Жан-Люк Нанси

Hoc est enim corpus meum 1: мы принадлежим той культуре, в какой ритуальную формулу эту неустанно повторяли миллионы священнослужителей миллионов культов. В рамках этой культуры (при)знают ее все, независимо от того, исповедуют ли они христианство или другую веру. Если речь идет о христианах, то для одних эта формула выражает реальное освящение: вот оно, здесь, тело Бога, а для других - это символ, которому причащаются те, кто отождествляет себя с Богом, с телом Бога. Эта формула также наиболее зримо воспроизводит наше упорно сохраняющееся или сублимированное язычество: хлеб и вино, иные тела иных богов, тайны - мистерии - чувственной достоверности. Может быть, эта формула является в пространстве наших фраз повторением вообще, par excellence, вплоть до одержимости, - так что само выражение "сие есть тело мое" тут же становится поводом для всяческих каламбуров 2.

Это наши От manipadne..., Allah ill'allah.... Schema Israel...3 Отклонение же нашей формулировки сразу демонстрирует всю меру присущего именно нам от-

личия: мы одержимы стремлением показать cue и убедить (себя), что это находящееся здесь сие есть то, что невозможно увидеть, к чему невозможно прикоснуться ни здесь, ни где-либо еще, и что сие есть вот это самое не просто так, а в качестве его же тела. Тело вот этого (Бог, абсолют, как угодно) - то, что это имеет некое тело или само есть некое тело (а значит, можно заключить, оно есть тело вообще, абсолютным образом), - вот какая неотвязная мысль преследует нас. Сие, чье присутствие представлено в Отсутствующем par excellence: и мы без устали взывали к нему, призывали его, освящали, осматривали, добивались, желали - желали его абсолютно. Нам нужна была гарантия, безусловная достоверность некоего ВОТ: вот, и ничего больше, абсолютным образом, вот, здесь, сие 4 - одно и то же.

Формула Hoc est enim... противостоит всем нашим сомнениям насчет видимостей, она успокаивает их и добавляет к реальному по-настоящему последний штрих своей чистой Идеи - свою реальность, свое существование. Вариации этой формулы можно модулировать до бесконечности (наудачу: ego sum, обнаженная натура в живописи, "Общественный договор", безумие Нищие, "Опыты", "Нерво-метр", "Мадам Бовари - это я" 5 , голова Людовика XVI, анатомические рисунки Везалия или Леонардо, голос - кастрата, сопрано и т.д., - мыслящий тростник, истеричка; по правде говоря, это и есть та ткань, из ко-

торой мы вытканы...). Нос est enim... включает в себя полный корпус Большой Энциклопедии Науки, Искусства и Философии Запада.

Тело: вот как мы его придумали. Кто на этом свете может знать его лучше, чем мы?

Но, разумеется, мы уже предчувствуем огромную тревогу: выходит, что "вот" не надежно, в нем следует удостовериться. Вовсе не очевидно, что сама вещь может быть здесь. Здесь, где мы находимся, - наверное, всегда лишь отражение, ускользающие тени. Следует настаивать: "hoc est enim, говорю я вам, в самом деле, и это я вам говорю: кто, как не я, может быть больше уверен, что я присутствую здесь во плоти и крови? И вы тоже должны быть в этом уверены - благодаря тому самому телу, с которым вы слиты". Но тревога не исчезает: что это за cue, тождественное телу? Сие, которое я вам показываю, только все "сие" целиком? вся неопределенность "сего" и "сих"? Все это? Чувственная достоверность, едва ее коснешься, обращается в хаос, бурю, все чувства, как и смыслы, приходят в разлад.

Тело - это потрясенная, распавшаяся достоверность. Нет ничего более свойственного и более чуждого нашему старому миру.

Свое тело, чужое тело: именно свое тело показывает, заставляет трогать, предлагает съесть hoc est enim. Свое тело, или воплощенная Свойственность, телесное Бытие-при-Себе 6. Но в тот же самый миг обязательно возникает чужое тело, и это - чудовище, ко-

торое невозможно проглотить. Отсюда нам не выбраться, мы увязли в гигантской трясине образов - от Христа, грезящего над куском пресного хлеба, и до Христа, вырывающего из себя все еще трепещущее кровавое Сердце. Сие, сие... сего всегда слишком много или недостаточно, чтобы быть вот этим.

Все размышления о "собственном теле", тяжкие усилия по повторному присвоению себе того, что мы считали досадно "объективированным", "овеществленным", - все это одни и те же судороги: ими лишь изгоняется то, чего мы желали.

Тревога, желание видеть, трогать и поедать тело Бога, желание быть этим телом и быть только им являются первопричиной западного (недо)разумения. Поэтому тело, телесное никогда не имеют здесь места - особенно, если мы даем им имя и их призываем. Для нас тело всегда принесено в жертву: гостия.

Если hoc est enim corpus теит о чем-то и говорит, то вне пределов произнесенного слова, и это не сказано, но выписано - опрометью, очертя голову, а вернее тело.

Кто другой на этом свете знает, что такое "тело"? Это позднейший продукт нашей древней культуры, доль-

ше всех он подвергался осветлению, очистке, разборке и последующей сборке. Если Запад, в соответствии со своим именем, - падение, то тело - последний, самый тяжелый груз, который в нем опрокидывается. Тело есть тяготение. Законы гравитации управляют телами в пространстве. Но, прежде всего, тело само в себе весит: оно опустилось в себя, согласно закону той самой гравитации, что сжала его до точки, когда оно совпадает с собственной тяжестью. То есть совпадает со своей толщей, как у тюремной стены, с массой, как у земли, плотно насыпанной в могилу, со своей липкой тяжестью рубища и, наконец, с особым грузом воды и костей. Но всегда и в первую очередь тело обременено своим падением, низвергаясь из какого-то эфира, - черный конь, дурной конь.

Оно было низвергнуто самим Все-Вышним, оно упало с самой высоты в обманчивость чувств и коварство греха. Тела всегда катастрофичны 7: затмение и холодное падение небесных тел. А что если мы и небо придумали лишь затем, чтобы сбрасывать с него тела?

Главное - не думайте, что с этим покончено. Мы уже не говорим о грехе, наши тела спасены, это здоровые, спортивные, наслаждающиеся тела. Но это лишь усугубляет катастрофу: тело все быстрее падает, оно все ниже и ниже, ибо падение все более неотвратимо, все более тревожно. "Тело" - наша оголенная тревога.

Какая еще цивилизация сумела бы изобрести такое? Столь голое тело: тело, короче говоря...

Странные чужие тела, наделенные Инь и Ян, Третьим Глазом, Полями Киновари и Океаном Вздохов, тела с надрезами, рисунками, отметинами, выкроенные в форме микрокосмов и созвездий - не ведающие звездной катастрофы. Странные чужие тела, избавленные от груза своей наготы, поклявшиеся сжиматься внутри самих себя, под своей испещренной знаками кожей, пока все чувства не сольются в одно - неощутимое бесцветное чувство; тела осво-божденные-живыми, чистые точки целиком в себя излившегося света.

Конечно, ни одно из принадлежащих им слов не говорит нам о нашем теле. Тело Белых людей, тело, которое они считают бледным, которое вот-вот опять расплывется вместо того, чтобы собраться, не удерживаемое ни отметиной, ни порезом, ни инкрустацией, - такое тело им более чуждо, чем любая чужеродная вещь. Хорошо еще если вещь...

Мы не обнажали тело - мы выдумали его, тело и есть обнаженность, и никакой другой не существует, состоит же эта обнаженность в том, чтобы быть еще более чужестранной, чем все странные чужие тела.

"Тело", со всей непреложностью ставшее названием Чужого, - вот какую мысль мы довели до конца. Я говорю это без иронии, не принижая Запада. Скорее, я боюсь недооценить крайности этого мыш-

ления, силу отторжения, в нем заложенную, и необходимость его преодолеть. Главное - не делать вид, будто бы его вовсе не существовало, будто по всей картине долгое время не было распростерто обнаженное и бледное тело Бога, Чужого.

(Во всяком случае, не нужно задавать себе вопрос, почему тело возбуждает столько ненависти.)

(Не нужно задавать себе вопрос, почему это слово - холодное, тесное, жалкое, хранящее дистанцию, капризное - вдобавок гадко, сально, двусмысленно, похабно и порноскопично.)

(Приходит в голову, что слово это можно спасти лишь с помощью красивых геометрических чертежей в трех или п измерениях, снабженных элегантной аксонометрией: но тогда все повиснет в воздухе, а ведь тело должно касаться земли.)

Допустим, мы будем писать не о теле, но само тело. Не телесность, но тело. Не знаки, не образы, не шифры тела, но опять-таки тело. Это была, и, вероятно, уже перестала быть таковою, одна из программ современности.

Отныне речь идет только о том, чтобы быть безусловно современным 8, это уже не программа, а необхо-

димость, насущная потребность. Почему? Включите телевизор, и вы поймете почему: по какой-то трети или четверти земного шара циркулирует небольшое число тел (и это не тела, но скорее плоть, кожа, лица, мускулы - сами тела в большей или меньшей степени сокрыты: в больницах, на кладбищах, на заводах, иногда в кроватях), однако остальная часть мира занята как раз телами - это все более и более многочисленные тела, постоянно приумножающееся тело (зачастую голодное, подавленное, истерзанное, беспокойное, но иногда смеющееся, танцующее).

Тело и таким способом бытует на границе, на пределе: оно приходит к нам из дальнего далека, горизонт - это его подступающая множественность.

Писать: касаться крайнего предела. Как тогда коснуться тела, именно коснуться, а не наделять его значением или что-то с его помощью обозначать? Появляется соблазн ответить сразу: это или невозможно, ибо тело противится записи, или речь идет о том, чтобы подражать телу прямо на поверхности письма либо слить тело непосредственно с письмом (танцевать, кровоточить...). Очевидно, что ответы эти неизбежны - хотя и поспешны, недостаточны, условны: оба они, по сути своей, стремятся прямо или косвенно означить тело в качестве отсутствия или присутствия. Но письмо не есть означивание. Мы спрашивали: как коснуться тела? Наверное, невозможно ответить на

это "как?", если понимать его технически. Однако нельзя не сказать, что прикосновение к телу, касание тела, наконец, просто касание, - все это постоянно происходит в письме.

Но это происходит, наверное, не столько в письме, как если бы письмо обладало неким "внутри". Хотя на кромке, на границе, на острие, на крайнем пределе письма только это и происходит. Итак, письмо имеет свое место на границе. Значит, если что-то и случается с письмом, то это есть не что иное, как касание. Точнее: касание тела (или, скорее, того или иного неповторимого тела), осуществленное бестелесностью "смысла". И следовательно, превращение бестелесного в то, что касается, трогает, или - преобразование смысла в прикосновение.

(Я и не думаю оспаривать, что я далек от восхвалений в адрес сомнительной "трогательной литературы". Ибо хотя я и умею отличать письмо от розовой водицы, я не знаю такого письма, которое не трогало бы. Вернее, это связано не с письмом, а с отношением, с выставлением в показе', как мы об этом скажем ниже. Письмо по существу касается тела.)

Но речь совсем не идет о том, чтобы сообщаться с границами и пытаться мысленно представить невесть какие фигуры, что записывались бы на телах, или же невероятные тела, что вплетались бы в буквы. Письмо касается тел по абсолютной границе, отделя-

Нам неведомо, что за "письмо" и что за "выписывания" должны появиться из этих мест. Что за диаграммы, сетки, топологические пересадки, что за географии множеств.

Действительно, приходит время писать и мыслить это тело в той бесконечной отдаленности, которая и делает его нашим, которая приводит его к нам из области более далекой, чем область наших мыслей: это показанное тело народонаселения мира. (Отсюда - потребность, какую в данный момент мы просто не в состоянии расшифровать: тело это требует письма, народного мышления.)

Согласно Платону, дискурс обладает прекрасно сложенным телом большого животного, с головой, животом и хвостом 10. Посему мы, как старые добрые платоники, и знаем, и не знаем, что такое дискурс без начала и конца - без хвоста и головы, - афаллический и ацефаличе-ский. Мы знаем: это бессмыслица. Но мы не знаем - нам неизвестно, - что делать с "бессмыслицей", мы не видим в ней ничего, кроме прекращения смысла.

Мы всегда указываем в сторону смысла: там, где его нет, мы не чувствуем дна (это Платон пустил нас на дно, клянусь телом Господним!).

ющей смысл первого от кожи и нервов последних. Ничто не проходит насквозь - в этом-то и заключается касание. (Я ненавижу кафковский рассказ "В исправительной колонии" - фальшивый, легковесный и от начала до конца напыщенный.)

"Исписанные тела" - с надрезами, рисунком, татуировкой, рубцами - это тела драгоценные, оберегаемые, хранимые как коды, чьими достославными следами они выступают: но в конце концов это не современное тело, не то тело, что мы отбросили, вот здесь, прямо перед собой, и что приходит к нам, нагое, всего лишь нагое, заранее являясь выписыванием всякого письма.

Прежде всего, следует пройти через выписывание нашего тела. Через его записывание-вовне, его вне-тексто-полагание как наиболее ему свойственное движение его же текста: притом что сам текст брошен, оставлен на своей границе. Это уже не "падение", ибо больше нет ни верха, ни низа, тело - не упало, оно целиком на границе, на внешнем пределе, самом последнем, так и пребывающем открытым. Я бы осмелился сказать: кольцо обрезаний разомкнуто, остается лишь следовать за бес-конечной линией - росчерком письма, что само по себе выписано, - линия эта, бесконечно разрываясь, разделяясь, проходит сквозь множество тел, это линия раздела всех своих мест: точек касания, прикосновений, пересечений, смещений.

"Тело" - вот где мы не чувствуем дна, уступаем. "Бессмыслица" в данном случае не означает ни абсурда, ни обратного смысла, ни гримасничанья (с телами мы соприкоснемся отнюдь не у Льюиса Кэролла). Но это значит - отсутствие смысла, или, иными словами, смысл, который абсолютно невозможно приблизить в какой-либо фигуре "смысла". Смысл, образующий смысл там, где проходит его граница. Смысл немой, закрытый, аутичный: но ведь и вправду нет никакого autos, нет "самого себя". Аутизм без autos тела, поэтому оно становится бесконечно меньше "субъекта", но также и бесконечно иным, брошенным (jete), а не "субъ-ективированным" ("под-брошенным" (sub-jete)), но при этом столь же стойким, столь же сильным, столь же неизбежным и неповторимым, как отдельный субъект (sujet) 11.

А значит, без хвоста и головы, коль скоро ничто не становится ни опорой, ни субстанцией этой материи, Я говорю: "афаллическое и ацефалическое", но не "бесхвостое", что отсылало бы к земноводным. Бессильное и неразумное тело. Его возможности - не здесь, как и силы его и мысли.

Но "бессильными" и "неразумными" выступают здесь бессильные и неразумные слова. Тело вовсе не глупо и не немощно. К нему должны быть применены иные категории силы и мысли.

Чем могли бы быть силы, мысли, если бы они относились прежде всего к этому быть-сюда-брошен-

ным, что и есть тело? К этому быть-заброшенным, расплывшимся и снова сжавшимся на границе "вот", "здесь-теперь" и "сего"? Что за силы, что за мысли сопряжены с hoc est enim 12? Тут нет ни действия, ни претерпевания, ни понятия, ни интуиции. Какие силы и какие мысли - какие мысле-силы, возможно, - могли бы выразить столь привычную странность этого быть-здесь, быть-этим?

Наверное, для того, чтобы ответить, следует поскорее покинуть захваченную письмом страницу, а заодно и дискурс, ибо тела никогда не будут иметь здесь своего места. Но так мы впали бы в ошибку. То, что мы называем "письмом" и "онтологией", только к этому и имеет отношение: это место для того, что остается здесь без места. Арто мог бы крикнуть нам, что мы не должны быть здесь, но должны корчиться, подвергаемые пытке, на костре: я скажу, что это не так уж отличается от усилий по обособлению мест, самой разомк-нутости тел - в настоящем времени, во всей полноте дискурса и занимаемого нами пространства.

Телам не свойственны "полнота", заполнение пространства (пространство повсюду заполнено): тела суть пространство открытое, то есть в определенном смысле пространство именно просторное, а не космическое, или то, что можно назвать еще местом. Тела суть места существования, и нет существования без места, без тут, без некоего "здесь", "вот" в качестве сего. Тело-место не наполнение и не пус-

то, у него нет ни внешнего ни внутреннего, нет у него ни частей, ни целого, ни функций, ни целесообразности. Афаллическое и ацефалическое во всех направлениях, если можно так сказать. А это есть кожа - разнообразно сложенная, сложенная заново, разложенная, размножившаяся, инвагинированная, экзогаструлированная, снабженная отверстиями, ускользающая, наплывающая, напряженная, расслабленная, возбужденная, подвергнутая лечению электричеством, стянутая, растянутая. Так или тысячью иными способами (здесь нет ни "априорных форм интуиции", ни "таблицы категорий": трансцендентальное заключено в бесконечных видоизменениях и пространной модуляции кожи) тело дает место существованию.

А точнее, тело дает место такому существованию, сущность которого заключается в том, чтобы не иметь никакой сущности. Именно поэтому онтология тела является онтологией в собственном смысле: бытие здесь не предшествует явлению и не под-лежит ему. Тело есть бытие существования. Возможен ли лучший способ принимать смерть всерьез" Но также: возможно ли иначе выразить, что существование дается не "для" смерти, но что "смерть" есть тело этого существования, а это вовсе не одно и то же? Нет "смерти вообще" как некоей сущности, на которую мы были бы обречены: есть тело, смертное опространствление" тела, записыва-

ющее, что существование не имеет сущности (и даже "смерти"), но только эк-зистирует.

На протяжении всей своей жизни тело - это также мертвое тело, тело мертвеца, того мертвеца, каким я являюсь при жизни. Мертвый или живой, ни мертвый, ни живой - я есть разомкнутость, могила или рот, одно в другом. Мы еще не помыслили онтологическое тело. Мы еще не помыслили онтологию как являющуюся в своей основе онтологией тела = места существования, или местного существования.

("Местный" следует понимать здесь не в смысле какого-то уголка на земле, в провинции или на заповедной территории. Но в живописном смысле местного колорита: это вибрация, неповторимая интенсивность - сама по себе изменчивая, подвижная, множественная - события кожи или некоей кожи как места события существования.)

(К этому можно добавить следующее: живопись - это искусство тел, потому что ей известна только кожа, она сама насквозь есть кожа. Местный же колорит можно было бы по-другому окрестить телесным цветом. Телесный цвет - это великий вызов, брошенный миллионами живописных тел: не инкарнация, когда тело наполнено Духом, но просто "карна-ция", наподобие биения, цвета, частоты и оттенка места либо события существования. Так, Дидро говорил, что завидует художнику, способному приблизить

в цвете то, что он как писатель приблизить не может: наслаждение женщиной.)

Но не исключено, что слово "мыслить" не совсем подходит к этой онтологии. Или, по-другому: что мы называем словом "мыслить", если "мыслить" уже значит "мыслить тела"? Каково, к примеру, отношение этой мысли к живописи? А к касанию? А к наслаждению (и страданию)?

Возможно, "онтологическое тело" должно мыслить только там, где мысль касается стойкой чужерод-ности этого тела, его немыслящего и немыслимого внешнего. Только такое касание, такое прикосновение, есть условие настоящего мышления.

То, что имеет хвост и голову, зависит не от места (lе lieu), а от расположения (la place): хвост и голова расположены по всему протяжению смысла, и само их сочетание образует расположенный определенньм образом смысл; все же положения включены в огромную хвос-то-голову Универсального Животного. Но "без-хвоста-и-головы" не входит в эту организацию, в эту сбитую массу. Тела не имеют места ни в дискурсе, ни в материи. Они не населяют ни "дух", ни "тело". Они имеют место на границе, в качестве границы: граница - внешний край, разлом, проникновение чужого в непрерывность смысла и материи. Разомкнутость, дискретность.

Хвост и голова, наконец, суть просто хвост и голова: это сама дискретность расположений смысла,

моментов организма, элементов материи. Тело есть место, размыкающее, разводящее, располагающее с интервалами в пространстве фаллическое и це-фалическое: оно дает им место стать событием (наслаждаться, страдать, мыслить, рождаться, умирать, заниматься сексом, смеяться, чихать, дрожать, плакать, забывать...).

