Место для баннеров 
Yандекс (Yaндексу - Yaндексово)

 

Елена Петровская. Предисловие

Об обстоятельствах появления книги "Corpus" можно многое узнать от самого Жан-Люка Нанси: в своих ответах Валерию Подороге, воспроизводимых в качестве приложения к настоящему изданию, без особых к тому подстрекательств философ рассказывает о том "внешнем" жизненном контексте, в котором зародилась эта необычная книга. (Контексте, заметим, весьма драматичном, ибо "Corpus" является своеобразным преломлением медицинского, а главное психологического, опыта пересадки сердца, опыта, придающего поистине экзистенциальный характер метафизической проблеме "тела" и "души". Впрочем, для самого Нанси это лишь "второе обстоятельство". Первое связано с естественным ходом его размышлений, а также с предложением принять участие в коллоквиуме "Bodies, Technologies", проходившем в американском городе Ирвайне в апреле 1990 г. Любопытно - и это будет скобками внутри скобок, - что упоминание о тексте, подготовленном для встречи, но из-за болезни автора зачитанном на ней другими, образует третью и последнюю прямую ссылку в книге, в остальном оставшейся без указания источников цитат. В этом - проявление опреде-

7

ленной стратегии Ж.-Л.Нанси, обнаруживаемой и за пределами "Corpus" 'а.)

Действительно, "Corpus" - необычная книга. Прежде всего эта книга отличается от всех других, написанных Нанси. И дело не в том, что она более "литературна", более изощрена в отношении формы и что в ней наглядно воплотился некоторый образец (литературного) письма. Дело скорее в том, что само это письмо, по замыслу Нанси, должно внутренне коррелировать с предметом размышления, каковым является "живое" тело. Тело, данное нам в своей абсолютной чужеродности (как безусловно "внешнее") и которое надлежит мыслить отправляясь от него самого. Тело, совпадающее с самим существованием, бес-предпосылочным и безосновным, существованием, "изначально" адресованным - "преподнесенным", по словам Нанси, - другим. (То, что поднесено, еще не даровано, это не обязательство, таящееся в даре, но возможность дара как таковая.)

Итак, если "Corpus", по выражению Мишеля Деги, является "поэмой", то "поэзия" в данном случае выступает функцией, или внутренней формой, обновленного мышления, которое отказывается видеть в теле всеобщее означающее, а значит, и универсальный "смысл". Такое мышление предпочитает иметь дело с самим материальным, будь то тело, неподвластное отныне процедуре отрицания - сублимации и снятию, - или же мысль (в том числе об этом теле). Поэтому "смысл" необходимо коллапсирует, уступая место не только "смыслам", но и многим отделенным друг от друга "чувствам" (французский, вслед за философским

8

немецким, удерживает двойное значение "sens"), которые, будучи свободными от "синтеза", сообщаются друг с другом лишь при помощи "касания".

("Касание" является одним из центральных терминов "Corpus"'a. В книге оно претерпевает эволюцию, превращаясь в конце концов в нарушающее грамматические нормы "se toucher toi" - "соприкасаться тебя", или, прибегая к существительному, "само-тебя-касание": ситуация складки, абсолютно отделенного существования как существования-с-другими, этого со-в-местного бытия, для которого нет предписанного места. Места "открываются", "размыкаются" и даже распахиваются навстречу бытию - моему и твоему, нашему, - приходящему, чтобы занять их. Места раскрываются и заполняются через "espacement" - "опространствование", "становление-времени-про-странством". Между прочим, излюбленный деконст-рукцией "espacement" - метафора различия в самом тождественном - Нанси использует и для определения времени истории: время это не линейно, но событийно, его отличительная черта состоит в неравенстве самому себе, в "выходе из себя" (снова фигура "внешнего"), иначе говоря, в гетерогенности.)

