, согласно автору, на самом деле нечто существенно иное, а именно "Центр Нарративной Гравитации".

Судя по всему, приложимо. И не только к отдельной личности, но даже к отдельным роботам. "Если самость есть "именно" Центр Нарративной Гравитации…тогда в принципе соответствующим образом "запрограммированный" робот с компьютерным мозгом на силиконовой основе был бы сознательным, был бы самостью" (16, р. 431). Об этом уже шла речь выше.

Нам важно было установить, что "Нарративная Самость", согласно Деннету, и есть подлинная Самость каждого человека, в том числе автора концепции "Нарративной Самости". Из этого как раз и вытекают любопытные следствия.

Итак, Деннет "сплел рассказ" о "Нарративной Самости" ("Центре Нарративной гравитации" – сокращенно "ЦНГ"), т.е. в том числе о себе, о своем Я. Этот "рассказ" сплетен "по большей части" не им, а кем-то или чем-то другим. Тогда он не может претендовать на роль автора и отвечать за достоверность "рассказа" (типично постмодернистский ход мысли). Однако "Центр Нарративной Гравитации Деннета" (сокращенно "ЦНГД") весьма агрессивен, спорит с другими "ЦНГ", считает их неправильными, пытается по своему образу и подобию исправить эти "ЦНГ", которые тоже "по большей части" сплетены не ими самими, а кем-то или чем-то. "ЦНГД", следовательно, присваивает себе эксклюзивное право быть единственно правильным, универсальным "ЦНГ", хотя это самоопределение опять-таки либо "по большей части" сплетено не "ЦНГД", а по меньшей все-таки им, либо целиком им, либо целиком не им. Во всех случаях "ЦНГД" ускользает из класса "ЦНГ", становится супер-ЦНГ, хотя неизвестно, как ему это удалось и от кого именно получен такой божественный дар.

Все эти и многие другие несообразности (их перечень можно было бы долго продолжать) вытекают из приведенной выше трактовки Самости. Понятно, Деннет предлагает нам всего лишь интеллектуальную игру, театр одного актера, в котором он сам устанавливает и меняет правила. Но в теоретическом отношении это – весьма слабая игра. На сцене выступает сфабрикованное виртуальное Я автора. Его живое, подлинное Я (со всеми амбициями, комплексами, волей, целеустремленностью, творческими порывами и прочим) – за кулисами. Оно никак не отображается в теоретической конструкции Деннета, но, конечно, именно это подлинное, реальное Я выступает и актером, и продюссером, и режиссером, и суфлером. И оно хочет быть еще и публикой. Аплодирующей публикой!

Разумеется, в многочисленных трудах Деннета имеются различные сюжеты, относящиеся к проблеме сознания, которых я не касался, ибо это потребовало бы слишком много места. В текстах автора нередко встречаются противоречия, склонность к эпатажу и "журналистским" квазиновациям. Вместе с тем в его трудах, безусловно, есть немало такого, что с полным правом можно назвать интересным, ценным, стимулирующим творческую мысль. В данной статье я ограничился критикой ряда ключевых положений концепции Деннета, которые связаны с наиболее "болезненными" пунктами проблемы сознания, являются предметом острых дискуссий.

Утверждаю: побывать в "Театре" Дэниэла Деннета – весьма полезно. Если кто-то примет это за рекламу, я не стану с ним спорить.

Литература

1. Деннет Д. Онтологическая проблема сознания // Аналитическая философия: становление и развитие. М.,1998; его же: Условия личностного // История философии.№ 5. М.,2000; его же: Постмодернизм и истина. Почему нам важно понимать это правильно // Вопросы философии, 2001, № 8; его же: Почему каждый из нас является новеллистом // Вопросы философии, 2003,С № 2.

2. Дубровский Д.И. Психические явления и мозг. Философский анализ проблемы в связи с некоторыми актуальными задачами нейрофизиологии, психологии и кибернетики. М., 1971.

3. Дубровский Д.И. Информация, сознание, мозг. М., 1980.

4. Дубровский Д.И. Проблема идеального. Субъективная реальность. 2-е изд., М., 2002.

5. Дубровский Д.И. Проблема духа и тела: возможности решения (В связи со статьей Т. Нагеля "Мыслимость невозможного и проблема духа и тела" // Вопросы философии, 2002, № 10.

6. Дубровский Д.И. Новое открытие сознания? (По поводу книги Джона Серла "Открывая сознание заново") // Вопросы философии, 2003, № 7.

7. Дубровский Д. И. К вопросу о гносеологии субъективной реальности // Смирновские чтения. 4 Международная конференция, М., 2003.

8. Нагель Т. Мыслимость невозможного и проблема духа и тела // Вопросы философии, 2001, № 8.

9. Серл Дж. Открывая сознание заново. М., 2002.

10. Юлина Н.С. Дэниел Деннет: концепция сознания и личностного // История философии, № 5. М., 2000.

11. Юлина Н.С. Д. Деннет о проблеме ответственности в свете механицистского объяснения человека // История философии, № 8. М., 2001.

12. Юлина Н.С. Деннет о вирусе постмодернизма. Полемика с Р.Рорти о сознании и реализме // Вопросы философии, 2001, № 8.

13. Юлина Н.С. Д. Деннет: самость как "центр нарративной гравитации" или почему возможны самостные компьютеры // Вопросы философии, 2003, №2

14. Chalmers D. J. Facing Up to the Problem of Consciousness // Journal of Consciousness Studies 2 (3), 1995.

15. Chalmers D. J. The Conscious Mind. In Search of Fundamental Theory. N. Y., Oxford, 1996.

16. Dennett D. Consciousness Explained. Boston, 1991.

17. Dennett D. Kinds of Mind. N.Y.,1996.

18. Lockwood M. Mind, Brain and Quantum. Oxford, 1889.

19. Nagel T. The Last Word. N.Y., Oxford,1997.

Н.С. Юлина

К.Поппер и Д.Деннет: архитектура сознания согласно 'Открытой' и 'Закрытой' Вселенной.

"Отрицая эссенциализм, самость все же можно описывать как 'квази-сущность', как нечто, что представляется существенным для единства и непрерывности ответственной личности" (К.Поппер).

В 1977 году вышла в свет книга Карла Поппера и Джона Экклза "Самость и ее мозг. Аргумент в пользу интеракционизма"^[460], на которую последовало множество рецензий. Одной из самых резких была рецензия Дэниела Деннета^[461]. Рецензент упрекал авторов во многих грехах, в том числе за то, что сделав мишенью атак старый редукционистский физикализм, они оставили без внимания принципиально новые нередукционистские (прежде всего функционалистские) материалистические теории. (Диалог Поппера и Экклза он сравнил с 'разговором олимпийских богов', не ведающих о том, что творится на земле). В глазах молодого Деннета (тогда ему было 37 лет), полного энтузиазма относительно решения (или снятия) извечных головоломок сознания с помощью новых когнитивных средств — аналогий с искусственным интеллектом и других, — реабилитация авторами идей картезианства и интеракционизма выглядела по меньшей мере архаизмом. Ни Поппер, ни Экклз, насколько нам известно, никак не отреагировали на эту рецензию. Тем не менее, имеет смысл сопоставить взгляды Поппера и Деннета на сознание. Сравнение позиций этих двух философов может пролить дополнительный свет на сложившуюся в современной философии сознания оппозицию монизма и дуализма, а также разницу стратегий, ориентирующихся, если прибегнуть к терминологии Поппера, на образы 'Открытой' и 'Закрытой' Вселенной.

Философию и Деннета, и Поппера в принципе можно отнести одному типу: оба являются натуралистами, эволюционистами, поклонниками науки, рационалистами, верящими в теоретизм философского знания. Оба мыслителя работают в рамках 'дарвиновской' процессуальной парадигмы, что не могло не повлиять на сходство их исследовательских стратегий и идей. Очень много 'фамильных черт' можно найти в их эпистемологических установках. Читатель мог заметить, что в своем главном эволюционистском аргументе, в понимании роли "отбора" и 'адаптационизма' Деннет повторяет многое из сказанного Поппером о биологическом фундаменте знания, о приложимости к развитию знания принципа фальсификационизма и др. Напомним, что Поппер утверждал, что в основе человеческого знания лежит 'знание' биологических организмов, и что по отношению к любому знанию действует 'естественный отбор', направленный на выживание более истинного в конкуренции с менее истинным (по принципу 'try and eliminate errors'). Каждая 'эмердженция'— будь то биологический организм или научная гипотеза — это своего рода 'теория' или 'структура-ожиданиие' с заявкой на жизненность. Через пробные мутации и 'элиминацию ошибок' происходит отбор наиболее приспособленных структур. В процессе адаптации к окружающей среде биологические виды приобретают истинное знание о мире (в противном случае они были бы элиминированы естественным отбором). Хотя их истинность, конечно, не следует понимать в смысле достоверности (последняя приписывается только математическим истинам)^[462].

То есть оба видят в знании биологические основы, верят в действие естественного отбора истинностных вариантов знания, рассматривают язык в рамках общего эволюционного развития. В целом можно сказать, что оба работают в рамках социобиологической парадигмы. Эти сходные установки не могли не сказаться сходстве подходов к сознанию.

В российской литературе Поппер известен главным образом по его работам в области философии науки. В меньшей мере известна его позиция по проблеме сознания. Коротко напомним ее. Но сначала немного об истории. В период разработки им концепции 'Объективного знания' и концепции 'Трех миров' (60-е годы) его внимание привлекли широко развернувшиеся в англоязычной философии дискуссии об отношении тела и сознания, самости, свободе воли. В доминировавшей в них тенденции к редукционалистскому физикализму и отказу от идеи реальности ментального он увидел влияние идей его коллег Р. Карнапа, У. Куайна, Г. Фейгла, с которыми у него был давний спор. В физикалистской тенденции Поппер увидел угрозу его концепции объективного знания и 'Открытой Вселенной'. Нужно сказать, что космологическая метафизика, которую он фактически выстраивал в результате размышлений о физике, математике, эволюционной теории, существенно отличалась от жесткой, нивелирующей качества, метафизики физикалистов. Приняв на вооружение идеи дарвиновского эволюционизма, эмерджентизма и процессуальности, он стремится нарисовать картину бытия без потери его качественного многообразия. Такая картина предполагает определенную целостность и обязательно должна включать феномен сознания. Поскольку этот феномен не укладывался в физическое объяснение, он не остановился перед тем, чтобы подвергнуть сомнению стандарты и законы существующей науки. Одним словом, толкование Поппером сознания и самости как реальных ментальных феноменов явлилось важной составляющей концепции 'Открытой Вселенной' и брошенного им вызова концепциям 'Закрытой Вселенной'.

В 1969 г. он совершил поездку в США для чтения лекций в Эмори университете, которые в книжном варианте названы "Знание и проблема тело-сознание. В защиту интеракционизма"^[463]. В них он открыто объявил себя сторонником картезианства и интеракционизм. Вопросы, которые ему задавали на лекциях, показали, что обсуждение психофизической проблемы требует осведомленности в нейрофизиологии. Не будучи специалистом в этой области, он вступил в творческий контакт с близким ему по взглядам Экклзом, нейробиологом с мировым именем. В 1974 г. в Италии на вилле Сербеллони они провели серию бесед о сознании, мозге и множестве других проблем, результатом которых явилась публикация совместной книги "Самость и ее мозг", название которой указывает на главную идею — именно самость является 'владелицей' мозга, а не наоборот. В этой книге авторы, один с помощью философских, другой научных, аргументов сформулировали основные тезисы, направленные против физикализма. Физикализм, толкующий единство знания на основе детерминистского панобъективизма, говорит Поппер, не в состоянии справиться с самым главным — качественной спецификой содержания сознании. Приписывая статус реальности только физическому миру и заменяя сознание знаково-языковой коммуникацией и внешним поведением, физикализм упрощает картину бытия и недооценивает потенции природы к порождению принципиально нового. И сознание, и человеческая свобода, конечно, являются частью природы, вместе с тем, будучи качественно новыми образованиями, они трансцендируют ее. Вывод Поппера таков: физикализм исходит из концепции каузально 'Закрытой Вселенной', между тем как 'Вселенная Открыта': она и детерминистична и индетерминистична, в ней возможны случайности и появление новых свойств или эмердженций, каковым и является сознание.

Как дарвинистов Поппера и Деннета роднит когнитивизм и процессуальностъ в подходе к сознанию. (Термином 'когнитивизм' в современной философии обозначают позиции, делающие акцент на содержательной и логической сторонах сознания). Оба отрицают возможность объяснения сознания на основе психофизической корреляции. Согласно Попперу, хотя нейрофизиологические процессы мозга происходят одновременно с сознательными процессами, первые нельзя считать презентациями содержательных объектов мышления. Идея бесконечности числового ряда, например, не может быть объяснена физическими событиями мозга, происходящими при размышлении о потенциальной бесконечности. Она принадлежит сфере идеального, в его терминологии, миру 3. Главное в сознании — оперирование с помощью языка и семиотических средств содержательными единицами — проблемами, теориями, логическими следствиями из посылок и т.п. Однажды возникнув, эти единицы способны к автономному развитию (в изобретении числового ряда содержалось потенции развития, приведшие к современной математике). В отличие от физического мира (мира 1), у мира 3 нет пространственно-временных характеристик.

Примерно в том же духе вопрос о соотношении нейрофизиологии и содержания сознания решает Деннет. Он не исключает, но считает маловероятным объяснение содержания сознания нейрофизиологическим устройством мозга. Секрет сознания состоит не в наличии в физическом мозгу связки нейронов, а в том, что сознание представляет собой чистую функцию, логически упорядоченные информационные процессы, в которых мысли сами себя мыслят: из одной идеи рождается другая, из нее третья и т.д. Мысли всегда представлены в виде языково оформленных единиц. Как и мир 3 Поппера, содержательная составляющая когнитивного процесса, в терминологии Деннета 'Информационная диаспора', не имеет пространственно - временной локализации, она - виртуальная машина без свойств.

Но дальше начинается существенное расхождение. Поппер без колебания назвал мир 3 — 'реальностью', существующей наряду с физическим миром. Деннет категорически против умножения 'реальностей'. Виртуальная машина сознания — это только функциональные отношения, а не особое свойство, имеющее статус реальности: кроме физической, никакой другой реальности не существует. Тем не менее, если не обращать внимание на разницу философских разночтения понятий 'виртуальный' и 'реальный', когнитивизму этих двух мыслителей, с нашей точки зрения, присущи признаки платонизма: в любом толковании содержание сознания выносится на иной по сравнению с телом уровень.

Все же главное расхождение Деннета и Поппера начинается в другом, там, где заходит речь об 'авторе' мыслительных процессов: выступает ли автором человеческая личность (самость), или они могут быть безличными. По Попперу, процесс мышления не может происходить без 'автора'. Именно самость (или сознание живой человеческой личности) является 'автором", направляющим, контролирующим и корректирующим все сознательные процессы. Самость, говорил он, столь же реальна, как стола и стулья, но в отличие от последних, обладает свойством самоактивности. Благодаря ее самоактивности творятся смыслы, а вместе с ними артефакты и культура. Ее роль он сравнивал с ролью программиста, если мозг сравнивать с компьютером. "Самости являются единственными активными агентами во Вселенной: единственными агентами, по отношению к которьм термин 'активность' может быть применен в подлинном смысле этого слова"^[464].

У Деннета, как мы видели, совершенно иной взгляд на авторство. Для того, чтобы мысли себя мыслили, а одни тексты порождали другие тексты, 'автор' не обязательно должен быть человеческим субъектом. Там, где мысли сами себя мыслят, не имеет значения, в ком или в чем реализуется мыслительный процесс. Вполне возможна множественная реализация: объектом реализации может быть органический мозг, физический компьютер или социальный институт. Производимая компьютером новая информация тоже может интерпретироваться как самотворчество; она не сводится к физическому веществу, устройству или исходной программе компьютера. Представление об уникальной природе ментальной самости, командующей сознательными процессами, пришло в противоречие с фактом когнитивных возможностей компьютера. Поэтому утверждать, что только человеческий субъект способен к творчеству — ошибочно. В принципе робот тоже способен к саморефлексии. То, что мы представляем в виде наших интимных самостей, в действительности сплетены из имеющихся в социуме дискурсов нашими разговорами о самих себе и разговорами о нас других людей, то есть являются артефактами культуры, а не проявлением метафизической самости.

Разное понимание авторства сознания, естественно, сказалось и на разном понимании его 'архитектуры'. Согласно Попперу, в 'архитектуре' сознания присутствуют три уровня бытия или три 'реалии': нейрофизиология (мир 1), субъективные ментальные состояния (Мир 2) и объективные содержательные продукты мышления (проблемы, теории, идеи и другие 'идеальные обитатели' Мира 3). Напомним, что при объяснении объективности знания Поппер взял на вооружение антипсихологический лозунг 'Познание без познающего субъекта'. Тем не менее, столкнувшись с необходимостью объяснения феномена сознания, он ввел в свою схему мир 2, роль которого состоит в осуществлении интеракции между физическим миром (Миром 1) и миром идеальных форм (Миром 3). Без введения такого медиума — субъективных, психологических, ментальных состояний — он не видел никакой другой возможности объяснить взаимодействие нейрофизиологии с идеальным содержанием Мира 3. (С нашей точки зрения, Мир 2 у Поппера прописан слабее Мира 3. Остается не ясным, откуда у Мира 2 появляется способность к усвоению языка и интеракции 'миров' и отчего он обладает чудесной свойством наделять самость свободой и самоактивностью).

Слоган 'познание без познающего субъекта', как нам кажется, с большим правом применим именно к позиции Деннета. Деннет прекрасно понимает уязвимость любого психологизма (и играет на этом). Он принимает Мир 3 (как когнитивный, информационный срез сознания, но не как 'реальность'), но элиминирует из 'архитектуры' Мир 2 — мир, субъективного и феноменального. Допущение его реальности блокирует объяснение сознания.

Попперовская идея 'трех реальностей', с точки зрения Деннета, неоправданная спекуляция. Реальность только одна — физическая, — исходя из нее, мы должны объяснять все явления. Ментального посредника между нейрофизиологией и содержанием мышления не существует. Представление о его существовании — картезианская иллюзия, возникшая из нерефлексивной интуиции. Сознание есть функция без субстрата, отношение без свойств, виртуальная машина, запущенная процессом коэволюции биологического и социального и импламентированная в биологии мозга. Поэтому любой сравнимой с ней виртуальной машине можно приписывать сознание.

В свете широкого применения Деннетом компьютерных аналогий интересно посмотреть, как Поппер отнесся к феномену искусственного интеллекта (AI). (У него не было специальной работы на этот счет, однако отдельные высказывания говорят о наличии у него ясного мнения). Если использовать нынешнюю классификацию позиций в отношении искусственного интеллекта, Поппера, наверное, можно было бы отнести к сторонникам 'слабого АГ. Как мы уже говорили в предыдущих разделах, сторонники 'слабого АГ считают возможным симуляцию работы мозга (и сознания) на компьютере, но отрицают дублирование; субъективность и феноменальность опыта не поддаются этому.

Поппер назвал компьютер 'типичным объектом мира 3' и в смысле его проекта, и в смысле производимой им продукции — информации. Он говорил следующее: "Хорошо натренированный мозг, как и надежно работающий компьютер, работают в соответствии с принципами логики, присущими миру 3, так же как и в соответствии с законами физики и электрохимии"^[465]. Стандарты логики являются бестелесными стандартами. На таких же стандартах строятся и программы компьютеров, выступая стандартами достоверности и рациональности. Появление новых технических средств делает возможным решать проблемы более эффективно. Нет никаких оснований считать компьютеры глупее нас. "Эйнштейн как-то сказал: 'мой карандаш умнее меня'. Под этим он, конечно, подразумевал следующее: при помощи карандаша можно получать результаты, которые без него нельзя представить. Компьютер не что иное как 'прославленный карандаш': вооруженные им, мы можем стать более чем в два раза умнее, чем без него. Вооруженные компьютером (типичным объектом мира 3), мы, возможно, станем в сотни раз умнее, чем без него; с более совершенными компьютерами нет нужды ставить этому границы"^[466]. Тем не менее, заявления энтузиастов, что наши мозги, а может быть, и наши сознания, являются компьютерами, Поппер отнес к фантастике. При всем глубочайшем уважение к Тьюрингу, говорил он, я не могу согласиться с ним, что компьютеры могут мыслить. "'Разум', который усматривают в компьютере программисты или специалисты по искусственному интеллекту, вложен в него нами, и то обстоятельство, что компьютер может делать больше из того, что делаем мы, обязано факту, что именно мы вкладываем в компьютер мощные операционные силы; на деле принципы автономного мира З"^[467]. Наши самости создали идею компьютера и придали значения символам программ, а не наоборот.

Как мы уже сказали, и Поппер, и Деннет в общем и целом работают в рамках социобиологической парадигмы. Внутри ее возможны различные стратегии. При всем том, что у Поппера Мир З состоит из языковых и семиотических единиц (т.е. социологичен), в объяснении сознания он в большей мере склонен к биологицизму (в этом отношении он близок Дж.Серлю, А.Кларку, П.Черчленду). Он не исключал, что люди когда-либо смогут научить хотя бы рудиментарно мыслить шимпанзе, и что углубление знания принципов естественного отбора поможет с помощью искусственного отбора создать какие-то новые биологические виды, способные конкурировать с людьми. Во всяком случае, заявлять о невозможности всего этого было бы неосмотрительным. Однако он был твердо убежден, что "мы не в состоянии построить электронные компьютеры, наделенные сознательным субъективным опытом"^[468]. У Деннета противоположное мнение. Если главным признаком сознания считать функционирование когнитивных информационных процессов (то есть признак, присущий Миру 3 Поппера), тогда привязка их к биологии становится не обязательной и пропасть между сознанием и компьютером исчезает. Начиненный гигантской информацией робот в принципе мог бы дублировать человеческое сознание: и не только в смысле логических операций, но и в смысле самоинтерпретации собственных мыслей. В принципе, говорит он, "могла бы существовать сознательная самость, чьим телом был бы робот, а мозгом компьютер"^[469].

Как всегда, спор философов о 'что' упирается в вопрос 'как': как обосновать достоверность принятых стратегий. По Деннету, нет никаких оснований подвергать сомнению принятую в науке каузальную и (интерсубъективную) модель объективности. Нет оснований думать, что идея эмерджентизма несовместима с детерминизмом. Как нет смысла гадать о будущем открытии новых физических законов, охватывающих и атомы, и радость от хорошей погоды, или уповать на появление принципиально нового концептуального аппарата (что свойственно Дж.Серлю, Т.Нагелю, К.МакГинну и другим пишущим о сознании современным философам). В мире действует принцип каузальности и, используя терминологию Поппера, 'Вселенная Закрыта'. Нужно только с большим философским воображением использовать зарекомендовавшие себя в естественных науках модели объяснения. Уже сегодня они дают возможность нарисовать нейтральную картину мира, в которой нет необходимости делить ее на 'реальности'.

Поппер, конечно, понимал, что его тезис о реальности сознания и самоактивной самости вступает в противоречие с физическими законами термодинамики. Преодоление этого противоречия он связывал с революцией в физике и принятием гипотезы 'Открытой Вселенной'. Если физика не в состоянии найти в своих законах место для сознания, то, как говорится, тем хуже для нее. Возможно, что в будущей физике такое место найдется. Здесь мы хотели бы подчеркнуть, что в отличие от Нагеля, Серля и других философов, абстрактно уповающих на будущую концептуальную революцию, Поппер более конкретен. Он связал революцию в науке с принятием гипотезы 'Мира предрасположенностей' или диспозиций, не поддающихся детерминистскому объяснению и вероятностному исчислению^[470]. Эта гипотеза, считал он, помимо того, что устраняет многие противоречия теории вероятности, дает основу для объяснения сознания и свободы человека. Примечательно при этом, что Поппер не выводит 'предрасположенности' за рамки физики. Он относит их к реальным 'ненаблюдаемым диспозиционным свойствам физического мира' или 'полям физических сил'. Иначе говоря, вопреки прокламируемому им дуализму и поношениям физикализма, конечное (идеальное) объяснение сознания он мыслил все же физикалистки в этом отношении мало чем отличался от критикуемого им Куайна.^[471] Одним словом, понимание им как дуализма, так и физикалистского монизма еще очень неопределенно.

Это относится не только к Попперу. Нужно сказать, что несмотря на широкое употребление в современной философии термина 'физикализм', смысл его еще далек от ясности. Чаще всего физике приписывается онтологический авторитет относительно того, что есть в мире, и эпистемический авторитет в отношении стандартов получения адекватного знания о мире. В таком толковании остается много неясного. Понимается ли под физикализмом 'каузальная закрытость' физического мира, то есть все, о чем может быть сказано как о существующем, может быть только физическим и подчиняться законам физики? Или физическая система, говоря словами Поппера, является 'открытой'; одновременно и детерминистской и индетерминистской, законосообразной и случайной, способной порождать непредсказуемые, не укладывающиеся в традиционные каузальные схемы, феномены? Если имеется в виду 'закрытость', можно ли считать язык физики адекватным для описания всего сущего, в том числе фактов, изучаемых в биологических, психологических и социальных дисциплинах, использующих другие языки, не редуцируемые к языку физики? А если это не так, почему их языки нельзя признать адекватными для описания того, что есть? В том числе признать язык психологии адекватным для описания ментальных явлений? Возникают и другие вопросы. Исчерпывается ли содержание физикализма физикой наших дней или физикализм имеет в виду какую-то будущую идеальную физику? Если имеется в виду первое, то это неверно. Вряд ли можно отрицать, что нынешняя физика неполна, развивается и со временем ее содержание может существенно измениться, как это произошло в движении науки от Ньютона к Эйнштейну. Если же имеется в виду второе, то никто не знает, что станет содержанием будущей идеальной физики и не исключено, что там появятся какие-то принципиально новые законы. Во всяком случае, утверждать с уверенностью что в ней не образуется законное пространство для 'духа' нельзя. На эти вопросы физикалисты обычно отвечают так: со временем, конечно, физическое знание изменится. Возможно, что для объяснения некоторых феноменов в физику потребуется ввести не редуцируемые 'духи', но тогда 'духи' будут физическими по определению. Однако ни сейчас, ни и в будущем не будет иного, кроме физики, стандарта, в соответствии с которым можно было бы наиболее адекватно отвечать на вопрос о том, что есть в мире.

Со времени выхода в свет книги Поппера и Экклза "Самость и ее мозг" и последующей на нее рецензии Деннета прошла четверть века. Обозревая проходившие за это время дискуссии о сознании, можно сказать, что трудности в объяснении человеческого сознания и субъективности (при помощи компьютерных метафор или без них) заставили многих философов дрейфовать к различным версиям дуализма. Мы уже указали на некоторые переклички между позициями Поппера и Джона Серля: оба связывают сознание только с одним органическим носителем — мозгом; инкарнация сознания в разных носителях невозможна. С другой стороны, сторонники физикалистского монизма, опираясь на растущий массив данных когнитивных наук о ложности интроспективных отчетов субъектов о своих внутренних состояниях, усиливают атаки на феноменализм: они настаивают на социальности сознания, его творимости языком и культурой и отсюда о принципиальной возможности его компьютерного дублирования. Одним словом, вопрос о сознании остается открытым, а спор дуалистов и монистов продолжается.

И последнее историко-философское наблюдение. Сходство позиций этих двух мыслителей мы видим еще и в том, что и тот, и другой начали со скромных 'инженерных' заявок, а пришли к Grand Syntheses. Подобно тому, как в своем синтезе Поппер остановился перед вопросом, относящемуся к Misterium Tremendum — 'Почему мир таков, какой он есть?', Деннет тоже проявляет нерешительность перед 'конечным вопросом' (Ultimate Question) — 'Почему Матери-Природе свойственны исходная интенциональность и талант дизайнера?'

Е.В. Мареева

Д. Сёрл: старое и новое в понятии сознания

"Философия сознания" в его современной трактовке — это нечто заведомо широкое и методологически размытое. В отличие от монистически выдержанных направлений прошлого, за такой "философией сознания" скрывается только проблематика. Именно она, как предполагается, должна определять направленность нашей мысли. Но старое, изгнанное в дверь, как известно, возвращается в окно. И это происходит с самыми оригинальными философами нашей эпохи. В условиях философского плюрализма все так же, как и раньше. Чем радикальнее размежевание с наследием прошлого, тем примитивнее то, что выдают за новацию.

Философия уже давно не "царица наук". Истину о человеке и сознании она открывает не посредством умозрения, а на основе конкретных фактов. И здесь со второй половины ХХ в. вне конкуренции оказываются нейрофизиологи и специалисты по компьютерной технике. Именно они, а не писатели или психологи, выступают в роли "инженеров" человеческих душ. В Североамериканских штатах с ними могут состязаться, наверное, только психотерапевты. Но лишь тогда, когда стоят на твердой почве конкретной науки.

Завершая преамбулу, стоит отметить мощь американского промоушена. Ведь в условиях массовой культуры недостаточно дать философу слово. Его популярность нужно "сделать". Если выражаться еще грубее, нужно "сделать" его аудиторию. И в прежние времена короля играла свита. Но у информационного общества здесь особые возможности. А потому, читая книгу Д.Сёрла "Открывая сознание заново"^[472], я воспринимала её не просто как философский текст, выражающий позицию, реплику в споре, личность автора. Для меня это прежде всего факт массовой культуры, констатирующий состояние "популярной" философии сегодня.

Когда-то И.-Г.Фихте написал работу с характерным названием "Ясное как солнце сообщение широкой публике о подлинной сущности новейшей философии. Попытка принудить читателей к пониманию". Через полвека после издания этой работы в СССР мне пришлось разрезать в научной библиотеке страницы ее единственного экземпляра, оказавшись первым читателем^[473]. И вчера, и сегодня Фихте не способен выдержать конкуренцию с философами, равными Д.Сёрлу, которыми зачитывается западная публика. И это "загадка", достойная рассмотрения, наряду с "тайной" сознания…

* * *

В обстоятельной статье Д.И.Дубровского^[474], посвященной "открытиям" Д.Сёрла, уже высказывалось недоумение по поводу самоопределения его философской позиции. Занимаясь философией сознания, Сёрл уверен в бесперспективности анализа этой проблемы в традиционной для философской классики системе координат: идеализм — материализм, монизм — дуализм. Современные исследования мозга, пишет он, дают простое решение проблемы сознания и тела. И адекватное название такого решения — "биологический натурализм"^[475].

Д.Сёрл здесь предельно честен, поскольку его "биологический натурализм" как раз и означает, что сознание есть результат совершенствования мозга в процессе эволюции природы. А если так, то нейрофизиологам и карты в руки. Но при таком откровенно позитивистском настрое в решении проблемы человека, Серл искренне надеется, что нейрофизиологи смогут открыть в сплетениях нейронов "неэлиминируемую субъективность", а именно интенциональность, способность радоваться и страдать, склонность размышлять о самом себе и природе сознания.

Атеист Серл верит в такого рода эмерджентные "состояния" нейронов как его антиподы в Бога. Он без конца повторяет, что сознание — это нечто, что не редуцируется к физическому, и также настойчиво утверждает, что сознание тождественно ему. Указанные противоречия удачно подмечены Дубровским^[476]. Как и то, что в отчаянной борьбе с редукционизмом, Сёрл договаривается до того, что сознание есть "нередуцируемо субъективный физический компонент как компонент физической реальности"^[477].

Для Сёрла нет ничего страшнее двух вещей: мысли в отрыве от тела (дуализм) и тела, лишенного мысли, чувства, т.е. субъективности (материализм). И он не знает другого средства спасения как "вогнать" наши мысли и чувства в саму структуру мозга, превратив их в "качественно новые" отношения между нейронами.

Соединенные Штаты Америки — великая страна, для которой интересна прежде всего собственная история и где история философии — это то, что декларировалось в аналитической традиции пятьдесят лет назад. В качестве классического наследия в книге Сёрла представлены работы Л.Витгенштейна и П.Фейерабенда, "раннего" Х.Патнэма и "раннего" Р.Рорти. Занимаясь "философией сознания", он ссылается лишь на книги англоязычных авторов, сочиненные в ХХ веке. Среди всемирно известных европейцев его внимания заслужили лишь М.Фуко и З.Фрейд, последний из которых написал самую "старую" книгу в библиографии Сёрла 1915 года.

Подобного рода ставка на "современность" во всех вопросах проистекает все оттуда же – из особенностей массовой культуры. И если технический прогресс считать безусловным эталоном, то и в философии учения живших сто-двести лет назад — подобие антиквариата, не заслуживающее специального цитирования. Понятно, что и здесь могут быть специалисты — любители "философского" антиквариата. Что касается Сёрла, то для него в прошлом наиболее значим лишь Декарт, но лишь как символ ужасающего дуализма.

Наверное, именно отставание в научно-техническом прогрессе позволяет нам лучше видеть, что "новое" Сёрла — это забытое "старое". И как это часто бывает, оригинал может оказаться лучше копии. Что касается истории с Сёрлом, то она удивительно напоминает то, что случилось почти двести лет назад с немцем Л.Фейербахом, который настаивал на том, что "в мозговом акте как высочайшем акте, деятельность произвольная, субъективная, духовная и деятельность непроизвольная, объективная, материальная тождественны, неразличимы"^[478]. Но до конца, считал он, тайну отношения духа и материи сможет открыть лишь медицина будущего.

Подобно Сёрлу с его борьбой против "элиминативного материализма", Фейербах питал отвращение к популярным в середине XIX века К. Фохту, Л. Бюхнеру и Я. Молешотту, которые, вслед за французом П. Ж. Ж. Кабанисом, верили, что мысль выделяется мозгом, как желчь печенью, а моча почками. Известно, что Фейербах лично выступил с критикой физиолога Молешотта. А чтобы отмежеваться от такого вульгарного материализма, он предпочитал именовать свои взгляды "реальным гуманизмом".

Но проводя эту историческую параллель, нельзя забывать, что между "реальным гуманизмом" Фейербаха и "биологическим натурализмом" Сёрла есть важное различие. Ведь Сёрл с его "новым" решением проблемы ментального и физического — плоть от плоти той традиции позитивизма, в рамках которой искореняли такие "мнимости" как "душа", "дух", "идеальное" — все то, что вполне "реально" для Фейербаха. "Духовные" качества человека у Фейербаха существенно отличаются от той "субъективности", за которую воюет Сёрл. "Субъективность" у Сёрла выражается, прежде всего, в интенциональности наших мыслей и в противоположном по смыслу осознании собственного Я, которое он, будучи изначально лингвистом, именует "точкой зрения первого лица". Все это у Серла сродни "ментальным состояниям" животных. И на аргументации в пользу последнего стоит остановиться подробнее, поскольку по ней можно судить не столько об эволюции, сколько о деградации философии в условиях научного прогресса.

"Рассмотрим следующий пример. — пишет Серл. — Я совершенно убежден, что моя собака так же, как и другие высшие животные, обладает ментальными состояниями, подобными визуальному опыту, переживаниям боли, ощущениям жажды и голода, холода и тепла. Итак, почему же я столь убежден в этом? … Не только потому, что собака ведет себя так, что это согласуется с наличием сознательных ментальных состояний, но также потому, что я способен видеть относительное сходство каузального базиса поведения в собачьей физиологии с моим. … Например, я могу видеть, что это собачьи уши; это ее кожа, это ее глаза, что если вы ущипнете кожу, то поведение будет соответствовать пощипыванию кожи, если же вы закричите ей в ухо, то получите поведение, соответствующее тому, когда кричат в уши"^[479].

Такого сознания, утверждает далее Серл, нет у многих других существ. "У меня нет ни малейшей идеи, — со всей серьезностью пишет он, — относительно того, сознательны ли блохи, кузнечики, крабы или черви. Мне представляется, что я могу с полным основанием оставить такие вопросы нейрофизиологам"^[480].

Указанная "аргументация" направлена против бихевиоризма. Но суть не в этом, а в том, что приведенные рассуждения Серла — это пример того современного стиля философствования, который ориентирован на здравый смысл. Предположим, Молли поссорилась с Долли, читаем мы в пособиях по практической психологии для американских домохозяек. Рассмотрим поведение Джона, пишет Сёрл, где "убеждение Джона в том, что пойдет дождь, проявится в поведении закрывания окон, только если мы примем ту дополнительную гипотезу, что Джон не желает, чтобы дождевая вода попала в окна, а также что Джон убежден, что открытые окна пропускают воду"^[481].

Д.И.Дубровский определяет особенности такой "философии" как "журнализм". Соглашаясь с этим, добавлю, что суть такого "журнализма" в подмене мысли наглядным примером. В России во времена В.Г.Белинского журналистика заменяла философию, принуждая читающую публику мыслить. Сегодня ситуация сменилась на противоположную, и американская философия ориентирует читателя на визуальные образы, привычные для эпохи телевидения и Интернета. Читателю предлагают довольствоваться визуальной картинкой, заменяющей работу воображения. А последняя, если верить Канту и Фихте? как раз и составляет корень всех наших способностей.

Фихте принято именовать "субъективным идеалистом". В свою очередь, он выступал против кантовского "дуализма", когда в качестве ноуменов постулируются и "вещь в себе", и "трансцендентальный субъект". Но "умный" идеализм всегда был перспективнее естественнонаучного материализма, в трех соснах которого, несмотря на все размежевания и различения, плутает Сёрл.

Преддверие естественнонаучного материализма можно найти уже у Аристотеля, который впервые стал рассматривать душу как энтелехию тела. Но тот же Аристотель был вынужден признать душу человека, в отличие от растения и животного, причастной вечному Богу, а не бренному телу. И прежде всего потому, что в мышлении человека он видел не просто интенциональность как обращенность к миру и рефлексию как обращенность на себя, свои чувства и мысль. Мыслить, согласно Аристотелю, это не просто сопоставлять и рассчитывать, что доступно в определенной мере и высшим животным. Мыслить — это постигать внутреннюю, или, как затем скажут, субстанциальную форму вещи. Таким образом, ум, в отличие от чувства, способен постигать общее. Но для знания общего и вечного, считает Аристотель, в теле отдельного человека органов нет. Этой способностью может обладать лишь бестелесный ум.

В том, что такая постановка вопроса отнюдь не банальна, свидетельствует история аристотелизма, да и всей классической философии. И даже материалист Фейербах, утверждавший, что способность мыслить — это родовое качество человека, понимал ее во всей "классической" полноте. Птичка, по Фейербаху, в соответствии с тем, что дано ей природой, поет и клюет зерна, лев рычит и рвет антилопу, а человек мыслит, трудится и испытывает к ближнему возвышенное религиозное чувство.

Ироничная форма изложения здесь не меняет сути фейербахианской трактовки родовой сущности человека. И тем не менее, в отличие от выдающегося современного философа Сёрла, Фейербах даже в чувствах человека видит фундаментальное отличие от того, что мы наблюдаем у животных. "У человека нет обоняния охотничьей собаки, — пишет он в работе "Основные положения философии будущего", — нет обоняния ворона; но именно потому, что его обоняние распространяется на все запахи, оно свободнее, оно безразличнее к специальным запахам. Где чувство возвышается над пределами чего-либо специального и над своей связанностью с потребностью, там оно возвышается до самостоятельного теоретического смысла и достоинства. ... Даже низшие чувства — обоняние и вкус — возвышаются в человеке до духовных, до научных актов" ^[482].

Таким образом, своеобразие человеческого чувства согласно Фейербаху в том, что человек всегда не только видит и слышит, но и понимает воспринятое. Отсюда его способность проникать в основы мира глубже, чем это может сделать животное, хотя физические возможности органов чувств у человека, как правило, слабее. Мысль о чувствах человека в качестве "чувств-теоретиков" он заимствует у Гегеля. Но это еще не все, поскольку универсальность человеческих чувств Фейербах связывает и со способностью видеть красоту формы и гармонию цвета. Только человек, по его мнению, способен к незаинтересованному созерцанию того, что не представляет для него практического интереса.

Фейербах постулирует в качестве некоей "родовой сущности" все духовное богатство человеческого существа. И это полнота чувств и универсальность мыслей отождествляется им с мозговым процессом так же, как и у нашего современника Серла. Сравнение философской позиции Серла с Фейербахом продуктивно как раз потому, что "ментальное", которое в классической философии именовалось "духом" и "душой", у последнего еще не редуцировано до той степени, когда отождествление его с "физическим", т.е. телом, нашим организмом воспринимается как вполне возможное и даже естественное. Духовное богатство человека явно не вмещается в то "ложе" из мозговых процессов, которое заготовил ему Фейербах. И потому предложенное им решение проблемы души и тела (ментального и физического) не нашло в XIX веке широкой поддержки.

Здесь стоит уточнить, что Л.Фейербах — переходная фигура. Одной ногой он стоит на почве классической, прежде всего немецкой классической философии, а другой — уже на почве неклассического философствования. Недаром, не примирившись с Гегелем, он к концу жизни испытывал живой интерес к воззрениям А.Шопенгауэра. Таким образом, Фейербах предлагает тождество мысли и мозга в преддверии неклассической философии, а Сёрл — почти через двести лет, когда неклассическая философия завершает свой путь.

Можно, конечно, вести спор о том, есть ли будущее у неклассического философствования. Можно спорить о том, принадлежит ли фигура Сёрла, как и весь философский позитивизм, к неклассической философии XIX-XX вв., или с него начинается новая эпоха в развитии этой формы знания. Несомненно, однако, то, что Сёрл, подобно А.Шопенгауэру, С.Киркегору, Ф.Ницше и другим столпам неклассической философии, отрицает роль классического наследия в исследовании человека и сознания. А потому он считает возможными лишь три варианта соотношения ментального и физического. Ментальное существует отдельно от физического (дуализм). Ментальное — то же самое физическое (материализм). Ментальное — нефизическое состояние физического, совпадающее с эмерджентными отношениями в мозговых процессах (позиция самого Сёрла).

Но именно потому, что для Сёрла классическое наследие — сплошной антиквариат, он не видит в прошлом принципиально иных подходов к той же проблеме, когда, к примеру, ментальное оказывается производным не от отношений между нейронами, а от отношения человека к миру. Ведь в качестве физического в этой ситуации может фигурировать не только мозг, но и мир вокруг мыслящего субъекта. И тогда ментальное можно трактовать в свете отношения одного физического к другому физическому. Однако разобраться с природой ментального в свете действий мыслящего существа с немыслящей природой Сёрлу мешают не только предпочтения, но и предубеждения.

Судя по тексту "Открывая сознание заново", настоящей манией для Сёрла стала борьба с бихевиоризмом, для которого ментальные феномены — не столь существенный момент во взаимосвязи стимульного воздействия и внешнего поведения организма. В конце концов ментальное, считают бихевиористы, можно рассматривать как некую предрасположенность к определенному поведению. Порок бихевиоризма Сёрл усматривает в том, что человек здесь — не субъект, а довольно сложный объект. И тот же порок Сёрл усматривает в различных версиях функционализма, популярность которых возрастает вместе с успехами компьютерных технологий.

"Любая система вообще, вне зависимости от того, из чего она сделана, — излагает Сёрл суть функционализма, — могла бы обладать ментальными состояниями, если только предполагается, что у нее правильные каузальные отношения между внешними воздействиями на нее, ее внутренним функционированием и поведением на выходе"^[483]. Современная "когнитивная наука", которая с 50-х годов ХХ в. стала изучать мышление в свете совершенствования информационных систем, по понятным причинам отождествляет ментальное с компьютерными программами. А в результате субъективные черты сознания опять оказываются несущественными. И даже там, где в свете сильной версии "искусственного интеллекта", полагают возможным создать компьютерный аналог человека, он воспринимается как некий "безличный" разум, достоинство которого в том, что творчество здесь избавлено от субъективных "помех".

Таким образом, у Сёрла два главных врага — бихевиоризм и когнитивная наука. И в обоих случаях ментальное оказывается связанным с функционированием некой системы, а в результате ментальное с необходимостью утрачивает свою субъективную природу, или, как пишет Сёрл, свои специфические qualia. Как мы уже знаем, "спасение" специфических свойств ментального Сёрл видит в том, чтобы связать их не с тем, как действует система, а с тем, из чего она состоит. Иными словами, разочаровавшись в современных версиях функционализма, Сёрл противопоставляет им физикализм. Одна крайность порождает другую. В итоге субъектом, наряду с животными, человек становится не благодаря способу жизни, а благодаря структурам мозга. Именно там, в глубинах мозга, согласно Сёрлу, зародилось ментальное в процессе биологической эволюции. И потому интенциональность и рефлексия свойственны мозгу самому по себе, вне и помимо поведенческих актов.

Последнее Сёрл "обосновывает" опять же на уровне современной визуальной культуры с помощью "мысленного эксперимента". Вообразите, пишет он, что отчаянные доктора, избавляя вас от слепоты, заменили силиконовыми чипами весь ваш мозг. Теперь, когда вы трясете головой, то слышите дребезжание чипов. Возможно, что ваша ментальная жизнь не изменится. А возможно, что силиконовый мозг будет руководить зрением и поведением, но это уже будет не ваш мозг и не ваше тело. "Вы, к примеру, обнаруживаете, что когда доктора проверяют ваше зрение, — пишет Сёрл, — вы слышите, как они говорят: "Мы показываем красный объект напротив вас; скажите нам, пожалуйста, что вы видите". Вам хочется закричать: "Я же ничего не вижу. Я совершенно ослеп". Однако вы слышите, как ваш голос говорит так, будто он совершенно не поддается вашему контролю: "Перед собой я вижу красный объект"^[484].

Этот "ужастик" сам Сёрл характеризует как эмпирически невозможный, но, тем не менее, логически и концептуально правомерный, поскольку способен доказать, что вы можете быть "в конечном счете ментально мертвы", хотя "ваше внешне наблюдаемое поведение остается тем же самым"^[485].

Оставим на совести автора рассуждения о том, что внешне наблюдаемое поведение киборга и живого человека "то же самое", хотя не только врачи, но и обычные люди видят, когда кто-то из нас "не в себе". И чем же "хочется закричать" киборгу, когда он уже "сам не свой", лишившись собственных мозгов?

Подобных "иллюстраций" в книге Сёрла "Открывая сознание заново" много. Но суть дела, конечно, не в этой экстравагантной манере обоснования. Ведь, если Сёрл утверждает, что специфика сознания выражается в его интенциональности, то вопрос вопросов — действительно ли она определяется структурой мозга? И как выглядит серьёзная альтернативная точка зрения?

Здесь мы вновь должны обратиться к XIX веку. И альтернативу воззрениям американского философа Сёрла в этом случае составят взгляды русского физиолога и психолога И.М.Сеченова. Парадоксально именно то, что натурализму в воззрениях философа, будет противопоставлена позиция физиолога, который посредством реальных, а не мысленных экспериментов подтвердил догадки философов о деятельном внеполагании психического образа субъектом.

Если ментальное у Сёрла есть нечто, лишь обращенное вовне, то психический образ, согласно Сеченову, именно внеположен. И возможность такого способа бытия психического, с его точки зрения, таится уже в рефлексах простейших живых существ. Описывая в работе "Рефлексы головного мозга" опыты с обезглавленными лягушками, Сеченов доказывает, что уже рефлекторное движение лягушки ориентировано вовне, отражая изменения внешней среды^[486].

То же самое Сеченов обнаружил в так называемом "темном мышечном чувстве", возникающем при сокращении и вытяжении мышцы. Исследуя мышцы человека, он доказывал, что уже "рабочее движение" отнесено к внешнему предмету. Хоть и в смутной форме, но оно выражает пространственные отношения, подобно тому, как это происходит с чувством тяжести переносимого груза.

Именно отсюда, из действий живого организма в окружающей среде, а не из структур мозга, Сеченов выводил своеобразие психических образов. Если американский бихевиоризм формировался на почве позитивистских воззрений на человека, то Сеченов считал своим учителем немца Г.Гельмгольца, а тот связывал свое учение о психо-физиологическом механизме ощущений с "трансцендентальной эстетикой" И.Канта.

Соотношение взглядов Канта и Гельмгольца, Гельмгольца и Сеченова — особая тема. Здесь же важно отметить, что психический образ Сеченов не считал отпечатком в материальном субстрате мозга или органов чувств. Сеченов интересен именно тем, что экспериментально доказывает: ощущения возникают и упорядочиваются не внутри, а вне субъекта — системой его внешних действий. Копию с предмета, по его убеждению, снимает движение органа чувств по поверхности предмета. Именно оно воспроизводит форму внешнего предмета в своей траектории. Уточняя эту идею на материале зрения, Сеченов говорит о своеобразном зрительном "ощупывании" внешнего предмета, а сам орган зрения называет "щупалом"^[487]. Но особенность такого ощупывания заключается в том, что движение воспроизводит форму внешнего предмета именно там, где находится сам предмет, т.е. в пространстве окружающего мира^[488]. И надо сказать, что аналогичная идея высказывалась еще Евклидом, который отмечал, что зрение осуществляется с помощью лучей, исходящих из глаз и как бы ощупывающих предмет подобно тому, как слепой познает форму предметов, ощупывая их руками и палкой.

Как мы видим, идея "вынесения" психического образа в пространство внешнего мира действием субъекта отнюдь не нова. Из деятельной природы психики исходили и материалистически мыслящий физиолог Сеченов, и субъективный идеалист И.Г.Фихте. И так же не нова критика "встраивания" психического в структуры мозга. Почти двести лет назад, К.Маркс писал о том, что образ мышки кошка формирует вовне, а не внутри себя, и потому она вцепляется именно в мышку, а не в собственные глаза.

Если бессознательная деятельность воображения, считал Фихте, лежит в основе формирования образов налично данного, т.е. восприятия, то сознательное "конструирование в фантазии" — основа мышления. Даже при чтении газеты, отмечал он, "нам приходится посредством ... фантазии набрасывать себе картину рассказанного события, ... конструировать его, для того чтобы действительно понять его..."^[489]. А потому он настаивал на культивировании у детей умения фантазировать, а не "бегло рассуждать".

Как раз посредством предметного действия как субстанции психического объяснялась адекватность психических образов в советской психологии восприятия, связанной с именами А.Н.Леонтьева, В.П.Зинченко, А.В.Запорожца, А.Д.Логвиненко, Ю.Б.Гиппенрейтер и др. В работе "О путях исследования восприятия" А.Н.Леонтьев, в частности, писал, что, регулируя с помощью мышц глаза отражение световых лучей на сетчатке, человек осуществляет нечто, действительно подобное ощупыванию. Только в данном случае "ощупывается" предмет, недосягаемый для осязания. Причем зрение ощущает тела далеко за пределами человека не только за счет возможностей мозга и рецепторной системы, но и опираясь на такое внешнее организму природное явление, как световые лучи. "Устройство", состоящее из мозга, сетчатки и световых лучей, и составляет особый зрительный орган субъекта, меняющий при необходимости свою длину и форму^[490].

И на фоне всех этих поисков прошлого и настоящего Сёрл продолжает бродить меж двух сосен – дуализма и вульгарного материализма, утверждая, что альтернативой им может быть только его "биологический натурализм", когда ощущения, чувства и мысли сосредоточены в структурах мозга. Здравый смысл, пишет он, подсказывает нам, что боль в ноге находится в области ноги. Но он, согласно Сёрлу, в данном случае ошибается. "В буквальном смысле слова, — настаивает он, — боль в ноге находится в физическом пространства мозга"^[491]. Ведь мозг формирует образ тела, а боль, отмечает Сёрл, подобно любому телесному ощущению, есть часть образа тела.

Итак, согласно здравому смыслу, боль в ноге указывает на то, что нужно лечить ноги. По мнению специалистов, обследовать нужно еще и позвоночник. Если же верить Сёрлу, то любые боли прежде всего указывают на то, что происходит в голове. Перефразируя Маркса, можно сказать: если бы чувство боли не локализовалось в больной ноге, руке, животе и т.д., то мы бы всегда хватались за голову. Но, таким образом, чувство боли утратило бы свой смысл. Ведь, подобно осязанию, зрению и другим чувствам, боль информирует нас об объективном положении дел. В данном случае о положении дел в организме.

Сёрл считает себя противником когнитивной науки. Он на дух не переносит бихевиоризм. Но, тем не менее, он воспроизводит методологические ошибки, которыми страдают его противники. И главная из них — недооценка своеобразия той поисковой активности, в которую "встроены" психические образы у живых существ. Физикализм Серла — следствие того, что он не видит предпосылок для формирования психического образа на почве функционирования и реагирования. Функция машины и реакция организма и вправду не являются действиями субъекта, поскольку в них нет того опережающего "избыточного" действия, которое отличает поведение сложно организованных живых существ.

Американские бихевиористы в данном случае сыграли провокационную роль, внедрив в массовое сознание представление о поведении как всего лишь реакции на внешнее воздействие. Серл, как и большинство обывателей, проглотил "наживку". И прежде всего потому, что позитивистскую "версию" поведения зримо подтверждает само массовое общество, где главное — успешно среагировать на предложения и требования социальной системы.

Но, с точки зрения классической философии и культуры, такое "функционирование" человека в системе — признак отчуждения, когда он и без чипов в мозгу "сам не свой", т.е. живет неподлинной жизнью. Ведь сущность человека — свобода и творчество, а не функционирование в системе. А свободу и творчество классика считала атрибутами человека как субъекта.

Итак, с точки зрения "классического" подхода к феномену психического, оно совершенствуется как момент поисковой активности живого существа. И как раз потому, что адекватный образ предмета — опасности или добычи — способствует выживанию, этот образ формируется не в мозгу, а при помощи мозга, а также при помощи нервной системы, рецепторов и даже световых лучей, позволяющих зрению выстраивать образ именно там, где находится предмет, а не наши нейроны.

Как известно, в психологии восприятия ХХ в. речь шла о синтетическом образе мира у высших животных и человека, когда зрение, слух, осязание и пр. кооперируют свои усилия. В результате этого субъективный образ оказывается значительно достовернее, а, значит, объективнее отражает мир. Но даже такой психический образ нельзя отождествлять с ментальным, как это запросто делает Сёрл. То, что ментальное не стоит отождествлять с психическим, подчеркивает Д.И. Дубровский в своей статье о Сёрле, предлагая различать "два типа субъективной реальности — человеческий и животный"^[492].

Вся человеческая "субъективность", по Сёрлу, сосредоточена в мозгах, его структуре или морфологии. Что касается поведения, то тут Сёрл следует штампам того же бихевиоризма, смазывая разницу между животным и человеком. Таким образом, Сёрлово представление о человеке по сути формируется на почве двойной редукции. Во-первых, это сведение психического к физическому, а, во-вторых, ментального к психическому. И вследствие такой двойной редукции ментальное оказывается у Сёрла крайне аморфным понятием, которым охватываются и дворовая моська, и Эйнштейн. У обоих мозги ориентированы вовне, в мозгах есть ощущение боли, а на поверхности кожа, глаза и уши.

На протяжении почти всей книги у Сёрла мыслят только те животные, у которых есть кожа, глаза и уши^[493]. Но в IX главе, посвященной критике компьютерного разума, мыслящее существо вдруг оказывается "гомункулом"^[494]. Доказать, что мышление доступно собаке, но не доступно компьютеру, — в этом, может, и состоит смысл "нового открытия сознания"?

В указанном пункте взгляды Сёрла и его критика Дубровского расходятся наиболее существенным образом. Сёрл, допуская мышление у "человекоподобной" собаки, обосновывает этот факт ее внешним сходством с человеком. Дубровский, допуская "человеческое" мышление у будущих суперкомпьютеров и существ на других планетах, исходит из возможности совершать одинаковые действия разными системами^[495].

На языке когнитивной науки эти позиции получили название "изоморфизм" и "изофункционализм". И здесь перед нами опять дилемма, рожденная на почве естественнонаучного материализма. Наличие мышления гарантируется или одинаковой организацией мыслящего субъекта (изоморфизм) или той же функцией, которая возможна у морфологически разных систем (изофункционализм).

Классическая философия в данном случае не предлагает аргументы в чью-то пользу, но меняет саму постановку вопроса. "Старое" философское понятие сознания, в отличие от двух "новых" естественнонаучных, основано на том, что в субъекта человека превращает свободная деятельность, позволяющая постигать основы бытия и переустраивать мир. Человеческое мышление тем и отличается от психики животного, что это не образ налично данного, а понятие как знание сути, породившей эту наличность. Но как мы постигаем эту суть?

Уже Сократ пытался доказать, что знание сути, и прежде всего о самих себе, мы получаем не путем обобщения фактов (или перебора вариантов). В платоновском диалоге "Лахет" он легко дает определение скорости как "способности многого достичь за короткий срок", но застревает на понятии добродетели в виде храбрости^[496]. И то же самое происходит при анализе многих других важных понятий, которые мы не просто узнаем, а открываем и осваиваем в совместной деятельности с себе подобными.

У Сократа способность мыслить совпадает со способностью разумно действовать. Но разумный поступок невозможен как действие по шаблону. В отличие от столпов когнитивизма, народные сказки об уме и глупости указывают на суть ума в его основе и истоках, а не в том отчужденном виде, в каком он представлен в "мышлении" современного ученого. Современный ученый в условиях профессионального разделения труда уверен, что ум состоит в действиях индукции и дедукции, и потому будет двигаться в рассуждениях от частного к общему и от частного к частному. Но в реальных жизненных ситуациях умные люди двигаются как раз наоборот — от общего принципа к конкретному решению. И как раз этим способом не может овладеть дурак, подменяя разумный выбор известным ему шаблоном.

В сказке “Набитый дурак” в изложении А. Н. Афанасьева первое проявление глупости — буквальное понимание слов, когда дурак начинает тереться об мужиков, которые молотят горох. Второе и главное проявление глупости — действие по шаблону. Мать, как известно, советует дураку говорить мужикам “Таскать вам не перетаскать!” И он честно повторяет эту формулу несущим покойника. Мать советует ему слезно плакать и поклоны бить. И дурак честно плачет, попав на свадьбу^[497].

Указанные "особенности" Ивана-дурака легко спроецировать на "думающую машину". То, что в реальной жизни оборачивается глупостью, в работе компьютера — норма. Он функционирует в соответствии с формально-логическими схемами "и" или "или", "да" или "нет", которые напоминают человеческий рассудок, но не разум. Речь может здесь идти только о сходстве, но не о тождестве потому, что играть в шахматы (даже с Гарри Каспаровым!) совсем не то, что решать самые простые жизненные задачи.

Надо сказать что, когда дурак обижается на мать, будто она его неправильно учит, в этом есть существенная доля правды. Ведь мать не помогает ему понять смысл слов и применить принцип действия к конкретной ситуации. Что касается Сократа, то в его понимании разум — это как раз способность не повторять готовый образец, а искать каждый раз особое решение, исходя из добродетели как идеала поступков.