Именно так онтология и утверждает себя в качестве письма. "Письмо" - то есть не выставление, не демонстрация значения, но жест прикосновения к смыслу. Прикосновение, осязание, подобное обращению в чей-то адрес: пишущий прикасается не путем схватывания, овладевания (в немецком языке слово begreifen = "схватывать, завладевать чем-то" используется в значении "постигать"), но путем обращения, отправления самого себя касаниад со стороны внешнего, потаенного, отстоящего, опространствленного. Даже само прикосновение, действительно его прикосновение, у него в принципе отнято, опространствлено, отдалено. Таковое есть: и если возникает соприкосновение с чужим, чужое остается чужим в подобном контакте (в соприкосновении остается чуждым соприкосновению: в этом и состоит касание тел).

Итак, письмо обращено к кому-то. Письмо - это мысль, обращенная, отправленная в адрес тела, то есть того, что ее обособляет, отстраняет, делает ее странной.

Это не все. Я обращен к своему телу лишь отталкиваясь от своего тела - или так: "я" ("je") письма отсылается телам отправляясь от этих самых тел. Ибо отправляясь от своего тела я и обладаю своим телом как чуждым мне, внесвойственным. Тело - это неизвестное "вон там" (место всего неизвестного, чужого), потому что оно тут. Тут - в "вот", относящемся к "вот тут", - тело размыкает, прерывает, отстраняет свое "вон" там.

Письмо адресуется (адресует нас) из "вот" к "вон там" внутри самого "тут". Об этом и написано в hoc est enim: не пресуществление (то есть в обобщенном виде воплощение, имманентность абсолютно опосредованной трансцендентности), но, наоборот, отстояние субстанций и субъектов - отстояние, единственно и дарящее им их неповторимые возможности, которые не имманентны и не трансцендентны, но заключены в измерении, или в жесте, обращения, опространствования. Это как тела любовников - они не пресуществляются, но соприкасаются, возобновляют без конца свое опростран-ствование, удаляются, адресуются друг (к) другу.

(Слово "письмо" наряду с другими вводит в заблуждение. То, что тем самым адресуется к телу-внешнему,

выписывается прямо на этом внешнем, или в качестве этого внешнего, как я и пытаюсь об этом писать.)

"Онтология тела" = выписывание бытия. Существование, обращенное вовне (там нет адреса, нет назначения, и тем не менее (но как?) есть получатель: я, ты, мы, тела, наконец). Эк-зистенция: тела суть существование, сам акт эк-зистенции, бытие.

Пишите телам (разве писатель делает что-то другое?): это будет отправлено бытию, или, еще лучше, бытию, какое само себя отправляет (разве что-то другое мыслит мышление?).

Именно отправляясь от тел мы располагаем своими телами как чуждыми нам. Что никак не связано с дуализмами, монизмами и феноменологиями тела. Тело - не сущность, не явление, не плоть и не значение. Тело - быть-выписанным.

(Когда я пишу, я произвожу эффекты смысла - размещая голову, живот и хвост - и, следовательно, отдаляюсь от тел. Вот именно: это-то и нужно, нужна мера такого отстояния - мера бесконечная, каждый раз определяемая заново. Выписывание проходит через письмо, а отнюдь не через экстазы плоти и смысла. Значит, надо писать отправляясь от того самого тела, которого у нас нет и которым мы не являемся, но куда выписывается бытие. - Вот я пишу, и в мою пишущую руку уже проникла эта незнакомая рука.)

Поэтому невозможно писать "к" телу или писать тело "вообще" - писать без разрывов, поворотов на

сто восемьдесят градусов, без прерывности (дискретности), равно как без непоследовательности, противоречий, отклонений дискурса от самого себя. Необходимо броситься сквозь эту "тему", "тему", которая одному лишь слову тело придает такую жесткость и суровость, что фразы, где оно употребляется, издают скрежещущий звук.

Может быть и так, что тело - неупотребимое слово par excellence. Не исключено, что из всех слов языка это слово - самое избыточное.

И в то же время этот "избыток" - сущий пустяк. Он не дает о себе знать ни кричащими или напевными излишествами сверх-языка, ни безднами молчания. Совсем нет; тело превосходит язык пустяка, "трижды пустяка", это - такое же слово, как любое другое, оно вполне на своем месте (и даже во многих других возможных местах), образуя лишь едва заметный выступ, крошечное, но никогда не рассасывающееся утолщение".

Такое утолщение обусловливает неотвратимую возможность трещины и истечения одного только этого слова из вен смысла, по которым оно двигалось вместе с другими. Тело как осколок кости, как булыжник, вес, как отвесно падающий гравий.

Итак, нечто здесь взывает к фрагментарности - больше чем где бы то ни было. На деле фрагментация письма - с тех пор, как она имеет место, и там, где она имеет место (всегда и везде ли, или же по требо-

ванию "жанра"), - соответствует возобновляемому иску тел в пределах - против - письма. Пересечение, приостановка, словом, взламывание любого языка там, где язык прикасается к смыслу.

В нижеследующей заметке Фрейда, опубликованной после его смерти, заключено самое чарующее и, возможно (я говорю это без преувеличения), самое решающее его высказывание: "Psyche ist ausgedehnt: weiss nichts dawn". "Психика протяженна: но ничего не знает об этом". То есть "психика" - тело, и это то, что как раз и ускользает от нее; такие выходки или выходы (надо полагать) и создают ее в качестве "психики", находящейся в измерении не-(возможнос-ти/желания)-само-познания.

Тело или тела, к которым мы хотим прикоснуться мыслью, этим и являются: они суть тело "психики", бытие-протяженным и вне-себя, связанные с при-сутствием-в-мире. Рождение: опространствование, преодоление точечности, расширение посредством сеток и сплетений в виде многочисленных эктопий (не только грудь), вовне/внутри, fort/da 15, география "оно" - без карты и территории, - зоны (удовольствие имеет место местами). Не случайно Фрейда пре-

следовала топика: "бессознательное" есть бытие-протяженность Психики, а то, что после Лакана некоторые называли субъектом, есть неповторимость некоего местного колорита или телесного цвета ( "карнации").

Еще удивительнее, что определенная разновидность психоаналитического дискурса, похоже, упрямо стремится - вплоть до полного отказа от своего объекта - сделать тело "означающим", вместо того чтобы потеснить значение, ибо оно повсюду препятствует опространствованию тел. Такой анализ "эктопизирует" (или "утопизирует") тело, делая его не-уместным: в результате тело испаряется, закрепляясь разве что на бестелесном смысле. Образчиком подобного процесса может, наверное, служить истерия: тело, перенасыщенное означением. А значит, больше не тело... Мне же, наоборот, хотелось бы видеть в истерии законченное паразитирование тела на бестелесном смысле, заставляющее бестелесное в конце концов замолчать, уступая место какому-нибудь участку или зоне вне-означаемости. (Следовало бы узнать наконец, во что главным образом вовлечен больной истерией: в перевод, толкование или же, напротив, - а это глубже всего остального - в решительную блокировку передачи смысла. Воплощенный дискурс, или тело, занятое блокировкой: разве не очевидно, что если нет блокирующего тела, то не может быть и истерии?)

Истерийное тело показательно в том отношении, что оно утверждает вдоль некоторой неустойчивой границы чистую концентрацию в себе, чистое бытие-при-себе его протяженности, отрицающее и кататонизирующее в нем расширение, опространствование. Тело, не способное разжаться, разомкнуться. Субъект, эта абсолютная субстанция, становится абсолютно а-значащим. Такая граница раскрывает истину тела в форме его имплозии. (Но, возможно, то, что в страдании или наслаждении размыкается вместо того, чтобы замкнуться, то, что дает место границе как переходу, а не ее затвердеванию, может быть, это и есть веселая истерия и само тело смысла?)

Вначале - не значение, не перевод, не толкование: вначале - эта граница, этот край, контур, эта крайность, план экспозиции, местный колорит-субъект, который может сжиматься, замыкаться, тяготеть к нерасширяемости точки, некоего центра-самого-себя и одновременно расслабляться, растягиваться, пересекаться переходами, проходами, разделами. Только так и можно закрыть или расчистить пространство для "толкований".

Мне, конечно, скажут, что сжатие и расширение, эн-топия и эк-топия уже суть толкования. И следовательно, не бывает тела, которое уже не было бы опутано целой сетью значений, иначе говоря, не бывает "свободного тела", держащегося на плаву вне-смысла. Вот мой ответ: поплывет, в конце или в нача-

ле, именно сам смысл, пребывающий на своей границе, и граница эта есть тело, но не как простая экстериор-ность смысла, не как неведомая "материя" - нетронутая, неприкосновенная, погруженная в небывалую трансценденцию, что замкнулась в самой толще неопосредованного (карикатурный образ "чувственного", доведенного до крайности, - достояние всех идеализмов и материализмов), - а значит, наконец, не как "тело", но как ТЕЛО СМЫСЛА.

Тело смысла - вовсе не воплощение идеальности "смысла": напротив, это конец идеальности, а следовательно, конец смысла в той мере, в какой он перестает отсылаться и соотноситься с самим собой (с идеальностью, которая делает его "смыслом"), зависая на этой границе, образующей наиболее свойственный ему "смысл" и как таковой его выказывающей. Тело смысла выказывает эту "основополагающую" приостановку смысла (оно выказывает существование) - это можно обозначить также взломом, который и есть "смысл" в самом порядке "смысла", "значений" и "истолкований".

Тело показывает взламывание смысла, образованное существованием, делая это абсолютно и просто.

Поэтому мы не будем его называть ни предшествующим, ни последующим, ни внешним, ни внутренним по отношению к порядку означивания - оно погранично. Наконец, мы не будем его называть "телом смысла", как если бы "смысл" на этой границе все еще мог быть опорой или основанием чего бы то ни

было: но мы будем говорить - со всей абсолютностью - тело в качестве абсолюта самого смысла, который соответственно (и собственно) показан.

Тело - не "означающее" и не "означаемое". Тело - выказывающее/выказываемое: ausgedehnt, протяженность взлома, что и есть существование. Протяженность вот, протяженность места взлома, благодаря чему оно только и может прийти из этого мира. Подвижная протяженность, опространствования, геологические и космологические сдвиги, смещения, швы и трещины архи-континентов смысла, древних тектонических плит, движущихся у нас под ногами и в самбм основании нашей истории. Тело - это архитектоника смысла.

(Именно так переплетены друг с другом два варианта "hoc est enim...": согласно первому, hoc превращается в "тело смысла", свершается пресуществление, и смысл приравнивается к миру в его завершенной целостности; второй же раскрывается навстречу архитектоническим сокрытию и перестановке того же самого hoc.)

Не "мое тело", но corpus ego. "Ego" имеет смысл только как произнесенное, изреченное (и изрекае-

мое, смысл его попросту тождествен существованию: "ego sum, ego exisfo" 16). Декарт ясно говорит, что истинность этих слов зависит от обстоятельств, от каждого конкретного случая их произнесения: "всякий раз, когда я произношу... или постигаю это изречение умом" (откуда явствует, что "постижение" - "умом", как уточняет Декарт, - равнозначно произнесению вслух, ибо является одним из его модусов: это одна и та же артикуляция). Требуется отдельно взятый раз, отдельное дискретное количество, чтобы возник промежуток времени высказывания или образовалось его место (и если несомненно, что этот "раз" имеет место постоянно, каждый раз, во всякий промежуток времени существования, то здесь нет никакого противоречия: это просто указывает на то, что существование существует в соответствии с этой дискретностью, этой непрерывной прерывностью, то есть в соответствии с его телом). Таким образом, при высказывании вслух картезианского ego рот и разум - одно: это всегда тело. Не тело, принадлежащее "ego", но corpus ego, притом что "ego" непременно высказано: оно высказывается как опростран-ствление, сгибание, флексия и даже как инфлексия места. Высказывание "ego" не просто имеет место. Скорее, оно есть место. Оно бывает лишь локализованным: ego = тут (это одновременно и дислокация: точно так же ego расположено там, размещено вон там, на расстоянии высказывания). Все места равно-

ценны в вы-сказывании "ego" (в вытеснении его за свои пределы, дабы возникло это "свое"), но только в качестве мест. Нет ни а-топии, ни у-топии ego. Но есть лишь эк-топия высказывания, образующая абсолютную, всякий раз абсолютную, топику ego. Hie et nunc, hoc est enim..." Здесь, сейчас, то есть в соответствии с этим пространством, этим биением, этим вторжением вещества, каковым является тело существующее, абсолютно телесное существование. Яесмъ - каждый раз, когда семь, - флексия места, складка или игра, посредством чего это (да) вы-ска-зывает(ся). Ego sum - местная инфлексия, та или иная всякий раз, неповторимым образом (но сколько раз за "один" раз? сколько высказываний в "одном"?), даже это произношение или этот оттенок.

Материальная аксиома, или абсолютная архитектоника, corpus ego, подразумевает, следовательно, что не существует "ego" вообще, но есть лишь отдельный раз, случай и обстоятельство оттенка: напряжение, вибрация, модуляция, цвет, крик или пение. И при всех условиях обязательно голос: не "voxsignificativa"", не порядок означивания, но тот самый тембр места, при котором тело себя выказывает и высказывает. Ему необходимо растяжение, но не такое, как у двух губ, не результат взаимодействия органов; ему необходимо не больше и не меньше как протяжение само по себе, тело partes extra partes". От головы и до хвоста или же без хвос-

та и головы, но это (да) должно отдалиться, чтобы ego было произнесено.

Corpus ego - без свойств, без "яйности" (и уж тем более без эгоизма). Яйность - одно из (необходимых) значений ego: ego, связывающегося с собой, связывающего бессвязность своего высказывания, связывающего тело, затягивающего на нем силок самости. Яйность задает непрерывность пространства, неразличимость многих случаев существования (вместе с ней приходит и страх смерти...), кольцеобразность смысла или закольцованный смысл.

Corpus ego распрямляет смысл, превращая его кольцо в безграничный, дискретный переход из места в место, в пересечение всех мест. Каждое тело пересекает все остальные в той мере, в какой оно себе поперечно: это прямая противоположность мира замкнутых монад, если только истина пересечения и взаимопроникновения монад во всей их совокупности не заключена в конечном счете в теле.

Ego всегда произносится - hoc, et hoc, et hie, et illic... 20, - движение тел взад-и-вперед: голос, пища, экскременты, половые органы, дети, воздух, вода, звук, цвет, твердость, запах, тепло, вес, укол, ласка, совесть, воспоминание, обморок, взгляд, вид, наконец, все бесконечно множащиеся касания, все быстро распространяющиеся оттенки. Мир тел не является непроницаемым, это не тот

мир, что подвластен прежде всего плотности пространства (которое как таковое есть лишь наполненность, по крайней мере виртуальная), но такой, где тела артикулируют в первую очередь пространство. В том случае, когда не тела находятся в пространстве, но пространство находится в телах, мы имеем дело с опространствованием, с натяжением места.

Partes extra panes: непроницаема здесь не массивная толща pars, но, наоборот, таков зазор, образованный extra. Тело может "проникнуть" в разомкнутость другого тела, только его убивая (отсюда бедность сексуальной лексики, которая есть не что иное, как лексика убийства и смерти...). Но когда тело находится "внутри" другого тела, ego - "внутри" другого ego, то это ничего не "размыкает": прямо на разомкнутом и находится тело, уже там находится, - и не столько изначально, сколько бесконечно; прямо поверх этого и имеет место переход без какого бы то ни было проникновения - столкновение противников без смешения сторон. Любовь - это прикосновение разомкнутого.

Но "разомкнутое" не является и не может быть "существительным". "Extra" - не еще одна "pars" среди "partes", но лишь распределение частей. Деление, раздел, отделение.

Ego точно так же образует абсолютное препятствие для тела, для его прихода. Точка ego тела, которое высказывается), то есть простирает(ся), также образует - идентичным образом, без противоречий, но не без помех - точку предельного сжатия, в которой -ся - простирающееся и высказывающееся - заслоняет протяженность, тело, каковым оно является. Ego высказанное тут же отделяется от ego высказывающего, происходит это потому, что оно - одно и то же и только так оно есть ego: отделенное тождественное, отделенное отождествляемое, тождественное собственному отделению. Оно отделяется в некоей точке, точке своего противоречия: там, где corpusвы-сказывает(ся) "ego", ego вступает в область противоречия, оно себе противоречит посредством самости перед лицом самой себя, и corpus становится материей-препятствием этого противоречия (как и самим местом высказывания). Объ-ективированная материя субъ-екта. Поэтому "своего тела" не существует - это реконструкция. Или тело - всего лишь "простираться" и оно еще не может быть "своим", или, охваченное этим противоречием, уже не может быть им. Но corpus никогда не есть собственно я (moi).

Он - всегда "объект": тело, противо-поставлен-ное (ob-jecte) самому притязанию быть телом-субъектом, или субъектом-внутри-тела. Декарт прав и в

следующем отношении: я противопоставляю себе свое тело, чуждую, странную вещь, нечто внешнее моему высказыванию ("ego") в самом этом высказывании. А вот слова Гегеля: "дух есть кость" 21, - говорит он о строении человеческого черепа, иначе говоря, кость ускользает от духа, сопротивляется ему, противоречит непроницаемым противоречием. (Нос est enim corpus теит. невозможное присвоение, сама невозможность присвоения в целом.) Что касается "меня" ("moi"), здесь нет никакой протяженности: как только я (je) становится протяженным, оно при этом отдано другим. Или же - я есмь протяженность, будучи отделенным, отнятым, вычтенным и проти-во-поставленным.

Тело всегда противо-поставлено извне - "мне" или другому. Тела - прежде всего и всегда - суть другие, а другие, точно так же, прежде всего и всегда суть тела. Я никогда не познаю своего тела, я никогда не познаю себя в качестве тела даже там, где "corpus ego" безоговорочно достоверен. Но других я познаю всегда в качестве тел. Другой - это тело, потому что только тело и есть другой. У него такой-то нос, цвет кожи, родинка, рост, ямочка, покалывание в сердце. Он столько-то весит. От него исходит такой-то запах. Почему это тело таково, почему у него именно эти признаки, а не какие-то другие? Потому что тело и есть другой - и эта инаковость заключается в бъппи-таким-то, в бес-цельности, бес-

конечности бытия таким-то, таким-то и таким-то, характерного для этого тела, что показано до самых последних границ. Неистощимый corpus признаков тела.

Противо-поставление трогает. Это тело, эта черта, этот участок этого тела трогает меня (трогает "мое" тело). Это может мне нравиться или не нравиться, мешать мне или не мешать, это может меня интриговать или не интриговать, поражать или оставлять равнодушным, воодушевлять или отвлекать. Но это всегда приходит из мест более далеких, чем полнейшая друговость другого. Это приходит в самом приходе другого. Другой приходит прежде всего издалека, из самой дальней дали, наделенный набором (corpus) признаков, который в конце концов закрепится за "ним" - и который, однако, сам по себе неопознаваем: ибо все эти признаки чужеродны друг другу, эта рука - этому подбородку, эти волоски - этим бедрам, и этот голос, и эти............................................................. образуя единое тело и все вместе рассредоточенные в нем.

И так до тех пор, пока не станет ясно, что "иной", "другой" - даже не точные и верные слова, но только "тело". Мир, в котором я рождаюсь, умираю, существую, - вовсе не мир "других", поскольку в равной мере он и "мой" мир. Это мир тел. Мир внешнего. Мир многих видов внешнего. Мир изнут-

ри-вовне, вверх-дном. Мир противоречия. Мир против. Безмерное, нескончаемое против: каждое тело, каждая масса, изъятая из тела, огромны, то есть безмерны, бесконечны, когда их пробегают, трогают, взвешивают на руке, разглядывают, когда им позволяют размещать себя, распространять, переливать и весить, когда их поддерживают, им сопротивляются, их выдерживают как тяжесть и как взгляд, как взгляд, посылаемый тяжестью.

Почему имеется зрение, а не нечто, в чем соединялись бы зрение и слух? Но только есть ли смысл говорить о таком соединении? Соединении в какое чувство и в каком смысле? Почему имеется именно это зрение, которое не различает инфракрасные лучи? И этот слух, который не улавливает ультразвуки? Почему у каждого из чувств свои пороги, а между всеми чувствами - непроходимая стена? И еще: разве чувства не являются отдельными мирами? Или распадом любых возможных миров? Что такое разделен-ность чувств? И почему пять пальцев? Почему эта родинка? Почему эта складка в уголке губ? Почему вон та морщинка? Почему этот вид, эта повадка, этот такт, это излишество? Почему это тело, почему этот мир, почему абсолютно и исключительно он?