По-видимому, необычность книги связана и с тем, что попытка "записать тело", а лучше "выписать" его ("excrire" - неологизм, вводимый Нанси, дабы снова зафиксировать внимание на экстериорном; "inscription", "запись", стремится означить тело, превратить его в дешифруемый знак, т.е. так или иначе сделать представимым, "выписывание" же - как его, в частности, демонстрирует новейшая литература - находится

9

"по ту сторону" сигнификации), итак, "выписывание тела" сочетается в "Corpus"е с жесткими рефлексивными процедурами, в которых обнаруживаются характерные особенности, предпосылки и даже, если угодно, генеалогия мысли Жан-Люка Нанси. Сам философ признает первостепенное влияние на него идей Канта, Гегеля и Хайдеггера. Именно к этим фигурам, заметим, он постоянно обращается. (Так, два года назад Нанси прочел оригинальный курс по "Критике способности суждения", предложив свою версию кантовского постулата о необходимости мыслить природу сообразно технике (см.: "Логос", 1997, № 9); в 1997 г. вышла его книга "Гегель: обеспокоенность негативным", замыс-ленная как учебное пособие и рассматривающая Гегеля, познавшего смысл в его необеспеченности, в качестве первого философа современного мира; наконец, Хайдеггер - это тот скрытый или явный собеседник, чью позицию Нанси пытается заострить - как он выражается, радикализировать - при разработке своей философии свободы и "со-бытий".) Из современных мыслителей он расположен ближе всего к Деррида, с которым, наряду с Филиппом Лаку-Лабартом, образует если и не единую школу, то по крайней мере самостоятельное философское течение, критичное в отношении метафизики присутствия, но по-прежнему обеспокоенное "вечными вопросами". (Показательно, что для Нанси продуктивным остается, в частности, само понятие смысла.)

Есть, однако, обстоятельства выхода в свет русского перевода, снабженного самостоятельным разделом - приложением, в котором фигурируют развернутые

10

вопросы Валерия Подороги, ответы на них Жан-Люка Нанси, а также отрывки из нашей, промежуточной по времени, беседы, где уже обрисованы концептуальные контуры будущих ответов, - есть, повторим, обстоятельства подготовки русского издания, о которых читателю не так легко узнать. Например, мало кому известно о том, что работа над книгой длилась в общей сложности более трех лет и была в первую очередь связана с отработкой перевода, поиском терминов, не только адекватно передающих французские понятия, но и могущих (по крайней мере такова была задача) претендовать на собственное место в русском философском лексиконе. Но к этому мы вернемся чуть позже.

Неочевидным фактом останется и то, что языком письменного общения на определенном этапе выступил английский (на этот язык и были нами переведены вопросы Валерия Подороги во время стажировки в Страсбурге в 1996 г.), - вот почему в своих ответах Нанси сетует на известные препятствия, чинимые ему чужим наречием. Хотя, напомним, именно по-английски по просьбе институтского сообщества он прочитал свою лекцию "Сегодня" в один из дней первого и единственного визита в Россию в январе 1990 г. (обсуждения и семинары в Лаборатории постклассических исследований в философии под руководством В.Подороги велись тогда тоже на этом языке). Таким образом, можно сказать, что в ткань русского "Согpus''a вплетена некая история интеллектуальных отношений - отголоски старых обсуждений, эхо диалога, начавшегося много лет назад. (К этому следует

11

добавить и самое первое - заочное - появление Нанси в Москве: во время хайдеггеровской конференции 1989 г. текст его доклада был переведен и зачитан Михаилом Рыклиным.) Наконец, необходимо упомянуть и о том, что идея письменного диалога с автором "Corpus" 'а, возникшая у Валерия Подороги, оказалась во многом спровоцированной его собственной работой в области философской антропологии, работой, частично воплотившейся в книге "Феноменология тела" (М.: Ad Maiginern, 1995).