Таким образом, умение мыслить в его исходном классическом понимании — это умение применять общий принцип к частной ситуации. И такой способ действия предполагает ситуацию свободного выбора. Но и овладеть этой способностью нельзя иначе, чем в реальной человеческой жизни, в живом общении. И общение оборачивается развитием ума не в процессе болтовни ни о чем, а в совместном реальном деле.

Чтобы быть лучше понятой в среде "профессионалов", я могу определить предлагаемую позицию как "изопраксиологизм". Суть ее в том, что наличие мышления гарантируется не одинаковой организацией тела и мозга или неким абстрактным "функционированием" мыслительного аппарата. Мышление есть момент совместного культурного бытия людей, т.е. наших реальных дел, нравственного выбора, художественного творчества и всего остального, что еще недавно именовалось "практикой" в самом широком смысле этого слова. А потому по-настоящему мыслить может только человек, живущий человеческой жизнью. Всё же остальное имитация, подделка или, как пишет Сёрл, "антропоморфизация". Но такой подход к делу, естественно, не снимает с повестки дня вопрос о том, так чем же на самом деле заняты машины. И где реальный предел их возможностей?

В основе человеческого мышления, как уже говорилось, лежит знание общего в виде идеи, принципа, идеала. Но если умение мыслить состоит в применение общего к частной ситуации, то важнейший вопрос — откуда у нас берется знание общего. Природой общих понятий и занималась веками классическая философия. Тот же спор об универсалиях в Средние века и учение о "врожденных идеях" в Новое время — не периферия, а сердцевина философского знания.

Более двух тысяч лет духовное в человеке связывали с Демиургом, Богом-Творцом мира, Абсолютным Духом. Философский идеализм в его классической форме вполне осознанно постулировал умение человека мыслить универсально. А в результате главная дилемма философской классики существенным образом отличалась от того, что предлагают сегодня защитники и противники когнитивизма. В классической философии речь идет не о том, связано ментальное со структурой или с функцией мысляшего тела. Для философской классики вопрос о природе духа (т.е. ментального), – это вопрос о том, дан он Богом или произведен Природой. И даже там, где философы склонялись к тому, чтобы выводить умение мыслить и знание общего из возможностей нашего тела как произведения природы, камнем преткновения оставалась диалектика общего и частного, вечного и временного. Ведь уже Аристотель сумел показать, что знание общего нельзя извлечь из чувственного опыта, доступного отдельным телесным существам.

Тем не менее, именно в аристотелизме, а точнее, в той его версии, которую мы находим в философии Возрождения, было предложено такое объяснение универсальности ума и разумной души человека, без которого заявленный выше "изопраксиологизм" — пустая декларация. О достижении универсальности человеком через воссоздание формы любого другого тела, вслед за Гермесом Триждывеличайшим, говорил гуманист Пико делла Мирандола. Но в учении аристотелика Возрождения П.Помпонацци речь идет о том, что воссоздаются формы других тел не бестелесным умом, а действиями самого человеческого тела. Тело человека, утверждает он, является единственным телом в универсуме, которое пытается воспроизводить в своих действиях природу других тел. Но при этом ум человека не может быть помещен "в какой-либо части тела, но лишь во всем теле, взятом в целом”^[498]. В итоге, Помпонацци приходит к выводу, что "орудием" мышления является все тело человека.

Понятно, что человек не смог бы открывать истину, т.е. не внешний вид, а сущность других тел, если бы не преобразовывал их. Вычленяя существенные связи практически, он получил возможность осмыслить их теоретически. А создавая из преобразованной природы свое второе "неорганическое тело", люди смогли актуально преодолеть свою телесную ограниченность и конечность.

Изложенные выше идеи являются предтечей так называемого "культурно-исторического подхода" к проблеме человека. В рамках культурно-исторического подхода мышление человека — это произведение не Бога или Природы, а Культуры. Но мир культуры, с этой точки зрения, — это не продолжение, а диалектическое снятие природного бытия. Именно из такого "преодоления" природных законов, когда они действуют уже в новых культурных условиях, созданных человеком, и рождается феномен идеального, без которого не понять того, что действительно делает компьютер.

Компьютер — одно из современных орудий, относящихся к "неорганическому телу" человека. Но "переработка информации", которую он производит, имеет предысторию в естественной природе. О том, что предпосылка информационных процессов — свойство отражения, лежащее в основании материи, писали еще в советском диамате^[499]. Предпосылкой информационных процессов можно считать и появление самоорганизующихся систем, т.е. зарождение жизни на земле, которая стала возможна благодаря молекулам ДНК. Но ДНК — нечто подобное материальной матрице, и одновременно катализатор репликации, т.е. строительства клеток. Таким образом, "сообщение" и "управление" здесь еще не отделились от собственно производства материального тела. Импульсы, которые перемещаются по нервам, уже выполняют нечто, подобное сигнальной функции. Но и сигнальные действия высших животных нельзя назвать передачей информации в собственном смысле, поскольку животное "сообщает" с помощью собственного организма и о биологически значимых вещах, в то время как человек — обо всем на свете. И в этой автономии информации от передающей системы — один из ее главных признаков.

Предпосылки и формирование информационных систем можно понять лишь в свете принципа историзма. Но среди сторонников и противников когнитивизма не появился даже свой Дарвин. Поэтому уже после "открытий" советского диамата по поводу эволюции отражения, организации, управления и информации у ученых можно встретить самые удивительные представления о том, что же было раньше, жизнь или компьютер. К примеру, доктор химических наук С.В.Варфоломеев прилюдно и всерьёз высказал предположение о том, что жизнь на Земле мог породить "естественный" компьютер, возникший в условиях внеземной сверхпроводимости^[500].

Если животное "информирует" с помощью собственного организма и продуктов его жизнедеятельности, то человек впервые стал использовать для передачи опыта предметы внешней ему природы. Но такое возможно лишь там, где окружающая природа — мое "неорганическое тело". И как раз эта особенность способа трансляции человеческого опыта стала решающим аргументом у сторонников изофункционализма.

Радикальным аргументом сторонников изофункционализма в пользу "мышления" машины является то, что в качестве цифрового компьютера можно использовать любой регулярный процесс. В книге Сёрла "Открывая сознание заново" приводятся доводы П.Н.Джонсона-Лэирда в пользу того, что аналог цифрового компьютера может быть сооружен из костяшек и прутков, а также из водопроводных труб, если из них капает вода^[501]. Сёрл приводит примеры З.В.Пилишина, предлагающего делать компьютеры из клюющей стаи голубей, и Н.Блока, полагающего, что тот же принцип можно реализовать с помощью кошек, мышек и кусочков сыра^[502].

Сёрл остроумно заявляет о том, что для передачи сообщений посредством таких систем, нам может не хватить голубей и кошек. Тем не менее, кодировать и передавать нужные человеку сведения можно самыми разными способами. Другое дело, насколько эффективен будет такой компьютер?

В споре Сёрла с Джонсон-Лэирдом, Блоком, Пилишиным и др. по большому счету "оба неправы". Ведь проблема не в том, каково будет "устройство" компьютера, а в том, кому и что будут "сообщать" такие действия. Кошки и голуби сами по себе не "организуются" в компьютер. За их спиной всегда стоит человек, использующий их движения как средство. Есть существенная разница между матросом, передающим информацию с помощью флажков, и голубями, передающими нечто поеданием зерен. Первый понимает, что делает, а последние – нет. Вот где главный аргумент против концепции "сильного искусственного интеллекта". В конце концов, посылать сообщения можно, захлопывая форточку с определенной периодичностью. Но ни форточка, ни голуби, ни компьютер не мыслят, хотя их действия могут быть внешне разумно организованы. Все они средства в руках человека, который является единственным известным нам мыслящим субъектом.

Мышление невозможно без способности понимать смыслы сообщений. А понять смысл — это создать деятельный идеальный образ на основе знакового сообщения. Такой деятельный образ — знание, а сообщение — только его необходимая материальная основа. И до деятельного "перевода" таких сообщений в идеальный образ, мышления нет нигде, ни в процессоре, ни в мозгу профессора.

Решать проблему "искусственного интеллекта" нельзя вне соотношения материального и идеального. Тем более, что, несмотря на скорость "работы" и огромную "память", компьютеры до сих пор не обрели ни мышления, ни души. В Сети уже представлен весь опыт человечества — философия, наука и искусство. Но компьютер, "владея" всем этим, не только не сравнялся с человеком, наоборот, человек стал мерить себя компьютерной меркой.

Суть указанного парадокса в том, что появление информационных систем — это не только результат технического прогресса. Это изобретение возникло в русле приспособления самого человека к функционированию техники. В индустриальном обществе наиболее "эффективно" то знание, которое обрело анонимную и абстрактную форму. И информация — это и есть то, что остается от человеческих знаний и опыта за вычетом их идеального смысла. Информация — это уже формализованное сообщение, содержание которого потому и можно высчитывать в мегабайтах. И в таком виде оно доступно для "переработки" машине.

Иначе говоря, в основе использования персональных компьютеров лежат два разнонаправленных процесса: редуцирование знакового сообщения, например, стихотворения, до состояния информации, и продуцирование на его основе идеального образа. Без редуцирования сообщение нельзя передать по электрическим цепям. Без продуцирования сообщение не может стать фактом нашего сознания. Но то и другое возможно только в мире культуры, где человек не только познает мир, транслирует свой опыт, но и способен трансформировать этот опыт в анонимную, количественную информацию.

Что касается своеобразия теперешнего момента, то современный человек радостно меряет себя и мир "информационной" меркой, освобождая тем самым свои мысли и поступки от идеального содержания. Информационный миф стал "новым словом" отчужденного состояния культуры. Ведь там, где, подобно Сёрлу, провозглашают, что "животные мыслят", мышление уже редуцировано до "переработки информации". Будучи лингвистом, Сёрл решает проблему языка не в свете материального знака и идеального значения, а на почве нейрофизиологии и когнитивной науки. И это внушает не гордость, а разочарование.

А.А. Костикова

Мир как фантазм и репезентация

“Cogito, ergo sum” ubi cogito, ibi non sum.

Ж.Лакан

Новейшая философия представляет различные подходы к проблеме сознания. Все они так или иначе апеллируют к традиции, связывая ее с позициями различных авторов и переформулируя саму проблему сознания соответствующим образом. И вопросы, которые возникают: что есть и есть ли сознание субстанционально, что связывает и связывает ли что-либо сознание, как внутреннее, с внешним, что может быть достоверным основанием для исследования сознания, как оно выстраивается как самостоятельная система, если таковую можно предположить, и даже как можно манипулировать сознанием - обусловлены определенным историко-философским контекстом, определенной внутренней логикой той или иной концепции. Немаловажную роль в стремлении “окончательно разобраться” с этим вечным философским вопросом о сознании играет кредо научной культуры ХХ века, не предполагающее никаких сомнений в обоснованности нашего опыта, никаких эпистемологических вопросов. Предлагаемый материал философских рассуждений Ж.Лакана позволяет представить себе принципиально иной подход к проблеме сознания, который стал основанием целого ряда новейших спекуляций о сознании, субъективности, творческих способностях и свободе. Тем более, что этот материал тоже может быть представлен как закономерное инновационное развитие западноевропейской традиции начиная с Нового времени в исследовании сознания.

Философия ХХ века, говоря словами М.Мерло-Понти, должна преодолеть антитетичность метафизики как в ответах на “вечные” философские вопросы, так и в самой их постановке^[503]. Величайшее открытие философии Нового времени - выделение внутреннего и внешнего - позволило разработать в рамках разных подходов как концепции познания, так и онтологические системы с их гносеологическим обоснованием. Но уже в философии Юма и Беркли это стало проблемой для непротиворечивого обоснования как онтологических систем, так и процесса познания. И философия И.Канта - с акцентом, сделанным на свободе, и введением амбивалентных понятий опыта, явления и других - стала вехой в обозначении этой проблематики, новой отправной точкой для дальнейших философских поисков. Классическая философия сохраняла исходный эпистемологический контекст, который на первый план философских размышлений ставит вопрос о способе выстраивания сознания, верований, о степени их обоснованности. Некритичный позитивистский эмпиризм, отказавшись по сути от этого контекста, предложил новую - несомненную - почву для человеческого знания, включая и знание о самом себе, как знание, ничем не отличающееся от всего остального знания. Рубежная эпоха: “символические” поиски неокантианцев и позитивистов, наконец, так называемый “лингвистический” поворот философии ХХ века, поставивший в качестве основной задачи философии описание дискурсивных способов конституирования субъективности и феноменологическая “революция” Э.Гуссерля. Однако, по словам М.Мерло-Понти, даже концепции феноменологии и экзистенциализма, преодолевшие метафизический способ решения философских вопросов, не смогли избежать метафизического способа их постановки: в конечном счете признается либо “идеалистическая”, либо “реалистическая” традиция рассмотрения сознания. Может быть своеобразным совмещением позиций в новом ключе станет вопрос о том, как артикулируется символическое, какое место в сознании занимает представленное (репрезентация), какова креативная сила сознания (воображаемое)? Это было предложение Ж.Лакана.

Несомненно, Ж.Лакан основывается на идеях классического психоанализа, впервые рассмотревшего индивидуальное психическое и коллективное психическое - культуру - как предмет объективного научного изучения. З.Фрейд дал объяснение воспроизведения асимметрии в культуре на основе своего открытия структуры психического: иерархия воспроизводится и на индивидуальном уровне, когда ребенок видит или наличие или отсутствие пениса и испытывает бессознательное влечение к родителю противоположного пола, и в процессе социализации - выделения существующих в обществе защитных запретов в цензурирующую инстанцию Сверх-Я.

Подход К.Юнга отличался большим вниманием к общезначимым символам, повторяющимся в различных культурах и бессознательно воспроизводимые на уровне индивида как универсальные схемы-значения - архетипам. Структуризация психического связана с процессом индивидуации - личностного освоения универсальных схем, среди которых важнейшее место занимает взаимодействие “мужской” и “женской” частей - Anima и Animus. Они противостоят друг другу по многим качественным характеристикам - мужская оказывается рассудочной, логичной и т.д. - но, поскольку обе присутствуют у отдельного человека , то иногда дополняют друг друга. Методологически оба варианта психоанализа могли быть обеспеены традиционным, картезианским, анализом.

Однако Ж.Лакан, переосмысляя фрейдовское влечение как желание и открывая доэдипальный этап формирования Я (знаменитая “стадия Зеркала”, о которой будет сказано ниже), по сути выдвинул противостоящую аналитике концепцию: отталкиваясь от идей Ф.де Соссюра и Р.Якобсона, а также от представления самого З.Фрейда о “конденсации и перемещении психического”, Ж.Лакан пришел к пониманию того, что бессознательное структурируется как язык, причем язык метонимический.

Ж. Лакан опирался на выводы об особой роли воображаемого, сделанные психоаналитиком М.Кляйн при исследовании детского фантазма. На основе этих исследований М.Кляйн, а вслед за ней и Ж.Лакан подвергли критике классическое психоаналитическое понимание объекта как реальности и сделали акцент на символическом измерении психического (сознания). Как пишет М.Кляйн, “символизм - фундамент отношений индивида и с внешним миром, и с реальностью в целом”^[504]. Ж.Лакан первоначально прочитывает эту идею через хайдеггеровскую автономную означенность бытия. С Именем Отца субъект приобщается к измерению Бытия-к-смерти. Здесь следует кратко отметить то влияние, которое оказало на Ж.Лакана ницшеанское неогегельянство А.Кожева, семинары которого он слушал в 30-е годы: неполнота человеческого существования должно быть понято как реальное присутствие ничто в бытии (времени), представленное в действии (труд и борьба). Новое понятие, сформулированное А.Кожевом на основании неоницшеанской интерпретации “Феноменологии духа” Гегеля, - борьба-к-смерти - своеобразно гуманизировало негативную деятельность Абсолюта, предполагало иронию бесконечного саморазличения, проблему идентификации идентичности, бессодержательность дискурсивных попыток человека описать Природу - орудие его собственного убийства, источник его собственных страданий.

Символическое как порядок языка, а соответственно, и как порядок культуры - первая картина мира, появляющаяся в символическом психоанализе Ж.Лакана. Примат означающего в конституировании говорящего субъекта. Своеобразным следствием этого лакановского постулата при всем существующем различии концепций можно считать идеи Ж.Деррида. Прежде всего это его критика традиционной метафизики и традиционной культуры в целом как “онто-тео-телео-лого-фоно-фаллоцентризма”, то есть предпочтение традиционной культурой реального, абсолютного, целеполагающего, рационального, наличествующего и мужского. Причина такого предпочтения, по мысли Ж.Деррида, в том, что традиционная метафизика пребывает в иллюзии существования настоящего, наличного. И это требует, как считают классические философы, противопоставления и выбора.

На самом деле философия не может мыслить данное, наличное, настоящее, так оно суть разрыв, промежуток между прошлым и будущим. Поэтому философия должна научиться мыслить отсутствующее, видеть посредством разрывов, пробелов. Для этого надо обратиться к тексту, который уже не может восприниматься как наличествующая настоящая фиксированная речь. Задача философии, по мысли Ж.Деррида, - письмо (или архиписьмо): понимание как цитирование, отсутствие модельной интерпретации, процесс деконструкции текста как метод текстологического анализа. Новый концепт письма, или граммы, или разнесения (различения), призван разглядеть возникновение смысла в разрыве метафизических представлений. Деконструкция как выявление “следов” других текстов - та текстологическая практика, которая может быть обращена и сама на себя. У Ж.Делёза это переход от молярного (двоичного) принципа деления к молекулярному, у Р.Барта это тезис о “числе языков равного числу желаний”^[505].

Однако, как замечает Ж.Лакан, это заставляет пристально вглядеться в особенности самого желания, но не означает тотального сведения субъекта к этому порядку языка, он не опутан сетями символического так, что не остается места для свободы. Затем возникает у Ж.Лакана навеянный кибернетикой образ субъекта как “желающей машины”, каждый раз приводящей в действие порядок языка - бессодержательное функционирование структурирующего желания. Наконец, Ж.Лакан возвращается к собственному открытию стадии Зеркала, согласно которому очевидна бесконечность желания и неопределенность субъекта.

Еще в первом представлении концепции - в 1949 году на 16 Международном психоаналитическом конгрессе в Цюрихе - Ж.Лакан ссылается на отдельные работы З.Фрейда, в которых Я рассматривается как результат адаптации структур Оно и Сверх-Я в определенном противостоянии реальности (1923) и выделяется специфика нарциссического Я (1914). По мнению Ж.Лакана, у З.Фрейда понятие реальности трактуется неоднозначно и, продолжая его рассуждения, можно предположить наличие стадии аутоформирования Я. Ребенок, смотрящий в зеркало видит одновременно я, которое смотрит , и я, на которого смотрят другие (прежде всего Мать), начинающий затем говорить одновременно оказывается тем, кто выговаривает (произносит), и тем, кто говорит (высказывает те слова, которым обучен). При этом для формирующегося Я нет четкой границы между этими двумя - это составляющие одного представления о собственном Я. Внешнее - взгляд Матери, Другой, мир общезначимой языковой культуры - интериоризировано и выступает как внутренний закон Я. В структуре формирующей идентичность таким образом не задана никакая окончательная дихотомия, а желание не может быть исходным образом объективированным по своему характеру - то есть направленным, как влечение-к, на некий внешний по отношению к Я реальный объект. Я всегда оказывается, по Ж.Лакану, в поисках самого себя и может быть репрезентировано только через Другого.

С этих позиций Ж.Лакан критикует получившие широкое распространение концепции Э.Фромма и К.Хорни, которые построены на идее стабильного Эго. Субъект, по мысли Ж.Лакана, не может понят как индивид - целостный и нераздельный. Субъективность должна стать не отправной точкой исследования, а задачей функциональной реконструкции, поскольку окончательная реконструкция также представляется невозможной. Такое дивидиальное (фрагментированное) понимание субъекта с начала его формирования объясняет нестабильность субъективности и неэффективность применения бинарных схем к интерпретации психического.

Теперь Ж.Лакан пробует представить мир через идею топологического устройства желания, субъекта и объекта желания. Желание предстает как бесконечное стремление к объекту и уподобляется ленте Мебиуса, где внутренняя и внешняя сторона – объект и субъект желания - бесконечно переходят друг в друга. Стремление к объекту конституирует субъект желания, а субъект желания объективирует само желание. Воображаемое оказывается в центре разрабатываемой концепции психического и понимания реальности в рамках этой концепции. Воображаемое принимается в противовес символическому, которое обеспечивает Я функцию приспособления к реальности.

То, что открывается на стадии Зеркала – соблазн увидеть цельность нарциссического Я, в этом смысле, соблазн увидеть в собственном отражении идеал как основание равновесия между субъектом и представимым им миром. Этим человек отличается от животного: у животного представление сливается с вещами - зеркало сферично и субъективность не формируется, умирая в типе, по выражению Ж.Лакана. Чтобы обратить внимание на специфику человеческого - плоского - Зеркала, Ж.Лакан вспоминает выражение Гегеля из “Феноменологии духа” - человеческим желанием является всегда Желание другого. Здесь предвосхищение обоснования господства над собственным телом как обозначением границ Я. Ж.Лакан так описывает это открытие сознания как самосознания: сначала желание смутно угадывается в Другом, оно соотносится с желанием Другого, Другой ассимилируется и посредством тела Другого, в его образе желание раздробленно, возникает собственный образ. В зеркальном образе внешнее овладение идеально и тело Другого - совершенное тело, а собственное - раздробленно. Это взаимообращение образов создает всегда подвижную картину собственной идентичности. Желание оказывается стратегией субъективности.

Однако именно “нарциссическая функция скрывает его отношение к объекту”^[506]. Воображаемое предлагает логику иллюзии для обоснования представимого мира. Воображаемое, “вписанное” в структуру бессознательного, теперь как фантазм “вписывается” в топологическую структуру : фантазм позволяет Ж.Лакану объяснить представимый мир и его психическое основание: “это соотнесение взгляда с увиденным миром, которые мы представляем как функцию от объекта-а, распахнутое окно или распахнутые ресницы… как темная комната”^[507]. Таким образом фантазм сам оказывается этой двойственной топологической структурой. По поводу статуса объекта топология сама по себе проясняет: “он присутствует настолько, насколько он с необходимостью отсутствует в тексте мира”^[508].

Ж.Лакан отталкивается от идеи фантазма как артикуляции символическим и воображаемым мира. Для этого Ж.Лакан возвращается к чтению З.Фрейда – его хрестоматийному примеру “человеку с волками”: “мне снилось, что ночь…вдруг окно открывается само собой и я вижу с ужасом, что несколько белых волков сидят…перед окном…я закричал и проснулся”^[509]. Мир, согласно лакановской интерпретации этого фрейдовского примера, оказывается воображаемым, фантазм выполняет иллюзорную функцию, распахивая окно, которое кадрирует мир. Мир за окном – чистая репрезентация, то, что видит субъект как свое желание. Увиденное желание – это желание недостигнутое и принципиально недоступное.

Реальное, с точки зрения Ж.Лакана, никогда не дано непосредственно. Это повод, вокруг которого структурируется и символическое, и воображаемое, то, что подобно фрейдовскому влечению продуцирует объект желания – реальное всегда здесь, но всегда вне игры. Психоаналитик, по Ж.Лакану, как иллюзионист, никогда не раскроет механизма иллюзии, который лишь предполагается. С этой точки зрения, классический психоаналитик фрейдовского типа, наоборот, призван разоблачить иллюзию, вскрыв реальное.

Фантазм – это то распахнутое на мир окно, рама, в которую вставлена картина воображаемого как театральная сцена, где все происходящее иллюзорное действо, которое можно прекратить. Как пишет Ж.Лакан: “Представим себе, что быстро прокручиваемая кинопленка вдруг остановилась…эта внезапность остановки, редукция означающей развернутой сцены…- это то, что застывает в фантазме”^[510]. Фантазм таким образом репрезентирует объект желания – воображаемое желание в рамках ожидаемых удовлетворения желания и нехватки. И особенность реализации иллюзорной функции фантазма состоит как раз в том, чтобы не представляться воображаемым.

Образ окна возвращает нас к образу Зеркала, о котором пишет Ж.Лакан: Зеркало конституирует воображаемый мир, где соединяются желание субъекта и его зависимость от Другого, или символического. Фантазму, согласно Ж.Лакану, принадлежит особая роль в отношении субъекта к объекту. Он оказывается рамой, которая устанавливает границы как желания субъекта, так и границы его возможной цензуры. Сам фантазм не иллюзорен – он сам есть топологическая структура, конституирующая мир. В этом своем качестве он оказывается основанием символического, а символическое в конечном счете – непосредственным основанием воображаемого мира.

Символическое сведение объясняет объективацию означающих – Ж.Лакан поясняет это топологической фигурой бутылки: истинное воображаемое – то, что конституировано самой структурой (этим оно отличается от ложного воображаемого, воображаемого Зеркала, которое игнорирует структурирующий фантазм)^[511]. Топологическая дыра фантазма организует воображаемую репрезентацию мира как структурную поверхность края дыры. При этом сама топологическая дыра не может быть репрезентирована – но она репрезентируется через реальное.

Язык, согласно Ж.Лакану, таким образом, оказывается инструментом конституирования субъективности. Но не внешним, а внутренним образом. Теория означающего радикализируется - Означающее это Другой. Другой интериоризируется и объясняется сами способом организации пространства.

Но тогда все общепринятые критерии идентичности, как, например, анатомические критерии определения пола, к которой апеллирует классический анализ, становится трансцендентальным означаемым. Этому у Ж.Лакан посвящена специальная работа “Значение фаллоса как трансцендентального означаемого”, ставшая своего рода манифестом постлакановского феминизма. Однако следует обратить внимание на то, что речь идет прежде всего о символическом характере определения сексуальной идентичности и предположение о принципиально возможном “маскараде” идентичностей - смене фигур идентификаций. В этом контексте Ж.Лакан говорит о женском как об иллюстративной репрезентации субъективности : женское находит означаемое в Другом и оно оказывается наиболее подвижным в отношении собственной идентичности, которая выстраивается по отношению к этому означаемому.

На этой концепции Ж.Лакана построены проекты нового языка различного толка. Концепция Ю.Кристева основывается на теории двух типов означивания - неосознанном (семиологическом) и сознательном(семиотическом) - и идее Р.Барта об изменении языка, представляющей собой проект освобождения подавленного иррационального, мистического - семиологического - в языке. Для объяснения этой реформы языка Ю.Кристева обращается к поэтическому языку, в котором важным смыслообразующим оказывается ритм, дыхание, звучание и вводит понятие “материнского” языка, особого языка желания, которое испытывает женщина радуясь своему ребенку одновременно как части самой себя - то есть субъекту, и как отдельному уже от нее человеку - объекту. Это понятие интерпретируется по-разному, часто считают, что Ю.Кристева имеет ввиду состояние свойственное исключительно женщине и поэтому дает основание говорить не только об особенности женской культуры в целом, но и о ее превосходящем качестве. Это не совсем так, образ, который связан с “материнским языком” призван показать качественно иной язык, не зависящий от биологического пола - язык чувств и желаний. Которые не направлены непосредственно на обладание объектом желания. Ю.Кристева основывается на идеях Ж.Лакана, с точки зрения которого, желание как основание субъективности бесконечно , то есть не связано с обязательным получением объекта желания (как это было у З.Фрейда), а значит, не цельное, разорванное внутри самого себя.

Современное видение языка начинается с того, что для традиционных концепций оказывается результатом - самоидентификации субъекта. У Ю.Кристевой семиотический этап формирования субъекта, неподконтрольный сознательным стереотипам, символам, которые появляются позже, способен наиболее адекватно, то есть плюралистически, выразить то бесконечное, поливариантное желание, которое, как считал Ж.Лакан, лежит в основе субъективной идентичности. И это “выведение в дискурс”, словами М.Фуко, должно стать предметом философского внимания^[512] .

Согласно постмодернизму субъект “наименовывает себя” в процессе языкового общения. Но со времен Вавилона нет единого языка, нет единого способа выразить себя. Самоидентификация - процесс одновременного формирования самого себя и осознания себя, предполагает совершенно новый язык восприятия и экспрессии, язык принципиально неоднозначный и вариативный, поскольку субъект не статичен, его нельзя свести к стратификационному статусу: по национально-расовой принадлежности, возрасту, классу и полу. Последнее - проявление области бессознательного, телесная экспрессия субъективного.

По меткому выражению Ж.Лакана, кстати, в ответ на одно из уже постструктуралистских выступлений М.Фуко, такая философская позиция позволяет обратить внимание на самое главное - на “то, что очень часто и даже чаще всего есть внутреннее того, что называют актом, - это именно то, что не опознает сам себя”^[513]. Поэтому стремясь разглядеть собственное сознание, вглядываясь в Зеркало, мы сможем разглядеть - и то, если вооружимся очками теории воображаемого Ж.Лакана и его инструментом символического анализа - топологическую структуру собственного бесконечного желания, репрезентированное в “раме” фантазма.

Е.В. Фалев

Категории сознания в неоведантизме Шри Ауробиндо

Шри Ауробиндо (1872–1950) — крупнейший представитель неоведантистского движения в индийской философии XX века. Как вдохновитель и организатор национально-освободительного движения в Индии, он заслужил всенародное признание и любовь (Рабиндранат Тагор назвал его "голосом Индии"). Но, находясь на взлёте политической карьеры, он оставил общественную деятельность ради занятий философией и духовной практикой.

Философия Шри Ауробиндо представляет тем больший интерес, что он получил воспитание и образование в Европе, в элитном Королевском Колледже при Кембриджском университете, где сохранялись высокие стандарты образованности, восходящие к эпохе Возрождения. Читать в оригинале греческих, латинских, французских, немецких классиков литературы и философии считалось здесь нормой. Молодой Ауробиндо был одним из лучших учеников Колледжа, и сформировался как философ на почве европейской философской традиции — больше всего его привлекали Гераклит, Гегель и, конечно, Кант. И уже через призму европейской философской парадигмы он стал усваивать, после своего возврата в Индию в возрасте 21 года, сокровища индийской мудрости — для истолкования которой он и в зрелом возрасте нередко использует понятия и методы европейской философии.

Это объясняет особое положение, которое Шри Ауробиндо занимает среди индийских философов: воспитанный в лучших традициях европейского философского критицизма и эмпиризма, он не был склонен принимать на веру освящённые вековым авторитетом догмы индийской философии. И даже после того, как он сам, путём опыта, размышлений и глубокого анализа Вед и Упанишад, стал находить в последних подтверждения своим открытиям, он старался излагать свои философские взгляды в самой рациональной, критической форме. Это преимущество сделало философское учение Шри Ауробиндо трудно доступным для изучения: в Индии немногие исследователи могли освоиться с высоким рациональным стилем его философских произведений, а в Европе исследователей отталкивала специфическая индийская терминология и сложнейшая метафизическая система. Но для тех исследователей, которые не побоятся этих видимых трудностей, откроется мир удивительно ясной и стройной мысли, соединяющей в гармоничное целое наилучшие достижения европейской спекулятивной мысли и восточной духовно-практической традиции.

Проблема сознания во все времена была одной из центральных для индийской философии, нацеленной на постижение "субъективной вселенной" объективными (то есть, общезначимыми, доступными для передачи) методами. Именно в индийской философии была разработана на протяжении веков самая точная и дифференцированная терминология для обозначения различных явлений сознания, его аспектов, уровней и функций. Шри Ауробиндо продолжает и развивает эту традицию, но при этом исходит, как уже было сказано, из достижений критической философии. Ауробиндо использует для творческой интерпретации веданты кантовские положения о трансцендентальной идеальности пространства и времени, о "чистом разуме", о "коперниканском повороте".

Индийской мысли оказался очень близок призыв Канта "не бояться идти против чувственной очевидности" и искать принципы, лежащие в основании всех явлений. Развивая эту мысль, Шри Ауробиндо призывает идти против всякой поверхностной очевидности — не только внешнего и внутреннего чувств, но и очевидности рассудка. Так, для европейского рационализма Нового времени "очевидно", что самое ближайшее человеку и "беспроблемное" — это его собственное сознание, мысль. Всё остальное, включая и Бога, рассматривается относительно субъекта как исходной точки. "Интегральная" точка зрения Шри Ауробиндо относится к этой точке зрения разума как коперниканская к птолемеевской: хотя астроном, как все, видит солнце поднимающимся над горизонтом и свою практическую жизнь строит в соответствии с этой видимостью, он всё же вряд ли скажет, что чувства свидетельствуют ему о вращении Солнца вокруг Земли, иначе получилось бы, что чувства в нём враждуют с разумом. Скорее, те же sense-data свидетельствуют астроному о вращении Земли вокруг своей оси, чем о вращении Солнца (астроном привычно воображает себе схему вращения Земли вокруг Солнца).

Чтобы отделить эти две точки зрения на солнце, пришлось ввести два имени для одного объекта: "Солнце" — для научно осмысленного представления о нём, и "солнце" — для обыденного, основанного на поверхностной очевидности чувств. Согласно Шри Ауробиндо, можно заключить, что не только в отношении астрономических объектов, но и всех предметов опыта, всегда возможно дальнейшее прояснение или возвышение точки зрения над поверхностной очевидностью, так что для одного и того же предмета опыта может понадобиться не два, а три и больше способов написания имени.

Так, для ментального субъектоцентризма "Я" есть конечный пункт рефлексии и последняя основа всякого обоснования. "Интегральная" точка зрения не оспаривает этого, как астроном не оспаривает, что имеет место событие "солнце взошло над горизонтом". Но фактам "интеллектуального опыта" даётся с этой интегральной точки зрения новое, более глубокое истолкование, показывающее, почему мы воспринимаем мир именно так, а не иначе. Таким образом, может понадобиться несколько способов написания слова "я" для обозначения его психологической очевидности, рациональной очевидности и более глубокого понятия о "я" с критически-интегральной точки зрения.

"Вещь в себе" и проблема сознания в неоведанте

Так же, как Кант, Шри Ауробиндо полагал, что "вещи в себе" недоступны нашему опыту — поскольку мы по определению имеем дело с тем, что является в опыте, то есть, с явлениями. Но, подобно Канту, он не считал, что непостижимость вещи в себе служит аргументом против её существования. Используя аргументацию, напоминающую кантовские рассуждения об "идеале чистого разума", Шри Ауробиндо показывает, что без "вещи в себе" вся система явлений рушится, теряя всякую опору. Явления опыта, по Шри Ауробиндо, логически предполагают некую трансцендентную основу, некий покой, стоящий за всяким движением, некое тождество, стоящее за всяким различием. Правда, в отличие от Канта и следуя традиции веданты, Шри Ауробиндо определяет эту "вещь в себе" как Абсолют; в терминах веданты — высший Атман (или Параматман), совпадающий с Парабрахманом, абсолютное бытие, совпадающее с небытием, Единое, постигаемое либо субъективно (как Атман), либо объективно (как Брахман).

"В себе" Абсолют совершенно неопределим, несказуем, превышает всякую противоположность. Но, поскольку Абсолют постигается нами на основе опыта мира явлений, в Нём выделяются (древней ведантистской традицией) три аспекта, момента или "ипостаси": Сат — абсолютное единое бытие; Чит — абсолютное сознание; и Ананда — абсолютное блаженство. Более или менее подобное понимание Абсолюта мы находим в европейской философской традиции, идущей от Платона и неоплатоников через Августина к Николаю Кузанскому и Лейбницу. Ближе всего к веданте трактовка этих трёх ипостасей Николаем Кузанским: 1) "Единство" — абсолютное бытие ("сат"), заключающее в себе потенциально небытие и тем самым всякую множественность; 2) "Равенство" — тождественное самому себе сознание (Логос), заключающее в себе в свёрнутом виде всякое различение; и 3) "Связь", которую можно понимать как блаженство, имеющее основой связь всего со всем и заключающее в себе потенциально всякую разобщённость. Другой вариант этого же учения — три атрибута монад у Лейбница: 1) бытие (субстанция); 2) восприятие (perceptio); 3) стремление (appetitio). Как видим, третья ипостась трактуется довольно различно тремя этими мыслителями, зато первые две понимаются довольно сходно. Также соглашаются они в том, что Абсолют есть "неслиянное единство" всех трёх ипостасей.

Итак, Чит, Абсолютное Сознание, есть одна из ипостасей Абсолюта. Это означает, что сознание — не просто неотъемлемый атрибут бытия как такового, но — в конечном счёте — сознание и бытие суть одно и то же^[514].

Из трёх аспектов Абсолюта именно Чит является, по Шри Ауробиндо, трансцендентальной основой всего мира явлений — но не в качестве сознания некоего абсолютного субъекта, или Духа, объективирующего, отчуждающего себя в мир, а в качестве универсальной, безграничной и неопределимой Силы. Эта Сила проявляется в мире явлений как единая энергия, лежащая в основе всех явлений нашего опыта. Что все явления суть следствия или проявления единой Силы, Шри Ауробиндо считает доказанным всем ходом развития естествознания — он верил, что рано или поздно единая теория поля или иной формы единого взаимодействия в природе неизбежно будет открыта учёными. Почти в постмодернистских выражениях Шри Ауробиндо описывает мир явлений как "игру сил на поверхности этой Единой Силы" (superficial interplay of forces)^[515].

Но есть ли у нас основания — ставит вопрос Шри Ауробиндо — считать эту силу, лежащую в основе всех явлений, сознательной, или даже сознательностью как таковой? На этот вопрос он отвечает, используя аргументы как из области философии, так и из области последних достижений современной ему науки.

Так, всемирную известность при жизни Шри Ауробиндо получили опыты индийского учёного Джагдиш Чандра Боса^[516], экспериментально доказавшие наличие у растений элементарных реакций на человеческие поступки, слова и даже эмоции и мысли. По мнению Ауробиндо, эти опыты свидетельствуют о наличии у растений особой формы сознания — "витального" сознания. Даже в мире неорганической материи Ауробиндо видел проявления "пра-сознания" в таких феноменах, как "память" металлов (которую он понимал не столь аллегорически, как это принято у учёных), "усталость" упругих веществ и т. д.^[517]

Философские аргументы Шри Ауробиндо в пользу единства сознания и бытия в основе своей не новы, как и учение, которое он защищает.

Во-первых, если мы не признаем сознание аспектом (ипостасью) субстанции, то возникновение феномена сознания из бессознательной в себе субстанции становится совершенно необъяснимым. Ауробиндо по сути повторяет аргумент Лейбница из "Монадологии"^[518]. Аналогичным образом и в том же смысле Ауробиндо сравнивает отношение между сознанием и "телесным механизмом" с отношением между силой пара и паровой машиной: "Наш физический организм не более объясняет или производит мысль и сознание, чем устройство двигателя объясняет или производит движущую силу пара или электричества"^[519]. То же самое, с точки зрения Шри Ауробиндо, можно было бы сказать и об отношении сознания к языковым и прочим структурам, используемым сознанием в качестве инструментов (пусть даже в качестве инструментов самовоспроизводства).

Шри Ауробиндо приходит к тому же выводу, что и Лейбниц: "Ничто не может развиться из материи^[520], что уже не содержится в ней"^[521].

Во-вторых, если мы признаем субстанцию в себе лишённой сознания, то всякое отношение между сознанием и субстанцией, а также, в более широком смысле, между различными уровнями сознания (принимая бессознательную субстанцию за некий "нулевой" уровень) становится также совершенно необъяснимым^[522].

Итак, Шри Ауробиндо считает доказанным, что сознание является одним из аспектов Абсолютной Субстанции как некая сознательная сила. В санскритской терминологии веданты это понятие обозначалось издревле термином cit-śakti (чит-шакти), который Ауробиндо переводит на английский язык калькой Consciousness-Force.

"Ввиду всего изложенного, слово “сознание” неизбежно должно принять другое значение. Оно более не значит то же, что “разумность”, но означает некую самосознающую силу бытия"^[523]. Эта сила едина в том, что в отношении к человеческому уровню сознательности является бессознательным (unconscious — в неорганической материи), подсознательным (subconscient — в растительном царстве), сознательным (в животном и человеческом царствах) и сверхсознательным (superconscient — высшие уровни сознания, полное развитие которых составляет задачу будущей эволюции человечества).

Эта Сознательная Сила, с одной стороны, трансцендентна — не только человеческому сознанию, но и всему миру явлений — в том смысле, что как таковая (как "вещь в себе" или её аспект) она абсолютно непостижима ни для человека, ни для какого иного конечного сознания; она может быть постижима лишь в своих бесконечно разнообразных проявлениях, в той игре сил на её поверхности, которая и составляет весь мир явлений (в этом отношении Чит-Шакти Шри Ауробиндо подобна Алая-Виджняне буддистской школы виджнянавадинов). Но, с другой стороны, поскольку Абсолют в неоведанте традиционно понимается не только как трансцендентный, но и как имманентный, Чит-Шакти имманентна всему сущему, так как все явления суть её непосредственные следствия, развёртывания или способы действия^[524].

Итак, главными вопросами "философии сознания" Шри Ауробиндо являются: 1) как возникает феномен сознания (в том числе человеческого) из Единой Субстанции? 2) каково отношение между различными уровнями в "иерархии" сознания (а также между сознанием и субстанцией или, иначе, между мышлением и бытием).

Ответ на первый вопрос вытекает из доказанной выше укоренённости сознания в самóй абсолютной субстанции. Материя, по определению Шри Ауробиндо, есть форма Единой Субстанции (элементарная и базовая для всех остальных форм): "Материя есть форма субстанции бытия, которую принимает существо Саччидананды, когда предаётся этому феноменальному действию своего сознания и силы"^[525]. Следовательно, материя как таковая должна быть производна в том числе и от Абсолютного Сознания (Чит): "В материи Чит, или Сознательная Сила, сосредотачивается [masses itself] всё больше и больше для того, чтобы противостоять другим массам этой же Сознательной Силы"^[526]. Следовательно, из того, что Абсолют в одном из своих аспектов есть Сознательная Сила, вытекает также, что материя должна содержать в себе — в скрытом или потенциальном виде — элементарную форму сознания. Такой элементарной формой сознания Ауробиндо называет читту — единую материю сознания, модификациями которой являются все возможные формы проявления сознания. Как явствует уже из самого названия, читта производна от Чит, Абсолютного Сознания, и является его первичным, далее неразложимым феноменом, основой и материалом для эволюции всех более сложных и высоких форм сознания.

Читта определяется Шри Ауробиндо как "материя сознания", механистичная в своих реакциях. Эта механистичность является основным её атрибутом, но диалектический процесс самопревосхождения позволяет читте развивать из себя самые высшие формы сознания, где механизм присутствует лишь в "снятом" виде.

Подавляющее большинство проявлений читты "бессознательны" по отношению к человеческому разумному сознанию, однако, и человеческое, и более высокие формы сознания могут воплощаться и проявляться лишь в материи читты. В этом смысле читту можно назвать в терминах Кузанца "абсолютным минимумом" сознания, который совпадает с максимумом.

Наиболее важная функция читты, присутствующая во всех формах сознания, — это память. Видимо, способность к сохранению памяти объясняется тем, что читта — наиболее инертная, механистичная форма сознания, и потому способна сохранять в своих реакциях направление, однажды принятое под воздействием внешней силы, пока она не испытает на себе действие большей силы. Именно в силу этой своей способности читта оказывается бездонным вместилищем памяти, причём не только осознаваемой более высокими формами сознания, доступной им, но, главным образом, неосознаваемой "памяти атомов и клеток", в которой запечатлена, согласно Шри Ауробиндо, вся эволюция форм материи (ибо ничто в мире не исчезает без следа).

Возникновение более высоких форм сознания из элементарной читты также можно отнести к проблеме возникновения сознания, так как элементарная читта ещё не даёт нам объяснения феноменов сознания, подобного человеческому.

Общий механизм возникновения более сложных форм сознания на основе более простых Шри Ауробиндо описывает в терминах эволюционной теории. Однако, общее понимание эволюции у него существенно отличается от дарвинистского, поскольку он считал эволюцию неразрывно связанной с инволюцией. В полном согласии с Гераклитом, которому принадлежит изречение "Путь вниз и путь вверх — один и тот же"^[527], Ауробиндо считал, что эволюция материи, развитие из неё более одухотворённых форм, с логической необходимостью предполагает инволюцию духа, воплощение в материи соответствующей силы или потенции Духа как "высшего полюса" Абсолюта, абсолютного максимума. В общем виде механизм перехода эволюции материи на новую ступень развития Ауробиндо представлял следующим образом: когда развитие сознания, воплощённого на некотором уровне материи, достигает определённой зрелости, то становится способным уловить отражение более высокого принципа, или формы, Абсолютного Сознания. В то же время это новое отражение Чит-Шакти есть не что иное, как некая новая форма силы, готовая соединиться с новым инструментом, или проводником, возникновение которого стало возможным благодаря развитию предшествующей эволюционной формы материи-сознания: "То, что необходимо — это обработка, которая приводит низшую градацию бытия к той точке, в которой высшее сможет проявиться в ней; в этой точке давление (к.м. — Е.Ф.) с некоторого более высокого плана, где преобладает новая энергия, может содействовать более или мене быстрому и решительному переходу путём скачка или ряда скачков, — когда за медленным, крадущимся или даже скрытым действием следует разбег и прыжок через границу. Примерно таким видится переход от низших к высшим ступеням сознания в Природе"^[528]. Этот скачкообразный переход объясняет, по мнению Ауробиндо, трудность нахождения "недостающих звеньев" между более высокими и низкими формами жизни. Можно, таким образом, сделать вывод, что каждая более высокая форма сознания есть результат "эволюционного сотрудничества" между Духом и Материей.

Посредством такого механизма, в чём-то аналогичного шеллинговскому "потенцированию", в материи элементарной читты воплощаются, во-первых, "витальное сознание", свойственное растениям, затем "психическое сознание", свойственное животным. Уровень элементарной читты Ауробиндо именует — только в терминах человеческого сознания — "бессознательное" (unconscient); в этих же терминах растительное и отчасти животное сознание обозначаются им как "подсознательное" (subconscient).

Общий принцип соотношения между более высокими и более низкими формами сознания заключается в том, что все высшие формы сознания в "снятом" виде содержат все более низкие формы (своё "эволюционное прошлое"). Но, поскольку эволюция Материи у Ауробиндо имеет своим обратным аспектом инволюцию Духа, то каждый уровень сознания заключает в себе не только низшие уровни в снятом виде, но и все высшие уровни в свёрнутом, латентном или зачаточном виде. В результате каждый уровень и каждая форма сознания оказываются у Ауробиндо "голографическими сколками" Абсолютного Сознания во всём разнообразии форм его проявления^[529].

Центральный пункт эволюции сознания в материи, по Шри Ауробиндо, — возникновение человеческого "сознательного сознания", или разумности (intelligence), которую Шри Ауробиндо в традиционных санскритских терминах определяет как манас.

Манас, согласно Ауробиндо, — это, прежде всего, "чувственный ум" (sense-mind). Подобно Бергсону, Ауробиндо считает разум "эволюционным приспособлением", выработавшимся у человека для вполне определённого круга практических задач. (Хотя манас как таковой не является отличительным признаком человека — многие его функции свойственны также и животным). Являясь, как и другие уровни сознания, "голографическим отражением" "вселенной сознания", разум содержит в себе проекции как нижестоящих, так и более высоких уровней сознания. Соответственно, внутри манасического плана Ауробиндо выделяет целых 10 подуровней, являющихся отражением всей эволюционной лестницы сознания, начиная от "физического ума" (sukshma anna — "тонкая пища") до высшего уровня манаса — Атмана, или "Я", помещённого в уме^[530].

Эта стратификация приведена Шри Ауробиндо в его комментарии к первому рику Риг веды: В кратком изложении эта классификация выглядит следующим образом:

1. sukshma anna — "тонкая пища" (субстанция), из которой состоит физический аспект манахкоши, тела манаса, или sukshma deha, "тонкого тела", ментальной оболочки;

2. sukshma prana — жизненная энергия ума, коорая действует в каналах нади, или нервной системе тонкого тела, и является проводником желания;

3. chitta (здесь — в узком смысле слова) — восприимчивое (receptive) сознание которое воспринимает все впечатления изнутри и извне посредством тамасической реакции (то есть, пассивной, бессознательной), но, в силу этой тамасичности, не раскрывает их содержания для саттвического сознания, или разумной сознательности (awareness) которую мы называем "знанием";

4. hrit — раджасическая реакция на впечатления; "то, что мы называем чувством или эмоцией или, если это вошло в привычку, характером"^[531];

5. manas — "активное определённое чувственное сознание", претворяющее впечатления всякого рода в перцепты или концепты посредством саттвической реакции, именуемой "разумение" (intelligence) или мысль. Этот уровень сознания, по Шри Ауробиндо, человек разделяет с животными;

6. buddhi — рассуждающая, воображающая и запоминающая способность, наблюдающая, удерживающая, сравнивающая, рассуждающая (reasoning), осмысляющая, комбинирующая и созидающая. Смешение этих функций мы и называем интеллектом.

7. manasa ananda — чистое блаженство существования, проявляющееся через нечистые разум, тело и прану "нечисто", то есть, в смешении со всякого рода болью, но в себе чистое, так как незаинтересованное, и недетерминированное (ahaituka — необусловленное причинами, здесь — психологическими мотивами);

8. manasa tapas — чистая энергия воли (will-power), направленная к знанию, чувству и действию; в нечистых проводниках проявляется в смеси со слабостью, инертностью, невежеством;

9. ahaituka sat — чистое осознание бытия, действующее через нечистые органы как ahamkara ("я") и bheda (отличие, способность) — эгоизм и ограниченность, но в себе — чистое и сознающее единство в различии;

10. Атма или "Я", помещённое в разуме (seated in mind) — этот Атман есть Сат, бытие, и Асат, небытие, положительный и отрицательный, sadbrahman (истинно сущий Брахман) и Shunyam Brahma ("пустотный" Брахма); как положительный, так и отрицательный аспекты содержатся в понятиях sah (Он), Васудева, То, Парабрахман.

В "Жизни Божественной" физический ум исполняет важнейшую функцию "предоставления слова" более высоким уровням разума; физическому уму здесь противопоставляется "внутренний манас", который наделяется Ауробиндо функцией "рассудочного созерцания" (того самого, против которого так последовательно выступал Кант в "Критике чистого разума"). Это созерцание, если оно становится доступным разумному сознанию, даёт человеку возможности:

1) проникать в содержание объекта за его физической гранью (что, однако не означает постижения "вещи в себе", в терминах Канта, так как за физической видимостью, по Ауробиндо, лежит более глубокий пласт явлений); в обиходе эта способность называется ясновидением;

2) устанавливать "прямую связь ума с умом" (способность телепатии);

3) свойственную философам власть над чувственными импульсами (в том числе, что наиболее важно, — над болью).

Хотя манас — далеко на самый высокий принцип даже в человеческом существе, Шри Ауробиндо, основываясь на своём истолковании ведийского символизма, делает вывод о том, что в данном цикле эволюции для человека именно развитие манаса является главной задачей — поэтому в Ведах все боги, даже верховный Вишну, Сома, Чандра и другие, олицетворяющие более высокие буддхические планы сознания, призваны служить Индре, символу "разумного ума", то есть, манасического подуровня плана манаса.

Манас на данном этапе — срединная точка между Духом и Материей, где инволюция Духа и эволюция Материи глубже всего проникли друг в друга, — хотя манасу ещё предстоит, по Шри Ауробиндо, очень долгий и трудный путь становления, прежде чем это взаимопроникновение станет полным.

Отношение человеческого сознания к субстанциальному для него "сознанию атомов и клеток" Шри Ауробиндо характеризует следующим образом.

Так называемое "подсознательное" (subconscient) — "недо-сознание" составляющих человека и проходящих сквозь него форм материи, и сверхсознание — сознание тех уровней материи читты, по отношению к которым человек сам выступает как атом и клетка в отношении к организму, — сходятся, как любые противоположности. Во-первых, сходятся абсолютно — в недосягаемом пределе, где "абсолютный минимум" материи обнажает в себе подоплёку абсолютного максимума огня духа; но, во-вторых — что более важно для практики совершенствования, — сходятся относительно, так как "воля клеток", хотя и слепая и "наивная", почти всегда скованная механистичными комплексами прошлого не до конца усвоенного опыта, всё же более устойчиво и закономерно (в силу статистического выравнивания) ведёт человека к тому же, к чему хочет привести его Сверхсознание. Поэтому справедливо правило: "чтобы услышать голос Сверхсознания, прислушивайся к своему подсознанию", или "голос клеток — глас Божий". Последний принцип аналогичен китайскому афоризму "глас народа — глас Неба". Но главное — уметь расслышать этот глас, молчаливо поднимающийся из углей народных очагов, за шумом площадных крикунов "из народа". Так же и "голос материи" — её подлинный голос, подлинное стремление — не те, что стремятся на поверхность сознания, "пред царёво око", в виде "насущных потребностей".

Буддхи, один из высших аспектов разума, сам подразделяется на несколько слоёв. В "Жизни Божественной" он характеризуется несколько иначе, чем в "Гимнах Священному Огню". Здесь он определяется как "думающий ум", главная функция которого на собственном плане — понимание, а производными формами понимания являются, по Шри Ауробиндо, с одной стороны, суждение, с другой — воление (рациональное и духовное). Три основные слоя буддхического сознания отражают эволюцию форм сознания в целом:

а) "пассивное понимание", где ум почти полностью отдаёт своё суждение и волю во власть игры чувственных импульсов в материи читты;

б) "волевое понимание", или "рациональная воля", которая стремится подчинить всё течение жизни некоторому рациональному закону, принципу или схеме (яркий пример — кантовская этика долга);

в) духовная воля, "органом" которой является сердце^[532]: здесь понимание и воля полностью подчиняются стремлению постичь единую Истину во всех объектах опыта и подчинить свою волю её воле.

Праджня — Truth-Consciousness, или Real-Idea (иногда отождествляется со Сверхразумом, Supermind, а иногда считается одним из его проявлений). Праджня открывает "верхнюю полусферу" бытия — ведийская aparardha, которая в отношении человеческого сознания является полностью сверхсознательной, но может и открываться человеку по мере его продвижения по пути эволюции.

Праджня, с одной стороны, тождественна Мировому Уму Платона, вместилищу вечных идей, архетипов всего сущего — но трансцендентный аспект этого Ума Шри Ауробиндо дополняет имманентным: в этом аспекте Праджня — нечто подобное "семенным логосам" стоиков: "мудрая мысль, несущая в себе семена будущих творений", а также "всюду присутствующее во Вселенной правящее самосознание, посредством которого Единое проявляет гармонии своей бесконечной потенциальной множественности"^[533].

Говоря о Праджне, Шри Ауробиндо сознательно проводит аналогии с Кантом:

— Праджня является трансцендентальной основой развёртывания пространства и времени (вполне в духе трансцендентализма Ауробиндо называет Праджню "логическим условием" космоса); вместе с пространством и временем Праджня полагает также закон причинности;

— для этого сознания не существует "внешних" объектов; все вещи оно осознаёт как явления-модусы того же сознания, другими модусами которого являются познающий субъект и акт познания;

Но, тем не менее,

— здесь нет растворения субъекта в Абсолюте; это сознание едино во множестве субъектов и множество субъектов едино в этом сознании;

— это сознание также не постигает "вещей в себе" и само является лишь феноменом, хотя и высочайшим, реализующимся в материи читты.

Без Праджни Саччидананда, как Вещь в Себе, "если и содержит в себе Вселенную, то содержит в вечной потенциальности, а не во временнóй актуальности"^[534]. Праджня в своих высших формах непосредственно примыкает к Чит, аспекту Саччидананды как "вещи в себе", аспекту Абсолюта.

Спецификой трактовки сознания у Шри Ауробиндо является, во-первых, отсутствие в его системе уровней сознания традиционной санскритской категории "ахамкара" (принцип "я"). Он отрицает не только субстанциальность, но почти всякую положительную значимость этого принципа. По его мнению, близкому в этом пункте буддизму, "чувство я" — корень всей иллюзии в человеческих представлениях, и должно быть полностью преодолено в ходе эволюции сознания. Место этого чувства должно занять осознание своей индивидуальности как "единого во множестве" участника Космического Сознания.

Во-вторых, санскритская категория "виджняна" (сознание в широком смысле) встречается в текстах Ауробиндо только там, где он интерпретирует взгляды школ индийской философии — веданты, с её виджнянамайякошей, и санкхьи.

Заканчивая этот краткий и неполный обзор категорий сознания в неоведантизме Шри Ауробиндо, хотелось бы выразить пожелание, чтобы в исследовании проблем сознания сформировалось единое "дискурсивное поле", единое пространство для исследования и обсуждения не только в англоязычной философии сознания, но и в "континентальной" философии, относя сюда не только европейскую, но и восточную традицию.

Е.В. Косилова

Математическая теория познания А.Ф.Лосева
и возможности ее дальнейшего развития

I. Теория А.Ф.Лосева

Прежде всего, я изложу, как я ее поняла, теорию А.Ф.Лосева^[535].

1. Вещь - это сложная функция. Множество составляющих ее простых функций - это множество свойств вещи. Некоторые из этих свойств зависят друг от друга, другие независимы (независимо меняются во времени).

2. Сознание - это отражение. Сложная функция вещи Х отображается в сознании на сложную функцию сознания Y. Простым функциям х₁, х₂... соответствуют простые функции у₁, у₂... Относительно функций сознания тоже можно выяснить, как они друг от друга зависят. (Специфическое взаимодействие между у₁ и у₂, которое не имеет отношения к взаимодействию между х₁ и х₂, Лосев не рассматривает, потому что оно не вписывается в теорию отражения. Однако нам надо сразу иметь это в виду; именно такого рода взаимодействия происходят в языке).

3. Функции вещи х₁, х₂... меняются во времени. Лосев называет это: непрерывное становление вещи. Производная по времени от свойства вещи: х' = dx/dt. Производная свойства в сознании: y'=dy/dt. Лосев рассматривает и производную dy/dx. Я бы назвала это, в его терминах, производной сознания по реальности (то есть свойством "зеркала"), а он называет "чистой чувственностью".

Кроме того, возможны зависимости между простыми свойствами: dx₁/dx₂. Это выводит на проблематику первичных и вторичных свойств^[536], но ее Лосев не рассматривает.

4. Затем Лосев рассматривает применение предела в логике, что не имеет, мне кажется, прямого отношения к теории познания. По его мысли, насколько я ее поняла, понятие - это предел, к которому стремится ряд бесконечных изменений свойства вещи. Строгим это определение не назовешь, например, совершенно неясно, как нужно располагать изменения, чтобы они стремились к пределу (в математике ведь к пределу стремится сходящийся, а не любой ряд). Это выводит на проблематику времени, которую Лосев тоже не рассматривает, хотя познание имеет к ней самое непосредственное отношение даже в его теории, когда речь заходит о дифференцировании/интегрировании.