Hoc est enim. этот самый мир, здесь-покоящийся, со всем своим хлорофиллом, солнечной системой, со своими метаморфическими скалами, протонами,

двойной дезоксирибонуклеиновой спиралью, числом Авогадро, смещением континентов, динозаврами, озоновым слоем, полосками у зебры, человеком-зверем, носом Клеопатры, количеством лепестков у ромашки, призрачной радугой, манерой Рубенса, змеиной кожей питона, тем, как выгладит Андре на этой фотографии от 16 января, этой тонкой травой и этой пощипывающей ее коровой и оттенком радужной оболочки глаза того, кто читает это слово, здесь и сейчас? Но почему не те, другие, чувства, для которых нет названия, чувства, которые не ощущаются, или, если ощущаются, то уже не как чувства, - чувство дления, времени, которое проходит? И даже чувство опространствления чувств? И чувство чистой про-тяженности? Или эк-зистенции?

Тела всегда - на грани отхода, в неотвратимости движения, падения, смещения, скачка. (Вот что такое отход, пусть даже самый элементарный: тот самый миг, когда то или иное тело уже не там и даже не тут, где оно было. Тот самый миг, когда оно уступает место лишь зиянию опространствления, каково оно само и есть. Уходящее тело уносит свое опрост-ранствление, уносит само себя как опространствле-

ние и в некотором роде ставит себя особняком, отделяется внутри самого себя -но в то же время оставляет это же опространствление, так сказать, "позади себя", то есть на своем месте, и это место остается его местом, одновременно абсолютно нетронутое и абсолютно заброшенное. Hoc est enim absentia corporis et tamen corpus ipse 23.)

Это опространствление, этот отход есть сама его близость, крайность его отделения (или, если угодно, его отличительных свойств, его уникальности, даже его субъективности). При отходе тело является самостью постольку, поскольку тело уходит, - поскольку даже тут оно отдаляется от тут. Близость тела выставляет в показе чистое бытие-при-себе (l'aseite) как отдаление и отход, каковые она и есть. Быть-при-себе - "при-себе", "посредством себя" Субъекта - существует лишь как отдаление и отход этого "при" (этого "про себя"), которое является местом, действительной инстанцией его присутствия, подлинности и смысла. "Про себя" в качестве отхода - вот что выставляется в показе.

"Показ" не означает, что близость выделена, извлечена из своей отделенности и, явленная взору, вынесена вовне. В этом случае тело выказывало бы "себя", то есть было бы переводом, интерпретацией, инсценировкой. "Показ" означает, напротив, что сама выразительность есть близость и отделение. Про себя здесь не переводится, не воплощается, оно есть

то, что оно есть: головокружительное отделение себя, необходимое для того, чтобы разомкнуть бесконечность отделения вплоть до себя. Тело и есть этот отход себя - к себе.

Значит, тело показанное: однако это не выставление напоказ того, что с самого начала было спрятано, сокрыто. Здесь показ есть само бытие (иначе говоря: существование). Или, еще лучше: если сущностью бытия как субъекта является самополага-ние, то здесь самополагание как таковое, по сути своей и структуре, само по себе есть показ. Auto = ex = тело. Тело есть быть-показанным бытия.

Вот почему показ весьма далек от того, что имеет место только как протяженность отдельной поверхности. В самой этой протяженности выказаны и другие - например, модус partes extra partes, являющийся уникальной разделенностью "пяти чувств". Тело способно ощущать только в этом разрыве, в этом разделении чувств, которое не есть ни явление, ни остаток глубинной "само-эстезии", но составляет, напротив, всю особенность эстетического тела, этой простой тавтологии.

Одна поверх другой, внутри другой, прямо на другой - так выставляются в показе все эстетики, чье тело есть прерывистая, множественная, нарастающая сборка. Так выставляются в показе его члены - фаллические и цефалические; его части - клетки, мембраны, ткани, наросты, паразиты; его

покровы, пот, его черты, оттенки, весь его местный колорит (нам никогда не покончить с расизмом, пока мы будем противопоставлять ему родовое братство людей, вместо того чтобы вернуть ему, только уже позитивное, переподтвержденное, рас-средоточение наших рас и отличительных черт - черных, желтых, белых, курчавых, курносых, губастых, округлых, волосатых, жирных, покорных, изумленных, сиплых, хилых, с выступающими челюстями, горбатыми носами, сморщенных, надушенных...). Повсюду - от тела к телу, места к месту, от мест, где находятся тела, к зонам и точкам единого тела, - повсюду происходит прихотливая разборка того, что могло стать допущением какого-то тела. Повсюду распад, который не ограничивается чистой и не выказанной самостью (смертью), но распространяет, до последней стадии разложения, - да, даже вплоть до нее - невиданную материальную свободу, какой бы невыносимой та ни была, свободу, не оставляющую места ни одному континууму оттенков, отблесков, тонов, линий, но являющуюся, напротив, рассеянным, бесконечно повторяющимся взламыванием любого изначального соединения/раздвоения клеток, посредством чего рождается "тело".

Все тела выступают частью этого взлома, этого отхода тел, происходящего во всех телах, а материальная свобода - материя как свобода - не есть ни свобода жеста, ни тем более свобода действия, ни

свобода двух оттенков слюды, миллионов различных ракушек или же бесконечного распространения principium individuationis 24 - так, что сами индивиды не перестают ин-дивидуироваться, постоянно становясь все более отличными от самих себя, а значит - все более схожими и взаимозаменяемыми, при этом, однако, смешиваясь с субстанциями лишь тогда, когда субстанция - по-прежнему не подпирающая ни себя, ни что-либо другое - выставлена напоказ здесь: в мире (и миру).

(Признаемся: необходимо переделать всю "философию природы", если "природа" должна мыслиться как выказывание тел.) (То есть: как свобода.)

Когда мы мыслим тело, оно заводит мысль все дальше и даже слишком далеко: слишком далеко, чтобы она оставалась по-прежнему мыслью, но всегда недостаточно далеко, чтобы мысль стала телом.

Поэтому нет смысла говорить о теле и мышлении по отдельности, как если бы каждое из них могло иметь некоторое независимое существование: они суть не что иное, как взаимное касание, прикосновение самого их вторжения - одного в другое и одного

в другом. Это прикосновение - предел, опростран-ствление существования. Тем не менее у него есть имя, оно зовется "радость", "боль" или "страдание". Это имя означает, бесспорно, всего лишь предел любого значения - а также сам край опространствления и подступы к нему. Это имя ничего не означает, но выставляет в показе сочетание следующих четырех слов: тело-мысль-радость-страдание. Все фигуры, образованные ими, соприкасаются с разрывом, распределяющим эти слова.

У данного сочетания, или расклада, есть еще одно имя: "пол". Это не название того, что выставляется в показе, это название прикосновения к нему самому.

"Пол" касается неприкасаемого. Он есть имя-осколок тела, имя, называющее не иначе как посредством размещения в первую очередь тел по следам взрыва той дополнительной эстезии, каковой являются полы. Пересчитать или назвать сами эти полы невозможно. "Два" - всего лишь знак полиморфного различия. "Мой" пол не един на всем своем протяжении, это - прерывистый, случайный, событийный контакт зон "моего" тела, точно так же. как и тел других, - мое тело становится другим, соприкасаясь, испытывая на себе прикосновение, становится, следовательно, тем же самым, более чем когда-либо абсолютным, отделенным, более опознаваемым в качестве бытования-местом касания (протяженности). В диапазоне от (а)фаллическогодо (а)цефаличе-

ского - тело показанное, ровное и равное другим, множественное, зонированное, пересекаемое тенями и прикосновениями. Тело это нельзя назвать ни "женщиной", ни "мужчиной": подобные названия, что бы мы ни вкладывали в них, слишком нас удерживают в области фантазмов и отправлений именно тогда, когда речь не идет ни о тех, ни о других. Значит, скорее следует сказать: отдельное тело, нечетко/четко различимое, непрерывное/прерывное, есть наделенное полом тело-осколок, проскользнувшее от одного тела к другому и достигшее близости предела, в самом деле взрывной, где эти тела касаются своего обособления.

Отсюда вытекает ряд следствий: закон малейшего возможного прикосновения, или мгновения ока, в качестве высшего предела наслаждения; закон наибольшей поверхностности, когда все тело наделено абсолютной ценностью кожи, лишенное отныне всякой плотности органа, как и проникновения (тела, имеющие пол, неуязвимы, вечны); связанный с этим закон, согласно которому нет пола (за исключением законченных лабораторных операций), если нет минимальной любви, даже самой ничтожной (притом легко отрицаемой), - как нет любви без пола, пусть самого неуловимого; наконец, пол как закон, императив касаться, целовать, что не объясняется ни потребностью продолжить род, ни даже "либидо". Ибо этот императив подразумевает не

объект - большой или малый, - не себя и не ребенка, но только радость/страдание от некоего со-прикасать-ся. (Или еще лучше: от некоего оставать-ся-собой, или становиться-собой, без возвращения к себе. Наслаждаться - диастола без систолы, находящаяся в самом сердце диалектики: это сердце есть тело.)

Соприкасаться тебя (se toucher toi) (а не "соприка-сать-ся") - или еще, идентичным образом, соприкасаться кожи (а не "соприкасать-ся"): вот какую мысль тело заводит все дальше и дальше и даже слишком далеко. На самом деле здесь преодолевается и распадается 'само мышление: ибо весь груз, вся весомость мышления - оно само есть вес - в конечном счете не приводит ни к чему иному, кроме как к согласию с телами. (Отчаянное согласие.)

Был космос, мир распределенных местоположений, мест, данных богами и богам. Была res extensa 25, естественная картография бесконечных пространств и их распорядителя, инженера-конкистадора, на-местни-ка исчезнувших богов. Ныне же наступает mundus corpus 26, мир как повселюдность - ширящееся заселение мест тел(а).

То, что на подходе, не имеет ничего общего с тем, на что претендует слабый дискурс подобия и представления (мир видимостей, симулякров, фантаз-мов, лишенных плоти и присутствия). Этот слабый дискурс - не что иное, как христианский дискурс пресуществления, попросту освобожденный от субстанции (и, разумеется, от христианства...). Гиблый дискурс: тела уже начали попирать его ногами. То, что на подходе, представляет собой совершенно иной вариант, иное выражение hoc est enim...

Прежде всего, это, наверное, не иначе как и не более чем вот что: на подходе то, что нам показывают образы. Миллиарды наших образов нам показывают миллиарды тел - так, как тела никогда не показывались раньше. Толпы, скопления, стычки, пачки, колонны, сборища, кишение, армии, банды, бегство врассыпную, паника, ступени, процессии, столкновения, избиения, бойни, общности, рассеивание, переполнение, половодье тел, всегда образующих разом компактные массы и блуждающие распыления, тел, всегда собранных вместе (на улицах, в ансамблях, мегаполисах, пригородах, местах транзита, надзора, торговли, заботы, забвения) и всегда отданных во власть стохастической путаницы все тех же мест, структурирующего их движения непрерывного всеобщего отхода. Таков мир всемирного отхода - опространствование partes extra partes, мир, над каким ничто не возвышается и какой ничто не подли-

рает, мир без Субъекта своего предназначения, име ющий место лишь как баснословная скученность тел.

И это уже наш мир, мир тел, потому что у него есть а точнее, потому что он и есть сама плотность опрост ранствования, или же плотность, как и интенсивность места. Благодаря своей плотности он отличается о разложенной, разостланной вселенной (атомы, струк туры, таблички, публичные пространства, свободны) от публики), равно как от экономии разрыва (души судьбы, нужды, публичные пространства, лишенные пространства). Расстилание и разрыв являются ка1 будто признанными и к тому же согласованными формами всеобщего человеческого обустройства (или "человека" как всеобщности, как родового существа). Эти формы окаймляют и пересекают плотный мир тел. В некотором смысле он даже им принадлежит. При этом, однако, они не в состоянии его присвоить, он вне захвата, вне обозрения, вне пытки. Это мир присвоения свойственного: мир, не знающий всеобщности, мир, поднесенный не "человечеству", но его уникальным телам. Не всеобщий - мировой.

То, что у нас на подходе, - это мир плотный и весомый, тот мирный мир, который не отсылает ни к миру иному, ни к запредельному миру; более не "интернациональный", он уже представляет что-то другое; это мир, переставший быть миром видимостей, а заодно и надежд. Просто мир, наконец, - то есть собственно место реальных протяжений, опространствле-

ния наших тел, их раздельных существований, их разделенных сопротивлений. Свое место, или, лучше, свойственность места, отданная наконец протяженности тел. Возможно, до сих пор и не было тел, или же им не была предоставлена свойственность места (свойственность бытия - абсолютным образом; место-имение (avoir-lieu) существования). И возможно, необходимо было достичь этой крайности Запада, этих последних натяжений и протяжений - планетарных, галактических, космических: наше опрост-ранствование завоевало космос, пересекло его, - чтобы войти тем самым в место. (Дабы не-место, или недо-место, платоновской пещеры могло придать себе местный характер и его безоговорочно присвоить.)

(Я говорю: "наконец", "до сих пор", "необходимо было достичь" и, стало быть, подразумеваю историю, развитие и даже целесообразность. Этого следовало избежать, следовало говорить лишь: в настоящее время, дело обстоит таким образом, вот оно - здесь-сейчас. Тем более что конец есть точечная концентрация, и в этом смысле опространствле-ние тел не смогло бы обрести ни цель, ни концовку. Оно достигает концовки и цели иначе: в качестве края, очерченного телами. Однако верно и то, что происходит и еще что-то: верно и то, что платоновская пещера - уже уникальное и исключительное "предместье", или "с-мещение", мира, явленное нарождающимся Западом. Мы не можем не мыслить,

не можем не подвергать испытанию то, что мы предназначены месту. Однако мы не можем также не знать, что грядущая история - коль скоро она на подходе - противостоит судьбам и целям и расстраивает их. Коль скоро она на подходе, она еще и опрост-ранствляет. Нам предстоит подумать об опростран-ствлении времени, то есть о времени как теле...)

"Ареальность" - устаревшее слово, обозначающее природу или свойство ареала (area). Это слово, случайным образом, намекает также на недостаток реальности, или на реальность разреженную, легкую, приостановленную: реальность разрыва, локализующего тело или в рамках тела. А значит - не слишком много реальности "глубины", то есть субстанции, материи или субъекта. Но этот недостаток реальности и образует весь реальный ареал, где сочетается и разыгрывается то, что было названо архи-тектоникой тел. В этом смысле ареальность есть ens realissimum, максимальная мощь существования, на всем протяжении своего горизонта. Просто реальное в качестве ареального объединяет бесконечность максимального существования ("quo magis cogitari поп potest" 27) с конечным абсолютом горизонта ареальности.

Это "объединение" не является опосредованием, и если тело что-то означает, если оно значит что-то и заставляет о чем-то размышлять, так именно об этом - о том, что здесь нет опосредования. Конечное и бесконечное не переходят друг в друга, не вступают в диалектическое отношение, не сублимируют место в точку, не сгущают ареальность в субстрат. Вот что означает тело, но при таком "означать", которое само должно быть отныне освобождено от диалектики означивания: тело не может означать реального смысла тела вне своего горизонта-реала. "Тело", следовательно, должно иметь смысл прямо на протяжении (в том числе на протяжении самого слова "тело"...). Такое условие "означивания" (если его можно по-прежнему так называть) неприемлемо, непригодно для нашего дискурса. Но оно является реальным/ареальным условием любого возможного смысла применительно к миру тел.

Вот почему "мысль" о теле, следуя своей этимологии или помимо нее, должна быть настоящим грузом, тяжестью, давлением и потому касанием, свернутым-развернутым согласно ареальности.

Мы уже говорили: "касание" этой мысли - тот нерво-метр, которым она должна стать (если ей вообще

суждено стать чем-то), - не принадлежит неопосредованному, которое предшествовало бы смыслу или было бы внешним по отношению к нему. Напротив, касание есть сама граница смысла - и граница смысла берется во всех смыслах, которые вторгаются друг в друга...

Не стоит, следовательно, слишком легко доверяться "касанию" и тем более полагать, что возможно прикоснуться к самому смыслу "касания" тогда, когда оно образует границу смысла (чувств). В этом состоит вполне привычная тeндeнция' самых крепких, то есть самых грубых, идеологий "тела" (типа "мускулистой мысли" или "мысли-о-сердце-Христовом", а также витально-спиритуалистического фашизма - разумеется, с его реальным и тайным страхом тел).

Выказывая опространствование тел, останавливая взгляд на этом разрыве, я все же не сумею избежать итогового образа: глаз, помещенный в разрыв бытия. Такой образ соответствует наиболее мощной визионерской модели метафизики, мистической в своей основе. Имеется в виду Созерцание Таинств, как его подмечает и передает Платон. Epopteia 28 - законченный взгляд, то есть взгляд, при котором посвящение (умеющее только "понимать") преодолевается ради "созерцания", некоего "сверх-вйдения", равнозначного "пожиранию глазами" (когда глаз сам себя пожирает), захвату и, наконец, касанию: самому абсо-

люту касания - "касаться-другого" как "со-прика-сать-ся", когда одно поглощено другим, буквально пожрано. Так для целой традиции завершается Мистерия Чувственной Достоверности: глядите - вот здесь, прямо из корзины Кибелы, появляются фаллическое и цефалическое, hoc est enim corpus теит.

Однако ареальность не может появиться из корзины, даже если это корзина Мистерий. Ареальность нельзя увидеть - в том числе и путем epopteia. Ее никак нельзя увидеть: ни тогда, когда она есть чистая протяженность или про-тяжность тела, то "вне-себя", которое как таковое не (под)дает(ся) взгляд(у) (то, что логикой Мистерий полагается как "непредставимое", дабы оно было представлено присущей ей сверх-оптике), но ареальность нельзя увидеть и тогда, когда она есть также, равным образом, само пред-ставимое: определенная конфигурация, черта вот этого тела. Ибо нам не удалось бы ничего увидеть из этого тела, но только одно это тело в чистой зримости его представленности. Видеть тело - вовсе не схватывать его каким-то взглядом: в этом случае сам взгляд растягивается, опространствляется, он не способен охватить всей совокупности обличий. Само "обличье" - фрагмент ареального очерка, взгляд фрагментарен, фрактален, подвержен затмениям. Впрочем, лишь тело видит тело...

Для мистерийной же epopteia характерен лишь единый облик и единый образ: она есть глаз, поме-

щенный посреди лица, в самом центре ареальности, в щели или отверстии приставки ex. Это и есть образ смерти в собственном и абсолютном смысле слова - абсолютное мистерийное желание, неспособное разрешиться, не поразив при этом тел (поражая тем самым и свой собственный взгляд...). Все здесь тяжко и болезненно, наподобие той формы эротизма, которая находит удовольствие в том, чтобы сосредоточиться на щели вульвы, наблюдая, как оттуда появляется голова Медузы. Метафизический эротизм разглядывания Медузы - неоспоримый свидетель отказа от тел. Медуза останавливает все черты, парализует протяженность: остается одна мастурбация глаза.

Однако щели, отверстия, зоны ничего не дают увидеть, ничего не раскрывают: взгляд не проникает, но скользит вдоль разрывов, следит за уходами. Он является касанием, которое не поглощает, но перемещается вдоль черт и вчерчиваний, записывающих и выписывающих тело. Ласка - подвижная, неустойчивая, глядящая замедленной и ускоренной съемкой, стоп-кадром, глядящая и с помощью прикосновений к другим чувствам, запахам, вкусам, тембрам и даже, заодно со звуками, к смыслам слов ("да", которое наслаждается).

Видеть тела - не значит разоблачать тайну, но это значит видеть то, что открывается взгляду: образ, скопление образов, чем и является тело, голый образ, который обнажает ареальность. Этот образ чужд вся-

кому воображаемому, всякой видимости - а также всякой интерпретации и расшифровке. В теле нет ничего, что требовало бы расшифровки, - кроме того, что шифр тела есть само это тело - незашифрованное, протяженное. Видение тел не проникает ни во что невидимое: оно - сообщник видимого, той несокрытости и того протяжения, которые и есть видимое. Сообщничество, согласие: видящий сояв-ляется с тем, что он видит. Именно так их и распознают - согласно бесконечно конечной мере надлежащей ясности.

Только ясность: она простирается с самого начала, прежде всякой протяженности, она есть субстанция и субъект протяженности. Но всякая материальность и всякая субъективность ясности ограничиваются правильным распределением светотени: вот тут и начинаются обособление черт и местный колорит, начинаются совместно, друг в друге, - первое обличье, первый взгляд, первое живописное изображение. Тело выказывается прежде всего как фото-графия (опространствование ясности, света).

Одним этим и воздается в первую очередь должное телу - его очевидности. И не существует иной

очевидности - ясной и отчетливой, как того требует Декарт, - кроме очевидности тела. Тела очевидны - поэтому любая правота и любая справедливость начинаются и кончаются в них. Несправедливость - в том, чтобы смешивать их, разбивать, дробить, душить, делать неразличимыми (стягивая вокруг единого темного центра, уплотняя так, чтобы между ними, внутри них не оставалось пространства - даже пространства их собственной смерти).