В зародившейся таким образом полемике двух философов внимательный читатель обнаружит несовпадение подходов уже на уровне трактовки "ego". Если для Валерия Подороги "я" - это целое, пускай и воображаемое, а "мое тело" - та последняя данность, которую нельзя отнять, то для Нанси "ego" есть изначальное вместилище различия - "самость" возникает тогда, когда тождественное само в себе расслаивается, образуя отношение "я" к "я"; такое расслоение, или самоотчуждение, и принимает форму "тела". Осмелимся предположить, что для Подороги по-прежнему значимым остается преимущественно феноменологический образ тела, тогда как Нанси решительно "разворачивает" тело в сторону "внешнего", исходя из его реальной обращенности вовне (здесь и появляется понятие "показа" ("выказывания", "выставления в показе", "экспозиции"), которое также становится предметом обсуждения и спора). Ценность полемики видится нам в том, что каждый из ее участников проясняет и акцентирует почти аксиоматические основания собственной мысли.

12

Теперь немного о трудностях и особенностях самого перевода. Пожалуй, одним из руководящих принципов было стремление создать русский текст, по возможности адекватный оригиналу. В данном случае мы имеем в виду верность уже не букве, а духу; причем "дух" необходимо включает в себя многие, подчас внутренне противоречивые, параметры: удобочитаемость терминологического аппарата, воспроизведение разом компактного и предельно динамичного стиля изложения, сохранение игры слов там, где это было возможно, без ущерба для целостного образа произведения. Мы говорим: нами руководило стремление создать русский текст, и эта простая фраза содержит в себе двойное значение. С одной стороны, речь идет о том, чтобы на местной почве смоделировать ситуацию бытования "Corpus'''a во французской культуре. Конечно, "Corpus" никогда не будет прочитан здесь так, как его читают во Франции. Причиной тому - различие культурных и академических традиций. Однако важно понять, что этот в высшей степени насыщенный текст существует одновременно и как философское, и как художественное высказывание, что он - независимо от аллюзий и скрытых цитат - просто "читается", удерживая в себе определенный ритм и характеризуясь подбором слов, которые вряд ли изумят французское ухо (включая и всю прихотливую, быть может несколько техничную, терминологию). Именно в этом смысле уместно вновь говорить о "поэме".

С другой стороны, обозначенная выше потребность усугубляется и тем, что редкие переводы Нанси, встре-

14

чаемые сегодня в основном в специальных журналах и сборниках, страдают зачастую досадной невнятностью: при попытках сохранить "поэзис" не до конца проработанным остается понятийный аппарат, тогда как первостепенное и даже преувеличенное внимание к терминологии оборачивается, наоборот, простым синтаксическим коллапсом. Короче, Нанси, похоже, трудно обрести место в языке, который, при всем своем изумительном богатстве, не так естественно соткан из латинизмов и затеваемой уже сегодня на их основе игры и который, походя добавим, лишь недавно стал осваивать существенные для философа терминологические обороты Хайдеггера. (В этой связи нельзя не упомянуть поистине титанический труд В.В.Биби-хина: мы позволили себе употребить по крайней мере два из предложенных им терминов "Бытия и времени", а именно: "разомкнутость (ouverture)" и "мир-ность (mondialite)". Что, конечно, не исключает и других возможных вариантов перевода.)

Подытоживая сказанное, отметим, что мы пытались придерживаться языковой нормы, тем более что неологизмы (в узком смысле) у Нанси довольно редки и оговариваются в качестве таковых. А вот работа с существующими понятиями, напротив, основательна и постоянна. К сожалению, не всегда удавалось сохранить этимологические переклички, в которые эти понятия были активным образом задействованы. Так, "sujet" - "субъект", т.е. буквально "подлежащее", и одновременно "предмет", или "тема", - сопоставляется с производными от однокоренного глагола "jeter" ("бросать, выбрасывать"), в

14

первую очередь с "etre-jete-la" ("быть-сюда-бро-шенным"), а также с "rejet" ("отвергание, отбрасывание"), притом что приставка "ге-" имеет и вполне актуальный смысл повторного действия (это особенно существенно в случае "representation": привычное нам "представление" может легко читаться как "повторное предъявление, или присутствие"). Точно так же втуне остается вся изящная игра, построенная вокруг множественных значений слова "juste" ("надлежащий, правильный, справедливый, верный, единственный" и др.; глава "Juste clarte"): в переводе пришлось использовать лишь контекстуальные значения (приведем единственный пример: "Juste се sens: c'est ie sens juste" - "Только этот смысл - это верный смысл").