Большая часть его текста посвящена обоснованию его идеи, что производная - это основание деления признаков вещи, дифференциалы - это понятия признаков, а интеграл - это та вещь, которая получается из признаков. Я не согласна с такой трактовкой производной. Здесь он явно использует производную не по времени, а по непонятной независимой переменной, о которой не пишет. Если бы он использовал производную по времени, это было бы изменение одного и того же признака, дифференциал был бы его конечным приращением, а интеграл - тем свойством, которое меняется. Впрочем, если опираться на спонтанность сознания и допускать возможность независимой переменной, отличной от времени, то возможны, наверное, производные и в смысле Лосева, только это требует специальных математических прояснений.

5. После обширной логической части, в самом конце, Лосев возвращается к мышлению. Теперь он переходит к рассмотрению функций только по времени. "Наблюдая побеление на востоке при восходе солнца, мы интегрируем наше восприятие, ибо побеление, во-первых, есть непрерывный процесс, во-вторых, это есть суммирование бесконечно-малых нарастаний и, в-третьих, в нем есть определенная закономерность этого суммирования, т. е. его предел. ... Итак, без суммирования бесконечно-малых ощущений нет непрерывности в восприятии нашего предмета, т. е. в этом случае он распадается на множество дискретных вещей, не имеющих одна к другой никакого отношения, а без предела нет данной и определенной вещи, а есть безграничное и бессмысленное накопление бесконечно-малых ощущений, т. е. тоже потеря предмета. В одном случае теряется его непрерывность, а в другом случае утрачивается его осмысленность как именно данного предмета."^[537] Он указывает, что оценка изменения любого свойства вещи - это производная этого свойства, а результат наблюдения изменений - это интеграл, дающий понятие об этом свойстве, или смысл целого.

На тех аспектах теории Лосева, которые адресованы логике, я не останавливаюсь. Лосев рассматривает логику как науку о мышлении, поэтому логические и гносеологические рассуждения у него соседствуют. Но для наших целей их удобнее считать разными вещами.

Итак, за время Δt произошло изменение свойства вещи: Δх, а в сознании - изменение восприятия этого свойства: Δy. Теперь можно взять первообразную, или неопределенный интеграл:

свойство вещи: x=∫dx/dt

свойство вещи в сознании, или понятие: y=∫dy/dt.

Вот что можно взять у Лосева относительно математики познания.

Далее я хочу предложить собственный вариант развития той же идеи.

II. "Что" и "как"

Прежде всего надо более детально изучить вопрос, каким образом можно оперировать функциями.

1.Что

Какая реальность отвечает на вопрос "что"? Это не единичные предметы. Это нечто сложное: происходящее, действующее, изменяющееся во времени, взаимодействующее с чем-то. В первом приближении "объединением" всего этого будет общее бытие, включая как собственную жизнь человека, так и постороннюю реальность (в той мере, в какой мы ее, например, реконструируем). Если пытаться выразить реальность (в т.ч. даже внутреннюю) функцией, то это будет сложная функция.

Что означает сложная функция? Во-первых, это функция нескольких переменных с одним результирующим значением, типа: y = f (x₁, x₂...). Например, таковы многие действия и переживания человека, или, в примитивном случае, эмоции. На последнем примере ясно, что в случае всех таких функций непосредственно дан обычно результат, а каковы были переменные, сколько их было и как они действовали, сказать, как правило, можно только в лучшем случае задним числом, а чаще вообще нельзя. Склонность человека искать причины собственных переживаний, то есть прикидывать по y, какой был х (что ведет к ошибкам, когда х неизвестен) была специально отмечена в психоанализе, который дал ей название рационализации.^[538]

Если переменные воздействуют друг на друга, то в общем и целом это уже очень сложная функций. Одна переменная, имеющая совершенно особенное значение - время. По крайней мере можно сказать, что на нее ничто не воздействует (кроме, разве что, potentia Dei absoluta). Остальные переменные от нее зависят и либо меняются во времени, либо не меняются. Меняющиеся во времени переменные могут воздействовать друг на друга. Если одна переменная воздействует на другую, то вторая зависимая и обычно сложная. Если на какую-то переменную не воздействует ничто, кроме времени, то она относительно независима. Или она не меняется, или ее изменения равномерны и предсказуемы. Обычно ее можно считать простой. Если на нее по видимости ничто не воздействует, а она меняется, и ее изменения непредсказуемы, то это существо, как бы обладающее свободной волей. Всегда остается возможность, что наблюдателю неизвестны переменные, воздействующие на это существо.

Вопрос, можно ли нечто, не меняющееся во времени, назвать "переменной", ясен не сразу, однако можно. Нечто не меняющееся во времени может воздействовать на то, как меняется другое. Самое главное (это важно для моделирующего мышления), его можно изменять воображаемо, и тогда изменится то, что от него зависит. Например, стена может мешать равномерному движению по прямой. Есть более сложные примеры из области философии. Например, ценность может определять направление мысли, примерно как таксис у животных. Мысленные табу могут напоминать стену. В случае моделирования нечто, не меняющееся во времени, безусловно, может быть переменной, если его подставлять в виде разных начальных условий в общую формулу задачи. Насколько зависит общий результат от этого начального условия, следует выяснять изучением измерения его как переменной. Впрочем, это сейчас не важно.

Есть другой вид сложности - когда не столько много переменных, сколько много функций. В математике это обозначается обычно формулами типа F(G(x)), а чему соответствует на практике - поначалу не совсем ясно. Возможно, понятие функции можно назвать, в данном случае, процессом, особенно процессом обработки. Тогда результат одного процесса является начальным условием следующего. Откуда берутся процессы, в данной модели не совсем понятно. По-видимому, можно предположить, что за каждым процессом стоит какой-то двигатель. Однако, возможно, скорее это можно назвать "способ обработки". За каждым способом обработки стоит какой-то механизм. Этот механизм или этот двигатель, в уме человека, тоже представляют собой некоторым образом переменную: человек может мысленно изменять их.

Если сложная функция вида F(G(x)) зависит, в конечном счете, от одной переменной, х, то в уме обе эти функции складываются, вероятно, в одну (особенно если это равномерные функции и их действие и изменения значений предсказуемы). Дело усложняется, когда внешняя функция зависит, в свою очередь, от нескольких переменных, типа F(G (x); H(y)) или, например, F(G(x); H(x)), то есть G и H здесь - несколько независимых видов обработки одного аргумента. В случае восприятия это самое обычное явление, например: мы следим за движением тела, которое видим и слышим. Мы имеем один аргумент (само тело); два способа обработки: слух и зрение. Возникает сложная проблема конституирования целостности. После конституирования объект отождествляется и тогда уже точно становится сложной функцией: y = F(G(x); H(x)), где y - образ объекта, x - сам объект, G - зрение, H - слух, а F - некая общая функция сознания^[539].

Итак, переменной является входящая переменная, переменной является значение функции и, кроме того, можно изменять функцию. Из этого, в конечном счете, складывается "что". Это были самые общие слова о сложной функции и о том, что такое "что" в мышлении. "Что" - это данное. Однако это и все, что является результатом какого-либо процесса, в том числе, промежуточным, т.е. как "что" рассматривается всё, что может быть переменной. Поскольку только время не является промежуточным результатом никакого процесса (кроме разве что potentia Dei absoluta), только время нельзя рассматривать как "что".

По-видимому, сложной функцией следует считать ситуацию (это не совпадает с мыслью Лосева о том, что сложная функция, которая дифференцируется - это "вещь"). Именно ситуация дана и изучается, анализируется. Первоначально это происходит с целью адаптации, однако впоследствии выяснится, что не только. Ситуация - понятие очень растяжимое. Общая ситуация бытия не подлежит постижению, а, например, "ситуация на игровом поле" может быть вычислима. Промежуточное положение занимают жизненные ситуации. Переменных и действующих факторов в них всегда много, и некоторое первичное предсказание интуитивным образом делается всегда. Именно в этом состоит жизненная адаптация.

На примере не особо сложных ситуаций хорошо видно, что "переменная" и "действующий фактор" - не одно и то же. Примеры из механики в данном случае отказывают, потому что в расчетах движений тел, как правило, одни и те же "центры масс" являются и регистрируемыми, и действующими сущностями. При жизненной адаптации идут в расчет только регистрируемые сущности (поскольку они по отношению к адаптирующемуся организму являются, в свою очередь, действующими), а какая реально сила стоит за изменениями - вопрос, как правило, не ставится адаптирующимся сознанием. Это вопрос появляется после рефлексии, которая по отношению к адаптации является более поздним процессом. Кроме, того, по-видимому, для постановки этого предельного вопроса нужен еще какой-то двигатель. Простая рефлексия просто привела бы к эффективному выявлению законов, по котором меняются переменные (регистрируемые сущности). Однако на вопрос о стоящей за этим действующей силе человеческое сознание начинает отвечать очень рано.

Итак, первичный уровень психической деятельности состоит в регистрации изменений переменных окружающей среды. Это свойственно и животным.

Итак, закончен предварительный анализ "что". Затем ставится вопрос "как".

2. Как

Что касается простых функций, которые изменяются в зависимости от одного аргумента, особенно если это время, ответ на вопрос "как" представляет собой обычную работу мат.анализа, то есть, в первом приближении, первую производную по времени.

Если у функции много переменных, дифференцирование ее в частных производных сложно; корректно и всеобъемлюще оно вряд ли возможно. Одновременное дифференцирование по нескольким переменным требует взаимно их зафиксировать.

Относительно анализа той реальности, которая имеет место в жизни, исключительное место переменной t предполагает предельное требование к науке свести любые переменные к единичным, зависящим только от времени. Что касается более идеальных реальностей, взятых не прямо из жизни, то они отчасти освобождены от переменной времени. Таково отличие модели от реальности, вследствие чего ее можно применить к реальности как бы, если можно так выразиться, с любой точки. При подставлении вместо переменных реальных сущностей входит и переменная времени. При изучении вопроса мыслящим сознанием оно вносит в модель присущую ему переменную времени. Каким образом происходит в сознании освобождение от времени - как от того времени, в котором происходил изученный процесс, так и от того, в котором строило модель само сознание? Это требует отдельного изучения.

Упомянутая выше особенность дифференцирования сложной функции - что для взятия одной производной надо зафиксировать остальные переменные - в случае примитивной адаптации к окружающей среде не сказывается, потому что регистрация осуществляется разными независимыми типами рецепторов. Однако когда речь идет о более сложной адаптации, практически она осуществляется одним и тем же механизмом восприятия и обработки, который можно назвать, в самом общем смысле, интеллектом. Тогда чтобы изучить изменение одной переменной, остальные приходится зафиксировать. Если изучается ее изменение само по себе, то переменной дифференцирования является время, функцией - изучаемая переменная. Если изучается зависимость двух переменных друг от друга, то переменной дифференцирования становится та, которая, в соответствии с гипотезой, первична и влияет, а функцией - вторая. Понятно, что в таком случае уже не идет время, то есть такой эксперимент в принципе может быть только мысленным.

Первичный анализ изменений независимых переменных в связи с течением времени осуществляется рассудком. По-видимому, выбор этих функций происходит относительно автоматически, по принципу, насколько изучаемая переменная влияет на организм и насколько это влияние воспринимается сознанием.

Мышление - не адаптация. У него есть для анализа свои сложные функции. Переменная, от которой они зависят, как правило, не время. Вообще говоря, мышление, по-видимому, может прикидывать зависимость всего от всего. Ложно установленные зависимости, по-видимому, являются основой суеверий. Кроме того, мышлению свойственно задаваться вопросом, каковы действующие силы, а не только регистрируемые переменные, и на этом пути, видимо, несколько преувеличивать одушевленность этих сил и их интенциональность.

В мышлении самого высокого порядка - которое философу, как правило, знакомо лучше всего - зависимые от ситуации переменные и функции выглядят как возможности. Можно проиллюстрировать примером философской беседы. Мышление такого рода осуществляется по большей части в словах, каждая вербальная ситуация скрывает в себе некоторое количество дальнейших возможностей развития. Как правило, искушенные в беседе философы подставляют в каждую возможность массу значений, просчитывают все частные производные от ситуации. Правда, для анализа такого случая, как беседа, не исключен более простой механизм: обычные словесные ассоциации. Вероятно, ими объясняются многие случаи банализации общения. С другой стороны, без ассоциаций не существует полного смысла у слова. Однако при этом, как кажется, происходит иной когнитивный процесс. Ибо, если бы дело ограничивалось одними ассоциациями, трудно было бы представить себе, например, несловесное мышление, понимание и т.п., а главное - появление новых умозаключений. Кроме того, не может быть ясно, как ассоциативное мышление применяет логику, а без житейской логики перехода от одной мысли к другой никакая, даже банальная, беседа невозможна.

Возвращаясь к математической модели, изучение проблемных вопросов заключается в анализе поведения сложных функций во взаимозависимостях их аргументов.

3. Рефлексия

Рефлексию следует определить как взятие "в уме" производной от некоторой - тоже полученной "в уме" - функции. Каковы действующие лица рефлексивной ситуации?

Похоже, что один процесс наблюдает за другим процессом. Вообще говоря, первичному процессу не обязательно быть непрерывным и пробегать много значений. Достаточно двух, другими словами, достаточно, чтобы было хотя бы одно изменение (это рассуждение механистическое и относится не к жизни, где все как раз меняется плавно и непрерывно, а к сфере, например, рефлексии изменений понятий, словом, переменных искусственного происхождения). Тогда есть некая переменная "реальности", которая принимает разные значения, есть первый процесс познания, который регистрирует эти изменения, есть второй процесс познания, который регистрирует дельту первого. Самый начальный процесс нужно рассматривать как исходную функцию. Речь идет о совсем первичных процессах восприятия - о разнице потенциалов на рецепторах сетчатки, допустим. Я в дальнейшем не буду называть его процессом, поскольку его, по-моему, нельзя помыслить автономно. Что касается первого процесса, он регистрирует изменения начальной функции и представляет собой собственно восприятие. Рефлексивный, или второй, процесс снимает производную первого.

Конечно, в вырожденном случае, когда значений переменной всего два, производной в настоящем смысле это не назовешь. Дельту нельзя устремить к нулю, нельзя поделить две дельты друг на друга. Тогда смысл второго процесса - простая констатация того, что нечто меняется (одна переменная в реальности и одна ее регистрация). Поэтому результат - не познание, а, некоторым образом, известность того факта, что данная переменная существует, то есть какое-то предпознание.

Нужно еще раз проговорить, почему первый процесс не может, так сказать, отдать себе отчет в себе самом. Это вопрос глубокий и некоторым образом предельный, вполне близко смыкающийся с такими философскими вопросами, как "что такое сознание". В самом деле, с одной стороны, математически совершенно ясно, что процесс сам на себя замкнут быть не может - или он регистрирует внешнюю переменную (тогда он отдает результат кому-то), или самого себя (тогда он находится в состоянии положительной обратной связи и бесконечно самоусиливается). Иными словами, ясно, что имеет место первый случай. Процесс отдает свой результат другому процессу. Но тогда кто же акцептор самого последнего результата? Существует модель рефлекса (неважно, условного или безусловного). Она сводится к тому, что существует цепочка последовательной передачи результатов: от рецепции через введение условий к действию - практически всегда механическому. Это очень материалистический ход мысли. Есть ученые, серьезно доказывавшие, что любой вид мышления, даже, так сказать, "интеллектуальная интуиция", есть вид мышечного движения. Конечно, они не верили в интеллектуальную интуицию. Часто они принимали за все объясняющую предельную посылку то, что любое мышление есть вид адаптации. В эту модель с большим трудом укладывается даже понятие "знать", уже не говоря о понятии "сознание". В конечном счете она сводится к утверждению "сознания нет", через промежуточную стадию "сознание есть мышление".

Итак, изменение одного процесса обязательно должен регистрировать второй процесс. Каждый процесс знает об изменении своей переменной, но не самого себя (правда, в сложной сети обратная связь не исключена).

Второй процесс по отношению к первому я склоняюсь назвать рефлексией. Поскольку второй процесс снимает именно изменение первого, он является его производной. Его свойство: он отвечает на вопрос о первом процессе, но не на вопрос "что", а на вопрос "как". Он мог бы быть совершенно таким же, если бы первый процесс регистрировал совсем другую переменную, но изменялся бы так же.

4. Интегрирование, или обратное применение

Когда появляется "как", "что" сразу каким-то образом тематизируется. Правда, увидеть это не всегда просто. Нечто всегда становится видным после того, как хотя бы один раз изменится (это аксиома). Каким образом оно становится видным, зависит не только от него, а от многих причин. Помимо самого него, это еще, например, "смысл", который мы ему приписываем, который мы ему конституируем и так далее. Что означает "тематизировать некоторое "что""? После того, как второй процесс проследил за первым, ему надо, некоторым образом, сообщить результат. Он может сообщить его, условно говоря, и вверх, и вниз. Сообщить его вверх подразумевает следующее дифференцирование. Этот вопрос будет рассмотрен в дальнейшем. Что означает "сообщить вниз"? Имеется в виду "обратное применение" производной для получения новых первообразных. Например, это подразумевание любых значений у переменной, если она хотя бы раз изменялась (то есть если было хотя бы два значения). Или, что чаще, это подыскивание таких значений переменной, которые "нравятся". Иными словами, это адаптация.

Процесс, обратный дифференцированию, в математике называется интегрирование, но это название для целей данного рассуждения очень не подходит. Поэтому я использую вместо слова интегрирование собственный термин "обратное применение". Но для его результата я буду использовать обычный термин "первообразная".

5. Множество первообразных

До сих пор рассматривалось снятие производных как рефлексия. Оно же является обобщением. Математически можно сформулировать так: есть только одна производная у каждой функции (при одной, конечно, переменной), но от каждой производной есть множество первообразных, различающихся константой (некоторым образом, начальным условием). Теоретически их сколько угодно, на практике - сколько может быть мыслимых начальных условий, но тоже, как правило, много, часто даже бесконечно много.

Итак, стоит только ввести одну даже самую маленькую производную, тут же появляются бесконечные первообразные, среди которых минимум две выделяются:

1. Та, которая только что дифференцировалась, которая имела место "на самом деле". После дифференцирования ее уникальность пропадает. Однако если не пропадает реальность, то не пропадает и она сама по себе.

2. Та, которая соответствует первообразной при нулевой константе (так сказать, без начальных условий). В математике такая ситуация носит название неопределенный интеграл.

Относительно второго пункта возникает множество вопросов: что за первообразная при нулевой константе, поскольку, получается, необходима идея координат, выделенная система отсчета и так далее. Пока эти вопросы можно отложить, хотя важная идея на этот счет есть у Лосева: неопределенный интеграл вещи - это понятие о ней. Иными словами, выделенной системой координат является система языка, так сказать, плоскость мышления. Что в результате всех этих рассуждений несомненно - это что беря производные, мы постигаем общие законы протекания процесса и далее в частных случаях подставляем начальные условия.

Собственно, конечно, постижение общих законов - не обязательно процесс дифференцирования-интегрирования. Просто дифференцировать намного легче, чем выводить законы иным образом. Ведь это всего лишь значит наблюдать за тем, как процесс меняется. Чтобы найти закон процесса, затем надо отыскивать регулярности в производных, прикидывать зависимости от разных аргументов и т.п.

Комплекс дифференцирование - последующее "обратное применение" с подстановкой новых начальных условий я бы назвала единицей мыслительного действия. Если "обратное применение" происходит без всякого добавления начальных условий, чистым актом как бы "применения ни к чему", то результатом является теоретическая мысль, понятие и т.п. Если формально говорить о введении начальных условий, то, очевидно, возможен случай введения в обратное применение максимального количества нулей. Тогда то, что получится в результате, будет совершенно "пустым". Это может дать какой-то материал для следующего обратного применения, но более это полезно для того, чтобы служить промежуточным узлом для последующего дифференцирования.

III. "Мат.аналитическая" теория мышления

Теперь попытаемся создать теорию мышления, которая учитывала бы открытия Лосева.

Прежде всего, вводное замечание о словах. На протяжении всего текста Лосев придерживается ортодоксальной терминологии марксизма, более того, пытается согласовать свою теорию инфинитезимальной логики с философским учением не только Энгельса, но и Ленина, как оно изложено в "Речи о профсоюзах". Можно спорить о причинах, которые его побудили к этому. С точки зрения математики, важно, что поверхностные политические лозунги вычеркнуть легко, но фундаментальные философские основания труднее. К сожалению, приходится переосмыслить всю модель. Наивная гносеологическая установка, которой придерживается Лосев, в 20 веке из философии была удалена. Сейчас уже невозможно считать сознание отражением. Невозможно также не учитывать указания неклассической эпистемологии на автономное существование языка.

Для начала я предложила бы вообще никак не решать вопроса о сознании, а решительно развести сознание и мышление и говорить только о мышлении. В первом приближении можно считать, что сознание относится к мышлению как организм к своему действию. Может быть, упор на действии, который тут приходится сделать (к чему подталкивает и сам метод математического анализа), позволит несколько уйти от поспешных приравниваний: сознание - функция материи и т.д.

Вот как можно мыслить познание:

Х, ситуация (вещь) ->	x₁, x₂... ->	->	x'₁, x'₂ ....	dx/dt
РЕАЛЬНОСТЬ	простые переменные (свойства вещи)	время	производные переменных ↓ ↓ ↓ ↓ ↓ ↓ ↓ ↓
СОЗНАНИЕ	y₁, y₂ ...	<-	y'₁, y'₂ ...	(dy/dx)
Y, картина мира	интегралы производных переменных, понятия	Накопление, или возвращение, времени	восприятия производных переменных	∫dy/dt

Схема 1.

Следующее важное изменение, которое мне кажется необходимым ввести в теорию Лосева: Х - это не вещь, а ситуация. В самом общем смысле, конечно, надо говорить вообще о бытии. Но бытие как целое - это, так сказать, предел всевозможных ситуаций. В гносеологическом смысле, я думаю, можно говорить о ситуации как о данной сложной функции. Позже она расщепляется на комплексы переменных, которые становятся все меньше, пока, в пределе, не будут выявлены простые переменные. Впрочем, это дело наиболее отдаленного будущего.

Наиболее важное изменение, по сравнению с Лосевым: отсутствие стрелки Х->Y. Это, собственно, основополагающее установление всей теории, которое Лосев не выразил: в мышлении нет вещи в виде отражения, как нет и самих по себе ее свойств, а есть первообразные от производных ее свойств. Процесс познания схематически выглядит так:

исходная сложная функция (вещь, ситуация) Х -> ее свойства, переменные: х₁, х₂... -> производные переменных: x'₁, x'₂ .... -> восприятия этих производных в сознании: y'₁, y'₂ ... -> проинтегрированные производные, то есть, предположительно, исходные свойства: y₁, y₂ ... -> наконец, цельная ситуация (вещь) Y.

Какие свойства познания предполагает эта модель и что можно сказать о познании на основании ее?

Прежде всего, нужно сформулировать положение, которое я назвала бы "гносеологической аксиомой": мы не знаем, что, собственно, есть; поэтому мы не знаем, чего мы не знаем. Это утверждение - примерно то же, что отсутствие стрелки Х->Y.

Отступление: познавательные регионы

Есть, правда, регионы бытия, для которых характерно, что несовпадение наличного и известного дано воочию. Например, так происходит при знакомстве с новой территорией. В принципе, определенный познавательный регион можно даже определить как такой, в котором несовпадение известного и известного может быть очевидно. Я бы назвала его абсолютно внешним познанию. Характерно для такого региона, в числе прочего, то, что его познание может быть предсказано. Обычно это относится к изучению пространственных областей. Однако таковы далеко не все познавательные регионы. Совсем не так обстоит дело в эйдетических науках, например, в математике, где нет очевидного несовпадения данного и известного; в математике, если я правильно понимаю, только известное и является данным (и отдельно существует, довольно загадочным образом, класс задач). Такой познавательный регион я бы назвала абсолютно внутренним познанию. К нему относится не только математика. Разумеется, полное совпадение известного и данного характерно для всех регионов, подлежащих не изучению, а собственному созданию, например, область моральных законов или моя собственная фантазия. (Кант, правда, полагал, что возможно усматривать регулятивные идеи и т.п. в разуме, но это не очень ясно.)

Обширная область между двумя крайними познавательными регионами подлежит промежуточному типу познания, относительно возможностей адекватности которого в последнее время превалирует скептическое мнение. Например, квантовая механика, с одной стороны, очень сильно зависит от теории, с другой стороны, допускает опытную проверку. Относительно большей части естественных и гуманитарных наук можно сказать то же самое. Я бы охарактеризовала: 1) регион, внешний познанию, как такой, в котором ситуация незнания никоим образом не может быть сведена к способу теоретического описания; 2) регион, внутренний познанию, как такой, в котором ситуация незнания порождается теоретическим описанием; 3) промежуточный регион как такой, в котором ситуация незнания может быть более-менее сведена к способу теоретического описания. Характеристика регионов у меня предварительная и открыта для обсуждения.

Вывод из схемы, который я предложила бы называть гносеологическим законом №1:

Познать можно только то, что меняется. Если нечто не меняется, оно, как правило, настолько непознаваемо, что даже о его существовании ничего не известно.

Воспринимается не наличие, а его изменение. Более того, изменение, для того, чтобы быть замеченным, должно быть достаточно резким (его производная по времени должна быть больше определенной величины).

Частое возражение, с которым приходится встречаться: мы ведь можем видеть неподвижные предметы. Но это даже на физиологическом уровне требует особых приемов (предмет, изображение которого на сетчатке неподвижно, не виден, даже если это яркий источник света; но изображения всех предметов на сетчатке не неподвижны из-за т.наз. физиологического нистагма). На философском же уровне это просто абсолютно наоборот. Как раз именно регион вещей является онтологическим регионом сплошного изменения. Гораздо удивительнее в этом смысле, как можно открыть действительно неизменные вещи, например, закон тождества. Поиск же этих неизменных вещей следует вести в онтологических регионах, максимально далеких от региона вещей: в области эйдосов, в области чистого сознания, логики и т.п. Вполне возможно, "матаналитическая" теория познания к эйдетическому типу познания не применима. Однако может быть, применима. Это вопрос открытый.

Следующее понятие, которое необходимо ввести в теорию Лосева: интуитивное знание. Я буду далее называть его "темным". Это такое знание, которым оперируют, не формулируя его. Более строго его нужно будет определить позже. Здесь нужно только добавить его к гносеологической аксиоме: мы не знаем не только чего не знаем, но не знаем также и что знаем. Мышлению, помимо познания реальности, требуется также и перевести темное знание в светлое. Таким образом, светлое знание проходит полный путь:

1.) Х -> 2.) х₁, х₂... -> 3.) x'₁, x'₂ .... -> 4.) y'₁, y'₂ ... -> 5.) y₁, y₂ ... -> 6.) слова для y₁, y₂ ... -> 7.) Y.

Темное знание минует предпоследнюю фазу. Однако это не значит, что оно не входит в результат. То Y_св, которое составлено из светлого знания, можно назвать сознательной картиной мира. Это сложная функция, составленная из простых переменных мышления y₁, y₂... У нее есть множество довольно странных характеристик, например, заметная фрагментарность, а иногда даже прямая противоречивость отдельных частей. Параллельно с ней в интуитивном мышлении функционирует темная функция Y_тм, для которой характерно то, что функций у нее намного больше; она, вероятно, не столь фрагментарна. Сознанию о ней часто вообще ничего не известно.

Из этого следует вывод, который я бы назвала вторым гносеологическим законом: известно только то, что выражено в словах. Стоит только это назвать, и оно сразу станет известно, даже будет увидено задним числом. Каким образом происходит называние - вопрос отдельный, он будет рассмотрен дальше.

Сейчас рассмотрим подробнее фазу 5), то есть интегрирование. Прежде всего, следует поставить чисто философский вопрос: каковы онтологические места исходных аргументов, исходных функций, производных, проинтегрированных функций? Самой первой абсолютно независимой переменной: времени? По-видимому, вышеприведенная схема 1. в этом плане неудовлетворительна. В природе не может быть в полном смысле ни производных, ни даже самих функций, там есть независимые аргументы как свойства (вещи, ситуации, любой сложной функции), причем они меняются во времени, и равномерно идущее объективное время. Считать ли время идущим в природе или в сознании? Возможно, корректнее было бы считать его идущим в сознании, как у Канта, хотя я не уверена, что это не привело бы к непреодолимым логическим противоречиям в области самосознания. Но в смысле "мат.аналитической" схемы познания это, в общем, безразлично, нужно будет только поставить границу сознания не между фазами 2) и 3), а между 1) и 2). Если считать время идущим в природе, тогда и исходные функции, в общем, с неизбежностью появятся в природе. Тогда граница сознания будет между фазами 2) и 3). В любом случае производные имеет смысл рассматривать в сознании. Конечно, с математической неотвратимостью они появляются и в природе, поскольку если есть аргумент и время, есть и все остальное: функция, производные, первообразные производных, первообразные самой функции и так далее. Но вряд ли можно сказать, что в природе они как-то действуют. Производная появляется как действующая сила там, где есть восприятие^[540].

Следовательно, теперь схему познания можно представить так:

X -> x1, x2... ->

↓ x1', x2'...

Y <- Y' <- y1', y2' ...

(производные исходных функций сохраняются на границе)

Надо сейчас подробнее разобрать, что необходимо для работы этого механизма. Прежде всего, очевидно, сознание должно иметь к времени весьма неоднозначное отношение. Указание на это можно встретить у многих философов, занимавшихся проблемой времени; весьма подробно тема разобрана у Гуссерля^[541]. Он, в частности, пишет, что длительность ощущения и ощущение длительности - это не просто разные, а едва ли не противоположные вещи: ощущение длительности - это своя большая работа сознания, без которой мы в любой момент могли бы обладать только "точкой Теперь", мы не отдавали бы себе отчета в том, что что-то вообще длится^[542]. С опорой на Гуссерля можно сказать так: данные нам в ощущениях изменения мы можем привести к некоторому пределу неизменности, получив из другого источника необходимое знание о том, за какое время эти изменения произошли. Если речь об изменении только одного параметра, получается первообразная его производной; если речь о некоторой более-менее неизменной целостности, таким образом получается ее сложная функция. Это и есть, как указывает Лосев, интегрирование.

Наблюдая за механизмом интегрирования или, как его еще можно назвать, "возвращения истекшего времени" (не то же, что ретенция и что память!), приходится сказать, что, вероятно, его незаметная работа чрезвычайно важна для сознания. Он может создавать в сознании, так сказать, временные дыры, или временные камеры, одну или несколько одновременно. Это - онтологические места не только воспоминаний, но и любых мыслей, хотя бы сколько-нибудь отклоняющихся от непосредственного переваривания поступающей информации: теоретизирования, мысленных экспериментов. Мысленные эксперименты такого рода происходят ведь постоянно: к ним относится прикидывание любых взаимозависимостей, уже не говоря о работе фантазии или творчестве.

Таким образом, умение сознания отдавать себе отчет в истекшем времени лежит в основе конституирования чего бы то ни было неизменного (это неизменное можно назвать образом, гештальтом, понятием, идеей). В природе существуют: x1, x1+Δx1, x1+Δ2x1; x2, x2+Δx2, x2+Δ2x2 и так далее. Мы же имеем наши Δy1, Δy2, мы знаем, сколько прошло времени Δt, мы сопоставляем Δy/Δt и получаем y - явление нам вещи. Если бы не способность мышления интегрировать по времени, никаких явлений вещей бы не было, а были бы цепи ассоциаций и рефлексов: Δy -> Δz -> Δw... и так далее.^[543]

Нечто подобное идее о "временных камерах" обсуждает Уитроу^[544], называя это "клочками памяти". У него, правда, речь только о памяти, однако проблема та же: чтобы в реальном времени вспоминать нечто прошедшее, надо, фактически, иметь в сознании два текущих времени: одно наличное, время восприятия, второе порождаемое самим сознанием, время воспоминания. Думаю, что проблема стоит даже еще глобальнее. Время восприятия - это ведь только время сплошного изменения, становления. Даже простые логические соображения показывают, что для того, чтобы подумать что-нибудь, не имеющее отношения к пассивному восприятию, надо как бы отвлечься от времени восприятия, перейти во внутреннее время, например, во время воображения. Так что Уитроу напрасно ограничился "клочками памяти" - можно было смело говорить о "клочках времени" в сознании. Едва ли не каждой мысли, если подумать, должен соответствовать свой клочок времени в сознании!

Интегрирование требует спонтанного порождения внутреннего времени.

Теперь зададимся вопросом о переходе от восприятия как сплошного становления к понятию. Это не обязательно переход к сложной теории. Даже самый простой акт узнавания (допустим, я узнаю предмет, который вижу) требует перехода от восприятия к понятию. Восприятие - это, в нашей теории, цепь дельт. Сначала действуют дельты интенсивностей восприятия где-нибудь на сетчатке, потом дельты, соответствующие движениям цельного образа. Все это тоже очень сложные процессы, но их уместно разбирать в психофизиологии, потому что они имеют место даже у лягушки. На примере лягушки видно также, что цепь дельт оканчивается двигательным рефлексом. Другими словами, в рамках деятельностного подхода не нужно практически никакого понятия интегрирования. Примерно так же работает теория, которая представляет последовательность мыслей как цепь ассоциаций. Она тоже разложима на деятельность нервной системы по передаче дельт восприятия от нейрона к нейрону.

Теперь представим себе, что некие дельты оканчиваются не двигательным рефлексом, а мыслью. Предположим, я долго смутно ощущаю, что что-то меняется (это вещественная проблематизация), и вот до меня доходит, что "что-то есть". Предположим, я каким-то образом узнаю также и наименование этого (это очень загадочный процесс, но можно для начала положиться на структуралистскую, по существу, идею об "ассоциациях по сходству"). Как пришло от цепи дельт к появлению понятия?

Тут, мне кажется, нельзя обойтись без гипотезы о спонтанном порождении камеры (клочка) внутреннего времени. По сравнению с временем дельт это время должно идти, практически, в обратную сторону. Однако это слишком экстравагантная гипотеза, так что я на ней настаивать не буду. Скажу только, что в данной внутренней временной камере совершался процесс интегрирования по переменной времени. Дельты были как бы заново проведены через это внутреннее время. И это дало на выходе ту переменную, которая, собственно, менялась.

Казалось бы, что это самый обычный процесс, разве имеет смысл тут говорить об интегрировании? Дано само изменение, а мы решаем, что именно меняется. Однако в математическом смысле это именно интегрирование! Любое порождение "что" по "как" - это и есть интегрирование. А именно "как" нам дано в ощущениях. И "что" всегда приходится восстанавливать. Так что получение понятия по данным об изменении рецепторов восприятия - это самое обычное дело. Когда рассматривается вопрос о том, как получается это "что", возникает много гипотез, сводящихся к тому, что Гуссерль назвал конституированием. Таким образом, в терминах Гуссерля, конституирование предполагает интегрирование.

IV. Две ступени познавательного процесса

Теперь рассмотрим такую познавательную ситуацию: усмотрение сущностей (как Wesenschau у Гуссерля), или, выражаясь ближе к логике, создание понятия. Математическое определение сущности/понятия, которое удовлетворяло бы нашей схеме, можно дать так: сущность включает в себя по меньшей одну независимую переменную. Сущности являются, конечно, функциями типа Х. Сами по себе они обязательно сложные функции, то есть комплексы переменных, зависимых от некоторой независимой переменной. Они всегда входят в сложную функцию ситуации. К сущностям могут относиться вещи, действующие силы, гипостазированные явления, субстантивированные свойства, живые объекты[545].

В соответствии с мат.аналитической схемой, сущностное усмотрение содержит следующие 2 стадии:

1. "Вещественная" проблематизация.

Она рождается в ситуации, когда в темной сложной функции есть некая доселе неизвестная переменная. В соответствии с 1-м гносеологическим законом, эта переменная изменяется, например, пропадает и появляется. Поскольку это еще никак не известно, оно, конечно, еще не названо. Поскольку оно не названо, оно не существует в сознании. Прямой вопрос о нем, разумеется, тоже невозможен. Вещественная проблематизация - это, так сказать, бессловесный вопрос, или, лучше сказать, бессловесное знание о незнании. Бывает, что к нему можно прийти через окольные смыслы слов (см.ниже о языке). Но даже если это случится, до того, чтобы дать ему имя, все еще далеко.

Если речь о познании природы (и всего региона эмпирически данного), то приходится, по всей видимости, говорить об эмпирических пропаданиях. Когда же речь о философском постижении, например, о дескриптивной философии сознания, вряд ли приходится предположить, что что-то пропадает эмпирически (это, впрочем, возможно, потому что возможны "измененные состояния сознания", "жизненный опыт" и т.п.) Когда речь об открытии, допустим, закона тождества, совсем трудно предположить, что имело место некоторое эмпирическое пропадание этого закона! Поэтому вопрос о проблематизации продолжает оставаться открытым.

Сформулируем ситуацию чистой вещественной проблематизации кратко: изменяется некая переменная, о которой до сих пор не было известно; дельта ее изменения достигает некоего критического порога; после этого она становится известной довербально. Понятно, что эта ситуация взывает к тому, чтобы познакомиться с этой переменной и сообщить о ней. Однако, как возможно заметить неизвестную переменную, оперируя обычным языком, который - так учит деятельностный подход к языку - сам по себе может работать и без всякого точного отображения реальности? По-видимому, языковые события в данном случае следующие: было оперирование некими словами, эти слова имели некие побочные смыслы, эти смыслы предполагали некие определенные значения неизвестных переменных, но неизвестные переменные изменились. Теперь известные слова, фиксированные смыслы которых предполагают неправильные значения неизвестных переменных, перестают удовлетворять.

Аналогично, в процессе размышления над подуманными мыслями и тем, что известно, может быть замечена переменная, которая до того не принималась в расчет. Например, она могла изменяться не резко. Если в соприкосновение приводятся две картины мира или ситуации (или сложные функции), которые обычно далеки, то появляются дельты, которые обычно незаметны; появляется возможность заметить изменение.

Когда что-то изменилось один раз - это еще не вещественная проблематизация. С тем, что меняется, мышление должно поработать, чтобы изучить изменение и затем осознать наличие. Эта чрезвычайно важная работа происходит вне слов. Более того, слова ей мешают. Слова фиксируют понятия, а когда речь о незнакомом явлении, нужно изучать изменения с большой тонкостью. При фиксированных значениях понятий, особенно если учесть, что слова всегда нагружены горизонтом побочных смыслов, затрудняется работа по изучению явления. Поэтому вещественная проблематизация отрицает слова.

Последний этап этой работы - довербальное оперирование. О найденном еще по-прежнему неизвестно, его нет в словах, но его подсознательно учитывают в проектах. Более того, уже возможны самостоятельные проекты, ориентированные только на действие этого неизвестного (несколько грубый пример подобного рода довербальных проектов - ироническая и насмешливая речь. Обычно для нее характерно, что она нарушает некое правило согласия, о котором не было сказано в словах, и часто даже трудно понять, каково оно).

Теперь неизвестное должно попасть в отчеты.

2. Вербальный отчет.

Наступает осознание, явлению дается имя. Откуда это имя берется?

Прежде всего, речь обычно не о вещах. Открытия сущностного усмотрения - обычно не вещи, а факты. Возможно, это факт, субъект и предикат которого до этого были сами по себе известны, но не связаны. Они имели имена.

Возможно открытие только субъекта (не уверена, что возможно открытие "только предиката", но допустим, возможно). Например, Гуссерль открыл "горизонт". Тогда, если я правильно понимаю, первичное название дается метафорически и сопровождается пояснением. Наименование всегда ведет к угрозе механической субстантивации.

На этом примере видно, какова разница между проектами и отчетами. Кратко можно сказать так: проект интуитивен, отчет мифологичен. Строго это надо сформулировать так: в проект могут входить "темные" переменные (вещественно проблематизированные, но не выведенные в слова); в отчет входят только выведенные в слова, в том числе выведенные в слова некорректно (это и есть мифы). Мифы могут входить и в проекты, но проекты, основанные на мифах, не отличаются успешностью и, в свою очередь, из-за этого не просятся в отчеты. Поэтому мифы постепенно изгоняются.

V. Виды проблематизации

Об одном из них только что было сказано: это вещественная проблематизация. Она возникает, когда есть некоторая до сих пор неизвестная переменная. Ее изменение, пока она никак не ощущалась, вело к невозможности предсказания, а после того, как темным образом она стала известна - тогда она попадает в проекты, но не попадает в отчеты - эта ситуация ведет к систематическому несовпадению отчетов с проектами. Ощущается эта ситуация как некое смутное неудовольствие.

Еще один вариант выведения в вербализацию - запрос. Под запросом я понимаю ситуацию некоего смутного социального знания/незнания. Часто запросы возникают на границах культур. Например, если в одной культуре есть какое-то умолчание, которое ни проблематизировано, ни вербализовано, а в другой культуре умолчание другое, и тоже невербализованное, то при столкновении культур они могут выйти на поверхность. Чаще всего, мне кажется, такой процесс происходит при столкновении ценностей.

Третий вид проблематизации - дельта желаемое/действительное. Это слишком частая жизненная ситуация, чтобы специально надо было обосновывать ее значимость. Вопрос, можно ли заметить ее саму по себе, остается открытым. Если постоянно некая элементарная потребность несколько не удовлетворяется, то имеет место неизменное неопределенное недовольство. Может ли это неопределенное недовольство вызвать вещественную проблематизацию? Чтобы быть замеченным, оно должно изменяться. Постоянная дельта желаемого и действительного - то же, что постоянный предмет в поле зрения, производная от нее равна нулю и не осознается. Однако если несовпадение слишком сильное, возможно, его заметить можно.^[546] Итак, быстрее всего осознаются переменные, небезразличные для удовольствия. Если изменяется что-нибудь, что не влияет на удовольствие (и, в широком смысле, безразлично для адаптации), оно замечается намного медленнее. Это, между прочим, хорошо известный факт.

Четвертый вид проблематизации представляет собой случай противоречия в значениях слов. Это огромная тема, останавливаться на которой сейчас невозможно (я подробно рассмотрю ее в дальнейшем).

Возможны другие виды проблематизаций.

Заключение.

Итак, гносеологическая теория Лосева сводится к следующему: мышление представляет собой совокупность процессов дифференцирования/интегрирования, то есть его можно описать терминами математического анализа.

Из теории Лосева следует утверждение, представляющее огромную важность для гносеологии: то, что не меняется, невозможно воспринять и, следовательно, невозможно знать об этом.

Вышеизложенное в пунктах VI - V - не ответ на вопрос, каким образом познается то, что не меняется, а только варианты приближения к ответу. Возможных вариантов ответа принципиально два:

1. Или то, что меняется, не познается. Тогда надо сказать, что все то неменяющееся, что было познано до сих пор, все-таки было познано как меняющееся - не обязательно посредством вещественной проблематизации, может быть, посредством запроса или словесного конфликта. В принципе можно сказать, что закон тождества был познан именно так (он ведь как раз принадлежит к законам, которые не исполняются в том мире, где есть время).

2. Или есть какой-то другой способ мыслить, помимо дифференцирования/интегрирования. Лосев считал, что нет. Я тоже не вижу других возможностей. Однако это вопрос открытый.

А.В. Иванов

Как возможна объективная теория сознания

В настоящее время все большее число философов и специалистов из различных областей науки сходятся в том, что нет объекта познания более сложного, чем человеческое сознание. Можно даже парадоксально заострить этот тезис, утверждая: то, что ближе всего нам по бытию, то дальше всего по степени познаваемости^[554].

Одна из самых сложных проблем, которая встает в связи с изучением сознания - это проблема объективности получаемых результатов. Невозможность чисто объективного, независимого от субъекта познания, описания и изучения даже физической предметности стала очевидной уже в период становления неклассической научной парадигмы на рубеже XIX-XX столетий; и тем более очевидным стал факт имманентной “завязанности” научной деятельности на структуры субъективности в условиях постнеклассического этапа развития европейской науки со второй половины ХХ века. Это, впрочем, не мешает математикам, физикам, биологам, социологам и даже гуманитариям постоянно изыскивать способы спасения классической научной ориентации на объективность и общезначимость получаемых результатов, которые не определяются полностью ни историческими, ни этнокультурными, ни экзистенциально-биографическими предрассудками ученого. При всей необходимости учета последних, есть вполне надежные методы удостоверения объективности и научной состоятельности его построений.

В противном случае в науке невозможны были бы ни профессиональный рост, ни защита ученых степеней, ни формирование устойчивых во времени и пространстве научных школ и традиций, ни, наконец, успешное техническое и социальное приложение полученных знаний. Объективный штрих в научной картине мира и субъективистская проекция вовне сугубо индивидуальных домыслов и переживаний - вещи совершенно разные, что ясно осознается и последовательно отстаивается большинством членов научного сообщества вопреки всем постмодернистским потугам тотально плюрализировать и релятивизировать науку.

Применительно к сознанию проблема объективности и рациональности его изучения носит иной и гораздо более острый характер. Грани этой проблемы достаточно хорошо известны, поэтому мы обрисуем их лишь вкратце. Во-первых, какие бы совершенные приборы и строгие методики ни использовались при анализе сознания и какую бы эйфорию ни вызывали в нас современные экспериментально-технические и психологические достижения в исследовании его конкретных способностей (скажем, нейрофизиологических механизмов формирования зрительных образов или молекулярно-химических оснований эмоциональных переживаний), - никогда не удастся устранить факта имманентной и принципиальной "включенности" особенностей внутреннего мира исследователя в содержание получаемого им о сознании знания. Сколь бы технически совершенно ни был вооружен ученый, сколь бы важные факты он ни установил и как бы он ни стремился к достижению их объективной и общезначимой интерпретации, - все его концептуальные построения, касающиеся жизни сознания, всегда будут нести явный и неустранимый отпечаток структур его личностного опыта, базовых ценностно-интеллектуальных предпочтений и т.д. О сущности, функциях и потенциале "сознания вообще" ученый всегда будет судить, исходя из потенциала собственного сознания. Эти моменты были тонко подмечены еще О. Шпенглером, заявившем, что “картина души есть всегда лишь картина какой-то вполне определенной души”^[555], а претензии западной рационалистической психологии на абсолютную объективность и универсальность - не более, чем иллюзия.

Во-вторых, объективность и рациональность исследований сознания ставится под вопрос и самим объектом изучения, особенно, если это касается экспериментальных исследований сознания живого человека и его интроспективных самоотчетов. В психологии хорошо известно, насколько отличается мир наших подлинных психических переживаний от того, что мы сами о нем думаем и от того, как он выражается в нашем поведении. Еще Макарий Египетский, один из самых тонких христианских психологов, отметил эту парадоксальность самопознания души. “Душу кто может увидеть или овладеть ею? - спрашивает он. - Какая она? Среди видимых вещей ее нет. Сам человек себя не знает...”^[556]. Впоследствии выдающийся нейрофизиолог У.Р. Эшби даже прямо заявит, что наука о сознании и мозге должна в принципе отказаться от любых апелляций к непосредственным переживаниям сознания, ибо еще никто не изобрел способа их объективной трансляции и проверки ^[557].

В-третьих, объективность и общезначимость рациональных средств изучения сознания ставится под вопрос природой языковых средств его описания. Четкую формулировку проблемы адекватности языка реальности сознания поставил еще С. Аскольдов в своей работе “Сознание как целое”, отметив, что “она заключается в отсутствии подходящих образов, понятий и даже слов для характеристики и выяснения природы сознания. Наша наука и вообще весь обиход мысли слишком односторонне напитаны материалом внешнего опыта. Вследствие этого, для характеристики внутреннего часто не хватает чисто инструментальных средств научной мысли”^[558]. Впоследствии мысль о том, что наше сознание континуально, а язык дискретен и потому неадекватен для описания непрерывного потока переживаний, неоднократно высказывал и обосновывал в своих работах В.В. Налимов, начиная с его давних работ по лингвистике “Вероятностная модель языка” и кончая изданной незадолго до смерти “Реальностью нереального”. Правда, его собственная попытка предложить вероятностно-математический язык для адекватной интерпретации феноменов сознания, хотя и является чрезвычайно интересной, однако вряд ли теоретически убедительна, поскольку язык символов логики и математики по меньшей мере сам нуждается в содержательно-языковой интерпретации. Несколько иной аспект неадекватности традиционных языковых ресурсов отметил М.К. Мамардашвили. Для него обыденные “слова человеческого языка всегда предметны - они предполагают референты”^[559], т.е. фиксируют всегда нечто ставшее и прошлое, но сознание-то есть прежде всего актуальное переживание. Если же мы привлекаем языки физики и биологии, то их терминам в подавляющем большинстве случаев можно не только поставить в соответствие эмпирические эквиваленты, но и подкрепить их “физически выполнимыми операциями и их преобразованиями”^[560]. Однако, переживания сознания всегда текучи и субъективны и не могут иметь никаких наглядных эквивалентов и взаимопреобразуемых операций^[561].

Общая же причина несоответствия языков (естественных и искусственных) живой стихии человеческого сознания коренится, по-видимому, в том, что они своей семантикой и синтаксисом адаптированы к дескрипции конкретных предметностей сознания (в первую очередь - предметов и процессов внешнего мира), но обнаруживают свою непригодность для адекватного описания той целостной системы, частью внутреннего бытия которой сами и являются. Отсюда следуют или неизбежная метафоричность описаний явлений сознания на естественном языке^[562] , или явная ограниченность использования графических схем^[563] и искусственных языков, всегда страдающих абстрактной односторонностью в силу их привязанности ко вполне определенным концептуальным моделям сознания и избранным методологиям его изучения. Относительно же языка восточных психотехник, как выясняется весьма тонкого и изощренного^[564], выявляется следующая картина: его осмысленное использование, во-первых, наталкивается на серьезные межкультурные барьеры, и, во-вторых, подразумевает необходимость личного ознакомления с теми актами и состояниями сознания, которые он описывает. Недаром один из авторитетных западных исследователей восточной йоги Р. Уолш отмечал, что “все медитативные традиции единодушно постулируют прямую зависимость их интеллектуального постижения от личного непосредственного опыта”^[565].

Заканчивая краткий обзор методологических трудностей “рационально-отстраненного” схватывания феноменов сознания, мы можем в принципе поставить под вопрос пригодность любой символической системы (включая виртуально-компьютерные)^[566] на их объективную репрезентацию, описание и объяснение. Вся загвоздка состоит в том, что символические образования любого рода нечто значат и вообще существуют в качестве символов и знаков, лишь будучи оплодотворенными “соприкосновением” с живой стихией человеческого сознания. Проще говоря, для описания природы чего-то используются средства, которые сами подразумевают это нечто (в данном случае - сознание) в качестве непременного условия собственного бытия.

Трудности “внешнего” рационального освоения сознания соблазняют избрать альтернативную стратегию его исследований. Если в принципе нельзя взглянуть на сознание как на трансцендентный целостный предмет со стороны (или рассмотреть его как вещь среди других вещей по другой терминологии), и не существует адекватных технических и символических средств для его освоения, то может быть целесообразнее глубже погрузиться в эту уникальную и имманентную нам “предметность”, дабы изнутри ее целостно переживать и посильно описывать? В рамках подобной стратегии, которая была реализована, можно выделить две основных вариации: европейскую, представленную преимущественно феноменологической философской традицией, и восточную, разрабатывавшуюся по большей части в религиозно-мистическом ключе.

Первая из этих вариаций связана прежде всего с именем Э. Гуссерля. Как известно, его сокровенным философским стремлением являлось создание строго объективной и рациональной философской науки о сознании, которая бы:

а) базировалась на детально разработанном феноменологическом методе, адекватном бытию самого сознания и избегающему тех трудностей, о которых речь шла выше;

б) преодолевала натуралистические, психологические и метафизические недостатки предыдущей европейской философии во взглядах на сознание;

в) на основе полученных результатов - выступала в качестве твердого априорного основания всего возможного универсума человеческих знаний.

Все произведения германского мыслителя изобилуют программно-методологическими пассажами, хотя сущность и цель феноменологического подхода к сознанию явственно присутствует уже в “Философии как строгой науке”: “...Исследование должно быть направлено на научное познание сущности сознания, на то, что “есть” сознание во всех своих различных образованиях, само по своему существу, и в то же время на то, что оно “означает” равно, как и на различные способы, какими оно сообразно с сущностью этих образований... мыслит “предметное” и “выявляет” его как “значимо”, “действительно” существующее”^[567]. Методологическими средствами выявления объективных и устойчивых предметностей и актов сознания в имманентном временном потоке переживаний служат, по Гуссерлю, во-первых, процедура “феноменологической редукции”, т.е. “очищение” феноменального поля сознания от искажающего влияния метафизических и психологических предрассудков; во-вторых, акты эйдетической рациональной интуиции, посредством которых в “очищенном зеркале” сознания совершенно непосредственно усматриваются его конститутивные идеально-априорные сущности; в-третьих, выражение усмотренных таким образом сущностей на строгом феноменологическом языке, позволяющем имманентно осуществить интерсубъективную проверку и корреляцию результатов, полученных чужим сознанием. Казалось бы, неклассическая рационалистическая феноменологическая программа за счет строгой и отработанной методологии, как бы дисциплинирующей и унифицирующей индивидуальные сознания, с успехом преодолевает принципиальные трудности его классических моделей. Однако это - обманчивая видимость.

Мы не будем перечислять здесь все слабости гуссерлевского подхода к сознанию - они были вскрыты как внутри самой феноменологической традиции, так и вне ее. Главнейшая из них - угроза произвольных интерпретаций и спекулятивных домыслов, ведь для феноменолога (несмотря на весь его антипсихологизм) нет никакого другого предмета исследования, кроме бытия его собственного, причем неизбежно эмпирического, сознания. Тезис же о том, что феноменологическая методология позволяет вскрыть в сознании нечто подлинно универсальное и всеобщее независимо от его индивидуальных качественных характеристик - теоретически никак не обоснован, а фактуально опровергается всей историей феноменологического движения. У того же Гуссерля программных заявлений - избыток, а реальных результатов в изучении сознания не так уж и много. Далее - выясняется, что сознание человека совсем не прозрачно для рациональной интуиции; а последняя, вопреки претензиям на абсолютную непосредственность, сплошь и рядом оборачивается оправданием сугубо рациональных предрассудков и метафизических идеологем. Наконец, поскольку феноменологические результаты изложены в форме логически связного и претендующего на доказательность философского текста, то с неизбежностью возрождается трудности, связанные с языком их описания, ведь феноменологический текст написан на национальном языке со всеми его культурно-смысловыми и семантическими коннотациями. Последующие попытки избавиться от недостатков гуссерлевского подхода (солипсизм, идеализм, неучет дорефлексивных структур сознания, наконец, крайняя непрозрачность его языка) при общей верности феноменологическому подходу в целом - обернулись лишь новыми трудностями. Неслучайно самый тонкий и проницательный феноменолог ХХ века М. Шелер в своих поздних работах возвращается и к традиционной космологической, и к традиционной религиозно- антропологической проблематике с особым вниманием к нравственным аспектам бытия сознания, столь созвучных традициям русской философии. Последний аспект особенно важен, и мы на нем еще остановимся.

Гораздо более последовательным выглядит восточный, не медитативно-рациональный, а медитативно-мистический путь погружения в имманентный поток сознания, основанный на вполне конкретных, шлифовавшихся веками, психопрактических методиках преобразования гуссерлевской “естественной установки”, если эту терминологию применительно к практике восточной йоги вообще уместно использовать^[568]. Однако ему, в свою очередь, присущи две принципиальных трудности. Во-первых, гипотетичность того, что в состоянии йогического транса всегда переживают нечто объективное и общезначимое. Факты многочисленных психических расстройств и субъективных галлюцинаций, особенно у европейцев, занимавшихся йогой, достаточно хорошо известны. Неслучайно подлинные учителя йоги (и в буддийской, и в ведантистской, и в даосской традициях) всегда предупреждают об опасностях, подстерегающих на этом пути неофитов, и делают особый упор на нравственном содержании сознания своих учеников. Факт сам по себе весьма показательный. Во-вторых, налицо невозможность интерсубъективной и общезначимой передачи полученных знаний чужому сознанию, особенно не подготовленному и принадлежащему иной культурной традиции. В случае же использования естественного языка, графической символики и технических средств экспериментальной научной проверки подобных результатов - немедленно реанимируются все те трудности, о которых речь шла выше.

В результате мы попадаем в довольно тяжелую ситуацию: на первый взгляд объективная теория сознания оказывается недостижимым идеалом, как в силу невозможности занять относительно него позицию внешнего и отстраненного наблюдателя, так и по причине невозможности его объективного и беспредпосылочного описания изнутри. Отсюда естественные попытки или вообще избавиться от сомнительного абстрактного термина “сознание”^[569], сосредоточив исследовательский интерес на отдельных проблемах связанных с нашим внутренним опытом и на поиске адекватных языковых средств их обсуждения и решения (аналитическая традиция), или принципиальный отказ от любых рационалистических домыслов по поводу сознания, где постулируются его своеобразие, игровая спонтанность и индивидуальность и ставится общая идеологическая задача борьбы против всех тоталитарно-метафизических попыток насилия над этой имманентной стихией, конституирующей свободное человеческое существование (постмодернистское умонастроение). Обе стратегии, особенно последнюю, вряд ли можно счесть особенно продуктивными. Неслучайно в последнее время заметно общее ослабление влияния этих направлений на мировую философскую мысль.

В подобной ситуации кантовская формулировка вопроса: “как возможна объективная теория сознания?” по-прежнему остается теоретически нетривиальной, а практически – сверхактуальной, учитывая наше вступление в эру виртуальных компьютерных миров со всем спектром вызовов нашему привычному образу мира и самих себя.

Каким же может быть выход из сформулированной выше дилеммы? По нашему мнению, следующим: если от личностно-субъективной составляющей во всех исследования сознания невозможно избавиться в принципе, то надо постараться внутри нее найти условия, обеспечивающие объективность и универсальность получаемых результатов. На смену радикальному гуссерлевскому антипсихологизму должен прийти правильно понятый и последовательно проведенный психологизм. Что под этим имеется в виду?

Прежде всего, следует отказаться от ложных антиномий типа “субъективное-объективное” и “общезначимое-индивидуальное” применительно к сознанию. Они связаны с попыткой взглянуть на сознание как на некое среднестатистическое и качественно одинаковое образование, основные структурные компоненты которого хотя бы потенциально есть у всех его носителей. Субъективно-психологические и индивидуальные особенности при этом скорее количественны, нежели качественны. В этом смысле сознание гения и сознание обывателя в своих существенных чертах однопорядковы, причем гениальность – скорее патология, чем норма.