Мы еще не жили в мире ясности. Мы по-прежнему принадлежим солнечному порядку, чье самодержавное сверкание является ясностью не больше, чем его противоположность - лунный холод. (Мистерийное видение всегда относится к полудню или же полуночи.) Но появление на свет тел, их фотография имеют место при той самой ясности, что приходит после захода луны, но до восхода солнца. Рассвет и есть начертание черты, предъявление места. Рассвет - единственная среда для тел, не выживающих ни в пламени, ни в холоде (солнечное мышление приносит тела в жертву, лунное превращает их в фантасмагорию: и то и другое составляет вместе ту Ацте-ко-Австрийскую Систему, которую для краткости называют Метафизикой).

Пока тела находятся здесь, это ясность рассвета - зыбкая в своей очевидности, разнообразная, располагаемая, смещаемая с помощью прикосновений. Рассвет ареален: он распределяет контуры яви,

как и соявленность тел. Ясность же - всего лишь высказывание: вот оно, hoc est enim...

Несокрытое без несокрытости, ясность проявляет тело нагое, лишенное шифра и тайны, бесконечно выступающее очевидной тайной - тайной, свободной даже от ясности. Мир есть рассвет тел: в этом весь его смысл, включая самый потаенный. Только этот смысл - это верный смысл. Пока есть некое тело, есть рассвет и больше ничего - ни звезд, ни факелов. И всякий раз имеется, имеет место собственный рассвет какого-нибудь тела, этого конкретного тела в каком-то виде. Так, тело страдающее обладает своей долей ясности, равной любой другой, притом вполне отчетливой. Граница боли дает усиленную очевидность, когда, отнюдь не становясь "объектом", страцающее тело со всей непреложностью выказывает себя как "субъект". Тот, кто избивает тело, набрасываясь на очевидность, не может или не хочет знать, что с каждым ударом он делает этот "субъект" - это hoc - еще более явным, беспощадно явным.

Рассвет справедлив: он равномерно простирается от края до края. Его полутень - не светотень контраста или противоречия. Это сообщничество мест, которым предстоит открыться и простираться. Это всеобщее состояние: не вымеренные пространства, но 'Ьпространствования равны между собой, образованные одним и тем же светом. Равенство - это состояние тел. Что может быть более общим, нежели тела?

Прежде всех иных вещей "общность", "сообщество" означают оголенный показ равной и банальной очевидности - той, что страдает, наслаждается, трепещет. Именно это в первую очередь и освобождается рассветом от всяких жертвоприношений и фантомов, чтобы быть преподнесенным миру тел.

(Так писать и мыслить: только для того, чтобы воздать должное рассвету. Конец/цель философии.)

Рассвет, или великолепные прожектора на широко открытой сцене, она у всех на виду - такой может быть только сцена итальянской оперы. Широко раскрытые рты, тела - они здесь для того, чтобы громко возопить о чистых участках пространства, - dinanzi al re! davanti a lui! 29 идите, сюда, пошли, идем, уходим, остаемся, - голоса, идущие из чрева, многолюдные хоры и народное пение - пойдем, посмотрим, я смеюсь, плачу, живу, умираю. Писать и мыслить так - с открытым ртом - opus-corpus.

"К своему величайшему удивлению Казик обнаружил, что был обречен всю жизнь подволакивать левую ногу, что один его глаз различал формы и цвета лишь с огромным трудом, а по мере того как он ста-

рел, на его спине и руках появлялось все больше и больше мерзких коричневых пятен, и что вдобавок у него стали выпадать волосы и зубы. Он наблюдал за этими изменениями, словно читая чью-то чужую историю, но печаль и боль нарастали в нем, мучая его: печаль, связанная с физическим упадком, боль - с одиночеством. Его левая икра быстро покрылась голубыми разбухшими венами - он наклонялся и смотрел на них, как смотрят на карту неизвестной местности. Его глаза начинали слезиться, стоило ему приблизиться к только что скошенной траве, вишни вызывали у него понос, прогулки по лужайкам зоопарка - зуд, а его правое веко одиноко подергивалось в минуты большого волнения; это были лишь пустяки, но мало-помалу они отравляли ему жизнь. (...) Он обнаружил, что в большинстве случаев когда кто-то говорит: "таков мой жребий", на самом деле он думает о груде мяса, которую таскает с собой. Не кто иной, как Ахарон Маркус, аптекарь, высказал предположение, что после многих тысяч лет существования на этой земле человек остался, возможно, единственным живым созданием, по-прежнему столь плохо приспособленным к своему телу, за которое ему часто бывает стыдно. А порой, заметил аптекарь, говорят, что человек наивно ожидает следующего этапа эволюции, когда его тело и он сам разделятся и станут двумя различными созданиями. (...) Надо заметить, что Найгель немного понял из

того, что говорилось об отношении между человеком и его телом: чтобы быть зачисленным в СС, кандидат должен был иметь отличное здоровье; достаточно было одной пломбы - и претендента дисквалифицировали" (Давид Гроссман)".

Corpus не есть дискурс и не есть рассказ. Значит, здесь нужен именно corpus. Здесь - словно обещание, что речь должна идти о теле, что речь о нем пойдет прямо тут, почти без отлагательств. Род обещания, которое не окажется ни предметом трактата, ни содержанием цитат и декламаций, ни персонажем либо декорацией какой-нибудь истории. Словом, существует своего рода обещание молчать. И не столько даже молчать "по поводу" тела, сколько молчать самого тела, обещание физически его освободить от следов означивания - и должно это произойти здесь, прямо поверх страницы письма и чтения. Хотим мы того или нет, тела соприкасаются на этой странице, или, другими словами, эта страница сама есть прикосновение (моей руки, которая пишет, ваших, которые держат книгу). Это касание бесконечно искажено, отсрочено - оно опосредовано машинами, транспортными средствами, ксерокопия-

ми, глазами, другими руками, - но остается мельчайшая упрямая частица, бесконечно малая пылинка повсюду прерываемого и повсюду осуществляемого взаимодействия. В конце концов, вы касаетесь взглядом тех же очертаний букв, что и я в настоящую минуту, и вы читаете меня, а я пишу вам. Где-то, в какой-то стороне, это имеет место. Это "где-то" не обладает свойством мгновенной передачи информации, примером чего служит факсовая связь. Здесь речь идет скорее об отклонении и несходстве, о перестановке и перекодировке, нежели о подобии, даруемом факсом: "где-то" распределяется по линиям обширных технических цепей, "где-то" и есть техника, наш прерывистый, мощный, рассеянный контакт. И, подобно немой вспышке, - миг размыкания цепей, прикосновение самого обещания: мы будем молчать о теле, мы оставим ему места, мы будем писать и читать только для того, чтобы отдать во власть тел места их соприкосновений и взаимодействий.

Из-за этого невыполнимого и никогда не дававшегося обещания - несмотря на то, что оно упорствует, там, где-то, в какой-то стороне, - требуется carpus', каталог вместо логоса, перечень эмпирического логоса за пределами трансцендентального разума, список отрывочный, случайный в отношении его порядка и полноты, последовательное проборматы-вание частей и обрывков, partes extra partes, сополо-женность без сочленения, разнообразие, смесь, что

не взорвется ни вовне, ни вовнутрь, составленная по смутному, всегда растяжимому рецепту...

Моделью сorpus'а является Corpus Juris, собрание или компиляция Institutiones, Digestes и других Codices 31, объединяющий все статьи римского права. Не хаос и не организм - corpus расположен не столько между ними, но скорее в стороне. Это проза иного пространства, которое не является ни глубинным, ни систематическим, ни угнетенным, ни обоснованным. Таково пространство права: его основание прячется от отведенного ему же места, право самого права всегда бесправно. Право возвышается над всеми частными случаями, но само оно есть частный случай своего установления, посторонний как природе, так и Богу. Corpus подчиняется правилу, переходящему от одного случая к другому, этой прерывной непрерывности принципа и исключения, требования и нарушения. Юрисдикция заключается не столько в провозглашении абсолютного характера Права и его разъяснении, сколько в оговаривании того, чем право может быть здесь, вот тут, сейчас, в этом конкретном случае, в этом конкретном месте. Hoc est enim... : местный способ выговаривать - опространствленный, горизонтальный, - выговаривать не столько чтб есть право, сколько то, как право делается, как оно умеет-делаться и может-делаться в этом конкретном случае. Однако нет ни сущности случая, ни трансцендентального синтеза: есть только цепь последовательных восприятий, слу-

чайные контуры, видоизменения. Тут онтология модальна - она меняется и меняет, - являясь таковой в своей основе, полностью и исключительно. Вот по отношению к чему corpus выступает письмом.

То же и с телами: пространство тел оказывается юридическим в той мере, в какой пространство права есть пространство тел, сформированных отдельными случаями. Тело и случай приспособлены друг к другу. Каждому телу соответствует собственная юрисдикция: "hoc est enim..."

Итак, требуется corpus. Беспокойный дискурс, случайный синтаксис, склонение обстоятельств. Cliпатеп 32 - проза, склонная к неожиданностям, хрупкая, фрактальная. Не животное-тело смысла, но ареальность тел: да-да, тела протяженные вплоть до мертвого тела. Не труп, когда тело исчезает, но это конкретное тело как то, чем мертвый предстает в последней сдержанной прерывности своего опрост-ранствления: не мертвое тело, но мертвый как тело - другого не дано.

Требуется corpus: письмо мертвых, у которого нет ничего общего с дискурсом Смерти - и которое полностью соответствует тому, что пространство тел не ведает Смерти (фантазм упраздненного пространства), но взамен утверждает каждое тело в качестве умершего, этого конкретного умершего, разделяющего с нами протяженность своего здесь-покоится-прах. Не дискурс отдельного бытия-к-Смерти, но за-

пись (l'ecriture) горизонтальности мертвых как зарождающейся протяженности всех наших тел - всех наших более чем живых тел. Corpus: нужно всего лишь суметь собрать воедино и огласить одно за другим тела, даже не имена их (ведь это не был бы в точности памятник), но их места.

Corpus станет топо-графией того кладбища, откуда мы происходим, - в отличие от того другого, что наполнено фантасмагорией Гниения, связанной с созерцанием Медузы. Топография, равно как и фотография, вечного покоя - не пародийная, но преисполненная мощи, дающая место сообществу наших тел, размыкающая наше пространство. Что вовсе не означает письма без боли - без ужаса, вполне возможно, но не без боли (или страдания), а также не без радости. Corpus:, ориентиры разбросаны, затруднены, наименования мест нечетки, указатели стерлись в неизвестной стране, маршрут в чужих краях потерян. Письмо тела - письмо чужой стороны. Не Чужое как Бытие или Сущность-Другого (с его омертвляющим взглядом), но чужое как страна: то отстранение, та удаленность, каковые и есть страна - во всякой стране и во всяком месте. Страны - не территории, не области, не земли, это просторы, которые мы преодолеваем, никогда не объединяя их в сводные таблицы, не подводя их под понятие. Страны всегда чужие - чужое в качестве страны, областей, краев, переходов, переездов, от-

крывающихся пейзажей, неожиданных рельефов, дорог, ведущих в сторону, ведущих в никуда, уходов, возвращений. Corpus: письмо, которое посещает одну за другой все страны тела.

Нам нужен некий corpus вхождений тела: вхождений словарных, языковых, энциклопедических - всех topoi 33, посредством которых можно было бы ввести тело, составив список всех статей о нем, указатель его мест, положений, планов и изгибов. Corpus оказался бы записью этой долгой прерывности вхождений (или же выходов: двери всегда имеют створки). Сейсмограф с неощутимо точньми зондами, чистая литература вторгающихся тел, доступ, эксцесс, отверстия, поры и проходы всех без исключения кож, шрамы, пупки, герб, части и поля, тело за телом, место за местом, вход за входом за выходом. Тело есть топика всех подступов к нему и входов, его тут/там, fort/da, его движений взад-и-вперед, глотков-и-плевков, вдоха/выдоха, зияющего в нем и замкнутого.

Итак, corpus возможен только в том случае, если имеется доступ к телам и если они не являются непроницаемыми, согласно определению, которое дает им физика. Ибо если это так, то corpus оказывает-

ся совокупностью ударов, броуновским движением сталкивающихся и разлетающихся в стороны частиц или молекул. Но так оно и есть. Тела непроницаемы для языков, а последние непроницаемы для тел, сами являясь телами. Каждый язык - твердый и обширный блок значений, partes extra partes, verba extra verba 34, компактные слова, непроницаемые друг для друга, а также для вещей. Таково и слово ТЕЛО, которое тут же прячет собственное вхождение, инкорпорируя его в свою непрозрачность. Corpus, corpse, K?rper, соrро 35, тело и крик, душа и тело, очертя голову, вернее тело.

Два тела не могут в одно и то же время занимать одно и то же место. А значит, вы и я-мы не можем быть одновременно в месте, где я пишу, и там, где вы читаете, где я говорю и где вы слушаете. Без разрыва не бывает контакта и взаимодействия. Факс проходит быстро: однако скорость относится к опространст-влению. У нас - у вас и у меня - нет никакого шанса коснуться друг друга, как нет и шанса коснуться вхождений тел. Дискурс обязан указывать на свой источник, на точку, откуда он исходит, на свое условие возможности и на приводящий его в действие рычаг. Но я не могу говорить оттуда, где вы слушаете, а вы - слушать там, откуда я говорю, и никто из нас не может слушать там, откуда говорит (и говорится).

Тела непроницаемы: проницаема одна лишь их непроницаемость. Подступ как стена, в которой нет

пустот. Может быть, corpus - это некое плотное письмо, набор глухих ударов и сдавленных синкоп прямо на необшитой стенке смысла? Слова, восстановленные прямо на губах, прямо на странице, на чернилах или на экране, возвратившиеся, не успев отбыть, не распространившие своих значений. Здесь не о чем рассуждать, нечего сообщать - кроме тела, тела и тела. Сообщество тел, отчаявшихся от записывания, успокоенных выписыванием. Сообщество чужих тел.

Необходим corpus - такой бесконечно простой: отработанный перечень тел, список их вхождений, речитатив, что сам доносится из ниоткуда и не столько даже доносится, сколько объявляется, записанный и повторяемый, как если бы я говорил: стопа, живот, рот, ноготь, рана, ударять, сперма, грудь, татуировка, питаться, нерв, трогать, колено, усталость... Разумеется, неудача не случайна. Тела абсолютно неприкосновенны. Каждое из них - это дева, весталка на своем ложе, и "девственный" не означает "закрытый", но означает "открытый". Девственно именно "открытое" - оно остается таким навсегда. Недоступной остается именно заброшенность - протяжение без входа.

И в этом - двойная неудача: провал, когда говоришь о теле, провал, когда о нем молчишь. Double bind", психоз. Единственным вхождением тела, единственным доступом, возобновляемым при каждом из таких вхождений, является приступ безумия.

Тело, corpus, corpus hoc - неизлечимое безумие. He расстройство, не бред, не мания, не меланхолия, являющиеся вполне обычными болезнями "души". Но гордое, неискоренимое, напряженное безумие - всегда неотвратимое во всей полноте своего присутствия, во всей полноте "я", а также "мы", во всей полноте "мгновения". Резкое размыкание в полном сосредоточении, размыкание полному сосредоточению. Опространствленный нервный сгусток, сплавляющий в сердцевине вещей все, что есть своего, и позволяющий себя присвоить только путем его же растяжения, только когда он становится при себе собственной чужбиной, только когда делает из смысла - своего смысла - вдобавок и нечто совершенно иное - протяжение, без которого смысл хотя и мог бы быть вполне осмысленным, но никогда и нигде не имел бы места. Через это безумие мы входим в тело, а через все вхождения тела - включая то, какое каждое тело и есть, - мы подступаемся к этому безумию.

Однако "приступа" не существует. Безумие тела - это не кризис, не патология. Безумие - это лишь отвязанная и растянутая бесконечность местоимения, которое стянуто в самом себе. Безумие есть подобное преподнесение места.

Для вас и для меня в одном и том же месте в одно и то же время не существует ни припадка, ни судороги, ни пены, ни местоположения. Нет ни тайны тела,

которая сообщалась бы нам, ни тайного тела, которое требовало бы разоблачения. Если что и "разоблачено", так это то, что тела более зримы, нежели всякое разоблачение.

Итак, я уже завершил разговор о телах - я еще не начинал его. Я не перестану высказывать это не-нача-ло, а оно - само тело данного слова, мой рот, моя рука, мой мозг - не перестанет об этом молчать. И молчать при всей той очевидности, к которой, однако же, не подступиться, ибо она не видна. Я закончу тем, что скажу тяжеловесно: тело есть то, что в стороне, - такова достоверность, которая возвращается к нему и которую оно нам не разрешает разделить с ним.

Эта скудная программа заранее известна. Притом что она - единственная разумная программа любого дискурса, посвященного "телу". Ставя "тело" в программу, мы ставим его в стороне. Кто может знать, вот в эту самую минуту, какое тело обращается - обращено - к каким другим? Кто, в эту самую секунду, может прикоснуться к телу слов, рассеивая бестелесное, делающее их словами?

Однако мы не утверждаем, что тела невыразимы и что подступиться к ним можно с помощью невыразимого. Тема невыразимого, или несказанного, всегда служит делу слова - то есть сказа - более высокого, более благородного, более тайного, молчаливого и возвышенного: чистое сокровище смысла, к которому име-

ет доступ тот, кто соединяется с Богом. Но "Бог умер" означает: у Бога больше нет тела. Мир больше не является ни опространствованием Бога, ни опростран-ствованием в Боге - он становится миром тел. Мир иной распадается как тело Смерти, как Воплощенная Смерть: гниение, при котором гибнет пространство, чистое сжатие, размельчение, растворение тела в пленительной невыразимости, кишащей тем, что не имеет имени ни в одном языке, - той запредельностью трупа, в чем Тертуллиан, Боссюэ и сколькие еще другие заставляют усматривать исход мира. Безымянный Бог исчезает вместе с тем, для чего не существует имени: он умирает в нем, оказывается мертвым, или Воплощенной Смертью, то есть вообще не телом.

Возможно, что вместе с телом Бога исчезли и все вхождения всех тел, все идеи, образы, истины, интерпретации тела - и что на нашу долю достался лишь анатомический, биологический и механический корпус. Но даже это, это именно и означает: тут - мир тел, мирность тел, а там - усеченный дискурс, бестелесное, смысл, чья направленность, чьи входы и выходы не поддаются больше расшифровке.

Таково отныне условие смысла: отсутствие входов и выходов, опространствование, тела.

Следует продолжать говорить о том, что уже невозможно сказать. Нельзя не продолжать прижимать слово, язык и дискурс к этому телу, поддерживая не-

определенный, прерывистый, тайный и все же настойчивый контакт. Где-то, тут или там, можно в этом не сомневаться, произойдет рукопашная схватка (un corps a corps) с языком, рукопашная схватка со смыслом, из которой, тут или там, может возникнуть показ тела касаемого, называемого, выписываемого вне смысла, hoc enim" 37.

В действительности тело Бога было телом самого человека: плоть человека была тем телом, что даровал себе Господь. (Человек есть тело - непреложным образом - или же его не существует: либо тело Бога, либо мир тел, ничего другого. Поэтому "человек" "гуманизма", обреченный означивать, сверхозначивать, недооз-начивать собственное тело, постепенно утрачивал и это тело, и самого себя.) Бог сделал себе тело, сделался протяженностью и замесом ex limon terrae* - протяженностью из жирной, гладкой, податливой глины, из яервоматерии, состоящей целиком и полностью не из субстанции, но из модализации, или изменения. Создавая limоп и формуя из limon'u тело. Бог тем самым модализуется, или изменяется, но при этом его самость - сама по себе не что иное, как безграничные растяжение и расширение модусов. Следовательно,

"творение" не есть создание мира из неведомой материи ничто, но такая ситуация, при которой материя вообще (просто то, что существует) в своей основе меняется: творение - не субстанция, но растяжение и расширение "модусов", или, если говорить точнее, оно показывает то, что есть. Тела суть показ Бога, и иного выказывания не существует - если только выказывается Бог.

Значит, именно Бог выказывается мертвым в качестве мира тел. С одной стороны - божественное тело, разложившееся, сгнившее, окаменевшее - перед лицом Медузы и Смерти, - а с другой, как оборотная сторона все той же смерти Бога, - божественное тело, выставленное в показе, первейшая материальная протяженность мира тел. Бог бесконечно меняющийся. То есть: Бога нет, как нет и богов, - есть только места. Места: они божественны, потому что освобождены от Тела Господня и от Воплощенной Смерти. Божественны той разомкнутостью, в которой рушится и отступает все "божественное", обнажая мир наших тел. Места обнажения, места лишения, места liтоп terrae.