Стоит ли говорить о том, что наибольшие "потери" связаны с одним из центральных для Нанси понятий "sens": в "Corpus'''e за ним закреплено по крайней мере три значения - "смысл", "чувство" и "направление". Русский язык, в отличие от французского, немецкого и английского (именно на этих языках и работает Нанси), не позволяет соединить "рассудочное" с "чувственным", а следовательно, уже на лексическом уровне проблематизировать полноту и законченность смысла. Таким же мерцающим оказывается и указательное местоимение "да", прочитываемое как "это" и "оно" (уже в психоаналитическом смысле): переплетение в одном слове двух отчетливых значений неожиданно, логикой самого языка, сближает разные дискурсы тела - дейктически-назывной и психоаналитический.

15

Обращаясь к терминам "мир" и "мирность" ("monde", "mondialite"), Нанси не игнорирует тот факт, что в обычном словоупотреблении "un monde de..." означает "масса, или множество, чего-то": именно таков его "мир", переполненный телами - телами, ставшими пустыми знаками, но также и теми, что приходят в этот мир, чтобы подарить ему невиданную плотность каждого тем самым раскрываемого "места".

Для мыслителя существования, а вернее многих наличных существований, особую .роль играет представление о сингулярном (ie singulier). "Сингулярность" - одно из наиболее часто встречаемых слов в понятийном аппарате Ж.-Д.Нанси. Несмотря на то, что под "сингулярностью" философ подразумевает не только отдельных индивидов, но и целые коллективы, институты и даже дискурсы, тогда как "сингулярность" в целом определяется тем, что каждый раз заново "выставляется в показе", несмотря, иными словами, на концептуальную нагруженность этого термина, мы осмелились переводить его в " Corpus" 'е как "неповторимость". Дело в том, что слово "singulier", обозначающее "единственное (в том числе и в грамматическом смысле), своеобычное, особенное, странное", во французской речи воспринимается отнюдь не так, как его латинизированная калька в русской. Подсказкой к принятому решению - лишний аргумент в пользу желательной "русификации" текста - послужило название книги Нанси "Etre singulier pluriel" (P.: Galilee, 1996) - "Быть множественно единичным": в этом названии нейтрализовано резкова-

16

тое для русского слуха, хотя и устоявшееся понятие "сингулярного".

С другой стороны, необходимо объяснить, почему "propriete" переводится не как "собственность", а как "свойственность", что в отдельных местах может показаться нарочитым (особенно непривычными выглядят такие эквиваленты, как "несвойственность" ("non-propriete") и "внесвойственность" ("expropri-ete"), известная больше как "экспроприация"). На этот счет мы находим существенное пояснение у самого Нанси: "быть-вне-себя", или быть "экс-прорииро-ванным", является неотъемлемым свойством тела, тем, посредством чего человек "выброшен" в мир. В "ex-propriation", таким образом, Нанси выделяет и нечто иное по сравнению с процессом или процедурой (см. ответы Валерию Подороге).