Такая позиция, по нашему мнению, представляет собой заблуждение. Сознание принципиально иерархично и существуют огромные качественные различия между сознанием, скажем, П.А. Флоренского или В.И. Вернадского и какого-нибудь среднестатистического обывателя, а тем более преступника или глупого неуча. Эти различия касаются и идеальных содержаний сознания, и эмоционально-ценностных пластов душевной жизни, и характера развитых творческих способностей, и механизмов самопознания. Более того, здесь можно говорить не только о качественно различных субъективных образах мира^[570], но и о совершенно разных формах объективной "включенности" сознания в жизнь мирового целого. Именно над этой проблемой объективности сознания, как действенного фактора эволюции, билась мысль В.И. Вернадского в последние годы его жизни^[571], а современные экспериментальные результаты дают твердое основание считать акты и идеальные продукты деятельности сознания не только опосредованной, но и мощнейшей непосредственной формирующей силой Космоса^[572]. Впрочем, обсуждение этой важной темы лежит несколько в стороне от основной проблематики данного доклада.

Возвращаясь же к проблеме объективности изучения сознания можно высказать следующее утверждение: если сознание индивидов качественно отлично и принципиально иерархично, то именно субъективно развитые и творческие сознания должны рассматриваться в качестве объективного ключа ко всем его низшим формам и к познанию универсальных закономерностей его существования. Применительно к исследованию сознания, в этой связи, как нельзя более справедливым и эвристичным оказывается главный методологический тезис актуалистического метода, совпадающий с главным тезисом диалектического принципа единства логического и исторического: именно в развитом состоянии любой эволюционирующей системы наиболее явственно проступают общие законы ее функционирования и развития, и она же в снятом виде несет наиболее существенные черты и этапы своей собственной истории.

Относительно изучения феноменов сознания эти общеметодологические философские максимы означают принятие следующих вполне конкретных методологических установок:

1) объективность и глубина результатов изучения сознания в огромной степени зависят от качеств сознания самого исследователя (равно и теоретика, и экспериментатора). Развитое субъективное сознание - гарант от субъективистских домыслов и узких предрассудков. Низшее сверху обозримо и объяснимо, но вот высшее снизу разглядеть и объяснить невозможно. То, что невозможно и непонятно для ограниченного и зашоренного сознания, может быть вполне прозрачным и объяснимым для интеллектуально и духовно развитого исследователя.

2) Оптимальный объект для исследования общих закономерностей функционирования и развития сознания - это его высшие проявления, представленные как непосредственными фактами духовной жизни и творчества наших современников - выдающихся ученых, деятелей искусства, религиозных праведников и подвижников, так и опосредствованными свидетельствами творчества гениев прошлых эпох - типа сознаний Леонардо да Винчи, Моцарта, Флоренского, Рериха или Вернадского. Особенно важны интроспективные отчеты выдающихся деятелей культуры о своих научных открытиях, художественных прозрениях и методике творческой работы. Зачастую гений, намного опережая свою эпоху, обнаруживает то, что станет нормой жизнедеятельности сознания лишь у его далеких потомков. К примеру, у нас нет никаких оснований не доверять Моцарту, который говорил, что слышит всю создаваемую им симфонию сразу и целиком, а только потом записывает ее в виде соответствующего линейного нотного текста. Точно также заслуживают тщательного анализа в классическом методологическом модусе “как это возможно?” оставленное П.А. Флоренским дневниковое замечание, что он способен целиком видеть ряд Фурье, или неоднократные высказывания Марины Цветаевой, что она не сочиняет стихи, а вынашивает их как живого ребенка, лишь вовремя дозволяя им выйти в мир в акте творческого усилия. В этот же ряд встраиваются и многочисленные свидетельства о духовной жизни святых праведников и подвижников, их видениях и борениях, о влиянии идеальных актов их сознания на собственную телесную жизнь и на окружающие жизненные формы. То, что жизнь высокого нравственного сознания неразрывно связана с особыми материальными проявлениями - сегодня это нет нужды доказывать никому из здравомыслящих людей, лишенных предрассудков, ибо, скажем, головы святых из Киево-Печерской Лавры до сих пор мироточат неизвестным науке составом, а тело преподобного Александра Свирского в течение столетий остается не тленным, словно он умер только вчера. Подобные факты – это, конечно, не повод для иррационалистических спекуляций, но важный объект для экспериментальных исследований и серьезных концептуальных обсуждений. Худшая из разновидностей иррационализма – это произвольные научные запреты на существование чего-либо, особенно применительно к феномену сознания.

Эта вторая методологическая установка вроде бы противоречит первой, однако само признание со стороны исследователя реальности и фундаментальности опыта развитых сознаний (даже при всей проблематичности их рационального объяснения средствами современной науки!) – это уже знак достаточной развитости его собственного сознания. Залог того, что шокирующее и необъяснимое сегодня станет привычным и объяснимым завтра.

3) Отсюда вытекает третий методологически важный момент. Изучение сознания оказывается не абстрактно-познавательным, но во многом нравственно-практическим процессом, сподвигая человека к личному совершенствованию и самопознанию и, одновременно, заставляя его сопротивляться всем попыткам использовать получаемое о сознании знание против человеческой личности. Быть может, именно со стороны честных исследователей сознания будут приведены неопровержимые научные аргументы как против вредоносности всех искусственных и механических попыток влиять на его жизнь, так и против аморальности, как формы деструкции собственного сознания.

Исходя из очерченных выше методологических установок, возникает принципиальный вопрос: а каковы критерии развитого и “высокого” сознания, коль скоро оно так важно для его общезначимого и объективного изучения?

Никак не претендуя на универсальный характер суждений по столь сложному вопросу, сформулирую лишь несколько подобных критериев.

1) Открытость - здесь имеется в виду сознание, воспринимающее мир без идеологических предрассудков и эгоистической зашоренности, способное бесконечно расти и обновляться, не замыкаясь в раковине сформировавшихся навыков, ценностных установок и достигнутого уровня знания. Кстати, в самом мудром русском слове со-знание^[573] приставка “со” как раз указывает на принципиальную функцию сознания - устанавливать “горизонтальные” связи с другими людьми, с низлежащими природными формами, с чем-то высшим и ведущим - трансцендентным - по отношению к сегодняшнему опыту бытия человека в мире, а также с имманентными и непрозрачными глубинами его собственного Я. Словом, открытость сознания можно трактовать как перманентную готовность человека расширять “поле” своего “жизненного мира” и формы приложения своих творческих сил.

2) Всесторонность развития познавательных способностей как рациональных, так и внерациональных (типа эмоциональной или эстетической интуиции), а также дар органично и творчески чувствовать себя, оперируя различными видами знания (или информации).^[574] И, опять-таки, в слове со-знание есть прямая отсылка к знанию как естественной стихии бытия сознания, неважно является это знание научным или вненаучным, эмоциональным или рациональным, непосредственным или знаково-опосредствованным, доступным для рефлексии или принципиально недоступным для нее. Уже сбывшимся идеалом творческой и всесторонней приобщенности сознания к различным видам знания служат в истории человеческой культуры такие фигуры как Леонардо да Винчи (художник, ученый, философ, изобретатель), В.И. Вернадский (ученый-энциклопедист, философ, организатор науки, историк), М.-К. Чюрленис (композитор, художник, писатель, мыслитель), П.А. Флоренский (философ, ученый-энциклопедист, искусствовед, богослов, литератор), Н.К. Рерих (художник, писатель, мыслитель, ученый, путешественник, общественный деятель). Ряд этот, естественно, можно и продолжить. Важно здесь то, что именно гении являют норму всестороннего развития сознания, а патологично и ущербно как раз “одномерное” сознание обывателя.

3) Развитое самосознание - навыки рефлексии над своей познавательной деятельностью, повседневными поступками и мотивами поведения; проникновение в латентные ценностные и экзистенциальные установки собственного “глубинного Я”, которое никогда непосредственно и сразу не раскрываются перед нами. Без такого перманентного опыта самопознания, который никогда и никому не дается сразу от рождения, а кристаллизуется постепенно, по мере духовного роста личности, - невозможны ни жизненная мудрость, ни адекватное познание тайников чужого сознания, ни устойчивый творческий рост, каким бы родом деятельности человек ни занимался.

4) Наличие в сознании онтологического нравственного стержня. Он придает жизни сознания динамическую цельность, ибо подразумевает нечто высшее для человека, к чему он стремится, с чем сверяет свое повседневное эмпирическое бытие и ради чего совершает акты свободного нравственного выбора. Этот онтологический стержень сознания определяют нравственные идеалы и святыни^[575].

Без них человек безосновен. Его сознание расколото и подвержено различным идеологическим манипуляциям. Даже развитый интеллект не спасает от надлома и падения морально деонтологизированное сознание. Напротив, именно безнравственный рассудок - самая страшная разрушительная и саморазрушительная сила на Земле. Наличие же святынь и высоких идеалов, которым человек способен бескорыстно служить и ради которых он готов пожертвовать своим “эмпирическим я”, - является важнейшим интегральным критерием развитого сознания.

В самом деле, именно святыни и идеалы предохраняют от того, чтобы открытость не переросла во всеядность, в тот разрушительный нравственный плюрализм, когда все вроде бы равноправно, а на самом-то деле “все дозволено” - от кощунства над народными святынями до экспериментов с геномом человека. Моральный стержень не дает также стремлению к всесторонней реализации своих способностей превратиться в средство удовлетворения личной гордыни и творческого тщеславия. Наконец, только воля к нравственному совершенствованию и к исполнению долга спасает сознание от того, чтобы его благая склонность к самопознанию не выродилась в бесплодное самокопание и мелочное эгоистическое душевное кривлянье. Великим опытом нравственного самопознания как раз и ценны романы Ф.М. Достоевского, чем, собственно, и отличаются от романов М. Пруста. Неслучайно мировая литература всегда являлась и является важнейшим подспорьем при изучении сознания.

И, наконец, последние методологические замечания. Разве главной целью познания сознания не является стремление человека к совершенствованию, к обретению широкими массами людей той нравственной цельности и творческой полноты бытия, которых сознание гениев человечества уже реально достигло? И разве двуединый методологический тезис: а) об объективном постижении сознания именно развитой человеческой субъективностью и б) о наиболее полной представленности в индивидуальном бытии последней общих закономерностей функционирования и развития сознания, - хоть в чем-то умаляет физические, экспериментально психологические, феноменологические, медитативные и другие средства его познания? И разве не переводит он проблему объективности познания явлений сознания из сугубо абстрактной в сугубо конкретную и важную для каждого практическую плоскость?

В.И. Молчанов

Сознание, различение, опыт

Существует мышление более строгое, чем понятийное.

М. Хайдеггер

1. СОЗНАНИЕ КАК ОПЫТ РАЗЛИЧЕНИЙ

В романе Колина Уилсона "Паразиты сознания" (1967)^[576] группа специально отобранных людей, прошедших ускоренную подготовку по феноменологии Гуссерля, вылетает в открытый космос, чтобы, преодолев земное и лунное притяжение, осуществить тем самым радикальную феноменологическую редукцию. Только так можно избавиться от страшной болезни сознания, поразившей человечество.

Как радикальный мыслитель, Уилсон предлагает излечить страшную болезнь сознания радикальными средствами. Если принять эту метафору болезни – а почему бы ее и не принять, ведь мы говорим о социальных болезнях (разумеется, речь идет не о душевных заболеваниях или неврозах), - то все же следует признать, что болезнь сознания не одна, болезней у сознания много, видимо столько же, сколько болезней тела и болезней общества. Видимо, верно и обратное: болезней тела и общества столько, сколько болезней сознания. Правда, их сопряженность работает на увеличение, но не на уменьшение их числа, и терапия сознания вряд ли возможна за счет излечения других болезней. Вопрос о возможности терапии противоположного направления остается открытым.

Болезни сознания – это деформации опыта, упрочивающие себя в качестве нормы. Одна из основных таких болезней, если не основная болезнь нашего времени – это болезнь-к-синтезу, болезнь-к-функции, устремленность к функциональному единению. Эта болезнь требует дескриптивного лечения - разыскания и описания первичного опыта сознания, вытесняемого его же результатами и его же деформациями.

Первичный опыт сознания рассматривается как опыт различений, не требующих тождества как посредника различаемых. Такие различия первичней, чем все остальные функции сознания хотя бы потому, что мы можем различать эти функции. Например, мы различаем различие и синтез, но не синтезируем их.

Сознание как опыт различений рассматривается не в качестве предмета познания, который можно постигнуть в его существенных чертах и в бесконечном приближении к истине. Разумеется, сознание не рассматривается и как нечто непостижимое. Сознание рассматривается как сочетание и столкновение различных видов опыта, как столкновение опыта и того, что выходит за его пределы, опыта и его деформаций. Сознание как опыт претерпевает агрессию со стороны конструкций, понятий, фантазий, воспоминаний, прожектов и т.д. и т.п., вытесняющих опыт, деформирующих опыт, заменяющих опыт. В плане сознания неагрессивное и потенциально агрессивное различаются как различение и синтез, различение и тождество, опыт и субъективизм, монолог и коммуникация, аналитическое и интерпретативное. Учения о сознании, концепции сознания в той или иной степени отражают это давление и вытеснение. Деформацию опыта принимают за норму, результаты опыта - за его источник, сам опыт - за продукт понятий. В определенном смысле нет всецело ложных концепций сознания, ибо деформация опыта или его замена, представленные в той или иной концепции, все же косвенно указывают на опыт. Критерий истины при различении неагрессивного опыта и его деформаций - неагрессивная дескрипция. Граница дескриптивного и недескриптивного является одной из важнейших границ как самого опыта, так и его исследования.

Понимание сознания как опыта различений позволяет отделить историю сознания как историю различений от истории учений о сознании. В истории человеческого сознания можно выделить первый период (и небольшой сегмент современного мира) – так называемое первобытное мышление с преобладанием конкретных различий и интуитивно-номинативных идентификаций и последующие периоды, составляющие смыслообразующие и ценностные каркасы определенных эпох и культур с преобладанием абстрактных различий и дескриптивно-концептуальных идентификаций.

Из различных значений слова "сознание", а также ряда родственных слов: "осознать", "сознательный" и др. (напр., "потерять сознание", "прийти в сознание", "поступить сознательно" в противоположность "совершить нечто в состоянии аффекта" и т.д.) два значения имеют непосредственное отношение к философской проблематике: совесть, или нравственное сознание (напр., "осознать вину"), и когнитивная способность. Греч. συνεíδησις и лат. сonscientia употреблялись как в первом, так и во втором значении; в схоластике conscientia означает совесть, у Декарта и Лейбница – ментальную функцию (ср. в англ.: conscience и consciousness, в нем. Gewissen и Bewußtsein, во франц. сonscience и conscience, в чешск. svĕdomí и vĕdomí т. д.) В буквальном смысле, сознание – соотнесенность знаний, т.е. первичных различий и ориентаций, определяющих многообразные отношения человека к миру, включая отношение к другим и к самому себе. Сознание как совесть – это соотнесение "знания добра и зла", т.е. их различия, со способом жизни. Сознание как единство ментальной сферы в целом – это соотнесение между собой восприятия, памяти, фантазии, суждения, предпочтения, любви и ненависти, радости и огорчения, сомнения, воли, желания, решения и других своих модусов, каждый из которых выделяет себя из других в своем специфическом формировании смыслового или ценностного коррелята (например, восприятие осознается как восприятие воспринятого), образуя вместе с другими модусами каждый раз конкретное единство сознания. Впервые на непосредственную связь нравственного сознания со структурой ментальной жизни указал Ф. Брентано.

Начиная с Канта, термин "сознание" в сочетании с другими терминами обозначает зачастую одну из узловых проблем того или иного учения – как предмет исследования и как определенный способ человеческого существования: трансцендентальное сознание, несчастное сознание, классовое сознание, утопическое сознание, инструментальное сознание, действенно-историческое сознание, соборное сознание, чистое сознание и т.д.

В широком смысле, проблема сознания – основная проблема философии, а понятие сознания – связующая нить всего гуманитарного знания; в узком смысле – это ряд взаимосвязанных проблем, количество которых имеет тенденцию к возрастанию: 1. единство сознания; 2. классификация модусов сознания, их иерархия, напр., вопрос о первичности воли или представления; 3. отношение сознание/тело; 4. сознание и значение, знак и символ; 5. самосознание и внутреннее восприятие, интроспекция и рефлексия; 6. сознание и познание (источник достоверности, природа абстрагирования и т.д.); 7. сознание и бессознательное; 8. субъективность и интерсубъективность; 9. сознание и предмет; 10. внутренняя активность сознания (самовоздействие, темпоральность, творчество); 11. сознание и искусственный интеллект; 12. сознание и идеология; и др.

Для истории учений о сознании в европейской философии характерны две основные тенденции, которые в разных формах концептуально фиксируют подвижную и одновременно иерархическую природу сознания. Редукционистские учения, сводящие сознание к материальному или социальному началам (от огненных атомов Демокрита до нейрофизиологических и экономических структур) все же предполагают по меньшей мере два уровня: феноменальный (представления, ощущения и т.д.) и реальный, фундирующий. Противоположная, субстанциалистская тенденция формируется в результате трансформации исходных для философии различий божественное/человеческое, душа/тело в иерархии типа: высшее духовное начало (идея, логос, Бог, единое и т.д.) – душа – тело – материя. В свою очередь, в рамках этой тенденции различаются платоно-августиновская традиция: душа мыслится как субстанция, которая может существовать вне тела, и аристотелевско-томистская: душа мыслится как энтелехия или форма тела. В обеих традициях исследуется также внутренняя иерархия сознания (от ощущений до созерцания, интеллекта, мышления).

Философия Нового времени в значительной степени утрачивает необходимость в традиционной (внешней) иерархии, интенсифицируя исследования внутренней иерархии сознания и полагая мерилом истинности и достоверности человеческий ум. На первый план выходит проблема сознания как самосознания, сопровождающего ментальную активность – по Декарту, всю в целом (cogitatio, perceptio, conscientia – синонимы), по Лейбницу, который вводит с новоевропейскую философию тему бессознательного – лишь малую часть (conscientia – синоним апперцепции). Другое направление критики Декарта – постепенный отказ от понятия мыслящей субстанции в английском эмпиризме (у Юма "Я" – это лишь связка восприятий), при сохранении тенденции сближения сознания и самосознания. Различие a priori/a posteriori определяет как вопрос об источнике познания, так и вопрос об общей структуре разума, способного получать новое знание и быть основой справедливых социальных отношений.

Концепцию сознания в кантовской философии, где основной становится уже затронутая Лейбницем тема самовоздействия сознания, определяют различия 1) рационального и иррационального (рассудок как способность к познанию и трансцендентальная сила воображения – слепая, но необходимая сила души); 2) трансцендентального и эмпирического сознания; 3) синтетического единства сознания и созерцания. Место апперцепции как сознания сопровождающего перцепции, занимает синтетическая апперцепция, или синтетическое единство сознания, которое выстраивает объект и благодаря этому выстраивает синтетически свою самотождественность как постоянную соотнесенность с самим собой в процессе конструирования объекта: "Мы не можем мыслить линию, не проводя ее мысленно …"^[577], являясь тем самым условием превращения созерцания в объект. Воздействие рассудка на чувственность, т.е. привнесение связи в само по себе аморфное "многообразие" осуществляется через схемы времени – продукты силы воображения. Начиная с Канта, формируется функционалистская традиция; место духовно-рационального, аисторичного и в принципе постижимого абсолюта занимает иррациональное и непрозрачное для человеческого сознания начало (трансцендентальная сила воображения, дело-действие, исторический разум, воля, воля к власти, практика, развивающееся знание, бессознательное), которое берет на себя роль исходного момента и опосредствования чувственности и рассудка, представления и предмета, субъекта и объекта, материального и идеального и т.п. Между сознанием и действительностью – иррациональная область их взаимопревращения (принцип тождества бытия и мышления). Сознание рассматривается как особого рода деятельность и как средство общения: "Сознание <…> лишь средство взаимного общения" ^[578]"Подобно сознанию, язык возникает из необходимости общения с другими людьми."^[579] Кантовский трансцендентализм – исходный пункт методологии изучения сознания по его объективациям, ибо сам схематизм рассудка "есть скрытое в глубине человеческой души искусство", и связанной с ней методологии структурного анализа сознания; это не только осмысление метода новоевропейской науки, но и принцип современных идеологий, функционирующих как совокупность схем, формирующих мировоззрение из исходного многообразия опыта: "в основе наших чистых чувственных понятий лежат не образы предметов, а схемы" ^[580]В той мере, в какой европейская философия выполняет функции служанки социальных утопий, теологии, науки, политики, литературной критики и т.д., в той мере и проблема сознания рассматривается в рамках определенных установок. Ф.Брентано, впервые эксплицитно поставивший вопрос о сущности сознания, обратился к учению о первой философии Аристотеля и его учению о душе. Понятие интенциональности становится основным критерием отличия актов сознания (психические феномены) и предметов, или объектов, сознания (физические феномены). Внутреннее восприятие, а не самонаблюдение, сопровождает каждый психический феномен и служит источником нашего знания о сознании. Брентано, и вслед за ним Гуссерль, подвергают критике позитивистскую доктрину о сущностном тождестве психического и физического. В феноменологии Гуссерля различие психических и физических феноменов претерпело существенную модификацию; Гуссерль развил учение о чистом сознании с его сложными интенциональными, нередуцируемыми смыслообразующими структурами. В отличие от Брентано, у которого была попытка выйти за пределы менталистских концепций сознания и представить сознание как нечто “подобное отношениям” (Relativen Ähnliches) или как “относительностное” (Relativliches), Гуссерль, под влиянием У. Джеймса, понимает сознание как поток переживаний, а его предельный слой – как абсолютную субъективность, сохраняя в то же время кантовское понимание сознания как синтеза. Дилемма ментализма, элементы которого сохраняются в феноменологии, и функционализма, сохраняющего элементы редукционизма, принимает следующий вид: или радикальное различие между сознанием как интенциональным актом и предметом за счет допущения самотождественности предмета (на один и тот же предмет якобы могут быть направлены различные модусы сознания) или объект изменяется в зависимости от познавательного отношения и различие между сознанием и предметом якобы только относительно.

Антиредукционизм в сочетании с ментализмом (тенденция, близкая по содержанию к феноменологии), был присущ ряду учений о сознании в русской философии Х1Х – начала ХХ в. (М.И. Каринский, В.С. Соловьев, Г.Г. Шпет и др.). В советской философии 60^х- 80^х г.г. преобладал так называемый деятельностный подход с ориентацией на Маркса и Гегеля или Маркса и Канта; к антиредукционизму, но уже в сочетании с элементами функционалистской методологии – изучать сознание по его объективациям – предметным или символическим – можно отнести в определенной мере воззрения Э.В. Ильенкова и М.М. Мамардашвили.

Для современной аналитической философии сознания (philosophy of mind), в которой исследования сознания и языка тесно связаны, основной является проблема ментального и телесного (mind-body-problem). При всех разнообразных решениях этой и других проблем имеет место сочетание функционалистского и менталистского подхода: интенциональность рассматривается как функция организма, а ментальное состояние – как основная структура сознания. Указанная дилемма выражается, напр., в определении: "мышление есть ментальная активность мозга"^[581]. Трудности в постановке проблемы сознания связаны, во-первых, с многозначностью слова сознания, что создает возможность ориентации того или иного учения на одно произвольно выбранное значение. Например, оппозиция сознание/бессознательное во всех вариантах, от Лейбница до когнитивной психологии, возможно лишь при отождествлении сознания с самосознанием (апперцепцией) или с контролируемым рефлексией представлением. Разграничение различных значений слова сознания и выделение различных понятий сознания возможно, как отмечал Гуссерль, только дескриптивным путем, но не с помощью дефиниций. Во-вторых, трудности связаны с методологией изучения сознания по объективациям, многообразие которых (при явном или неявном отождествлении сознания с синтезирующей и идентифицирующей функциями) оставляет в тени сознание как опыт и ведет к так называемой "загадке сознания": непосредственность модусов (представление, суждение, сомнение, радость и т.д.) представляет собой явный контраст с неуловимостью "субстанции"; сознание сравнивают или с Протеем (Э. Кассирер) или с такими понятиями, как эфир, флогистон (P. Churсhland).

Превращение загадки в проблему, обсуждение которой предполагает процедуры верификации и фальсификации, связано прежде всего с двумя моментами: с отказом от понимания сознания как своего рода экстракта из многообразия опытов и с выделением первичного опыта сознания – опыта различения.

Сознание не есть нечто гомогенное, и поэтому недостаточно указать на различение как первичный опыт сознания. Сознание представляет собой скорее сложную иерархию опыта, функций, ориентаций, ментальных состояний. Способ бытия различения – это само различение, оно обнаруживает себя именно как различение. Как сказал бы Хайдеггер: различение само себя в себе показывает – но в том-то и дело, что не только само себя. Здесь как раз более релевантен гуссерлевский образ горизонта: различие может указывать на другие различия. В этом смысле истинное различение ведет к другим различениям, но не останавливается на каком-либо достигнутом тождестве.

То, что в первичном опыте различения может быть названо "субъективным" – это само различение; то, что может быть названо "объективным" – это различенное. Различение между различением и различием опять-таки принадлежит к сфере опыта различения.

Понимание сознания как опыта различений, опыта, который пронизывает все другие виды опыта, приоткрывает доступ к новому типу онтологии – эмпирической, анти-конструктивистской, открытой. Если объект, или сущее, это приостановленное различение, то мир предстает как гигантское многообразие различенностей-границ, относительно которых имеет смысл провести фундаментальное различие между нерукотворными и рукотворными.

Исходя из различия между различением (опытом сознания), различенностью сущего (миром) и различенным (предметом), сознание может быть понято как многообразие различений, предпочтений и идентификаций, образующих подвижную иерархию, или серию иерархий, коррелятивную миру как иерархии контекстуальных границ, упорядочивающих многообразие различных типов опыта (повседневной жизни, познания, экономической и политической деятельности, эстетического восприятия, этического предпочтения и т.д.), ценностей и предметов.

Различие между различением и идентификацией составляет ключевой момент философской проблемы сознания. Как многообразие различений сознание – это непосредственный и первичный опыт человека, пронизывающий все другие виды опыта и обеспечивающий возможность перехода от одного опыта к другому; источник и граница человеческого бытия. Сознание – смыслообразующее начало психической жизни. Если способность различать характеризует психическое вообще, то человеческому сознанию свойственна уникальная способность различать типы различий и их иерархии, что лежит в основе типологии смыслообразования.

Неизбежный переход от различений к идентификациям в процессе любого рода коммуникации позволяет отнести термин "сознание" как к самому этому переходу (переход в сфере сознания – прерогатива предпочтения), так и к идентификации, которая, в свою очередь, есть исходный пункт сравнения и классификации. Сравнение (и классификация) предполагает тождество, различение – нет.

Различение нельзя определить через род и видовое отличие, ибо само различие между родом и видом – это одно из различий. Различение можно сопоставить с идентификацией, ассоциацией (синтезом), сравнением и классификацией (иерархия функций сознания); с представлением, суждением, оценкой, предположением (иерархия модусов предметного отношения); с чувством и волей (иерархия ценностных ориентаций); с эмоциями (иерархия ментальных состояний); с пространством и временем (иерархия первичных телесных ориентаций), с этическим, эстетическим, познавательным и др. опытами (иерархия опытов), и наконец – с иерархией указанных иерархий только на основе самого различения. В этом смысле различение самореферентный (хотя и не замкнутый) опыт.

Различение – не вторично и не первично, но коррелятивно различенности, оно не активно (спонтанно) и не пассивно (рецептивно): в опыте различения в той же степени продуцируются, в какой воспринимаются различия. Различие между спонтанностью и рецептивностью – это одно из различий, определяющее конкретные виды опыта. Различение – не интуитивно (это не акт восприятия, но то, что подразумевается в любом акте) и его нельзя представить наглядно; различение непредметно и не определяется через предмет. Различение никогда не может быть единственным, вне иерархии или ряда: любое различение – это по существу различение различений. Например, различая два цвета, мы сразу же выделяем (различаем) контекст в котором мы проводим это различение: красный и зеленый могут быть сигналами светофора, символами общественных движений, обозначением степени спелости определенных фруктов и овощей и т.д. Каждый из этих контекстов занимает определенный уровень в контекстуальной иерархии (встроен в другое контекстуальное различение) водитель/пешеход, избираемый/избиратель, продавец/покупатель и т.д.

Различение – это не образ, не знак, не предмет, но источник образа, знака, предмета (как различенного); различение – всегда сопряжено со значением образа, знака, предмета. Само значение – это не ментальный атом, способный к соединению с другими атомами, но отношение уровней контекстуального деления.

Например, сигнал светофора – это знак запрета или разрешения движения, однако значение, которое получает цвет, это не знак. Значение быть знаком основано на значении внезнаковой природы: в данном случае, значение – это необходимость различения движений транспортных потоков или движения транспорта и пешеходов. Значение как различие определяет возможный набор знаков – носителей этого значения (сигнал с помощью цвета, жест регулировщика). Значение – это прежде всего свойство мира, а затем уже свойство предметов, образов или знаков.

Не сознание наделяет предмет значением, как бы испуская ментальный атом, который достигает предмета, но предмет становится значимым, когда он, коррелятивно различению, обнаруживает свои функции на границе двух или нескольких опытов и контекстов. Различение ориентаций в мире – "работать", "обедать", "отдыхать" и т.д. делает значимыми соответствующие объекты.

Дескрипция опыта различений, т.е. дескрипция первичного сознания, возможна только как воспроизведение определенных различений в рамках определенного опыта и контекста. Она всегда опирается на определенный уровень рефлексии, которая не есть нечто внешнее сознанию, но лишь определенный уровень различения различений.

Таким образом понятая рефлексия позволяет выделить четыре первичных различия, характеризующих сознание, во-первых, как опыт различений, во-вторых, как переход от различения к идентификации, в-третьих, как иерархию опыта, функций, ориентаций, ментальных состояний: 1. различие между различением, различенностью и различенным; 2. Различие между передним планом и фоном в самом широком смысле. 3. Различие между нормой и аномалией; 4. Различие между игрой и тем, что игрой не является (речь, конечно, не о том, что игра есть нечто "несерьезное", речь о различиях типа: чувство голода/организация помощи голодающим или описание голода, например, у К. Гамсуна; болезнь/искусство врачевания; любовь/объяснение в любви; вера/языковая игра теологии и т.д.)

Два первых различия можно назвать формальными, два последних – содержательными. Различие между этими различиями определяет, собственно, различие между формальным и содержательным. Два первых различия дополняют друг друга: с одной стороны, само выделение переднего плана и фона как первичной характеристики любого различия с целом, а не только различенного, т.е. предметного (передним планом может быть определенное различение), предполагает уже отделение различения от различенности и различенного. С другой стороны, второе различие неизбежно является исходным пунктом в описании и экспликации первого различия, в частности, в описании перехода от различения к идентификации. Акцент на различении (первичный из всех передних планов) выделяет опыт в собственном смысле, его самоотнесенность (любое различение – это различение различий), то, что можно было бы назвать первичным самосознанием; акцент на различенности выявляет коррелят абсолютной дискретности различения, а именно: различие дискретности и непрерывности как основное свойство мира: речь идет о границах определенных опытов и контекстов и иерархии этих границ; акцент на различенном указывает на идентифицированный предмет, причем понятия трансцендентного и имманентного получают отчетливый дескриптивный смысл: различие различения и различенного характеризует трансцендентность предмета по отношению к опыту (различенное нельзя редуцировать к различению); различие между различенностью (опытов, контекстов) и предметом (различенным) характеризует имманентность предмета миру (предмет – всегда в определенном опыте и контексте). Иначе говоря, имманентное и трансцендентное приобретают рациональный, т.е. лишенный мистических оттенков, смысл только тогда, когда различие между ними проводится "на основе" различия между различением, различенностью и различенным.

Различие переднего плана и фона, их принципиальная "асимметрия" – источник такого опыта сознания, как предпочтение. В свою очередь, устойчивое предпочтение определенного переднего плана и забвение фона характеризует объективирующую функцию сознания, приостанавливающую дальнейшие контекстуальные различения и определяющую тем самым границы предмета. Смысл объективности предмета достигается приостановкой различений. Объективирующая функция – почва для трансформации сознания как опыта в сознание как идентификацию, рекогницию предмета, который трактуется при этом как "сформированный" или из комплексов ощущений, в которые вносится связь, или в результате практической деятельности, удовлетворяющей те или иные потребности. Это подталкивает к субъективистски-объективистской позиции (при которой, в частности, проблема трансцендентного и имманентного оказывается неразрешимой): сознание создает предмет, который предстает затем перед сознанием как мнимо независимый от него материал познания или деятельности. Противоположная, неагрессивная позиция состоит в том, что предмет выделяется из мира как иерархии контекстов и оказывается коррелятом сознания как различения. Связи и отношения – в предметах, в сознании как первичном опыте – лишь различения; посредником между ним выступает мир как различие дискретности опытов и непрерывности контекстов.

Значение – это свойство мира как иерархии различенностей. В свою очередь мир – это не совокупность предметов и даже не совокупность положений дел. Мир – это вообще не то, что имеет место. Мир – это то, что не имеет места, что не случается, не выражается, не переживается и т.д. Мир – это иерархия различенностей, не улавливаемых органами чувств и не конструируемых интеллектом. Такова различенность между звуком и светом, собственно говоря, это различенность между звуковыми и световыми различиями; такова различенность между теплым и холодным, твердым и мягким и т.д. При этом само различение и сама различенность не ощущается и не конструируется. Таково и одно из важнейших различий познания и практики: мы видим предмет благодаря различию предмета и фона, однако мы не видим самой границы между фоном и предметом.

2. ДЕСКРИПЦИЯ ОПЫТА И ЕГО ДЕФОРМАЦИЙ

Вопрос об основаниях опыта, или о первичном опыте, может быть разрешен только на основе опыта. Вряд ли можно позитивно или негативно ответить на вопрос: играет ли синтез фундаментальную роль в "сфере сознания", не принимая во внимание философскую риторику и суггестивный характер философии. Скорее можно сказать, что "синтетическая сила" или "деятельность сознания" затеняет первичный опыт: сила синтеза как бы оттесняет опыт различений.

Понятие собирающей, формирующей, объединяющей и обрабатывающей силы, которое восходит к греческим понятиям логоса, идеи и формы, господствует в новоевропейской традиции и лежит в основе самого господства понятий. Кульминационным пунктом этой традиции является кантовская "трансцендентальная апперцепция" как собирающая предмет из представлений. От этой традиции едва ли можно просто дистанцироваться. Мы имеем дело здесь со своего рода трансцендентальной видимостью и наше восприятие и наше мышление постоянно представляются нам как связующие силы, ибо "естественная рефлексия" направлена на уже состоявшиеся и усвоенные мысли других или же на результаты своего собственного восприятия мышления. В то же время, реализовавшийся в этом процессе опыт различений растворяется в результатах. Радикализация рефлексии, превращение рефлексии, обращенной к готовым результатам, в феноменологическую рефлексию, обращенную к конститутивным процессам, – это путь преодоления указанной трансцендентальной видимости. Важнейшую роль играет здесь различие нормы и аномалии опыта, а также агрессивного и неагрессивного сознания.

Если первичный опыт сознания – это опыт различений, то первичные деформации опыта – это нехватка различий. Любая норма предполагает это многообразие (набор) определенных различений. Любая аномалия – их нехватку. При этом норму и аномалию следует сопоставлять в рамках определенного опыта, а не "абстрактно": художник различает больше оттенков цвета, чем "нормальный" человек. Это не означает, что последний – аномалия художника.

Различая опыт и понятия, различение и синтез, мы различаем тем самым дескриптивное и недескриптивное. Само это различение исходит из дескрипции, ибо недескриптивное не имеет доступа к одному из различенных, т.е. к опыту (понятийные различия исходят из тождеств, из того, что за пределами опыта). Дескриптивное и недескриптивное – корреляты, передний и задний планы этой корреляции могут меняться местами, однако само различие между ними можно провести только тогда, когда на переднем плане – дескрипция. Различие опыта и понятия также говорит нам о том, что опыт и понятие мы различаем на основе опыта, но не наоборот. Понятия и синтетическая деятельность вообще недоступны непосредственной дескрипции, они могут быть причастны дескрипции только косвенно, через дескрипции результатов. Деформации опыта также доступны дескрипции только косвенно, однако, в отличие от понятий и синтезов, они доступны дескрипции через описание нормального опыта. Конечно, речь идет не об объективной временной последовательности осознания – сначала нормы, а затем аномалии. Видимо, норма осознается как норма только при наличии аномалий, а констатация аномалий может быть различной и вовсе не дескриптивной.

И все же дескрипция ориентируется на опыт, ибо аномалия – это нехватка различений, зафиксировать которую возможно лишь при обращении к опыту, в котором эти различения "наличествуют". Деформации опыта, так сказать, полудескриптивны; над аномалиями господствует идентификация (например, idée fixе); деформация или аномалия – на границе дескриптивного и недескриптивного, они причастны дескрипции, но все же выходят за пределы дескриптивного опыта. Тем не менее, мы будем говорить о дескрипции деформации, подразумевая ее косвенный характер.

Различая опыт и понятия, мы характеризуем опыт различений как неагрессивное начало сознания, а понятийный синтез – как агрессивное. Иначе говоря, речь идет не о понятии силы и агрессивности, но о силе и агрессивности понятий. Однако, если мы хотим придерживаться опыта, то следует обратить внимание еще на один, и весьма важный аспект проблемы агрессивности и неагрессивности сознания. Так же как в вопросе о сознании, мы задаем не вопрос "что такое агрессия?", но вопрос "что такое агрессия как опыт, точнее, как деформация опыта?". Речь идет о дескрипции агрессии как опыта, т.е. о дескриптивном положении дел в такой деформации опыта, как агрессивность. Разумеется, не только агрессивность можно представить дескриптивно как деформацию опыта. К числу важнейших деформаций принадлежит также кризис, или кризисное сознание. При этом речь идет не о каком-либо психологическом, медицинском, социологическом или политическом смысле понятий кризиса и агрессивности, ибо речь вообще не идет о кризисе и агрессивности как понятиях, но о соответствующих конститутивно-деструктивных процессах опыта. Конечно, невозможно полностью отстраниться от объективного, понятийного смысла кризиса и агрессивности; дескрипция должна осуществлять свое движение зигзагообразно, как это сформулировал Гуссерль, и всегда подразумевать объективное.

Рассмотреть кризис как конститутивное состояние и сопоставить его с опытом различений тем более необходимо, что греческое слово "кризис" означает как раз разделение или отделение. В качестве деформации опыта, если угодно, "осознания" разделения, кризис необходимо отличать от различения. В разделении (как кризисе) нет места различению переднего и заднего планов. Кризис – это, по существу, граница как таковая, не признающая по-граничного. Напротив, любое "истинное различение" подразумевает различение переднего плана и фона, последнее "содержится" в любом различии. В этом смысле каждое различение это различение различений. Из этого первичного различения различений развертывается иерархическое самоконституирование опыта различений. Если различение "не забывает" о фоне, то в опыте кризиса фон под угрозой. Кризис как разделение затеняет различение различений, вытесняет различение переднего плана и фона, уничтожает оттенки.

Кризисное сознание, или кризисный опыт, может быть далее охарактеризовано как деформация отношений целого и его частей. Объективно кризис означает угрозу целостности, "субъективно", точнее, конститутивно – отсутствие четких различий между самостоятельными и несамостоятельными частями этой целостности^[582]: превращение несамостоятельных частей в самостоятельные (например, попытка превратить ощущения как несамостоятельные части опыта в самостоятельный предмет потребления); или превращение самостоятельных частей в несамостоятельные (например, проект построения федеративного и одновременно тоталитарного государства).

Как правило, кризис связан со вторым процессом: с усилением целостности, с разрушением равновесия между частями и целым. Это равновесие может быть достигнуто, если целое выстраивают из частей, но не "нарезают" части из целого. Кризисное сознание – это вовсе не нигилистическое сознание разрушения или уничтожения. Скорее это попытка любой ценой удержать целостность, попытка, которая не находит своего основания в отношении частей к целому и во взаимном отношении частей.

Кризисное сознание – это также деформация темпоральности опыта, жесткое разделение между прошлым, настоящим и будущим. Конститутивно и на языке Гуссерля это можно определить как нарушение ретенциально-протенциальных функций внутреннего сознания времени. В кризисном сознании настоящее выступает как таковое – без ретенциальных и протенциальных "оттенков", а, следовательно, как иллюзорное настоящее. На языке "сочленений" едва ли можно выразить это лучше, чем у Шекспира: "The time is out of joint".

Однако возможен и другой язык – язык различений, точнее, язык, указывающий на их нехватку. В кризисном сознании нет различий между передним планом и фоном времени: прошлое рассматривается только как то, что уже миновало, а не как прошлое настоящего. Будущее – как то, чего еще нет, а не как проект настоящего – проект, определяющий настоящее, и проект, определяемый им.

Если кризисное сознание обращается к прошлому как к "своей опоре", тогда прошлое превращается в настоящее, а "настоящее настоящее" объявляется недействительным. Если опору находят в будущем, тогда живут в будущем как в настоящем. Само собой разумеется, кризисное сознание можно описать и как систему ложных идентификаций и синтезов, однако опыт подсказывает нам, что они лишь "результаты" различений. Идентифицируем мы, собственно, определенное многообразие различений, возможные пределы которых образуют границы предметов. Синтезируем мы, собственно, различения (а не мифические чувственные данные или кантовское аморфное "многообразие"), что делает наш опыт темпоральным и историчным.

Попытаемся теперь выявить основные направления косвенного описания агрессии как деформации опыта сознания. Как и кризисное, агрессивное сознание характеризуется прежде всего нехваткой различений. Объективный смысл агрессии – вторжение с целью превратить "объект агрессии" в несамостоятельную часть, "подчинить своей воле". Конститутивно агрессия связана с избытком сил – не с соизмерением своих сил с силами противника, но именно с "ощущением" такого избытка. Однако не каждый избыток сил и не всякая чрезмерная активность ведет к агрессии. К агрессии может привести только такой избыток сил, при котором недостает различия своего и чужого. Агрессия всегда стремится присвоить и объединить; это избыток сил единения.

Конститутивно феномен агрессивности предполагает деформацию опыта чужого, когда собственное навязывается чужому в качестве образца. Конститутивно агрессии, так же как и кризису, недостает различия самостоятельных и несамостоятельных частей. Однако в отличие от кризисного сознания в деструктивном опыте агрессии эта нехватка проявляется в опыте чужого: агрессия уравнивает в этой нехватке собственное и чужое. (Другая крайность – рабство – это также деформация опыта чужого, когда чужое принимается в качестве образца для собственного, которое конституируется как несамостоятельная часть). Различие между собственным и чужим – одно из фундаментальных различий не только опыта сознания, но и человеческого мира, это необходимая граница, структурирующая наш мир. Нехватка этой дифференции деформирует, и иногда весьма значительно, порядок значимостей жизненного мира.

Со стороны темпоральных отношений "агрессивная интенция" также в определенной мере близка кризисному сознанию. Конститутивно агрессия ориентирована на настоящее, причем на моментальное настоящее; агрессия – это как бы внутренний блицкриг. Агрессивность вытесняет из опыта, еще в большей мере, чем кризисное сознание, временной интервал между решением и осуществлением. (Речь идет, конечно, не об объективном планировании агрессии, но об отсутствии "внутреннего расстояния" между замыслом и реализацией; на языке Гуссерля: между интенцией значения и осуществлением значения.) Агрессивность ищет моментального осуществления.

Таким образом, можно выделить по крайней мере четыре момента в самоконституировании деструктивно-агрессивного сознания: 1. Желание моментального осуществления; 2. Отсутствие дистанции между своим и чужим; 3. Отсутствие опыта различения между самостоятельными и несамостоятельными частями в предмете опыта; 4. Избыток синтетических, объединяющих сил при вытеснении опыта различий.

Единство, общность, сплоченность как ценности – в объективном, социальном смысле – редко подвергались радикальной критике. Не впадая в руссоизм, можно, однако, констатировать, что единство как объединение упрочивает свое положение одной из "высших ценностей" в эпоху трансцендентальной апперцепции и мирового разума, прогресса и порядка, корпоративности и коммуникации, т.е. в эпоху компьютерного моделирования "картины мира". В современном мире почти утрачено различие между единством как объединяющей агрессивной силой и единством как промежуточным результатом различений.

Это "объективное" различие социального мира имеет свой коррелят в сфере сознания. Вопрос здесь состоит опять-таки не в том, чтó есть единство как понятие (единство как понятие – это объединяющая сила), но в том, чтó есть единство как опыт, и каким образом в опыте проводится различие между единством как опытом и единством-вне-опыта как объединяющей силой познания и деятельности.

В контексте проблемы единства сознания различие между единством как опытом и единством как объединяющей силой выступает в качестве различия конкретного единства переживаний и простой, неделимой силы, сцепляющей наши представления. Франц Брентано был одним из первых, кто обратил внимание на различие простоты и единства при постановке проблемы единства сознания. С Брентано начинается спор о необходимости допущения "Я" как силы, связующей наши представления.

В противовес Канту, Брентано не считал необходимым допущение "чистого Я"; единство сознания не обеспечивается, по Брентано, некоторой простой, неделимой силой, которая вне переживаний, но представляет собой фактическое, каждый раз иное сочетание переживаний. Примерно той же позиции придерживается, как мы видели, и Гуссерль периода "Логических исследований".

Вопрос о единстве сознания, вопрос о первичности или вторичности "Я" аналогичен вопросу о первичности или вторичности различения и синтеза: его нельзя решить позитивно или негативно раз и навсегда, ибо именно "Я", с которым должны сообразовываться наши представления (вопрос только в том, каким образом они распознаются как таковые, т.е. идентифицируются), затеняет опыт различений. "Я" может стать первичным по отношению к опыту различений и ассоциаций, если этот опыт синтетически группируется для "нападения" (убеждения, увещевания, призыва и т.д.) или для "защиты" (отстаивания своих убеждений, несогласия). В таком случае "Я" – это функция идентификации, которая при определенных, фактических условиях может стать функцией агрессии или ее отражения.

Неагрессивное сознание как опыт различений не нуждается в "Я" как регулирующей силе. С "точки зрения" опыта, "Я" – это граница неагрессивного сознания, сознания как опыта, различающего сознания. С понятийной и синтетически деятельной точки зрения, "Я" – это центр управления, объединяющий как познавательные силы, так и устремления деятельности. Усиление "Я", как усиление идентификации, ведет к выходу за пределы опыта, и наоборот, выход за пределы первичного опыта требует усиления Я, т.е. более жесткой идентификации.

Обнаруживающие себя в опыте различений единства – это сочетания подвижных иерархий различений, промежуточные результаты опыта, образующие основу для дальнейшего его осуществления. За пределами опыта различений единство – это объединение тождественного, требующее "высшей инстанции", уравнивающей, т.е. деформирующей различное; различное не может быть объединено, если оно не уравнено "в определенном аспекте". Не будет лишним еще раз подчеркнуть: сравнение и различие различны; "Я" – основа деформирующего сравнения представлений. Единство в сфере опыта и единство за его пределами образуют корреляцию переднего и заднего планов, которые могут меняться местами как в сфере сознания, так и в социальном мире. В отношении единства это различие определяет различие между нормой и аномалией.

Болезнь-к-единству-за-пределами-опыта – это болезнь хронической усталости, главной опасности Европы, о которой предупреждал Гуссерль в "Венской лекции" (1935 г.) и которая теперь угрожает не только Европе. Речь, конечно, о внутренней усталости как следствии перенапряжения сил познания и деятельности. Каким же образом можно восстановить равновесие между внутренним и внешним, между опытом и суждением, между различением и синтезом? Каким образом можно снова отыскать путь к бодрствующему сознанию, нехватка которого есть именно внутренняя усталость? Вероятно, существует много путей поиска ответов на эти вопросы. Но каковы бы они ни были, они могут и должны быть путями опыта. И не последний из них – это опыт сознания как опыт различений.

Ю.Р. Селиванов

Экономическая модель сознания

Сознание не есть нечто, принадлежащее отдельному человеку, а всегда проявляется в общении с другими людьми. Общение людей можно разделить на общение в ходе обмена вещами и на общение "духовное", передачу сообщений или обмен ими, то есть собственно коммуникацию. Обратим внимание на то, что и в последнем случае общение невозможно чисто духовным образом, а происходит с помощью знаков, всегда опосредовано некоторыми материальными вещами. Опосредованность материальными вещами сближает коммуникационный обмен сообщениями с процессами товарообмена. В одном случае посредниками выступают деньги, в другом случае – знаки. Это позволяет нам говорить об экономической стороне процессов коммуникации.

Экономическая составляющая коммуникации не сводится к товарно-денежным отношениям, в которых сообщение функционирует как обычный товар. Подобные экономические отношения складываются, например, между писателем и читателем, один производит и затем продает книгу как товар, другой её покупает. Процесс коммуникации между писателем и читателем как процесс обмена сообщениями предполагает также совершенно иную роль текста или книги. В одном случае книга или текст как товар и как вещь участвует в экономических отношениях между различными товарами. В отношениях же между писателем и читателем текст выступает в особой роли средства обращения сообщений. Помимо текста или книги точно таким же образом могут функционировать и другие носители сообщений, продукты так называемого духовного производства: музыкальные диски, компьютерные дискеты, видеокассеты, кинофильмы, картины, любые другие произведения искусства. Для нас как покупателей это обнаруживается тогда, когда мы не можем обменять или вернуть купленную книгу или музыкальный диск в магазин, если они нам не понравились, и получить свои деньги обратно. Кинофильмы или видеокассеты свою функцию с успехом выполняют и в процессе проката. По этой же причине авторское право в рамках обычного экономического процесса постоянно нарушается, и производитель духовных продуктов терпит ущерб от производителей их материальных оболочек, а обычный покупатель всегда может в свою очередь нарушить права производителя, сделав собственную копию продукта или использовав его в целях проката. Таким образом, носитель сообщения участвует в человеческом общении в двух ролях: товара и одновременно средства обращения.

Опосредованность "идеального" процесса общения или коммуникации двух сознаний материальным носителем, аналогичная процессам товарообмена, позволяет нам говорить о нем в экономических терминах. Материальная оболочка текста служит эквивалентом для идеального сообщения, и любое сообщение должно обернуться некоторым текстом для того, чтобы вступить в процесс коммуникации. Будучи средствами обращения, носители сообщений не выпадают из процесса обращения, как это происходит с обычными товарами при потреблении, а остаются в обращении до тех пор, пока сохраняется их материальная форма. Таким образом, текст или любой другой носитель является средством обращения сообщений в акте коммуникации. Тогда оказывается вполне естественным, что формула денежного товарообмена и формула акта коммуникации совпадают: Товар – Деньги – Товар’ и Отправитель – Сообщение – Получатель. В первом случае единство всего движения будет основываться на таком экономическом понятии как стоимость, во втором – на понятии сознания. При товарообмене стоимость проходит через форму сначала одного товара, потом денег и затем другого товара, точно так же, как нечто, называемое "сознанием" или "знанием", в процессе коммуникации переходит из головы или сознания одного участника в сообщение языка и затем оседает в голове другого участника. Главное здесь то, что отношения двух сознаний, как и двух товаров или стоимостей, невозможны непосредственным образом, а только и исключительно опосредованно. Неважно, какая именно вещь, какой товар выступает в роли посредника в деле обнаружения сознания или стоимости, важно то, что такое невидимое свойство как сознание людей или стоимость вещей обнаруживает себя для нас в материальном посреднике.

Из этого мы можем заключить, что сознание, как и стоимость, выступает для нас в процессе коммуникации в двух формах: в относительной форме сознания и в эквивалентной форме сознания. Сознание отправителя будет представлять сознание в относительной форме, а получатель выступать в форме эквивалента сознания. Если получатель это просто эквивалент, то язык в коммуникации это всеобщий эквивалент сознания. Каждый участник коммуникации раскрывает для нас и для всего мира себя как сознание только через эквивалент этого сознания – языковое сообщение, точно так же, как товар доказывает свою стоимость и свою принадлежность миру товаров через свой денежный эквивалент. Таким образом, роль языка в человеческом общении аналогична той роли, которую играет денежный посредник, всеобщий эквивалент в отношениях между товарами.

Следует подчеркнуть, что носитель-посредник, являясь средством обращения, по необходимости есть также некоторый товар, некий продукт, следовательно, он может быть в свою очередь рассмотрен через противоречие потребительной стоимости и стоимости. В каждом языковом выражении или тексте мы можем усматривать помимо его коммуникационной, потребительной стоимости еще и чисто стоимостную сторону, выражающую экономический характер процессов коммуникации вообще или процессов обращения сознания. Процессы движения этой стоимости, как нам представляется, должны будут иметь немало общего с обычными экономическими процессами. Тем не менее, совершенно очевидно, что эта сторона дела находится вне обращения товаров как вещей и вне денежного обращения.

Обнаружение нами в сознании двух форм (относительной и эквивалентной) свидетельствует о том, что сознание несет в себе некоторое внутреннее противоречие, которое не позволяет ему оторваться от своей материальной оболочки и замкнуться в себе как в чистом самосознании. Наоборот, сознание вынуждено обнаруживать самое себя в своей противоположности, в некотором материальном эквиваленте. Сознание, таким образом, в своей деятельности или, можно сказать, в своем существовании всегда вынуждено опираться на знаки или на нечто противоположное ему самому. Сознание не существует в отрыве от другого сознания, равным образом как оно и не существует в отрыве от материального эквивалента. Этот тезис мы высказали в начале работы, его нельзя назвать оригинальным, и в современной мысли он может присутствовать в качестве общего места, указывающего на общественную природу сознания. Именно такую картину сознания изображает нам уже гегелевская "Феноменология духа", описывающая ситуацию взаимодействия двух самосознаний в качестве истины формы сознания. Эта всем известная ситуация выливается, как вы помните, в отношения господина и раба. Не менее известна и марксовская формулировка, которая гласит, что: "Человек сначала смотрится, как в зеркало, в другого человека. Лишь отнесясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к самому себе как к человеку. Вместе с тем и Павел как таковой во всей его Павловской телесности становится для него формой проявления рода "человек""^[587]. В ней как раз отношения людей или сознаний развертываются через противоречие относительной формы и эквивалентной: Павел является эквивалентом сознания или человека для Петра, который со своим сознанием выступает в относительной форме, как холст является эквивалентом для сюртука. У Маркса это соображение используется только в качестве иллюстрации и не получает дальнейшего развития. Мы же должны истолковать эту относительность человека у Маркса или относительность сознания как результат противоречия в самом сознании, противоречия одновременно более высокого порядка, чем отношения двух чистых самосознаний у Гегеля, и одновременно настолько грубого или вещественного, что оно может сопоставляться с отношениями двух товаров, нуждающихся в особом идеально-вещественном посреднике (деньгах), как это сделал Маркс.

Отношения двух сознаний требуют материального посредника, как мы убедились выше. Следовательно, в отношениях двух сознаний мы должны обнаружить особое предметное противоречие и особого предметного посредника. Такого посредника мы можем найти уже в гегелевском анализе отношений господина и раба. Это вещь, обработанная трудом раба, которая служит посредником в отношениях господина и раба к природе или жизни и которая помимо этого еще является важным фактором в отношениях сознаний господина и раба.

Напомним, что каждое из самосознаний первоначально выступает для себя как исключительно чистое, никак не связанное с жизнью и какой-либо предметностью, тогда как его напарник представляется ему в виде некоего предмета. После борьбы, когда самосознания господина и раба поделили между собой неравным образом эту чистоту, они оказываются уравненными в некотором другом отношении, а именно в отношении жизни. Теперь они оба в равной степени оказываются не чисты, то есть вынуждены принять в себя некоторую предметность. Для нас это первоначально проявляется через появление в отношениях самосознаний некоего третьего звена, а именно материального посредника в виде вещи.

Крайне важно заметить, что характер вещи или предметности теперь существенным образом меняется. Вещь, если можно так выразиться, теперь полноправный участник отношений самосознаний и присутствует там не простым, вещественным образом, а уже как нечто причастное сознанию. Происходит это именно потому, что после борьбы предметность (или вещность) оказывается внесенной уже в само чистое самосознание и, следовательно, вырастает до самосознательности, существуя именно как предметность самого чистого самосознания, и связь с этой предметностью как раз и делает прежде чистое самосознание уже не вполне чистым на своем собственном уровне. Прежде чистое самосознание опускается до предметности, а предметность вырастает до сознания. Следовательно, предметность должна войти в самое чистое самосознание. С другой стороны, предметность должна принять в себя сознание и образовать некое новое внутреннее, предметное противоречие в характере существования сознания.

Взаимодействие самосознаний на уровне борьбы приводит к тому, что появляется нечто среднее между самосознанием и вещественностью или предметностью, теперь для каждого из самосознаний присутствует не просто тело соперника и не просто его чистое самосознание, а как бы смесь того и другого. Это результат взаимного проникновения самосознания и вещественности. Так в вещь, обработанную трудом раба для другого, проникает сознание, и она становится живой вещью, не в смысле живого организма, но в смысле самостоятельности существования. Вещь как бы выживает в промежутке между ее созданием и потреблением и благодаря разрыву между создателем и потребителем "живет" самостоятельной жизнью, оказывается большим, чем просто вещь, чем-то независимым как от господина, так и от раба – товаром как идеально-вещественным образованием.

Аналогичным образом вещественность проникает в чистое самосознание, в нем появляется момент вещественности или предметности. Эту новую предметность, затрагивающую самое сущность чистого самосознания, мы определим как предметность взгляда другого самосознания, которая становится теперь собственной принадлежностью самосознания. Именно в борьбе этот противостоящий чистому самосознанию взгляд другого обнаружился как нечто, входящее в саму жизнь чистого самосознания. Поэтому еще одним результатом борьбы самосознаний, уравнивающим их обоих в одном отношении, мы можем признать то, что оба они теперь соглашаются жить под взглядом другого самосознания, который теперь входит в собственную жизнь самосознания как его внутренняя собственная предметность. Это именно предметность, то есть нечто отличное от чистого самосознания, но одновременно это не что-то грубо вещественное, а прозрачная предметность "взгляда". Ведь взгляд – это что-то бесплотное, то, на чем покоится или, точнее, из чего проистекает взгляд - это не глаза, а само самосознание, которое отделено, тем не менее, от себя как другое, поэтому это взгляд другого. Самосознание сталкивается в самом себе с другим, этот другой есть и другой и оно само, поскольку взгляду другого не нужно опираться на тело другого или на чистое самосознание, как раз в промежутке между ними и возникает как самостоятельная инстанция "взгляд другого".