Так распределяется слава Бога: Смерть, Свет. Гниение как Мистерия, грязь как обработка, как ductus 39 мест. Целая онтотеология пронизана, проникнута этой двойственной истиной тела как тела во славе. Один и тот же или почти один и тот же жест - жест, который мы непременно будем с постоянством раздваивать, но и удваивать, - утверждает Бога как Тело

Смерти - и отдает пространство во власть приумножающихся тел. Одним и тем же жестом выражаются отвращение и пристрастие, привычные для тел.

Либо тело во славе является преображенным протяженным телом, либо оно есть сама протяженность, форма, образованная готовой клепке глиной. Или - или зараз.

Протяженность славы, ее охват: "Весь Космос, растянувшийся в пространстве, есть лишь расширение сердца Господня" (Шеллинг). Слава протяженности: "В глазах пребывает огонь; в языке, образующем слово, - воздух; в руках, коим свойственно осязать, - земля; вода - в детородных органах" (Бернар Клервосский).

В мужском теле, которым наделил себя Творец, в этих мужчине и женщине, которыми он одарил себя в качестве тела, он не повторяет свой образ. Мощь Творца зависит от исходной деконструкции любого узнаваемого образа. Сотворенный мир подражает одному неподражаемому. Тело есть образ - но лишь в той мере, в какой образ есть видимое невидимого, пластический осколок опространствования.

Сама идея "творения" - идея или мысль об изначальном отсутствии Идеи, формы, образца, предварительного наброска. И если тело сотворено par excellence, если "сотворенное тело" - это тавтология, а точнее "сотворенные тела", ибо тело (le corps)

всегда есть множественное число 40, в таком случае тело - это пластическая материя опространствования без формы и Идеи. Тело - сама пластичность расширения, растяжения, сообразно которому имеют место отдельные существования. Образ, каковым оно тем самым выступает, не имеет отношения ни к идее, ни в целом к "представлению" - видимому (и/или умопостигаемому) - чего бы то ни было. Тело - не образ- чего-то. Тело есть вхождение в присутствие, наподобие образа, который возникает на теле-и киноэкране, появляясь из его пустой глубины, будучи опространствованием этого экрана, существуя в качестве его протяжения, - такого, что выставляет напоказ, раскладывает эту ареальность не как идею, данную моему видению точечного субъекта (и в еще меньшей степени как тайну), но прямо на моих глазах (моем теле) как их ареальность, ибо они сами приходят к этому приходу, опространствленные, опрост-ранствляющие, сами являются экраном - и не столько "видением", сколько video. (Не "video" = "я вижу", но видео в качестве родового имени для обозначения технэ вхождения в присутствие. Технэ: "техника", "искусство", "модализация", "творение".)

Это ареальное тело, это тело-видео, тело-ясность-экрана есть славная вещественность вхождения. Вхождение имеет место к присутствию, которое нигде в другом месте не имело места и его не будет иметь и которое не поставлено (presente), как и не

может быть представленным, вне этого вхождения. Так, само вхождение не прекращается, оно идет нарастая, оно есть хождение взад-и-вперед, ритм рождающихся, умирающих, открытых, закрытых, наслаждающихся, страдающих, соприкасающихся, отстраняющихся друг от друга тел. Слава есть ритм, или пластика, этого присутствия - местного, непременно местного.

Но традиция предоставляет и иную версию вхождения в присутствие и его технэ. Иная, та же самая - неразличимые отчетливые версии, соединившиеся, как в любви. Тело "вообще" всегда было на границе этих двух версий - там, где они соприкасаются и одновременно друг от друга отталкиваются. Тело - истина тела - всегда было про-межутком между двумя смыслами, его промежутки - между правым и левым, верхом и низом, передом и задом, фаллическим и це-фалическим, мужским и женским, внутренним и внешним, смыслом чувственным и смыслом умопостигаемым - лишь взаимовыражают друг друга.

Другая версия вхождения зовется воплощением. Когда я говорю: verbum carofactum est (logos sarx egeneto) 41, то я в каком-то смысле утверждаю, что caro со-

ставляет славу verbum, обеспечивая его подлинный приход. Но тут же я говорю, уже в совершенно ином смысле, что verbum (logos) образует настоящее присутствие и смысл саго (sarx). И если, в каком-то одном смысле (я повторяю), обе эти версии сопринадле-жат друг другу и "воплощение" является названием для них обеих сразу, то в каком-то другом смысле они взаимоисключающи.

Они взаимоисключающи, как уже друг друга исключают, в приведенной фразе из философского Евангелия, понятия "logos" и "sarx". Чтобы сформулировать данное предложение, необходимо заранее располагать этими понятиями или Идеями. Философское Евангелие опирается на названное положение: оно даже с самого начала его возвещает. En arche en о logos, inprincipio erat verbum 42: были первопричина и начало, все это уже было, это "до" и это "после". Когда кто-то начинает, он уже покинул промежуток: промежуток не имеет места (как если бы мы никогда не могли начать с промежутка места, с тела или иметь дело с рождающимся телом: и это несмотря на то что здесь, именно здесь и хочет быть Евангелие Рождения в собственном смысле слова; впрочем, ясно, что в действительности начало в качестве principium - это не рождение, а стало быть, не тело...). Когда кто-то начинает, абсолютное предшествование уже налицо.

(Когда кто-то (on) начинает: так кто же начинает так, произнося слова "Еn arche en о logos..."? Это ан-

гел, вестник без тела, он и приносит весть о воплощении. Ангельская логика западного благовещения.)

Поскольку предшествование задано, тело расположено по нисходящей линии родства (egenefo). Оно заранее подчинено родственной связи, связи, которая стирает или, по крайней мере, сужает опространство-вание рождения. Раз тело прежде всего это сын, оно соответствует не столько пространству, сколько времени, преемственности и развитию. Оно происходит от отца (от его славы), распространяя во тьме его свет. Тело есть внедрение, развитие начала во тьме того, что идет за ним следом, того, что остается внизу.

Однако именно во тьме и как тьма тело и было зачато, замыслено. Оно замышлялось и обретало форму в платоновской пещере - по образу этой пещеры; как темница или могила души. Путем воплощения первопричина внедряется в то, что ее затемняет и заслоняет. С самого начала тело замыслено в страхе такого удушения. Тело-пещера есть пространство тела, которое видит себя изнутри, видит изнутри (не рождаясь) чрево матери или само себя в форме собственной матки, - ни отца, ни матери, настоящая темень самозарождения. Таким образом, ночной глаз пещеры видит себя, видит себя погруженным в ночь, лишенным дневного света. Тело - это субъект темноты, а его сумеречный взгляд вдобавок уже есть след, остаток света, знак солнечного видения. Будучи lux

in tenebris", тело воплощения - это знак, самым абсолютным образом.

Знак, то есть знак смысла, иначе говоря, не приход смысла, но возвращение, отсылка к смыслу как чему-то внутреннему, как к некоему "внутри". Тело есть отсылка "вовне", каким оно является, к тому "внутри", каким оно не является. Вместо того чтобы быть протяженным, тело изгоняется в сторону собственного "нутра", достигая того самого предела, где знак упраздняется в представленном через него присутствии.

Ангельская логика и весь корпус философских тел от начала до конца подчинены закону означивания таким образом, что именно значение (или представление) придает телу смысл, превращая его само в знак смысла. Все тела суть знаки, точно так же как все знаки суть тела (означающие).

По правде говоря, мы не знаем, не мыслим и даже не можем вообразить себе иного тела, кроме как означающего. И совершенно не важно, здесь ли это тело, является ли оно неким тут или вон там места, главное, прежде всего, чтобы оно действовало как наместник или викарий смысла. Мы способны представить себе только полностью истерийные тела,

столбенеющие от представления другого тела - тела-смысла, - в остальном же мы представляем их себе как "тела" здесь-покоящиеся, просто потерянные. В судороге означивания тело напрочь отрывается от тела - в пещере остается труп.

Временами это "тело" само есть то "внутри", где формируется или проецируется представление (ощущение, восприятие, образ, память, понятие, сознание), - и в этом случае "внутри" предстает (и предстает самому себе) как чуждое телу, то есть как "дух". Временами тело - это означающее внешнее, или "вовне" ("нулевая точка" ориентации и цели, исток и приемник отношений, бессознательное), и в этом случае "вовне" выступает сгустком внутреннего, доверху заваленной пещерой, переполненной интенциональностью. Так, тело означающее не перестает обмениваться внутренним и внешним, уничтожая протяженность в уникальном органоне знака, - там, где образуется и откуда заимствует форму смысл. Конкретные философские направления ничего особо не меняют: идет ли речь о дуализме "души" и "тела", о монизме "плоти" или о культурных и психоаналитических символизациях тела, тело всегда структурировано как возвращение к смыслу. Воплощение структурировано как декорпорация.

Вот таким способом, сообразно этой структуре или этому (со)стоянию, тело означающее не перестает себя выстраивать. Оно - инстанция противо-

речия par excellence. Или, скорее, так: через него и в нем существует всякое значение (например, телесность языка), значение располагается в его пределах, имея достоинство, равное одному лишь пещерному мраку, и, наконец, как всякий знак вообще, тело означающее образует преграду для смысла. Или, по-другому выражаясь, именно с него и начинается всякое значение, именно его на самом деле и толкует смысл, но тогда его собственное место "тела" становится более чем сокровенным местом бестелесной свойственности. Как бы то ни было, тело готовит себе ловушку из знака и смысла - и всеми своими частями в нее попадает. Если оно - знак, то оно не может быть смыслом: ему, следовательно, нужны душа или дух, которые были бы настоящим "телом смысла". Если тело - смысл, то тогда это не поддающийся расшифровке смысл его же собственного знака (мистерийное тело, то есть снова "душа" или "дух").

Тело означающее - весь корпус философских, теологических, психоаналитических и семиологиче-ских тел - воплощает лишь одно: абсолютное противоречие невозможности быть телом, не будучи при этом телом некоего духа, который его дезынкорпори-рует, то есть отторгает.

То же самое - не менее наглядно - демонстрирует литература. Поддавшись искушению, можно было бы

сказать, что если философия никогда не знала тела (отличного от духа), то в литературе, напротив, нет ничего, кроме тел (что можно утверждать и об искусстве в целом). Однако литература - по крайней мере та интерпретация литературы (и искусства), согласно которой она уже есть воплощенная философия..., - являет нам одно из трех. Либо вымысел, игру представлений, что, безусловно, трогает (страх и сострадание, смех и мимика), но сама эта трогательность признается мнимой, защищенной, отдаленной, короче говоря, "духовной" (настоящую проблему касания и в целом литературной и художественной чувственности, настоящую проблему эстетики еще предстоит в полной мере поставить - или чуть ли не так, - поскольку тела являются прежде всего означающими). Либо неистощимые ресурсы тел, самих по себе переполненных значениями, создаваемых единственно с тем, чтобы значить (словно из-за переизбытка философского рвения...): не говоря уже о телах Дон Кихота и Квазимодо, а также обо всех телах Бальзака, Золя и Пруста, есть ли вообще в литературе тела, которые не превращались бы в знаки? (Там, где таковые существуют, - и к этому я еще вернусь - мы покидаем пределы "литературы".) Либо, наконец, само производство (творение?) литературы, предлагающей себя лично и в полном объеме (en corps) (воспоминания, фрагменты, автобиография, теория), литературы непринужденной и натянутой, сверх-означающей - подобно тому

как "бьющееся в судорогах (наслаждающееся) тело" писателя 44 пишет рукой самого же писателя (вспомним Ролана Барта), - отчаянно вырабатывающей значения вплоть до их полной утраты и все же продолжающей их порождать.

Если и существует нечто иное, иное тело литературы по сравнению с этим означаемым/означающим телом, то, не образуя ни знака, ни смысла, оно не будет даже написано. Оно окажется письмом, если "письмо" указывает на то, что уклоняется от означивания и что в результате выписывается. Выписывание производится игрой не-значащего опространст-вования, когда слова, всякий раз заново, отделяются от смысла и отдаются во власть их протяженности. Слово, пока оно не поглощено без остатка каким-нибудь смыслом, остается в своей основе протяженным, находясь между другими словами, стремясь к ним прикоснуться, но при этом не присоединяясь к ним - а это и есть язык как тело.

Последнее допущение тела означающего - политическое. "Политическое тело" - тавтология или, во всяком случае, очевидный факт для всей традиции в целом, какие бы разнообразные формы оно ни принимало. Политическое основание покоится на абсолютном круговращении значений: сообщество располагает телом в качестве смысла, а тело - сообществом в качестве смысла. Следовательно, тело

располагает сообществом - его учреждением - в качестве знака, а сообщество располагает телом - телом короля или ассамблеи - в качестве знака. Таким образом, бесконечным пред-положением оказывается тело-сообщество, имеющее двоякое значение. С одной стороны, в целом смысл тела состоит в его органической близости самому себе, в его ощущаться и прикасать-ся, связанных с субъектом (res inextensa"): иначе говоря, смысл тела - в ощущении, полностью и абсолютно. Соответственно с другой стороны, индивидуированные тела сопринадлежат друг другу в общем теле, чья субстанция (опять же res inextensa) создает основу для разоблачения политической тайны. (Иными словами, при политическом режиме смысла нет никакой res extensa, никакого пространства для бъпь-между-нами или для быть-со-в-местно - и никакого пространства для тел, для их путей, встреч, неповторимых случаев, происходящих с ними, для их постов и положений на работе, при обмене и любом неопределенном отклонении от "общих условий". Поскольку этот режим себя исчерпал, возникает подозрение, что политика перестает быть заботой инкорпорированного смысла: скорее, она начинается и заканчивается телами. При этом дело не в том, существуют или же не существуют справедливость и несправедливость, равенство и неравенство, свобода и заточение: речь не идет о том, чтобы наделить данные вещи значением, речь идет о

том, чтобы дать им место [и места] и даже измерить [пусть они и безмерны]. Размеры жилища, мастерской, инструмента, время поездки на транспорте, траектория пути: hoc est политическая протяженность. Для большей ясности представьте себе под ледяным дождем в горах шестерых беженцев, держащих над своими головами единственное одеяло.)

Знак-самого-себя и само-бытность знака46: такова двойная формула тела при всех тех состояниях и возможностях, которые мы за ним признаем (с тех пор как то, что мы "признаем", зависит a priori от порядка смысла). Тело означает само себя в качестве те-ла(,) воспринимающего внутреннее(его): достаточно проанализировать все то, что было сказано о человеческом теле, о его прямохождении, его отстоящем большом пальце, о его "глазах, в которых плоть становится душой" (Пруст). Так, тело являет само-бытность знака, то есть реализованное единство означающего и означаемого, конец внешнего, смысл прямо на чувственном - hoc est enim.

Все наши семиологии, все наши мимологии, все наши эстетики устремлены к этому абсолютному телу, к этому сверх-означающему телу, телу смысла вну-

три смысла тела. Здесь осуществляется символическая функция как таковая: объединение в чувственном частей умопостигаемого, объединение в умопостигаемом частей чувственного. Как раз поэтому тело Бога и образует символ для всей нашей традиции - то есть тело Человека, этот живой храм божества.

Однако тело становится этим Живым Храмом - Жизнью как Храмом и Храмом как Жизнью, соприка-сать-ся как священной тайной, - только если окончательно замкнуть лежащий в его основании круг. Смысл должен образовывать тело, в самом себе и навсегда, чтобы тело могло образовывать смысл, - и наоборот. Таким образом, смысл "смысла" есть "тело", а смысл "тела" есть "смысл". В этом взаиморастворении точно так же исчезает обретенное значение. И именно в этой точке исчезает само тело: как раз для того, чтобы достичь подобного пика значения, "тело" и пребывало в постоянном напряжении, отчаявшееся, разрывающееся между невыразимым и невыразимым - тем более чуждое, чем более близкое. Тело вообще есть орган смысла: но смысл смысла состоит в том, чтобы быть органом (или ofganon'OM) абсолютным образом (можно также сказать: системой, сообществом, общностью, субъективностью, целесообразностью и т.д.). Следовательно, тело вообще - не что иное, как само-символизация абсолютного органа. Тело: невыразимое, как Бог, ничего не выказывающее во внешнем некоторой протяженности, орган организации-самого-себя, невыразимое, как раз-

ложение, вызванное само-перевариванием (Воплощенная Смерть), - невыразимое и как та сокровенная тек-стура-самого-себя, к которой изо всех сил стремится философия "собственного тела" ("то, что мы именуем плотью, эта внутренне оформленная масса, не имеет названия ни в одной философии" - Мерло-Понти). Бог, Смерть, Плоть: тройное название тела во всей он-то-теологии. Тело - окончательная комбинация, общее допущение этих трех невозможных имен, где исчерпывается всякое значение.

Это тело уходит вглубь самого себя - в глубину Смысла, - так же как туда уходит смысл, достигая своей смертельной глубины. Тело это образует в точности то, что в астрофизике называется черной дырой: звезда таких размеров, при которых ее гравитация поглощает ее собственный свет; звезда, сама в себе гаснущая и падающая, так что во вселенной, в центре этой звезды и ее небывалой плотности, возникает черная дыра отсутствующей материи (а заодно и "конец времени", противоположность "big bang'''a47, это измерение конца света в пределах самого же света). Нет ничего удивительного в том, что метафизическое или мистерийное тело, тело воплощения и смысла становится в конечном счете дырой. Поскольку оно есть тотальное означающее смысла, смысл которого - образовывать-тело, тело есть также конец означающего, абсолютное стяжение, или свертывание, знака, чистый смысл прямо на чистом смысле, hoc est

enim corpus теит, притом что здесь hoc обозначает полнейшее отсутствие внешнего, сжавшуюся в себе не-протяженность, не столько непроницаемость, сколько ее избыток, непроницаемость, примешанную к непроницаемости, бесконечную интуссусцепцию, заглатывание самого себя свойственным, вплоть до полного опустошения его центра, - на деле продолжающееся и за пределами центра, за пределами всякого следа опространствования (которое еще удерживается "центром") и заводящее в ту пропасть, где дыра поглощает все вплоть до собственных границ.

Ничего удивительного, если наши мысли, понятия и образы, вместо того чтобы задержаться в протяжении границ, проваливаются в дыры: пещеры, орущие рты, пронзенные сердца, interfaces eturinam", черепа с зияющими глазницами, кастрирующие ва-гины, не размыкания, но выемки, вылущивания, обвалы - и тело от начала до конца как собственный бросок в не-место.

Здесь - в месте не-места и больше нигде, кроме как в этом "месте" без своего другого места, - пробивается дух, бесконечное сжатие в себе, дыхание или ветер, который один наполняет все дыры.

Душа есть форма тела, а значит, сама есть тело (протяженная психика). Однако с^-не-форма, или сверх-форма той дыры, куда бросается тело. В случае души тело входит, в случае духа - возносится. Дух есть снятие, сублимация, измельчение любой формы тел - их протяженности, их материального распределения - в очищенном от примесей, проявленном существе смысла тела: дух есть тело смысла, или полнокровный смысл (en corps). Дух есть орган смысла, или истинное тело, тело преображенное. В этом - весь дух христианства, вернее христианства как теологии Святого Духа: религия дыхания (уже в иудаизме), неощутимого прикосновения, религия глагола, речения, испарения - тлетворный запах смерти и благоухание Вечности, запах святости (уже в иудаизме, но также и в исламе), - религия выдоха и вдоха, или всеобщая пневматология; религия преемственности: Дух переходит от Отца к Сыну (матери же достаточно быть непорочным чревом, через которое пройдет это дуновение); сын - это тело, не расширение, творящее тела, но тело духа, собранное, сосредоточенное на своем дыхании, приносимое в жертву отцу, с которым, испуская дух, оно соединяется, это тело последнего крика, последнего вздоха, в котором - окончательный извод всего. Pater, hoc est enim corpus теит: spiritus enim sanctus tuns'".

Сын есть Тело Духа, что рассеивается в присутствии Отца, исчезает на пути к Нему в испарениях и

выделениях священной жертвы: пот, вода и кровь, слезы, стоны и крики. Здесь испаряющийся дух и выказывает в самом точном смысле собственное тело: Ессе homo".

Но тем самым раскрывается то, что и делает его настоящим телом дух(а): это рана; тело, проникшее в раны Его.