Завершая разговор о проблемах перевода, хотелось бы указать и на то, что в некоторых случаях русский язык оказывался точнее и проницательнее языка оригинала: так, выражение "depuis mon corps", означающее "отталкиваясь от моего тела", "начиная с моего тела", в контексте размышлений о моей обращенности к собственному телу и об обращенности этого тела вовне, о бытии как "себя отправляющем (отсылающем)" (s'envoyant) приобретало особый оттенок, переводимое немного архаичным "отправляясь" (в каком-то смысле этим предвосхищались и последующие рассуждения о "приходящих" и "уходящих" телах). Другой пример: в русском языке "бросить" и "забросить" ("покинуть, оставить") принадлежат единому семантическому полю в отличие от фран-

17

цузских глаголов "jeter" и "abandonner". Между тем по логике философской экспозиции последние не только соседствуют, но и коррелируют друг с другом (глава "Aphalle et acephale").

И самое последнее. Слово "corpus" практически ни разу не переведено на русский: оно так и осталось записанным в латинско-французской транскрипции и прочитывается нами про себя не как "корпус", но именно "корпюс" (немногими исключениями являются те случаи, где это слово употреблено в своем прямом значении "свода" - наподобие свода законов, совокупности изучаемых лингвистических явлений, или, говоря шире, ограниченного набора текстов, поставляющих определенную информацию). В оригинале "corpus" постоянно взаимодействует с "corps", собственно "телом", вступая с ним в резонансы, попеременно отталкиваясь от него и совпадая с ним. Можно сказать, что "корпюс" и есть мышление тела, та мысль, которая расположена у пределов, которая, мысля "тело", мыслит этим предел.

Высказав все эти замечания, носящие неизбежно отрывочный характер, и, вероятно, медля с расставанием (последняя точка подытожит труд хотя и долгий, но желанный), приведем ряд "объективных данных", как это и положено в издании такого рода, о признанном авторе "Corpus'''a. Жан-Люк Нанси, 1940 года рождения, является профессором философии Страс-бургского университета гуманитарных наук, а также приглашенным профессором Калифорнийского университета в г. Беркли (США). В течение долгих лет он возглавлял факультет философии, лингвистики, ин-

18

форматики и образовательных наук, имеющий статус образовательного и научного центра. Ж.-Д.Нанси входил в руководящий состав ряда крупных исследовательских учреждений, в том числе парижских Центра философских исследований политики и Международного философского колледжа. Вместе с Жаком Деррида, Сарой Кофман и Филиппом Лаку-Лабар-том, его многолетним соавтором и другом, Нанси выступил соучредителем влиятельной книжной серии "La Philosophic en effet", выпускаемой издательством "Galilee" во французской столице. Он - автор более двадцати книг, посвященных Гегелю, Декарту, Канту, Лакану, а также таким разнообразным темам и сюжетам, как немецкий романтизм, феномен (непроизводящего) сообщества, смысл, свобода, коммунизм, нацистский миф, изначальная множественность искусств, божественное (в том числе у Гёльдерлина).

Интерес к философии Нанси растет на глазах. Подтверждение тому - не только переводы основных его книг на английский, немецкий, итальянский, испанский, японский, русский и другие языки, но и появление работ, специально ему посвященных (к числу таковых следует в первую очередь отнести издание "On Jean-Luc Nancy. The Sense of Philosophy" (1997 г.) в рамках серии по европейской философии, которая сегодня набирает силу в издательстве "Routledge"). Особо примечательным представляется нам эссе Жака Деррида, спровоцированное не чем иным, как "Corpus''ом: размышления о "касании", "прикосновении" ("ie toucher"), навеянные чтением текста Нанси, обещают стать лишь первой частью книги,

19

которую Деррида намеревается написать об этом значительном философе (текст Деррида был опубликован в английском журнале "Paragraph": vol. 16/2, Oxford, July 1993).