Каждое из самосознаний может не замечать эту прозрачную пленку и уйти обратно в себя или утвердиться во внешней предметности тела, поэтому в первую очередь эта предметность обнаруживается для нас. Для самих самосознаний она обнаруживается как раз в дальнейшем и уже по необходимости опосредованно. Вещи, в которых теперь присутствует момент сознания, общаются как товары в товарообмене посредством денег, в которых эта предметность обнаруживается более явным образом: только для товара или взгляду товара открывается другой товар как эквивалент его стоимости. Точно такая же ситуация складывается и в отношениях самосознаний, в каждом из которых теперь присутствует момент предметности. Они также вступают в опосредованные отношения уже с помощью языка.

Если в отношении чистого самосознания вхождение этой предметности в его жизнь представляется как некий переход внутрь прежде чистого самосознания, то от нас не должен ускользнуть и тот момент, который обнаруживает предметность взгляда другого и на другой стороне, а именно на стороне предметности или самой вещи. Та вещь, которая участвует в отношениях двух самосознаний, также представляет теперь собой нечто большее, чем просто вещь. Если чистое самосознание оказывается испачканным жизнью предметности, то и вещественность или предметность жизни теперь оказывается одушевленной в одном отношении и выступает в отношениях самосознаний с ними на равных как некое сознание. Это сознание есть та же самая предметность взгляда другого, только рассмотренная с другой, предметной стороны. Именно поэтому она обнаруживается не только внутри чистого самосознания, но с не меньшим основанием она проявляет себя как сознание на уровне самой вещественности.

Появление новой предметности в отношениях двух самосознаний требует повторения их встречи дважды или двояким образом. В одном случае это будет встреча двух самосознаний как не вполне чистых и требующих для вступления в отношения некоего вещественного или материального посредника. В другом случае это будет встреча двух вещей, которые также не вполне чисты как вещи и требуют для установления отношений некое овеществленное самосознание.

Товары как вещи, наделенные сознанием, сначала разделяются между собой в самом процессе труда, а затем должны встретиться снова в акте товарообмена с тем, чтобы подтвердить друг для друга и для нас то, что они являются столько же вещами, сколько и самосознательными, живыми сущностями, то есть стоимостями.

Два товара встречаются как два самосознания уже не в борьбе за жизнь, но в борьбе за признание. Причем этого признания товары добиваются как для самого себя, так и для другого. Насколько взгляд или сознательность товара есть сознательность предметности взгляда другого, погруженная целиком в предметность, то товары не встречаются своими взглядами. Каждый товар как бы смотрит мимо другого на предметную и несамосознательную сторону другого, что и приводит к разделению форм стоимости для каждого из товаров на относительную и эквивалентную. Именно поэтому каждый из товаров столько господствует над другим, обладая для другого его сущностью, сколько и раболепствует перед своим напарником, поскольку находит свою сущность в нем.

Вместе с тем, каждый из товаров получает признание не непосредственно от другого товара, а опосредованно через еще один особый товар, который служит всеобщим эквивалентом или своеобразным опосредованным воплощением самосознания стоимости. Именно поэтому такой товар как деньги, умирая для потребления, добивается для себя максимальной чистоты и власти над всем остальным миром товаров. Поэтому в деньгах товары обнаруживали для нас свое самосознание и свою истину, тогда как сами вынуждены были заплатить за это признание своей сознательной сущности ценой собственной жизни. Товару приходилось жертвовать собой ради мгновенного признания в качестве стоимости и тем самым передавать свою жизненную силу деньгам. В этом заключается ограниченность той формы сознания, которую получали в свое распоряжение вещи-товары. Только деньги уже оказывались способными на вполне самостоятельную жизнь как особые живые вещи, обладающие устойчивым существованием. Эта устойчивость опять-таки объясняется тем внутренним сознанием, тем внутренним Я, которое заложено в деньгах. Как говорит Гегель: деньги есть "нечто исключительно внутреннее… это внутреннее есть само Я, и это Я есть само наличное бытие духа. Облик внутреннего не есть мертвая вещь: деньги; он равным образом есть Я".^[588]

Самосознание любит деньги, поскольку видит в деньгах свое собственное отражение. Совокупная жизненная сила товаров, воплощенная в деньгах, придавала им такую силу самосознания, которая выступала в качестве практически неодолимого искушения для не вполне чистого самосознания, ибо инстинкт самосознания обнаруживал в деньгах как раз эту притягательную для себя чистоту самосознания, которую оно само уже не могло ощутить в самом себе.

Наиболее точное портретное изображение человека вообще или предметное изображение самосознания вообще мы можем обнаружить именно в деньгах. По этой же причине чистое самосознание столько же любит деньги, сколько и не может согласиться с тем, что именно деньги выражают ее собственную сущность, и поэтому предпочитает говорить о "духовности".

Различие между процессами коммуникации и товарообмена на первый взгляд заключается в том, что в одном случае крайние позиции занимают некоторые самосознания, тогда как в другом на полюсах отношений находятся вещи. Однако и в том, и в другом случае эти отношения оказываются опосредованными некими материальными предметами: деньгами или языковыми сообщениями. Эта близость объясняется как раз тем, что каждая из сторон, будь то товары или самосознания, уже заключает в себе как предметность, так и самосознание. Самосознание также глубоко проникает в сущность товара, как и предметность оказывается сросшейся с прежде чистым самосознанием.

Различие в характере посредника на первый взгляд состоит в том, что в акте коммуникации отношения самосознаний опосредуются неким материальным посредником, тогда как в товарообмене отношения вещей опосредуются самосознанием, тем внутренним Я денег, о котором было сказано выше. Однако и там, и там нам предстает некий материальный предмет, который вполне способен жить собственной жизнью. И в том, и в другом случае этот материальный посредник демонстрирует свою склонность истончаться, как бы освобождая место самим участникам, и с не меньшей настойчивостью вновь возникает в их отношениях, испаряется и затем снова конденсируется из воздуха, замутняя чистоту и непосредственность отношений обязательностью своего присутствия, соперничая в устойчивости своего существования с вполне материальными предметами. Языковое сообщение вновь и вновь напоминает о своей материальности, тогда как деньги вновь и вновь уходят из внешности в своё внутреннее Я. Каждая из крайних сторон в этих отношениях столько же дотягивается до сущности своего партнера с помощью посредника, сколько и промахивается в том, чтобы поразить самое эту сущность. Каждый раз товар или самосознание перебегает с место на место и вновь оказывается за спиной у своего противника.

Как бы близко ни подходили посредничающие самосознания-предметности в своем движении друг к другу, они все равно в последний момент отворачиваются друг от друга, предоставляя каждому самоутверждаться лишь в роли посредствующей инстанции. Слово и деньги так никогда и не сходятся вместе, хотя именно язык является не чем иным, как "деньгами духа", если воспользоваться выражением Маркса по поводу гегелевской логики. С другой стороны, если слово может быть измерено деньгами, то верно и обратное. Деньги, как показывает их эволюция, также склонны к замещению своей вещественности чем-то существующим исключительно в процессе обмена. Тем самым со своей стороны процесс товарообмена стремится к слиянию с процессом коммуникационным. Деньги становятся такой же бумагой с текстом, как и сообщения, их стоимость зависит от доверия к их сообщению. Мы можем говорить о некоей экономике коммуникации, теснейшим образом связанной с обычным экономическим процессом.

Материальный посредник, возникающий в отношениях двух самосознаний, несет в себе то же самое противоречие предметности взгляда другого. И именно поэтому всеобщий эквивалент сознания или язык представляет собой двойственную сущность. С одной стороны он представляет некое самосознание, существующее вне обоих участников общения, а с другой стороны есть некое внутреннее противоречие, раскрывающее нам сущность самого процесса общения самосознаний. Можно сказать, что для нас язык или языковое сообщение есть также некое самосознание и, как следствие, некоторое внутреннее единство, тогда как для самих самосознаний языковое сообщение есть некоторое противоречие.

В языке с его внешней стороны мы обнаруживаем прежде всего противоречие: противоречие между идеальным и материальным, чувственным и нечувственным, формой и содержанием, означающим и означаемым. Последнее противоречие представляет собой то, что принято понимать в лингвистике под понятием знака. Ф.Соссюр в "Курсе общей лингвистики" определяет знак как "двустороннюю психологическую сущность", состоящую из понятия и акустического образа, и предлагает "сохранить слово знак для обозначения целого, заменив понятие и акустический образ соответственно на означаемое и означающее".^[589] Определив знак таким образом, лингвисты впоследствии расходятся во мнениях по поводу характера связи знака с его объектом. Соссюр считает правильным говорить о произвольном характере этой связи: "Связь, соединяющая означающее с означаемым, произвольна, или, иначе говоря, поскольку под знаком мы разумеем целое, вытекающее из ассоциации означающего и означаемого, мы можем сказать проще: языковой знак произволен".^[590] Э.Бенвенист, наоборот, утверждает, что в основе внутренней связи знака лежит необходимость: "Связь между означаемым и означающим не произвольна; напротив, она необходима".^[591] Так лингвистическая идея знака сначала помещает в знак некое противоречие, а затем придает ему некое внутреннее единство и целостность, либо за счет психологической ассоциации, существенно произвольной, либо за счет внутренней логики самого знака. В обоих случаях, знак не обладает собственной самостоятельностью. Знаку сначала приходится разрываться между общающимися сторонами и собственными моментами, а затем возмещать свою самостоятельность, замыкаясь на самом себе. Это подтверждает как раз то обстоятельство, о котором мы говорили выше. Мы также отметили, что знак не только находится во внутренне противоречивом состоянии, но и вступает во внешнее отношение с участниками или сторонами процесса коммуникации.

Знак всегда следует своей коммуникационной природе. Все представления о знаке так или иначе вынуждены ссылаться на отношение знака если не к его отправителю, то по крайней мере к получателю. Знак всегда значит для кого-то, отсылает нас к чему-то и даже способен воздействовать на наш внутренний мир, создавая в уме некий образ.

Знак, как его определяет Ч.Пирс, есть “нечто, что замещает собой нечто другое для кого-то в некотором отношении”.^[592] И тут же Пирс обнаруживает, что знак вступает в аналогичное отношение не только для кого-то, но и для самого себя, поскольку то, в отношении чего знак устанавливает связь, есть также знак или более развитый знак. Само отношение знака к своему объекту или к уму человека, то есть к интерпретанту, который создается в уме человека, по терминологии Пирса, также нуждается в опосредовании и пояснении. Следовательно, каждый знак в своем действии усложняется и вступает через пояснение в отношение к другому знаку, вместе с которым они образуют более развитый знак. Далее ситуация развивается в том же направлении и должна, по Пирсу, привести нас к такому знаку, который содержит сам себя в качестве объекта. Фактически, Пирс подводит нас к тому, что знак движется к своему собственному самосознанию, к “знаку самого себя”. Однако у Пирса знак не имеет возможности стать таким самосознанием для себя, то есть полноценным самосознанием. Таковым он, можно предположить, становится только для нас. Вследствие этого движение знака к собственному самосознанию превращается в бесконечный процесс.

Такое понимание знака не может нас удовлетворить. Прежде всего по той причине, что оно просматривает внутреннее единство в знаке или помещает его где-то вне самого знака, тогда как с нашей точки зрения это единство мы должны увидеть в самом знаке как самосознании. В коммуникации противостоят друг другу не просто два самосознания, но посредством того самосознания, которое имеется в самом языковом сообщении. Это самосознание оказывается вынесенным вовне двух крайних сторон коммуникации, но вместе с тем может функционировать только при условии соединения с неким живым самосознанием, обладающим чем-то большим, чем просто сознание или просто тело. Этим большим будет то, что можно определить как дух, соединенный с телом. Если "человек" обладает телом, то он обладает и множеством других тел или вещей, в которых также обнаруживается его "человеческая" сущность, хотя эти тела уже никак не связаны с реальностью собственно человеческого тела. Таким образом, человеческое тело само есть сторона коммуникации или знак, а с другой стороны, человеческое тело оказывается чем-то выходящим за рамки тела отдельного человека.

Мы видели, что именно предметность самосознания может усложнять отношения самосознаний, вызывая необходимость в некотором материальном, предметном посреднике. В языке мы имеем всеобщую форму того эквивалента, каковым выступает один участник коммуникации для другого или одно самосознание для другого. Однако в простой форме сознания эквивалентом сознания может служить и само тело. Тело есть эквивалент сознания. Это утверждение не следует понимать как сугубо материалистическое отрицание сознания. Скорее, здесь содержится обращение классического аристотелевского определения души как энтелехии "естественного тела, обладающего в возможности жизнью".^[593] Если у Аристотеля тело, осуществляющее свою сущностную жизнедеятельность, становится обладающим душой, то в обратном процессе душа, опредмечиваясь вне жизни, становится телом. В обоих случаях ключевым моментом или средним термином оказывается жизнь, которая, как мы знаем, относится к сфере самосознания. Если мы просто опустим этот средний термин, то получим классическую "философскую проблему" соотношения "сознания – тела". Тело как эквивалент сознания имеет для нас смысл только в коммуникации. Для нас тело важно именно как составляющая предметности взгляда другого и как языковой эквивалент самосознания, то есть как знак.

Тело как эквивалент или язык изначально двусмысленно и может играть двоякую роль в коммуникации. Оно может представлять сторону или участника коммуникации, и это значит, что процесс коммуникации происходит между участниками, обладающими телами. Тело может и само выступать в качестве сообщения, и в этом смысле каждый участник коммуникации сам есть сообщение. Общаться и с собой, и с другим мы можем только благодаря телу.

Тело в роли знака или сообщения выступает как нечто противоречащее самому себе, и именно поэтому в знаковой роли тело приходит в движение, движение вибрирующее, которое столько же смещает тело с его устойчивого положения, сколько и возвращает его обратно. Если в одном случае это вибрирующее тело становится жестом или танцем, то в другом - тело издает голосовыми связками звук. При всем богатстве возможностей тела как языка мы должны отметить и его ограниченность, которая заставляет нас искать более удобные формы в качестве эквивалента или материала сообщения: звуки голоса, письмо.

В роли сообщения может выступать прежде всего собственное тело участника коммуникации. В последнем случае оно есть то, что участвует в создании человека как единства "духа и тела". Сейчас мы можем обратить внимание на то, что мы с самого начала вполне естественно заранее подходили к коммуникации как процессу общения между людьми. Человек представлялся как некое единство "сознания" и "тела". Тем самым мы вращались в своем представлении о человеке в уже известном нам круге противоречий знака. Теперь мы можем сказать, что человек не только участвует в коммуникации, но что сам "человек" рождается в коммуникации, ибо именно в этом процессе он обретает как свое самосознание, так и свое тело. Человеческое тело – это тело, участвующее в коммуникации как сообщение, то есть как знак. Другое самосознание или человек есть в таком случае также не более чем знак. Именно поэтому мы должны очень строго следить и не выпускать "человека" за рамки коммуникации в область чистого самосознания и чистого духа или в область чистой телесности и вещественности, поскольку только в процессе коммуникации самосознаний человеческий знак, "человек" имеет смысл. "Человек", таким образом, должен представляться не как естественное основание процессов коммуникации, а как их порождение. В такой же мере не "сознание" должно рассматриваться как основание и источник духовного общения, а "сознание" должно быть лишь наиболее широкой формой учета "духовного" богатства.

Г.Я. Стрельцова

Сознание как проблема и тайна
(сознание как "жертва" и "жертвы сознания").

По проблемам сознания написаны целые библиотеки исследований, диссертаций, монографий, статей больших и малых. Возвышается в веках этакое "эпистемное громадье". Вот еще и наша конференция и сколько их еще будет в дальнейшем! Но приближаемся ли мы к разгадке "тайны сознания", можем ли ответить на фундаментальные вопросы: Что есть сознание? Каков его онтологический статус? Оно – субстанция или акциденция, атрибут или модус, сущность или явление? Как сознание соотносится с мышлением, воображением, памятью, чувствами, наконец, с творческой интуицией и бессознательной психикой? Или вот еще проблемы: сознание и тело, сознание и мозг, сознание и сердце и т. д., и т. п.? Какое место занимает сознание в структуре души, в кругу ее способностей? Можно ли со-знание свести к знанию, как это с субъективной убежденностью делали великие рационалисты Декарт или Спиноза и многие другие вслед за ними? А есть еще самосознание, субъект, Я, эго и как они связаны с сознанием? О ужас, чуть не забыла проблему бытия и сознания, столь часто обсуждаемую у нас в советский период, Помимо перечисленных, существует еще "миллион" вопросов о сознании и бессознательном.

Великое множество наук, а сверх того еще и философия, "терзают" проблему сознания, и в результате мы имеем "великое множество ответов" на одни и те же вопросы, подчас совершенно противоположные и даже парадоксальные. Так, скажем, нет ни малейшей ясности в определении онтологического статуса сознания: для одних – это "особая духовная реальность", наряду с материальной действительностью (Платон, Декарт, Бергсон, Сартр и др.), для других – "свойство высокоорганизованной материи" (французские материалисты, марксисты). Английский аналитик Стивен Прист "заострил" проблему до парадокса, высказав "радикальное предположение: сознание не существует. Различные виды опыта, разумеется, существуют, но как только мы перечислим все виды опыта, которые имеет человек, то слово "сознание" уже не будет схватывать абсолютно ничего. Сознание есть ничто помимо опыта". При этом он ссылается на "эфемерную и невидимую природу сознания, а также невыразимость данного понятия", что "объясняется тем фактом, что нет такой вещи, как сознание"^[594]. К этой "элиминативной " традиции принадлежит и английский аналитик Г.Райл, который отверг картезианский дуализм духа и материи и объявил сознание "призраком духа в машине"^[595], представления о котором "рассеиваются в лицах" логического анализа языка с обнаружением "категориальных ошибок". А после этой "эвристической процедуры" он сводит сознание к совокупности учений и поступков в духе бихевиоризма.

Петербургский психолог Аллахвердов В. М., исследуя сознание с точки зрения научной экспериментальной психологии, а также обращаясь к истории мировой философии, вынужден был удрученно признать "кошмарное величие этой вечной проблемы: "Природа сознания неведома. Никто не знает, как и почему оно возникает". "Уже само существование сознания ведет во тьму головоломок". "Никому не удалось сформулировать надежные критерии наличия осознаваемых переживаний,… наличия сознания".^[596]

И это при том, что дефиниции сознания есть – и весьма разнообразные, – а "критериев нет". Приведу наиболее часто встречающиеся, "кочующие" не только по учебникам, энциклопедиям и словарям, но и по диссертациям и монографиям:

1. Сознание есть высшая форма психического отражения мира, присущая лишь человеку – обычная точка зрения современных психологов,

2. Оно – регулятор человеческих действий и поведения в целом.

3. Со-знание – это знание, согласно этимологии слова и по содержанию – устойчивая эпистемная традиция как на Западе, так и у нас.

4. Поскольку знание тесно связано с процессом мышления, то в духе Декарта сознание отождествляется с мышлением: "Под словом "мышление" я понимаю все то, что совершается в нас осознанно, поскольку мы это понимаем".^[597] Эта позиция благополучно дожила до наших дней. "Обладание способностью к мышлению в равной мере логически необходимо и логически достаточно для того, чтобы быть сознанием".^[598]

5. Отсюда сознание рассматривается как совокупность идей.

6. Сознание есть субъективное переживание внешнего и внутреннего мира.

7. Сознание как самосознание Я, эго, личности, через посредство интроспекции и рефлексии.

8. Сознание как мотивационно-ценностная структура личности.

Все эти "расхождения" в философии и психологии представления о сознании фиксируют такие его свойства, как активность, интенциональность, избирательное внимание, целеполагание, предвидение, целостность при внутреннем диалогизме, социально-историческое и уникально-личностное (экзистенциальное) содержание. При этом сознание все-таки трактуется как "сущностная структура души" (в философии), или психической жизни (в научной психологии, в которой не принято говорить о какой-то "метафизической душе и ее атрибутах). Здесь налицо попытки выявить специфику сознания в отличие от других форм психической деятельности и выразить это в особых его признаках, схваченных чаще всего научно-эмперическим путем, и реже – философско-теоретическим образом.

Научно эмпирическая тенденция преобладает и в современной психологии и в Западной так называемой "философии анализа", в которой физикалистские, функционалистские или даже кибернетические "теории тождества" ментального и физического представляются куда более понятными, нежели "метафизические размышления" о какой-то "странной и эфемерной" сущности сознания. Так, скажем, американский аналитик Дэвидсон Д. (р.1971) в своей концепции "аномального монизма" не разделяя ни дуализма, ни физикалистской идеи отождествления ментального и физического, тем не менее говорит о каузальном взаимодействии того и другого, хотя и в ослабленной форме: "сопровождения" ментальным физического. Но сколько бы он ни настаивал на "аномальности ментального" по отношению к физическому и невозможности каузального предсказания ментального на основе физического, речь идет скорее о материалистическом монизме, чем о каком-либо другом. А идея "сопровождения" была характерна уже для "философии тела" Т. Гоббса.

Другой американский аналитик, Д. Деннет (р.1942), остроумно сравнивает "философию сознания… с бесплодным качанием маятника от дуализма Декарта к материализму Гоббса, идеализму Беркли, а затем обратно к дуализму, идеализму и материализму". Философы при этом не могут найти "удовлетворительную точку опоры для маятника"^[599]. Сам Деннет, критикуя физикалистский вариант "теории тождества", все же считает его более "предпочтительным" и "правдоподобным" для науки, чем идеализм или дуализм. Пытаясь выявить "категориальную ошибку" (в духе своего учителя Г. Райла) "теории тождества", он склоняется то к чисто лингвистическому анализу, то к функциональной концепции сознания, неизбежно впадая то в более "утонченный физикализм", то в бихевиоризм, то в "компьютерный аналогизм".

К линии "компьютерного функционализма" относится и концепция американского логика и аналитика Х. Патнэма (р.1926), который использовал для объяснения работы мозга и организма в целом формализмы теории машин А. Тьюринга. Он резонно отвергает каузальное тождество ментальных фактов (например, ощущение боли) и мозга, однако надеется постичь их природу, исходя из функциональных состояний не только мозга или центральной нервной системы, но и целостного организма. Он уподобляет их вероятностным системам-автоматам, обладающим "функцией предпочтения" и "предрасположенности" к соответствующим ментальности функциональным состояниям. Он даже убежден, что его "гипотеза о функциональных состояниях совместима с дуализмом",^[600] ибо ее можно применить и к состояниям сознания (mind), и мозга, и души. Но это, конечно, лишь теоретическое предположение, так как Патнэм отнюдь не склонен ни к какому идеализму, но тяготеет, как и всякий ученый, к материализму. Впрочем, надо отдать должное этому проницательному ученому, который разочаровался в "теории тождества" в любом ее варианте (физикалистском или функционалистском) и подверг резкой критике вообще философию анализа.

Еще один американский аналитик Дж. Серл (р. 1932) пережил и увлечение "философией языка" (в духе Д.Остина), и "компьютерной теорией тождества". В статье "Сознание, мозг и программы" он понимает сознание кибернетически: "компьютер и есть некое сознание в том смысле, что при наличии подходящих программ компьютеры понимают, а также обладают другими когнитивными состояниями". На "извечный" вопрос: "Может ли машина мыслить? – отвечает в своей парадоксальной манере: "Я-то считаю, что только машины и могут мыслить, и в самом деле, только особые виды машин, а именно, мозги и машины, обладающие теми же каузальными способностями, что и мозги"^[601]. Однако, столкнувшись с непреодолимыми трудностями в трактовке человеческого сознания, его субъективности, целостности и сложной семантики, Серл подверг резкой критике "компьютерную теорию тождества" и стал рассматривать сознание как эволюционно возникающее "эмерджентное свойство мозга". Но и теперь он не обходится без парадоксальных утверждений, полагая, что у него нет сомнений, что "собаки, кошки, обезьяны и маленькие дети сознательны и что их сознание столь же субъективно, как и наше"^[602]. Я думаю, у Серла нет ни строгих, ни подлинных критериев сознания, как и во всей аналитической философии, потому он и "приписывает" сознание то компьютерам, то собакам и кошкам.

Если воспользоваться дистинкцией видов философии в европейской традиции Г. Г. Майорова – "эпистемная", "технематическая" (в смысле "техники мысли", ее искусства и изобретательности с элементами софистической игры) и "софийная"^[603], то западные аналитики, равно как структуралисты и постмодернисты, "утопили сознание в эпистеме и технеме". Аналитики очень боятся "всякой дурной метафизики" с ее "не-референциальными терминами" (Д. Деннет): душа, субстанция, принцип, сущее, интроспекция, интуиция, субъективное переживание, бессознательное и т.д. Тон задал еще Р.Карнап своей нашумевшей статьей "Преодоление метафизики логическим анализом языка" (1930-1931гг.)^[604], в которой он объявил все философские термины и саму философию "научно бессмысленными" и свел метафизику к "выражению чувства жизни".

Этот "сциентистский редукционизм" в современной аналитической "философии" элиминировал почти все "софийные вопросы" о сознании (о которых я сказала в начале статьи) или свел их к одной проблеме "mind-body", "открещиваясь" от сущностного рассмотрения сознания и "увязая" в поверхностных аналогиях, формализмах, "кибернетизмах" и т. д. Так сознание стало "жертвой" не только сциентизма, но и материалистического редукционизма и эмпиризма, а также рационализма, столь любезного европейской традиции. В этой связи мне вспомнилось остроумное замечание М. К. Мамардашвили: "сознание есть нечто такое, о чем мы как люди знаем все, а как ученые не знаем ничего". Нет, конечно, знания в философии и науках очень обширны, но это как раз тот случай, о котором говорил Гераклит: "Многознание уму не научает". Или вот еще мудрое рассуждение Паскаля, искавшего в философии определения Высшего блага и нашедшего (через Монтена) 288 дефиниций, в ответ на что он грустно заметил, что философы не знают, что есть истинное Высшее благо. Это подобно тому, говорит Паскаль, как если бы человек, держа в руках груду камней, среди которых есть и драгоценные, похвалялся тем, что располагает сокровищами, при этом совершенно не умея отличить драгоценные камни от простых.

С другой стороны, как будто в порядке своеобразной компенсации за "софийное неведение", а по сути, теоретическое неведение (Гуссерль называл теорией "высшие комплексы обоснования", В. Соловьев учил о "верховных началах" бытия и познания, а я говорю о "предельных основаниях") существует у нас потрясающий курс рационального сознания, которое "подмяло" под себя все другие, особенно глубинные структуры души – бессознательную психику, неосознаваемое знание, интуицию, творчество, субъективное переживание. Они-то и стали "жертвами" сознания. Внимание к ним, их исследование, теоретическое осмысление, даже в рамках "эпистемной философии", – я уже молчу об их софийном постижении, – заметно отстают, по сравнению с анализом сознания. Между тем сознание в структуре души занимает ее более внешний и поверхностный слой, так сказать, "верхушку айсберга души". Поэтому исследование сознания в отрыве от других структур души, даже эпистемное изучение, вряд ли может быть эффективным. Еще У. Джемс подчеркивал, что осознаваемая часть информации всегда сопровождается "неосознаваемыми обертонами", а Г. Гельмгольц выдвинул идею "бессознательных умозаключений". Французский психолог А. Бине (1857-1911), специалист по экспериментальному изучению высших психических функций и особенно мышления, считал, что "мышление – это бессознательная деятельность ума". Сознание тончайшими и невидимыми нитями связано с бессознательной душой, и определение, скажем, критериев сознания и его сущности должно учитывать этот факт.

Жак Маритен в своей книге "Творческая интуиция в искусстве и поэзии" развивает очень содержательную концепцию "духовного бессознательного", в котором "скрыт общий корень всех способностей души и в котором совместно участвуют мышление, воображение, а равно и желание, любовь, эмоции"^[605]. В этой "полупрозрачной ночи" жизнь ума не сводится к подготовке рационального познания и образованию понятий и идей на уровне концептуализированного разума, но есть и другая жизнь разума, "свободная от дисциплины логического мышления, от регуляции человеческих действий и… от законов объективной действительности". И в этой свободной жизни ума "одушевляющим и организующим началом является творческая интуиция"^[606]. Маритен указывает, что уже у Фомы Аквинского есть понятие "предсознательной интеллектуальной активности", от которой зависит возникновение идей.

Так бессознательные процессы в душе, творчество и интуиция, то есть глубинные процессы, подготавливают и продуцируют то, что потом появится на ее поверхности и в сознании. Еще со времен Платона известно, что возникновение "принципиально нового" происходит как бы "за занавесом сознания, и его вторжение в этот таинственный (до сих пор!) процесс играет деструктивную роль. П. В. Симонов в книге "Эмоциональный мозг" (М., 1981) даже говорит о своеобразном "законе природы", запрещающем возможность осознавания решающих моментов творчества (С. 168 – 179). Маритен говорит: "Душа дремлет, но сердце ее бодрствует; не тревожьте ее сон"^[607]. Лишь post factum сознание "собирает плоды творчества", осмысливает их, обосновывает и включает в определенную систему знания. Этот процесс прекрасно понимал Паскаль и исключил эвристику из правил геометрического метода.

Между тем и в современной психологии есть определенная "эйфория" от сознания и логического познания, на базе которых строится любопытнейшая концепция "психологики". Ее автор вводит представление о человеке как "идеальной познающей системе", "исключительно как существе познающем". Отсюда "психическая деятельность есть неизбежное следствие процесса познания. Поэтому логика этого процесса необходима и достаточна для объяснения всех явлений и механизмов психической жизни человека. …Мотивы, эмоции, социальные отношения, психические отклонения – все это должно объясняться как следствие познавательной деятельности"^[608]. Было такое уже было в истории философии (Декарт, Спиноза и др.), когда человек рассматривался как "абстракция гносеологического субъекта". Какая там "неисследимая бездна" (Маритен), человек прост, как логика. Еще один вид редукционизма – логический! Более того, "механизм сознания, пишет уважаемый автор – это специальный механизм мозга, работающий как логический компьютер"^[609]. И еще одна его совершенно удивительная гипотеза: "Я предположил, что среди механизмов мозга существует один, названный мной протосознанием, который по заданному алгоритму (в том числе используя алгоритмы случайного выбора) принимает решение о поведении в ситуациях, когда у него нет критериев для выбора…^[610]. Вот так "изящно кибернетически" решается сложнейшая проблема человеческого выбора и тесно связанная с ним проблема свободы. Главное, никакой мистики! Все с точки зрения строгой науки. Но только, увы, у меня возникает чувство неудовлетворенности и даже недоумения, а на языке крутится один "вредный вопрос": "Чего мы достигаем посредством подобной "эпистемы" и "технемы"? Ведь еще в прошлом некоторые аналитические философы отвергли эти бесперспективные подходы, чем и продемонстрировали, на мой взгляд, необходимость перехода от эпистемы к софии или эпистемно-софийному изучению сознания, отказавшись от идеи "эпистемной исключительности науки". Если со времен В. Вундта, издавшего в 1874 г. "Основы физиологической психологии", экспериментальная психология все более дистанцировалась от философии и всяких "метафизических сущностей", то теперь горы накопленных эмпирических знаний требуют своего философского осмысления.

Эту задачу поставил в 1901 г. Э. Гуссерль в своей феноменологии, начало разработки которой относится уже к "логическим исследованиям" (особенно т. 2), а далее в программной статье "Философия как строгая наука" (1911г.) и "Идеях к чистой феноменологии и феноменологической философии" (1913г.). Он подвергает критике "натурализацию" сознания, духа и вообще психического в эмпирической психологии, сетуя на "проклятие натуралистического предрассудка", побуждающего психологов исследовать не собственно "психическое в его чистом виде", а "психическое состояние" или психофизиологическое, утрачивая по существу свой предмет^[611]. Он обращает внимание на то, что творцы экспериментальной психологии были физиками (Г.Т.Фехнер) и физиологами (В.Вундт). которые перенесли естественно-научные методы в науки о духе. Но для духа, считает Гуссерль, пристало "чисто духовное объяснение". Поэтому "абсурдно подстраивать под науки о духе естественно-научный фундамент"^[612]. "Естествознанию сознания" он противопоставляет "феноменологию сознания", а эмпирической психологии – свою "феноменологическую психологию", то есть философскую психологию, как "априорную сущностную науку о чисто психическом как таковом". Он полагает ее как "безусловно необходимый фундамент для построения строго научной психологии"^[613].

Если эмпирическая психология остается на поверхностном уровне внешних явлений души, то феноменология достигает "имманентной данности сознания" через сущностное созерцание "чистого сознания". Для этого Гуссерль разрабатывает свой метод "феноменологической редукции", который и позволяет ему очистить ему сознание, во-первых, от всего "внешнего", чтобы достичь ступени "имманентности", а затем, во-вторых, - и от эмпирической субъективности, чтобы достичь чистого эго, трансцендентального Я и найти в этом "сущностном остатке" его сугубо внутренней структуры: интенциональность (направленность на имманентный сознанию предмет), ноэзис (смысл вообще), ноэма (предметный смысл) и "чистое переживание истины"^[614]. Феноменологический метод Гуссерль не предназначен для эмпирических и экспериментальных исследований, являясь по существу "метатеоретическим методом" для изучения духовного как такового. Мне представляется, что Гуссерлю удалось, используя образ Паскаля, отличить и "вытащить из груды камней именно драгоценные", ибо смыслопродуцирующая деятельность сознания и "чистое ее переживание" является той активной творческой силой души (если хотите, ее критерием и атрибутом), от которой проистекают "как модусы" все остальные ее сущностные особенности, как целеполагание, внимание, предвосхищение и т. д. "Феноменологический урок" Гуссерля несомненно поучителен для эмпирической психологии, и здесь не оппозиция или даже вражда, но доброжелательное и эффективное сотрудничество необходимо между философами и психологами, И только тогда, мечтает Гуссерль в своих "Идеях к чистой феноменологии…", человеческое сознание – "это чудо из чудес" перестанет быть чудом и "тайной за семью печатями" (добавлю от себя), когда будет создана "целостная наука и сознании".

Ю.Д. Артамонова

Немецкое прочтение англоязычной философии сознания во второй половине хх века

Европейские философские школы осознают свои национальные истоки. И если структурализм – “скорее французское изобретение”, а герменевтика принадлежит в первую очередь германскому духу, то аналитическая философия связывается в первую очередь с Великобританией, а также говорящей почти на том же языке Северной Америкой (несмотря на фигуру Витгенштейна). Перенос философской традиции на другую почву чреват непониманиями, а порой и такими интерпретациями, в которых исходная философская школа себя не узнает.

Попробуем проследить, как приживалась развитая аналитическая философская традиция на немецкой почве; это позволит высветить те самые проблемы смысла в языковых структурах, которые и интересуют аналитическую традицию.

Современный виток аналитической философии как "философии сознания" трактуется как "давно ожидавшийся". Уже в этой формулировке чуть-чуть чувствуется легкое ощущение превосходства. Однако если для одной традиции (феноменолого-герменевтической) этот современный поворот – скорее показатель философской несостоятельности, то для другой (немецкой коммуникативной философии) – наоборот. Но по порядку.

Вообще в сознании большинства современных немецких университетских философов аналитическая философия ассоцируется, прежде всего, с логикой предикатов и анализом структур языка. И если первое немецкие философы считают просто особой философской дисциплиной, отнюдь не позволяющей объять всего языка, а лишь указывающей при своем применении на неточности его использования, и, соответственно, оставляют специалистам полное право этим заниматься, то второе вызывает бурные дискуссии.

“Язык есть дом бытия”, - эта знаменитая хайдеггеровская фраза обозначает первый тезис герменевтической школы. М.Хайдеггер же считал, что герменевтика как таковая – дело и предмет (die Sache) Х.Г.Гадамера. Гадамеровский анализ языка как путеводной нити онтологического поворота герменевтики четко намечает принципиально важное для герменевтики утверждение, неприемлемое в рамках аналитической философии языка: анализ языковых структур сам по себе полагает коммуникацию уже свершившейся, т.е. допускает нечто помимо анализируемых структур, не проблематизируя это нечто. Вслушаемся в выражения “смысл рождается при восприятии языковых структур” или “смысл растворен в языковых структруах” (и тем самым предполагается его “кристаллизация” в этом растворе), в крайнем случае – “возникает при чтении (слышании)”. Попытка же выразить идею смысла, полностью исчерпанного строем языковых структур, даст нам довольно уродливые или, во всяком случае, просто искусственные образования, например, “язык, пригодный для выражения того, что сказано” и т.д.

Однако уже со времени возникновения теории речевых актов языковые структуры включаются в более широкое отношение человека к миру. Однако Гадамер полагал, что принципиально это не меняет исходно неправомерной постановки вопроса о языке в аналитической традиции.

В критике воззрений предшествующего этапа аналитической школы вслушивание в язык не является основным аргументом. Дело в том, что идея “инструменталистского обесценивания языка” принадлежит целиком Новому времени и предполагает отнюдь не бесспорные онтологические допущения. Во-первых, анализ только форм предполагает, что мы имеем дело с одними и теми же предметами, просто по-разному концептуализируемыми. Но где искать этих независимых от нашего опыта предметов? И где располагается тот самый концептуализирующий мир наблюдатель – тоже где-то независимо и от вещей, и от опыта, раз опыт может быть разным. Говоря стандартным философским языком, субъект-объектная парадигма Нового времени является небесспорным осмыслением опыта. Удачную иллюстрацию дает здесь Дэвидсон (лекции о котором Гадамер слушал в исполнении Р.Рорти в период своих визитов в США в 70-е гг.), вы можете “организовать” пространство шкафа, наведя в нем порядок так, как Вы считаете нужным. Но если Вас попросят организовать шкаф, вы скажете, что его надо создать – но уже зная, что такое шкаф. Эта просьба аналогична просьбе организовать океан. Как можно организовать океан? Разве что выпрямить берега, переместить острова и уничтожить рыбу.

Опыт как таковой явно не укладывается сейчас в осмысление его Новым временем. Гадамер же в своем анализе опыта предлагает обратить внимание на принципиальный момент, выраженный ходячим (и, кстати, присутствующим во многих европейских языках) выражением “научиться на собственном опыте”. Изменение интерпретации и мира, и себя, историчность опыта игнорируется его новоевропейскими реконструкциями как построением рациональным субъектом видения мира.

Такое понимание опыта закладывает весьма спорное понимание языка, и это - второе небесспорное допущение аналитической традиции. Идеально организованный опыт дает нам “систему природы”, или сетку его законов. Это возможно, поскольку любую вещь мы описываем теперь как набор качеств, ранее единая и неделимая суть вещи (например, "стольность") стала теперь представимой через совокупность качеств (тот же "стол" будет теперь вещью, обладающей протяженностью, плотностью, цветом и т.д.).

Конечно, новое представление вещи дает огромное ускорение темпов познания. Раньше универсум был универсумом совершенных в себе творений, каждое из которых замкнуто в себе. Открытие относится именно к этой вещи и на другие не распространяется. По изящному замечанию А.Койре, очки придуманы в 12 веке, а для того, чтобы поставить еще одну линзу впереди (телескоп, микроскоп), понадобилось еще 4 века. Теперь один и тот же признак может "входить" в сущность разных вещей. Следовательно, если мы знаем нечто о нем, то мы вправе судить о всех вещах, обладающих этим признаком. И не случаен пафос открытий Нового времени - ВСЕ твердые тела при нагревании расширяются!

Отсюда следовала и новая интерпретация понятия закона. Lex naturae раньше обозначал божественное предназначение вещи, которому данная вещь следует (такую классическую формулировку дает этому понятию, в частности, Фома Аквинский). Теперь вещь представима через взаимосвязь качеств – и именно эта взаимосвязь и определяет ее "поведение". И в 19 веке понятие "закон" определят уже как "устойчивая, необходимая и существенная связь предметов и явлений". Мир становится огромной системой, в котором все организовано одним и тем же законом, причем неважно, что это – травинка, животное, дом, мост, Вселенная в целом. Достаточно познать закон, и мы можем предсказать все, что будет, и даже изменить все, что хочется изменить.

За ускорение темпов познания была заплачена огромная цена. Во-первых, была утрачена соединенность качеств в вещи, или сама эта уникальная единичная вещь. Как иронично отмечал Г.Коген, существование законов, которым подчиняется травинка, открывать и обосновать можно. Но нет того, кто смог бы объяснить, почему существует именно травинка. Образуется своеобразное представление о вещи как "реальном фантоме": она есть независимо от опыта, но нам дана через различные концептуализации, или наброски ансамбля качеств. Она есть постольку, поскольку мы ее "искажаем" нашим видением.

Вторая потеря – это потеря целостного человеческого существа. Задача человека – познание законов. Это необходимо и достаточно для отношений с миром (да и с самим собой). Именно рациональное конструирование мира (или открытие его законов) и становятся центральной характеристикой субъекта, в котором теперь "течет не настоящая кровь, а разжиженный сок разума" (В. Дильтей).

Вещь может быть исчерпана в человеческом представлении этой вещи, т.е достаточно описания через набор признаков, вопрос о том, что заставляет набор ее признаков быть именно таким, излишен. Она требует не столько схватывания ее сути, понимания ее, сколько правильной “организации” человеческого представления вообще – точного метода. Место понимания вещей заступает их объяснение - разъяснение, разложение на составляющие признаки, т.е. замещение вещи ее человеческим представлением, показ взаимодействия этих составляющих, а также места этого представления в единой структуре представлений (структурное, причинное и т.д. объяснения). То есть "правильная" концептуализация мира и является основной задачей. Мотив понимания сначала исчезает из сферы вещей.

Однако люди не в состоянии видеть мир совершенно. Если прорывы к правильному видению случаются, то далеко не всеми. Появляется, например, необходимость создать "Энциклопедию" для всех. Она мыслится ее создателями (см. "Предварительное рассуждение издателей" в ней) как набор "правильных видений" вещей, по которым нам надо настроить и свой "умственный микроскоп", чтобы наше видение перестало быть нечетким и мир проступил перед нашим разлагающим его на составляющие взглядом.

Для описания "несовершенного" видения и были введены понятия "точка зрения" и "мировоззрения". Первое принадлежит школе Лейбница. Встечается у Х.Вольфа, И.М.Хладениуса и других. Это – "перевод" на немецкий понятия "монады". Каждая видит мир настолько неискаженно, насколько она совершенна. Понятие "точка зрения" применялась для тематизации "искажений" видения мира. Парой ей явилось кантовское понятие "мировоззрение", или определенное конструирование мира (историко-философски здесь следуте напомнить, что наставником и учителем Канта был все-таки лейбницианец). Так что познание разделяется как бы на два рукава – познание системы природы, с одной стороны, систематизация и корректировка искажений, с другой. Это соответствует и осуществленному в это время разделению естественных и гуманитарных наук.

Место понимания заступает объяснение. Если традиционном понимание - вхождение в круг, интуитивное схватывание целостности, то теперь ему не находится места. Необходимо лишь объяснение - разложение на составляющие, одновременное построение модели и универсальной системы, сетки; а это, в свою очередь, предполагает отделенность наблюдателя от наблюдаемого.

Если задача естественных наук – представить "правильное" видение вещи, то задача гуманитарных – показать, какие искажения и почему вносятся различными "психофизическими" существами, и как возможно общее в их видениях. Ведь открывать законы природы дано не всем, обычно видение людьми мира неясно и неотчетливо. Необходимо анализировать реальный процесс познания, все разнообразные вариации, искажения, которые вносятся человеком в "правильное видение мира".

Текст – зафиксированное в языке мировоззрение. Язык – тоже мировоззрение, но уже определенной общности. Вопрос о соотношении "индивидуального" и "общего" мировоззрения решается по-разному, от тезиса о согласовании их в процессе усвоения общего до тезиса об индивидуальном лишь как случайной вариации общего. Для нас важно не это, а другое: язык понимается тоже как констукция мира, становится описанием вещей самих по себе с определенной точки зрения, извлекается из стихии опыта, и сам предстает тоже данностью, предметом изучения, равно как и понимание. Но "ни то, ни другое ни в коем случае не является предметом, но охватывает собой все, что может сделаться таковым".

В результате появляется знаменитый тезис о том, что "вот он язык, вот он текст – доступный наконец предмет", причем "язык как таковой", что в рамках Нового времени значит – возможно вскрыть путем анализа его структуры (форму), которые и будут давать нам этот предмет. Становится возможным "эмпирическое исследование языка".

Таким образом, немецкая герменевтическая традиция предполагает, что самоценность анализа языковых структур связана с осмыслением стихии опыта в Новое время, т.е. преполагается субъект-объектная парадигма опыта (независимый наблюдатель, конструирующий видение одних и тех же, независимых от его конструкции предметов); вариативность этого видения, или "мировоззрения" и, соответственно, понимание языка как мировоззрения. И даже пытаясь поставить проблемы "философии сознания", аналитическая традиция не может избавиться от этого единичного наблюдателя, организовывающего свой опыт мира. Да, представление о сетке законов природы ушло. И опыт стал опытом психофизического существа. И грозные филиппики в адрес картезианского дуализма стали общим местом аналитических работ последних лет двадцати. Но исходное допущение об одиноком человеке, свободно(!) и беспредпосылочно (!) организующем свой опыт, "философы сознания" не проблематизируют.

"Текст не есть, текст думает", - так формулирует Гадамер линию противостояния герменевтики идее анализа языковых структур (да и всей "философии сознания").

Кажется, с этим тезисом ряд философ аналитической традиции (тот же Д.Дэвидсон) согласится. Не случайно Р.Рорти, приглашенный на столетний юбилей, выступает на Гадамеровском семинаре с докладом о идущих в одном направлении поисках двух традиций: "историзм Гадамера я трактую как игру. Показывая непригодность субъект-объектной дилеммы, в которой познание – воспроизводство объекта, он говорит о познании как диалоге. …Конец эмпиризма в аналитической философии и потеснение эмпиризма в нерепрезентативных концепциях языка Селларса и Дэвидсона совпадает с предприятием Хайдеггера и Гадамера… Гадамер, в отличие от Хайдеггера, не пытается искать исходного вне языка. Мы должны прекратить искать воззрения, которые стояли бы за языком и объясняли бы источники и цели разговора" (поскольку это моя запись выступления Рорти, неточности не исключены).

Однако и здесь, вопреки оптимизму Рорти и вполне логично в связи с непризнанием его в кругах аналитических философов, намечаются серьезные расхождения двух традиций. Они связаны как раз со статусом тех самых смыслов. Тезис онтологической герменевтики: наше понимание направлено смыслами, которым мы вверяемся, они нам в определенной мере предшествуют. Однако возникнут они только тогда, когда рождаются в нас. Но рождаются как созвучные, хотя бы частично. Об “оптимизме смыслов” онтологической герменевтики сейчас говорят часто. Критериев “попадания в смысл” нет: “Когда мне, перед моим подъемом к вершинам, задают вопрос: “А где же критерии?”, я отвечаю: “А, Вам нужны критерии, а мне живые люди”, - часто говорил Гадамер. Не структуры языка, а языком говоримое должно быть в центре внимания исследователей. Смысл существует в этой новой перспективе “нового трансцендентализма”: его нет, пока он не рождается в мышлении, но рождается как общий хотя бы для некоторых из тех, кто его ищет. Структурированность же результата этого рождения – набросок уже свершенного понимания; всякое новое понимание ее с неизбежностью перестроит. Отсюда следует “обжитость” дома бытия только в подвале, как иронично заметил М.Франк в разговоре.

Непроясненность статуса смысла ведет либо к конкретным шоу понимания, либо к иллюзорному поиску общих структур, которых нет. Именно эта непроясненность – существенная проблема современной аналитической философии, с точки зрения онтологической герменевтики.

Кроме того, говоря об анализе языковых структур, можно обратиться к “высоким” текстам. Мы можем сколько угодно анализировать и воспроизводить их структуры - но потеряем этот текст. Однако верно и обратное – пересказ смысла этого текста (так, как мы его поняли) тоже ведет к потере “эминентного” текста. Игнорировавшая анализ языковых структур герменевтика начинает вести разговор не просто о “свершении понимания”, но свершении понимания в появившемся слове. И не стоит, по Гадамеру, объяснять признание несколькими нндивидами определенного текста шедевром просто общими условиями их социализации и общей нишей их психофизического опыта.

Представители другой немецкой школы числят себя если не продолжателями аналитической философии, то, во всяком случае, людьми, нашедшими общий язык с этой традицией.

Знакомство послевоенного поколения немецких философов с англоязычной традицией было массовым и принудительным. Во-первых потому, что после войны вся гуманитарная профессура, не поссорившаяся открыто с нацистами, была уволена. Удар пришелся, в первую очередь, по представителям феноменологической герменевтики, диалектики и историкам античной и средневековой философии. Во-вторых, именно стажировка в Америке стала свидетельством политической зрелости и благонадежности.

Однако и без этих чисто политических причин англоязычная философская традиция оказалась для молодых немцев привлекательной. Вот как описывает К.О.Апель в философской автобиографии свое самочувствие после войны: хотелось "удовлетворять накопленную жажду знаний и держаться как можно дальше от тем войны, национальной катастрофы". Самой большой удаленностью от политики в общественном мнении обладала как раз англоязычная философия сознания. Попперовское отношение к ней типично: "В ответ на вопрос: "Ваше отношении к аналитической философии" Поппер снял очки, долго их протирал, потом одел и произнес: "Так же и аналитическая философия долго протирает очки, вместо того, чтобы взять и взглянуть на мир". Ситуация протирания очков как нельзя больше подходила к настроению растерянности и подавленности, давая также возможность оглядеться и разобраться в происходящем. Кроме того, и герменевтика, и диалектика рассуждают об общих смыслах, которые открывает в себе каждое развитое сознание – а немцы стали с подозрением относится к общим смыслам, предшествующим нам; и рациональный субъект, добровольно комуницирующий с миром и другими, представился достойной альтернативой.

С самого начала намечается первое забавное несовпадение – послевоенная аналитическая философия отказывается от "догмы эмпиризма" и "догмы редукционизма" и активно проповедует холистский тезис, согласно которому знание образует целостность и лишь краями соприкасается с миром. Между тем немцы переводят, комментируют, обсуждают вовсе не Куайна, Селларса и других лидерах аналитической философии 50-х - кумиром их в это время являются Ч.Пирс и Л.Витгенштейн. Но Ч.Пирс выстраивает отношение единичного объекта, отдельного знака и интерпретатора. Витгенштейновская же философия звучит в первую очередь тезисом о невозможности приватного языка. Напомним, что и хайдеггеровский тезис "язык есть дом бытия" уже введен в философский обиход ("Письмо о гуманизме" опубликовано – правда, не в Германии, а в Швейцарии – в 1947 г.), и идеи "некоронованного короля философии" активно обсуждаются в философских кругах, в т.ч. и официально – ведь преподают и К.Ясперс, и Х.Г.Гадамер, и Э.Ротхакер. Однако молодое поколение изначально ставит вопрос о языке по-другому: если язык – это различные концептуализации мира, то в них принципиально должны быть общие моменты, причем такие, которые позволяли бы коммуникации осуществляться безгранично. Пока радикального расхождения с Хайдеггером нет. Оно просматривается в следующем шаге: эти общие моменты должны быть моментами "интерсубъективной годности" (выражение К.О.Апеля), т.е. должны быть не только существующими в разных социокультурных контекстах, но и рационализируемыми в них, причем так, чтобы быть "пригодными для всех разумных существ" (Апель же). Такая интерпретация Витгенштейна кажется довольно странной. Ведь он прямо пишет о невозможности схватить игру только через правила – а здесь по сути звучит требование существования общезначимых правил коммуникации, которые бы распространялись на неограниченное в пространстве и времени сообщество индивидов. Можно, конечно, вскрыть ряд серьезных неадекватностей в интерпретации идей тех же Хайдеггера или Витгенштейна. Впрочем, Апель и Хабермас тоже осознают разницу, говоря традиционные фразы о "непродуманности" или "противоречивости" позиций предшественников. Скорее, речь идет о принципиальном убеждении, лежащим в основе их философствования. А оно таково: никаких общих смыслов, неподвластных субъекту, отвечающему за свои поступки перед судом истории. Причем суд истории здесь – не метафора, а буквальное представление о возможности неограниченного во времени рационального диалога всех людей. Возможность объясниться с ними и выработать формальные критерии правильного поведения (своеобразный аналог законов в юридической практике) - вот основная установка. Впрочем, ни Хабермас, ни Апель не скрывают, что идея "корректной и общезначимой интерпретации знаков" была направляющей в их творчестве, и была связана с реалиями немецкой истории ХХ века. Критика Хайдеггера тоже разворачивается прежде всего в рамках не столько истории идей, сколько в рамках апелляции к истории – "просвет бытия" не удержал Хайдеггера от сотрудничества с нацистами. "Просвет бытия" не есть истина, а лишь возможность истинностных суждений, - так формулирует корректуру Э.Тугендхат в середине 60-х годов. С ней Хайдеггер соглашается. Но вот обратный тезис – что суждения способны влиять на пред-заданные смыслы языка – ни Хайдеггер, ни Гадамер не признают. Для них невозможна даже теоретически позиция вне языка; изменения референций и прочие моменты – моменты действенной истории языка, а не его произвольного конструирования. Достаточно указать на неравный доступ к языку, чтобы "анархистская утопия" Хабермаса лишилась почвы, - не раз повторит свой тезис Гадамер.

Идея рациональных ко-субъектов коммуникации, устанавливающих правила ее, не только внешне, но и содержательно относится к концептуализациям опыта Нового времени, когда предполагается его обозримость и наличие общих предструктур в нем вкупе с вступающим в него свободно "чистым и потенциально рационализируемым субъектом". Более того, здесь предполагается, что, существуя, коммуникативное сообщество проясняет себе правила коммуникации и тем самым производит все более и более умные суждения. Как-то во время неформальной беседы за обедом мы позволили себе задать Апелю безвинный в общем-то вопрос: "Вы действительно считаете, что мы умнее древних греков?". Реакция Апеля была довольна неожиданной. "Это софистика, - громко крикнул он, - софистика". Официант был напуган – он не понял, чем недоволен высокий гость. А Апель продолжил довольно громко: "Избегание перформативного противоречия позволяет создавать все более рациональные системы, и это ясно видно на примере науки, которая сделала существенный шаг вперед по сравнению с греками". На робкий вопрос – почему развитие науки нужно столь однозначно связывать с все более отчетливым формулированием рациональных правил коммуникации? - последовал краткий экскурс в трансцендентальную прагматику, начинающийся с тезиса о том, что всю историю мысли (и философии) следует представить как постепенное уточнение схемы субъект-знак-объект.

Действительно, если признать эту схему в качестве первичной, построения Апеля не оспорить. Полагание рационально осваивающего мир индивида, претендующего на интерсубъективность, покоится в основании, как неоспоримая очевидность. Увы, неоспоримая только для ряда философов.

Таким образом, немецкая версия аналитической философии исследует индивида, рационализирующего мир и претендующего при этом на интерсубъективную значимость своих результатов. В таком случае есть правила этой рационализации (по крайоней мере одно – она должна быть непротиовречивой). Если мы хотим интерсубъективной значимости и возможной на ее почве коммуникации, мы должны их соблюдать.

Стоит ли полагать, что индивид в состоянии быть рациональным или хотя бы рационализировать всю свою означивающую деятельность? Дж. Серль как раз развивает идею обладающего кожей, ушами и глазами коммуниканта. Но у него он оказывается "культурно" беспредпосылочным – культура выстраивается из этих разных ниш опыта; ее сложили из того, что было, и зачем-то к ней привязываются и ценят. Насколько это приспособление к миру, настолько это и оправдано. А вот насколько далеко может простираться работоспособность предпосылки о случайности культуры?

Стоит ли считать исходные интерсубъективные моменты коммуникации столь уж рациональными? Понятия, переданные нам и многое продумывающие за нас, не являются абсолютно ложными и представляют смыслотворчество некоего субъекта – это, пожалуй, все, что мы вправе сказать о них. Понимание их – тоже смыслопоиск и смыслотворчество. И далеко не всегда стоящая задача понимания решается простой принадлежностью к той же языковой и культурной общности, - это возражение герменевтики. Достаточно вспомнить разговоры в ожидании Годо.

Можно вспомнить и еще одного оппонента немецкой коммуникативной философии – французский постструктурализм с его рассуждениями о структурах власти-знания, к примеру.

Проблема, однако, не в оспаривании просто ряда тезисов. Речь идет об иных концептуализациях опыта и иначе понятом тексте. Можно толковать о рациональном индивиде, открывающем универсальную сетку качеств – законы природы, и его несовершенстве – и потому несовершенном, искаженном видении им мира – и это одна возможная (и даже преобладавшая в Новое время) концептуализация опыта. Она может быть модифицирумена; принципиальной же в ней окажется этот выстраивающий культуру на основе своего опыта и по своему желанию субъект, а центральным вопросом – основания "схождения" различных концептуализаций опыта и правил этого схождения, совпадений.

А можно взять свершение опыта за исходный момент анализа. Иная концептуализация опыта полагает и изменение понимания текста – место текста как предмета, как зафиксированного в языке мировоззрения заступает концептуализация текста как фазы свершения понимания. Немецкая версия аналитической философии целиком остается в рамках опыта и текста Нового времени, равно как и ряд современных "философов оф майнд".

Но диалог двух традиций вновь возможен – ведь стихия опыта осознана не только герменевтической, но и аналитической традицией.

Е.А. Войниканис

Проблема сознания в философии позднего Витгенштейна и современное правовое мышление

Наиболее известная и заметная часть философии сознания Витгенштейна носит критический характер. Первой задачей, которую ставил перед собой Витгенштейн, была жесткая критика теории познания как части философской метафизики, с его точки зрения ложной и потому малоэффективной. Если иметь в виду понятие "сознания", сложившееся под влиянием картезианской философии, то последовательная ее критика в рамках аналитической философии, к примеру развенчание "мифа Декарта" у Г. Райла, несомненно, опирается в своей аргументации на концептуальные рассуждения и выводы Витгенштейна. Если проводить историко-философские параллели, то критику, предпринятую Витгенштейном, можно было бы сравнить с критикой понятия "Я" в эмпириокритицизме и прагматизме, когда указанное понятие признается не более чем "знаком", употребление которого, возможно, и целесообразно в повседневной практике, но в науке оно только порождает неразрешимые и иллюзорные проблемы. Но если у Авенариуса или Джеймса критика осуществляется с позиции эмпирических декрипций, в первом случае посредством редукции к ощущениям, а во втором – к состояниям сознания, то Витгенштейн разоблачает философско-психологические понятия посредством критики языка. Критика теоретических установок, полагаемых незыблемыми, у Витгенштейна дополняется критикой интерпретаций психологических состояний с позиций "здравого смысла". Источником ошибок и в первом и во втором случае следует считать формы нашего повседневного языка, устроенного таким образом, что определенные идеи кажутся естественными и потому принимаются за истинные, хотя и не являются таковыми в действительности^[615].