Здесь, в этой же точке не-места духа, тело предстает как рана: еще один способ истощить тело, измельчить его смысл, его испарить, пролить, разрезать, его, выказанное незащищенным, оставить. Дух собирает то, чем кровоточит рана: в том и другом случае тело хиреет, мертвее и живее мертвого, оно лишено надлежащей меры смерти - это тело обыскиваемое, оскверняемое, казнимое.

Именно таким способом, дополняя прочие, возвещает о себе мирность тел. Истерзанные, разорванные, сожженные, волочимые, депортированные, избиваемые, пытаемые, ободранные тела, плоть, приведенная на бойню, неистовое надругательство над ранами. На этой бойне трупы не являются мертвецами, это не наши мертвецы: это наваленные друг на друга, слипшиеся, перетекающие друг в друга раны, и земля брошена прямо на них, не прикрытых саваном, которым должно измеряться опространст-вование каждого отдельного мертвого. Рана не зарубцовывается, она остается открытой, тела не воспроизводят заново свои ареалы. Словно пребывая на

оборотной стороне духа, они сублимируются в дым, испаряются, становясь туманом. Тело и здесь утрачивает свою форму и смысл - а смысл уже утратил всякое тело. Если тела начнут концентрироваться снова, окажется, что они не более чем уничтоженные знаки: на этот раз не в настоящем смысле, но в настоящей исчерпанности смысла.

Трудно сказать, в какой степени концентрация (заглавные буквы: KZ") помечала собой рождение нашего мира: концентрация духа, распаленная САМОСТЬ - и концентрация тел, массы, сборища, толкотня, скопления, прирост, демографические скачки, истребление, большие числа, потоки, статистика, навязчивое, анонимное, экспоненциальное присутствие - в первый раз - народонаселения мира. Но такая концентрация прежде всего дает увидеть и потрогать рану. Прежде всего - не приумножение тел, но единство, единообразие раны: тела нищеты, тела голода, тела битые, тела проституированные, тела искалеченные, тела зараженные, тела распухшие, тела перекормленные, слишком body-builded, слишком напряженные, слишком оргаз-мические. Сплошная рана: она - их знак, так же как и смысл, - иная и та же самая фигура истощения в пределах знака-самого-себя.

Именно так и продуцируется мир тел, и этот мир в конце концов - единственный настоящий продукт нашего мира. Все сводится к нему: нет разницы между "естественными" и "техническими" явлениями

(циклон над Бангладеш с сотнями тысяч погибших, десятками миллионов пострадавших неотделим от демографии, экономики, отношений между Севером и Югом и т.д.); или же, если взять другой срез, общество, увеличивающее число маргинальных форм и исключений, само обрекает себя на них, судорожно ими заражается до самой своей сердцевины (наркотики, СПИД), и это тоже тела, и это тоже их раны. Итак, всемирным в первую очередь является не то, что непременно занимает всю планету (хотя и это верно), но то, что на месте космоса и его богов, на месте природы и ее обитателей распределяет и собирает тела, пространство их протяженности, показ их оголения.

Этот мир тел, или же мир = тела = "мы", по существу дарит нам и наш шанс, и нашу историю. Это значит также, что он по-прежнему предшествует нам и что нам предстоит его открыть. Вплоть до настоящего момента, напоминаю, прежде всего обнаруживалась рана. Начиная с первой мировой войны (то есть после одновременного изобретения нового правового пространства для между-народной политической экономии и нового боевого пространства для неслыханного количества жертв) эти сдавленные со всех сторон тела являются преимущественно принесенными в жертву.

Вернее, они даже не принесены в жертву. Слово "жертва" выражает либо слишком много, либо

слишком мало из того, что мы делаем с телами. Этим выражается (в принципе) продвижение тела к той самой границе, где оно становится общим телом, духом единения, чьим наличным материальным символом оно и выступает (hoc est enim...), - абсолютным отношением к себе смысла на крови, крови на смысле. Но у нас больше нет жертвоприношений, это больше не наш мир. Кровь, текущая из наших ран, течет ужасно - всего лишь ужасно, - подобно тому как из ран Христа вытекал и капля за каплей рассеивался Дух. Нет Грааля, чтобы собрать эту кровь. И отныне рана - это только рана, и все тело - это только рана.

Итак, с самого начала еще и эта рана, которая есть всего лишь собственный знак, не означающая ничего иного, кроме страдания, когда тело сжимается, - тело собранное, подобравшееся, лишившееся своего игрового пространства. Это не несчастье (образующее знак трагедии, в'дальнейшем не поддающийся расшифровке) и не болезнь (указывающая на свою причину и на здоровье: там нет неперевязанных ран), но это боль, абсолютная боль, та рана, что открыта на себя, знак самого себя, вобранный самим собой настолько, что он перестает быть и знаком, и собой. "Глаз без века, уставший видеть и быть видимым" - вот что говорит Марсель Энафф52 о нашем западном теле, завершающем программу, предначертанную Садом. Порно-графия: на-

гота, на которой запечатлены стигматы раны, ушибы, трещины, шанкры от работы, досуга, глупости, унижений, дурного питания, ударов, страхов, - незабинтованная, незарубцовывающаяся, незакрывающаяся рана.

Из раны вытекает смысл, капля за каплей, ужасно, смехотворно, - но, может быть, даже спокойно,

Это тот самый вопрос, какой и ставит обескровленный рассвет, брезжущий над миром тел. Сумеем ли мы справиться с этой утратой смысла, обретем ли смысл этой утраты - но без уступок и без обмана? Сумеем ли достичь того, что уже простирается и открывается отправляясь от нее? А именно - мира тел, каким его высвобождает или пропускает продырявленный финал органона смысла?

Сумеем ли мы для начала, к примеру, понять, что эта утрата тела-смысла - образующая собственно наше время и дающая ему его пространство - хотя и '. причиняет нам страдания, но не погружает все же в страх? Ибо страх страшится как раз отсутствия смысла. Он есть его меланхолическое инкорпорирование или же истерийное (мистерийное?) воплощение, но

при всех случаях он придает смыслу его смысл страха. Страх дается как смысл и, наконец, он сам служит еще одной формой невероятной концентрации, той формой-пределом, где и следует вообразить исполненный страха Святой Дух (утративший святость?). Однако страдание не дается как смысл. Мы страдаем, поскольку организованы для смысла, и его утрата ранит нас, режет по живому. Но страдание образует смысл утраты не больше, чем утраченный смысл. Страдание есть лишь его лезвие, ожог, наказание.

Здесь, в точке страдания, может быть только один "субъект" - разомкнутый, рассеченный, анатомированный, деконструированный, разобранный, разжавшийся. Рассвет опространствления, сама ясность, риск и шанс ареальности в качестве того, чему мы показаны и что показывает нас, в качестве некоего мы - в качестве мы-мира.

Более пяти миллиардов человеческих тел. Скоро их будет восемь миллиардов. Не говоря о других телах. Человечество становится осязаемым', но то, что можно потрогать, это не "человек вообще", это отнюдь не родовое существо. Мы говорим о его не-ро-довой, не-обобщаемой природе. Мы устанавливаем модальную, частную онтологию его з<)есь-бытия, его бытия-в-качестве-тут-и-там, его здесь-покоится-прах, его движений туда-и-обратно. Что это за разомкнутое пространство между восемью миллиардами тел и в каждом из них, между фаллическим и цефа-

лическим, между тысячью складок, положений, падений, бросков, разрезов каждого из них? Что это за пространство, где они соприкасаются и друг от друга отталкиваются, так что ни каждое из них по отдельности, ни все они вместе не могут быть поглощены чистым, пустым знаком самого себя или телом-смысла? Шестнадцать миллиардов глаз, восемьдесят миллиардов пальцев: чтобы видеть что? чтобы касаться чего? И если это только для того, чтобы существовать и быть этими телами, чтобы видеть, трогать и обонять тела этого мира, то чтб сумеем мы изобрести, дабы восславить их число? Сможем ли мы хотя бы его помыслить, когда мы так устали от раны, когда всего лишь устали?

Все возможно. Тела сопротивляются, эти твердые partes extra partes. Сообщество тел сопротивляется. Благодать одного преподносящего себя тела все еще возможна, как все еще доступна анатомия страдания - не исключающая и неповторимой радости. Тела требуют опять, повторно, сотворения. Не воплощения, какое наполняет духовной жизнью знака, но появления на свет и (со)разделенности тел.

Не тела, использованные для производства смысла, но смысл, раздающий и разделяющий тела. Вместо семиологического, симптоматологического, мифологического и феноменологического опустошения тел - опустошение мысли, письма, выданных и отданных телам. Письмо corpus'a как разделение тел,

разделяющее их бытие-телом, но не означивающее его, им разделенное, а значит, отделенное от самого себя, от своего же смысла, выписанное по всему своему записыванию. Именно это в конечном счете в мире тел и выражается словом "письмо": тело, анатомированное таким смыслом, который не предъявляет значение тел и уж тем более не сводит тело к собственному знаку. Но этот смысл открыт, подобно "чувственным" смыслам, или, скорее, открыт их открытость/о, показывая их бытие-протяженность, - процедура означивания самого опространствления, в свою очередь способная опространствлять.

(И все-таки она неизбежно будет порождать значения. Я повторяю: такова наша организация. Но бытие в нас, существование, которое мы приводим в действие, есть бесконечная конечная приостановка названной организации, хрупкий, фрактальный показ ее анатомии. Письмо немногого стоит, если это разбегание или же хаос значений: оно представляет ценность, лишь находясь в напряжении прямо на системе означивания. Иначе говоря, в напряжении [каким мы являемся] быть с тем, чем мы являемся. В том анатомировании организации, без которого мы не были бы смертными, но были бы не более чем Воплощенной Смертью. Это напряжение есть дополнительный смысл (extension), обозначенный в нашей традиции "телом".)

Писать анатомический знак "самости", который не означает, но рассекает, отстраняет, показывает. Выпустить на волю зверя дискурса. Вспороть дискурс - а это, однако же заметьте, не что иное, как дать свободу его течению, его повторам, неожиданным поворотам, его импровизации (пренебрегая dia53 диалога и посредничеством смысловой конвенции, или, скорее, потихоньку от них отворачиваясь, незаметно и даже стыдливо). Скользить в сторону анатомии corpus'a. Но это не философско-медицинская анатомия вскрытия, не диалектическое расчленение органов и функций. Скорее анатомия перечисления, чем расчленения. Анатомия конфигураций, форм, то есть телесных-состояний, образов жизни, повадок, разновидностей дыхания, шагов, ударов, болей, удовольствий, мастей, обвиваний, задеваний, масс. Тела - на начальных подступах (то есть если подступиться к ним вплотную) - это массы: массы, преподнесенные так, что их не нужно ни с чем сочленять, соединять - ни с дискурсом, ни с повествованием: ладони, щеки, животы, ягодицы. Даже глаз - это масса, как и язык и мочка уха.

Это понятие массы не является физическим понятием, в еще меньшей степени является оно понятием "массовых феноменов", концептом Тарда или Фрейда, восходящим к концентрации (и позволя-

ющим продемонстрировать, каким образом в "народной массе" отсутствует пространство для тел). Массы, всегда по-новому распределяющиеся и разбивающие протяженность тел на зоны, выступают местами плотности, а не сосредоточения. У них нет центра, нет черной дыры. Они находятся прямо на коже - и прямо на той ладони, в которую их можно взять. Это скученное, омассовленное пространство, просторная масса, протяженность, показанная как частица, как вес, как набухание, как ограниченный порядок - тот местный колорит, при котором partes extra partes уплотняют свою ареальность, не устремляясь, однако, вниз навстречу partes intra partes54.

Парадигмой этого, несомненно, является женская грудь - масса, локализующая столь многочисленные эктопии. Кормление, отделенность объекта, очевидность пола, самостоятельное движение, эрекция, выпуклость, удвоение, инверсия сильной конской груди, появление округлости, начало наклона: появление грудей служит образцом любого появления на свет как первейшей модализации ареальности - давая также понять, что данная модализация может называться, во всех значениях этого слова, эмоцией. Такое преимущество плотной, разделенной на зоны ареальности обозначается и опространствляется как ареола. В этой анатомии масс, а значит в пространстве эмоций, у corpus'a не остается больше ничего от no

верхнооти записывания - в качестве записи значения. Никакого "исписанного тела", никакого письма прямо на теле и ничего из той соматографологии, в которую мы "на современный лад" подчас переводили таинство Воплощения, а заодно - в очередной раз тело в качестве чистого знака самости и чистой самости знака. Вот именно: тело не есть место письма (хорошо видно, к примеру, что с этого и нужно начинать, если мы хотим по справедливости высказываться о татуировке). Тело - это безусловно то, что пишется, но никак не то, где это пишется, и не то самое, что пишется: тело - всегда то, что письмо выписывает.

Выписывание происходит только посредством письма, но выписываемое остается тем другим краем, на который записывание, полностью означивая на одном краю, не перестает настойчиво указывать как на свой-другой край. Таким образом, во всяком письме тело и есть свой-другой край: тело (или больше, чем отдельное тело, или масса, или больше, чем отдельная масса) есть, следовательно, также очерк, начертание и черта (вот, смотрите, читайте, держите, hoc est enim corpus теит...). Во всяком письме тело это буква и в то же время - это никогда не буква, иначе говоря, оно более отложено, более де-конструировано, чем всякая буквальность и дословность, - "словность", которую уже нельзя прочесть. То, что на письме и собственно на нем не подлежит прочтению, - вот что такое тело.

(Иными словами, ясно, что чтение следует понимать не как дешифровку, - напротив, чтение это "касаться" и "быть касаемым", то, что относится к массам тела. Писать, читать - дело осязания. Но опять же - и это тоже должно быть ясно - при условии, что осязание не сомкнется, не станет претендовать - как в случае картезианского касания - на привилегию того неопосредованного, которое свело бы воедино как все чувства, так и "сам" ("1е") смысл. К-асание также, и прежде всего, является местным, модальным, фрактальным.)

Повторяю: требуется, этот мир требует такое тело смысла, которое не наделяло бы тело значением и уж тем паче не заставляло бы его становиться собственным знаком и претворенной сущностью всех онто-теологий знака. Это - обратная сторона или прямая противоположность - другой край - воплощения, которое в прежнем мире монополизировало все формы моделирования, все опространст-вления тела. При воплощении дух делается плотью. Вот почему это Таинство par excellence вдобавок само себя раскрывает. Этот дух глаголит о своей плоти: hoc est enim corpus теит, изнутри всякого чувственного присутствия он выговаривает сам себя. То, что раскрывается этим Таинством, есть, следовательно, тело как раскрытая тайна, абсолютный знак самости и сущность смысла, Бог, укрывшийся во плоти, плоть в самой себе субъективированная,

словом, то, что в полном блеске Таинства зовется "воскрешением".

Но речь здесь идет о таком теле, или, скорее, о таком множестве тел, которые никакой дух себе не создал и не породил.

Не тела, получившиеся в результате самопроизводства и воспроизводства духа, способного, впрочем, породить лишь одно-единственное тело, единственный видимый образ невидимого (поэтому Аристотель и подозревает, что женское тело неправильно создано, что оно несет в себе изъян; для христиан оно отмечено нечистой раной). Но тело, данное как тело приумножающееся, многополое, многоликое, многозональное, фаллическое и афаллическое, цефалическое и ацефалическое, организованное, неорганическое. Иными словами, тела сотворенные, то есть те, что на подходе, такие, приход которых всякий раз опрост-ранствляет некое тут или там. (Как пишет Элейн Скэрри в книге "The Body in Pain" 55, когда "мир, я, голос теряются в интенсивности страдания, причиняемого пыткой", это - "распад мира, гибель [букв.: рас-творение] сотворенного мира".) "Творение" есть технэ тел. Наш мир творит великое множество тел,

он творит себя как мир тел (производя на свет то, что всегда было также его истиной мира как света). Наш мир это мир "техники" - мир, чей космос, природа, боги, система, завершенная в своих наиболее скрытых внутренних связях, выставлены напоказ как "техника": это мир экотехнии. Экотехния функционирует при помощи технических приспособлений, к которым она нас со всех сторон подключает. Но создает она не что иное, как наши тела, производя их на свет и подключая к этой системе, творя их тем самым более зримыми, более плодовитыми, более полиморфными, более скученными, более "массовид-ными" и "зонированными" чем когда бы то ни было. Именно в сотворении тел и состоит тот смысл экотехнии, который мы напрасно ищем для нее в остатках неба или духа.

До тех пор пока без всяких оговорок мы не помыслим экотехническое творение тел как истину нашего мира, как истину, ни в чем не уступающую тем другим, что смогли представить мифы, религии и гуманизмы, мы не начнем мыслить вот этот мир. Экотехния творит мир тел двумя взаимосвязанными способами: на месте проекций линейной истории и конечных целей она утверждает опространствования времени со всеми местными различиями и многочисленными бифуркациями. Экотехния деконструирует систему целей, делая их несистематизируемыми, неорганическими и даже стохастическими (за исключением тех

случаев, когда привносится цель политической экономии и капитала, который сегодня действительно навязывает себя всей экотехнии, вновь придавая времени линейность, а целям - гомогенность: однако и капитал вынужден отказываться от того, чтобы быть выразителем конечной цели, Науки или Человечества, тогда как сотворение тел таит в себе еще и революционизирующую силу...). В то же время, подключая и соединяя тела всевозможными способами, располагая их в местах пересечений, интерфейсов и взаимодействий всех технических процедур, но отнюдь не превращая их в "технические объекты" (как мы говорим, полагая при этом, что понимаем, чтб такое "технический объект"), экотехния производит их на свет как таковые - в той ареальной взаимосвязи, которая образует также пространство отмены любого трансцендентного и имманентного значения. У мира тел нет ни трансцендентного, ни имманентного смысла. Если бы мы стремились сохранить эти слова, то следовало бы сказать, что одно имеет место в другом, но без диалектизации, - что одно имеет место в качестве другого и что места суть подобное место-имение. Места, места существования бытия отныне суть вы-казывание тел, то есть их обнажение, их многочис-1 ленный состав, приумножающиеся обособления, переплетенные друг с другом сети, их скрещивания (в гораздо большей мере технические, нежели этнические). Наконец, в противовес трансцендентной/имма-

нентной диалектике ареальность создает закон и среду некоей близости, одновременно мировой и местной, как и одной внутри другой. Мы погружены в технэ ближнего, наконец.

Иудео-христианско-исламский "ближний" заключался в особенном и всеобщем, в диалектизации обоих этих понятий, приводившей неизбежно ко всеобщему. Но здесь, в данном случае, ближний - это тот, кто на подходе, тот, кто размещен на подступах, кто трогает, а также отстраняется, локализуя прикосновение, смещая его. Не будучи ни естественным, ни искусственным (каковым он поочередно проявлялся до сих пор), "ближний" как технэ предстает "творением" и настоящим "искусством" нашего мира. Притом что пересмотру подвергаются слова "творение" и "искусство", как и в первую очередь сам термин "ближний". Поэтому я предпочитаю говорить, что технэ есть технэ разделения тел, или их соявленности: это различные способы раздавать места очеркам аре-альности, вдоль которых все вместе мы выставлены напоказ, а значит, не предположены в каком-нибудь другом Субъекте и не послеположены в какой-нибудь конкретной и/или всеобщей цели, но именно показаны - вплотную, бок о бок, тело к телу, - касаемые и опро-странствляемые, близкие к тому, чтобы навсегда утратить общее допущение, сохранив лишь некоторое "между-нами "наших очерков partes extra partes.

Конечно, капитал точно так же производит и бана-лизирующее обобщение тела и ближнего. Об этом свидетельствует фотографическая одержимость толпами, их нищетой, паникой, числом как таковым или повсюду проникающими эротическими наваждениями. Близость превращается здесь в жалкую банальность воспроизведения, в миллионах экземпляров, тела, слывущего "неповторимым". (Вот почему еще "тело" заведомо оказалось самым пошлым, самым плоским, короче, самым "отключенным" из всех терминов и тем - оно уже побывало в коме.)

Однако стоит присмотреться к этому поближе. Страх перед банальностью, воспроизведением, восхваление уникального, исключительного суть банальные данные мира, уходящего у нас из-под ног, прямо тут. Мы все банально упрямы в отношении "банальности" - и того своеобразного прироста банальности, который мы связываем именно с телом... Но знаем ли мы, что такое "банальный"?