Значительность Нанси связана, пожалуй, и с тем, что он никоим образом не дает ее почувствовать. Это очень простой и демократичный человек, безупречно верный своим обязательствам, будь то его философский проект - поразительна последовательность, с какой он его реализует всей своей обширной работой, - дружба или просто переписка. Это человек, внимательный ко всему другому, или, если воспользоваться его же словарем, внимательный к стольким сингулярностям, которые нас окружают, с нами пересекаются и которые суть мы сами. Но это не столько отвлеченное внимание, сколько неослабевающий и очень личный интерес. Интерес к самым разнообразным текстам - философским, литературным, живописным, кинематографическим, когда деление на "высокое" и "низкое" перестает иметь какой-либо смысл (помню испытующе-недоверчивый взгляд Нанси в ответ на мою реплику о том, что невозможно смотреть такие слабые телепередачи; его взгляд говорил: в самом деле? ты же лукавишь, все мы не можем оторваться от экрана, и утверждать обратное - снобизм; потом он произнес что-то похожее словами, добавив: интересно понять, почему это так). Но точно так же интерес к тому, что принадлежит так называемой реальности - страданиям боснийцев, положению интеллектуалов в бывших коммунистических странах, достижениям и издержкам сегодняшних

20

сверхтехнологий. И если Нанси можно по праву назвать мыслителем современности, то в этом разом отразится и его темперамент, и избранная им перспектива: читать из сегодняшнего дня, что означает не только принимать в расчет все сказанное до сих пор, тем самым актуализируя свою интерпретацию, но читать самим "сегодня" - исходя из сегодняшних проблем, из сегодняшнего понимания теоретических и практических приоритетов. История философии - отнюдь не музей, демонстрирующий застылые экспонаты, эти остовы концептов и систем, но сама ткань живых размышлений, серия вопросов с неопределенно отсроченными ответами.

Итак, можно утверждать, что Нанси живет сегодняшним днем в самом буквальном смысле этого выражения. А сегодняшний день по необходимости состоит из университетских забот (на время приостановленных), включая лекции для первокурсников и тех, кто заканчивает обучение (в отношении начинающих - никакого снисхождения; философский факультет - специальная работа, и "Введение в "Науку логики"" - обильно сдобренное ссылками на другие гегелевские тексты - не является примитивной пропедевтикой; начинаем вместе мыслить, мыслить, следуя за Гегелем, который, как окажется, куда более восприимчив к единичному и конкретному, чем это принято полагать). Сегодняшний день состоит из встреч, разговоров, книг, таблеток, неуклонно понижающих иммунитет, но поддерживающих сердце, из интервью и бесед, в том числе за импровизированной чашкой кофе или же в находящейся поблизости от

21

факультета забегаловке, где подают полюбившийся французам восточный "кус-кус" (так мы и беседовали в марте 1996 г. - прямо в университетском "бюро", и магнитофонная запись сопровождается позвякивани-ем ложек, комментариями в адрес булочек и бутербродов, предложениями подлить еще немного кофе). Сегодняшний день - это давние друзья, в первую очередь Филипп Лаку-Лабарт, не просто соратник, но и подлинное alter ego, это университетские защиты, это Кант, не на шутку растревоженный великим многообразием природы, это телефонные звонки (путь к ним преграждает говорящий голосом Нанси автоответчик), это письма на компьютере и от руки, газеты, новости, редкие сигареты, разговоры за бокалом вина, дружелюбные (французские?) шутки. Это конференции и почти сошедшие на нет поездки, библиотека, домашняя конторка (привычка писать стоя), десятилетний Опостен, живущий в завтрашнем мире, Элен, затеявшая в квартире ремонт и приходящая поговорить о Канте. Сегодня - рамка сингулярного par excellence, точки многих экспозиций, время, становящееся местом, или то "место-имение", которое все мы "разделяем" ("partagons" - точно так же во французском): разделенные, т.е. обособленные друг от друга, мы ему при этом сопричастны. Так живет Жан-Люк Нанси. Так он мыслит.

Москва, август - сентябрь 1998 г. Елена Петровская

22

 

Проза]Поэзия]Философия]Галерея]Переводы] Политика]Ссылки]Новости] Архив] Письма

Copyright © 2000-2002 HighBook НЛС
Перепечатка без ссылки  является
нарушением международного законодательства
webmaster