При рассмотрении позитивного ядра философии сознания Витгенштейна необходимо, прежде всего, обратить внимание на то, что предложенная им концепция сознания является составной частью общего концептуального подхода к философским и научным проблемам. Иными словами, философия сознания, так как она представлена в "Философских исследованиях", представляет собой закономерное развитие идей, заложенных в философии языка как целом, как продуманной теоретической установке, а значит адекватное ее понимание невозможно без учета более широкого контекста. В отношении сознания непосредственным предметом изучения для Витгенштейна становится функционирование психологических понятий, т.е. ответ на вопрос, как именно они работают. Здесь следует упомянуть две темы, занимающие особое место в философии позднего Витгенштейна, - "личный язык" (и связанная с данным понятием проблема "чужих сознаний") и "следование правилу". Особенность, которую Витгенштейн неоднократно подчеркивает, и которая лежит в основе ряда теоретических выводов, заключается в наличии ассиметрии в использовании психологических понятий от первого и третьего лица. Как указывает А.Ф. Грязнов, "фиксация этой асимметрии выводит современных аналитиков непосредственно на проблему познания "других сознаний", связанную о поиском неиндуктивных критериев приписывания субъектам тех или иных психологических состояний"^[616]. Индивидуальный или личный язык (т.е. язык специально (произвольно) созданный исключительно для целей фиксации индивидуальных ощущений), с другой стороны, оказывается несовместимым с требованием нормативности. Таким образом устраняется аргумент личного языка вместе с тем понятием сознания, которое ему соответствует. Сознания как внутренней сущности, к которому у субъекта существует привилегированный доступ, согласно Витгенштейну, просто не существует. То что мы привыкли называть "сознанием" (а также его различными состояниями и актами) есть прежде всего понятие и потому всегда уже контекстуально, включено в ту или иную языковую игру и связано с теми или иными обстоятельствами. Конечно, заметную роль в данном выводе играет переход от внутреннего к внешнему, выразимому в языке и реализуемому в поведении. Последнее послужило причиной причисления Витгенштейна к представителям бихевиоризма. В литературе этот вопрос остается предметом острых дискуссий. По нашему мнению, хотя все основные признаки данной позиции у Витгенштейна присутствуют, его собственную точку зрения определяет "поправка" на творческое конструирование языковой реальности: поведение становится осмысленным лишь в той мере, в какой оно соизмеряется с языковой игрой, т.е. получает языковую интерпретацию.

Употребление языка, его означающая функция, являются социальными по своей природе, т.е. характер социальности присущ им изначально. Связь мышления и языка также полагается изначальной, а значит любое подразумевание, любой (полагаемый внутренним) ментальный акт вправе называться таковыми лишь в силу их языковой проявленности. Феномены понимания, полагания, воления, воображения и т.п., с точки зрения Витгенштейна, не представляют собой изолированные процессы или функции сознания и, следовательно, не могут отсылать к какой-то однозначной дефиниции и объяснению. Как и в случае с языком мы имеем дело лишь с "семейными подобиями": феномены сознания классифицируются не в соответствии с видовыми и родовыми признаками, которые подразумевают конечную редукцию к общему признаку, а в соответствии с множеством языковых игр, в которых они показывают себя. Реальность феноменов сознания, таким образом, - это реальность употребления соответствующих понятий. В отличие от реальности традиционно и при этом неоправданно приписываемых им значений реальность употребления раскрывает их подлинный смысл. В этом смысле, язык ничего не скрывает, однако, требуется особая методика, чтобы проследить принципы и особенности его работы, чем, собственно, и должна заниматься, как полагал Витгенштейн, стоящая философия. Тезис о социальности языка выполняет и еще одну важную функцию. Если крайним следствием субъект-объектной метафизики является методологический солипсизм, то философия языка Витгенштейна, как отмечает К.-О. Апель, с самого начала ориентирована на "интерсубъективное взаимопонимание и истолкование мира"^[617]. На наш взгляд, данное утверждение нуждается в коррекции. Фактически сняв проблему солипсизма, Витгенштейн, тем не менее, остается плюралистом, т.е. отстаивает несводимость различных "форм жизни" (и соответствующих им культур) друг к другу. Но там, где общее проявляется лишь в форме "семейных подобий" разговор о нахождении смысловых эквивалентов, переводе значений одной культуры в другую, становится проблематичным. Иными словами, взаимопонимание требует общего поля, а, согласно Витгенштейну, поиск таких соприкосновения далеко не всегда может привести к положительному результату.

Концепцию языковых игр Витгенштейна, таким образом, можно рассматривать как альтернативу психологическому словарю традиционной философии сознания. Место, которое в философии сознания, ориентированной на субъекта, занимает описание процесса познания и понимания, в философии Витгенштейна занимает дескрипция языковых игр, в контексте которых (и нигде помимо него!) слова и интенции обретают смысл. По данному вопросу К.-О. Апель высказывает, как нам представляется, ценное замечание относительно того, что "понимание смысла имеет место лишь в рамках некоей функционирующей языковой игры"^[618]. Уже с другой стороны мы вернулись к высказанному ранее тезису о запрете на дефиниции и обобщения в области психологии и философии сознания – любой смысл, приписываемый понятиям (словам) помимо языковой игры, оказывается пустым или ложным. Прежде чем непосредственно обратиться к теоретическим заимствованиям философии права сделаем еще одно замечание принципиального характера. Картина мира, выстроенная в соответствии с философией языка позднего Витгенштейна, не имеет ничего общего с картиной мира, в которой язык репрезентирует наличные предметы и положения дел или события. В действительности, представление о соотнесенности языка и мира у позднего Витгенштейна отличается не только от идей "Логико-философского трактата", но в целом от парадигмальной для европейской философии картины мира. Языковые игры не отражают и не описывают мир, а создают мир, выкраивая его по меркам своей праосновы – "формы жизни". Собственно деятельность и область невысказываемого, при такой постановке вопроса, определяют мир, но остаются за его пределами. Миром оказывается то, что было осмыслено или, что то же самое, на чем лежит печать языка.

Философия сознания позднего Витгенштейна оказала значительное влияние не только на "философию сознания" (philosophy of mind) как часть аналитической философии, но и на теоретическое обоснование такой прикладной науки как юриспруденция. Мы привыкли воспринимать философию права в тесной связи с этикой, отождествляя право с "правдой" или "справедливостью"^[619]. Именно так можно охарактеризовать русскую философию права второй половины 19 – нач. 20 в. (показательно, что антологию по русской философии права (СПб., 1997) авторы так и назвали: "Русская философия права: философия веры и нравственности"). Тезис о том, что право в целом и отдельные правовые нормы должны выводиться из неизменных требований нравственного сознания закрепился на русской почве под влиянием не только православия, но и западной философии права. Во-первых, это философия Канта, в которой императив, действующий в правовой сфере - поступай внешне так, чтобы свободное проявление твоего произвола было совместимо со свободой каждого, сообразной со всеобщим законом, - является дополнением к категорическому императиву. Другой источник – естественно-правовая традиция, сторонники которой отвергают как "несправедливые", а значит и "не правовые" по своей сути, любые установления права, которые противоречат нравственности.

Возможно, такой подход и является верным, но, с исторической точки зрения, он представляет собой только одним из возможным вариантов понимания права. Философия и теория права, в рамках которых нашла свое применение философия языка Л. Витгенштейна, исходит из иных приоритетов. Речь идет о развитой форме юридического позитивизма и прагматизма, которая получила широкое распространение в англосаксонской правовой системе, и об отдельных представителях теории и философии права в Германии. Непосредственным предметом нашего рассмотрения является рецепция правовой наукой отдельных идей поздней философии Витгенштейна. Отметим сразу, что рецепция философских идей Витгенштейна юриспруденцией представляет собой не частное явление, а заметную тенденцию, отвечающую общему вектору развития права в современных условиях.

На ранних этапах развития человеческого общества функцию права исполняют обычаи, так называемое "неписаное право". В развитом традиционном или историческом обществе, эволюция которого является планомерной и каждый ее этап занимает сравнительно продолжительный отрезок времени, право существует уже как система. Именно таким было право в Древнем Риме. Оно оставалось таковым в Европе в период раннефеодальных юридических кодификаций и позднее, в период формирования буржуазного строя с его верой в разум, которая нашла свое выражение в принятых конституциях и разнообразных кодексах, от гражданского до уголовного. В современном информационном обществе, в котором темпы развития определяются технологическими достижениями и постоянно нарастают, представления о систематическом и застывшем характере права перестают отвечать потребностям жизни. Юридическая практика, сталкиваясь с проблемами, практически неразрешимыми в рамках существующих догм и постулатов, заставляет теоретиков искать новые пути, подчас радикально отличные от прежних. В дискуссиях правоведов все чаще звучит такое понятие как "динамическое право", и все больший интерес вызывают связанные с этим понятием "проблема неопределенности" и анализ природы "нормативности". В контексте полемики, развернувшейся между традиционалистами и теми, кто видит будущее за новым "динамическим правом", с самого начала адаптированным к изменяющейся действительности, идеи и методологические приемы философии позднего Витгенштейна оказались как нельзя более актуальными и востребованными.

Философия Витгенштейна как основа новой правовой теории: следование правилу и значение как употребление.

В своей статье "Нормативность и объективность в праве" Деннис Паттерсон^[620] предлагает новый подход к ставшей традиционной проблеме происхождения правовых норм. Сторонники объективизма в праве – так называемые "правовые реалисты" - в вопросе об истине придерживаются корреспондентной теории. Правовые нормы обладают, согласно такому взгляду, объективным содержанием: они отсылают к явлениям, существование которых не зависит от мнений или интерпретаций, т.е. от ментальных состояний субъектов правоприменения. К примеру, понятие "смерти", без которого не может обойтись уголовное право, отсылает к биологической реальности, которая имеет место вопреки отстаиваемым теориям. Значит, как бы ни изменялись научные представления о смерти, когда закон говорит "наступила смерть" и устанавливает соответствующее правило на этот случай, всем будет понятно, о чем идет речь. Такое понимание правила (нормы) в "Философских исследованиях" подвергается критике. Правило, согласно Витгенштейну, можно представить себе в виде рельса, а неограниченному употреблению правила тогда соответствуют "бесконечно длинные рельсы (ФИ§218). Иными словами, как само собой разумеющееся предполагается, что применение правила в будущем гарантировано устойчивостью значения слова или целого выражения, в нашем случае – значением слова "смерть". В "скептическом", по выражению С. Крипке, парадоксе Витгенштейна высказывается противоположная идея: ничто, внешнее или объективное, не детерминирует наше дальнейшее употребление выражения. Из этого вовсе не следует, что правила устанавливаются индивидом произвольно. Единственным и решающим критерием, определяющим нормативность того или иного выражения, является практика употребления, формируемая социальными конвенциями.

Субъективизм нельзя назвать преобладающей теоретической позицией, однако, ее придерживаются, к примеру, представители такого влиятельного течения как "критические юридические исследования". В целом к сторонникам субъективизма можно причислить всех тех, кто в основании правовой теории видят интерпретативную деятельность и полагают, что содержание правовой нормы не выходит за рамки интерпретации, которую она получает у компетентных лиц. Отсюда известная в современной философии права проблема "неопределенности" или "недетерминированности" (indeterminacy). В соответствии с устоявшимся определнием, правовая теория должна давать однозначные ответы, поскольку существует соответствующая процедура принятия решений, подчиненная строгим правилам вывода. "Субъективисты", со своей стороны, настаивают на том, что однозначность достижима лишь при "механическом выборе", а выбор (последовательность суждений) никогда не бывает механическим, хотя бы в силу своей сложности. Таким образом, выбор всегда является неопределенным.

Как правило, крайности оказываются теоретически несостоятельными и плохо приспособленными к решению практических проблем, что с очевидностью демонстрирует критический анализ языка у позднего Витгенштейна. Что бы я ни делал, всегда можно – с помощью той или иной интерпретации – как-то согласовать мое действие с каким-то правилом. Таким образом, любая интерпретация как бы "повисает в воздухе", т.е. не в состоянии служить опорой интерпретатору. Как указывает Витгенштейн: "Не интерпретации как таковые определяют значение" (ФИ§198). Комментируя высказывание Витгенштейна, Р. Брэндом подчеркивает, что интерпретации становятся необходимыми только в исключительных случаях, когда речь идет о переводе на другой язык или когда коммуникативная ситуация порождает непонимание^[621]. В противном случае, если мы продолжаем настаивать на том, что смысловое содержание того или иного языкового выражения (правовой нормы) зависит от интерпретации, мы придем к бесконечному регрессу: поскольку понимание любого высказывания требует интерпретации, что любая интерпретация нуждается, в свою очередь, в интерпретации^[622].

Итак, с точки зрения Д. Паттерсона, применяя философские идеи Витгенштейна, мы можем не только указать на бессмысленность споров между объективизмом и субъективизмом – поскольку ни материализм первого, ни ментализм второго не могут служить исчерпывающим объяснением для языковой практики, - но и выработать более непротиворечивую и обоснованную точку зрения. Ключевым понятием при этом должно стать "действие". В "Философских исследованиях" Витгенштейн приходит к выводу, что язык нельзя свести к оперированию словами, связанными с предметами (критика остенсивной теории значения), его также нельзя свести к оперированию со словами, связанными с ментальными образами (критика ментальной теории значения). Иначе говоря, позднего Витгенштейна интересует не язык как таковой или феномен языка, а языковая деятельность. Язык оказывается неотделимым от деятельности, т.е. от своего применения^[623]. В праве, как полагает Д. Паттерсон, основная деятельность состоит в аргументации. Следовательно, право следует понимать не через его референциальное отношение к миру, а через разнообразные случаи использования аргументации (forms of argument). В этом случае оказывается, что последней инстанцией в обосновании судебного решения являются не социальные факты, а использованные аргументы, абстрагироваться от которых не представляется возможным. Таким образом, формы юридической аргументации являются, по Д. Паттерсону, "грамматикой" юридического обоснования, т.е. задают правила в "языковой игре" под названием "право". Формам аргументации обучаются точно также, как обучаются счету в известных примерах из "Философских исследований" Витгенштейна. На этот момент следует обратить внимание, поскольку он касается актуального вопроса профессионального обучения юристов. Праву, что непосредственно вытекает из заявленного тезиса, нельзя обучиться по книгам, но только в процессе овладения техникой аргументации, которая передается от учителя к ученику^[624].

Но вернемся к проблеме интерпретации. Согласно Витгенштейну, "существует такое понимание правила, которое является не интерпретацией, а обнаруживается в том, что мы называем "следованием правилу" и "действием вопреки" правилу в реальных случаях его применения" (ФИ §201). Но если следование правилу не отсылает нас к независимой реальности, не обязательно связано с интерпретацией, то что же означает тогда применение правила в отличие от иных действий? Возьмем, к примеру, такой вид деятельности как обучение. Обучение является условием того, что индивид будет принят в соответствующее сообщество, например, в сообщество юристов. Обучение будет также служить не в нашу пользу, если мы нарушим правило, например, юрист, разгласивший коммерческую тайну, будет осужден более строго, чем рядовой сотрудник фирмы. Но таким образом мы получим лишь причинное объяснение тому, что в конкретной ситуации мы применяем известное нам правило. Мы не ответим на вопрос, почему, не обращая внимания на наши индивидуальные познания и умения, та или иная ситуация получает положительную или отрицательную оценку как правилосообразная или нарушающая известное правило. Чтобы такая оценка имела место, практика применения правила (правовой нормы) уже должна существовать. Так, значение дорожного знака (пример Витгенштейна) есть социальное значение, и не потому, что его обязаны соблюдать все водители (т.е. не потому, что его социальная роль предписывается "Правилами вождения"), а потому что, его значение (и вытекающие из него оценки - "соблюдение" и "нарушение") установлены в процессе его регулярного применения. Иными словами, ключевой вопрос претерпевает следующую модификацию: вместо того, чтобы спрашивать, каким образом мы успешно следуем правилу (правовой норме), мы должны спросить себя, а на каком основании мы квалифицируем свое действие как правилосообразное? В первом случае нам будет необходим причинный критерий, а во втором – нормативный. Понимание правила не может быть осуществлено независимо от его применения. Такой точки зрения, - а именно, что право есть практика и не более того, - придерживались не только представители юридического реализма, но также и позитивисты, скажем, Х.Л.А. Харт. Получается, что значение легальной нормы есть функция ее практического применения. В судопроизводстве, к примеру, значение той или иной нормы определяется судьей, исходя из текста ("текстовой аргумент"), из намерений законодателя ("исторический аргумент"), из предшествующей практики применения данной или аналогичной нормы ("доктринальный аргумент") и т.д. Эти и другие основания являются действительными, оправдывают конкретное применение нормы и определяют ее "объективность" в той степени, в которой такие основания признаются и применяются сообществом, в первую очередь, юридическим, во вторую – сообществом в целом, поскольку в нем развито правосознание. Таким образом, от формулирования проблемы в ментальных терминах мы приходим к ее переформулированию в терминах действия (актов языковой коммуникации). Предлагая собственное решение проблемы интерпретации Д. Паттерсон вводит понятие "нормативной объективности", которое должно заменить понятие "предметной объективности".

Питер Лин^[625], также как и Д. Паттерсон, усматривает основную проблему правовой теории в том, что она склоняется к одной из двух крайностей. Речь, однако, идет уже не об объективизме и субъективизме, а о юридическом формализме и эпистемологическом нигилизме. Если предположить, что язык является лишь средством для отражения правовой реальности, то искомой целью становится формализация юридического языка. Мы получаем, таким образом, юридический формализм, согласно которому, от соответствия формальным требованиям зависит одновременно и нравственное наполнение права (его справедливость) и его вневременной характер (т.е. возможность тождественного вывода вне зависимости от места и времени). Эпистемологический нигилизм, с другой стороны, отказывает праву в сколько-нибудь постоянном содержании и форме, аппелируя к его относительности. Ошибочность и первого и второго подхода, вопреки провозглашаемой противоположности, заключается в их общей убежденности в том, что правовая реальность в конечном счете может быть редуцирована к понятийным образам, вещам и событиям, которыми субъекты права (адвокаты, судьи и проч.) произвольно оперируют. Будем ли мы полагать, что форма преобладает над содержанием, или признаем абсолютный приоритет смысла, который вкладывается в то или иное понятие в зависимости от ситуации, высказанный тезис останется неизменным. Решение, предлагаемое П. Лином, основывается на признании активной роли языка. Если, вслед за Витгенштейном, мы будем понимать значение слова как производное от его употребления, то описанная диллема исчезает сама собой. Не существует особой правовой реальности, помимо той, которая формулируется в правовых актах и находит свое применение в оценочных суждениях, рассматривающих те или иные действия как противоправные или разрешенные правом, правилосообразные. Первейшей задачей теоретизирования в сфере правовой догматики или философии права, в этом случае, будет борьба с иллюзорными проблемами. В первую очередь, имеется в виду конструирование несуществующей правовой реальности как следствие неправильного употребления языка, лишения его тех первичных и единственно верных значений, которые он обретает в естественной стихии "юридических языковых игр".

Манфред Херберт^[626], как и Д. Паттесон, строит свое понимание правовых норм на понятии "правила", разработанном Витгенштейном. И снова рассуждения первоначально исходят из существования в правовой теории двух крайних точек зрения, которые М. Херберт называет соответственно "платонизмом" (Regelplatonismus) и "скептицизмом" (Regelskeptizismus). Платонизм в отношении правил (правовых норм) утверждает, что они существуют вне зависимости от того, будут они использоваться или нет. В данном случае, как это видится М. Херберту, недооценивается роль поведения или практики: не формулировка правила определяет наше поведение, а, наоборот, наше поведение наделяет значение соответствующую формулировку. В соответствии со скептической позицией любое поведение можно представить как соответствующее данному правилу или как нарушающее данное правило. Здесь, если мы будем следовать Витгеннштейну, ошибка состоит в преувеличении роли интерпретации. Как мы уже видели, у Витгенштейна, вовсе не всякое значение правила является интерпретацией. В действительности, само применение правила является тем, что мы называем затем "правильным" или "неправильным", "законным" или "незаконным".

Из философии языка Витгенштейна правовая теория, как считает М. Херберт, должна сделать следующие необходимые выводы. Первейшей задачей правовой теории должна стать "критика языка" (Sprachkritik), поскольку любые теоретико-правовые проблемы имеют также и языковое измерение. Это означает, что язык очень легко вводит нас в заблуждение, несет в себе, как пишет М. Херберт, "мифологию", которая всех нас, включая юристов, делает "философами" в негативном – витгенштейновском - смысле этого слова. Проясняющая функция правовой теории заключает в разоблачении подобной мифологии в правовом контексте. Мифологизация в области права состоит, прежде всего. в тенденция объективирования любых значений. Например, "юридическое лицо", "force mageur", "правоспособность" представляются как реально существующие, как объективные явления, которые осознаются и схватываются в процессе рассуждения. Как критика языка правовая теория, по мысли М. Херберта, должна осуществлять анализ основных правовых понятий. Действительное значение понятий (то значение, которое рождается в употреблении) неочевидно для участников "языковой игры" и, как правило, не совпадает с так называемой "легальной дефиницией". Найденные посредством языкового анализа значения правовых понятий должны быть подвергнуты в дальнейшем проверке на предмет логической обоснованности и эффективности. К примеру, анализ показывает, что такие понятия как "юридическое лицо" или "субъективное право" суть изобретения специального юридического языка, т.е. их содержание является целиком искусственным. То, что юристы называют "юридическим лицом" представляет собой систему прав и обязанностей, которыми пользуются и которые исполняют конкретные физические лица. Понятие "вины" говорит нам не о душевном состоянии преступника, поскольку его внутренний мир, как и внутренний мир любого человека, непосредственно недоступен никому другому, а о внешних воспринимаемых признаках (словах, действиях и т.п.), которые позволяют косвенно, по аналогии заключить о наличии вины, т.е. о том, что преступление было совершено умышленно или по неосторожности. Другие правовые понятия уходят своими корнями непосредственно в обыденный язык. В отношении и первых и вторых справедливо утверждение о том, что только в границах языкового сообщества, которое является их создателем и члены которого их применяют, можно говорить об их существовании и дискутировать по поводу их значения. Кстати, "языковой проверке" должно подвергнуться и центральное понятие - понятие "права", которому также не существует никакая идеальная сущность.

Тезис о функциональном назначении теории права как критики языка М. Херберт формулирует с известной оговоркой – теория права не должна следовать требованию Витгенштейна о полной замене объяснения описанием. Языковой анализ как дескриптивный метод должен быть лишь частью теории права. В пользу такого ограничительного применения требования Витгенштейна говорит, прежде всего, тот факт, что его собственный языковой анализ походил не столько на "терапию", сколько на теорию языка, т.е. также предлагал свое объяснение определенных явлений. Если бы Витгенштейн хотел ограничиться чистой дескрипцией, то для этой цели он мог бы удовлетвориться обыденным языком, который, напомню, служит в философии позднего Витгенштейна средством выявления в различных областях человеческого познания (научного, в первую очередь) так называемых "иллюзорных проблем". Так, большинство философских проблем проистекают из неправильного, т.е. несовместимого с обыденным, употребления языка. С другой стороны, Витгенштейну следовало бы признать за философией право на существование. Ведь философия – это только одна из возможных языковых игр, настолько же далекая от "объективной реальности", как и все прочие. Допустим, что в силу своих чрезмерных и необоснованных претензий философия представляет известную угрозу культуре в целом, равновесие в которой обеспечивается поддерживаемым соответствием между языком (разумеется, естественным) и формой жизни. Даже в этом случае провести четкую границу, как того хочет Витгенштейн, между "естественными" языковыми играми и искусственными построениями философии, вряд ли возможно. Языковые игры, согласно Витгенштейну, соотносятся по принципу "семейных подобий", переплетаются между собой, а значит, и философия функционирует не в изоляции, взаимодействуя с языковой повседневностью.

Надо отдать должное по-немецки непредвзятому подходу М. Херберта. Будучи представителем немецкой правовой традиции, - которая, как и философия, более склонна к рационализму, чем к эмпиризму, - М. Херберт с сожалением констатирует, что критика языка, которую предпринимает аналитическая философия, устраняя одни, создает другие проблемы. В качестве образца (идеальной модели) философы-аналитики, следуя "предписаниям" Витгенштейна, используют повседневный язык, а вот в качестве метода - так называемую "языковую интуицию". В итоге теоретическая обоснованность получаемых выводов оставляет желать лучшего.

Философия Витгенштейна и новый подход к проблеме интерпретации в праве: контекстуальность, языковые игры и понятие "правила"

Проблема истолкования является одной из центральных в правовой теории. На данную тему была написана масса научной литературы как самими юристами, так и представителями философской герменевтики. Мы рассмотрим два варианта подхода к данной проблеме, авторы которых, немецкие теоретики права, исходят из идей, выдвинутых Витгенштейном..

Первый подход представлен Отто Депенхауэром, профессором кельнского университета, известным специалистом в области философии права и общего учения о государстве^[627]. Допустим, мы имеем перед собой текст закона. В чем состоит его смысл? Каковы границы его интерпретации? Допустим, что мы нацелены на его буквальное толкование, т.е. мы хотим следовать "букве закона". С точки зрения O. Депенхауэра, при всем желании мы не сможем следовать подлинному смыслу закона, поскольку такого просто не существует. Согласно "объективной теории интерпретации", смысловые отношения, из которых выводится значение того или иного слова в тексте закона, устанавливают границы допустимой интерпретации. О. Депенхауэр разрушает данный постулат ссылкой на то, что язык как таковой не в состоянии ограничить число интерпретаций. Неограниченное число интерпретаций не означает, что границы интерпретации невозможно установить в отношении конкретного правового акта. Смысл закона изменяется в зависимости от обстоятельств, в зависимости от того, частью какой "языковой игры" становится закон. Если нам известны условия "языковой игры", в которую был включен законодатель, то нам известны и пределы законного применения изданного им акта. Автор реабилитирует, таким образом, субъективно-историческую теорию интерпретации: интерпретация относительна, но не в языковом смысле, а в смысле историческом, в смысле укорененности в те или иные жизненные отношения.

Для обоснования своей точки зрения О. Депенхауэр обращается к философии Витгенштейна, а именно – к его тезису о контекстуальности. Языковые знаки сами по себе лишены смысла, и они обретают его не просто в употреблении, а в "языковой игре", в которую помимо правил употребления входят также и сопутствующие обстоятельства или контекст. Следующий, чисто условный пример, приводит известный американский теоретик права, автор знаменитой книги "Понятие права" (1961), Х.Л.А. Харт. Возьмем слово "транспортное средство". Из толкового словаря мы узнаем, что таковым является любое механическое средство передвижения, предназначенное для перевозки людей или груза. Референтами указанного слова являются, в соответствии с определением, машины, автобусы, трамваи, санки, ролики, поезда, велосипеды, в том числе трехколесные, электрические детские автомобили и т.п. Теперь предположим, что в небольшом городе в связи с возрастающим количеством автомашин и городского транспорта возникла необходимость по возможности защитить центральный городской парк, оградив его от избытка транспортных средств. С этой целью издается постановление, в котором содержится прямое предписание: "Движение транспортных средств по дорогам, проходящим по территории парка, запрещено". Возникает вопрос, а кому именно адресован данный запрет? Если следовать "букве" постановления, то родители ребенка, который проехал по парку на трехколесном велосипеде, уплатят городским властям соответствующий штраф. Смысл предписания может быть выявлен только исходя из контекста. Здесь необходима "целевая редукция", когда смысл закона ограничивается его целью, которая в тексте закона может и отсутствовать.

Другой немецкий теоретик права Питер Шифауэр подвергает критике уже не объективную теорию интерпретации, а еще более распространенную и защищаемую теорию, согласно которой смысловые границы определяются реальными фактами и отношениями, с которыми имеет дело право^[628]. Если использованное слово не соответствует внеязыковой сущности, которую оно должно отражать, то это означает, что мы переступили смысловую границу. П. Шифауэр утверждает, что с точки зрения философии языка говорить о границе, которая бы определяла возможные значения слова, бессмысленно. Значение слова есть производная взаимоотношения как минимум двух говорящих, субъектов коммуникации, а не выстраивание взаимоотношений с миром внеязыковой реальности. В праве есть слова, значение которых не ставится под сомнение, поскольку все члены юридического сообщества, пришли к согласию относительно правил их употребления, и есть слова, о значении которых ведутся дискуссии. То, относительно чего согласны члены сообщества, выступает как "языковая игра", которую мы именуем "правом". То, относительно чего ведутся споры, демонстрирует нам ту же самую языковую игру, но в процессе ее видоизменения или эволюции. Таким образом, право представляет собой не данность, а непрерывный процесс интерсубъективного конституирования. При этом, П. Шифауэр различает два вида правового дискурса. "Правилосообразный" (regelkonstituierte) дискурс функционирует с постоянной отсылкой к так называемому "семантическому аргументу", согласно которому значение слова всегда может быть восстановлено, исходя из существующей практики. Другой вид дискурса, "правилоустанавливающий" (regelkonstituierense), не в состоянии и не должен использовать семантический аргумент, поскольку сам вырабатывает или производит необходимые правила игры для нового термина-понятия. Приведем пример из практики. Речь пойдет о ст.20 Конституции ФРГ, которая провозглашает: "Alles Staatgewalt geht vom Volke aus", т.е. вся государственная власть исходит от народа. На основании голосования на выборах эта власть делегируется соответствующим органам. В некоторых Землях Германии в конце 80 гг. прошлого века возникло движение, представители которого отстаивали избирательное право для иностранцев. Дискуссия развернулась по поводу слова "Volk": имеет ли в виду конституция "немецкий народ", т.е. граждан Германии, или "население" (Bevoelkerung), т.е. всех людей, проживающих в Германии. Правильным признали первое значение слова, из которого и исходил законодатель, но языковые конвенции не запрещают и второй вариант. Положение спас уже упомянутый "семантический аргумент".

В заключении отметим, что рецепция идей Витгенштейна не ограничивается "языковой игрой", "правилосообразной деятельностью" и прочими понятиями, которые фигурировали в рассмотренных примерах. Своих сторонников в праве находят и иные понятия и положения философии позднего Витгенштейна, в частности, понятие "достоверности". В работе "О достоверности" Витгенштейн показывает, что данное понятие отсылает не столько к рациональной обоснованности, сколько к тому, что принимается без обоснования, что изначально не вызывает сомнений, и основной вопрос, следовательно, состоит в том, почему определенные высказывания принимаются "на веру". В юриспруденции данную идею берет на вооружение Луи Уолхер, подвергая анализу класс юридические суждения, в отношении которых ни их авторы, ни оппоненты не сомневаются. Такие суждения должны, с его точки зрения, оцениваться как "достоверные", а их элементы - правовые принципы, понятия, способы вывода – отражают суть (не провозглашаемую, а реальную) представлений о праве в том или ином обществе^[629].

Н.В. Смолянская

Проблема репрезентации в концепции конструирования "возможных миров" Нельсона Гудмена.

Эпистемологическая проблематика философии Нельсона Гудмена^[630] охватывает в единую дискурсивную систему вопросы выражения в языке, науке и искусстве^[631]. Проблема репрезентации в этом контексте связана с исследованием "вербальных" (или "лингвистических") или "не-вербальных" форм. Основной вопрос, интересующий Н.Гудмена: каким образом процесс познания определяет возможность репрезентировать? Выступая против разделения репрезентируемого на "данное" и "конвенциональное"^[632] философ определяет любую репрезентацию как символ, разработав "Всеобщую теорию символов". Если герменевтический подход к исследованию символа предполагает структуру с двойным уровнем понимания, напротив, во всеобщей теории символов необходимо, в первую очередь, рассматривать условия создания означивающих структур, их соответствие истинности в рамках фукционирования этих структур, образующих, по Н.Гудмену, символические системы.

"Символ" в теории Н.Гудмена понимается как обобщённый и нейтральный термин^[633], который принимается по "соглашению", то есть является конвенциональным^[634]. "Референция", в том значении, как этот термин понимается Н.Гудменом, относится ко всем видам символизации, поскольку символ здесь "выступает как" некий объект, stands for – в рамках выбранной системы координат, frame of reference.

Единство дискурсивных структур обуславливается в данном случае единством модуса составления элементов дискурсов, то есть на первый план выходит проблема референции. Возможности организации символических систем определяются, в свою очередь, возможностями референции – Н.Гудмен выделяет несколько видов референции, действующей по экстенсиональному принципу. Это денотация, связанная с присвоением наименования – ярлыка; депикция, расширяющая область применения референции на невербальные системы; экземплификация, использующая инверсивную связь денотирующего и денотанта, а также комплексная референция и частные виды денотации, как, например, стандартная нотная запись.

Экстенсиональный принцип референции позволяет присвоить символу наименование, исходя из выбранного комплекса альтернативных ярлыков или, иначе, схемы. Объекты, классифицируемые схемой, будут относиться к расширенной области, называемой царством (realm).^[635] Кроме того, действие референции не ограничивается одной схемой, а позволяет построить референционную цепочку и искать новое наименование, исходя из новой схемы, включающей один из альтернативных ярлыков в исходной схеме. Здесь Н.Гудмен сталкивается со старой проблематикой "перехода возможного", связанной с определением методологических "границ"^[636].

Как возможно понимание репрезентации, если возможности нашего предшествующего опыта всегда ограничены? Тем не менее, мы, как правило, в состоянии понять впервые услышанное высказывание и впервые увиденное изображение. Безусловно, наши "компетенции" ограничены. Даже если наши возможности интерпретации символов зависят от опыта, они превосходят опыт. С помощью своей теории референции Н.Гудмен ищет ответ на вопрос: каков механизм этого пониания?

Транзитивность символа позволяет Н.Гудмену создать единую эпистемологическую систему, включающую в себя, наряду с научными, эстетические дискурсы. В рамках действия референции выделяются при этом "симптомы" эстетического. Символическая схематизация охватывает, таким образом, все возможные области исследования действительности, но действительность, и Н.Гудмен особенно настаивает на этом, должна рассматриваться как структурированное данное, в неразрывной связи со способом её описания – вербальным или изобразительным. Механизм референции регулирует составление символических систем, не вступающих между собой в противоречия, поскольку определение истинности их элементов не выходит за рамки каждой из них. Возможности референции в концепции Н.Гудмена раскрывают бесконечное поле возможностей составления подобных систем или "версий" описаний мира, определяют "способы создания миров", как указывает название одной из его книг.

"Пути референции".

"Пути" референции не надо путать с поиском её "корней". Игрой словосочетаний Routes of reference^[637] (Пути референции) в отличие от The roots of reference^[638] (Истоки референции) Н.Гудмен акцентирует внимание на функциональном характере референции. Он придерживается позиции экстенсионализма: речь идёт о классификации объектов, определяемых лингвистическим термином. Описание объекта обладает экстенсионалом, рассматриваемым по принципу возможных альтернатив, в свою очередь определяющих объекты рассмотрения в своём поле. "Си-бемоль" будет относиться, таким образом к схеме, определяющей царство музыкальных звуков, и "слон" - к схеме, определяющей царство животных. Система будет определяться схемой, применённой в своём царстве.^[639] То, каким образом символ определяет объект, зависит от поля рассмотрения.^[640] Описание объекта с помощью вербальной дескрипции, художественной репрезентации или мимики равным образом будет относиться к категории символа в концепции Н.Гудмена и, равным образом, будет рассматриваться с позиций экстенсионализма. Характер репрезентации, в таком случае, следует из возможностей её классификации, а не связан с понятием похожести (similarity).^[641]

Согласно концепции Н.Гудмена, различие видов выражения с помощью вербальной или изобразительной системы связано с применением разных видов референции. Среди них можно выделить денотацию, депикцию и экземплификацию. Денотация может принимать различные формы: вербальную, изобразительную (рисунок, живопись, скульптура, фильм), нотную (как в стандартной системе нотной записи), цитатную (то, что денотировано, содержится в символе денотанте). Термин "денотация" используется Н.Гудменом достаточно широко – как наименование в виде присвоения ярлыка, как вербального, так и не-вербального любого объекта или события, то есть любого символа.^[642] В случае вербальной денотации, наряду с номинацией, рассматриваются дескрипция и предикация.

Здесь необходимо отметить, что в теории референции Н.Гудмена акцент вынесен за скобки лингвистического высказывания. Исследуя проблематику обозначения художественных образов с помощью аппарата логики, Жак Бувресс^[643] обращает внимание на то, что Гудмену важен смысл выражения, не являющегося фразой. Данное замечание относится как к не-вербальным символам, так и к вербальным – смысл определяется в конечном счёте не фразой, а системой фраз, или контекстом, самой символической системой, в которую включена эта фраза.

Не-вербальные символы также денотируют, как и вербальные, в отличие от укоренившегося мнения, что изображения "представляют" образы. Замок, изображённый Констеблем, может быть вовсе не похожим и не "представлять" в этом смысле конкретный описываемый объект, но то, что данное изображение будет соответствовать некоему замку в "царстве" замков, ни у кого не вызовет сомнения.^[644] Изображение в этом контексте теряет свой статут объекта, оно не подлежит описанию с помощью подходящих символов, но само является символом, рассматривается в рамках общей системы символизации.

Денотация трансформируется в "депикцию" в случае изобразительных символов; и депикция, и дескрипция действуют аналогичным образом: это манеры классифицировать с помощью ярлыков, обладающих единичной, множественной или нулевой референцией.^[645] Вербальные и образные обозначения-ярлыки характеризуют "виды". Поль Рикёр, один из первых французских философов, откликнувшийся на публикацию "Языков искусства", усматривает тут противоречие: Гудмен, выступающий против характеристики сходства для определения денотанта в изобразительных системах, указывает, что понимание картины требует не применения репрезентации (спрашивать себя, что эта картина денотирует), но умения различать эту картину от другой (спрашивать себя, какому виду она принадлежит). Безусловно, аргумент будет против смешения понятий – характеризовать и копировать.^[646] Вместе с тем П.Рикёр отмечает изобретательность и яркость теории референции Н.Гудмена, рассматривая её с позиций анализа одного из типов метафоры.

В этой теории в роли метафоры выступает экземплификация - селективная референция, не ограниченная рамками денотации.

В отличие от описания посредством денотации и депикции, некоторые символы представляют определённые качества, которыми они обладают, и к которым они, в то же время, отсылают.^[647] Если референция в случае денотации действует в одном направлении – указывает на объект, снабжённый соответствующим ярлыком, то экземплификация подразумевает инверсивную связь – объект является образцом, демонстрирующим определённое качество рассматриваемого символа.^[648] Например, денотация символа "красный" указывает на объект, который может быть наименован с его помощью – "красный свитер", но экземплификация подразумевает, что направление референции становится обратным. Образец красного свитера отсылает к некоторому набору ярлыков, применимых в данном случае, например "красный". То есть референционная связь устанавливается не только от символа к предикату, но необходимо, чтобы символ был денотирован этим предикатом. Экземплификация выступает таким образом как под-отношение в рамках референции, так как образец не экземплифицирует все возможные ярлыки, но лишь некоторые из них, соответствующие выбранному референционному плану.

Выражение, или экспрессия, составляющая в традиционных теориях оппозиционную пару – экспрессия/содержание, становится у Гудмена частным случаем экземплификации. Метафора экземплифицирует выражение. То, что выражает чувство грусти – является метафорически грустным. И метафорически грустное действительно, но не буквально грустно, иначе говоря, здесь происходит "перенос" ярлыка коэкстенсивного ярлыку "грустного".^[649] Термин "выражение" относится только к качествам, представленным в данном символе – картине, изображении лица, жесте актёра, фразе писателя. Они не зависят от чувства, действительно испытываемого актёром или художником. Точно так же неважно, каждый ли зритель может выделить соответствующее качество картины, но необходимо, чтобы это качество было представлено как один из ярлыков, применимых для его определения. Невербальные символы также могут экземплифицировать различные стороны "эмоционального" выражения, как и ритмические схемы ( в танце), цветовые отношения (в живописи), качества движения (которые могут относиться как к танцу, так и к музыке и изобразительному искусству) и т.д^[650].

Н.Гудмен проводит демаркационную линию между "обладанием качествами" и референцией. Задача символизации – в определении наименований качеств, присвоении им соответствующих ярлыков. Качества картины или же другого символа экземплифицируются^[651] как символ такого рода. Для осуществления референционной связи требуется сосредоточить внимание более на одних качествах, нежели на других, и определиться с выбором ассоциаций.

Проблема идентичности денотантов с нулевым объёмом находит новое решение с введением нового понятия "вторичного объёма". В "Языках искусства" изображение, относящееся к выдуманным объектам, уточняется как р-описание (p-description) "описание-в-образе единорога" или же "описание-в-образе-мистера Пиквика". Подобная постановка вопроса позволяет избежать той неясности, которая возникает при соотнесении денотантов с одинаковым – нулевым – объёмом. В примечании к главе, посвящённой р-описанию , Гудмен указывает, что дескрипция здесь не сводится к расселовскому пониманию "определённых дескрипций", но объединяет в себе все предикаты, относящиеся к именам собственным, не опуская из виду самые образные возможности в рамках единичной, множественной или нулевой денотации. Если возможности дескрипции таким образом расширяются, то возможности определения идентичности смысла переводятся в плоскость синонимии.

Истоки проблематики "вторичных значений", связанных с репрезентацией, можно найти в статье Н.Гудмена 50-х гг. On Likeness of Meaning.^[652] Вопрос о возможности идентификации значений различных терминов отличается от вопроса о сущности значения, конкретизирует проблематику в связи с номиналистской установкой философии Гудмена. Следуя этой традиции, Гудмен строит свою систему из "индивидуальных" компонентов, исключая из теории дескрипции всякую референцию на классы, отношения, качества, числа и т.д. В ракурсе исследования Гудмена необходимо выработать номиналистский язык, в котором бы дескрипции относились лишь к индивидуальным сущностям.^[653] Выбор предикатов не ограничен, но предикаты определяют индивидуумы.

Номинализм Гудмена – в его отказе базироваться на каких-либо "общих", или, как он их определяет, "платоновских" идеях. Два термина вряд ли смогут отсылать к одной и той же идее^[654], а, если заменить идею на воображаемый образ, тут так же могут возникнуть затруднения. Отсюда теория образа порою уступает место теории понятия – теории, согласно которой два предиката различаются по значению, если и только если мы можем постичь нечто, удовлетворяющее одному предикату, но не удовлетворяющее другому.^[655] Сравнивая два объекта с равным объёмом, вопрос о придании идентичного значения вряд ли может быть решён положительно, если мы говорим о кентавре и единороге, - поскольку все мы представляем, что это не одно и то же. Заменив "кентавра" или "единорога" на "изображение-в-виде-кентавра" или "изображение-в-виде-единорога", мы получаем разные объекты денотации. "Изображение-в-виде-кентавра" будет своего рода токеном, чей тип относится к "изображению-кентавра". Все дескрипции, относящиеся к "изображению кентавра" или "изображению единорога" - сложные выражения, определяющие "вторичный объём" понятия. Так, чтобы удостоверить идентичность, необходимо вначале сравнить "первичный объём" понятий, и, только, если понятия не отличаются и по "вторичному объёму", мы утвердим их равенство. Очевидно, что контекст "вторичных объёмов" не позволит отнести это равенство ни к каким понятиям. Можно говорить лишь о сходстве (likeness) значений, а не о похожести (similarity). Проблематика синонимии будет, таким образом, определяться степенью взаимозаменимости, причём точная синонимия будет равной нулю.

"Р-дескрипция" позволяет избежать двухместной семантической интерпретации и классифицировать термины непосредственно^[656]: изображение, представляющее человека, денотирует его; изображение, представляющее выдуманный образ, это изображение-человека; и изображение, представляющее человека в виде человека – изображение человека, его денотируюшее. В первом случае речь идёт только о том, к чему отсылает изображение,во втором – только о виде изображения, а в третьем речь идёт одновременно о денотации и классификации.

В философии символов Гудмена "вторичный объём", определяющий "р-дескрипцию", выполняет функции конкретизации "индивидуумов", при этом в построение включаются не-вербальные единицы. "Индивидуальность" трактовки символической системы связана с понятием плана референции (frame of reference).

Описания выдуманных героев, фантазии не идентифицируются согласно данности. Эти описания нужно уточнять и корректировать в соответствии с позицией символа в системе. Если "Утренняя" и "Вечерняя" Звезда у Г.Фреге денотирует один и тот же объект – Венеру, то "изображение –в-виде-Утренней Звезды" и "изображение-в-виде-Вечерней Звезды" могут относиться к разным объектам. Невозможно составить описание вне контекста. "Символ" выполняет свою функцию только в определенной системе координат.

В системе Птолемея Земля стоит на месте, а в системе Коперника и Галилея – она движется вокруг Солнца. Необходимо избегать противоречивых высказываний, расставляя их в разные рамки (frame). Эти рамки являются системами, организующими дескрипции, а не системами, определяющими действительность.^[657] Гудмен приводит и другой пример – Земля в системе Стравинского-Фокина будет танцевать партию Петрушки. Альтернативное заявление - Земля в системе Птолемея покоится - не входит прямым образом в конфликт с первым, но соотношения элементов внутри каждой из систем показывают, что каждое из них определяется локализацией истины "в пределах одного из царств".^[658]

Система складывается только в условиях определения всех терминов на плане референции. Понятие плана референции у Н.Гудмена близко "аспекту" Л.Витгенштейна.^[659] Можно увидеть точку как момент пересечения вертикальной и горизонтальной линии, а можно – как момент пересечения трёх плоскостей. В зависимости от принятой системы денотация, дескрипция или депикция будут определять область референции для символической схемы.

В результате "работы" референции символическая схема "меняет" территорию – осуществляется трансфер, или "переход возможного". Технический фон этого "перехода" относится к условиям экстраполяции предикатов. Характеристика диспозиционного предиката содержит способность проявить себя определённым образом для некоторого объекта. И диспозиционные, и явные предикаты являются ярлыками для обозначения реальных вещей, которые отсылают к реальному опыту. Гудмен расширяет объём, обращаясь к понятию возможного.

Переход возможного.

Различие между "реальным" и "возможным" - в нашем способе высказывания. То, как мы именуем те или иные образцы, действуя в контексте экземплификации, позволяет нам применить метафору и расширить объём исходного понятия. Впрочем, как отмечает Гудмен^[660], в тех случаях, когда к новым ярлыкам нельзя применить предустановленную денотацию, речь скорее будет идти об объёме, к которому применили новый ярлык, чем наоборот. Новое наименование будет в той же мере метафорично, как и прежнее.^[661]

Механизм переноса схемы гораздо менее прозрачен. То, что мы относим к явному смыслу, на самом деле установлено практикой соотнесения данной схемы с данным царством, осуществляя трансфер, мы не вырываем её из родной почвы. В этом смысле проблематика экстраполяции предикатов, разработанная Н.Гудменом в Факте, фантазии и предсказании, также связана с понятием расширения экстенсионала.

В критику отношения диспозиционных и явных предикатов американский философ включает исследование предсказаний, опирающихся на подобные высказывания. Отсюда он приходит к удивительному выводу, что не использование предикатов делает истинными некоторые предсказания, а, напротив, в силу валидности некоторых предсказаний, можно будет отнести некоторые высказывания к диспозиционным или явным.

В этом контексте Н.Гудмен рассматривает контрфактические высказывания, своей структурой определяющие условия и возможность "перехода" в новое качество.

Контрфактическое высказывание содержит в своём составе импликацию и противоречит фактам своим содержанием: Если бы этот кусок масла был нагрет до 65°, то он не растаял бы. Такое высказывание возможно произнести лишь в случае, если некий кусок масла не был нагрет и не растаял. Если рассматривать это высказывание как истинностно-функциональное образование, то подобное высказывание всегда истинно, поскольку его антецедент всегда ложен.^[662] Гудмен показывает пародоксальность подобных контрфактических образований, рассматриваемых, исходя из логичности высказываний.^[663]

Необходимо определить условия, исходя из которых возможна со-логичность высказывания. Гудмен приходит к выводу, что контрфактическое высказывание истинно тогда и только тогда, когда антецедент в соединении с соответствующими истинными предложениями о сопутствующих условиях благодаря некоторому истинному принципу приводит к консеквенту.^[664] Таким образом, необходимо включить контрфактическое высказывание в некий контекст, то есть рассматривать условия истинности этого типа высказывания в соответствии с условиями, заданными другими высказываниями. В дальнейшем Гудмен рассматривает эти условия истинности в рамках конвенционально обозначенной системы координат ( frame of reference).

В философии Н.Гудмена содержание неразрывно связано с формой. То, что говорится, необходимо имплицируется тем, как это сказано. Раскрывая проблематику контрфактических высказываний, Н.Гудмен обращает внимание на то, что рассматривая их истинность, мы отвлекаемся от содержания. Для разрешения возникшего противоречия философ обращается к диспозиционным предикатам, характеризуемым суффиксами –able,-ible. В русском языке они соответствуют качествам – гибкий, гнущийся – в отличие от определённого гнётся. Сходство проблематики диспозиционных предикатов с проблематикой контрфактических высказываний в их условности – гибкий в условиях нагревания, способен гнуться (но не выяснено, гнётся ли в данный момент времени. Здесь опять мы сталкиваемся с той же проблемой: когда и как выявляется каузальная связь явного предиката Q и предиката Q-able ?^[665]

Действительно, выбирая момент времени t, в который взгляд охватывает некое визуальное поле p, можно предположить, что существует такой момент, в который поле сужено (например, один глаз закрыт, и визуальное поле включает меньшее количество феноменальных областей).^[666] Если предположить, что мы выберем и определённую область р, не присутствующую в поле зрения в рассматриваемый момент времени, то мы могли бы констатировать, что нет соединения этого момента и видимости в соединение пространства-времени pt. Однако возможно рассматривать это воображаемое соединение. Здесь перед нами очень простой пример заполнения бреши в реальном опыте тканью возможного.^[667]

Возможная пространственно-временная область будет соответствовать отношениям между предикатами "гибкий" и "гнётся". Но возможное не является реальным, поскольку мы можем только предполагать, что сахар "растворимый" действительно растворяется в стакане чая. Построение возможного позволяет расширить возможности построения гипотез. Диспозиционный предикат, перенесённый в область возможного, является экстраполируемым. Предикат, относящийся к возможному, в сравнении с соответствующим явным предикатом напоминает раскрытый зонтик в сравнении с закрытым – он просто покрывает большую площадь той же самой поверхности.^[668] Таким образом, экстраполяция позволяет расширить экстенсионал ярлыка. Множество возможных описаний позволяют говорить о "множестве миров".

Статья Новая загадка индукции вошла в сборник Факт, фантазия и предсказание^[669] и вызвала дискуссию, а наиболее яркий отклик – в заметках Яна Хакинга^[670]. Я.Хакинг видит истоки проблематики Гудмена в философии Д.Локка, выраженной в терминах субстанций. "Загадка" индукции связывается здесь в первую очередь не с теорией подтверждения гипотезы, а с формированием термина, призванного обозначать некую "классификацию" - "релевантные виды". "Релевантные виды" Н.Гудмена – прообразы бесчисленных миров-фикций в Ways of Worldmaking, которые скорее можно было бы представить как "искусственные" виды в отличие от "естественных". Переход от рассмотрения "естественных" видов к "релевантным" - свидетельствует о радикальном расхождении Гудмена с родственной ему аналитической философией.^[671]

Для обоснования имени для вида необходимо обобщение и формирование предвосхищающей идеи индивидуума этого сорта. "Обобщать" в данном случае означает – усиливать "эволюционирующую селекцию". "Искусственные виды" Н.Гудмена охватывают более широкий круг вещей, чем просто искусственная вещь, то есть созданная руками ремесленника. "Искусственными видами" будут и музыкальные произведения, и психологические опыты, и типы машин..^[672] Я.Хакинг утверждает, что Гудмен сводит логику к своим истокам, к основанию классификации.

Но классификация невозможна без определения принципов сходства, о чём свидетельствует статья, ставшая, по словам того же Я.Хакинга, классикой номиналистской литературы – Семь структур сходства.^[673] В этом контексте Я.Хакинг считает проблематику Н.Гудмена до-Юмовской. Эта проблематика предшествующего поколения номиналистов – например, Д.Локка. В Опытах о человеческом разумении отношения сходства между вещами рассматриваются для определения разновидности (species) и её обозначения. Вопрос идёт об имени субстанций, которые должны обозначать коллекции простых идей^[674]. "Комплексные идеи" содержат в себе одновременно "первичные" и "вторичные" качества согласно Локку. Среди этих вторичных качеств можно выделить те, что сегодня принято обозначать как "диспозиционные", те, что Д.Локк называл "возможностями", например - возможность быть расплавленным без того, чтобы полностью поглотиться огнём.^[675]

Эти "диспозиционные", или "вторичные", качества стали в философии Н.Гудмена тем стержнем, вокруг которого он конструирует свою систему познания. "Вторичные качества" Д.Локка соответствуют у Н.Гудмена понятию "аспекта"^[676], близкого по значению (но не равнозначного) "аспектному видению" у Витгенштейна. "Аспект" - это способ, с помощью которого объект себя проявляет..^[677] "Проявлять" объект равносильно в данном случае его "воссозданию". "Воссоздание", в свою очередь, не просто "взгляд под неким углом зрения, в некой точке"^[678], а "конструирование" на основании принятой конвенционально "диспозиции" качеств. Если в Fact, Fiction, Forecast Н.Гудмен рассматривает возможность введения нового термина для определения изумрудов, которые, как справедливо отмечает Я.Хакинг, являются фикциями; то в Languages of Art "аспект", или "вторичные качества", определяет поле системы, в рамках которой строится произведение искусства, отображающее не "реальные" качества мира, а его "версию", не зависящую от "реального".^[679]

Я.Хакинг видит в проблематике коррекции субстанций у Д.Локка истоки проблематики Н.Гудмена, но не в рамках задач индукции, а с точки зрения проблематики причинности. То есть проблематика Д.Юма не совпадает с проблематикой Д.Локка, но, в какой-то мере, Локк к ней приближается:

Невозможно найти необходимую связь (connection)... между комплексной идеей (какого-либо) тела, жёлтого, весомого, плавкого, гибкого, между его качествами и устойчивостью (постоянством) такого рода, что я мог бы знать с уверенностью, что к какому-либо телу, к которому будут относиться эти качества, будет присуще постоянство их проявлений. Чтобы быть в этом уверенным, я должен буду обратиться к Опыту; настолько, насколько простирается этот опыт, я могу иметь точное знание, но не далее того.^[680] Субстанция фиксирована в границах опыта, но как далеко простираются границы этого опыта? Можно предположить, основываясь на тексте Д.Локка, что опыт не идёт далее настоящего момента. Если провести параллель с анализом термина "зелубой" Н.Гудменом, то очевидно стремление показать, что Юм не был достаточно точен, когда говорил о привычках.^[681] Как далее замечает Я.Хакинг, Юм не имел в виду вербальные версии привычек. Для Д.Локка же важна была общая идея – "модель" или "форма", с которой могут (или нет) совпадать изумруды.^[682]

В этом сравнении Я.Хакинг выявляет очевидные характеристики философии Н.Гудмена, высказанные в новой загадке индукции. Итак, классификация и обобщение должны идти вместе. Использовать имя для вида, это в целях обобщения и предвосхищения, касающихся индивидуумов этого вида. Также, как использовать для классификации имя нарицательное, значит, использовать его для экстраполяции^[683].

Перенос возможного в рамках действия символической системы проявляет тот же механизм экстраполяции наименований и классификации альтернативных значений. Как в данном случае отличить символизацию в контексте искусства, если никакие "сущностные" данные не определяют эти отношения? Если наша картина мира такой же артефакт, то где граница между тем, что составляет предмет эстетического дискурса и тем, что таковым не является? Последний вопрос не может быть решён однозначно, хотя Гудмен представляет интересное решение.

Симптомы эстетического дискурса.

В задачу Гудмена входит исследование принципов символизации, определение механизма функционирования символической системы, а не детерминирование эстетических ценностей и характеристик, присущих произведению искусства вне референционных отношений.

Из этого следует, что восприятие произведений искусства – не само собой разумеющееся "проникновение" в его "сущность", не сверхчувственный талант, а такая же "работа" мысли, как и в чтении научных текстов, где знания и инструментарий исследования позволяют выйти на соответствующий уровень понимания. Так же, как и художник строит символическую систему, пользуясь многочисленными возможностями референции и в рамках плана референции, так и зритель "поднимается" по ступеням понимания в зависимости от своих знаний, возможностей сопоставлять и принимать ту модель плана референции, которую предлагает художник.

Символические системы у Н.Гудмена функционируют, исходя из "синтаксиса", они содержат в себе синтаксические схемы. В свою очередь, синтаксические схемы состоят из "букв" (характерных черт) и сочетаний этих "букв". "Буквы" представлены классом "знаков" (вариантов написания этих букв). Так, буква "а" в одном написании выступает и как "а" и как "d", таким образом, её значение выявляется в зависимости от сочетания других букв, с которыми она соединяется в слова. (dAd, bad, mdn). Синтаксически артикулируемая схема будет нотационной, а не артикулируемая – "сжатой" (насыщенной).

В символических системах, относящихся к художественному творчеству каждый знак является в некоторой степени своим собственным классом. Невозможно говорить о живописном синтаксисе^[684]. В том случае, когда символы включают систему в эстетический дискурс, можно говорить об их функционировании в качестве "симптомов"^[685] эстетического. Симптом не является ни необходимым, ни достаточным условием для эстетического опыта, но он присутствует в сочетаниии с другими симптомами того же типа.^[686] Симптомы отвечают задаче распознавания, а не изучения качеств.

Первый симптом соответствует синтаксической плотности и характерен для не-вербальных систем.^[687] Здесь "самые тонкие различия в некоторых отношениях составляют различие между символами, например, неградуированный ртутный термометр в его сопоставлении с электронным инструментом с цифровым дисплеем".^[688]

Семантическая плотность отличает изобразительные системы. В этом случае символы относятся к вещам, определяющимися самыми тонкими различиями в некоторых отношениях, например, не только неградуированный термометр, но также и повседневный язык, хотя он и не является синтаксически плотным.^[689] Возможность говорить и возможность показывать связывается тут с многозначностью инструментов, используемых для этих целей – языка и вещей, способных быть отображёнными на плоскости.^[690]

Синтаксическая (относительная) насыщенность различает среди семантически насыщенных систем более изобразительные от более диаграмматических и более схематические от тех, что таковыми не являются.^[691] В этом случае символы характеризуют множество различных аспектов, или же уточняют и детализируют, в отличие от заданной функции подобного символа в ситуации, не относящейся к эстетической. Н.Гудмен приводит пример линии Хокусаи, который одним росчерком обозначает горы, пейзаж, линию горизонта, изгиб реки, в то время, как та же самая линия может показывать диаграммы банковских индексов. Этот симптом требует различения между аналогами, а два предыдущих свидетельствуют, что плотность есть результат многозначности и невозможности максимального определения и точности в анализе произведений искусства.

Четвёртым симптомом будет экземплификация, а пятым – комплексная множественная референция.