Банальность тел распределяется по двум регистрам: банальность модели (иллюстрированные журналы, каноны отточенных, бархатистых тел) - и банальность несортированного материала (какое угодно тело - безобразное, разрушенное, изнуренное). В разрыве или в диалектике обеих этих форм - которые экотехния создает одновременно - немного возможностей для близости. Но совершенно банальная банальность находится, пожалуй, в совсем

другом месте, в пространстве по-прежнему едва открытом - пространстве отсутствия общего допущения или модели человеческого тела (это не манекен и не толпа). Следовательно, вот он, опыт тел: то, что является самым общим (банальным), является общим для каждого как таковое. Исключительность одного тела есть как таковая общее: тело заместимо любым другим в качестве незаместимого.

Именно поэтому в высшей степени ошибочно, или идеологично, утверждать, что "образы банали-зируют". Когда телевидение показывает тысячи страдающих, уменьшенных в размере, измученных тел, то точно так же показано, что это и каждый по отдельности, что всякий раз заново - это страдающий "каждый".

Однако все это может быть видимо только в пространстве тел, видимо для взгляда, направленного на тела, - но не для дискурса человечества как рода и как целого.

Такой взгляд различает, что каждый является лишь заместимой единицей внутри сплошной толпы и что тот же самый каждый - единичный образец творения, совпадающего всякий раз с конкретным телом. И что каждый является "ближним" другого двумя способами сразу. Тогда могла бы возникнуть еще одна "банальность": общее пространство, где каждое тело было бы образцом для всех и замещалось бы на все и всеми. На самом деле пространство это

не знает ни "образца", ни "воспроизведения": но в силах ли мы помыслить смысл вне названных ориентиров? Смысл, не являющийся ни образцовым, ни воспроизводимым, - может ли это иметь какой-нибудь "смысл"?..

Corpus осязания: слегка касаться, задевать, сжимать, погружать, сдавливать, поглаживать, царапать, потирать, ласкать, ощупывать, осязать, разминать, растирать, обнимать, стягивать, ударять, щипать, кусать, сосать, смачивать, держать, отпускать, облизывать, трясти, смотреть, слушать, нюхать, пробовать, избегать, целовать, укачивать, качаться, носить, весить...

Даже в отсутствие всякого синтеза все в конце концов сообщается с весом. Тело всегда весит или дает себя взвесить, прикинуть свой вес. Плотная аре-альность, массовидные зоны. Тело не имеет веса: даже в медицине тело есть вес. Оно весит, оно сжато другими телами, прямо на других телах. Между ним и им самим - другие грузы, противовесы, аркбутаны. Наш мир происходит от мира силы тяжести: все тела весят - друг на друге и друг подле друга, - тела небесные и мозолистые, тела стекловидные и тельца. Однако гравитационная механика требует здесь

единственной поправки: тела весят легко. Это не значит, что они весят мало: совсем наоборот - можно сказать, что тело, ждущее поддержки, в одиночестве любви или отчаяния, в обмороке или в смерти, всякий раз весит единым абсолютным весом.

Однако тела весят легко. И вес есть выход их масс на поверхность. Масса беспрестанно выходит на поверхность, она снимается в качестве поверхности. Масса есть толща, местная густая консистенция. Но она не собирается в себя, "внутри", в "себе"; ее "свое" - это то "вовне", в качестве которого показано ее внутреннее. Массивная ареальность удерживается расширением, а не концентрацией, протя-женностью, а не основанием; по правде говоря, ее первопричина и связанное с нею ожидание состоят не в том, чтобы взвешивать (и весить), но в том, чтобы быть взвешенной. Вес приходится на единственную опору, предполагая строительство целой вселенной; "быть взвешенным" требует помощи со стороны другого тела, взывает к мировой протяженности. Это уже не порядок пред-полагания, но порядок прихода. Тела приходят, чтобы весить одни подле других, - так устроен белый свет. Не-чистбты же, или скверна", - это пред-положение, когда все взвешено заранее.

Именно таким образом Психика протяженна и ничего не знает об этом. Психика здесь - название тела постольку, поскольку оно не предположено ни низшим под-слоем, уходящим в глубину "материи",

ни уже данным над-слоем знания-самого-себя. И тот и другой способ предполагания остается в силе, не переставая, впрочем, хиреть и слабеть на протяжении всей традиции - откровенно идеалистических материализмов, идеализмов, попадающих в свою же, становящуюся все более тесной, ловушку происхождения смысла (интенциональность, изначальная темпоральность), - тогда как тела - на подходе, и отклонение их атомов уже имеет место, уже размыкает места, оказывая давление и там и тут, по всему отстоянию мира. Но это, действительно, не вопрос "знания": это связано с телом, приходящим во взвешивании, с телом весящим и позволяющим весить. Это не есть ни "исток смысла", ни "смысл истока": это смысл как не имеющий истока, ровно это - "смысл" вообще, быть-без-истока и приходить-быть-протяженным, быть-сотворенным, или же взвесь.

Именно этом^ и явлена Психика в качестве протяженности, этим она и затронута, бесконечно экто-пизирована, этим она обременена, озабочена, аф-фицирована, и именно таким образом она есть "форма действующего тела". Существуют только действующие тела, и каждое тело есть Психика, или устройство психик, модализованных неповторимым образом поперек протяженности атомов и/или оно. (Обратим внимание на двойную особенность, двойную общность "атомов" и "оно": протяжение, взвесь. На самом деле взвесь есть интенция протяже-

ния. Значит, все возвращается к протяжению, на его двойной интенсивный/экстенсивный край. Но "вернуться к протяжению" - вовсе не значит быть связанным с пред-полагаемым. Это означает, напротив, бесповоротно приостановить любое пред-положение: что на обоих полюсах традиции и вправду лучше всего передается двойной фигурой атомов и "оно", названной здесь corpus'OM.)

Незнание Психикой собственной протяженности - протяжения-взвеси, чем и является бытие с того самого момента, как оно существует психически (но что в конце концов означает "психическое"? кроме как "существующее" = "форма тела в действии" - ведь нет ни тела в потенции, ни существования в своей основе, есть лишь оно - "тело", "существование", - только это, ни больше и ни меньше как это, - вот почему в том одном замечании Фрей-да заключена настоящая программа всего "психоанализа", которая всегда отсрочена), - это незнание, следовательно, есть само тело Психики, или, скорее, то тело, какое сама Психика и есть. Подобное незнание не является негативным знанием, как не является оно и негативом знания, это просто отсутствие знания, отсутствие отношения, именуемого "знанием". Используя определенную терминологию, это можно было бы выразить так: знание требует объекта, в случае же тела наличествует только субъект. Но с тем же успехом можно сказать, что в от-

сутствие объекта нет и субъекта: Психика не есть Субъект. То, что остается, это именно тело, тела. Или так: "тело" есть субъект неимения объекта: субъект небытия субъектом, подлежащий небытию субъектом, как в выражении "подверженный приступал лихорадки". То есть - субстанция, чья беспредпосы-лочная субстанциальность целиком и полностью состоит в прикосновении к другим субстанциям: отклонение атомов, взаимные взвешивания и/или сети, трансляции "оно", другие способы быть взвешенным.

Взвешивание. Иначе говоря - творение. То, с чего начинается творение, без пред-полагания творца. Субъект до всякого субъекта, взвесь, толчок, посланный и полученный, насквозь архи-примитивное сообщество сил, тел в качестве сил, форм этих тел - психик - в качестве сил, которые сталкиваются, поддерживаются, отталкиваются, уравновешиваются, дестабилизируются, вклиниваются, переносятся, изменяются, соединяются, сочетаются. Взвешивания распределяют протяженность, растягивания и втягивания. Протяженность - это игра взвешиваний: partes extra partes (ошибка Декарта состояла в том, что он понимал extra как пустоту и нечто недифференцированное, в то время как это и есть место дифференциации, место "корпорации", место-имение взвешивания и, следовательно, сообщества мир-ности). А это есть касание, осязание до всякого субъ-

екта, та "прикидка веса" ("soupeser"), которая не имеет места ни в одном "под" ("dessous") - а значит, ни в одном "до".

У тела нет ни до, ни после, ни базиса, ни надстройки. Вся "сила" двух гамет еще ничто в сравнении с актом - не действием по их соединению, но с самим актом, с психическим телом и протяженной психикой, которые образуют, тут или там, приход, местоимение и неповторимое обособление взвеси, нового местного взвешивания в самом сердце мира тел. И, симметричным образом, никакая Смерть/Воскрешение не идет следом за здесь-покоится-прах, относимым к этому телу: взамен остается этот умерший, пространство, вос-ходящее к нашему сообществу и оазделяющее его протяженность.

Тела не "знают", но и не пребывают в "неведении". Они - в другом месте, из другого места, с другой стороны (это - места, края, границы, крайние пределы, но точно так же домашние углы, бульвары для прогулок и путешествия по создающим отстраненность странам: в сущности тела могут приходить

отовсюду, на этом самом месте и даже здесь, но никогда не появятся они из не-места знания). Значит, тем более не стоит отыскивать для них основания "темного", "до-понятийного", "до-онтологического" либо "имманентного" и "непосредственного" знания. Я уже сказал: тела сразу погружены в ясность рассвета, все здесь четко и ясно. Ни на секунду речь не заходит обо всех этих побочных продуктах "теорий познания", об "ощущении", "восприятии", "кинестезии", обо всех мучительных превращениях "представления" и "значения". Но речь не идет и о прямых опосредованиях и смешении с самостью "плотей" и "собственных тел". Сотворенное тело вот тут, то есть между здесь и вот тут, оно заброшено, заброшено всегда неправильно, несвойственно, оно сотворено - без всякого основания быть вот тут, ибо вот тут не дает никаких оснований, и без всякого основания быть этим телом или этой массой этого тела (ибо это ничего не объясняет, ни в чем не отдает отчета либо отдает "отчет" в ничто в самом сотворенном: res, реальное ареальное - hoc est enim corpus, rei ratio"). Тела только размещаемые, взвешиваемые, дабы быть только размещаемыми, но и весящие, размыкающие, размыкающиеся свои(ми) места(ми).

Тело и будет опытом такого взвешивания, которое, являясь с самого начала не своим, или несвойственным, образует событие, серию событий, делаю-

щих возможным присвоение место-имения. Это присвоение, как и само место-имение, не выступает фактическим проявлением уникального и органического обстоятельства, заключенного в судьбе, предначертании, в назревающем сдвиге, в велении случая. Впрочем, это никак не сказывается на возможности по-прежнему называть события присвоения (или неприсвоения) - будь то kairos'OM" (то есть случаем) или "революцией" (то есть гневом, а также вызовом, брошенным неприсваиваемому). Тело не является "своим", "свойственным", оно является присваивающим/неприсваивающим.

Однако опыт взвешивания дается прежде всего как corpus, а не как тело-смысла-и-истории. Он разомкнут возможному смыслу некоторого тела через ширящийся corpus, через corpus, творящий данное тело. (Творение как corpus: без всякого творца, эмпирический логос, случайное разнообразие, растяжимое предписание, непрерывная модализация, отсутствие плана и цели - только творение и будет целью, что означает также, что только тела, каждое тело, каждая масса и каждое пересечение, интерфейс тела, каждый и каждая по отдельности и все их непроизводящее сообщество в целом выступят бесконечными целями технэ, относящейся к миру тел.)

Corpus взвешиваний некоей материи, ее массы, мякоти, ее зерен, зияний, ее молов, молекул, торфяников, расстройства, вздутий, фибров, соков, инва-

гинации, объема, пика, падения, мяса, отвердевания, замеса, кристальности, подергиваний, судорог, испарений, узлов, развязок, тканей, пристанища, смятения, ранения, боли, скученности, запаха, наслаждения, вкуса, тембра, решимости, верха и низа, правого и левого, кислотности, одышки, покачивания, распада, рассасывания, разума...

Однако опыт здесь - не что иное, как corpus этих взвешиваний, этих взвесей: они весят без того, чтобы их взвешивали и чем-то измеряли, нигде не откладывают вес и не усмиряются ни единой мерой. Experitui"": тело, психика испытывает и испытывается, к ней прикасаются, она пробует, подвергается риску, несет в себе риск, ее заставляют прийти к тому, что она "уже" есть, но "уже" в своем приходе, без пред-полагания, существуя по сути дела непредположенно. Она приходит и уходит в тот же миг - уже, немедленно, и это занимает целое существование, - захватывая самые края: поистине родиться и умереть, очертить, записать и выписать разом множественное место единого тела. Experitur. идти, проходить вдоль этих краев, рубежей, безграничных границ, окаймленных другими границами, этих возобновлений себя, равно как и подступов к другим, прикосновений, розданных и полученных, взвешиваний, взвесей, падений, восхождений, губ, плевр, голосов, образов, способов существовать на излете себя и других задолго до того, как начинаешь быть при самом себе или при ком-то.

Опыт свободы: тела вызволенные (из ниоткуда, ибо нет такой пещеры), значит отпущенные, появившиеся на свет, какой они и образуют сами, зарождаясь в этих взвешиваниях, являясь лишь этими взвешиваниями, их непостоянством, взятым в его необходимости, этим ничтожным расходом в несколько граммов (груз, отклонения коромысел, атомные весы, тектонические сдвиги, сейсмографы, остаточная возбудимость, пересадки, грифы, за-хватки), - несколько граммов, тело, отданное подрагиванию в такт стольким подходам, стольким крайностям, в которых тела повторяются и узнаются по отдельности, какими бы чужестранными все они ни были, тела такие близкие, такие сокровенные, такие абсолютно близкие и дальние в не-предполо-женности их свободы. Ибо свобода и есть общая не-предположенность этой взаимной близости и этой взаимной отдаленности, когда у тел, их масс, их неповторимых и всегда бесконечно приумножающихся событий отсутствует основание (а значит, идентичным образом, и жесткое их равенство).

Именно отсутствию основания, иначе говоря "творению", мир тел и обязан своими технэ и существованием, или, лучше сказать, существованием в качестве технэ. Последняя предполагает ничтожный расход в несколько граммов, каким отворяется место, опространствляется показ. Показ - не противо-

положность основания, но, скорее, его телесная истина. "Отсутствие основания" следует понимать не как пропасть или бездну, но как местное тектоническое смещение или несколько граммов цвета, благодаря чему сюда помещается осколок тела (при этом каждый раз какой-то осколок: ибо тело никогда не предстает все целиком, что также означает: быть-по-казанным).

Поскольку невозможно обозреть тело во всей его полноте, как о том свидетельствуют любовь и страдание, поскольку тела поддаются тотализации не больше, чем располагают основанием, не существует опыта тела вообще, как не существует и опыта свободы. Но сама свобода есть опыт, и само тело есть опыт: показ, место-имение. Необходимо, следовательно, чтобы они имели одну и ту же структуру, или чтобы одна и та же структура свертывала и развертывала их одно в другом и одно посредством другого. Что в точности походило бы на двойную структуру знака-са-мого-себя и само-бытности-знака - на сущность воплощения.

Фактически тело имеет саму структуру свободы и наоборот: но ни то, ни другое не предполагается - ни в себе, ни в другом - в качестве причины или выражения этой структуры. Смысл структуры заключен не в приведении одного к другому - знака и/или основания, - смысл состоит как раз в бес-конечном уклонении от такого приведения, когда одно сходится с

другим. Нет "свободного тела", нет "воплощенной свободы". Но от одного и до другого простирается разомкнутый мир, доподлинная возможность которого состоит в том, что "тело" и "свобода" не являются ни гомогенными, ни гетерогенными в отношении друг друга.

Не существует схемы, которая предписывала бы свободу в качестве "смысла" мира тел, как не существует и фигуры, которая (репрезентировала бы подобный "смысл" в этом мире. Таким образом, нет тела, нет органона мира - как нет и двух миров, вернее "светов" (внутренне противоречивое множественное число). Поэтому образованный телами свет действительно "не-чист" - толчея и рана тел, пребывающих как в ясном свете опространствления, так и в имплозии черной дыры.

Ничтожный расход в несколько граммов - подрагивание сотворенного мира - записывается и выписывается еще и как землетрясение: дислокация есть также треск тектонической тяжести, равно как и разрушение мест.

Мир тел поделен со скверной. Равным образом. Это не простое диалектическое перекачивание "того же

самого" в "иное", заканчивающееся снятием отбросов, их сублимацией или переработкой. В этом мире и в его творении есть что-то превосходящее и искажающее циклы. (И вообще круги, сферы, заложенные в них гармонии: все формы уничтожения пространства. Наши тела и мир отнюдь не кругообразны, а наиважнейший закон экотехнического творения состоит в том, чтобы не делать ровных оборотов.)

"Partes extra partes" - точно так же, бок о бок с очерчиванием тел, - это протяжение и растяжение, трассирующая ареальность и гнойное околевание. Мир тела сдавленного, лихорадочного, подверженного перебоям, заполоненного, заполоняющего самого себя своей же близостью, когда все тела находятся в невероятной тесноте, кишащей микробами, загрязнениями, недостатком сыворотки, избытком жиров, треском нервов, - тучные, тощие, раздутые, изборожденные паразитами, перемазанные кремами, пылающие, светящиеся, напичканные токсинами, теряющие свои вещества, воды, теряющие - в газах - сами себя в омерзении войны и голода, ядерной инфекции и вирусного облучения. Ареальность не бывает чертежом протяженности вне порочного разрастания, подспудного или прямого рассеивания. И если мир тел в своей сотворенности действительно есть массовидный захват и архи-тектонический сдвиг всех макро-/микро-космов, то это также мир пропитывания всех тел и их совместного пористого

показа, когда любые контакты заразны, когда всякое опространствляющееся тело расслаивает, а заодно и истощает все пространства. На самом деле "разомкнутое" - не зияние, но именно масса, массив наших тел. И не является ли оно разомкнутым только для того, чтобы быть заново вырытым, опорожненным в этой разомкнутое(tm) вплоть до ее заполнения?

Во рту так пересохло, что невозможно ничего сказать, но так и дблжно: просторное тело равно поделено на зоны наслаждения и рака. Ареола груди.

Разомкнутость есть также оставление, разрыв, тела оставляют друг друга, друг друга отпускают, черты отдаляются, цвет сам себя заглатывает или выплевывает. Прикосновения заразны, места суть столькие спазмы, трения, буравящие уколы вирусов и бактерий, тела вибрационные, иммунные, иммунодепрессантные, и все это в пределах бесконечной ретикуляции тел-эпизодов, тел-сообщений, растворяющих, коагулирующих, заражающих, реплицирующих, клонирующих, ломающих, царапающих, разъедающих, - целый химический, архи-химический corpus, сверхпопуляция кислых, ионных психик, которые испещрены слепыми сигналами, посылаемыми миром тел, где тела точно так же, идентичным образом, разлагают мир на части. Идентичным образом: дис-локация и дис-ло-кализация.

По отношению к себе тело есть также самоистребление, самораспад, доходящий до зловонной су-

кровицы, до паралича. Существование не только содержит в себе экскременты (как таковые - циклический элемент), но тело есть также собственные выделения и оно образуется ими. Тело опростран-ствляется, тело выводится наружу - идентичным образом. Оно выписывается в качестве тела: будучи опространствленным, это мертвое тело, будучи выведенным наружу, это нечистое тело. Мертвое тело от-граничивает скверну и возвращается в свет. Однако тело, которое выводится наружу, ставит нечистоты в самый центр света. Наш мир делает то и другое: двойная приостановка смысла.

Отворить кровь - то же самое, что отворить смысл. Hoc est enim: здесь имеет место само тождество мира, абсолютное тождество того, что не образует тела-смысла, того, что расстилается как corpus "кро-ви"/"смысла"/"без"/"100"*60 (= бес-конечность corpus'а). Давление, напор, кровообращение, сгустки, тромбозы, аневризмы, анемии, гемолизы, геморрагии, диареи, лекарства, горячки, проникновения в капилляры, просачивания, переливания, грязь, клоаки, колодцы, сточные канавы, пена, трущобы, мегаполисы, тюрьмы, высыхания, пустыни, корки, трахомы, истощения почв, бойни, гражданские войны, депортации, раны, тряпки, шприцы, пятна, красные кресты, красные полумесяцы, красная кровь, черная кровь, свернувшаяся кровь,

кровь, подвергнутая электролизу, пролитая, влитая, отторгнутая, брызнувшая струей, впитавшаяся, зараженная, пластифицированная, забетонированная, остеклованная, классифицированная, исчисленная, кровяные счета, банки крови, банки смысла, банки "без", спекуляция, сети, выделения, протечки, лужи.

Тела нашего мира не здоровы и не больны. Эко-технические тела - это создания иного рода, сдавленные со всех сторон, сдавленные всей совокупностью масс в них самих, поперек них и между ними, подключенные, эхографированные, рентгенографи-рованные, одни поперек других, передающие колебания своих ядер, контролирующие свои дефициты, приспосабливающиеся к собственным сбоям, возмещающие свою неполноценность, тризмы, свои распавшиеся мускулы, разрушенные синапсы, со всех сторон сросшиеся, слипшиеся, смешавшиеся, проникнутые миллиардами тел, из которых ни одно не может удержаться в равновесии на каком-нибудь отдельном теле, и все это тела скользящие, разомкнутые, распространенные повсюду, пересаженные, обмененные на другие. Нет больше ни здорового состояния, ни болезненного застоя: движение взад-и-вперед, прерывистое или ровное биение расположенных бок о бок кож, ран, ферментов синтеза, образов синтеза. Ни единой целостной психики, замкнутой в своей наполненности или пустоте.

Протяженность Психики - это и есть глубинные просачивание и волнение corpus'a мира. Можно ли понимать и чувствовать их иначе, нежели нечистые? Если только наш мир поймет, что прошло время притязаний быть Космосом, так же как и Духом, прибавляющим к Природе дополнительное измерение, похоже, ему не останется ничего иного, кроме как прикасаться в себе к мерзости нечистот. Это не только амбивалентное следствие всяческого нарциссизма. Фактически, с того самого момента как мир есть мир, он производится (выводится наружу) еще и в качестве скверны. Мир (свет) должен отбросить себя как не-чистый, ибо его сотворенность без творца не может содержать саму себя. Творец содержит, удерживает в себе свое творение и соотносится с ним. Но сотворенность мира тел ни к чему и ни к кому не сводится. Мир означает нечто без первопричины и конечной цели: этим и выражается опространствование тел, что, в свою очередь, не означает ничего иного, кроме как бес-конечную невозможность сделать мир гомогенным самому себе, а смысл - гомогенным крови. Отворить кровь - то же самое, что разомкнуть смысл, - hoc est enim..., - и это тождество состоит лишь в абсолютном самоотбрасывании, каковое и есть мир тел. Субъектом его творения выступает подобное отбрасывание. Фигура экотехнии, распространяющая во всех направлениях всемирное изобилие и грязную заразу,

есть в точности фигура названного тождества - в конечном итоге она безусловно есть также само это тождество.

Тело выводится наружу: в качестве corpus'a, пространства, охваченного судорогой, растянутого, от-брасывания-прочь-субъекта, "скверны", если оставить наше слово. Но именно таким образом и имеет место этот мир.

В каком-то смысле сотворенность мира тел есть само невозможное. И в каком-то смысле повторяемым выплеском смысла и крови невозможность и имеет место. То, что у смысла и крови нет никакой общей схемы, - разве что "sans" ("без") и бесконечность "100", - то, что творение это незаполняемая расщелина, фрактальная архи-тектоническая катастрофа, то, что приход в мир это неустранимое отбрасывание прочь, - все это и означает тело, и все это отныне значит смысл. Смысл мира тел есть безграничность, без-условность, обеспеченная крайность extra partes. В каком-то смысле это и есть смысл, в каком-то одном - всегда возобновляемом, всегда опространствляемом - смысле, в каком-то одном и в каком-то другом, в каком-то corpus'e смысла, а значит, во всех смыслах - но без возможной в этом случае тотализации. Абсолютный смысл мира тел, самые его мирность и телесность: смысл как выделения, выписанный смысл.

Эта мысль сводит с ума. Эта мысль, если это мысль, или же та самая мысль, которой предстоит мыслить это - и ничего другого. Эта мысль: hoc est enim, именно, мир есть свое же отбрасывание, отбрасывание мира есть мир. Таков мир тел: он содержит в себе вычленение и нечленораздельность corpus's.. Высказывание всей протяженности смысла. He-артикуляционное высказывание: это уже не значение, но тело-"говорящее", которое не образует "смысл", тело- "говорение", которое не организуется. Словом, материальный смысл, то есть фактически безумие, неизбежность непереносимой судороги мысли. Невозможно мыслить меньшее: или это - или ничто. Но мыслить это еще ничто.

(Может быть, смеяться. Вовсе не иронизировать, не насмехаться, но смеяться - тело, сотрясаемое невозможной мыслью.)

Где прежде всего находятся тела? Тела прежде всего в труде. Тела наказаны трудом. Прежде всего они едут на работу, возвращаются с работы, ожидают отпуска, берут его и быстро из него выходят, трудятся, воплощаются в товар, сами по себе товар, рабочая сила, капитал - ненакопляемый, продажный, истощае-

мый - на рынке капитала накопленного, накопляющего. Творящая технэ творит тела завода, мастерской, строительной площадки и конторы, которые partes extra partes образуют - своими сочетаниями и движением со всей системой в целом - детали, рычаги, сцепления, пригонку, отрезку, капсулирование, фрезеровку, просечку, штамповку, регулируемые системы, системные регуляции, складирование, хранение, разгрузку, бой, контроль, перевозки, пневматик, масла, диоды, карданы, вилы, шатуны, цепи, дискеты, факсы, маркеры, высокие температуры, распыления, сверления, прокладку кабеля, устройство каналов, тела, направляемые не к чему иному, как к их превращенной в деньги силе, к прибавочной стоимости капитала, который собирается и концентрируется тут.

Даже не пытайтесь утверждать, что дискурс этот архаичен.

Капитал означает: тело, превращенное в товар, перевозимое, перемещаемое, помещаемое обратно, замещаемое, поставленное на некий пост и в некую позицию - до самого износа, до безработицы, до голода; тело бенгальское, согнувшееся над двигателем в Токио; тело турецкое в траншее Берлина; тело негритянское, нагруженное белыми тюками в Сю-рене или Сан-Франциско. Итак, капитал - это также система сверх-означения тел. Нет ничего более означающего/означаемого, чем класс, труд и борьба

классов. Нет ничего менее далекого от семиологии, нежели усилия, затраченные силами, скручивание мускулов, костей, нервов. Посмотрите на руки, на мозоли, на въевшуюся грязь, посмотрите на легкие, на позвоночники. Тела, замаранные заработком, - замаранность и заработок в качестве замкнутого кольца значений. Все прочее - литература.

Конец философии и в особенности всякой философии тела, как и всякой философии труда. Но взамен - освобождение тел, повторное размыкание пространства, которое капитал концентрирует и сверх-инвестирует во все более сжатый, более острый, более пронзительный срок. Тело made in time. А творение вечно: вечность - это протяженность, море, слившееся с солнцем, опространствование в качестве сопротивления и бунта тварных тел.

"В сумерках того дня, когда свирепствовал осенний дождь (несомненное предвестие тайфуна), словно заколдованный зовом, идущим из глубины горы, другой я - в поезде на линии Шуо - отбиваю ритм ногой, нажимаю на тормоз, сотрясая вагон. Мелкие почерневшие тени! Все это уже десять с

лишним часов назад: листовка "Во имя спасения шахты Юбари", раздаваемая у выхода из метро, покачивающиеся тела двух шахтеров (господ шахтеров) по обе стороны от выхода (правильно!) - оба их тела оставались в глубине глаз, когда потекло (время).

Заколдован зовом, идущим из глубины горы, а вокруг - проливной осенний дождь.

От самого спрятанного в глубине водораздела ущелье Дайбосатсу (Великого Бодхисаттвы) сотряслось от зова. Продолжая идти под дождем и воображая форму горы, какой не существует в этом мире, - дождь бил по капюшону, словно камни, - я становился формой несуществующей горы.

Форма той горы, дождь, бьющий по капюшону (тонкой куртки). Два камня оказались в сумке. Когда разом все это случилось, я вышел на вокзал Иши-гамимаэ (вокзал Перед-богом-камней), пошел пешком (привлеченный шумом воды), добрался до самой середины - осененного светом моста?" (Гоцо Йошимасу)"

Тело не перестает мыслиться, взвешиваться - при том непременном условии, что -ся, которое надле-

жит помыслить, - это -"ся", hoc "ipse", hoc теит", - не находится в "его" распоряжении, что оно доступно, только рас-полагаясь поперек всей ареальности, которая возвращает-ся лишь отдаляясь (не отдаляясь "от себя", раз такое "себя" нигде не дано, но взамен следовало бы сказать: "отдаляя-себя-прямо-на-себе"). Итак, тело не перестает совершать действия с возвратной частицей -ся: материя, масса, мякоть, зерно, щель, мол, молекула, торф, вздутие, фибра, сок, инвагинация, объем, падение, мясо, цементирующая связь, замес, кристальность, подергивание, развязка, ткань, пристанище, смятение, запах, вкус, резонанс, решимость, разум.

Оно об этом ничего не знает, оно не знает ни того, что оно есть это -ся, ни того, что именно оно делает, являясь этим -ся. Но здесь нет ничего ущербного, ибо тела не принадлежат к той сфере, где ставка делается на "знание" (и точно так же на "незнание", будь то в его мистерийной форме или же в форме прямой имманентной науки, проникнутой телом, - одним из тех осторожных понятий "ощущаться" ("s'eprouver"), как его излагают различные "философии жизни"). Опыт не есть ни знание, ни незнание. Опыт есть преодоление, краевой переход, непрерывный переход от одного края к другому на всем протяжении очерка, каким развертывается и ограничивается ареальность. Мысль также не принадлежит порядку знания.

Мысль есть бытие, когда оно давит на свои края, это бытие, подпираемое и согнутое своими пределами, сгиб и разгиб протяженности. Каждая мысль есть тело. (Вот почему под конец всякая система мысли распадается внутри самой себя, и остается только corpus мыслей.)

Каждая мысль есть (или же: в каждой мысли бытие есть - вот здесь-то Парменвд и заявляет: "бытие и мысль есть одно и то же63, подумайте теперь о том, что сама эта мысль Парменида есть то же, что и бытие, абсолютным образом, и что она "мыслит", следовательно, не что иное, как вот-бытие бытия, то есть она - то же самое, что это вот, она - груз бытия в качестве вот, то есть вдобавок она есть это место бытия или это место быть, и вы поймете, что мысль есть тело, наемное пространство (location) бытия, иначе говоря, еще одно существование). Мысль не говорит "hoc est", но мысль есть "hoc est", положение без предположения, показ. Нос est, со своей стороны, не является чем-то: это в точности онтологическая нечленораздельность мысль/тело. "Сие, все сие, каждое из сих, только сие есть - смысл". Нос est: заикание, икота64.

Тело, мысль есть бытие себя выказывающее, бы-тие-собственным-дейксисом и бытие-указатель-своего-свойства. "Нос est", высказанное бытием, - вот что такое мыслить. Но как сказывает бытие? Бытие не говорит, бытие не изливается в бестелесное значение. Бытие вот тут, оно есть место-пребыва-

ние некоего "тут", некоего тела. Проблема мышления (если называть это "проблемой") состоит в том, как сказывает тело.

(Конечно, тело сказывает также и в языке: для этого есть рот, язык, мускулы, колебания, частоты, а заодно и руки, клавиатуры, графы, различные следы, и все послания являются длинной цепочкой телесных грифов и прививок. Но речь идет именно о том, что, относясь к языку, касается уже не сообщения, но выписывания такового.)

Тело сказывает: оно не безмолвно, не немо, ведь это - языковые категории. Тело сказывает вне-язык (то есть то, что в языке выписывается). Тело сказывает таким способом, что, чуждое любому интервалу и любому повороту знака, оно возвещает абсолютно всё (оно абсолютно возвещается) и его весть оказывается преградой для самой себя, преградой абсолютной. Тело сказывает, оно сказывается, мешая самому себе как высказанному (и как высказыванию). Смысл отбрасывания-смысла.

Так взвешивайте же еще не сказанное слово, слово, не сорвавшееся с уст, находящееся все еще прямо на гортани, на языке и на зубах (которые дали бы ему в ту же секунду зазвучать, будь оно произнесено, сказано, - но его "все еще тут" не имеет будущего, оно навсегда останется все еще тут).

Слово выговоренное, а не сказанное, возвещенное, а не выговоренное, разоблачаемое, полагаемое,

скользкое, как слюна, само по себе слюна, ничтожное выделение, просачивание, внутренний орган. Слово проглоченное, а не сказанное, не умаленное, не взятое назад, но проглоченное в похищенный момент его произнесения, проглоченное в пред-вкушении слюны, едва пенистой, едва липкой, приметное растворение, пропитывание - без имманентности, присущей смачной пресности, - проглоченное, смываемое на самой грани своего произнесения. Несмотря на этимологию, этот вкус не есть вкушение и искушенность, как этот голос не есть ни язык, ни вокабула, ни вокализ, ни гласная. Следовательно, он похож на молчаливый диалог души с самой собой, но не есть ни диалог, ни монолог, а всего лишь протяжение души, схема без всякого значения - участок, мера, скандирование, ритм. Бытие как ритм тел - тела как ритм бытия. Мысль-в-теле есть ритмичность, опространствование, биение, задающее темп танца, шаг мира.

Rock: при такой каденции тела оказывается, что наш мир развернул настоящую ритмическую мир-ность, от джаза до рэпа и дальше, это толчея, роение, переполнение, общедоступность поз, электронная кожа, зонированная, омассовленная, так что при желании вполне можно говорить о шуме, ибо прежде всего речь идет и вправду о фоновом шуме, нарастающем тогда, когда формы уже больше не в ходу, когда они не имеют больше смысла (социального, здравого,

сентиментального, метафизического) и когда, напротив, предстоит переделать эстетики прямо на телах с их оголенными чувствами, лишенными привязок, ориентиров, принадлежности к культуре Запада, равно как насквозь переделать искусства в технэ творения тел. Да, шум: это как обратная сторона мысли, но также и как гул, несущийся из складок тел.

Мысль тела: мысль, которой является само тело, и мысль, которую мы хотим мыслить по поводу тела. Вот это самое тело - мое, ваше, - стремящееся мыслить тело, где тело стремится мыслиться, сможет сделать это со всей строгостью (отказавшись означивать тело), только когда позволит отвести себя назад к этому телу, что оно и есть как тело мыслящее, к собственной материи мысли, прямо туда, где прилагаются усилия, на поверхность res extensa, сопряженной с cogito65.

Тут и находится твердая точка той самой вещи - абсолютная твердость, ранящая мысль, как только она всерьез начинает мыслить (и начинает мыслить это), - той вещи, что зовется "мыслью", узелком или синапсом, кислотой или энзимом, геном или ви-

русом, частицей коры головного мозга, или опять же ритмом, скачком, толчком, - и ее усилием.

Один грамм мысли: минимальный вес, тяжесть маленького камешка, называемого точностью, груз почти ничтожный, приводящий в замешательство и заставляющий справляться, почему есть не ничто, но какие-то вещи и какие-то тела, почему творение таково и почему таковым является все то, что оно высказывает и что не высказано. Один грамм мысли: след этого камешка, этого расклада, царапина, мельчайшая насечка, выемка, порез, твердая точка острия, клеймо, само тело пореза, порезанное тело, тело, отделенное от бытия этим телом, каковым оно является, от существовать (переходный глагол). Кора головного мозга - не орган, это corpus точек, оконечностей, следов, отпечатков, полос, линий, складок, штрихов, насечек, расслоений, решений, букв, цифр, фигур, видов письма, остающихся друг в друге, отлученных друг от друга, гладких и бороздчатых, ровных и зернистых. Corpus зерен размещенной в теле мысли - это не "мыслящее тело" и не "говорящее тело", но зернистый гранит мозговой коры, вымолачивание зерен опыта.

Мысль, сторонящаяся самого мышления. Коснуться этого грамма, этой серии, этой протяженности. Мысль сама себя касается - не будучи собой, не возвращаясь к себе. Тут (но где это тут? его невозможно локализовать, оно есть локализация как имеющая место, бытие как приходящее к телам), тут,

стало быть, речь не идет о том, чтобы воссоединиться с нетронутой "материей": имманентное не противопоставляется трансцендентному. И вообще, нет никакого противопоставления, тела не противопоставляют, как и не противопоставляются. Их ставят, доставляют, взвешивают. Нетронутой материи не существует, иначе не было бы ничего. Между тем есть осязание, или способность трогать, закладка и снос (la pose et la depose), ритм движения тел взад-и-впе-ред в этом мире. Осязание, освобожденное, отъединенное от самого себя.

Тело наслаждается от прикосновения. Оно наслаждается, когда его сжимают, утяжеляют, мыслят другие тела, а также когда само оно сжимает, утяжеляет и мыслит другие тела. Тела наслаждаются и приносят наслаждение телам. Тела, то есть ареолы, выделившиеся partes extra partes из безраздельного единства, которого не существует. Тело, приносящее наслаждение, потому что оно отделено, протянулось в стороне и тем самым отдано касанию. Прикосновение приносит радость и боль - но оно никак не связано со страхом (страх не принимает шага касания, прыж-

ка в сторону: он полностью мистериален, фантазма-тичен).

Радость и боль - противоположности, которые не противостоят друг другу. Тело получает наслаждение и в боли (и это абсолютно чуждо тому, что принято называть мазохизмом). Оно остается в ней протяженным, выставленным напоказ - так оно и есть, вплоть до непереносимого отторжения. Эта неразделяемая разделенность наслаждения подтачивает, сводит мысль с ума. (Безумная мысль кричит или смеется: остается только добавить, что это крик без патетики и смех без иронии.)

Наслаждающее(ся) тело простирается во все свои чувства, придавая смысл всем им сразу и не придавая смысл ни одному из них. Наслаждающее(ся) тело - словно чистый знак-самого-себя, только оно не есть ни знак, ни самость. Само наслаждение есть corpus зон, масс, протяженных толщ, преподнесенных ареол - это прикосновение, что в свою очередь делится, захватывая все свои чувства, которые не сообщаются между собой (чувства не соприкасаются, нет ни "общего (единого) чувства", ни чувства "в себе": Аристотель это знает, говоря, что каждое чувство чувствует и чувствует себя чувствующим, - каждое по отдельности, в отсутствие общего контроля, каждое в своей выделенности в качестве зрения, слуха, вкуса, обоняния, осязания, каждое, испытывающее наслаждение и знающее о себе в момент наслажде-

ния в абсолютном отстоянии такового; отсюда и берет свое начало вся теория искусств").

Наслаждающее(ся) тело наслаждается самим собой в той мере, в какой эта самость доставляет наслаждение (в какой наслаждаться/доставлять наслаждение, касаться/быть касаемым, опростран-ствлять/быть опространствляемым образуют здесь сущность бытия). Самость, от начала до конца протяженная в приходе, в движении в мире взад-и-вперед.

Это не значит, что тело предшествует смыслу вроде его темной предыстории или доонтологического свидетельства. Нет, оно дает ему место, абсолютным образом. Не являясь ни предшествующим, ни последующим, место тела есть место-имение смысла, абсолютным образом. Аб-солют как отделенное, стоя-щее-особняком, протяженное, разделяемое. (Можно сказать законченный смысл, при условии что кончить - это насладиться.)

Нет тела "вообще", нет касания "вообще", как нет "вообще" и res extensa. Есть то, что есть: сотворен-ность мира, технэ тел, безграничная взвесь смысла, топографический corpus, география приумножающихся эктопий - и никакой у-топии.

У смысла нет места вне-места. Если смысл "отсутствует", то в модусе "быть здесь" - hoc est enim, - но не в модусе быть где-нибудь еще или не быть нигде. Здесь-отсутствие - вот оно тело, протяженность психики. Нет никакого места до рождения, как нет никакого места после смерти. Нет никакого до/после: время есть опространствование. Время есть появление и исчезновение, движение туда-и-обратно к присутствию - оно не есть порождение, передача, увековечение. "Отцы" и "матери" суть другие тела, но не место какого-то Другого (коим они являются при неврозе, который есть всего лишь весьма недолговечный, хотя и неизбежный, эпизод нашей истории, трудность, связанная с вхождением в описанное время мира тел). Нет никакого места для Другого, состоящего из мест, нет никакой дыры, никакого истока, никакой фалломедузной тайны.

Нет никакого места для Смерти. Но места - это мертвые тела: их пространства, могилы, их протяженные массы, и наши тела движутся туда и обратно между ними, между нами.

Между-телами не оставляет за собой ничего, ничего, кроме протяженности, которая есть сама res, ареальная реальность, благодаря чему выходит так, что тела между собой показаны. Между-телами есть их место-имение в качестве образов. Образы - это не подобия и уж тем более не фантомы и не фантаз-мы. Это то, каким способом тела поднесены друг

другу, это значит - произвести на свет, сместить на край, восславить границу и осколок. Тело - образ, преподнесенный в дар другим телам, целый corpus образов, протянувшихся от тела к телу, цвета, локальные тени, кусочки, частицы, ареолы, полулуночки, ногти, волоски, сухожилия, черепа, ребра, тазы, животы, протоки, пена, слезы, зубы, слюни, щели, массы, языки, пот, жидкости, вены, горести и радости, и я, и ты.