Как уже говорилось, референционные связи образуют цепи, до сих пор говорилось только об единичных этапах референции. Схема может быть рассмотрена исходя из иерархии денотаций. На самом нижнем уровне распределены ярлыки типа "стол", или же с нулевым объёмом ("единорог"), те ярлыки, которые уже определяют "семейные черты" - находятся на более высоком уровне (к таким ярлыкам относятся "красный", "описание-в-виде-единорога"). Денотация идёт от одного объекта наименования к другому, перемещаясь от уровня к уровню, до тех пор, пока не возникнет эффект бесконечного "закавычивания" термина, или бесчисленных зеркальных отражений.^[692]

Не все референционные цепи идут по прямой цепочке снизу. В случае экземплификации цепь референции идёт от денотируемого к ярлыку или к характерным чертам образца.^[693] Н.Гудмен не даёт полного перечня видов применения своей теории референции, он определяет основные её черты.^[694] Французский исследователь теории Н.Гудмена Ж.Моризо показывает, что в "Путях референции" американский философ расширяет возможное, увеличивая радиус действия референции от простой (денотации и экземплификации) - к видоизменённой, далее – к неявной и метафорической, завершая комплексной. Ж.Моризо всё-же считает, что эта схема не объясняет в полном объёме действия комплексной референции. Он предлагает представить оба плана – явного и фигурального смысла - в виде двух пересекающихся плоскостей, причём угол между ними будет варьироваться. Если оба плана по горизонтали совпадут, то символ будет основанием референционных отношений, в этом случае действует только денотация, здесь имеется в виду чётко сформулированный язык; если второй план вступает в действие, множество уровней референции будут свидетельствовать о символе с эстетической и стилистической точки зрения.^[695]

В своём анализе произведения искусства как символа, а референции как модели отношения, определяющего все уровни значения этого символа, Нельсон Гудмен находит возможности для приведения под единый знаменатель символизации столь, казалось бы, далёкие области, как наука и искусство. Применив референцию, мы структурируем область искусства, заполняя её новой классификацией и придав ей новые характеристики. Различие между наукой и искусством – в характере символов, в преимущественно денотативном характере референции в символических системах научного дискурса, в то время, как произведение искусства отличает экземплификация - символы насыщенны и не прозрачны. Симптомы, выделяемые Н.Гудменом, не смогут выделить лучшие или худшие качества произведения. Они призваны указать на символы, относящиеся к миру искусства. Такой подход предполагает активное понимание, расширяет возможности познания. Граница между артефактом и восприятием натуры очень подвижна. В активности процесса символизации заложена возможность как более широкого понимания искусства, так и творческого роста для всех, кто отказывается от стереотипов, и ищет новых значений, открывает новые миры.

Авторы публикаций

Блауберг Ирина Игоревна, кандидат философских наук, редактор издательства "Прогресс-Традиция".

Блохина Наталья Александровна, кандидат философских наук, доцент кафедры философии Рязанского государственного педагогического университета.

Бугай Дмитрий Владимирович, кандидат философских наук, младший научный сотрудник кафедры истории зарубежной философии философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.

Васильев Вадим Валерьевич, доктор философских наук, профессор кафедры истории зарубежной философии философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.

Веретенников Андрей Анатольевич, аспирант Российского государственного гуманитарного университета.

Войниканис Елена Анатольевна, кандидат философских наук, доцент кафедры истории зарубежной философии философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.

Гиренок Федор Иванович, доктор философских наук, профессор кафедры антропологии философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.

Доброхотов Александр Львович, доктор философских наук, заведующий кафедрой истории и теории мировой культуры философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова

Дубровский Давид Израилевич, доктор философских наук, ведущий научный сотрудник ИФ РАН

Жучков Владимир Александрович, доктор философских наук, ведущий научный сотрудник ИФ РАН.

Зотов Анатолий Федорович, доктор философских наук, заведующий кафедрой истории зарубежной философии философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова

Иванов Андрей Владимирович, доктор философских наук, профессор кафедры философии Алтайского аграрного университета (Барнаул)

Калинников Леонард Александрович, доктор философских наук, профессор Калининградского государственного университета (Калининград)

Колесников Анатолий Сергеевич, доктор философских наук, заведующий кафедрой современной зарубежной философии философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета.

Косилова Елена Владимировна, кандидат философских наук, старший лаборант философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова

Костикова Анна Анатольевна, кандидат философских наук, доцент кафедры истории зарубежной философии философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.

Кротов Артем Александрович, кандидат философских наук, доцент кафедры истории зарубежной философии философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.

Кузнецов Виталий Николаевич, доктор философских наук, профессор кафедры истории зарубежной философии философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.

Мареева Елена Валентиновна, доктор философских наук, профессор МГУКИ

Мельников Сергей Анатольевич, кандидат философских наук, научный сотрудник кафедры истории зарубежной философии философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова

Молчанов Виктор Игоревич, доктор философских наук, руководитель Центра феноменологической философии философского факультета РГГУ.

Ольховиков Григорий, ассистент кафедры онтологии и теории познания Уральского государственного Университета (Екатеринбург)

Селиванов Юрий Руфинович, кандидат философских наук, доцент кафедры истории зарубежной философии философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова

Смолянская Наталья, аспирантка философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова

Сокулер Зинаида Александровна, доктор философских наук, профессор кафедры онтологии и теории познания философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова

Стрельцова Галина Яковлевна, доктор философских наук, профессор кафедры истории зарубежной философии философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.

Фалев Егор Валерьевич, кандидат философских наук, старший научный сотрудник кафедры истории зарубежной философии философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.

Черепанова Екатерина Сергеевна, доктор философских наук, профессор УрГУ (Екатеринбург)

Чернов Сергей Александрович, доктор философских наук, заведующий кафедрой философии ГУТ им. М. А. Бонч-Бруевича (Санкт-Петербург).

Шевченко Ирина Васильевна - ассистент кафедры философии ГУТ им. М. А. Бонч-Бруевича (Санкт-Петербург).

Шохин Владимир Кириллович, доктор философских наук, главный научный сотрудник ИФ РАН.

Юлина Нина Степановна, доктор философских наук, главный научный сотрудник ИФ РАН

^[1] Пер. А.К. Гаврилова. Здесь и далее см.: Марк Аврелий Антонин. Размышления. Издание подготовили А.И. Доватур, А.К. Гаврилов, Я. Унт. Издание второе, исправленное и дополненное. – Санкт-Петербург, 1993, стр. 9 (Литературные памятники).

^[2] Пер. А.К. Гаврилова, op. cit., стр. 67.

^[3] См. Столяров А.А. Стоя и стоицизм. – Москва, 1995, стр. 166-168.

^[4] Cf. Marcus Aurelius, VIII, 56; а также: Aristoteles, Ethica Nicomachea III, 5, 1113a 5-7, где отождествляются proairoÚmenon и “ведущее” - ¹goÚmenon.

^[5] Пер. А.К. Гаврилова, op. cit.., стр. 28.

^[6] Cf. ibid. X, 38; XII, 3; Столяров А.А., op. cit., стр. 139.

^[7] Пер. А.А. Столярова. См.: Фрагменты ранних стоиков, т. II: Хрисипп из Сол. Часть 2: Физические фрагменты (Фрг. 522-1216). Перевод и комментарии А.А. Столярова. – Москва, 2002, стр. 97.

^[8] Пер. А.А. Столярова, op. cit., стр. 99.

^[9] `Пер. А.А. Столярова, op. cit., стр. 89-90.

^[10] Пер. А.А. Столярова, op. cit., стр. 98. Cf. SVF I, 149; II, 83; Diogenes Babylonius, SVF III, 17. Ср. также: Heraclitus, fr. 108 (c) Marcovich [ = ] A 18 DK; Aristoteles, Historia animalium VII, 1, 581a 12-14.

^[11] Пер. А.А. Столярова, op. cit., стр. 100.

^[12] Пер. А.А. Столярова. См.: Фрагменты ранних стоиков, т. II. Часть 2: Логические и физические фрагменты (Фрг. 1-521). Перевод и комментарии А.А. Столярова. – Москва, 1999, стр. 48.

^[13] Пер. П.С. Попова. См. Аристотель. О душе // Аристотель. Сочинения в четырех томах, т. 1. – Москва, 1976, стр. 435 (Философское наследие).

^[14] Cf. SVF II, 845.

^[15] TÕn noàn ¹gemÒna œcein ™pˆ t¦ fainÒmena kaq»konta. Пер. А.К. Гаврилова, op. cit., стр. 16.

^[16] Пер. А.К. Гаврилова, op. cit., стр. 50.

^[17] Cf. Marcus Aurelius, V, 27; X, 33, 2: noàj kaˆ lÒgoj; cf. ibid. III, 3: noàj kaˆ da…mwn.

^[18] Пер. А.К. Гаврилова, op. cit., стр. 11. Cf. ibid. II, 17; III, 3-7, 12, 16; V, 10, 27; VII, 17; VIII, 45; X, 13; XII, 3. См. также: Rist J.M. Stoic Philosophy. – Cambridge, 1969, p. 256-272.

^[19] Cf. Seneca, Ep. 31, 11; 41, 2; 66, 12; 73, 16; 83, 1; 87, 21; 92, 1; Epictetus, I, 14, 12; II, 8, 11 & 13; cf. Diogenes Laertius, VII, 143; Tertullianus, De anima 5.

^[20] Пер. А.К. Гаврилова, op. cit., стр. 27. Cf. Pindarus, Pythia 5, 122-123: DiÒj toi nÒoj mšgaj

kubern´ / da…mon' ¢ndrîn f…lwn, “мощный дух Зевса - / Кормчий при демоне тех, кто ему любезен”, - пер. М.Л. Гаспарова. См.: Пиндар. Вакхилид. Оды. Фрагменты. Издание подготовил М.Л. Гаспаров. – Москва, 1980, стр. 94 (Литературные памятники).

^[21] Цит. по изданию: Марк Аврелий Антонин. Размышления. – Санкт-Петербург, 1993, стр. 200.

^[22] Theiler W. Kaiser Marc Aurel. Wege zu sich selbst. 2. Aufl. – Zürich - München, 1974, S. 310. Cf. Rist J.M., op. cit., p. 268-272.

^[23] Пер. М.Л. Гаспарова. См.: О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. – Москва, 1979, стр. 295-296 (Философское наследие). Cf. Epictetus, Dissertationes ab Arriano digestae I, 14, 11-14 [ = Posidonius, fr. 388 Theiler ].

^[24] О Плутархе см.: Dillon J.M. The Middle Platonists. A Study of Platonism 80. B.C. to A.D. 220. – London – Ithaca (New York), 1977, p. 211-214; Dillon J.M. Plutarch and the Separable Intellect // Misticismo y Religiones Mistéricas en la Obra de Plutarco (Actas del VII Simposio Espanol sobre Plutarco, edd. A.P. Jiménez & F. Casadesús. – Madrid, 2001, p. 35-44. См. также: Brenk F.E. In Mist Apparelled: Religious Themes in Plutarch’s Moralia and Lives. – Leiden, 1977 (Mnemosyne. Suppl. 48); Deuse W. Untersuchungen zur mittelplatonischen und neuplatonischen Seelenlehre. – Wiesbaden, 1983, S. 45-47 (Abhandlungen der Akademie der Wissenschaften und der Literatur zu Mainz. Geistes- und Sozialwissenschaftlichen Klasse. Einzelveröffentlichung 3).

^[25] Пер. Г.А. Иванова. См.: Плутарх. О лике, видимом на диске Луны // Философия природы в античности и в Средние века. – Москва, 2000, стр. 165.

^[26] Cf. Marcus Aurelius, XII, 14: “Ликуй, что средь волн таких в самом тебе есть ведущий ум. И если понесут тебя волны, пусть твое тело несут или дыхание и прочее – ума (noàn ) не унесут”, - пер. А.К. Гаврилова, op. cit., стр. 68.

^[27] Пер. Я.М. Боровского. См.: Плутарх. О демоне Сократа // Плутарх. Сочинения. Составление С.С. Аверинцева, вступительная статья А.Ф. Лосева, комментарии А.А. Столярова. – Москва, 1983, стр. 525-526 (Библиотека античной литературы. Греция).

^[28] О Посидонии как источнике Плутарха см.: Reinchardt K. Poseidonios von Apameia // Paulys Real-Encyclopädie der klassischen Altertumswissenschaft, hrsg. von G.Wissowa, W. Kroll (u. a.), Bd. XXII. – Stuttgart, 1953, cols. 782-791; Cherniss H. Preface // Plutarch’ Moralia, vol. XII, ed. by H. Cherniss. – Cambridge (Massachusetts) - London, 1957, p. 23-26 ( The Loeb Classical Library); Görgemanns H. Untersuchungen zu Plutarchs Dialog De facie in orbe lunae. – Heidelberg, 1970, S. 80, Anm. 117; 103.

^[29] Cf. Dillon J.M. The Middle Platonists. A Study of Platonism 80. B.C. to A.D. 220. – London – Ithaca (New York), 1977, p. 116 f.

^[30] Whittaker J. Ammonius on the Delphic E (1969) // Whittaker J. Studies in Platonism and Patristic Thought. – London, 1984 [ = Study V, p. 185-192 ]. Cf. Dillon J.M., op. cit., p. 189-192

^[31] Marcus Aurelius, I, 9. Ср. другие свидетельства о Сексте: Apuleius, Metamorphosae I, 2; Cassius Dio, Historiae Romanae, 71, 1, 2; Philostratus, Vitae sophistarum 2, 1, 9; Themistius, Or. 11, 145 b.

^[32] Ср. заглавие одного из недошедших до нас сочинений Посидония: Perˆ ¹rèwn kaˆ daimÒ-

nwn (ap. Macrobium, Saturnalia I, 23, 7).

^[33] Cf. Detienne M. La notion de daimôn dans la pythagorisme ancien. Préf. de J.-P. Vernant. – Paris, 1963 (Bibliothèque de la Faculté de philosophie et lettres de l’Univ. de Liège. Fasc. 165).

^[34] Cf. Fritz K. von. Die Rolle des NOUS. NOUS und NOEIN in de homerischen Gedichten (1943-46) // Um die Begriffswelt der Vorsokratiker, hrsg. Von H.-G. Gadamer. – Darmstadt, 1968, S. 246-363 (Wege der Forschung 9).

^[35] Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. Кн.1. Общее введение в чистую феноменологию в пер. А.В. Михайлова. М., 1999, С. 24.

^[36] Там же, С. 84, 120.

^[37] Там же, С. 73.

^[38] Там же, С. 91-92.

^[39] См., к примеру: Гартман Н. Старая и новая онтология // Историко-философский ежегодник “88. М., 1988, С. 322.

^[40] Wörterbuch der philosophischen Begriffe. Historisch-Quellenmässig bearb. von R. Eisler. Bd. II. B., 1929, S. 625.

^[41] Философский словарь. Сокр. пер. с немецкого. М., 1961, С. 499.

^[42] The Oxford Companion to Philosophy. Ed. by T. Honderich. Oxf.-NY, 1995, P. 634.

^[43] Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1997, С. 41.

^[44] Эта трехуровневая шкала является для данного типа онтологии “эйдетической”, что не означает ее “наличности” в каждой модели стратификации рассматриваемого типа.

^[45] Более того, онтология как таковая истолковывалась Кантом как область теории познания. Еще в ранней работе “О форме и принципах чувственно воспринимаемого и интеллигибельного мира” (1770). в разделе II §9 Кант писал об “общих принципах чистого рассудка как их излагает онтология или рациональная психология”. А в “Критике чистого разума” (В 303) он прямо указывал: “Основоположения рассудка суть лишь принципы описания явлений, и гордое имя онтологии, притязающей на то, чтобы давать априорные синтетические знания о вещах вообще в виде систематического учения (например, принципа причинности), должно быть заменено скромным именем простой аналитики чистого рассудка”. Закономерно, что радикальное переосмысление “онтологии” ведет к “пропорциональному” переосмыслению “метафизики” в целом, первенствующую дисциплину которой продолжает составляет гносеологически переосмысленная онтология. Новая, кантовская, метафизика должна была состоять “в узком смысле” из двух дисциплин, одна из которых трактовалась как трансцендентальной философии или онтология, которая рассматривает “только сам рассудок и разум в системе всех понятий и основоположений, относящихся к предметам вообще” без рассмотрения самих объектов, “которые были бы даны” (В 873). — Кант И. Собрание сочинений в восьми томах. М., 1994, Т.2, С. 289; Т. 3, С.239, 614-615.

^[46] Так у того же Гуссерля, который, как мы знаем, ясно дезавуировал “реальность” в качестве философского понятия, мы обнаруживаем в разных пассажах цитированного произведения признаки обоих типов онтологии. Когда он пишет, например, что (§ 59) “любой регионально изолируемой сфере индивидуального бытия соответсвует, в предельно широком логическом смысле, определенная онтология, - например, физической природе соответствует онтология природы, животной природе - онтология всего животного, и все эти дисциплины, все равно, разработанные или только теперь постулируемые, подлежат редукции”, то, как бы он их не редуцировал, он строит вертикаль онтологии бытия. Когда же он отличает “региональную сущность”, называемую “переживание” (в особенности ее спецификацию cogitatio) как воспринимаемое в имманентном восприятии от пространственно-вещного, которое вопринимается другим способом (§ 42) или противопоставляет абсолютное бытие сознания (которое от внешних вещей не зависит в своем экзистировании) интенциональному бытию внешнего мира (мира транцендентных вещей, который “совершенно немыслим без сознания” - § 49), он конструирует как раз то, что мы обозначили как онтологию реальности. См.: Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. С. 129, 91, 107-108.

^[47] Речь идет, в частности, о проработанной трехступенчатой дифференциации самих различий между объектами, в которую включались различия реальные (различия референтов высказываний), интенциональные (различия в значении высказываний) и логические.

^[48] О биографии, основных сочинениях и некоторых концепциях Генриха Гентского см.: Апполонов А.В. Генрих Гентский и его Quodlibeta // Историко-философский ежегоджник ‘99. М., 2001, С. 88-90.

^[49] Quodlibeta IX, q. 3 c.

^[50] Summa a.221q.4.

^[51] Примером может служить различение “трех бытий” материи: то, благодаря которому материя именуется “простым сущим” и которое она имеет от Бога; то, благодаря которому материя есть некая “восприимчивость”; то, которое она получает благодаря восприятию того, к чему она восприимчива, т.е. форму. См.: Генрих Гентский. Кводлибет I. Пер. и примеч. А.В. Апполонова // Историко-философский ежегодник ‘99. М., 2001, С. 103.

^[52] О биографии, основных сочинениях и некоторых концепциях Генриха Гентского см.: Апполонов А.В. Матфей из Акваспарты и его учение о познании // Историко-философский ежегодник 2000. М., 2002, С. 133-136.

^[53] Матфей из Акваспарты. Вопросы о вере.Вопросы о познании // Там же, С. 148.

^[54] Там же, С. 160.

^[55] Там же, С. 155, 156.

^[56] Назвать по-другому тот субститут индивида, который остается у буддистов после отрицания онтологических оснований всего, что соответствует нашей идее личности, довольно трудно. Концепция алая-виджняны, которую мы иногда интерпретируем как “аккумулированное сознание” и которая, по верной догадке Щербатского, была призвана как-то удовлетворить потребность в перманентном центре самосознания, отказ от которого составлял и составляет основной “догмат” всех школ буддизма, была обречена на противоречивость. С одной стороны, она была введена для того, чтобы объяснить сам опыт, который для буддийских идеалистов мог трактоваться только как имманентный (когда виджнянавадин видит то, что “кажется” ему кувшином, он объясняет это “всплыванием” соотвествующей идеи данного предмета из глубин резервуара его кармической памяти) и обосновать возможность действия механизма кармы, с другой — не могла соответствовать этим предназначениям вследствие того, что само “аккумулированное сознание” в соответствии с общебуддийским учением мыслилось как мгновенное, а потому и недостаточное для объяснения нужных аккумуляций.

^[57] Еще одна схема-формула, как “краткая запись” всего буддийского учения, в которой подразумеваются осознание бессубстанциальности психофизической организации (которая исчерпывается дхармами по классификациям скандхи, аятаны и дхату, за пределами которых нельзя уже “вычислить” никакого Я) и осознание пустотности всех вещей — как лишенных читты, манаса, мановиджняны и пяти дхарм (II. 24).

^[58] В тексте различаются воображения в связи со 1) словами, 2) их значениями, 3) признаками, 4) богатством, 5) собственной природой, 6) причинами, 7) философскими взглядами, 8) рассуждением, 9) возникновением, 10) невозникновением, 11) соединением и 12) закабалением и освобождением. Каждое из них получает краткую характеристику. Так, воображение в связи со значениями слов “это когда имеет место воображение, что употребление слов [предполагает], будто значению соответствует [действительная] вещь, которая обладает собственной природой и входит в сферу реализации благородного знания”. См.: Saddharmalañkāvatārasūtram. Ed. by Dr. P.L. Vaidya. Darbhanga, 1963 (Buddhist Sanskrit Texts N.3), Р. 52.15 - 54.24 (вторые цифры означают строки соответствующих страниц).

^[59] Согласно II. 193. Можно предположить, что они распределяются в соответствии с функционированием 6 органов познания (из которых один — ум-манас).

^[60] Самая краткая “запись” трех уровней реальности в “Ланкаватара-сутре” выглядит как: “Заблуждение, причина, конструирование — признаки [реальности] зависимой, Номинация при наличии этого как причины — признак воображаемой (138). А когда в ней не возникают ни номинация, ни причина, ни конструирование, [Производимые] соединением идей и вещей, это признак совершенной” (139). — Там же, Р. 116. 17-20. Прибегая к популярным в махаяне наглядным “морским образам”, можно сказать, что первый уровень реальности-сознания можно представить в виде моря, волнуемого и на глубине и на поверхности, второй — в виде того же моря, но волнуемого уже только на глубине (при наличии ветра оно способно и к внешним движениям), третий — в виде моря в состоянии штиля.

^[61] Щербатской писал о двух типах иллюзий, различаемых и у буддистов и у Канта: эмпирическом и трансцендентальном, приводя такой пример, как то, что дерево движущееся относится к иллюзиям первого типа, дерево стоящее — к иллюзиям второго, так как оно реально лишь в сравнении с фантомом, но не с вещью-в-себе. Об этой параллели в контексте других, рассматриваемых в главном труде русского буддолога “Буддийская логика” (1930 - 1932) см.: Шохин В.К. Ф.И. Щербатской и его компаративистская философия. М., 1998, С.121-122. Следует отметить, что хотя Щербатской уловил здесь главное, он, вследствие своей общей ложной установки на наличие между Кантом и виджнянавадинами не просто параллелей, но почти полной изоморфности (что побуждало его даже переводить терминологию Канта на санскрит), он напрасно приписывает кенигбсергскому философу иллюзионистскую трактовку опыта как такового.

^[62] Конструированием подобных диспутов Щербатской увлекался исходя из правильной идеи относительно того, что индийская философия была общим дискуссионным клубом, а потому он никак бы не потерял своей весомости, если бы к нему подключить и европейских философов от Парменида до Э. фон Гартмана. См. знаменитый “Индийско-европейский симпозиум по проблеме реальности внешнего мира”: Stcherbatsky Th. Buddhist Logic. Vol. II. Leningrad, 1932, P. 536-545.

^[63] Серл. Открывая сознание заново. М., 2002.

^[64] Ук. соч. С. 14.

^[65] Ук. соч. С. 9.

^[66] Ук. соч. С. 99

^[67] Ук. соч. С. 46

^[68] Ж.О.Ламетри. Соч. М. "Мысль". 1976. С. 197

^[69] Ук. соч. С. 231

^[70] Ук. соч. С. 403

^[71] Ук. соч. С. 236, 244

^[72] Ук. соч. С. 471

^[73] Ук. соч. С. 207

^[74] М., Идея-Пресс, 2000

^[75] Ук соч. С. 11, 134

^[76] Ук. соч. С. 268

^[77] Ук. соч. С. 94, 268

^[78] Д. Сёрл. Открывая сознание заново. С. 48, 46, 28, 29

^[79] С.Прист. Теории сознания. С. 134

^[80] Сёрл. Открывая сознание заново. С. 24

^[81] Ук. соч. С. 26, 34, 47

^[82] Ук. соч. С. 95 - 96

^[83] Ук. соч. С. 98, 99

^[84] В данном случае термин "сознание" используется как синоним "ментального". В дальнейшем он будет употребляться и в собственном смысле, как противоположность бессознательного.

^[85] Тетенс родился в Тетенбюле (Южный Шлезвиг) 5 ноября 1738 года (по другим данным 16 сентября 1736 года). Получив образование в Ростоке и Копенгагене и звание магистра философии, с 1760 года Тетенс читает лекции в Ростоке и Бютцове. В 1763 году он становится профессором физики в Бютцове, а в 1776 года профессором философии в университете Киля. Впоследствии он получает здесь же кафедру математики. С 1788 года Тетенс действительный член Королевского научного общества в Копенгагене. В 1789 году в его жизни происходит крутой поворот. Он оставляет преподавание и занимается финансовой и банковской деятельностью в Копенгагене, совмещая ее с работой в Королевском научном обществе. Тетенс умер в Копенгагене 15 (по другим данным – 19) августа 1807 года. Он был автором более семи десятков трудов по вопросам философии, теологии, математики, физики, биологии, лингвистики, политики, финансов и т. д. на немецком, датском, латинском и французском языках. И хотя собственно философских сочинений у него не так много, именно они занимают центральное место в его наследии.

^[86] См. Dessoir M. Abriß einer Geschichte der Psychologie. Heidelberg, 1911. S. 118 – 119.

^[87] Preisschriften über die Frage: welche Fortschritte hat die Metaphysik seit Leibnitzens und Wolffs Zeiten in Deutschland gemacht? Von J. C. Schwab, K. L. Reinhold und J. H. Abicht. B., 1796. S. 100

^[88] Pillsbury W. B. The History of Psychology. N.Y., 1929. P. 121

^[89] Uebele W. J. N. Tetens nach seiner Gesamtentwicklung betrachtet mit besonderer Berücksichtigung des Verhältnisses zu Kant. B., 1911.

^[90] Большой резонанс в этой связи в последнее время получила попытка составления таблицы "человеческих универсалий" посредством кросс-культурного анализа. Совокупность таких универсалий и объявляется "человеческой природой" – см. Brown D. E. Human Universals. N. Y., 1991. В XVIII веке одним из пионеров подобных исследований был Андрей Колыванов (за этим псевдонимом скорее всего скрывается А. И. Вяземский), трактат которого "Наблюдения о человеческом духе и его отношении к миру" (Beobachtungen über den Geist des Menschen und dessen Verhältniß zur Welt. Altona, 1790) получил высшие оценки со стороны влиятельных немецких мыслителей, таких как К. Ф. Мориц и С. Маймон, но затем загадочно исчез и был найден лишь в 2002 г. – его находка существенно меняет исторический образ философской антропологии.

^[91] См. напр. Barnouw J. The Philosophical Achievement und Historical Significance of Johann Nicolas Tetens // Studies in the Eighteenth-Century Culture, 9 (1979), P. 301 – 335; Кuehn M. Hume and Tetens // Hume Studies, 15 (2), 1989. P. 365 – 375; Baumgarten H.-U. Kant und Tetens. Untersuchungen zum Problem von Vorstellung und Gegenstand. Stuttgart, 1992; Hauser Chr. Selbstbewusstsein und personale Identität. Positionen und Aporien ihrer vorkantischen Geschichte. Locke, Leibniz, Hume und Tetens. Stuttgart, 1994; Heßbrüggen-Walter S. Nur suchen, nicht finden: Kant, Tetens und die Grundkraft der Seele // Akten des IX. Internationalen Kant-Kongresses. Bd. 4. B., 2001. S. 368 – 374; Жучков В. А. Проблема необходимости познания и свободы воли у И. Н. Тетенса // Из истории немецкой философии XVIII века. М., 1996. С. 113 – 144. Круглов А. Н. И. Н. Тетенс и исторический контекст его сочинения "О всеобщей спекулятивной философии" // ВФ, 12 (2002). С. 191 – 203. Круглов А. Н. О философской позиции И. Н. Тетенса в его сочинении "О всеобщей спекулятивной философии" // ВФ, 7 (2003). С. 138 – 146.

^[92] См. напр. Schmid C. Chr. E. Empirische Psychologie. Jena, 1791. S. 18; Carus F. A. Geschichte der Psychologie. Lpz., 1808. S. 545. Schulze G. E. Psychische Anthropologie. 3 Ausg. Göttingen, 1826. S. 21.

^[93] Wolff Chr. Vernünftige Gedanken von Gott, der Welt und der Seele des Menschen, auch allen Dingen überhaupt. 3 Aufl. Halle, 1725. S. 453. Правда, термин "рациональная психология" в этой работе отсутствует. Он был введен учеником Вольфа Л. Ф. Тюммигом в работе "Установления вольфовской философии" (Thümmig L. Ph. Institutiones philosophiae Wolfianae. T. 1 – 2. Francofurti et Lipsae, 1725 – 1726) и позже использован Вольфом в названии своего латинского трактата о душе.

^[94] Wolff Chr. Der vernünftigen Gedanken von Gott, der Welt und der Seele des Menschen, auch allen Dingen überhaupt, Anderer Theil, bestehend in ausführlichen Anmerkungen, und zu besserem Verstande und bequemerem Gebrauche derselben heraus gegeben von Christian Wolffen. Andere Aufl. Frankfurt a. M., 1727. S. 417 – 418. См. также Wolff Chr. Ausführliche Nachricht von seinen eigenen Schriften, die er in deutscher Sprache heraus gegeben. Die a. Aufl. Frankfurt a. Main, 1733. S. 286.

^[95] См. Wolff Chr. Psychologia rationalis. Ed. nova priori emendatior. Francofurti et Lipsae, 1740. P. 45.

^[96] См. Crusius Chr. A. Anweisung vernünftig zu leben, Lpz., 1767. S. 8.

^[97] Wolff Chr. Vernünftige Gedanken. S. 463 – 465.

^[98] См. Tetens J. N. Philosophische Versuche über die menschliche Natur und ihre Entwickelung. Bd. 1 – 2. Lpz., 1777. Bd. 1. S. 150 – 151.

^[99] Сама по себе эта идея, конечно, была хорошо известна и до Эберхарда. Но он показал, что она "работает" и позволяет объяснить ряд феноменологических параметров чувства и мышления, к примеру, представление об активности мышления и пассивности чувства или о том, что ощущение являет нам наши внутренние состояния, а мышление позволяет рассматривать вещи сами по себе – см. Eberhard J. A. Allgemeine Theorie des Denkens und Empfindens. B., 1776. S. 36 – 48.

^[100] Tetens J. N. Philosophische Versuche. Bd. 1. S. 156.

^[101] Термины "Bewusstsein" и "Gewahrnehmung" обычно употребляются Тетенсом как синонимы.

^[102] Ibid. S. III – IV.

^[103] Nachempfindungen. Этот необычный в то время термин, судя по всему, заимствован Тетенсом из "Истории человеческих и животных душ" Ю. Хр. Хеннингса (1774).

^[104] Ibid. S. 42.

^[105] Ibid. S. 33.

^[106] М. Дессуар вообще считал, что Тетенс был первым автором, ставившим математические опыты с психикой (см. Dessoir M. Geschichte der neueren deutschen Psychologie. 2 Aufl. Bd. 1. B., 1902. S. 366). Однако К. Рамул показал (см. Ramul K. Some Early Measurements and Ratings in Psychology // American Psychologist, 18 (10), 1963, P. 653 – 659), что даже в области измерения длительности пост-ощущений у Тетенса было много предшественников среди естествоиспыталей (и, кстати, не только: расчеты и описания такого рода опытов мы находим, к примеру, у И. А. Эберхарда, не говоря уже о Д. Гартли). Однако чуть ли не все эти ученые (с подачи Ньютона) занимались только зрением, уступая Тетенсу по широте подхода к данной теме.

^[107] Tetens J. N. Philosophische Versuche. Bd. 1. S. 191.

^[108] Ibid. S. 192.

^[109] Ibid. S. 85 – 86.

^[110] Ibid. S. 87.

^[111] Ibid. S. 65.

^[112] Hume D. A Treatise of Human Nature. Ed. by Th. H. Green and Th. H. Grose. L., 1886. V. 1. P. 398

^[113] Ср. Tetens J. N. Philosophische Versuche. Bd. 1. S. 173.

^[114] Ibid.

^[115] Упоминание об этой работе отсутствует в классическом исследовании философии Бонне, выполненном в 1948 году Р. Савьо (Savioz R. La philosophie de Charles Bonnet de Genève. Paris, 1948), которое является ориентиром для большинства позднейших авторов и содержит перечень не только опубликованных работ Бонне, но и его важнейших рукописей. Похоже, что эта книга Бонне сохранилась в мире лишь в нескольких экземплярах (помимо научной библиотеки МГУ в Москве, она есть в Библиотеке герцогини Анны Амалии в Веймаре, а также в университетской библиотеке Мюнхена и, возможно, еще в двух-трех библиотеках), и во всех известных автору случаях эта работа проходит как анонимное издание. Между тем, в авторстве Бонне трудно сомневаться. Трактат изначально был написан по-французски и выдает руку мастера в философии (не случайно он был отмечен Академией, хотя и не победил в конкурсе), его автор следует фирменному "аналитическому методу" Бонне (см. Untersuchungen über das Empfindungs- und Erkenntnisvermögen. Lpz., 1787. S. 9 – 10) и дает такую интерпретацию основных душевных способностей – воображения, памяти, внимания, желания и т. д., которая характерна именно для Бонне (ibid. 20 – 24). В частности, он утверждает, что "все факты, которые учат нас, что память зависит от состояния тела и всецело подчинена причинам, действующим на тело, одновременно доказывают, что [ее] хранителем является тело, а не душа" (ibid. 22). Есть в этой работе и прямые текстуальные совпадения с "Аналитическим опытом о способностях души" Бонне (ср. Ibid. S. 14 и Bonnet Ch. Essai analytique sur les facultés de l’âme. Copenhagen, 1760 (1759). P. 96 ).

^[116] Untersuchungen. S. 14

^[117] Bonnet Ch. Essai analytique. P. 98.

^[118] Tetens J. N. Philosophische Versuche, Bd. 1. S. 611.

^[119] См. Kant I. Gesammelte Schriften (Akademie-Ausgabe). B., 1900 – . Bd. 17. S. 653.

^[120] Ibid. Bd. 23. S. 18.

^[121] Tetens J. N. Philosophische Versuche. Bd. 1. S. 157.

^[122] Ibid. S. 160.

^[123] Dichtkraft. А. Н. Круглов предлагает переводить этот термин Тетенса как "способность сочинительства" или "вымысла", имея в виду, что термин "Phantasie" используется им в качестве синонима "воображения" (Круглов, Примечания // ВФ, 7 (2003). С. 173). Но именно поэтому "Phantasie" можно переводить как "воображение", а "Dichtkraft" – как "фантазия".

^[124] Tetens J. N. Philosophische Versuche. Bd. 1. S. 132.

^[125] Ibid. S. 445 – 450.

^[126] Ср. Ibid. S. 304.

^[127] В некоторых случаях, впрочем весьма малочисленных, восприятие, по мнению Тетенса, может иметь место и без подобного посредничества. Ср. Tetens J. N. Ueber die allgemeine speculativische Philosophie. B., 1913. S. 48 – 49 и Tetens J. N. Philosophische Versuche. Bd. 1. S. 304.

^[128] Cр. Tetens J. N. Philosophische Versuche. Bd. 2. S. 21.

^[129] См. Ibid. S. 614 – 615.

^[130] Ibid. Bd. 1. S. 295.

^[131] Ibid.

^[132] См. напр. Wolff Chr. Vernünftige Gedanken: "Мы сознаем вещи, различая их" (S. 454).

^[133] Crusius Chr. A. Entwurf der nothwendigen Vernunft-Wahrheiten. Lpz., 1745 (Hildesheim, 1964). S. 863 – 865. Сознание, по Крузию, есть способность создавать представления о представлениях.

^[134] Tetens J. N. Philosophische Versuche. Bd. 1. S. 262 – 263.

^[135] Прямое влияние крузиевской критики Вольфа на Тетенса проблематично.

^[136] Tetens J. N. Philosophische Versuche. Bd. 1. S. 93.

^[137] Ср. Tetens J. N. Ueber der Ursprung der Sprachen und der Schrift. Bützow und Wismar, 1772. S. 29.

^[138] Tetens J. N. Philosophische Versuche. Bd. 1. S. 613.

^[139] Ibid. S. 612 – 613.

^[140] Ibid. S. 198 – 199. Существование чувства перехода и отношения не отменяет тезиса Тетенса о том, что отношения между вещами мыслятся, а не чувствуются. Хотя это чувство наводит мост между чувственностью и мышлением, само оно дает "абсолютную" модификацию души.

^[141] Ibid. S. 36.

^[142] Обсуждая вопрос о том, является ли чувство первоначальной силой души, Тетенс пришел к выводу, что его скорее следует признать "непосредственным действием основной силы души" (ibid. S. 735), а не самой этой силой – она "остается неизвестной нам" (idid. S. 737). Ведь мы знаем чувство уже в развитом состоянии, и оно развивается из основной силы души. Но в любом случае он выводит все наличные способности из чувства, и в этом плане невозможно принять ни тезис С. Хесбрюгген-Вальтера (См. Heßbrüggen-Walter S. Kant, Tetens und die Grundkraft der Seele. S. 372) о том, что он остался с дуализмом "рецептивности" и "деятельной силы" (они являют собой два аспекта чувства), ни тем более с абсолютизацией тетенсовского различения "трех основных способностей души", чувства, рассудка и воли (Tetens J. N. Philosophische Versuche. Bd. 1. S. 625 – 627): Тетенс использовал его исключительно в классификаторских целях.

^[143] См. напр. ibid. S. 756.

^[144] Ibid. Bd. 2. S. 650.

^[145] Ibid. Bd. 1. S. 293 – 294.

^[146] Ibid. S. 602.

^[147] См. Ibid. S. 37.

^[148] См. Tetens J. N. Philosophische Versuche. Bd. 2. S. 296.

^[149] Сам Тетенс признавал это обстоятельство и в 13 "Опыте" пытался найти прямые доказательства субстанциальности души. В свете проведенного в данной статье анализа можно согласиться с тезисом Хр. Хаузера, что такая, на первый взгляд, спекулятивная позиция не обязательно должна приниматься в штыки – cм. Hauser Chr. Selbstbewusstsein und personale Identität. S. 150 – 151.

^[150] См. Pinker S. The Blank Slate. The Modern Denial of Human Nature. N. Y., 2002. P. 240.

^[151] Подробнее о юмовском проекте философии сознания – см. Васильев В. В. История философской психологии. Западная Европа – XVIII век. Калининград, 2003. С. 201 – 230.

^[152] Первый идет от Декарта, второй от Аристотеля, третий и четвертый были атрибутированы в основном тексте статьи, а пятый являет собой общее место современной философии сознания.

^[153] С. Прист, "Теории сознания", М., 2000, с.17

^[154] Д. Серл, "Открывая сознание заново", М., 2002 с. 26, 225.

^[155] Кант И., Соч. в 6 томах. М., 1963-1966, т.3, с. 73-75. Далее, за исключением особо оговоренных случаев, цитаты из Канта будут приводиться по данному изданию внутри текста, с указанием номера тома и страницы

^[156] Д. Серл, ук. соч., с. 27, 34.

^[157] Ук. соч.,с. 94, 100-111.

^[158] С. Прист, там же, с. 7-9.

^[159] Д.Серл, там же, с.24.

^[160] См. т. 3, с 89; Kant, B-XIX. Ср. Кант, "Критика чистого разума", М., 1999, с. 36.

^[161] Прист С., там же, с. 277.

^[162] Прист С., ук.соч., с. 7,17

^[163] Соловьев В. С. Соч. в 2 т. Т. 2. М.: "Мысль", 1988. С. 441.

^[164] См. мою статью: Калинников Л. А. Является ли трансцендентальный идеализм трансцендентальной антропологией? // Трансцендентальная антропология и логика. Труды международного семинара "Антропология с современной точки зрения" и VIII Кантовских чтений. Калининград, 2000.

^[165] Кант И. Из рукописного наследия (материалы к "Критике чистого разума", Opus postumum). М.: "Прогресс-Традиция", 2000. С. 164.

^[166] Там же.

^[167] Там же. С. 139.

^[168] Там же. С. 160.

^[169] Там же.

^[170] Там же.

^[171] Там же.

^[172] Здесь и далее цитирование по изданию: Кант И. Собр. соч. в 8-ми т. Т.1. М.: "Чоро", 1994. – осуществляется в круглых скобках: римская цифра обозначает номер тома, арабская – страницу.

^[173] Цитирование же по изданию: Кант И. Соч. в 6-ти т. М.: "Мысль", 1963-1966. – осуществляется в тех же круглых скобках, но арабская цифра до запятой означает номер тома, а после – страницу. Здесь перевод сделан более точно, нежели в восьмитомном издании, где он противоречит интенциям Канта, поскольку он в "Критике телеологической способности суждения" (второй части третьей "Критики…") стремится не утвердить, а опровергнуть физикотеологическое доказательство бытия Божия. Перевод в восьмитомнике этой интенции не учитывает.

^[174] Кант И. Из рукописного наследия … С. 161.

^[175] Там же. С. 162.

^[176] Там же.

^[177] Jacobi’s Werke (JW), Bd.III, S.15.

^[178] JW, Bd.2, S.277.

^[179] JW, Bd.2, S.310.

^[180] JW, Bd.3, S.354.

^[181] David Hume über den Glauben oder Idealismus und Realismus. Ein Gespräch von Friedrich Heinrich Jacobi. - Breslau: Löwe, 1795. S.209-230.

^[182] JW, Bd.2, S.304.

^[183] F.H.Jacobi’s auserlesener Briefwechsel. - Leipzig, 1827, Bd.2, S.45.

^[184] JW, Bd.3, S.365.

^[185] JW, Bd.3, S.76.

^[186] JW, Bd.2, S.303-304.

^[187] B 55. Кант И. Критика чистого разума / Пер. с нем. Н.О.Лосского с вариантами пер. на рус. и европ. языки. – М.: Наука, 1998. С.89-90.

^[188] JW, Bd.2, S.302-303.

^[189] A 103-109. Кант И. Критика чистого разума / Пер. с нем. Н.О.Лосского с вариантами пер. на рус. и европ. языки. – М.: Наука, 1998. С.137-139.

^[190] Kant’s gesammelte Schriften, Bd.12, S.215-217.

^[191] KgS, Bd.12, S.224. См. также: Кант И. Трактаты и письма. М.: Наука, 1980. С.612.

^[192] Ibid. Там же, с.613.

^[193] См.: Herring H. Das Problem der Affektion bei Kant. Phil. Diss. – Mainz, Köln, 1953. S.82 f.

^[194] Baum G. Vernunft und Erkenntnis. Die Philosophie F.H.Jacobis. – Bonn: Bouvier, 1969. S.55-57.

^[195] Ibid., S.57-59.

^[196] Ibid., S.60.

^[197] JW, Bd.3, S.531. Письмо Якоби к Канту от 16 ноября 1789 г.

^[198] JW, Bd.2, S.50.

^[199] JW, Bd.3, S.518.

^[200] JW, Bd.2, S.38,40.

^[201] JW, Bd.2, S.275 f.

^[202] JW, Bd.3, S.115.

^[203] JW, Bd.2, S.310, Bd.4/2, S.225.

^[204] JW, Bd.2, S.310.

^[205] JW, Bd.3, S.100.

^[206] JW, Bd.3, S.183.

^[207] JW, Bd.2, S.24.

^[208] JW, Bd.3, S.184.

^[209] Jacobi an Fichte. - Hamburg: Perthes, 1799. S.39.

^[210] JW, Bd.3, S.44.

^[211] JW, Bd.4/1, S.XXXVII.

^[212] JW, Bd.2, S.62.

^[213] JW, Bd.4, XL, 59, 70-71, Bd.2, S.20.

^[214] Aus F.H.Jacobi's Nachlaß. Bd.1. – Leipzig: Engelmann, 1869. S.239.

^[215] JW, Bd.2, S.34-36.

^[216] JW, Bd.2, S.227.

^[217] JW, Bd.4, S.210.

^[218] Baum G. Vernunft und Erkenntnis. Die Philosophie F.H.Jacobis. – Bonn: Bouvier, 1969. S.21.

^[219] Friedrich Heinrich Jacobi's auserlesener Briefwechsel. In zwei Bänden // hrsg. von Friedrich Roth. Band 2: Briefe Okt. 1789 – 1818. – Leipzig: Fleischer, 1827. S.445.

^[220] Wilhelm von Humboldts Tagebuch seiner Reise nach Norddeutschland im Jahre 1796 / hrsg. von Albert Leitzmann. - Weimar, 1894. S.92.

^[221] JW, Bd.4, S.211.

^[222] JW, Bd.2, S.175.

^[223] JW, Bd.5, S.119-120.

^[224] JW, Bd.2, S.173 f.

^[225] А 370. Цит. соч., с.326.

^[226] А 371. Цит. соч., с.326.

^[227] А 378. Цит. соч., с.329.

^[228] KgS, Bd.4, S.337. Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей появиться как наука // Соч. в 6 т. М.: Мысль, 1965. Т.4/1. С.159.

^[229] А 374. Цит. соч., с.328, примеч.

^[230] А 379-380. Цит. соч., с.330. Здесь ошибка в переводе Н.О.Лосского: в оригинале "доставляющих" относится к "явлениям", а не к их "основе".

^[231] А 385. Цит. соч., с.332.

^[232] JW, Bd.2, S.203-208.

^[233] JW, Bd.1, S.89; Bd.3, S.33 f.

^[234] JW, Bd.1, S.148; Bd.3, S.209.

^[235] Отметим, что Sinn в немецком языке означает не только "чувство", но и "смысл", "разумение".

^[236] JW, Bd.4, S.XXI.

^[237] JW, Bd.4, S.XXV.

^[238] JW, Bd.3, S.385, примеч.

^[239] JW, Bd.2, S.62.

^[240] Herders Sämmtliche Werke / Hrsg. von Bernhard Suphan. 33 Bde. - Berlin, 1877-1913. Neudruck: Hildesheim, 1967-1968, Bd.14, S.245.

^[241] JW, Bd.3, S.19. Заметим, что Vernehmen означает и "слушание" дела в суде, и "допрос" следователя. Иначе говоря, принятие во внимание некоторого "свидетельства". Последнее понятие нередко применяется в религиозных текстах для характеристики отношений между Богом и человеком.

^[242] JW, Bd.4/1, S.72.

^[243] JW, Bd.2, S.100.

^[244] JW, Bd.4/2, S.259, примечание.

^[245] Работа выполнена в рамках проекта, поддержанного РГНФ: 02 – 03 – 18020.

^[246] Хайдеггер М. Бытие и время. – Пер. Бибихина В.В. - М., 1997. - С.24. См. также: Гайденко П.П. М. Хайдеггер: От исторической герменевтики к герменевтике бытия // Гайденко П.П. Прорыв к трансцендентному. М., 1997. - С.360 - 363

^[247] Rosenzweig Fr. “Urzelle” des “Stern der Erlösung” // Rosenzweig Fr. Kleine Schriften. B.: Schocken Verlag / Jüdaischer Buchverlag, 1957. – S. 359 – 360. См. также: Bienenstock M. Franz Rosenzweig et sa critique des philosophies de l’esprit // Revue de mėtaphysique et de morale. – P., 1999. – N 3, P.291 – 312.

^[248] Rosenzweig Fr. The Star of Redemption. – Notre Dame; London: University of Notre Dame press, 1970. - P.3.

^[249] Хайдеггер М. Цит. соч. С.25. О средневековых корнях философии и терминологии Декарта см. прекрасную работу Э. Жильсона "Учение Декарта о свободе и теология", которая должна выйти в свет во втором томе "Избранного" Э. Жильсона. Достоинство этой работы состоит кроме всего прочего в том, что в ней идет речь не только о средневековых теологических источниках мышления Декарта, но и о связи мышления последнего с теологическими диспутами его времени.

^[250] Гайденко П.П. История новоевропейской философии в ее связи с наукой. – М., 2000. - С.117.

^[251] Декарт Р. Соч. в 2-х тт. Т.1. – М., 1989. - С.269.

^[252] "…я понимаю не только, что в отношении того и другого (т.е. несовершенства и зависимости – З.С.) я ниже Бога, а между тем стремлюсь к высшему, но также и что это высшее наличествует в Боге, во мне же есть нечто подобное этому высшему, коль скоро я осмеливаюсь к этому стремиться". – Декарт Р. Цит. соч. Т.2. С. 291.

^[253] Там же. С.269, 270.

^[254] Кант И. Религия в пределах только разума // Кант И. Трактаты и письма. – М., 1980. – С. 222 – 223.

^[255] Декарт Р. Соч. в 2-х тт. Т.2. М., 1994. – С.17, 18.

^[256] "нельзя не признать скандалом для философии и общечеловеческого разума необходимость принимать лишь на веру существование вещей вне нас…" Кант И. Соч. в 6 тт. Т.3. М., 1964. С.101.

^[257] Данько С.В. Парадоксальность субъектной парадигмы в теории познания. Диссертация на соискание ученой степени кандидата философских наук. М., 2003.

^[258] Когда речь идет о зависимости от субъекта, то имеется в виду только зависимость от субъекта как Cogito, которое, как известно, не имеет ни рук, ни ног и не может оказывать физическое воздействие на внешние вещи. Поэтому понятно, что никакое физическое взаимодействие (или отсутствие такового) между человеческим телом и внешней вещью не может служить аргументом о зависимости или независимости этой вещи от сознания.

^[259] Декарт Р.Цит. соч. Т.2. . С.45.

^[260] Декарт Р. Цит. соч. Т.1. - С.590.

^[261] Левинас Э. Избранное: Тотальность и бесконечное. М.- СПб., 2000. - С.69, 70. См. также: Derrida J. Adieu à Emmanuel Lėvinas. – P., 1997.

^[262] Там же. С.70.

^[263] Там же.

^[264] Среди немногих отечественных работ, посвященных философии Когена, см.: Жучков В.А. Система кантовской философии и ее трансформация в неокантианстве // Кант и кантианцы: Критич. очерки одной философской традиции. М., 1978. - С.10 – 96; Гайденко П.П. Анализ математических предпосылок научного знания в неокантианстве Марбургской школы // Концепции науки в буржуазной философии и социологии. М., 1973. - С.73 – 131; Белов В.Н. Неокантианство Ч.1. Возникновение неокантианства. Маргбургская школа. Саратов, 2000.

^[265] Cohen H. Das Princip der Infinitesimal-Methode und seine Geschichte. – B., 1883. – S. 106 – 111.

^[266] Cohen H. Kant’s Theorie der Erfahrung. – Dritte Aufl. – Berlin, 1918 – S. 742.

^[267] Ibid., S. 738.

^[268] Ibid., S. 742.

^[269] Ibid., S. 398 – 410.

^[270] См. подробнее: Kluback W. The idea of Humanity: Hermann Cohen’s legacy to philosophy and theology. – Lanham; N.Y.; L., 1987. См. также: Poma A. The critical philosophy of Hermann Cohen. – Albany, N.Y., 1997.

^[271] Cohen H. Ethik des reinen Willens. – Dritte Aufl. – B., 1921. Kap. 1, 7. См. также: Poma A. Op.cit.

^[272] Cohen H. Ethik des reinen Willens, S.341.

^[273] Cohen H. Religion der Vernunf aus den Quellen des Judentums. – Zweite Aufl. – Frankfurt am Main, 1929.

См. также: Poma A. Op.cit. ; Rotenstreich N. Jewish philosophy in Modern Times: From Mendelsohn to Rosenzweig. – N.Y., Chicago, San Francisco, 1968. Ch.4. From the Ethical Idea to the True Being; Guttmann J. Philosophies of Judaism: The history of Jewish philosophy from Biblical times to Franz Rosenzweig. – N.Y., Chicago, San Francisco, 1964. Pt. 3.

^[274] Cohen H. Religion der Vernunf aus den Quellen des Judentums. – Zweite Aufl. – Frankfurt am Main, 1929. – S. 15.

^[275] Ibid., S.18.

^[276] Ibid., S. 192.

¹ Cousin V., Fragments philosophiques, t.IV, P., 1847, p.42

² Cousin V., Du vrai, du beau et du bien, P., 1862, p.VII

³ Cousin V., Fragments..., p.12

⁴ ibid., p.17

⁵ Cousin V., Premiers essais de philosophie, P., 1855, p.236

⁶ Cousin V., Fragments..., p.22

⁷ ibid., p.298

⁸ ibid., p.326

⁹ ibid., p.17

¹⁰ Cousin V., Du vrai, du beau et du bien, p.30

¹¹ ibid., p.33

¹² Cousin V., Premiers essais..., p.201

¹³ ibid., p.176

¹⁴ например, Сэв Л., Современная французская философия, М., 1968, с.63 и др.; Bréhier E., Histoire de la philosophie, t.III, P.,1981, p.579

^[277] См. Соловьев – 1988. (Далее при ссылке на это издание указываются только страницы.)

^[278] Принято считать, что Соловьев предполагал дополнить "Оправдание добра" работами "Оправдание красоты" (контуры которой были намечены в ряде его статей об искусстве и эстетике) и "Оправдание истины" (началом которой были три статьи "Теоретической философии").

^[279] Соловьев – Оправдание добра. С. 79. Здесь же цитируется псалом 118, 12: "Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим". Этот псалом выбрал и Даль, чтобы в своем словаре проиллюстрировать одно из значений "оправдания": "подтверждать на деле, показывать истину чего по последствиям, сбываться. Церковный закон, заповеди названы оправданием. (Научи мя оправданиям твоим)". Действительно, употребленное в псалме слово Септуагинта передает как "to dikaioma", что означает – предписание, заповедь, оправдание. Синонимичность "заповеди" и "оправдания" представилась, видимо, Соловьеву знаменательной.

^[280] Здесь и далее курсив принадлежит Вл. Соловьеву.

^[281] С. 758.

^[282] Там же.

^[283] См., например, новейшее исследование: Соловьев Э.Ю. – 2001. Любопытно также употребление триады "сила – право – обязанность" в контексте темы достоверных свидетельств познания.

^[284] С. 829.

^[285] С. 830.

^[286] С. 831.

^[287] С. 829.

^[288] С. 830 – 831.

^[289] С. 771.

^[290] С. 770 – 771.

^[291] Любопытно, что упомянув здесь и на с. 781 бытие как невыясненный термин, Соловьев больше не возвращается к этой проблеме. Между тем, это и в самом деле важная составляющая cogito.

^[292] С. 778.

^[293] Там же.

^[294] С. 779.

^[295] С. 781.

^[296] Там же.

^[297] С. 785.

^[298] Лопатин, с.203 – 239.

^[299] См. также Лопатин – 1995, с.17 – 38.

^[300] Там же, с. 229 – 230.

^[301] Там же, с. 231 – 232.

^[302] Там же, с. 237.

^[303] Там же, с. 238.

^[304] Подробнее о полемике Лопатина с Соловьевым см. у А.Ф. Лосева: Лосев, с. 546 – 557.

^[305] Гайденко, с. 117 – 118.

^[306] Там же, с. 118.

^[307] Лосев, с. 142 – 152; 546 – 571.

^[308] Ehlen, 155 – 175.

^[309] Swiderski, 199 – 218.

^[310] Wenzler, 127 – 134.

^[311] Oittinen, 97 – 114.

^[312] Слово "принадлежность", как мы позже увидим, выбрано Соловьевым не случайно.

^[313] С. 826.

^[314] О четком осознании Соловьевым необходимости смены старых философских парадигм см. Мотрошилова – 2001.

^[315] С. 827.

^[316] С. 794.

^[317] Каковую, конечно, не надо путать с "соборностью".

^[318] Безансон, с. 46.

^[319] Шпет – 1994. О полемике Соловьева и Лопатина см. с.77 – 82.

^[320] Haller R. Studien zür österreichischen Philosophie. Rodopi, 1974. S.51.

^[321] Haller R. Studien zür österreichischen Philosophie. Rodopi, 1974. S.53.

^[322] Meinong A. Über Gegenstandstheorie. Selbstdarstellung. S.54.

^[323] Ibid. S.49.

^[324] Meinong A. Über Gegenstandstheorie. Selbstdarstellung. S.55.

^[325] Ibid. S.55.

^[326] Haller R. Studien zür österreichischen Philosophie. Rodopi, 1974. S.41.

^[327] Jonston J.W. Österreichische Kultur-und-Geistesgeschichte. Wien, 1974. S. 301.

^[328] Haller R. Studien zür österreichischen Philosophie. Rodopi, 1974. S.54-55.

^[329] Meinong A. Über Gegenstandstheorie. Selbstdarstellung. S.4.

^[330] Meinong A. Über Gegenstandstheorie. Selbstdarstellung. S.20.

^[331] Суздалев Е.Н. Алексиус Мейнонг: теория предметов: Автореф. дисс. к.ф.н. СПб., 1991. С.2.

^[332] Meinong A. Über Gegenstandstheorie. Selbstdarstellung. S.26.

^[333] Meinong A. Über Gegenstandstheorie. Selbstdarstellung. S.68.

^[334] Ibid. S.68.

^[335] Meinong A. Über Gegenstandstheorie. Selbstdarstellung. S.3.

^[336] Ibid. S.7.

^[337] Ibid.S.9.

^[338] Meinong A. Über Gegenstandstheorie. Selbstdarstellung. S.70.

^[339] Meinong A. Über Gegenstandstheorie. Selbstdarstellung. S.37.

^[340] Johnston J.W. Österreichische Kultur-und-Geistesgeschichte. Wien, 1974. S. 300.

^[341] Wolf K. Die Grazer Schule: Gegenstandstheorie und Wertlehre. Wien, 1968. S.46.

^[342] Grassl W. Einleitung // Ehrenfels Ch. Philosophische Schriften in 4 Bd. München; Wien, 1982. Bd. I. S.5.

^[343] Ehrenfels Ch. Philosophische Schriften. Bd. I. S.192.

^[344] Meinong A. Über Gegenstandstheorie. Selbstdarstellung. S.78.

^[345] Wolf K. Die Grazer Schule: Gegenstandstheorie und Wertlehre. S.48.

^[346] Meinong A. Über Gegenstandstheorie. Selbstdarstellung. S.99.

^[347] Нири К. Философская мысль в Австро-Венгрии. С.106.

^[348] Wolf K. Die Grazer Schule: Gegenstandstheorie und Wertlehre. S.47.

^[349] Kampits P. Zwischen Schein und Wirklichkeit. Wien, 1984. S. 141.

^[350] Цит. по: Delattre F. Les dernières années d’Henri Bergson // Revue philosophique, 1941, t. 131, № 3-8, p. 130.

^[351] Этим проблемам посвящена дополнительная диссертация Бергсона на латинском языке. См. ее французский перевод: Bergson H. L’idée de lieu chez Aristote // Etudes bergsoniennes, II, p. 28-104.

^[352] Хотя в основных работах Бергсон практически не упоминает об Августине, он часто движется по пути, проложенному этим мыслителем. Бергсон, по его собственным словам, в юности много читал отцов церкви, в том числе Августина (см.: Sérouya H. Bergson et la Kabbale // Revue philosophique de la France et de l’étranger, 1959, № 3, p. 322), и, очевидно, многое в августиновском подходе ко времени и памяти оказалось для него важным.

^[353] Бергсон А. Опыт о непосредственных данных сознания // Бергсон А. Собр. соч. в 4 томах. Т. 1. М., 1992, с. 147. Перевод Б.С.Бычковского.

^[354] Именно эта идея, как показывает А.А.Кротов, стала одной из отправных для Мен де Бирана (Кротов А.А. Мен де Биран об основах метафизики // Вопросы философии, 2001, № 9, с. 114-115). В свою очередь, Бергсон использовал в "Опыте о непосредственных данных сознания" термин "непосредственная апперцепция", применявшийся Мен де Бираном. Роль концепции эмпиризма в формулировке проблем, ставших особенно значимыми для философии конца XIX– начала XX вв., в том числе проблемы психологического времени, показана в статье П.П.Гайденко "От онтологизма к психологизму: понятие времени и длительности в XVII-XVIII вв." // Вопросы философии, 2001, № 7.

^[355] См.: Péguy Ch. Note sur Bergson et la philosophie bergsonienne // Péguy Ch. Note conjointe. P., 1935, p. 35.

^[356] См.: Bergson H. Cours IV. Cours sur la philosophie grecque. P., 2000, p. 118-136.

^[357] См. об этом: Hude H. Bergson. V. 2. P., 1990, p. 52-53.

^[358] Бергсон А. Материя и память // Бергсон А. Собр. соч. в 4 томах. Т. 1, с. 179. Именно эта концепция внешнего восприятия произвела когда-то сильное впечатление на Н.О.Лосского, который привлек ее в качестве дополнительного аргумента в своем обосновании интуитивизма и неоднократно упоминал ее во многих работах. В начале XX века один из лучших русских исследователей философии Бергсона, Б.Н.Бабынин, отмечал и сильные стороны этой концепции, и ее недостатки, подчеркивая, что Бергсон чересчур сузил восприятие, сделав акцент на его связи с практическими интересами и не учитывая, например, потребностей эстетического созерцания и т.п. (Бабынин Б. Философия Бергсона // Вопросы философии и психологии, 1911, кн. 108 (III), май-июнь, с. 251-252).

^[359] "Материя и память", с. 207-208. В таком разделении форм памяти Бергсон идет, в частности, по стопам Аристотеля, Декарта, Канта, Мен де Бирана.

^[360] "Материя и память", с. 248.

^[361] Сравнение Бергсона с Фрейдом проводит в этом плане, например, П.Рикёр в книге "Память, история, забвение". Так, он отмечает: "Одним из наиболее твердых убеждений Фрейда было убеждение в том, что пережитое прошлое неразрушимо. Это убеждение неотделимо от тезиса о бессознательном, которое Фрейд считал zeitlos, неподвластным времени, то есть времени сознания с его "до" и "после", его последовательностями и совпадениями. Здесь напрашивается сравнение между Бергсоном и Фрейдом, двумя защитниками тезиса о невозможности окончательного забвения. На мой взгляд, их понятия бессознательного вполне сопоставимы. В понимании Бергсона бессознательное покрывает собою все прошлое, которое актуальное сознание, сосредоточенное на действии, замыкает за собой. Бессознательное у Фрейда, скажем так, более ограниченно, поскольку оно охватывает только область воспоминаний, доступ к которым запрещен и которые подвергаются цензуре и вытеснению; кроме того, теория вытеснения, связанная с теорией принуждения к повторению, подводит исследование к сфере патологического" (Ricoeur P. La mémoire, l’histoire, l’oubli. P., 2000, p. 576-577). См. об этом также книгу: Cariou M. Lectures bergsoniennes. P., 1990, p. 45, 46.

^[362] "Материя и память", с. 254.

^[363] См. об этом, например: Beaufret J. Notes sur la philosophie en France au XIXe siècle. De Maine de Biran à Bergson. P., 1984, p. 105-107.

^[364] См.: Бергсон А. Восприятие изменчивости // Бергсон А. Собр. соч. в 5 томах. Т. 4. М.–СПб., 1914, с. 28. Перевод В.А Флёровой.

^[365] "Материя и память", с. 291.

^[366] Бергсон А. Интеллектуальное усилие // Бергсон А. Собр. соч. в 5 томах. Т. 4, с. 132. Перевод В.А.Флёровой.

^[367] Там же, с. 143.

^[368] Там же, с. 152.

^[369] Perry R.B. Present Philosophical Tendencies. London. 1912. P.312

^[370] См. Собственную оценку статьи Расселом: Рассел Б. История западной философии. С. 820-22

^[371] Джемс У. Существует ли сознание? // Новые идеи в философии. Сб. 4. СПб. 1913. С. 102, 104, 108, 109

^[372] Там же. С.118

^[373] Там же. С.127

^[374] Russell B. Logic and Knowledge. Essays 1901-1950. L. 1956. P. 145-140

^[375] Ibid. P. 139-159

^[376] Russell B. My philosophical Development. L. 1959. P. 135-140

^[377] Russell B. Logic and Knowledge. P. 145-147

^[378] Russell B. Mysticism and Logic. L. 1960. P. 148-149

^[379] Ibid. P. 120-137

^[380] Ibid. P. 124-125

^[381] Ibid. P. 137-138

^[382] Russell B. Logic and Knowledge. P.277-279.

^[383] Рассел Б. Философия логического атомизма. Томск. 1999. С. 124.

^[384] Stace W.P. Russell’s Neutral Monism // The Philosophy of Bertrand Russell. L. 1944. P. 353

^[385] Блонский П. Современная философия. Ч.2. М. 1918. С. 205. См. также:Ryle G. Bertrand Russell (1872-1970) // Revue internationale de philosophie. 1972. # 102. P.440

^[386] Russell B. The Analyses of Mind. L. 1921. P. 306, 307

^[387] Russell B.: 1) The ABC of Atoms. L. 1923; 2) The ABC of Relativity. L. 1925

^[388] Russell B. The Analysis of Mind. P. 307

^[389] Ibid. P. 17-18

^[390] Ibid. P. 5-6, 299, 305-307

^[391] Ibid. P.144, 297

^[392] Ibid. P. 236

^[393] Рассел Б. Проблемы философии. С. 37

^[394] Ibid. P 69, 308

^[395] Quinton A. Russell’s Philosophical Development. P. 100

^[396] Coplestone F. A History of Philosophy. Vol. 8. P.251-252

^[397] Russell B. Dr. Schiller’s Analysis of “Analysis of Mind” // Journal of Philosophy. 1922. Vol. 19. P. 645-651

^[398] Russell B. Analysis of Mind. P. 279

^[399] Schiller P.S.C. Mr. Russell’s Psychology // Journal of Philosophy. 1922. Vol. 19. P. 284-285, 288

^[400] Quinton A. Russell’s Philosophical Development. P.7

^[401] Russell B. The Analysis of Mind. P. 5-7

^[402] Бертран Рассел. Искусство мыслить. М. 1999. С. 121

^[403] Russell B. The Analysis of Mind. P. 264

^[404] Ibid. P. 388

^[405] Russell B. Human Knowledge. P. 197. Cp.: The Analysis of Matter. P.28-29, 325, 398. 399

^[406] Russell B. The Analysis of Matter. P.151, 248, 106, 244-245

^[407] Althusser L. Pour Marx. Paris, 1974. Р. 236

^[408] After Philosophy: End оr Transformation? Ed. by Kenneth Baynes, James Bohman,

and Thomas McCarthy. Cambridge, Mass., London: MIT Press, 1987

^[409] См.: Чубукова Е.И. Язык и коммуникация: генезис и тенденции исследования проблемы в западной философии. СПб. 2003

^[410] Дэвидсон Д. Об идее концептуальной схемы // Аналитическая философия. Избранные тексты. М., 1993. С.151

^[411] Там же. С. 158

^[412] Cтpaуд Б. Аналитическая философия и метафизика // Аналитическая философия: Избранные тексты. М. 1993. С 524

^[413] Searle J. Mind brains and sсiеnce. Саmbridge. 1984.

^[414] См. подробный анализ в кн. Дубровский Д.И. Информация. Сознание. Мозг. М. 198О, а также в работах Н. С. Юлиной, А. С. Богомолова, А.Ф.Грязнова и др.

^[415] Wittgenstein L. Remarks on the philosophy of psychology. Oxford. 1980. Vоl. 1-2.

^[416] Грязнов А.Ф. Критическая "философия языка" Г.Бейкера и П.Хакера // Вопросы философии. № 7. 1987. С. 77-90

^[417] Маккинси М. Фихте, Рассел и проблема, связанная с понятием "убеждение" // Аналитическая философия: становление и развитие. М. 1998

^[418] См.: Грязнов А.Ф. Л.Витгенштейн и некоторые современные проблемы философии психологии // Вопросы философии. 1998 . №5

^[419] Shanker S. Wittgenstein’s Remarks оп the Foundations of Al. York University. 1998; Jackson F. Mind? Method and Conditionals. Australian National University. 1998; Byong-Chul Park. Phenomenological Aspects of Wittgenstein’s Philosophy. Pusan. 1998: Capaldi N. The Enlightenment Project in the Analytic Conversation. University оf Tulsa. 1998.

^[420] Dеnnett D. The Intentional Stance. Cambridge, L., 1989. Р. 153

^[421] Dennet D. Consciousness Explained. Boston, 1991

^[422] Villanueva E. Que son las propiedades psicologicas ? Metafisica de la psicologia. Universidad nacional auonoma de Mexico/ Mexico. 2003. P.30-33

^[423] Юлина Н.С. Очерки по философии США. ХХ век. М.: Эдиториал УРСС, 1999. С.191-196.

^[424] The Cambridge Dictionary of Philosophy /Edited by Robert Audi. – 2^nd ed. Cambridge University Press, 2001. P. 686-692.

^[425] Юлина Н.С. Очерки по философии США. ХХ век. М., Эдиториал УРСС, 1999. С.190.

^[426] Thomas Mautner. The Penguin Dictionary of Philosophy. L.: Penguin books. 1999. P.266.

^[427] Smart J.J.C. Physicalism and Emergence // Neuroscience, 1981, №6/ P.109-113.

^[428] Smart J.J.C. Sensations and Brain Processes // Philosophical Review, 1959, 68. P.141-156.

^[429] Place U.T. E.G.Boring and the Mind-Brain Identity Theory // British Psychological Society, History and Philosophy of Science Newsletter. 1990, №11. P.20-31.

^[430] Номонологический – законоподобный (…). Номонологический бездельник – законоподобная связь, являющаяся полной случайностью, не объяснимой никакими элементами научной теории. См.: Simon Blackburn. The Oxford Dictionary of Philosophy. Oxford, New York: Oxford University Press, 1996. P.264.

^[431] Feigl H. The 'Mental' and the 'Physical', The Essay and a Postscript. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1967.

^[432] Place U.T. The Concept of Heed // British Journal of Psychology, 1954, 45. P.243-255.

^[433] Суждение считается неисправимым, если оно не может быть исправлено. К числу таких суждений предлагалось причислить суждения, начиная с фиксирующих интроспективных описаний от первого лица и заканчивая логическими базовыми аксиомами. В настоящее время признано, что суждения с реальным содержанием подводят определенную ситуацию под описание определёнными правилами, и всегда возникает возможность ошибки. Многими разделяется позиция, что статуса неисправимости может достигнуть только суждение, ничего не говорящее. См.: Simon Blackburn. The Oxford Dictionary of Philosophy. Oxford, New York: Oxford University Press, 1996. P.190.

^[434] Place U.T. Low Claim Assertions // Heil J. (ed.) Cause, Mind and Reality: Essays Honoring C.B.Martin. Dordrecht, Kluwer Academic Publishers, 1989.

^[435] Smart J.J.C. Sensations and Brain Processes // Philosophical Review, 1959, 68. P.141-156.

^[436] Ibid.

^[437] Chalmers.D.M. The Conscious Mind. New York: Oxford University Press, 1996.

^[438] Rosenthal D.M. Identity Theories // Guttenplan S. (ed.) A Companion to Philosophy of Mind. Oxford: Blackwell, 1994. P.348-355.

^[439] Цит. по: Lewis D. Philosophical Papers. Oxford: Oxford University Press, 1983. Vol. 1. P.100.

^[440] Kirk R. Why There Couldn't be Zombies // Aristotelian Society, Supp. Vol.73. P.1-16.

^[441] Lewis D. Psychological and Theoretical Identifications // Australasian Journal of Philosophy 1972, 50. P.249-258; Lewis D. Reduction of Mind // Guttenplan S. (ed.) A Companion to Philosophy of Mind. Oxford: Blackwell, 1994.

^[442] Medlin B.H. Ryle and the Mechanical Hypothesis // Presley C.F. (ed.) Rhe Identity Theory of Mind. St. Lucia, Queensland: Queensland University Press, 1967; Medlin B.H. Materialism and the Argument from Distinct Existences // MacIntosh J.J. and Coval S. The Business of Reason. London: Routledge and Kegan Paul; Armstrong D.M. Perception and the Physical World. London: Routledge, 1961; Armstrong D.M. Bodily Sensations. London: Routledge, 1961; Armstrong D.M.‘Consciousness and Causality’, and ‘Reply’// Armstrong D.M. and Malcolm N. Consciousness and Causality. Oxford: Blackwell, 1962; Armstrong D.M. A Materialist Theory of the Mind. London: Routledge, 1968a, Second Edition with new preface 1993; Armstrong D.M. ‘The Headless Woman Illusion and the Defence of Materialism’, Analysis, 1968b: 29, 48-49. Armstrong, D.M. The Mind-Body Problem: An Opinionated Introduction. Boulder, Colorado: Westview Press, 1999; Armstrong D.M., Martin C.B. and Place U.T. Dispositions: A Debate, T. Crane (ed.). London: Routledge, 1996

^[443] Jackson, F. ‘What Mary didn’t know’, and ‘Postscript on qualia’// Jackson, F. Mind, Method and Conditionals.London:Routledge, 1998; Jackson F. and Pettit P. Functionalism and Broad Content // Mind, 1988, 97. P. 381-400; Jackson F., Pargetter R. and Prior E. Functionalism and Type-Type Identity Theories // Philosophical Studies, 1982, 42. P. 209-225.

^[444] Kripke S. Naming and Necessity. Cambridge Mass.: Harvard University Press, 1980.

^[445] Putnam H. The Meaning of ‘Meaning’ // Putnam H. Mind, Language and Reality. Cambridge: Cambridge University Press, 1975.

^[446] Chalmers D.M. The Conscious Mind. New York: Oxford University Press, 1996.

^[447] Smart J.J.C. The Identity Theory, The Stanford Encyclopedia of Philosophy (Fall 2000 Edition), URL = http://plato.stanford.edu/archives/fall2000/entries/the identity theory/

^[448] Хотя сам Крипке отрицал такие следствия из своего аргумента.

^[449] Определение релятивного тождества см. ниже.

^[450] См. напр. Carnap, 1958.

^[451] Нежесткий десигнатор – это просто конвенционально устанавливаемый маркер для некоторой вещи, то есть слово, знак или остенсивное указание.

^[452] Можно сравнить (в историко-философском ключе) этот вывод с рассуждением Лейбница о дуализме Декарта: если тело может существовать без души, что очевидно, то и душа может существовать без тела. Душа может существовать без тела, значит, не может быть никакой связи между ними.

^[453] См. например, Патнем, Х. Значение "значения". В: Патнем, Х. Философия сознания. М.: ДИК, 1999.

^[454] Sidelle, A. 1992: 273.

^[455] Eigen, 1991: 188.

^[456] Формальную экспликацию этого тезиса см. в: Wiggins, D. 1980.

^[457] То есть, с точки зрения развития аргументации в защиту и опровержение определенных точек зрения.

^[458] Например, теория сознания Ф. Крика и Ч. Коха: Crick F., Koch Ch. Towards a neurobiological theory of consciousness// Seminars in the Neurosciences. 1990. 2. P. 263-275.

^[459] “Contingent coincidence”.

^[460] Popper К., Eccles J. The Seifand Its Brain. An Argument for Interactionism. Berlin, N.Y., L., 1977.

^[461] The Journal of Philosophy, vol. LXXVI, N 2, Febr. 1979, p. 91-97.

^[462] Подробно об этом см.: Юлина Н.С. Карл Поппер // Философы XX века. М., 1999, с. 167-187.

^[463] Popper К. Knowledge and Body-Mind Problem. In Defense of Ineractionism. L., N.Y., 1994.

^[464] Popper К., Eccles J. The Seifand its Brain, p. 538.

^[465] Popper К., Eccles J. The Seifand its Brain, p. 77.

^[466] Ibid., p. 208.

^[467] Ibid., p. 208, сноска 3.

^[468] Ibidem.

^[469] Dennett D.С. Consciousness Explained. L., N.Y., p. 431.

^[470] Popper К. A World of Propensities. Bristol, 1990.

^[471] Поппер. К. Логика и рост научного знания. М., 1983, с. 414-438. Подробнее об этом см.: Юлина Н.С. К.Поппер: мир предрасположенностей и активность самости // Философские исследования, 1997, № 4.

^[472] Сёрл Д. Открывая сознание заново. — М.: Идея-Пресс, 2002.

^[473] См.: Фихте И.-Г. Ясное как солнце сообщение широкой публике о подлинной сущности новейшей философии. Попытка принудить читателей к пониманию. — М.: Соцэкгиз, 1937.

^[474] Дубровский Д.И. Новое открытие сознания? // Вопросы философии. — 2003 — № 7.

^[475] См.: Сёрл Д. Открывая сознание заново. — М., 2002 — С. 24.

^[476] См.: Дубровский Д.И. Новое открытие сознания? // Вопросы философии. — 2003 — № 7. — С. 95.

^[477] Сёрл Д. Открывая сознание заново. — М., 2002 — С. 125.

^[478] Фейербах Л. Сочинения. — М.-Л., 1926.— Т.1. — С. 13.

^[479] Там же. — С. 84.

^[480] Там же. — С. 85.

^[481] Там же. — С. 52.

^[482] Фейербах Л. Избранные философские произведения в 2 т. — М., 1955. — Т.1. — С. 201.

^[483] Сёрл Д. Открывая сознание заново. — М., 2002 — С. 58.

^[484] Там же. — С. 78.

^[485] Там же. — С. 79.

^[486] См.: Сеченов И.М. Рефлексы головного мозга // Сеченов И.М. Избр. филос. и психолог. произв. — М., 1947. — С. 99-101.

^[487] См.: Сеченов И.М. Участие органов чувств в работе рук у зрячего и слепого// Избр. филос. и психолог. произв. — М., 1947. — С. 555.

^[488] См.: там же. — С. 395.

^[489] Фихте И. Г. Ясное, как солнце, сообщение широкой публике о подлинной сути новейшей философии. Попытка принудить читателей к пониманию. М., 1993. С. 105.

^[490] См.: Леонтьев А.Н. О путях исследования восприятия // Восприятие и деятельность. — М., 1976 —С.19.

^[491] Сёрл Д. Открывая сознание заново. — М., 2002 — С. 76.

^[492] Дубровский Д.И. Новое открытие сознания? // Вопросы философии. — 2003 — № 7. — С. 105.

^[493] См.: Сёрл Д. Открывая сознание заново. — М., 2002 — С. 84.

^[494] См.: там же. — С.197-198.

^[495] См.: Дубровский Д.И. Новое открытие сознания? // Вопросы философии. — 2003 — № 7. — С. 106.

^[496] Платон. Собр. соч. в четырех томах. — М., 1990. — Т. 1. — С. 282.

^[497] См.: Народные русские сказки: Из сборника А. Н. Афанасьева. — М., 1979.

^[498] Помпонацци Пьетро. Трактаты "О бессмертии души", "О причинах естественных явлений". — М., 1990. — С. 79.

^[499] См.: Урсул А.Д. Отражение и информация. — М., 1973.

^[500] См.: Гордон А. Диалоги, — М., 2003. — С. 46-48.

^[501] См.: Сёрл Д. Открывая сознание заново. — М., 2002 — С. 191.

^[502] Там же. — С.192.

^[503] Merleau-Ponty M. La philosophie de l’existence // Dialogue. 1966. N3.

^[504] Klein M. The Importance of Symbol Formation in the Development of Ego// Selected.L. 1991. P.97.

^[505] Барт Р. Удовольствие от текста./Барт Р.Избранные работы: Семиотика: Поэтика.- М.,1989

^[506] J.Lacan Seminars 9, 13 mai 1962.

^[507] J.Lacan Seminars 13, 11 mai 1966.

^[508] J.Lacan Seminars 9, 20 juin 1962.

^[509] S.Freud Oeuvres completes, t.X111, P., 1988, p.26

^[510] J.Lacan Seminars 4, p.119.

^[511] J.Lacan Seminars 9, p.13 mai 1962.

^[512] Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. - М.,1996.

^[513] Там же

^[514] Здесь "атрибут" понимается в смысле Декарта. Если же "атрибут" понимать в смысле Спинозы: "то, что ум представляет в субстанции как составляющее её сущность", то и сознание, и бытие можно называть "атрибутами" Абсолютной Субстанции.

^[515] Заметим, что такое представление восходит в европейской философии к "динамической физике" Бошковича (XVII век). Позже его разделяли в своей философии природы Лейбниц, отчасти Кант в докритических произведениях (в учении о двух главных силах материи — притяжении и отталкивании), и особенно Шеллинг в "натурфилософский" период.

^[516] Джагдиш Чандра Бос (1855-1937) — индийский учёный-естествоиспытатель, один из родоначальников индийской школы естествознания Новейшего времени. В настоящее время в Калькутте существует Институт Боса — одно из ведущих научно-исследовательских учреждений Индии.

^[517] Из последних достижений науки, которые могли бы подтвердить взгляды Шри Ауробиндо, можно привести микрофотографии кристаллов воды, сделанные группой японских учёных под руководством Масару Эмото, президента Токийского Института Общих Проблем. Эти фотографии служат весьма наглядным свидетельством "специфической" и воспроизводимой реакции кластеров молекул воды на музыку, слова, эмоции и мысли экспериментаторов, а также на молитву. (См. журнал "Взор", №№ 5,6 2001 г.). По Шри Ауробиндо, такие реакции на состояния человеческого сознания возможны только в такой субстанции, которая сама обладает фундаментальными характеристиками сознательности.

^[518] "Если мы вообразим себе машину, устройство которой производит мысль, чувство и восприятия, то можно будет представить её себе в увеличенном виде с сохранением тех же отношений, так что можно будет входить в неё, как в мельницу. Предположив это, мы при осмотре её не найдём ничего внутри неё, кроме частей, толкающих одна другую, и никогда не найдём ничего такого, чем бы можно было объяснить восприятие. Итак, именно в простой субстанции, а не в сложной и не в машине нужно искать восприятия". (Лейбниц, Монадология, § 17).

^[519] Sri Aurobindo. The Life Divine. Pondicherry, 1989. P. 86.

^[520] Имеется в виду — из субстанции. — Прим. Е.Ф.

^[521] Sri Aurobindo. The Life Divine. Pondicherry, 1989. P. 87.

^[522] Что подтверждают непрекращающиеся споры вокруг mind-body problem в современной философии сознания и научной психологии. Как бессознательная материя может мыслить, или производить мысль — остаётся неразрешимым парадоксом.

^[523] Или "способность бытия к самоосознанию" — self-aware force of existence.

^[524] В европейской традиции здесь ближе всего к Шри Ауробиндо также Николай Кузанский с его учением об Абсолютном Максимуме и Абсолютном Минимуме, которые совпадают.

^[525] Sri Aurobindo. The Life Divine. Pondicherry, 1989. P. 263.

^[526] Sri Aurobindo. The Life Divine. Pondicherry, 1989. P. 253.

^[527] Ауробиндо знал и любил Гераклита и посвятил ему одну из своих юношеских историко-философских работ.

^[528] Sri Aurobindo. The Life Divine. Pondicherry, 1989. P. 711.

^[529] В этом пункте, как, впрочем, и во многих других, Шри Ауробиндо очень близок Лейбницу, с его учением о монадах как "живых зеркалах Универсума". Главное отличие метафизики Лейбница заключается в том, что монады у него представляют собой замкнутые неделимые субстанции, между которыми невозможно прямое взаимодействие. У Шри Ауробиндо, как продолжателя традиций веданты и неоведанты, есть лишь одна Субстанция, и все вещи суть её развёртывания, пронизанные единым живым взаимодействием.

^[530] Sri Aurobindo. Hymns to the Mystic Fire. Pondicherry, 1995. P. 443-448.

^[531] Ibid. P.444.

^[532] Ср. в целом устаревшие выражения типа "выносить в своём сердце решение", "склонить его сердце" и т. д.

^[533] Sri Aurobindo. The Life Divine. Pondicherry, 1989. P. 132.

^[534] Sri Aurobindo. The Life Divine. Pondicherry, 1989. P. 146.

^[535] Лосев А.Ф. О методе бесконечно-малых в логике. Хаос и структура, М., 1997, с.622-730. Этот сборник - опубликованные посмертно рукописи Лосева. Данное произведение написано, возможно, в двадцатых годах. При жизни Лосев готовил их к публикации; этим объясняется большая доля ссылок на марксистско-ленинские источники.

^[536] Например, у такой вещи, как сахар, свойство "вкусное" зависит от свойства "сладкое" - "сладость" является первичным свойством, вкусность - вторичным. Зависимость эта, как и само вторичное свойство, существует исключительно в сознании. Возможна градация вторичности: только что, по отношению к вкусности, сладость была первичным свойством, но она является вторичным свойством по отношению к свойству "содержание глюкозы". Всегда, я думаю, будет выполняться закон: из шкалы первично-вторичных свойств только какое-то одно воспринимается физиологическими рецепторами человеческого организма. Вопрос о том, могут ли зависеть друг от друга два абсолютно первичных свойства - наподобие химической структуры молекулы - остается открытым. Похоже, что нет.

^[537] Лосев, цит.соч., с. 723

^[538] Ж.Лапланш, Ж.-Б.Понталис. Рационализация. В: Словарь по психоанализу. М., 1996.

^[539] Далеко не все переходит из непосредственного, иногда ускользающего и чисто интуитивного восприятия, в математику. Что такое эта "общая функция сознания"? Здесь она нужна, в общем-то, для того, чтобы сохранить несовпадение y и x. Далее это разворачивать сейчас невозможно.

^[540] Другими словами, не только в сознании человека - в восприятии животных тоже. Лягушка, например, способна видеть только движущееся. Можно сказать так: в ее восприятии существуют и действуют только производные, не происходит никакого интегрирования. Вообще, судя по данным о физиологии нервной системы, на уровне нейронного взаимодействия все время действуют дельты, приводят к другим дельтам и так далее. Это взаимодействие "по производным" хорошо описывает систему рефлексов, условных и безусловных. Но мышление человека, по-видимому, так не опишешь.

^[541] Гуссерль Э. Феноменология внутреннего сознания времени. М., 1994.

^[542] Указ.соч., с.15.

^[543] Правда, остается вопрос о степени нарастания дельт. Дифференцирование происходит, так сказать, в каждый момент. Интегрирование должно происходить за определенный отрезок времени. Это нужно будет рассмотреть в дальнейшем.

^[544] Дж.Уитроу. Естественная философия времени. М., 2003. "Мозг, или разум, сохраняет полную запись потока сознания... Один и тот же "клочок времени" стремится снова воспроизвестись" (с. 137).

^[545] На примере живого объекта лучше всего рассмотреть "сущность" подробнее. Прежде всего, совершенно очевидно, что живой объект как воспринимаемый содержит в себе минимум одну независимую переменную (а как вещь-в-себе, возможно, и больше). Назовем независимую переменную живого объекта его спонтанностью. Некоторые другие воспринимаемые свойства объекта полностью зависят от его независимой переменной. Например, если собака бежит, то ее воспринимаемый зрительно образ - это комплекс переменных, которые перемещаются согласованно в зависимости от перемещения ее, так сказать, центра спонтанности (нет нужды пояснять, что они, в свою очередь, дробятся на некие переменные, предел простоты которых найти далеко не просто - например, собака дробится на морду, тело, лапы, хвост; хвост дробится на линию и шерсть и так далее). Другие зависимые свойства не полностью зависят от независимой переменной. Например, если человек высказывает некое мнение, то оно зависит и от его спонтанности, и от многого другого; и собака, если лает, то отчасти это зависит от ее спонтанности - данная собака может и не залаять - а отчасти от общего свойства вида собак лаять, которое уже дает основания конституировать, а не только воспринимать, ее лай. Однако это слишком сложная тема, чтобы здесь в нее углубляться.

^[546] Вообще говоря, дельта желаемого и действительного, постоянная во времени - это уже производная функция. Первичные функции здесь таковы: постоянная потребность (желание) и постоянное данное (действительное). Вопрос, насколько потребность и данное могут быть постоянными - отдельный вопрос! Потребности в зависимости от состояния организма обычно меняются. Но, допустим, могут. Возможен так же такой случай: потребности и данное меняются одновременно; это выглядит крайне искусственно.

^[547] Обычно этот процесс в европейской философии обозначается такими фразами, как "рост внимания к человеческим проблемам" или "поворот к человеку". Наиболее ясно эти перемены выразил Л.Фейербах, когда изложил свои представления в небольшой работе под названием "Основы философии будущего". Его русский последователь, Н.Г. Чернышевский, предложил удачную формулу, выразившую саму суть этой философской программы – "антропологический принцип в философии".

^[548] Именно в этом смысле стал применять этот термин (и, кажется, сам его и ввел в философский обиход в 1865 г.) Э.Цильзель.

^[549] Разумеется, лишь в том смысле, что ее базовые принципы и ее язык настолько радикально отличны от принципов и языка классической физики, что эффективные исследования в ее наиболее продвинутых областях не требуют даже минимальной осведомленности в классической физике. Это, кстати, совершенно наглядно в учебных программах и наших, и зарубежных университетских курсов; не только, например, в Коллеже науки и технологии в Глазго, весьма "модерном" учебном заведении, нацеленном на выпуск инженеров и исследователей в сфере самых продвинутых новейших технологий, но и в Кембридже, где свято блюдут традицию. Хотя подавляющее большинство физиков, не говоря уж о философах, либо не согласились с этим тезисом, высказанным одним из самых знаменитых физиков нашего времени, но практика исследовательской работы и преподавания, видимо, свидетельствуют о том, что в методическом плане он все же оправдан.

^[550] Ведь предшествовавшая философия имела своим предметом фундаментальные характеристики мироздания, в то время как аналитики и структуралисты заняты языком.

^[551] Впрочем, даже в христианском учении о мире, не говоря уже о гегелевской философии, это тождество было относительным, поскольку в первом было различие между Словом и Мирозданием (ведь последнее было сотворено, и потому отлично от первого, которое было самим Богом), а у Гегеля этот тезис принял форму различия "внутри" пространства Абсолюта, который в процессе самопознания "раздваивается", "опредмечивается", отчуждает себя от самого себя.

^[552] Т.е. тот предмет, который исследовали Соссюр и его последователи (предмет структурной лингвистики).

^[553] Т.е. тех базовых отношений мира культуры, которые исследует "структурная антропология" Леви-Стросса.

^[554] Более подробно с парадоксами бытия и познания сознания можно ознакомиться в монографии автора: Иванов А.В. Мир сознания. Барнаул, 2000 г.

^[555] Шпенглер О. Закат Европы, т. 1. М., 1993, с. с.482.

^[556] Макарий Египетский. Новые духовные беседы. М., 1990, С.107.

^[557] Эшби У.Р. Конструкция мозга. М., 1962, С.33-34.

^[558] Аскольдов С. (С.А.Алексеев). Сознание как целое. М., 1918, С. 2.

^[559] Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. М., 1990, С. 74.

^[560] Мамардашвили М.К. Необходимость себя. М., 1996, С. 210.

^[561] Там же, С. 216-217.

^[562] Позитивные и негативные аспекты этого феномена обсуждаются в монографии А.Н. Портнова. См.: Портнов А.Н. Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX-XX вв. Иваново, 1994 , С.362-363.

^[563] Как это свойственно, в частности, психологическим работам В.А. Лефевра. См: Лефевр В..А. Рефлексия. М., 2003.

^[564] О степени его сложности можно судить по буддийской модели сознания, приводимой в известной работе ламы Анагарики Говинды “Психология раннего буддизма”, где одних только уровней сознания насчитывается двенадцать. См.: Говинда лама Анагарика. Психология раннего буддизма. Основы тибетского мистицизма. СПб., 1993 С.9.

^[565] Walsh R. An Evolutionary model of meditation Research//Meditation: Classic and Contemporary Perspectives. N.Y., 1984., Р.30.

^[566] При этом мы нисколько не хотим отрицать тот гигантский прогресс в изучении логических и перцептивных структур сознания, который достигнут в рамках компьютерно-математического моделирования интеллектуальных процессов, что привело к созданию соответствующей и ныне бурно развивающейся теории “интеллектуальных систем”.

^[567] Гуссерль Э. Философия как строгая наука// Логос, 1911, №1, С.13.

^[568] Философскую реконструкцию восточной психотехнической практики Махамудры читатель может найти в уже упоминавшейся монографии автора.

^[569] Напомним, что одна из первых попыток такого рода принадлежит У. Джемсу. См.: Джемс У. Существует ли сознание?// Новые идеи в философии, 1913, N4.

^[570] Этот тезис, как раз, достаточно тривиален.

^[571] Он писал: “Нам важно только одно: мы имеем в живой материи, как в организмах, так и в воздействиях организмов в окружающей природе, явления, в частности, движения, которые не зависят целиком от материи и энергии, но еще от чего-то другого, что не может быть сведено на материю, например, роль сознания человека в геохимических процессах. Это как будто особая сила, способная менять - в некоторых процессах проявление и действие энергии, но не одна из ее форм? Никак не могу подойти к более точному выражению своей мысли”. - Вернадский В.И. Биосфера, мысли и наброски. М., 2001, С.191.

^[572] Многочисленные экспериментальные факты такого рода можно найти в журнале “Сознание и физическая реальность”, хотя одним из пионеров подобных экспериментальных исследований в нашей стране является психолог Л.Л. Васильев. См.: Васильев Л.Л. Таинственные явления человеческой психики. М., 1963. Кстати, в реальности феноменов телепатии и телекинеза нисколько не сомневались такие выдающиеся отечественные философы как П.А. Флоренский и Н.О. Лосский. См.: Лосский Н.О. Чувственная, рациональная и мистическая интуиция. М., 1994, С.334-336; Флоренский П.А. Сочинения в 4-х т., т.3 (2). М., 1999, С.421-434.

^[573] Более подробно этот аспект рассматривается в указанной монографии автора “Мир сознания”.

^[574] С нашей интерпретацией сущности информации можно познакомиться по следующим статьям: Иванов А.В. К проблеме онтологического статуса явлений сознания// Вестник МГУ. Серия 7. Философия “, № 2, 2002; Иванов А.В., Журавлева С.М. Сущность информации и ее превращенное бытие в современном обществе//Человек- культура-общество. Актуальные проблемы философских, политологических и религиоведческих исследований. Материалы Международной конференции, посвященной 60-летию воссоздания философского факультета в структуре МГУ им. М.В. Ломоносова 13-15 февраля 2002 г., т. IY. М., 2002 г.

^[575] Более подробно о значении святынь и идеалов в жизни как отдельной личности, так и целого народа см. в специальной статье автора: Иванов А.В. Свет путеводный//Дельфис, № 1, 2002 г.

^[576] Уилсон К. Паразиты сознания. Киев: София, 1994.

^[577] K.r.V. B154; И. Кант соч. т.3, М., 1964. С.206.

^[578] Ф. Ницше Воля к власти, фрагм. 524. М., 1994. С.242.

^[579] К. Маркс и Ф. Энгельс Немецкая идеология, соч.т.3. С.29.

^[580] K.r.V. А140-141; указ. соч. С.223.

^[581] Прист С. Как разрешить проблему "сознание – тело" / / Логос М., 1999, №8. С. 99.

^[582] Различие между самостоятельными и несамостоятельными частями – одно из основных различий в III ЛИ Гуссерля.

^[583] Постулируемой, например, Д. Дэвидсоном (см.: Прист С. Теории сознания. М., 2000. С. 155 – 157).

^[584] Поэтому так называемая теория практического силлогизма оказывается частным случаем теории условных намерений.

^[585] См.: Поппер К.Р. Мир предрасположенностей //Эволюционная эпистемология и логика социальных наук: Карл Поппер и его критики. М., 2000. С. 176 – 209

^[586] Серл Дж. Открывая сознание заново. М., 2002. С. 153.

^[587] Маркс К. Капитал. Т.1. М., 1983. С.62.

^[588] Гегель Г.В.Ф. Йенская реальная философия// Работы разных лет.Т.1. М., 1970. С.368-369.

^[589] Соссюр Ф. Курс общей лингвистики. М., 1998. С.67-68.

^[590] Там же, с.68.

^[591] Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974. С.92.

^[592] Пирс Ч.С. Логические основания теории знаков. М., 2000. С.48.

^[593] Аристотель. О душе // Соч. в 4-х тт. Т.1. М.: Мысль, 1976. С.394.

^[594] Прист Ст. Теории сознания (пер. Грязнова А. Ф.) М., Идея Пресс, Дом интеллектуальной книги, 2000 г., с.271-272

^[595] Райл Г.Понятие сознания. М., Идея Пресс, Дом интеллектуальной книги, 2000г., с. 25

^[596] Аллахвердов В.М. Методологическое путешествие по океану бессознательного к таинственному острову сознания. Птб, Речь, 2003г., с. 44, 17-18

^[597] Декарт Р.Начала философии - сочинение в 2-х томах, т.1,М. 1989г., с.316

^[598] Прист Ст. Теории сознания, с.263

^[599] Деннет Д. Онтологическая проблема сознания // Аналитическая философия: становление и развитие. Антология (под ред. Грязнова А.Ф.), М. Дом интеллектуальной книги, 1998, с.360-361.

^[600] Патнэм Х. Философия сознания. М., Дом интеллектуальной книги, 1998г., с. 60, 66, 61

^[601] Аналитическая философия: становление и развитие. Антология. М., 1998г., с. 376, 399

^[602] Серл Дж. Открывая сознание заново (пер. Грязнова А. Ф.). М., 2002 г., с. 103

^[603] Майоров Г.Г. София. Эпистема. Технема. Вестник МГУ. Серия Философия 2000 №4, с. 91

^[604]Аналитическая философия: становление и развитие. Антология, с. 69-89

^[605] Maritain J. Creative intuition in art and poetry. N. J,1953, p.110

^[606] Maritain J.Creative intuition in art and poetry, p. 111

^[607] Ibid., p.122

^[608] Аллахвердов В. М. Методологическое путешествие по океану бессознательного к таинственному острову сознания. Спб., 2003г., с. 269, 299, 270, 299

^[609] Там же, с.301

^[610] Там же

^[611] Гуссерль Э. Философия как строгая наука. Новочеркасск, 1994г.

^[612] Гуссерль Э. Кризис европейского человечества и философия // См. указ. издания, с. 105

^[613] Гуссерль Э. Амстердамские доклады. Феноменологическая психология // Логос, 1992г., т.3, с.64, 77

^[614] Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии. М., Лабиринт, 1994г., с. 75-86

^[615] Грязнов А.Ф. Аналитическая "философия сознания": вокруг Л. Витгенштейна. // Современная аналитическая философия. Выпуск 1. М., 1988. С.111.

^[616] Грязнов А.Ф. Аналитическая "философия сознания": вокруг Л. Витгенштейна. // Современная аналитическая философия. Выпуск 1. М., 1988. С.114.

^[617] Апель К.-О. Трансформация философии. М., 2001. С.158.

^[618] Апель К.-О. Трансформация философии. М., 2001. С.91.

^[619] Не случайно основным письменным источником светского древнерусского права является "Русская правда" (ХI-XIII вв.). Если быть точным, то слово "правда" в названии данного юридического памятника обозначает, скорее, законоустановление, чем истину или правду. В то же время, среди специалистов существует точка зрения, согласно которой речь в данном случае идет не просто о законе, а о законе божьем (как установлениях, определяющих желаемое и дозволенное Богом). Применительно к юридическому термину "правда" аналогия с fas (в отличие от jus) римского права представляется вполне уместной. См. подробнее: Исаев М.А. Толковый словарь древнерусских юридических терминов. М., 2001. С.82-83.

^[620] Деннис Паттерсон - американский юрист, специалист по теории права. Является издателем солидного сборника "Витгенштейн и теория права" (Westview Press,1992) и автором многочисленных статей по правовым вопросам, аргументация которых базируется на основных положениях поздней философии Витгенштейна. Многочисленные ссылки на Витгенштейна содержатся также в одной из его последних книг, получившей широкую известность, "Право и истина" (Oxford University Press, New York, 1996).

^[621] Brandom R. Making it explicit. 1994. P.508-509.

^[622] Об этом писал Соул Крипке ("infinite regress argument"), а применительно к праву – М. Ташнет.

^[623] С этим, как нам представляется, непосредственно связано появление в философии Витгенштейна таких понятий как "языковая игра" и "форма жизни". По поводу понятия "форма жизни" А.Ф.Грязнов отмечает следующее: "В этом понятии, очевидно, отражены взаимопереплетение, своеобразный симбиоз лингвистической и нелингвистической активности человека". Цит. по: Грязнов А.Ф. Естественный язык и понимание культурно-историчеcких феноменов. / Заблуждающийся разум? М., 1990. С.240. Можно сослаться и на самого Витгенштейна, который в § 23 "Философских исследований" указывает, что "говорение на языке является частью деятельности, или формы жизни".

^[624] Patterson D. M. Law and truth.Oxford University Press, New York, 1996.P.110-127.

^[625] Lin P. Wittgenstein, Language, and Legal Theorizing: Toward a Non-Reductive Account of Law. // University of Toronto Faculty of Law Review №47(Supp), 1989.

^[626] Herbert M. Rechtstheorie als Sprachkritik – Zum einfluss Wittgensteins auf die Rechtstheorie. Baden-Baden, 1995.

^[627] Depenheuer O. Der Wortlaut als Grenze. Thesen zu einem Topos der Verfassungsinterpretation. Heidelberg, 1988.

^[628] Schiffauer P. Wortbedeutung und Rechtserkenntnis. Berlin, 1979.

^[629] Wolcher L. E. What We Do Not Doubt: A Critical Legal Perspective. // Hasting Law Journal, Volume 46 Number 6, August 1995.

^[630] Нельсон Гудмен (1906 – 1998) – профессор Гарвардского университета, последователь Р.Карнапа. Диссертация Н.Гудмена A Study of Qualities и первая книга The Structure of Appearance во многом посвящены критике Aufbau Р.Карнапа.

^[631] Впервые к решению этой задачи Н.Гудмен обратился в Languages of Art, (Языки искусства) Hackett Publishing Co.,1968, где "скромный" подзаголовок определяет направление исследований автора как "подход к всеобщей теории символов".

^[632] "Данное", "естественное" традиционно связано с репрезентацией в искусстве; тогда как "конвенциональное" относится к "лингвистическим" репрезентациям – поскольку оперируется с помощью правил, гарантирующих связь между словом и миром. N.Goodman/C.Elgin Reconceptions in Philosophy and Other Arts and Sciences, Hackett Publishing Company, 1988, II, 7.

^[633] Символ относится к буквам, словам, текстам, картинкам, диаграммам, картам, моделям и многим другим вещам, но не подразумевает скрытого смысла. Самый натуралистический портрет и самая прозаическая страница текста – такие же символы, также "высоко символичны", как и наиболее иносказательные страницы и образы, рождённые воображением Languages of Art, предисловие.

^[634] Эта характеристика "символа" близка одному из видов знака у Ч.Пирса, при этом два других вида не действуют очевидным образом в системе Гудмена, хотя, как отмечает французский последователь Гудмена, Жерар Женет, функции этих знаков берут на себя другие характеристики символической системы. (G.Genette Fiction et diction, Paris, Seuil, 1991, стр.101)

^[635] Так, если область красного – это совокупность всех красных вещей, то царство красного – все вещи, в оттенках окраски которых можно найти красное – т.е., практически, все вещи, окрашенные в любой цвет.

^[636] N.Goodman Fact, Fiction and Forecast (1954), Harvard U.P., русск.пер. А.Л.Никифорова Факт, фантазия и предсказание, в сб. "Способы создания миров", Идея-Пресс, Логос, Праксис, 2001, гл.2 "Переход возможного".

^[637] N.Goodman Routes of reference in “Of Mind and Other Matters”, III, 1, Harvard University Press, Cambridge, Mass, 1984.

^[638] W.V.Quine The roots of reference, Open Court, 1974.

^[639] N.Goodman/C.Elgin Reconceptions in Philosophy and Other Arts and Sciences, Hackett, 1988 ,I, 3

^[640] В царстве музыкальных звуков можно выделить поле звучания трубы, фортепиано или целого оркестра, в царстве животных – поле млекопитающих, поле африканских животных или поле индийских животных. Слон, так же, как и си-бемоль, денотирует объект в царстве.

^[641] "Если репрезентация соответствует более классификации объектов, нежели их имитации, характеризации, а не копированию, то пассивное запоминание здесь не возможно. Объект не представляется в таком случае некой податливой моделью, очевидной для нашего образного восприятия, с чётко разграниченными атрибутами. Этот объект существует среди бесчисленного количества объектов, и может стать предметом различных классификаций, зависящих от соответственного атрибутирования." Languages of Art, I, 7

^[642] Routes of reference in “Of Mind and Other Matters”: "Ута" - денотирует один единственный штат, "штат" - денотирует каждый из пятидесяти членов федерации, "восход солнца" денотирует каждое из огромного множества событий, и т.д."

^[643] J.Bouveresse Fait, fiction et diction in Cahiers du MNAM, №41, 1992,стр.25

^[644] Languages of Art, I, 1

^[645] там же, I, 9

^[646] P.Ricoeur Métaphore vive, стр.294

^[647] N.Goodman – C.Z.Elgin Reconceptions en philosophie. ( пер.на фр. Р.Пуивэ и Ж.-П. Кометти ), стр.20

^[648] "Там, где не существует видимых связей с языком, где символы и референты оперируются не вербально, возможно обозначить различие направления действия денотации и экземплификации, отталкиваясь от формально определяемых черт. Если диаграмма референции такова, что все стрелки указывают в одну сторону, то можно отметить отсутствие экземплификации... Там, где появляются стрелки в обе стороны, появляется возможность определить, в какую сторону действует денотация." Languages of Art, 2, 4.

^[649] Там же, 2, 6.

^[650] Страница или картина может экземплифицировать или выражать ничего не описывая и не представляя, даже не будучи дескрипцией или репрезентацией – так, как это встречается на некоторых страницах Джойса и в некоторых рисунках Кандинского. Здесь хотелось бы уточнить, что в контексте авангардных направлений искусства ХХ века, вполне обоснованно данное уточнение и по отношению к репрезентациям, где ничего нет, но которые именно поэтому репрезентируют – таким, как выставка "Пустота" Ива Клайна^[650] или 4,33 Кейджа.

^[651] Жерар Женет видит функцию экземплификации подобной функции иконических знаков у Ч.Пирса (G .Genette Fiction et diction, стр.111) Однако у Н.Гудмена она определяется не в терминах аналогии, а принадлежности классу (ярлыков) или принадлежности качества. Действительно, у Ч.Пирса Икона представляет свой объект в силу сходства с ним, но это "знак, отсылающий к объекту, который он обозначает, просто в силу своих свойств, которыми обладает независимо от того, существует ли вообще какой-нибудь Объект или нет". (Ч.Пирс Разделение знаков в "Ч.С.Пирс Избранные произведения", стр.185).

^[652] N. Goodman Problems and Projects, The Bobbs-Merrill Company, Inc., 1972, стр. 221-230

^[653] Номинализм Гудмена во многом связывают с номинализмом У.Оккама и его теорией суппозиции. Особенно интересны в данном вопросе исследования К. Паначчио, М.Госселин и Р.Пуивэ (C.Panaccio " Les Mots, les concepts et les choses ; la sémantique de G.Okkam et le nominalisme d’aujourd’hui " Montréal – Paris, Vrin, 1991 ; R.Pouivet " La reconstruction du nominalisme chez N.Goodman " in Philosophie analytique et histoire de la philosophie, Vrin, 1997 .

^[654] "Два предиката имеют одинаковое значение, если они представляют одну и ту же реальную Сущность или Платоновскую Идею; однако это соображение вряд ли может нам чем-нибудь помочь до тех пор, пока мы не знаем, как установить, представляют ли два термина одну и ту же Платоновскую Идею" О сходстве значения, в сб. Способы создания миров, стр.340

^[655] там же, стр.341

^[656] Соавтор последних работ и последователь Н.Гудмена Катарин Элгин (Reconceptions in Philosophy) взяла на себя также функцию "прояснения" основных положений теории референции Гудмена. В статье, посвящённой метафоре и референции, она уточняет термин "р-дескрипция": "Гудмен вводит "р-дескрипцию", чтобы освободиться от неясности выражения "дескрипция чего-либо". Согласно одной интерпретации, дескрипция Питера Пэна описывает пришельца из страны Нетинебудет; согласно другой интерпретации, она ничего не описывает, так как никогда не было такого человека, как Питер Пэн. Согласно первой интерпретации, "description of p" (описание р) – схема с одноместным предикатом, классифицирующая выражения по их виду. Согласно второй, это схема с двухместным предикатом, соединяющим термин с его денотацией. Здесь я следую за Гудменом, отказываясь от "дескрипции чего-либо" с её двухместной семантической интерпретацией, и используя "р-дескрипции" для непосредственной классификации терминов" C.Z.Elgin Metaphor and Reference in From a Metaphorical Point of View, Berlin, de Cryster, 1995, сноска на стр.61

^[657] "Системы координат..скорее принадлежат к системам описания, нежели к тому, что описывается; и каждое из этих двух утверждений связывает то, что описано, с такой системой. Если я спрашиваю о мире, вы можете предложить мне рассказывать, каков он в одной или во многих системах координат; но если я настаиваю, чтобы вы сообщили мне, каким он является вне всех систем координат, то что вы можете сказать? Чтобы мы ни описывали, мы всегда связаны способами описания.Наша вселенная, если можно так выразиться, состоит скорее из этих способов описания, чем из мира или миров." - в сб. "Способы создания миров", стр.119-120

^[658] там же, стр.226-230

^[659] "Увидеть как" определяет наше понимание также, как "frame of reference" позволяет установить соответствие в ряду других соответствий. Референционный план определяет угол зрения, аспект, в свете которого будут "высвечены" новые смыслы. "Видение аспекта и представление подчиняются воле. Это она отдаёт приказ: "Представь себе это!", а также "Теперь смотри на эту фигуру так", но не "Теперь этот лист зелёный!" Л.Витгенштейн Философские исследования в "Людвиг Витгенштейн. Философские работы. Часть1", пер. с нем. Козловой М.С., Асеева Ю.А., Москва, "Гнозис", 1994, стр.300

^[660] Languages of Art, II, 7

^[661] Например, световой луч, создающий эффект цвета в инсталляциях современного французского художника Саркиса – можно обозначить как "таинственный", что кажется слишком метафоричным, но непредустановленность денотации позволяет применить новое наименование, связанное с настроением. Конечно, и тут существует возможность прямой денотации – "красный луч". Но из этих отдельных составляющих и складывается общее описание.

^[662] Согласно исчислению высказываний, импликация типа "если p, то q" всегда истинна, если р ложно. В этом случае оба высказывания : 1) Если бы этот кусок масла был нагрет до 65°, то он бы растаял. и 2) Если бы этот кусок масла был нагрет до 65°, то он не растаял бы. – отвечают одной и той же степени истинности, поскольку оба содержат ложную посылку.

^[663] Особые проблемы связаны с "контридентичными" высказываниями. Например: Если бы я был Юлием Цезарем, то я не жил бы в ХХ столетии. и Если бы Юлий Цезарь был я, он жил бы в ХХ столетии. "Несмотря на то, что в обоих случаях антецедентом является утверждение о том же тождестве, мы присоединяем к нему два разных консеквента, которые несовместимы именно в силу того тождества.". Существуют особые проблемы, связанные с "контрсравнительными" высказываниями, в которых в результате перевода его в утвердительное возникает ошибочное представление первоначального антецедента как противоречивого: Если бы "Я имею денег больше, чем я имею" было истинно...". Существуют также "контрзаконные" высказывания, такие как: Если бы треугольники были квадратами..." - Факт, фантазия, предсказание в сб. "Способы создания миров", стр.17-18

^[664] там же, стр.43

^[665] "можно определить предикат "гибкий", если найти подходящий явный предикат, который связан с предикатом "гнётся" посредством "каузальных" принципов или законов...Однако вопрос о том, когда имеется такая "каузальная" связь или как отличить законы от случайных истин, является в высшей степени сложным." - там же, стр. 49

^[666] В данном случае мы говорим феноменалистским языком. Такая система изложена в Goodman N. The Structure of Appearance, ch.VI

^[667] там же, стр.53

^[668] там же, стр.59

^[669] Fact, Fiction and Forecast, 1954, Harvard University Press, 1983

^[670] в данном тексте речь идёт о сравнительно поздней по отношению к публикации Н.Гудмена об индукции статье: Jan Hacking Le plus pur nominalisme (l’énigme de Goodman : " vleu " et usages de " vleu "), tr. de l’anglais par R.Pouivet, éd. de l’Eclat, 1993, coll. " tiré à part "; в то время, как первым откликом на работу Н.Гудмена была статья 1965 г.: I.Hacking Logic of Statistical Inference, Cambridge University Press

^[671] там же, стр.11

^[672] Н.Гудмен Способы создания миров

^[673] N.Goodman Seven Structures on Similarity (1970), in “Problems and Projects”, Indianapolis, Hackett Publishing Co, 1972, стр.437-446

^[674] "они реально представлены в самих вещах таким же образом, как комплексная идея в умах других людей.. коллекции эти – то, что имена обозначают в их повседневном использовании; в то же время, чтобы обозначить имена правильно, нужно изучать естественную историю, и их качества должны быть открыты"

^[675] там же, стр.299

^[676] это отмечает Антония Сулез в статье, вошедшей в ежегодный сборник Cahiers art et science, 2002, Université Bordeaux 1, éd. " Confluences " ; Faire est-il faire monde ? (A propos de Nelson Goodman) (Означает ли "создавать" - создавать миры?): "аспект (то, что традиционно называется "вторичными качествами" - не просто поверхностная плёнка, отсоединяемая от конкретной вещи... Это "как", относящееся к "видеть как.." (представлять как – Н.С.) – осуществляет "конкретизацию", а именно: конкретизацию объекта, версию-объекта в том же смысле, как существует версия-мира (в философии Гудмена – Н.С.)", стр.171

^[677] N.Goodman Languages of Art, Hackett, 1976, стр.7

^[678] А.Сулез, там же

^[679] "Увидеть" и "воссоздать" готический собор так, как это сделал Клее, ни в коем случае не умаляет достоинств картины Моне, но эти соборы находятся в разных мирах, или, согласно Гудмену, в разных дескриптивных системах.

^[680] John Locke An Essay Concerning Human Undestanding, IV, xii, 9, стр.645

^[681] J.Hacking Le plus pur nominalisme, стр. 51

^[682] Если Н.Гудмен ставит нас перед границей для возможного обобщения, то таким образом он обращает наше внимание на перспективы классификации: вещи будут одного вида и одного класса, потому что они обладают сходством между собой. Хотя мы и можем выявить это сходство, но не поэтому они одного вида. Это очень характерный и хорошо известный элемент его философии.^[682] (там же, стр.124).

^[683] там же, стр.124

^[684] Хотя идея в некотором роде "живописного синтаксиса" разрабатывалась представителями русского авангарда ХХ века. В теоретическом наследии К.Малевича можно выделить как пример подобного рассмотрения живописи его "Теорию прибавочного элемента", вошедшую в одну из версий книги "Мир как беспредметность".

^[685] Симптомы имеют черты индексов в системе Ч.Пирса, как справедливо замечает Жерар Женет. (G.Genette Fiction et diction – хотя главной особенностью системы Н.Гудмена Ж.Женет считает "полный разрыв с классификацией Пирса, принятой повсеместно", стр.110).

^[686] Languages of Art, VI, 5 (пер. авт.ст.)

^[687] Languages of Art, VI, 5, Ways of Worldmaking (Способы создания миров, стр.184)

^[688] В качестве примера подобного отношения между символами можно привести "упаковки" Кристо, отличающиеся от обычных упаковок характером "увязывания" прочитываемых под ними объектов (неважно, что этот объект – стул или Новый Мост в Париже). Кристо – американский современный художник болгарского происхождения. Известен своими грандиозными артефактами в контексте современного города, в пространстве пейзажа – "упаковал" Рейхстаг в Берлине и Новый Мост в Париже. "Построил" белую черту, пересекающую обширные выжженные поля Калифорнии и "упаковал" остров в Тихом Океане.

^[689] Способы создания миров, стр.184

^[690] В современном искусстве инсталляции К.Болтански демонстрируют этот симптом: экспонируя "Комнату одной женщины из Буа-Болонь" автор не показывает ничего более, чем обычные предметы, каждый из которых несёт на себе отпечаток повседневности и обычности, но вместе с тем отображает разные детали индивидуального быта, обречённого на стандартизацию.

^[691] Languages of Art, VI, 5

^[692] Of Mind and Others Matters, III, 1,3

^[693] "Я могу ответить на ваш вопрос, касающийся цвета дома, показав скорее его образец,чем описывая его предикатом. Я могу также описать местонахождение цвета на карте, которая у вас есть. В этом последнем случае референционная цепь спускается от вербального ярлыка к денотируемому и поднимается затем к другому ярлыку или другой экземплифицируемой характеристике." Of Mind and Others Matters III, 1,3

^[694] В работах Катрин Элгин (With Reference to Reference, Metaphor and Reference) работа референции исследована более детально.

^[695] J.Morizot La philosophie de l’art de Nelson Goodman, éd.J.Chambon, Nîmes, 1996, стр.226-228

ОТ ОРГКОМИТЕТА